С соседнего холма я наблюдаю – у меня на коленях блокнот, – как металлические шары рушат закопченные стены Города призраков.

Это оглушающее, великолепное зрелище. Отец его лицезреть не смог. Он все еще злится на себя за то, что поверил Теду, а не мне, все еще в ужасе от того, что человек, которому он полностью доверял, оказался, как он сам и сказал, «чертовым маньяком».

Как только папа действительно созрел для того, чтобы выслушать всю историю, я ему ее рассказала: Штерн, правда, стал «внезапной догадкой». Базировалась моя история главным образом на выводах из информации, полученных от Остина, и на том, к чему привела меня логика. Поскольку больше не имело смысла скрывать мою цветовую слепоту, я рассказала и об этом. Он встревожился, задал мне миллион вопросов, постоянно обнимал и прижимал к себе, но уже определенно не думал, что я чокнутая. А мне больше всего требовалось именно это. Он пообещал найти мне хорошего врача, заверил, что мы что-нибудь придумаем. И это меня вполне устраивало. Приятно, когда от родителей нет тайн.

Я тянусь к тюбику акварели, выжимаю чуть-чуть на маленький мольберт, окунаю в нее кисточку. Мне без разницы, что краска выглядит для меня черной, хотя на тюбике написано «Ализариновая красная». Мне нравится, что я вновь рисую кистью, веду ее кончик по бумаге.

Итак, я рисую. Я рисую пыль, поднимающуюся в небо, рисую смерть этого гиблого места. Смерть, которая, возможно, возродит жизнь.

Удивительно, но в полицейском участке вчера вечером Медуза не замерзла. Ей дали одеяла, горячего чая, и как только она начала говорить, все получилось более чем складно. И что еще удивительнее, они слушали.

Я рассказала им правду: о поджоге, о том, как Тед заманил меня в западню после того, как я отправилась в Город призраков, чтобы найти улики против него. Я рассказала им о Тане Лайвин, о том, что у нее и Теда был роман. Они навострили уши, услышав ее имя. Весь год они пытались найти ее убийцу, и они подозревали Теда, потому что знали, что он разговаривал с Таней по телефону и обменивался с ней эсэмесками, но пока что понятия не имели, как связать его с ее исчезновением. Они предупредили нас, что в случае с богатым, располагающим хорошими адвокатами человеком косвенные улики далеко не всегда ведут к обвинительному приговору. Но они убедили окружного прокурора отложить судебный процесс моей мамы в свете вновь открывшихся обстоятельств.

Так что она получила шанс.

Я наблюдаю, как они работают, мужчины в пыльных сапогах и светоотражающих куртках, под облаками, готовыми пролиться дождем. Это музыка – слышать, как валятся стены. Скоро останутся только груды пыли, штукатурки, дерева и осколков стекла, в которых они будут искать человеческие останки. Кости. Зубы.

Я рисую темницу, в которой сидели наконец-то освобожденные призраки, и я рисую Штерна, каким запомнила до того, как все изменилось: подсвеченного солнцем, с ослепительной улыбкой, взглядом, устремленным в сарай нашего старого дома, «О, Сюзанны». Я закрываю глаза и теперь слышу только скрежет огромных машин, срывающих с лица земли Город призраков, и думаю о его лице: прямые углы челюсти, глаза, заглядывающие в глубины моей души, – о том, что даже черный, серый и белый, он казался более многоцветным, чем любой другой человек, когда-либо увиденный мной.

Вот я и рисую его, стоящего в углу большого, измазанного акварельными красками листа, моего лучшего друга, который даже в смерти заставил меня сражаться, когда я уже думала, что все кончено. Я полощу кисточку в банке с водой.

До сих пор не знаю, что реально. Может, Штерн – выдумка моего измученного мозга, призванная освободить, вывести на поверхность все то, что я уже знала в глубине души. Может, мой разум решил, что столько боли одному телу не выдержать, вот он и сформировал образ Штерна, чтобы я смогла как-то разделить с ним свою боль. Чтобы у меня оставалась надежда. Чтобы я сама не пошла ко дну. Чтобы продолжила любить. И бороться.

И однако… сомнения оставались. Если вспомнить то, что мог знать только Штерн. Если принять во внимание ощущения, которые возникали у меня перед его приходом: словно мы оба перебрасывали мост через пропасть между жизнью и смертью, которая существовала в сером пространстве, ранее неведомом нам обоим. Я даже представить себе не могу, как это все можно выдумать.

Я закончила Штерна и рисую Медузу. Копы попытались отправить ее в приют, предложив ей чистую постель, и душ, и много чего еще, но она отказалась. Ей нравится жить на песке, искать сокровища. Я рисую ее на большой куче сверкающих расчесок, океан вздымается вокруг ее ног, превратившихся в хвост с плавниками. То есть она может нырнуть и спастись, если возникает такая необходимость, если ей угрожает опасность, совсем как русалка в маминых историях, которые она рассказывала мне в детстве. Медуза всегда знает, где обрести дом.

Тяжелые облака опускаются ниже, большие зубастые машины уже растаскивают крупные обломки, и тут за моей спиной слышатся шаги. Я поворачиваюсь, и сердце учащенно бьется. Остин, поднимающийся по склону холма. Под глазами темные мешки, словно в последнее время он тоже плохо спал.

Я не знаю, что ему известно. Я не знаю, в курсе чего он был. И когда я смотрю на его лицо, я думаю о Теде, хотя биологически они не родственники. Я начинаю быстро паковать рисовальные принадлежности.

– Оливия… подожди. Пожалуйста, не уходи.

– Остин, я не могу говорить с тобой.

– Только послушай секундочку. Пожалуйста, – молит он. Голос сиплый, севший. – Я давно уже тебя ищу. Потом понял, что ты, скорее всего, здесь.

– Ладно, – киваю я, но мне как-то не по себе. Хотя я у него в долгу… во всяком случае, считаю, что должна его выслушать. – Садись.

Он садится нерешительно рядом со мной.

– Я пытался поговорить с тобой с того момента, как узнал, что ты в больнице. Полиция приходила в дом. Они допрашивали Теда о пожаре. Он сказал, что все дело в страховке, знаешь ли…

– Я знаю, что он сказал.

Остин хмурится, смотрит в землю.

– Оливия… я знаю, ты можешь мне не верить, но я действительно ничего не знал. Ничего. А потом было уже поздно.

– Ты пришел, чтобы сказать мне об этом? Что сообразил, о чем речь, слишком поздно? – Вдалеке рушится еще одна стена здания.

– Нет. – Он пробегает пальцами по волосам. – Я пришел, чтобы извиниться. За… за все. За то, что держал все в секрете от тебя слишком долго.

– Почему ты ничего не сказал раньше? Почему просто не признался во всем? Многое бы изменилось к лучшему. Остин… все эта история не по зубам ни тебе, ни мне.

– Оливия. Если бы я знал, что есть причина, по которой он хочет держать тебя под колпаком… помимо того, что он о тебе тревожится… я бы сразу все рассказал. – Остин прикусывает нижнюю губу. – Тед воспитывал меня чуть ли не всю жизнь. Был мне отцом… – У него перехватывает дыхание, он закашливается. – Я не знал, что все это ложь, – выплевывает он.

Я смотрю на развалины, на серое небо, на участок шоссе, которое ведет в Броудвейт, к крохотной камере мамы.

– Я прекрасно понимаю, о чем ты.

Остин шумно сглатывает слюну.

– В тот вечер, когда ты приходила на обед и он сорвался… я сказал тебе, что он, возможно, расстроен из-за какой-то сделки. Но после того, как я отвез тебя домой, осознал, что сорвался он после того, как ты упомянула о слушаниях.

Я киваю, и на его лице отражается печаль: она читается в опущенных уголках его прекрасного рта, в тике его правой щеки, под глазом.

– Я продолжал думать об этом, о странностях его поведения. И потом, другим вечером, в кондоминиуме, – он краснеет, бросает на меня короткий взгляд, – после нашей ссоры и твоего ухода, у меня возникло предчувствие беды: как будто он замешан в чем-то плохом и ты – уж не знаю, как и с какого бока, – тоже к этому причастна. – Он обхватывает руками колени, крепко, будто ему надо за что-то держаться. – Я спросил его об этом. Хотел знать, почему он одержим тобой и тем, что ты делаешь, что говоришь. Почему он хотел, чтобы я с тобой сблизился. Я сказал ему, что все это дурно пахнет и, по-моему, он мне насчет чего-то лжет. Я сказал ему, что он, похоже, ходит налево. И тогда он… взорвался.

– И что ты сделал?

– Ну… я попытался дозвониться до тебя… но ты не отвечала. Я пошел спать, в надежде, что утром смогу с тобой связаться. Когда проснулся, мобильника на прикроватном столике не нашел. Мне показалось это странным, потому что я точно положил его туда перед тем, как отключиться. – Он вновь прикусывает нижнюю губу, моргает, прикрывает глаза от солнца. – Я позвонил на него с маминой линии стационарной связи… и услышал, как он звонит в кабинете Теда. Увидел эсэмэски.

– Те, что он посылал мне. Прикидываясь тобой.

Остин откашливается, вырывает травинку, которая растет рядом с одеялом; видно, как под мятой рубашкой поло напрягаются мышцы живота.

– Да. Те. Потом приехали копы, чтобы поговорить с Тедом. Он говорил о страховочной афере… это не имело смысла. И полиция упомянула девушку, которая оказалась внутри, когда вспыхнул пожар. Они упомянули тебя. Он причинил тебе вред. Я это знал. Я… – Он смотрит на меня, его начинает трясти. Я никогда не видела трясущегося Остина Морса. Я никогда не видела даже взъерошенного Остина Морса. – Я не знаю, почему я сразу не сказал все копам, прямо там… может, моей маме. Я просто… стоял столбом. Может, я идиот, но я хотел сначала поговорить с тобой, других мыслей у меня не было. Я звонил тебе домой, снова и снова. Я звонил в больницу. Они сказали, что тебя уже выписали. Я позволил ему причинить тебе вред… мне надо было это предотвратить… я не знал, что он задумал… – У него перехватывает дыхание.

– И ты меня искал?

– Я бы искал тебя вечность. Правда, Тайт. Я так легко не отступаюсь.

Остин придвигается ко мне, нерешительно берет мою руку в свою. Его большую, теплую руку. Против воли лицо Штерна осаждает мой ра-зум, втыкает иглы боли в мои обожженные легкие. Я задаюсь вопросом, а так ли это всегда, если тебе кого-то очень недостает: нож вонзается в нутро, стоит только подумать об утрате… Я возвращаюсь в настоящее. В здесь и сейчас. К Остину. К парню, которого я ненавидела. К парню, которого хотела. Парню, которого прощу за незнание. В конце концов, как мало мы действительно знаем.

Я прикасаюсь кончиками пальцев к его лицу, потому что он выглядит таким грустным, и мне внезапно хочется пожалеть его, показать, что его печаль не осталась незамеченной. Он целует мои пальцы, один за другим, гладит мою ладонь. Держит меня за руку под грохочущую симфонию разрушения Города призраков.

– Оливия?

– Да?

– Я боюсь.

– Знаю.

– Я боюсь того, что случится… когда все это разрушат, – говорит он, наблюдая за машинами, поглощающими кирпич, бетон, стекло; сжимает зубы, правой ногой ковыряет землю. – Мама ничего не говорит. Она просто… она кричит, а потом из нее слова не вытянешь. Дом какой-то другой. Словно его укутала темнота, даже в ясный день… – Он замолкает, смотрит на меня.

– Что бы ни случилось, Остин, ты не один, – говорю я ему и легонько целую в щеку. – И никогда не будешь один.

– Обещаешь, Тайт? – В тихом голосе надежда.

– Да, Морс. Обещаю.

Я встаю, поднимаю одеяло с травы, складываю, убираю в ранец для книг рисовальные принадлежности. Протягиваю Остину руку, чтобы поднять его с земли. Все новые патрульные машины съезжаются к руинам Города призраков; копы то и дело включают фонарики, переговариваются по рациям.

– Пошли. – Я беру его под руку, дрожу, чувствуя присутствие множества призраков, которые вскользь касаются моей теплой, обожженной, живой кожи. – Нечего нам тут больше делать.

Остин предлагает отвезти меня домой, но я отказываюсь. Хочу пройтись, подержать в руках листья, позволить влажному ветерку охладить кожу, высушить пот, почувствовать землю под ногами. Я иду медленно, длинным путем. Добираюсь домой только через час.

Запахи обеда приветствуют меня, как только я открываю дверь: густые запахи варящихся макарон, жарящегося мяса, оливкового масла, чего-то еще, положенного в сковороду. Я вижу Уинн в гостиной: лицо освещают отблески работающего телевизора, мультяшные герои визжат так громко, что она меня не слышит. Папа сидит за кухонным столом, Хитер стоит рядом, массирует спину, успокаивает.

На мгновение я вижу папу и Хитер не родителями, а обычными людьми, которым хорошо рядом, которые помогают и поддерживают друг друга. И тут же вновь вижу их родителями – и немного сержусь, потому что старикам не положено прикасаться друг к другу, когда молодые могут застать их за этим занятием.

Я стою в дверях. Он поднимает голову, видит меня.

– Ливи… дорогая… – По звуку его голоса, по блеску глаз я знаю: что-то случилось. Бросаю ранец для книг и одеяло в прихожей, спешу к нему. Он встает, обнимает меня.

– Папа… что? Что такое?

– Полиция…

– Я только что оттуда. Видела демонтаж. – У меня скручивает желудок. – Они что-то нашли?

Он еще крепче прижимает меня к себе.

– Кости.

– Тани? – спрашиваю я, гадая, стоит ли сейчас Штерн рядом со мной, невидимый даже для меня.

– Им еще надо провести экспертизу. Чтобы знать наверняка. – Папа шумно выдыхает. – Они собираются сделать все быстро. Разумеется, это все меняет. Это улики… вещественные доказательства того, что Тед причастен к другому убийству, что он преступник, что он использовал маму в своей игре, манипулировал ею, основываясь на том, что знал о ней, о ее болезни.

Мама. Я хочу позвонить ей, бежать к ней, устроить пикник на песке и бегать с ней в прибое. Я задаюсь вопросом: может, мне все это снится? Я чувствую, что я парю, лечу, сотканная из света и воздуха.

– Мы вытащим ее оттуда, Лив, мы ее вы-тащим…

У него перехватывает дыхание. Хитер подходит к нам, обнимает меня, и ее руки соприкасаются с руками папы. Что-то происходит помимо нашей воли, что-то меняется, и тогда тебе приходится приспосабливаться. Или умереть с голоду. Это свобода. Выбор, который ты должна сделать, чтобы двигаться вперед, чтобы жить.

Я позволяю им обоим обнимать меня, зажатая между их сердец; запахи обеда окутывают нас, поднимаются к потолку. «Мы вытащим ее оттуда».