— Никому из них ничего не принадлежало, насколько я могу судить, — сказал Крис Метц и швырнул на стол перед Росом светло-коричневую папку. — Мы копнули максимально глубоко. Все трое — Маргарет Мозли, Барбара Ли, Энн Райнер — снимали квартиры и дом. Оплачивали помесячно. Как я уже говорил, первые две — квартира Мозли на Бейтс и дом Райнер на Паттерсон — сданы новым жильцам. В квартире Барбары Ли на Морган сделан ремонт. И, — продолжал Метц, — ни в одном случае завещание не оставлено, никто не приходил, чтобы предъявить права на имущество. Все их вещи и записи были переданы в суд округа по делам о наследстве…

— Значит, у нас все это есть? — спросил Рос.

— Требуется письменное заявление. Минимальное время ожидания составляет месяц вне зависимости от того, кто запрашивает.

— Значит, мы возьмем ордер. Мы возьмем ордер, пойдем и заберем это дерьмо из суда.

Метц покачал головой.

— Это не так легко, как кажется…

— Ты же не хочешь сказать, что суд…

— Мы с ними разговаривали, — перебил его Метц. — Мы пообщались с регистратором округа, и он сказал, что, будь у нас даже ордер, подписанный Верховным судом, бумажная волокита все равно заняла бы не меньше недели. У них на месяц приходятся сотни дел, бывает даже до тысячи. Вся эта дрянь отправляется в разные хранилища, поэтому может понадобиться несколько дней только для того, чтобы определить, где все это лежит.

— Боже, я не верю своим ушам! — воскликнул Рос. — Ладно, мы оставим это дерьмо и будем заниматься Маккалоу, хорошо? Вот чем мы займемся, ты и я. Мы должны его наконец вычислить.

Метц удивленно поднял брови.

— Маккалоу?

— Сержант в отставке из седьмого участка.

— А чем Миллер занимается?

— Чем-то.

Метц нахмурился, улыбнулся.

— Чем-то? И что это означает?

— Это означает, что он чем-то занимается.

— Помощницей коронера, да?

— Короче, — отрезал Рос, — Миллер занимается одним делом, и это не помощница коронера. Боже, да ты просто животное!

— Ну расскажи мне хоть что-то, — взмолился Метц. — А эта история с сутенером… Как ты думаешь, он его действительно убил?

— Он защищался от этого ублюдка, — ответил Рос. — Ты же знаешь, как газеты умеют все перекрутить. Последнее, что ему нужно, так это чтобы люди в его участке…

— Да ладно тебе! — возразил Метц. — Ты, похоже, думаешь, что меня волнуют вопросы морали. Половина людей, с которыми мы имеем дело, заслуживают того, чтобы их спустили с лестницы. Я никого не обвиняю, Эл, просто…

— Ты говоришь о том, о чем я ничего не знаю. Вот что ты делаешь.

— Эй, ты же его напарник…

— И что? — спросил Рос. — Я должен быть в курсе всего, чем Миллер занимается в нерабочее время?

— Но вы же общаетесь как напарники. Ну, когда часами сидите в машине и болтаете. То, что он был один, когда пошел к той даме…

— Хватит! — отрезал Рос. — Миллер хороший детектив. Так сложилось, что он еще и мой друг. Мне плевать, что ты о нем думаешь. Он поступил так, как поступил бы любой из нас на его месте, и точка.

— Хорошо, хорошо, — ответил Метц. — Черт, парень, я не хотел, чтобы ты завелся!

— Тогда чего ты меня накручиваешь?

— Ладно, проехали. Будем заниматься Маккалоу, договорились?

— Да, ищем Маккалоу.

— Так что у тебя есть?

— Копия его идентификационной карты.

— Старого образца или нового?

— Старого.

— Значит, там нет фото. Нашел фотографию в архивах?

— Долго рылся, но ничего не нашел. Надо еще поискать.

— Что еще?

— Карточка социального страхования. Ее номер ассоциирован с Майклом Маккалоу, который умер в восемьдесят первом году. У нас есть поддельный телефонный счет и счет в банке, который Маккалоу открыл, положив на него пятьдесят долларов, и на который так ни разу и не получил пенсионный перевод.

— Сколько он проработал в полиции?

— Шестнадцать лет, похоже.

Метц покачал головой.

— Бессмыслица какая-то.

Рос улыбнулся.

— Если бы мне каждый раз давали доллар, когда кто-то, занятый в этом деле, так говорит…

— Так что ты хочешь делать? Все обычные варианты ничего не дали.

— Парень по имени Билл Янг был капитаном в седьмом участке, когда Маккалоу туда перевелся. Он его помнит. У него случился удар, но память он не потерял. Янг видел этого парня, поэтому мы знаем, что он существует.

— Или кто-то, кто выдает себя за Маккалоу.

— Верно.

— И как найти человека, у которого поддельное имя и поддельный номер социального страхования, а ты даже не знаешь, как он выглядит?

У Роса на лице появилось выражение, которое уже начала замечать и Аманда, — смесь недоверия и обескураженности.

— Мы поедем в седьмой участок. Найдем кого-нибудь, кто с ним работал. И будем задавать вопросы, пока не узнаем, откуда он перевелся. Может, удастся найти его фотографию, что угодно. Надо проверить эту облаву две тысячи первого года. А еще нам нужны отчеты судмедэкспертизы из квартиры Джойс.

Метц встал и надел пиджак.

— И оставим Миллера в покое.

Рос кивнул.

— Оставим.

* * *

Не было причин начинать бежать. Я уже начал бежать. Как Форрест Гамп.

Однажды, стоя возле своего дома на заднем дворике под палящими лучами летнего солнца, я почувствовал, что сейчас рухну на землю. Солнце вытягивало из меня все соки, у меня голова шла кругом.

Я вышел на улицу и остановился. Постояв немного, я направился в сторону Роудайленд-авеню, а потом побежал. И в первый же день я почувствовал, как болят мышцы, о существовании которых уже давно забыл. Я проснулся воскресным утром, чувствуя себя преданным и обиженным. Хотелось пить, во рту ощущался отвратительный привкус. В тот день я решил бросить курить. И бросил. Я курил почти двадцать лет, а тут бросил. Через неделю я уже мог пробежать километр — полкилометра туда и полкилометра назад. Я почти ничего не чувствовал. Через месяц я смог добежать до парка Рок-Крик. Я хитрил. Я бежал по Шестнадцатой улице, потом поворачивал на Милитари-роуд и пересекал парк посередине. Мне понадобилось еще две недели тренировок, чтобы обогнуть парк и добежать домой. Я сделал это. Я не останавливался. Меня не тошнило. Я бежал медленно и уверенно. И не останавливался, пока не добегал до угла Нью-Джерси и Кью-стрит.

Через какое-то время я перестал думать о себе и начал смотреть.

Я обегал территорию университета Говарда. Я смотрел на молодых людей, держащих в руках книги, рюкзаки и пакеты, CD- и MP3-проигрыватели. Они были так молоды и энергичны, так преисполнены уверенности, что из них выйдет что-то достойное!

Я бегал по Флорида-авеню до самой Седьмой улицы, мимо такси, выстроившихся на углу Четвертой улицы, видел таксистов, которые стояли, облокотившись на капоты машин, курили, пили колу, смеялись над какой-то шуткой и замолкали один за другим, стоило симпатичной девушке пройти мимо. Они поворачивали головы ей вслед, и каждый думал: «Эх, мне бы десять минут с этой красоткой на заднем сиденье, я бы заставил ее покричать!» Но они понимали, что, если у них появится такой шанс, они засмущаются, почувствуют себя глупо, стушуются и уйдут с ощущением вины.

Я добирался до Конститьюшн-гарденз, обегая его из конца в конец, мимо здания Федерального резерва, мемориала ветеранам, вдоль Охайо-драйв, мимо парка Уэст-Потомак и моста на Четырнадцатой улице. Я прикинул, что, будь это Нью-Йорк, я бежал бы под песню Саймона и Гарфанкела.

Я бежал под музыку. Я купил себе CD-проигрыватель и слушал Синатру и Шостаковича, Келли Джо Фелпс и Нину Симоне, я слушал Гершвина и Бернштейна, а также Билли Холидей. Однажды я включил диск, который шел бесплатно с одним журналом. Диск назывался «Звуки Амазонки». Я швырнул его с Клара Бартон-парквей в реку Потомак, потому что он напомнил о другом времени, другом месте. Я расстроился и испугался.

Я бежал мимо беременных женщин и чиновников в дорогих костюмах; мимо магазинов и салонов, мимо жилых кварталов, в которых ощущение одиночества и опустошенности, казалось, витало в воздухе, как запах дешевого одеколона; мимо фабричных комплексов и гаражей из гофрированного железа, где из полумрака на меня глядели люди с темными лицами, пахнущие дизельным топливом, краской, машинным маслом и потом; мимо холодильных установок, где тоннами разгружали мороженую рыбу, а свежую подвозили на грузовиках и вываливали прямо на улицу, и рабочие грузили ее в контейнеры лопатами, понимая, что им никогда не суждено ее попробовать.

И я думал. Когда вы мечтаете, когда ваше сознание отправляется по неизведанным дорожкам, оно всегда возвращается в определенное место. Я думал о разном, вспоминал места, где побывал, и она всегда была там — с ее улыбкой, теплотой и человечностью, с ее любовью к беретам ярких расцветок.

Как сказал Кафка? Клетка отправилась на поиски птички.

Клетка нашла меня, она была притягательная и соблазнительная, и все, что она сулила, оказалось ложью.

Я бежал мимо воспоминаний и эмоций, мимо страха, несостоятельности и разочарования, мимо смутного сомнения в том, что я делал, которое превратилось в сомнение в моей собственной сущности.

Я бежал мимо этих вещей и оставлял их позади. Я думал: «У победы сотни отцов, а поражение — всегда сирота», и никак не мог вспомнить, кто это сказал.

Когда вступаешь в схватку с подобными вещами, все остальное в твоей жизни перестает казаться важным.

Я бежал мимо лиц. Мимо тех, кого застрелил, кого задушил, кого отправил к праотцам с помощью самодельных взрывных устройств, гранат, бомб в конвертах и газа. Мимо тех, кто смотрел на меня, когда я поднимал пистолет и жал на спусковой крючок, и тех, кто не знал, что их ждет, — к ним понимание приходило слишком поздно, когда пуля уже с силой ударяла в грудь. И мимо тех, которые не успевали понять, что произошло, когда пуля попадала им в лоб, и они падали на землю, как мешок с картошкой.

Иногда поздно ночью или рано утром, когда темно и холодно, услышав чьи-то шаги, не понимаешь, приснилось тебе это или нет, и сердце замирает от страха. Ты гадаешь, не вернулся ли один из них за тобой.

Я бежал мимо них всех, потом просто шел. Я не был настолько наивен, чтобы предполагать, что убегаю от чего-то, или что то, от чего я бегу, это я сам. Глупости! Это было бы такой ханжеской, своекорыстной, узколобой, жалкой глупостью. Нет, я не был настолько глуп. На один очень краткий миг мне показалось, что я бегу к чему-то. Я не знал, что это. Милосердие, прощение, отпущение грехов. Мир? Но потом я отбросил этот вариант, ведь движение к чему-то одновременно означает движение от чего-то. Логическое следствие. Нельзя двигаться от пустоты. Кэтрин рассмеялась бы и сказала, что человек с таким поверхностным мышлением не способен на подобную глубину. Кухонная философия не нашла места во мне — ни в моем сердце, ни в моей жизни. Люди вроде нас не могли позволить себе роскошь философствования. Мы делали правильное дело. Мы это знали. Мы знали это так хорошо, что не было нужды подвергать сомнению природу нашей правоты.

Я бежал мимо людей, которых мы засовывали в мешки, нумеровали и складывали рядами. Мы спрыскивали их лавандой, пытаясь заглушить смрад, пока они разлагались у нас на глазах. Этот смрад проникал в тебя, коварный и непрощающий. Я все еще ношу этот смрад в своих порах, волосах, нервах и жилах, синапсах и мышцах — смрад, который стал частью моих ноздрей. Я буду ощущать его вечно. В конце концов этот смрад стал альфой и омегой.

Я знаю, что кто-нибудь обнаружит меня через три дня после моей смерти, и я буду смердеть точно так же.

Я вырываюсь из прошлого в нынешний день, и мертвые следуют за мной. Я видел их лица и слышал их голоса, и я понимаю, что буду нести этот груз до конца жизни. И если Кэтрин была права, я пронесу его в свою следующую жизнь, и еще в одну, и так далее…

Нас одурачили, как простофиль, которыми мы и были.

Мы так сильно верили во все это, что даже готовы были ради этого убивать.

Этим мы и занимались. Когда война закончилась, мы верили, что все это прекратится: оружие, наркотики, убийства, неуемная жадность, растление, коварная ложь, достойная Макиавелли. Но этого не произошло. Ничто не остановилось. Мы покинули Никарагуа, а оно приехало с нами.

И что она мне сказала? Кэтрин Шеридан сказала:

— Я не могу больше жить в мире, который слеп и темен. Который не видит, что мы натворили. Апатия — это не то решение, которое меня устраивает, Джон. Понимаешь? Ты согласен со мной, верно?

Так мы привезли священное чудовище домой, и оно было достаточно велико, чтобы сожрать нас всех.