Глава 17. Царская свадьба
Ранней весной, когда только-только начал таять снег, Юрий Мнишек решился на приезд в Москву. Окруженная пышной свитой, одетая в лушие наряды, польская красавица ступила в пределы Руси 8 апреля 1606 года.
Поначалу царь решил сыграть свадьбу сразу же, как только его нареченная пересечет границу, однако священнослужители, окружающего его, ответили, что это невозможно, ибо до мая будет идти Великий пост. Решив на сей раз, дабы окончательно не восстановить против себя народ, послушаться, Григорий тем не менее нашел выход из положения, женив князя Федора Ивановича Мстиславского на двоюродной сестре своей мнимой матери. Пышное свадебное торжество длилось два дня, во время которого гремела музыка, на стол подавались яства. Сам царь, ведя по правую руку жениха, одарил молодоженов роскошными подарками, пообещав, что княгини Мстиславской отведется также почетная роль вести к алтарю царскую невесту.
Дабы предотвратить все толки на счет своего происхождения, Григорий вызвал из ссылки ослепшего царя Симеона Бекбулатовича, который при большом стечении народа поведал историю о своей слепоте, обвиняя Бориса Годунова в том, что тот однажды прислал ему чашу, выпив которую его глаза перестали видеть. Народ плакал, видя несчастье бывшего царя, которого с пышностью встретили в Москве и также с пышностью проводили в Кирилло-Белозерский монастырь, где его и подстригли под новым именем Стефан.
Молодая девушка в светлом платье с большими жемчужинами сидела подле окна и смотрела на улицу. Ее пальцы проворно вышивали узор, а мысли словно стая птиц уносилась далеко-далеко, за пределы дворцовых стен. «Ах, когда же он придет? Когда он придет?» – спрашивала каждый раз саму себя Ксения Годунова, всем сердцем полюбившая Григория Отрепьева. Каждый день она ждала его, и если он все же приходил к ней, то она, рассправив руки, бежала к нему, обвивала тонкими руками его шею, целовала в алые губы, с нежностью смотря в голубые словно небо глаза. Но почему в последнее время его нет? Почему не приходит к той, которая зовет его в глубинах своего сердца? Когда же настанет тот миг? Когда отворится дверь в ее опочевальню и на пороге, сверкая украшениями, предстанет молодой царь: красивый, ласковый, страстный?
Но шли дни, а вестей он него не было. Совсем поникла Ксения, совсем перестала радоваться даже теплому солнцу. Каждый день она наряжалась в лучшие одежды, румянилась и подкрашивалась, но вечером она понимала, что он не придет и с горечью и надеждой ждала его снова. «Может быть, завтра?» – спрашивала она свою душу.
В один из мартовских дней, когда снег почти стаял с крыш и деревьев, к ней в горницу зашла няня. По ее морщинистому лицу катились крупные слезы. Подойдя к растерянной девушке, она пригладила ее волосы и тихо проговорила:
– Собирайся в дорогу, Ксенюшка. Ох, горе-то какое?
Ксения резко вскочила, прижавшись спиной к стене. Ее руки легли на грудь там, где билось сердце. Тонким, дрожащим голоском она спросила:
– Куда, куда мне нужно собираться? Что происходит?
Но няня не ответила. Из коридора донеслись торопливые шаги, две высокие монахини в тяжелых черных одеждах вошли в горницу. Одна из них проговорила жестким голосом:
– Собирайся, княжна.
– Что здесь происходит? – воскликнула девушка и заметалась по комнате. – Куда вы меня зовете?
Она взглянула на няню, но та сочуственно отвернулась и смахнула с щеки слезу.
– Это приказ царя, Ксения Борисовна. Собирайся.
Девушка перестала плакать. Комок сдавил ее горло, ей стало трудно дышать. Вся надежда рухнула в единый мог как карточный домик. А она-то так ждала, так надеялась, что он любит ее. Ведь говорил же царь в последний раз, когда пригласил ее к себе в баню, что в его сердце есть лишь одна она. Получается, все это время он врал? Зачем так жестоко? Почему он поступил с ней как с собакой: поначалу накормил и приласкал, а потом дал пинка? Тяжелой походкой она ступила в коридор, монахини словно стража, вели ее под локти, зорько наблюдая за каждым ее движением. На улице ее ожидала повозка. В последний раз, обернувшись назад, Ксения окинула взором царский дворец и какая-то доселе неведанная ненависть родилась в ее сердце к тому, кого она готова была боготворить до недавнего времени.
Не знала Ксения, что не сам царь, но Юрий Мнишек, приехавший в Смоленск вместе с дочерью, прислал государю такое письмо: «Поелику, известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя ее отдалить». Скрепя сердцем, Григорий дал указ о сослании девушки во Владимирский монастырь, где ее должны были подстричь под именем Ольга. Не хотелось ему расставаться с дочерью Годунова, хотелось ему, чтобы Ксения всегда была рядом с ним, но страх потерять Марину Мнишек, тем самым восстановив против себя поляков, оказался сильнее любви к несчастной бывшей царевне.
В Смоленске, где остановилась царица со своей многочисленной свитой, приехали Михаил Александрович Нагой и князь Василий Михайлович Мосальский; один из них был родственником царицы Марии Нагой, второй – ближним боярином и дворецким. Одетые в польские гусарские костюмы, посланцы царя вошли в большую, богато украшенную избу, в которой остановилась царица и низко склонились перед ней в поклоне. Марина, сидя в окружении придворных дам и панов, одетая в пышное французское платье с вырезом на груди приветствовала князей.
Нагой и Мосальский через толмача сообщили, что рады приветствовать молодую суженную государя, который в знак почтения и заботы прислал подарки невесте, дабы скрасить ее путь в Москву. Слуги медленно внесли дары: шкатулка с драгоценностями в стоимость 500 тыся рублей, золотые рукомойники, кованые золотые цепи, 13 бокалов, 40 соболиных шкурок и 100 золотых. Щедрость царя сильно била по казне, но тогда никто не знал, что в скором времени все богатства вернутся обратно.
В Москве основательно готовились ко встречи царской жены. Григорий сам лично на взмыленном коне ездил целыми днями по городу, проверяя, как установлены мосты, какие подобраны лошади, готовы ли свадебные сани, строго выговаривая за каждый промах. Он приказал дворянам готовить самые красивые кафтаны и упряжь для лошадей, а стрельцам выдал новое обмудирование – красные карамзиновые кафтаны и новые шаровары. По царскому приказу специально для поляков и Марины Мнишек был построен небольшой костел у Стретенья на переходе подле Николы Явленского.
Прибыл посол от Юрия Мнишека, уведомившего о прибытии сандомирского воеводы в Москву на 24 апреля. Григорий щедро одарил посла и тут же приказал приготовить большой дом для своего тестя, его охраны и слуг.
Накануне приезда Мнишека молодой царь сидел в кабинете и давал указание боярам о предстоящей встречи. Петру Басманову выдалась огромная честь – встретить у ворот царского тестя. Уже идя по коридору в сопровождении немецкой охраны, Григорий увидел, как к нему, перекачиваясь с ноги на ногу, семенил чернокожий карлик в дорогом кафтане медового цвета и белой чалме с большим рубином. Карлик подбежал к царю и, склонившись перед ним, проговорил тонким голоском, плохо выговаривая русские слова:
– Царь руси… твой князь хотеть видеть… Он просить идти быстро…
Молодой человек, посмотрев на арапчонка сверху вниз (тот едва доставал его бедер), устало вздохнул и сказал самому себе: «И что ему еще нужно?» Быстрым шагом, чуть ли ни бегом, пересек он два длинных коридора, свернул в правое крыло и очутился подле тяжелой дубовой двери с железными оковами. Держа в руках маленький кинжал, дабы не быть застигнутым врасплох тайными недругами, царь толкнул дверь и очутился в большой опочевальне, посередине которой стояла кровать под бархатным балдохином. Лунный свет как бы перерезал комнату на две части. Григорий медленным шагом ступил в комнату, озаренный светом луны. В этот вечер он был еще бледнее, чем обычно. Под его красивыми голубыми глазами легли темные тени. Он заметил Ивана Хворостинина, стоящего подле него, взгляд князя был злой и пронзительный, казалось, вот-вот и он накинется на царя.
– Я пришел к тебе, – проговорил Григорий и бросил на землю кинжал, который со звоном стукнулся о каменный пол.
– Я вижу, – холодным тоном проговорил Иван и мельком взглянул на тонкое лезвие, блестевшее в блеклом свете – если быть быстрым, можно в два прыжка схватить его и всадить в сердце того, кого он недавно так страстно любил.
Царь уловил этот взгляд и усмехнулся: быть может, его кравчей тоже в тайне ненавидит его и является сторонником Шуйского. В слух он проговорил:
– Ты хотел меня видеть и я пришел. Чем еще я могу доказать свою любовь к тебе?
– Любовь? – князь рассмеялся и передразнил еще раз. – Любовь! А знаешь ли ты, что такое любовь? Или же тебя ослеплили блеск короны и глаза бесстыжей польской девы?!
– О чем это ты говоришь? – воскликнул Григорий, поняв сущность происходящего.
– А вот о чем! – выкрикнул Иван и ринулся на царя, повалив его на пол.
Григорий отбивался от рук бывшего любовника, не давая тому дотянуться до кинжала. Князь все порывался достать до лезвия, но царь из последних сил толкнул его ногами и тот полетел в сторону, больно ударившись головой о стену. Отплевываясь от катившейся по губе крови, молодой государь встал, покачиваясь от боли, и спросил:
– Тебе Шуйский приказал убить меня?
Иван тоже встал и гордо проговорил:
– Нет.
– Тогда кто же?
– Я сам решил убить тебя, а потом умереть следом, ибо только так мы будем всегда вместе. Завтра приедит отец твоей невесты и мне придется навсегда забыть о тебе, о твоих страстных поцелуях и объятиях. А, может быть, ты решил также как и царевну Ксению отправить меня подальше в монастырь, не так ли?
Григорий улыбнулся так, как улыбаются маленькому несмышленному ребенку, впервые проговорившего слово. Бледность сразу же слетела с его лица, на щеках появился легкий румянец. Быстрым шагом он подошел к князю и взял его лицо в свои ладони, поцеловав в губы.
– Ах, Ваня, ты такой глупый, хотя и казался мне раньше умным. Ну как ты мог подумать, что я захочу расстаться с тобой, удалив тебя от себя? Пока я дышу и пока бьется мое сердце, ты навсегда останешься со мной. Также как и раньше я буду хоть тайком, но приходить в твою опочевальню, все будет как и раньше, верь мне. И никто: ни Марина, ни ее отец не смогут стать преградой между мной и тобой.
Он тяжело дышал, говоря в порыве страсти. Его руки все крепче и крепче прижимали к себе Ивана, который плакал, слыша эти признания. И как раньше он мог усомниться в чувствах возлюбленного, как мог поднять руку на того, кто так сильно любил его? Как хорошо, что он не дотянулся до кинжала, а то лежал бы сейчас царь бездыханным телом с раной в груди и ничего нельзя было бы изменить уже.
– Прости меня, государь. Господь лишил меня разума, просто я сильно ревновал тебя. Прости еще раз, – князь опустился перед ним на колени и поцеловал носок сапога.
Царь, нежно пригладив его волосы, ответил:
– Встань с колен, возлюбленный мой. Тебе не стоит унижаться передо мной. Кстати, – он проговорил, сменив тон, – у меня есть приказ к тебе, которому ты будешь несказанно рад, ибо никто не удостоился такой чести, только ты.
– Приказывай, я все исполню! – с жаром ответил тот и взглянул в лицо Григория.
– Завтра с дарами я пошлю тебя в дом моего тестя, дабы ты справился о его здоровье, как и положено по обычаю. Ты будешь моим послом.
– О, – юноша еще раз склонился в поклоне, – я о многом мечтал, но такая честь для меня – сверх награда. Спасибо тебе за все и… еще раз, прости, что хотел убить тебя, теперь я сам готов охранять твою жизнь от всяких бед.
– Забудь, просто иди ко мне.
Григорий сел на кровать и обнял Ивана. Вместе они провели всю ночь.
На следующий день рано утром протрубили множество труб. Московский люд выбрался из своих домов, дабы лицезреть приезд царского тестя, для встречи с которым уже был приготовлен дворец бывшего царя Бориса Годунова, по улицам разместили стрелецкие полки и польскую пехоту, одетых в самые лучшие обмудирования, лошади к приезду гостя были также украшены в упряжки с большими кистями, перевитыми серебряными колокольчиками.
В обед отворились большие ворота, в которых, окруженный многочисленной охраной и свитой, въехал сандомирский воевода на рослом коне под стать ему. Мнишек был одет не менее роскошно, чем датский принц Иоганн, некогда посетивший Бориса Годунова. Все жители низко склонили головы, когда царский тесть проезжал мимо, и тут же с интересом глядели вслед, когда процессия следовала дальше.
Воевода с высокомерным видом поглядывал по сторонам. Рослый, широкоплечий, с большой черной бородой, одетый в тяжелые дорогие одежды, он напоминал медведя, вышедшего на охоту. Перед большим мостом необычной конструкции, держащегося только на одних канатах, его встретил доверенный человек царя Димитрия Ивановича – Петр Басманов, одетый не менее роскошно, чем Юрий Мнишек. Боярин, окруженный всадниками и стрельцами, красовался на беломордом коне, одетый по последней польской моде в гусарский костюм с золотыми пряжками. Басманов был красивым мужчиной: высокий, стройный, темноглазый, с копной густых иссяня-черных волос, он всегда выделялся из толпы, по нему сохли многие девичьи сердца, чью любовь он с пренебрежением отвергал, считая, что нет на свете той, которая была бы хороша для него.
Подъехав к царскому тестю, Петр спрыгнул с коня и склонил голову.
– Приветствую тебя, отец царицы московской, – произнес он через переводчика, – прошу следовать за мной во дворец, где вас ожидает пышный прием.
Юрий Мнишек был тронут подобной учтивостью. Даже король Сигизмунд, окажись здесь и сейчас, умер бы от зависти к тому, какую оказывают русские честь воеводе. Процессия двинулась дальше через Москву-реку, затем выехала на главную широкую улицу и поехала ко дворцу.
Красную площадь и место у Кремля были отцеплены большой охраной. Среди всадников, что стояли на обочине дороги, находился Григорий, выехавший один, без охраны, в обычном кафтане, инкогнито из своего нового дворца, дабы взглянуть хоть мельком на тестя. Однако, как бы он ни скрывался, но отличительные признаки – две бородавки на лице, выдали его: многие присутствующие заметили царя, хотя сам Юрий Мнишек проехал мимо, даже не обернувшись по сторонам.
Во дворце уже было все приготовлено: трапезный стол, зала с музыкантами, роскошная опочевальня, баня. Мнишек был рад, что ему оказали столь великую честь, облагоденствовали словно короля, отдали на время прекрасный дворец. Но это было еще не все. Позже к нему с пышной свитой прибыл царский кравчей Иван Хворостинин, который, как и обещал царь, играл роль посла. С ним слуги внесли на золотых блюдах кушанья, что было признаком высочайшей милости.
Мнишек заметил, что вассалы царя под стать своему господину: красивые, статные, ухоженные. И если Басманов поразил своей яркой, мужественной красотой, то Хворостинин был несколько иным – молодой парень с нежным белым лицом, русыми вьющиемися волосами и серо-зелеными большими глазами с поволокой, осененные длинными, загнутыми сверху, ресницами. Если бы ни мужская одежда и не короткая стрижка, то князя легко было бы принять за девушку. Поразило воеводу и то, что молодой человек легко общался с ним на польском без переводчика, говорили о делах государственных, отношениях между Россией и Речью Посполитой, о предстоящей свадьбе Димитрия Ивановича и Марины Юрьевны.
В тот же день, после обеда, Григорий велел приготовить ему праздничную одежду, ибо он решил перед всеми поляками еще раз продемонстрировать свою сыновью любовь к «матери» Марии Нагой. Царь выехал к Вознесенскому монастырю на каштановом коне в окружении несколько сотен алебардщиков и русской охраны. Одетый в белые одеяния из тонкого кашемира, сверкающий дорогими украшениями, молодой государь поразил всех. Если раньше он выглядел довольно симпатичным, то в этот день он был божественно прекрасен! Когда он в окружении свиты проезжал мимо столпившегося народа, многие женские глазки не могли отвести от него взора.
– Как он прекрасен, просто загляденье!
– Такой красивый!
– Пожалуй, во всей Москве не сыскать более привлекательного мужчину, нежели царь.
Так шептались между собой как юные девицы, так и замужние женщины.
В монастыре Григорий встретился с инокиней Марфой и подробно рассказал ей о скором прибытии ее «невестки» Марины Мнишек. Царице следовало научить молодую девушку всем русским обычаям и традициям, дабы та не опозорилась перед толпой на своей свадьбе.
– Можешь на меня положиться, парень. Я ее всему научу.
– Да уж постарайся, – проговорил тот, чувствуя насмешливый тон в ее голосе.
– Только за этим и пришел или тебе еще что-то надобно?
– Нет, мне больше ничего не надо.
– Ну, как знаешь. Если что, заходи, поговорим, – инокиня как-то странно взглянула на него и в ее темных глазах царь прочитал скрытую похоть.
Инокиня вплотную подошла к нему и, обвив его шею руками, тихо прошептала:
– А ты красив.
Григорий опешил. Медленным шагом он отошел в сторону, вырвавшись из ее объятий. Он испугался, что чуть-чуть, и не сдержит себя: инокиня хоть и не была уже молодой, но в ее лице виделись черты некогда былой красоты, а глаза по-прежнему горели ярким, молодецким огнем.
– Я… это… пожалуй, пойду, – молодой человек подошел к двери и взялся за ручку.
– Иди, только не забудь иногда заходить ко мне. Может быть, потолкуем подольше.
Царь распахнул дверь кельи и чуть ли ни бегом ринулся прочь из монастыря, на ходу вытирая катившийся по лицу пот. Вот это да, такого поворота событий он никак не ожидал, хорошо, что не до конца потерял разум и сдержал страстный порыв.
На следующий день состоялся прием сандомирского воеводы в царском дворце. Окруженный со всех сторон свитой и охраной, Юрий Мнишек величаво ступил на ковер придворной залы, где на почетном месте восседал московский царь на золотом троне, увенчанный короной и царскими регалиями – скипетром и державой. Молодой государь был окружен Боярской думой, рядом с ним сидел патриарх Игнатий и весь освещенный собор.
Пораженный роскошью, что окружала его зятя, пожилой воевода склонился перед ним в поклоне и поцеловал руку с тонкими пальцами, на каждый из которых был нанизан большой перстень. Думный дьяк Афанасий Власьев стоял подле трона, дабы отвечать на приветствие от имени царя.
– О, пресветлейший цезарь Московии! – начал вступительную речь Юрий Мнишек. – Милостью твоей облагоденствован мой род. Некогда ты, гонимый, взывал к нам о помощи, и мы с Божьей помощью, помогли одолеть врага твоего и вернуть родительский престол. Ныне же я счастлив видеть тебя, светлый царь, восседающем на троне и держащего в обоех руках власть над страной. Мы счастливы видеть тебя в добром здравии, далекого от всяких бурь и невзгод, и защищенного милостью Бога.
Эти слова расстрогали чинно сидевшего Григория. Достав носовой платок, он вытер катившиеся по его щекам слезы и слегка улыбнулся – ему было приятно слышать похвалу в свою честь.
Юрий Мнишек подождал, пока царь не успокоится, затем продолжил:
– Дела твои, цезарь, радуют весь христианский мир, – мельком он заметил, как некоторые присутствующие перекрестились, – ибо, что может быть лучше для Бога, нежели объединение церквей.
Услышав такие слова, многие православные священнослужители переглянулись между собой, некоторые злобно взглянули на воеводу. Лишь патриарх Игнатий продолжал спокойно сидеть, слушая речь польского воеводы.
– Радуются обширные христианские области – одни будучи в тяжелом поганском ярме, другие – встревоженные суровою их судьбой, понимая, что уже подходит время соединение христианских монархов в единомыслии и избавлении церквей Божьих из мерзких и срамно идолопоклонством оскверненных рук. Ты, цезарь, прав, что решил идти войной на турок-бусурман, дабы вернуть в те земли озаренный Божьей милостью крест и освободить народы Балкана и Палестины из рук поганских.
Мнишек говорил о мусульманах, но в своей речи имел ввиду православных, иносказанно называя их язычниками и еретиками. Закончил он свою речь такими словами:
– Уже наступают счастливые времена: вместо оружия – любовь, вместо грозной стрельбы – доверие, вместо жестокого и поистине поганского пролития крови – взаимная симпатия, вместо лукавого коварства – с обеих сторон радость утешения, а если бы и оставалось еще недоверие, то отношение и узы родства его погасят.
После пышного приема сандомирский воевода вместе с царем прошествовали на службу в церковь, что не понравилось многим православным, не желающих видеть в храме латинянина, не подозревая, что и сам государь уже несколько лет является католиком. В церкви царский тесть вместе с остальными поцеловали крест, приняв из рук патриарха Игнатия благословение.
После церкви Григорий и Юрий Мнишек снова приехали во дворец, где уединившись в кабинете, долго обсуждали все детали предстоящей свадьбы и судьбу Марины, которая вот-вот уже должна была скоро приехать в Москву. За переговорами последовал пир, на котором играл целый оркестр из сорока музыкантов, привезенного его другом саноцким старостой Станиславом Мнишком. Будучи ровестником царя, Станислав заручился его поддержкой, дабы в дальнейшем получить высший чин при русском дворе.
На пиру Григорий был одет по-гусарски в парчовый кафтан с красным плащом, отделанным жемчугом. Он пил вино из золотого кубка, громко смеялся любой шутке, танцевал мазурку вместе с другими панами, ведя под руку прекрасную польскую даму. Позже ему пришлось снова переодеться в русский наряд, ибо Юрий Мнишек пожелал встретиться с инокиней Марфой, дабы оказать ей почтение и поблагодарить за сына, ставшего его зятем.
Уставший, немного захмелевший Григорий не смог отказать воеводе. Вместе они прибыли в Вознесенский монастырь, где Марфа Федоровна оказала им радушный прием, втроем они долго вели беседу, царь охотно выступил в роли переводчика.
Поздно вечером, когда на небе ярко загорелись звезды, царь и Юрий Мнишек вернулись во дворец. Продолжив пир, длившийся до самого утра, Григорий заметил, что его тесть сидит угрюмый за столом, почти не притрагиваясь к еде. Подойдя к нему, он сел с ним рядом и спросил:
– Пан, с вами все в порядке?
Тот поднял на него уставшие, над набухшими мешками, глаза и ответил:
– Мне что-то нездоровится, стар я стал для такого веселья.
Григорий, молодой, быстрый, тут же приказал челяди провести воеводу в покои и позвать лекаря, дабы тот оказал ему помощь. Когда старик ушел, молодой человек облегченно вздохнул, что, наконец-то, избавился от пристального наблюдения и продолжил веселиться, позабыв и о тесте, и о супруге. Вместе с Басмановым и Хворостининым царь пил вино, обнимал польских дам, которые не прочь были позабавить с ним, танцевал с ними мазурку, позже в зал вышли карлики с обезьянками в руках, которые показывали различные представления. До рассвета гремела музыка, а тучи все сильнее и сильнее сгущались над дворцом.
Через день, отоспавшись и преободрившись, царь велел всех позвать на медвежью охоту, которую он так любил. Среди приглашенных был и Юрий Мнишек, который был даже рад хоть на время покинуть пределы царских стен.
Рано утром, после звона колоколов, царская процессия выступила из дворца по направлению к лесу, где стоял специально отведенный загон для медвежьей охоты. Впереди ехал Григорий с Юрием Мнишеком, за ними на полшага следовали Басманов, Мосальский, Молчанов и два боярина из рода Нагих, далее шли остальные члены Думы, дворяне, польские паны, выпившие изрядную долю вина и потому уже были навеселе. Замыкали шествие охрана и польская пехота, двое человек вели на поводках больших собак охотничьей породы. Громкий лай, ржание коней, топот множества ног раздались по округе, распугав птиц.
Выехали на поляну близ чащи. Григорий подал знак рукой остановиться и достал рогатину, бесшумно спустившись на землю. Все замерли. Собаки, учуяв дикого зверя, подняли холки и тихо зарычали. Мнишек сильнее сжал поводья, боясь вывалиться из седла, если вдруг лошадь от неожиданности всхрапнет и понесется обратно. Неподалеку раздался треск ломающихся веток. Среди листвы показалась бурая шерст. Огромный медведь неторопливым шагом вышел на поляну и, не замечая охотников, принялся что-то нюхать в траве. Григорий, усмехнувшись, один стал подкрадываться к медведю, решив застигнуть того в расплох, но зверь, почуяв опасность, встал на задние лапы и громко взревел. Тут лохматые собаки, злобное лая, подлетели к нему и окружили со всех сторон, не давая медведю шанса сбежать. Огромный косолапый зверь мужественно отбивался от нападающих, но постепенно у него закружилась голова и он сел на траву, устало отбиваясь.
Царь приготовил роготину и пошел на медведя, приказав остальным не двигаться и не стрелять, если на то не будет причины.
– Да этот зверь растерзает его! – воскликнул Юрий Мнишек, в тайне все же беспокоясь о зяте.
– Не волнуйся, пан, он ходит на зверя не первый раз, – успокоил его Басманов.
Григорий бесстрашно подходил к медведю, его глаза горели в порыве ярости, ему хотелось как можно скорее всадить оружие в сердце зверя, но он понимал, что один опромечтивый шаг, и его мертвое тело падет к лапам медведя. Собаки, продолжая бегать покруг косолапого, прекратили лаять по команде хозяина, который, подняв роготину, в один миг отрубил зверю голову. Огромное тело бесформенной массой рухнула на земь, обогрив горячей кровью зеленую траву.
Раздался взрыв ликования. Бояре, паны и служивые люди подбежали к охотнику и наперебой забросали комплиментами, восхваляя его отвагу и силу.
Вечером слуги развели костер, поджарив на вертелах куропаток и заяца, которого недавно поймали паны, разгоряченные охотой. В большие кубки налили вино, на земле расстелили ковры, дабы охотники смогли вдоволь наесться после удачной охоты.
Григорий, выпив в больших количествах вино, захмелел, алкоголь ударил ему в голову. Дабы развлечь гостей, он приказал кому-то из слуг принести подкову. Все поляки удивились, для чего сейчас подкова? Столпившись возле царя, они ждали, что будет. И то, что они увидели повергло в шок, даже сам воевода Юрий Мнишек поразился не меньше остальных. Одной рукой Григорий сжал подкову и с легкостью согнул ее. Во второй раз за день он услышал в свой адрес радостные возгласы и похвалу. Мнишек всмотрелся в его руки и удивился: у царя не было сильных мужицких рук, напротив, государь Московии обладал изящными белыми кистями рук с тонкими длинными пальцами. Невольно воевода представил эти руки на своей шеи и вздрогнул от неприятного ощущения.
Веселье продолжалось. Несколько чаш за раз было выпито Григорием вместе с боярами и панами. Захмелев, царя потерял самообладание, у него развязался язык. Вскоре он в обнимку с остальными горланил песни, рассказывал непотребные анекдоты, пел частушки с бранными словами. Многие бояре, среди которых был Василий Шуйский, краснели от смущения и стыда перед поляками за своего царя. Хмель тут же выветрелся у них из головы, даже Юрий Мнишек, ни разу не пригубивший кубок, расстеряно поглядывал по сторонам, желая провалиться сквозь землю из-за безобразного поведения венценосного зятя.
Когда на небе показалась луна, последяя чаша с вином была испита до дна. В полубреду Григорий еле встал на ноги, упираясь на Басманова и Мосальского, которым пришлось потрудиться, дабы посадить того в седло. Во дворце Петр велел всем убираться, не подпуская никого к царю, который словно тюфяк повис у него на плече. Впервые в жизни слуги и придворные видели Григория таким пьяным; да, и раньше он пил много вина, но никогда не напивался, а сегодня, придя с охоты, он даже не мог держаться на ногах, пришлось тащить его до опочевальни на себе. Басманов положил царя как тот и был в одежде и пыльных сапогах, приказав не тревожить и не будить его.
На следующее утро Григория рвало. Петр Басманов, весь опухший и бледный, пришел к нему с чашой в руках, в которой был отвар из трав.
– Выпей, государь, легче станет, – проговорил он.
Молодой человек сделал несколько глотков, затем его снова вывернуло наизнанку. Боярин, еле сдерживая себя, помыл таз с рвотой, потом сказал:
– Пей все, тогда лучше станет.
Царь послушно осушил чашу и бессильно повалился на кровать лицом в подушку.
– Муторно мне, Петр, но хуже становится, когда я вспоминаю, как вел себя вчера. Такого позора я никогда не испытывал.
– Не думай о том, мой царь. Вчера вечером все выпили лишнего, хуже поляков не было никого, а ты просто веселился вместе с нами. Я был не менее пьян, чем ты.
– Однако же, все внимание было обращено ко мне. Как я мог подорвать свое царское величие?
«Бедный, бедный, несчастный человек», – горестно подумал Басманов, глядя на злополучие государя. Раньше он видел в нем лишь самодержца, пред которым трепетали народы России, теперь же перед ним сидел, склонив голову набок, еще совсем молодой, самовлюбленный человек, который сроссья со своей ролью и царской короной.
– У меня для тебя есть хорошая новость, государь, – проговорил Петр.
– Ой, слава Богу, может быть, она утешит меня, – потирая виски, ответил Григорий.
– Пришло письмо от царицы Марины Юрьевны, скоро ее кортеж будет у Москвы.
– Где письмо?
– Вот. Его просил передать твой личный секретарь Ян Бучинский, – боярин протянул ему большой конверт.
Царь судорожно вынул послание, пробежал по нему глазами и широко улыбнулся. Он приложил письмо к губам, потом прижал к груди и, закрыв глаза, мечтательно представил ее, свою возлюбленную, красавицу Марину, дочь польского воеводы Мнишека. Горячая кровь застучала в висках, Григорий похотливым взором уставился в начертанные строки и тихо прошептал: «Я с нетерпением жду тебя, моя любовь!»
После обеда царь немного пришел в себя. Видеть он по-прежнему никого не желал, думы его были обращены в сторону московских ворот, в которые скоро должна въехать Марина Мнишек. Дабы остудить голову, молодой человек направился на первый этаж дворца в левое крыло, над которым трудились лучшие мастера России, Италии и Австрии. За баней располагался бассейн, выложенный мозаикой в древне-римском стиле, сводчатый потолок подпирали десять толстых колонн, на которых были изображены невиданные птицы. Один, без охраны и преданного Басманова, Григорий прошел к ступеням и скинул с себя одежду, бросив ее рядом на скамью. Он закрыл глаза и постоял так некоторое время. Он вспомнил, что когда-то давным-давно, плавать его учил отец, и то было самое лучшее время в жизни! Подняв руки вверх, молодой человек набрал в легкие побольше воздуха и спрыгнул в бассейн, проплыв под водой несколько логтей. Вынырнув, он отдышался и поплыл дальше. Прохладная вода освежила тело, алкоголь выветрился из головы. Теперь царь чувствовал себя превосходно. Он любовался солнечными бликами, отраженных в воде, и вдруг громко рассмеялся, чувствуя, как счастье снова наполняет его душу.
Торжественный въезд царицы в Москву состоялся 2 мая 1606 года. Поглядеть на зрелище вышла вся Москва. Еще с раннего утра после первого звона колокола по улицам ходили биричи, объявлявшие народу, дабы тот оделся в самые красивые наряды и оставили бы работу, ибо нужно было встретить царицу надлежащим образом.
Для Марины еще за городом была прислана роскошная карета, украшенная серебром и запряженная в двенадцать белых «в яблоко» лошадей невиданной красы. Сама Мнишек, наряженная во французское белое атласное платье, сидела рядом с маленьким красивым чернокожим мальчиком, подаренного ей царем Димитрием Ивановичем, который развлекал царскую супругу игрой с обезьянкой на золотой цепочке. Навстречу Марины выехала вся Боярская дума во главе с князем Федором Мстиславским, который от имени всех собравшихся громко приветствовал ее. Девушка видела, как князья, бояре и дворяне сняли перед ней шапки и низко поклонились, ее холодные глаза сверкнули радостным огнем: так вот она какая это слава!
Марину Мнишек вместе со свитой поместили в Вознесенском монастыре под присмотром царской матери инокини Марфы, вышедшей поприветствовать молодую «невестку». По русскому обычаю, они трижды расцеловались в щеки, после чего Марфа пригласила девушку в свою келью, где уже был приготовлен обед в ее честь.
В тот же день в монастырь приехал сам царь. При виде своей прекрасной жены, которая с гордым видом поприветствовала его, у него закружилась голова: еще никогда Марина не была столь прекрасна! Молодой человек широко раскрытыми глазами смотрел в ее черные глаза, любовался красивым изгибом лебединой шеи, с упоением глядел на широкий разрез на груди и не в силах побороть себя, решительно взял ее под руку и повел в комнату, предназначенную ей. Идя на полшага позади него, Петр Басманов прокашлялся, поняв, чего хочет Григорий.
– Негоже сейчас это делать, государь. Все таки монастырь как никак, – проговорил он.
Григорий отворил дверь большой кельи и вошел туда с Мариной, скинув с себя кафтан. Обернувшись к боярину, он ответил:
– Не сейчас, Петр, учить меня. Оставь нас наедине.
Дверь перед Басмановым захлопнулась, послышался звук запирающегося замка. Григорий, наконец, остался вместе с Мариной, чего так долго ждал. Девушка, похотливо глядя на него, улыбнулась и спросила:
– Ты рад встречи со мной, царь московский?
Молодой человек, скинув легкую рубаху, подошел к ней, он тяжело дышал от переполнявших его чувств. Обеими руками он взял ее лицо и, страстно поцеловав, проговорил:
– К чему сейчас все разговоры, когда я могу и без слов доказать свою любовь.
Марина с упоением рассматривала его красивые глубокие глаза цвета неба, чувственные алые как у куклы губы, большой нос, свидетельствующий о благородном происхождении, любовалась его сильными мускулистыми плечами, стройным телом, длинными, не смотря на невысокий рост, ногами. Он был красивым мужчиной, но больше, чем его красота, привлекала ее царская корона, которую он носил.
На следующий день во дворце состоялся прием королевских послов Николая Олесницкого и Александра Госевского, а также многочисленных родственников Мнишеков. Среди приглашенных был также и духовный наставник Марины Каспар Савинский, которого искренне поразила роскошь московского государя.
Гости вошли в обширный, просторный зал со сводчатым потолком и резными колоннами. Димитрий Иванович на новом троне с ножками в виде львов, украшенный серебром, золотом и драгоценными камнями, стоивший не больше не меньше 150000 золотых. Сам государь, наряженный в длинный, расшитый золотом и бриллиантами, кафтан, окруженный со всех сторон боярами, держал в руках символы власть, на голове сверкала шапка Манамаха. От него веяло властью и силой, так что послы невольно склонились в полокне ниже, чем было необходимо. Пронзительный взгляд царя был суров, тонкие брови сдвинуты к переносице.
Перед государем с каждой стороны стояло по два человека, одетые в белые одеяния. Пятый, стоя подле царя, держал обнаженный меч. Направо от трона сидел патриарх Игнатий с митрополитами и владыками, а подле самого патриарха стоял священник с блюдом, на котором лежал крест. С левой стороны от трона сидели высшие дворяне, приглашенные в сенат. Чуть пониже стояли бояре числом в сто человек, каждый из которых был одет в золотые платья.
Григорий кивком головы, не теряя достоинства, поприветствовал гостей. Все они по очереди подошли к нему, дабы поцеловать его руку. От имени Марины Мнишек выступил ее гофмейстер Мартин Стадницкий, превозглашающий силу московского царя и желающего видеть его, Димитрия Ивановича, победителем мусульман, который в скором времени свергнет полумесяц из восточных краев и озарит полуденные края своей славой. Григорию похвала понравилась. Суровость тут же слетела с его молодого лица, на щеках заиграл румянец, его льстили подобные комплименты. Выглядивший моложе своего возраста, царь в больших царских одеяниях смотрелся смешно, будто потехи ради нарядился в платье не по размеру.
После приветствий и благодарственных речей выступили вперед королевские послы, приславшие Димитрию Ивановичу богатые подарки от Сигизмунда, который поздравлял его с утверждением на престоле и свадьбой с Мариной Мнишек. Григорий ловил каждое слово, ища в них потаенный смысл.
– И потому, – читал послание Николай Олесницкий, – я, король Речи Посполитой, приветствую князя московского и шлю ему низкий поклон.
Молодой государь сильно кашлянул. Все замерли, уставившись на него. Его лицо снова приобрело суровое выражение, глаза блестели яростным огнем.
– Ведомо ли королю Сигизмунду, что отныне я, Димитрий Иванович, не князь, но цезарь московский, и потому велю я впредь не называть меня князем!
Послы переглянулись между собой, не зная, что делать. Молодой царь величал себя императором, хотя никто из европейских правителей не признавал его цезарем, как ему хотелось бы. Все ждали развязки, обратив взоры на посланцев короля. Наконец, Николай Олесницкий вскинул голову и проговорил:
– Хочу заметить, что великому князю Димитрию следовало бы для начала завоевать империю Татарии или попробовать подчинить себе скипетр Турецкого султана, и тогда его можно признать Императором и Монархом всего мира.
Наступила гробовая тишина. Никто не знал: простит ли царь неслыханную дерзость или же прикажет удалить послов. Все взоры снова обратились к тому, кто сейчас восседал на золотом троне. Григорий побелел, он сильнее сжал в ладонях знаки власти, желая запустить их в головы нахальным королевским посланцам, чьими устами твердил сам Сигизмунд. Еле сдерживая себя, он проговорил:
– Это вам король Речи Посполитой велел так сказать?
Николай и Александр склонили головы, сдерживая смех: такой молодой, а учить собрался. Вслух они произнесли:
– Если ты, князь Димитрий Иванович, сокрушишь Османскую империю, то весь мир падет к твоим ногам, все короли Европы придут сюда, дабы поклониться тебе и назвать Императором всего христианского мира.
– Я сокрушу басурман, чего бы мне этого ни стоило, – воскликнул Григорий и стукнул каблуком по мраморной ступени. Его голос эхом отозвался по дворцу.
– Мы не сомневаемся в твоей силе и мощи, великий князь, – с поклоном ответили послы, за ними, дабы сгладить ситуацию, поклонились все поляки и бояре.
Царь ликовал, видя склоненные спины вассалов и гостей. Румянец снова окрасил его худощавые, бритые щеки, он успокоился и уже ровным голосом проговорил:
– Я благодарю короля Сигизмунда за присланные дары и поздравления. Передайте и от меня ему поклон. А теперь, – он встал, гордо рассправив плечи, – приглашаю всех к столу.
Начался пир. После пары кубок с вином гости развеселились, от волнения и напряжения не осталось и следа. Сам Григорий, окруженный боярами, весело смеялся, запросто вел беседы с родственниками Мнишеков и остальными собравшимися. Теперь он снова превратился в Григория Отрепьева – веселого, жизнерадостного молодого человека, сбросив личину грозного царя.
8 мая 1606 года состоялось торжественное восхождение на московский престол дочери сандомирского воеводы Марины Мнишек. Рано утром царские слуги приготовили все необходимое: подмели улицы, расстелили златотканные ковры от дворца до собора, по которым пойдет свадебная процессия, украсили бархатом и золотыми кистями опочевальню молодоженов, где они проведут первую брачную ночь, возлежа на шолковых подушках под великолепным балдахином.
Григорий стоял перед зеркалом и внимательно смотрел на свое отражение. Слуги надели на него свадебный наряд, умастили руки, шею и волосы благовонными маслами. Когда они ушли, он остался один, невольно залюбовавшись собой. Яркий румянец на щеках придал ему свежий вид, молодые голубые глаза, осененные длинными ресницами, смотрели радостно и беззаботно.
«Наконец-то, настал тот день, когда я скреплюсь узами брака с любимой», – подумал он, рассматривая большое обручальное кольцо, которые ему предстояло еще раз надеть на ее палец.
В комнату бесшумно зашел Иван Хворостинин. Лицо его, молодое, красивое, было бледным и испуганным, словно его вели на плаху. Григорий обернулся и, заметив его, с широкой улыбкой на устах спросил:
– Ты рад за меня?
Кравчей подошел к нему вплотную, его глаза горели доселе невиданным огнем, точно он хотел испепелить своим взором царя.
– Я могу отказаться от государя, но никогда не откажусь от любимого, – Иван взял в ладони лицо Григория и поцеловал его в губы.
– Это должно было случиться рано или поздно, – ответил царь, – но мы обязаны быть осторожными, дабы о нашей связи не узнал никто, в противном случае, ни мне, ни тебе не сносить головы.
– Прости меня. Наверное, я действительно сошел с ума.
– Не говори так, сердце мое. После церемонии все будет как и прежде, вот слово царя!
– Я люблю тебя. Ты, – юноша осмотрел его с ног до головы и тихо прошептал, – ты такой красивый. Разве кто-нибудь сравниться с тобой?
– Только если ты, – Григорий усмехнулся, его сердце гулко стучало в груди, готовое в любой момент вырваться наружу. Он прижал руки там, где оно билось и проговорил, – извини меня, Ваня, но мне пора…
Медленным тяжелым шагом царь направился к выходу, где его поджидали весь царский двор, вельможные паны, польские дамы, стрельцы, дворяне и многочисленный московский люд.
Две процессии: жениха и невесты, двигались в сторону соборной Успенской церкви, где и должно было состояться венчание. Царь, одетый по-императорски, в короне, в парчовом, расшитом жемчугом и сапфирами, небольшом армяке с широкими рукавами и высоким воротником. По правую руку от него, соблюдая принцип двух государств, шел посол Речи Посполитой Николай Олесницкий, с левой – конюший и боярин Михаил Нагой. Окружала их охрана, состоящая из немцев-алебардщиков. Впереди царя шагали бояре в парчовых армяках, с жемчужными ожерельями на шеях. За боярами шли командиры стрельцов, одетые в белоснежные одежды из бархата, несшие в руках секиры. Все они: и бояре, и командиры стрельцов имели на себе большие цепи с крестами.
За процессией Димитрия Ивановича шла Марина Мнишек, одетая в русское платье по лодыжки, украшенное жемчугом, обутая в подкованные червонные сапожки. Ее вели под руку отец Юрий Мнишек и княгиня Мстиславская – супруга князя Федора Ивановича Мстиславского. За царицей шли придворные польские дамы и четыре русских боярин.
Процессия жениха и невесты вошли в церковь. За ними внутрь собора отправились поляки, ведя на поводках борзых, что не понравилось москвичам, которые и так еле терпели присутствие ляхов на свадебной церемонии.
– Ты посмотри, что латиняне делают. Псами церковь оскверняют! – проговорил кто-то из толпы.
– Да гнать их надо, негоже со своими уставами в чужой монастырь лезть, – сказала какая-то женщина.
– Долой поляков!
– Долой латинян!
Крики возмущения были услышаны на входе в церковь. Предотвратить беду решился дьяк Афанасий Власьев, который со всем почтением обратился к полякам, дабы те вышли вон, так как должно было свершиться таинство миропомазания. Паны и их слуги покорно покинули церковь, однако затаили обиды на русских.
– Поганные еретики-схизматики, не долго им осталось пировать, – тихо возмущались между собой шляхтичи, слыша за спиной насмешки москвичей.
«Надули мы литву», – с усмешкой говорили в толпе.
В Успенском храме патриарх Игнатий проводил службу, возложив на Марину Мнишек царскую корону, крест и золотую цепь Манамаха. Царица, будучи ревностной католичкой, находила православные обряды забавными и смешными, еле сдерживая усмешку, когда патриарх, окадив корону и возложив ее на голову полячки, поцеловал ее в плечо. Наклонившись, Марина поцеловала его в жемчужную митру. После этого остальные владыки по парно поднимались на трон и благословляли царицу, касаясь ее двумя пальцами – чела и плечей. За благословением последовало возложение на плечи Марины царских бармой.
Дабы скрыть неловкость русских обрядов, царь Димитрий наклонился к уху супруги и тихо прошептал:
– Не волнуйся, любимая, скоро все закончиться.
Польские дамы, что остались свидетельницами со стороны невесты, прикрывали рты носовыми платками: для них церемония венчания схизматиков, как называли католики православных, была лишь нелепой, смешной игрой.
В конце царь и царица встали перед патриархом, который, благословив их, дал им по кусочку хлеба, затем чашу вина. Поначалу пила Марина, за ней Григорий, который потом бросил чашу на пол на расстелянное сукно. Игнатий ее растоптал – бракосочетание закончилось. Отказавшись от миропомазания, царь и царица в сопровождении свиты вышли на улицу. Вокруг храма их окружила толпа. Все: и простой народ, и служивые люди, и бояре с дворянами, и паны – громкими криками приветствовали молодоженов, бросая им под ноги золотые монеты.
Григорий, ведя под руку Марину, величаво шел ко дворцу. По закону, этот день и ночь они должны были провести у себя в спальне. Слуги подали им обед. Вдвоем они досыта наелись, выпили из золотых чаш вина, а вечером отправились в баню, что вызвало недовольство православных.
– Глядите-ка, – поговаривали бояре между собой, – мало того, что царь иноземную девку в жены взял, окружил себя охраной из немцев да французов, так еще на православный празник Николы день пошел париться в баньку. Не сам ли черт сидит на троне?
Сам Григорий не хотел слышать толки, что витали по коридорам каменного дворца. Вся его душа стремилась к Марине, ради нее он расстратил половину казны, ради нее отказался от веры предков, ради нее он рисковал жизнью. И вот теперь, когда желаемое достигнуто, молодой человек почувствовал неимоверную тоску и горечь, словно предчувствовал, что недолго ему осталось видеть этот свет. Рядом с ним сидела с надменным видом Марина, ее взгляд, выражение лица были холодны, ни словом не обмолвилась она с мужем, будто бы в тайне ненавидела его.
– Почему ты невесела, любовь моя? – ласковым голосом спросил Григорий и поцеловал ее в щеку.
– Я просто устала. Да еще эти нелепые балахоны, сапоги, которые натерли ноги!
– Покажи, где натерли? Я излечу тебя, кохана моя.
Царь сел подле ее ноги и принялся расстирать изящные ступни своими тонкими сильными пальцами. Марина начала таять – никогда еще ни один мужчина не вставал подле нее на колени. Она почувствовала, что нечто невиданное родилось в ее сердце, какая-то теплота наполнила ее душу. Царица поняла, что сейчас, наконец-то, смогла полюбить его. Нежным касанием она провела ладонью по его коротким мягким волосам и проговорила:
– Не надо, любимый, все уже прошло. Просто посиди рядом со мной.
Григорий вздрогнул, впервые услышав подобные слова от некогда гордой панны. Он сел подле нее на скамью и горячими поцелуями покрыл ее маленькие беленькие ручки. Приложив ее ладони к своей груди, он прошептал:
– Ты слышишь, как бьется мое сердце? О чем оно говорит? Вслушайся и ты поймешь, моя желанная, как сильно я люблю тебя!
Марина рукой почувствовала гулкое биение сердца, казалось, еще немного, и оно выпрыгнет наружу, разорвав грудную клетку. Закрыв глаза, венценосная красавица наклонилась вперед и поцеловала супруга в пухлые алые губы, напоенные сладким ароматом. Григорий прижал ее к себе, покрывая поцелуями гибкую шею, щеки, глаза, тихо шепча:
– Подари мне детей, стань матерью моих сыновей, дабы наши народы вечно правили этим обширным государством. Ты моя любовь, сердце мое, желанная моя!
Его прерывистый голос тонул в страстных поцелуях, руки нащупали тонкую еще девичью талию, и кровь потоком прилила к его щекам, голова кружилась от упоительных чувств.
– Пойдем в опочевальню, любовь моя! Ты узнаешь, каков московский царь, – твердил он, не выпуская ее из объятий.
В большой, роскошно обставленной спальне, они легки на мягкое ложе и провели ночь в страстных поцелуях. Никогда прежде Марина не видела Григория таким: его зрачки расширились, отчего голубые глаза казались черными. Под утро они, уставшие от любви, уснули крепким сном. Григорий одной рукой обнял Марину, другая бессильно откинулась в сторону.
Ближе к обеду первой пробудилась царица. Еще никогда не испытывала она подобных чувств любовной страсти как в брачную ночь. Возлежа на подушках, она любовалась спящим супругом, который казался ей совсем юным мальчиком. «Как в одном человеке могут сочетаться столько положительных качеств: ум, красота, обаяние, красноречие, образованность, благородство?!» – думала она, лаская светло-каштановые волосы Григория.
Наконец, проснулся сам царь. Потянувшись под одеялом с блаженной улыбкой, он взглянул на Марину и проговорил:
– Доброе утро, прекрасная царица! Как спалось тебе?
– И тебе доброе утро, император Димитрий. Лучше, чем с тобой, мне никогда не было.
Григорий чуть приподнялся на локте и поцеловал жену в высокий чистый лоб. Царица смотрела на него своими большими, красивыми точно ночи глазами, в которых переливался дневной свет. В такие моменты она была необычайно хороша собой своей юной красой.
Необходимость встречать гостей, которые уже прибыли на пир, заставили молодоженов подняться с постели. Приняв ванну, царь и царица облачились в дорогие, на европейский манер, одежды, сверкающие драгоценными камнями и жемчугом. На Григории был красный гусарский кафтан, украшенный золотыми пряжками, мантия такого же кораллового цвета дополняла благородный вид государя. Марина же была одета во французское пышное платье серебристого цвета с большими, расшитые по подолу, жемчужинами, на голове у нее красовалась дорогая королевская тиара, которую она привезла из Польши. Царскую чету сопровождали немецкие алебардщики, польские гусары да чернокожие карлики.
Гости: бояре, паны, родственники молодой царицы – все были в сборе, сидевшие за одним длинным столом. Не было лишь послов от короля Сигизмунда, которых Григорий приказал не допускать к пиршественному залу, окончательно поссорившись с ними из-за императорского титула, которым его никак не хотели величать надменные поляки.
Музыка гремела из дворца, раздаваясь по всей округе. Прекрасные польские дамы да надушенные надменные паны кружились в танце, что вызвало недовольство русских бояр, для которых подобное было верхом безтактности и разврата. Привыкшие видеть в женщинах покорных затворниц, лишний раз боявшихся выйти из горницы, русские аристократы не понимали поляков, которые не только позволяли женщинам присутствовать на пиру, но даже брали их за руки и держали за талии.
– Стыд и срам! – проговорил один из бояр, верный сподвижник Шуйского.
– Некогда наш государь желал сравниться с самим царем Навуходоносором, но сам подвергся тщеславию, бахвальству и разврату словно Валтасар. Да и сам пир похож на Валтасаров. Боюсь, как бы не разделить нам судьбу несчастных халдеев, коих покорили персы во главе с Киром Великим, – вставил реплику Татищев.
Неподалеку от них сидел Иван Хворостинин. Он то и дело отпивал из чаши вино, некоторое время гонял его во рту, потом медленно глотал. По его опухшим глазам и бледному виду было заметно, что юный князь в последнее время пьет не переставая, оттого и муторно ему внутри. Одетый в щегольский наряд по европейской моде, молодой человек откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и ответил:
– Пока вы рядите, какой царь плохой, Димитрий Иванович тем временем скрепляет отношения между Россией и Речью Посполитой, предотвращая новые войны, а вы, старые глупцы, живете прошлым, не понимая, что настали иные времена.
– Ну-ну, – проговорил Василий Шуйский, – придержи язык, сосунок! Не тебе нас учить.
– Ха-ха, – рассмеялся Иван, – долго вы жили, а ума не нажили. Кому сейчас нужны ваши старые традиции? Скоро будет открыта первая Академия, молодые люди отправятся в путешествие по заграницам, увидят мир, познакомятся с новыми людьми, выучат языки. А вы будете как и раньше сидеть в своих убогих комнатенках и читать старинные летописи о прошлых богатырях, которые ходили полонить врагов, коих на самом деле и не было.
– Слушай, ты! – Татищев вскочил с места, готовый в любой момент ринуться с кулаками на юношу, сидящего не по-русски.
Но что Иван! Большинство бояр были озлоблены новым введением: молодой царь приказал вместо ложек подать к столу вилки, считавшиеся у православных орудием дьявольским. Сам же Григорий, изящно держа вилку, ел телятину, южные фрукты, брезгуя яблоками и грушами, приказал подавать французские вина, фаршированных по-итальянски куропаток, взбитые в белках сливки, украшенные большими ягодами – такие угощения с радостью воспринялись иноземцами, русские же с опаской принялись за еду, до последнего не желавшие отведать «латинянскую» кухню.
Григорий, захмелев, поставил чашу на стол, пролив вино. Он громким голосом засмеялся и крикнул:
– Эй, вы, скаморохи, а ну-ка покажите свои представления, а то у нас кусок уже в горло не лезит от тоски!
Бояре переглянулись. Царь вскинул голову, из-под лобья посмотрел на них и проговорил:
– Некогда, почти год назад, один из моих бояр решил свергнуть меня с престола, однако же я не стал казнить изменника, ибо как государь брезгую подлецами!
Все разом протрезвели, наступила зловещая тишина. У многих из гостей кусок застрял в горле, никто не решался вступить с царем в спор. Бояре молчали, однако не всем им предназначались слова, а Василию Шуйскому, который втянул голову в шею и потупил взор.
– Однако, – продолжал Григорий, горячась все больше и больше, – не только лишь бояре злят меня. Взять хотя бы Сигизмунда, короля польского. Обещал помочь мне, а сам даже на свадьбу не явился. Вот глупец-то!
Среди поляков послышались голоса возмущения. Воевода Юрий Мнишек, который до этого чувствовал себя неважно, поднялся с места и, подойдя к зятю, проговорил:
– Государь мой, негоже вести такие речи о том, кто помог тебе в трудную минуту.
– Правда твоя, воевода, – отозвался тот, – я слишком погорячился. Однако же, что могу сказать? Есть правители еще более глупцы, нежели Сигизмунд. Например, германский император Рудольф: ну затворник затворником. Я же предпочитаю риск, веселую жизнь. Ведь земной путь наш краток, так зачем же омрачать его бесполезной скорбью!
Григорий смеялся один, остальным было не до шуток. Царь в своих речах не пощадил даже папу римского и отца-бернардинца Франтишека Помасского, некогда наставившего его в духовной беседе в Самборе. Государь в конце окончательно разгорячился, его лицо пылало жаром, глаза блестели злорадным огнем. Никто, даже Марина Мнишек, не решалась подойти к нему, ибо в тот момент он не мог контролировать себя. Лишь один человек – Иван Хворостинин, медленно подошел к нему и с поклоном проговорил:
– Позволь, государь, проводить тебя в уборную? Оставь на время пиршественный зал.
Басманов, сидящий по правую руку от царя, недовольно взглянул на князя, но тот даже не удостоил его взглядом. Царь покорно поднялся с трона и, ничего не говоря никому, отправился следом за князем. В это время Василий Шуйский подал тайный знак своему человеку, и когда тот подошел, наклонился к его уху и прошептал:
– Иди следом за ними да проследи, о чем они будут говорить.
Тот склонил голову и, пользуясь всеобщей сумятицей, пошел следом за молодыми людьми.
Иван привел Григория в уборную, прикрыв за собой дверь. В высокое решетчатое окно падали косые лучи света, разделявшие комнату на несколько частей. Князь достал из кармана гусиное перо и передал его царю:
– Очисти свой желудок, государь. Ты выпил слишком много вина, оттого разум твой помутился.
– Я не пьян, Ваня, – устало проговорил тот, – мне просто все надоело и я высказал то, что давно копилось у меня в душе. Сейчас мне гораздо лучше.
– Да только нажил ты себе врагов, коих и без этого у тебя предостаточно.
– Ах, – махнул тот рукой, – знаю я все. Пусть они убираются все к черту!
Впервые Иван заметил, как сильно устал Григорий. Глубокие тени залегли под глазами, некогда большими и красивыми, ныне же тусклыми и грустными. Высокий молодой лоб прорезали две морщины, придававшие царю больший возраст. Молодой государь сел на скамью и подпер руками голову, его взор блуждал по каменным плитам уборной, словно они вызывали какой-то интерес, а на самом деле царь не был занят ничем, никакими мыслями.
– Что с тобой происходит? – нежным голосом спросил его Иван, садясь подле него на корточки и взяв его руки в свои.
– Худо мне, княже, чувствуя я, что черные тучи сгущаются надо мной, и боюсь я, как бы не расстаться мне с жизнью. Раньше я думал, – Григорий вдруг замолчал и из глаз брызгнули слезы, тело сотрясли рыдания, – раньше я думал, что стоит мне взойти на трон и взять в жены Марину Юрьевну, как все проблемы исчезнут сами собой. Ах, какой я был глупец! Сейчас же я понял, что иной раз мечты так пусть и оставались бы мечтами.
Ивану стало жаль этого несчастного человека, который запутав всех вокруг, в конечном итоге запутался сам, да только дороги назад уже нет.
– Вставай, царь, – промолвил тот.
– Почему царь? Видишь, и ты изменился.
– Ни чуть!
– А почему тогда ты не называешь меня как раньше? Скажи хоть одно ласковое словечко, хотя бы обними меня. Ты даже не знаешь, как сильно я тебя люблю!
– Я знаю, – князь обвил его шею руками и покрыл заплаканное лицо горячими поцелуями. Григорий слегка улыбнулся: ему стало заметно легче.
Они даже не знали, что шпион Шуйского, подслушавший их разговор, уже бежал назад тайными коридорами, дабы доложить хозяину обо всем, что видел и слышал.
Выплакавшись вволю, Григорий успокоился. Очистив желудок с помощью гусиного пера, он почувствовал себя гораздо лучше. Опершись о плечо любовника, царь проговорил:
– Ну что же, Ваня, вернемся в пиршественный зал? Скоро будет представление рыцарского турнира.
– Конечно.
Когда они вошли в большой зал, чей свод подпирался большими резными колоннами, гости встали, поприветствовав царя. Он прошел к трону и поднял руки, все замолчали.
– Уважаемые бояре и вельможные паны! – воскликнул государь. – Я велю вам не злиться на слова, сказанные мною, ибо говорил я не по доразумению, но из-за того, что выпил слишком много вина. Искренне прошу у вас всех прощение. Не обижайтесь на слова мои!
Гости, все еще стоя, склонились в низком поклоне в знак уважения и покорности. Басманов взял в руки кубок и воскликнул:
– Да здравствует царь всея Руси!
– Да здравствует наш государь светлый батюшка! – воскликнули остальные бояре.
– Виват царю московскому! – прокричали поляки.
Григорий широко улыбался, положение было исправлено, для них он снова стал мудрым правителем. Он мельком взглянул на сидящую подле него Марину, невольно залюбовавшись ее тонким профилем. «Как ты прекрасна, любовь моя!» – восликнуло его сердце и невольно его рука сжала ее тонкие пальчики со множеством перстней. Царица повернула к нему голову и спросила:
– Великому царю не хватает терпения?
– Я теряю разум, когда вижу красоту твоего лица.
– Подожди до вечера.
– Как скажешь, госпожа моего сердца, – он отвернулся от нее и стал смотреть на собравшихся, однако по прежнему крепко сжимал ее руку.
Музыканты заиграли мазурку. Все поляки во главе с русским царем пошли в танце с дамами. Григорий изящно двигался, танцуя не хуже самого знатного шляхтича, словно и не был русским. Упоенный славой и юной красотой своей жены, он не заметил, как пиршественный зал покинули Шуйский, Татищев и многие другие бояре, не желающие лицезреть «диавольское» представление.
Закончился пир ближе к вечеру рыцарскими ристалищами, в которых участвовали солдаты из личной охраны царя. Наградив победителей и одарив гостей роскошными подарками, Григорий удалился вместе с Мариной. Праздник закончился.
Все еще одетые в парадные златотканные одеяния, царь и царица прошли в другую комнату, чьи окна открывали вид на всю Москву. У окна стоял высокий небольшой столик, накрытый бархатной тканью с бахромой по краям, темно-зеленые шторы с большими золотыми кистями. Там их уже поджидали чернокожий карлик с большой лохматой собакой да художник, желающий запечатлить царскую чету на холсте.
Григорий встал подле окна, на полшага впереди от него Марина, дабы хотя бы на портрете не казаться слишком маленькой. У ног царя сел его любимый пес, а арапчонок, спрятавшись за штору, наблюдал за происходящим. Художник долгое время рисовал царя и царицу, желая придать их лицам более реалистичный оттенок, чем остальные художники. Марина, сияя украшениями, с улыбкой на устах ждала окончания работы, Григорий же, чувствуя себя уставшим и несчастным, грустно опустил глаза в пол, в его душе творилось что-то неладное, какое-то странное предчувствие скорой беды не покидало его с тех пор, как он взошел на престол. Теперь же это ощущение увеличилось вдвое, сердце его гулко билось в груди, внутренним взором он ждал каждую секунду предательский удар в спину. Погруженный в думы, молодой человек не заметил, как пролетело время.
– Вот и все, ваше величество. Портрет готов! – радостным голосом проговорил художник и показал свое творение.
Марина ахнула от восторга, Григорий слегка улыбнулся и щедро наградил художника за проявленный труд. (Данный портер сохранился до наших дней).
– Мы пойдем в опочевальню, любимый? – тихо промолвила царица.
– Позже. Я бы хотел сделать тебе подарок, уверен, ты будешь рада.
Одетый в длинную до колен индийскую рубаху белого цвета с золотыми пуговицами, Григорий сидел на краю ванны, уложенной по кругу итальянской плиткой на древнеримский манер. Он опустил одну руку в воду и какое-то время гонял волну туда-сюда, с нетерпением ожидая прихода царицы. Вот послышались шаги. Служанка первой вошла в ванную и положила на скамью два полотенца, затем бесшумно удалилась. После нее, точно прекрасная нимфа, одетая в легкое полупрозрачное розовое платье без рукавов, вошла Марина. Ее ослепительная красота, белоснежная кожа, длинные темные волосы сразили сластолюбивого царя, который, босой, без шаровар, встал ей на встречу и, робко поцеловав ручку, прошептал:
– Ты прекраснее райских дев, прекраснее богини Афродиты, любовь моя! Я безумно счастлив, что ты стала моей женой. Теперь иди же ко мне, не бойся. Мы вместе омоемся в этой мраморной ванне, которую я приказал сделать ради тебя. Наша любовь станет еще сильнее, только крепче держи мою руку, не отпускай меня.
Григорий ловким движением скинул с себя рубаху и обнаженный первый окунулся в горячую воду, за ним, легко поднимаясь по ступеням, прошла Марина. Зачарованный ее тонким гибким станом, стройными маленькими ножками, царь привлек ее к своей сильной, мускулистой груди и страстно поцеловал в губы, щеки и шею. Марина в этот раз не была холодна и сдержанна, напротив, с упоением предавалась она порывом страсти, с нежностью касаясь губами его губ.
