В большой, тускло освещенной комнате с решетчатыми окнами и высоким сводчатым потолком, сидело трое человек: низверженный царь Фёдор Борисович, его мать и бывшая царица Мария Григорьевна, а также царевна Ксения, темноглазая дочь Годунова. Вот прошло уже несколько дней с тех пор, как их заточили в собственном доме те, кто недавно присягнул Отрепьеву. Ксения каждый раз с ужасом вспоминала тот момент, когда разъяренная толпа вместе с боярами ворвались во дворец, скрутили царю Федору руки, сорвали с него шапку Мономаха, всех их троих силком вытолкали на улицу и под хохот и брань москвичей повели в их прежний дом. Дабы они не смогли сбежать, у дверей и окон была преставлена охрана. Так их собственный дом стал тюрьмой.

Сколько слез за это время выплакала царевна, никто не знал. Ранее веселая, полная жизни и радости девушка поникла будто цветок под порывом ветра, под глазами залегли тени, в больших карих глазах читался испуг. Отойдя от окна, девушка подошла к матери и, встав на колени, прижала заплаканное лицо к ее ногам. Мария Григорьевна ласково пригладила волосы дочери и тихо проговорила:

– Не плачь, родная, не плачь, Ксюшенька. Все будет хорошо, дай Бог.

– Матушка, мне страшно, – прошептала девушка, дрожа всем телом.

Сидя в заточении, они не знали, какую рассправу учинили сторонники царевича с их семьей. Не знали и того, что толпа прямо во время литургии ворвалась в храм и связала словно преступника патриарха Иова, который оставался верен Годуновым даже после смерти Бориса. Само тело мертвого царя, захороненное в Архангельском соборе, с поруганием было вынесено прочь и перезахоронено на кладбище для бедных. Имущество Годуновых и их родственников Сабуровых и Вельяминовых было взято в казну, Степан Годунов был убить в тюрьме, а остальных отправили в ссылку. Так завершилась династия Годуновых.

Рядом с матерью Ксении стало хоть на миг, но спокойно. Перестав плакать, она и правда подумала, что их, возможно, пощадят от рассправы. Но что это там за шум за дверью? Все трое вскочили на ноги и прислушались: из коридора доносились топот множества ног и нецензурная брань.

– На кол их!

– Ух, подлое татарское племя!

Шум приближался. Вот послышался звук отпирающей двери. Не успели Годуновы моргнуть, как в их комнату ворвались вооруженные люди с мечами и копьями. Ксения словно в трансе не поняла, как ее, бледную, испуганную, за руки вывели в коридор и потащили к выходу. Она уже не видела, что заговорщики удавили ее мать и брата двумя подушками, а тела вынесли на улицу, провозгласив, будто Фёдор и Мария приняли яду, убив самих себя. По обычаю, тела самоубийц не отпевали, а просто без молитв и жалости закапывали точно собак за оградой кладбища.

Так осталась Ксения Годунова одна: никого из родных у нее больше не было. Какая участь уготована ей?

Григорий Отрепьев долгое время оставался в Туле, куда стекались к нему на поклон дворяне и бояре. Он давал целовать свою руку, тонкие белые пальцы которой были украшены перстями удивительной красоты. Он сам царевич, молодой, статный, словно летал на крыльях: наконец-то, свершилось то, к чему он с таким упорством шел несколько лет. Москва с нетерпением ждала появления нового царя, оставалось лишь отдать приказ о вступлении в столицу, но что-то постоянно останавливало его, какое-то чувство беспокойства овладевало Григория с тех пор, как по его приказу Гаврила Пушкин и Наум Плещеев отправились с Москву с грамотой от нового государя.

В один из погожих летний день, когда солнце ярко освещало землю своими лучами, в палаты Григория вернулись бояре Пушкин и Плещеев. С победононым видом они сообщили о том, что дворец очищен от Годуновых и трон теперь только и дожидается истинного царя. Молодой человек, выслушав донесение, спросил:

– А где теперь находится семья Годуновых?

Плещеев откашлялся, видно, не решаясь говорить правду. Пушкин выпятил грудь вперед и произнес такие слова:

– Государь, сей племя татарское уничтожено. Царица Мария вместе с Фёдором умерщвлены в собственном доме, а Ксения дожидается твоего вердикта.

– Что? – Григорий вскочил с кресла и, весь багровый от ярости, вплотную подошел к боярину и хриплым голосом произнес. – Как так случилось, что их убили? Разве я отдавал подобный приказ?

Пушкин и Плещеев в страхе рухнули на земь и, косаясь лбами холодного пола, проговорили в один голос:

– Не вели казнить, государь. Мы не виноваты в их смерти.

– Тогда кто же их убил и как? – не унимался Григорий, его руки тряслись, готовые разорвать двух преклоненных вассалов.

– Толпа во главе с оставшимися боярами ворвалась к ним в дом и удавили двумя подушками. В живых оставили лишь Ксению да патриарха Иова, которого отправили в ссылку в дальний монастырь, как он того и желал.

Царевич будто бы не слыша слов бояр, прохаживался по комнате, время от времени подходя к окну и всматриваясь вдаль. Сейчас вместе с радостью победы пришло чувство жалости и раскаяния в содеянном его поддаными: нет, не с кровавой рассправой желал он начать свое царствование. Обернувшись на бояр, которые все еще с поклоном сидели на полу, молодой человек проговорил холодным тоном:

– Ладно, встаньте с колен. Вы не виноваты, что так получилось.

– Велишь казнить тех, кто преступил твое слово? – спросил Наум.

– Нет, не буду я никого казнить, довольно смертей. Я и так уже устал от крови, пора начать мирную жизнь, – махнув в сторону двери, он сказал, – идите, я отпускаю вас.

Бояре, пятясь задом, вышли из комнаты и закрыли за собой дверь. Оставшись один, Григорий некоторое время стоял посреди комнаты, вдруг он подбежал к столу и со злости опрокинул на пол кувшин и чашу. Раздался звон разбитой о каменный пол посуды. Царевич раскидал осколки ногой, но и это не принесло облегчения, он вдруг понял, что вина за содеянное в Москве ляжет на него и ему придется за все отвечать. «Что мне делать? Что мне делать?» – спрашивал он сам себя, расстирая руками виски.

Через несколько дней, когда горечь от смертей немного улеглась, Григорий Отрепьев в окружении пышной свиты, сверкая украшениями, двинулся в столицу. Перед тем, как въехать в Москву, царевич остановился в Серпухове, где его уже ждал пышный шатер, украшенный дивной красоты шелком, внутри шатер был застлан персидскими коврами, с потолка свисали занавеси, обхваченные большими кистями, в центре стоял стол, уставленный всевозможными яствами. Поистинне, такому шатру мог позавидовать сам султан Османской империи!

С замиранием сердца Григорий, окруженный боярами, дворянами и панами, вошел в шатер, еле сдержав восторг от несказанной роскоши. Ступая сапогами по мягкому ковру, он с высоко поднятой головой прошел в центр и уселся в расписное кресло, большее походившее на трон. Две ручные обезьянки с золотыми ошейниками, сразу прыгнули на стол и взяли яблоки. Царевич обвел просторный шатер взглядом, после чего пригласил бояр, окольничих и думских дьяков к столу. Весь день они пировали, превозглашая нового царя. Вино лилось рекой, на некогда новом чистом ковре теперь виднелись темно-красные пятна, там и тут валялись огрызки и шкурки от фруктов, которые кидали обезьянки да кости, оставленные борзыми.

Григорий пил из большой чаши, закусывая куропатками, приправленных в соусе. Он шутил и смеялся, его белые ровные зубы сверкали в довльной улыбке, глаза, некогда тусклые и мрачные, теперь светились радсотным огнем. Молодой царевич окидывал взором присутствующих и думал: «Неужели сказка стала явью? Неужели я на самом деле государь всея Руси?» Он еще не до конца осознал происходящее, словно во сне он поднимал кубок один за другим, но при этом оставался трезв, в то время, как многие бояре уже лежали в повалку, опьяненные выпитым вином. Темнокожие карлики в шутовских одеяниях устраивали представления, и на потеху всем, боролись друг с другом деревянными мечами, пародируя рыцарские турниры. Глядя на представление, Григорий громко смеялся, хлопая в ладоши, его бледные щеки теперь горели ярким румянцем, на лбу выступили капельки пота. Позвонив в колокольчик, он велел слугам подать еще вина и угощений, что было немедленно исполнено. Лишь поздно вечером, когда на небе загорелись звезды, пиршество закончилось. Гости разошлись по своим палаткам, царевичу специально в шатре было выделено под альковом ложе, устеленное шелковыми подушками. Укладываясь спать, Григорий с блаженной улыбкой вспоминал прошедший день и тихо, как раньше в детстве, повторял: «Москва, Кремль, дворец».

Торжественный въезд в столицу состоялся 20 июня 1605 года. Еще с утра улицы столицы наполнились толпой людей, вышедших в этот знаменательный день, дабы воотчию увидеть нового царя. И тут, и там людской поток заполнил все переулки, площади, рыночные ряды, матери высоко держали своих детей, приговаривая: «Смотри, мое солнышко, скоро тут проедит новый царь». Войско под командованием Петра Басманова наводила порядок на улицах, отцепляя те места, где должна была проехать царская процессия.

Было жарко, из-за многолюдия поднялась пыль, из-за чего стало невозможно дышать. Каждый норовил пробраться в первые ряды, толкаясь и отпихиваясь, из-за чего происходили ссоры, которые прекращались гневным окриком солдат.

Ровно в полдень по всей Москве радостно зазвонили колокола. Глашатай, вышедший на Лобное место, напыщенным громким голосом объявил о въезде царя Димитрия Ивановича. Все обратили свой взор на ворота, в которые должен был въехать новый государь всея Руси.

Сам Григорий Отрепьев, не спеша, ехал в роскошной карете, запряженной шестеркой коней, к столице. Покачиваясь на мягком сиденье, он то и дело вздыхал, ловя ртом воздух, от переполнившего его волнения ему было немного не по себе: как знать, чего сулит будущее. А ежели найдется кто-то, кто захочет разоблачить его прямо на Лобном месте, перед толпой народа? Тогда что его ожидает: виселица, столбование, четвертование? Нет, об этом даже нельзя и думать. Враг побежден, дорога расчищена, осталось одно – крепко укрепиться на троне, дабы его потомки остались править на Руси еще многие столетия.

Погруженный в свои тайные думы, царь даже не заметил, как остановилась карета. Его легонько в руку толкнул боярин Богдан Бельский и тихо прошептал:

– Государь, мы приехали к стенам столицы, народ ждет тебя.

Ни слова ни говоря, трясясь всем телом от волнения и возбуждения, Григорий вышел на свежий воздух и взглянул на голубое лазурное небо, по которому плыли маленькие облачка, рой бабочек, что сидели на цветке, вспорхнули под его ногами и улетели прочь. Он проводил их взглядом, полный решимости и надежды, словно бабочки подали ему какой-то знак. Быстрыми шагами царь подошел к ожидавшей его лошади, украшенной дорогой попоной, ее уздечки ярко переливались на солнце от множества драгоценных камней: алмазов, топазов, аметистов, изумрудов, рубинов. Сам он, новый царь Димитрий Иванович, одетый в роскошные золотые одежды, выглядел еще более красивым, еще более статным, чем раньше. На груди у него висело богатое ожерелье, на тонких пальцах сверкали всеми цветами радуги перстни, короткие каштановые волосы были причесаны назад и умащены индийскими благовониями. Легко вскочив в седло, царь поднял руку и дал знак въезжать в Москву.

Ворота столицы распахнулись. Народ подался вперед: кто-то падал на колени и бился лбом о землю, кто-то принялся неистово креститься, отовсюду раздался детский плач – видно, малыши не выдержали духоты. Все взоры обратились на царскую процессию, не обращая внимания на одного монаха, одетого в грязную поношенную одежду. Монах пробирался ближе к выходу, желая поглядеть на нового государя, его толкали, бранили, но он, не обращая внимания, шел напролом к своей цели. «Господи, что же будет? Что же будет?» – шептал он. Никто не узнал бы в нем чернеца Варлаама, некогда ушедшего из столицы вместе с молодым монахом Гришей Отрепьевым. Но кто мог предположить, что судьбы путников так разойдутся на жизненном пути?

– Тиши, тише, – говорили в толпе.

– Вон, смотри, малыш, показалась процессия, – прошептала женщина своему сыну.

И тут, на радость всем, показалась свита царя. Впереди ехала польская кавалерия, сверкая оружием; за ней следовали московские стрельцы, потом литаврщики. За ними, сверкая богато украшенной сбруёй, следовала московская конница, позади нее шли священники со своими епископами, владыками и новом провозглашенном патриархом Игнатием, бывший рязанский архиепископ, грек по крови. За всеми ними на рослом белоснежном коне, в золотых одеяниях, ехал сам царь. При его появлении все склонились в глубоком поклоне, некоторые даже принялись целовать землю под копытами его коня. Григорий Отрепьев, гордо вскинув голову, глядел на многолюдие, его довольная улыбка осветила до этого хмурое лицо, в светлых глазах загорелся радостный огонек. Проезжая мимо толпы, он вдруг мельком заметил Варлаама и вздрогнул, но тот быстро затерялся в толпе, боясь быть узнанным. «Это же Гришка Отрепьев! Как такое может быть? Он теперь царь?» – спрашивал сам себя монах, трясущимися руками пряча крест в складки одежды.

И тут вдруг случилось нечто такое, о чем страшно было вспоминать. На ясном небе появились тучи, поднялся страшный ветер, взвив тучу пыли в воздух. Началась паника, люди стали прятаться кто куда; лошади громко заржали, пытаясь вырваться из рук конников. Конь, на котором восседал царь, поднялся на дыбы и чуть было не скинул седока, но тот крепко вцепился в гриву и смог усидеть на месте. Через несколько секунд буря стихла, снова засияло солнце, пыль улеглась на землю, но московский люд и бояре до сих пор не отошли от шокового состояния. Крестясь и приговаривая молитвы, они тихо шептались друг с другом:

– Плохой знак. Видать, Господь не хочет принимать нового царя.

Через несколько минут, когда торжественно загремели в бубны и литавры, народ забыл о предупреждении свыше и снова принялся приветствовать царя, который к тому времени уже подъезжал к Лобному месту. По обычаю, Григорий первым делом посетил Архангельский собор, в котором покоились Иван Грозный и его сын Федор Иванович. Под молитвы священников и звуки труб, на которых играли поляки, молодой царь приложился к образам, после чего подошел к гробу Ивана Грозного и, заплакав, громким голосом произнес:

– О, отец мой отец, о мой брат Федор! Много зла сделали мне, когда я был еще ребенком, но благодаря Божьей помощи и святых наших, остался жив я, дабы вернуться сюда и занять по праву принадлежащий мне трон.

Слезы лились из глаз, голос дрожал от рыданий. Стоящий неподалеку люд крестился и радостно приговаривал:

– Смотри, наш государь плачет.

– Оказывается, царевич-то Димитрий жив был, а мы Годуновым присягнули.

– Теперь все будет хорошо.

После плакания у гроба отца, царь прошел к народу и обратился с пышной речью, которая тронула всех до слез:

– О, народ мой! Долго ты страдал под гнетом царя несправедливо! Сколько бед, сколько несчастий выпало нам всем. Я был забыт, брошен на произвол судьбы, с ранних лет скитавший по монастырям да чужбине. Злые люди покушались на мою жизнь, преследовали меня. Много лет в безвестности провел я, голодал, замерзал. Сколько слез выплакали мои глаза, сколько раз сердце мое разрывалось от тоски, но никто не помогал мне, лишь на далекой, чужой земле, в Речи Посполитой нашел я кров и пристанище, меня, униженного, в монашеской одежде, приняли во дворце короля Сигизмунда, помогли вернуться домой. Как я могу отблагодарить их? Отныне между нашими странами будет существовать вечный мир, я открою для всех границы, остановлю кровопролитные войны, пусть все живут в мире и согласии!

Толпа, вытирая слезы, радостно взревела. Польские музыканты заиграли на бубнах, громкие возгласы, крики, музыка – все смешалось воедино. Григорий сверху вниз смотрел на люд московский и радостно думал: «Теперь я ваш господин. Ваш повелитель!»

К царю приблизился Богдан Бельский, который снял с себя крест, и произнес:

– Православные! Благодарите Бога за спасение нашего солнышка, государя царя, Димитрия Ивановича. Как бы вас лихия люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверение я целую перед вами Животворящий крест, – с этими словами боярин приложился губами к большому, украшенному камнями кресту.

Народ перекрестился и снова взвыл, превознося нового царя, который решил отложить венчание до встречи с инокиней Марфой, своей мнимой матерью, которая вот-вот должна вернуться в Москву.

В этот же самый день в царском дворце состолся пышный прием. Царь вместе с неразлучными поляками, боярами и патриархом пировали по случаю воцарения. Были розданы подарки за оказанные услуги. Петр Басманов, темноволосый, с большими карими глазами, сверкая украшениями, сидел по левую руку от молодого царя, который в этот день выпил слишком много вина, его щеки раскраснелись, громко смеясь, он велел позвать скоморохов, которые устроили шуточное представление. А на улицах Москвы народ угощался мясом, бедным были розданы деньги, повсюду гремела музыка, до глубокой ночи не стихал праздник. Так началось царствование Григория Отрепьева.