Прошло всего лишь несколько дней со дня воцарения на престол молодого государя, однако сколько событий, сколько вопросов решились за этот период! Григорий, опьяненный властью, не мог отановиться в своем неудержимом стремлении к веселью и музыке. Пиршество продолжалось и продолжалось, с утра до ночи играли литавры и гремели бубны, скоморохи, ранее преследуемые Годуновым, теперь имели свободный доспуп ко дворцу, где устраивали представления с акробатическими номерами и ручными обезьянками.
Как-то в один из дней, когда царь, раскрасневшийся от выпитого вина, предложил польскому аркестру играть еще, Петр Басманов – правая рука государя, наклонился к его уху и прошептал:
– Негоже, царь, веселиться день и ночь, пора бы и о делах подумать.
Григорий повернул к нему лицо, хмель сразу выветрелсь у него из головы, щеки снова стали бледными, в глазах читались раздражение и злоба, однако молодой человек сдержался и, широко улыбнувшись, трезвым голосом ответил:
– Ты прав, Петр, делу время – потехи час. Мне необходимо преступить к своим обязанностям.
Басманов был рад и в тоже время обескуражен такой прямолинейностью. Никто из ранее живущих государей не позволил бы так разговаривать с собой, а этот более того, что не высказал недовольства, так еще и согласился. Неужели он и правда не сын Грозного?
На следующий день слуги убрали праздничный стол, аристы и музыканты были в специальные кварталы, где они и поселились, вино спрятали в кладовые. Царь, одетый в просторный гусарский костюм, быстротой и легкостью принялся решать вопросы. Первым делом государь вернул из ссылки бывших своих господ Романовых, родственников мнимой матери Нагих, не забыл он и о своем чудовом покровителе Пафнутие, которого Годуновым после бегства монахов. Романовы были встречены с большими почестями, царь вернул им наделы и сверх того, наградил богатствами из имущества родственников Годуновых – Сабуровых. Не обошли милостью государевой и Нагие. Один из них, Михаил Нагой получил боярство, чин конюшего и большие подмосковные вотчины Годуновых. Теперь, когда Григорий приблизил к себе верных людей, он запланировал день избрания нового патриарха Игнатия. Он основательно готовился к этому дню, ибо слышал, что не все священнослужители были рады такому назначению.
Прохаживаясь по комнате, царь то и дело посматривал в окно. Он видел большие купола храмов, видел площадь, видел множество народу – вся Москва лежала у его ног! От этого зрелища у него закружилась голова. Власть, по началу такая сладкая и далекая, теперь оказалась реальностью, но радостью от обладанию ее уже не было, остались лишь воспоминания борьбы за нее да усталость.
В дверь постучали.
– Войдите, – крикнул Григорий и тут же уселся в кресло, сделав суровое лицо.
Вошел один из стрелков и, поклонившись, проговорил:
– Государь, к тебе посетитель.
– Кто?
– Он не представился, но сказал, что ты будешь рад встречи с ним.
– Хорошо, проведи его в мой кабинет.
Молодой человек встал, ему не хотелось ни заниматься делами, ни разговаривать с кем бы то ни было, однако обычаи требовали принять пришедшего и от этого некуда не деться.
Незнакомец широким шагом вошел в кабинет, где его уже поджидал молодой царь. Поначалу их глаза пристально смотрели друг на друга, но вдруг Григорий резко вскочил и, подойдя к нему, сказал:
– Я так рад видеть тебя, Пафнутий.
– Эх, а я думал, ты меня не узнаешь, – проговорил хриплым голосом бывший архимандрит.
– Садись, потолкуем.
Они уселись друг против друга, словно представляя контраст: царь был одет в зеленый кафтан с золотыми пуговицами, на груди у него сверкало большое ожерелье, на пальцах переливались кольца, высокие сапоги украшались вышивкой из золотых нитей, лицо безусое, безбородое было смелым и решительным. Иное дело Пафнутий: исхудавший, заросший всклоченной бородой, смуглолицый, одетый в черную рясу с большим капюшоном; сложно было представить, что этот человек мог спокойно общаться с государем с глазу на глаз.
– Ты сильно переменился за время нашей разлуки, – с долей зависти проговорил Пафнутий, разглядывая Григория с ног до головы.
– И ты тоже. Я бы даже не узнал тебя, если бы встретил на улице.
– Конечно. После твоего бегства из Москвы я попал в немилость к Годунову. Этот тиран сослал меня в дальний монастырь, объявив меня чуть ли ни преступником. А что я такого сделал? Лишь открыл некоему человеку правду.
– Видишь, я сделал все, что ты сказал. А теперь, – Григорий наклонился и тихо прошептал, – я знаю тебя, Пафнутий, зачем ты здесь. Милости просишь?
– Не милости, а справедливости. Некогда я был архимандритом Чудовая монастыря, теперь же я жалкий изгнанник. Прошу, верни мне сан.
– Благодаря тебе я царь Всея Руси, разве я могу не оплатить тебе больше, чем ты заслуживаешь? Ты не будешь больше архимандритом, это слишком низко. Ты станешь самим митрополитом Крутицким, вторым человком после патриарха Игнатия.
– О, государь! – Пафнутий упал на пол и принялся целовать сапоги Григория.
Тот, глядя на него сверху вниз, сказал:
– Встань с колен, не нужно благодарить меня, сам себя поблагодари лучше.
Только бывший архимандрит поднялся на ноги, как в кабинет вбежал взмыленный Басманов. Он тяжело дышал, глаза его были широко раскрыты, в них читался испуг. Склонив голову, боярин проговорил громким голосом:
– Государь, только что схватили Шуйского, который на Лобном месте рассказывал толпе, будто ты беглый монах Гришка Отрепьев, называл тебя самозванцем и расстригой, и клялся, будто настоящий царевич давно мертв.
Пафнутий отступил на шаг, Григорий тяжело задышал, комок застрял у него в горле. Неужели, взойдя на престол, он будет тут же свергнут? Ну уж нет! Власть, данную им, он никому не отдаст.
– Где сейчас заговорщики? – резко спросил царь.
– Их схватили и арестовали. Что прикажешь дальше делать?
– Казнить! – сразу же, не задумываясь, ответил Григорий, его глаза злобно блестели в тускло освещенной комнате.
Петр смотрел на него, таким еще он его не видел: злым, жестоким, холодным, будто это был не царь Димитрий, а другой человек.
Казнь была назначена на 23 июня. Василия Шуйского, связанного за руки, вели на плаху к Лобному месту. Московский люд еще с утра собрался на площади, дабы поглазеть на казнь боярина, говорившего непотребные слова в адрес государя. Григорий Отрепьев, стоя у окна, наблюдал за происходящим. Ему было хорошо видно, как Шуйского ставят на табурет, как надевают на шею петлю, как ему зачитывают его преступления. Царь до боли в ладонях сжал пальцы, мысли одна за другой вертелись в голове: «Что будет, если его казнят? А вдруг народ уверует в слова Шуйского после его смерти? Вдруг найдутся еще сторонники заговора, которые попытаются убрать меня? Господи, помоги мне». Молодой человек сжал руками виски, чувствуя, как в них бурлит кровь. Он не слышал, но чувствовал внутренним чутьем, как Василий Шуйский перед смертью винится в содеянном, прося прощение у царя и народа за хулу, возводимую на государя, как просить сохранить ему жизнь и более не держать зла. Думай, думай, вертелось у Григория в голове. Вдруг он резко подошел к двери, распахнул ее и крикнул: «Гонца ко мне!»
Петля медленно затягивалась на шеи у Шуйского. Боярин, весь бледный, испуганный, шептал молитву, то и дело закрывая глаза. Он взглянул на небо и слезы выкатились из глаз, не хотелось умирать. Остались последние секунды жизни… но что это? Почему толпа закричала, почему многие принялись неистово креститься? Василий огляделся по сторонам и вдруг почувствовал, что петли нет на шеи, краем глаза увидел, как царский глашатай, развернув послание, прочитал:
– Именем государя Всея Руси Димитрия Ивановича, по милости Божьей сохраняет жизнь боярина Василию Шуйскому, а также его братьем, заменив казнь ссылкой в пригород Галича.
Василий не верил своим ушам: его оставляют в живых! Толпа, радостно крича, принялась восхвалят царя, а глашатай объявил, что по случаю возведения нового патриарха состоится праздничное угощение и негоже в такой знаменательный день омрачать его казнью.
– Слава царю!
– Слава царю!
Люди благословляли молодого государя, их голоса разлетелись по округе и донеслись до ушей самого повелителя.
Григорий Отрепьев вместе с Петром Басмановым парились в бане. Вдыхая ртом раскаленный пар, исходивший от углей, они обмахивались березовыми вениками, время от времени вытирая с лица катившийся пот.
– Мочи нет, государь? – заботливо спросил боярин, видя уставшее, грустное лицо царя.
– Нет, Петр, все хорошо, я еще попарюсь, потом пойду обольюсь холодной водой.
Григорий лег на сосновую скамью и вспомнил тот день, когда он вот также парился в бане с Адамом Вишневецким, только тогда он был обычным слугой, который за что-то получил оплеуху. Кто знал, что именно тот случай изменит его жизнь навсегда?
– Петр, разомни мне спину, в области лопаток.
Басманов сильными руками принялся расстирать царскую спину, гадая, почему государь в последнее время стал каким-то мрачным, задумчивым? Раньше это был веселый жизнерадостный молодой человек, лицо которого светилось в довольной улыбке? Теперь же он видел перед собой постаревшего на несколько лет мужчину, от которого не осталось того прежнего шутника и весельчака, словно царская корона и правда оказалась непосильной ношей.
– В последнее время ты всегда мрачен, государь. Что-то случилось?
– Нет, все хорошо, – равнодушно ответил тот.
– Волнуешься о встречи с царицей Марией? Думаешь, она не узнает тебя?
– Я даже не думаю об этом. Послав за ней Скопин-Шуйского, я вручил ему кое-какой подарок, при виде которого она поймет, что я истинный царевич Димитрий.
– Ты хороший сын, царь. Однако… что тебя гнетет?
Григорий глубоко вздохнул и сел на скамью. Все тело горело от жара, кровь стучала в висках. Вдруг молодой человек повернулся к боярину, его глаза светились радостным огнем – он снова стал прежним.
– Скажи, Петр, – он схватил его за руку и взволнованно спросил, – скажи, где сейчас Ксения Борисовна Годунова?
Басманов кашлянул, поняв теперь, почему столько времени царь был сам не свой. Вон оно что! Он-то думал, будто государь о делах страны думает, а оказывается все намного проще: похоть возобладала над ним!
– Ксения пока живет во дворце.
– Почему я до сих пор не видел ее?
– Как и все женщины, царевна проводит время в горнице за рукоделием.
Григорий усмехнулся и ответил:
– Странный у нас обычай, Петр, ты не находишь: прятать женщин? Когда я жил в Польше, дамы там имели свободный доспут ко всему: они сидели за столом с мужчинами, танцевали в парах с мужчинами, веселились с мужчинами. А тут? Куда ни глянь, одни мужики да мужики кругом. Эх, как же я соскучился по женскому обществу! Сейчас же прямо веди меня к ней!
Царь поднялся и, быстрым шагом, пройдя в другую комнату, вылил на себя ведро воды, после чего одевшись в чистый наряд, двинулся вслед за Басмановым по длинному коридору в самый дальний конец дворца, где сидела в заточении единственная оставшаяся в живых из семьи Годуновых. Петр остановился возле большой деревянной двери с кованым замком и проговорил:
– Здесь.
– Хорошо, – ответил царь, – жди меня возле двери и никого не пускай, никого. Даже нянечек. Ты понял?
– Понял, – проговорил тот, зная, что хотел государь.
Ксения сидела за вышиванием. Ее руки проворно создавали узоры, а думы были совсем о другой. Прошло немного времени с тех пор, как ее лишили отца, матери, брата – никого на свете у нее не осталось. Теперь даже свободы нет. Раньше она была веселой, жизнерадостной девушкой, сейчас же ее глаза потухли и набухли от слез, щеки ввалились, некогда румянец, озарявший лицо, заменился бледностью. Каждый день она ждала смерти, засыпая, боялась, что к ней ворвется тайный убийца и задушит ее, от этого она мучалась бессоницей, ее стали одолевать кошмары, вскакивая от глухих рыданий, Ксения подходила к окну и, глядя в ночное небо, думала: «Матушка, братишка, заберите меня к себе, сил моих больше нет». Но судьба как назло не желала ее смерти, заставляя вновь и вновь страдать в гордом одиночестве.
Погруженная в тяжелые думы, царевна не расслышала, как отворилась дверь. Григорий, бесшумно ступая по горнице, подошел к ней сзади, наклонившись, прошептал:
– Рад видеть тебя, царевна Ксения Борисовна.
Девушка вскочила от испуга и неожиданности, доска, на которой она вышивала, с грохотом упала на пол. Перед собой она увидела молодое безбородое лицо с темно-голубыми глазами под тониким изогнутыми бровями. Ксения, прижавшись спиной к стене, прокричала:
– Уходи, царь! Что тебе нужно от меня? Убить меня решил?
– Что ты, голуба моя? У меня нет с собой оружия. Да и не в моих интересах убивать женщин.
– Тогда зачем ты явился ко мне? – прокричала девушка и прикрыла лицо руками, ее тело сотрясли рыдания.
Царь подошел к ней и, убрав руки с ее лица, долго держал их в своих. Ксения перестала плакать, однако ее все еще трясло. Она боялась взглянуть в глаза того, кто украл трон у ее семьи, кто сверг ее брата и мать. Она боялась этого человека, хотя понимала, что он ничего с ней не сделает.
– Ты дрожишь, царевна, – ласково проговорил Григорий, его голос дрожал от возбуждения, руки крепче сжимали тонкие пальчики Ксении, – не бойся меня, я не сделаю тебе ничего плохого, только взгляни на меня, ну же, посмотри. В моем сердце нет ненависти и злобы, я лишь хочу, чтобы ты любила меня, понимаешь? – он взял ее за подбородок и приподнял голову.
Царевна увидела его лицо: красивое, молодое, с белозубой улыбкой, и сердце у нее растаяло, она больше не могла ни сопротивляться, ни говорить. Царь скинул с себя длинную шелковую рубаху и, схватив девушку за талию, плотно прижал к себе. Сквозь одежду он почувствовал стройное молодое тело, от этого у него в висках забурлила кровь, в нем проснулись страсти. Не думая ни о чем, он поцеловал Ксению в губы, затем осыпал поцелуями ее щеки и шею. Девушка не сопротивлялась, она машинально обвила его шею руками и они вместе упали на большую кровать под зеленым альковом. Впервые в жизни Ксения познала мужчину, она не была к этому готова и потому боялась, дрожа всем телом. Григорий, страстно целуя ее, повторял одно и тоже: «Любимая моя, солнышко мое. Как же я долго ждал этого момента. Будь со мной всегда и я осушу твои слезы, мы будем всегда вместе, только ты мне нужна, больше никто. Как же я люблю тебя!»
Петр Басманов, стоя на страже возле двери, слышал скрип кровати да стоны, доносившиеся время от времени из горницы. Ему не было стыдно за то, что царь овладел царевной, которая теперь вряд ли когда-либо выйдет замуж. Знал боярин также, что никогда государь не возьмет ее в жены, как бы ему этого не хотелось, ибо боялся за свою жизнь. Прохаживаясь туда-сюда, Басманов думал теперь лишь о том, когда закончатся любовные утехи и он будет свободен.
В это время Ксения лежала на широкой груди Григория, который с блаженной улыбкой поглядывал в потолок, время от времени накручивая ее прядь волос на пальцы. На секунду он вспомнил Анну, которая осталась в поместье Адама Вишневецкого и которая, скорее всего, уже родила сына, его сына. Сравнивая двух женщин, молодой человек сделал выбор в пользу последней: Ксения была скованной, в ней не было той страсти, того жара, которые давала ему Анна. Вскоре царевна наскучила ему, да и красота ее, о которой все только и твердили, была явно преувеличина. Широкие брови, маленький пушок над верхней губой, темные, почти черные немного раскосые глаза делали ее молодое лицо грубоватым. Иное дело панна Марина: нежная, белокожая, с алыми губами, всегда веселая и раскованная. Нет, не будет он жениться на Ксении, оставит, конечно, во дворце как члена бывшей царской семьи, но никаких привилегий он ей не даст.
Встав с кровати, царь быстро оделся и проговорил холодным тоном:
– Мне нужно идти, царевна. Дела ждут. Будет время, зайду еще, – на пороге он еще раз обернулся и сказал, – ты красивая и и потому понравилась мне.
Это была еще одна ложь, но она, по крайней мере, не была губительной.
Басманов, стоящий на страже, отступил на два шага, когда дверь наконец отворилась и из горницы вышел, широко улыбаясь, Григорий. Его молодое лицо снова стало прежним как и раньше: чуть румяным, с дерзким огоньком в темно-голубых глазах. Боярин заметил, что рубаха государя немного смята, о чем незамедлительно сказал, на что молодой человек безразлично махнул рукой и проговорил:
– А, мне все равно. Призови лучше слуг, дабы они накрыли на стол. Я есть хочу.
После ужина Григорий пошел отдыхать, ибо в скором времени должна состояться еще одна важная встреча, которая решит его дальнейшую судьбу.
Приезда инокини Марфы ждал весь русский народ. К нему готовились еще с тех пор, как царь Димитрий приехал в Москву. За бывшей царицей отправился Скопин-Шуйский, получивший от государя новый придворный титул мечника, который был в обиходе в Речи Посполитой у короля Сигизмунда. Инокиня Марфа, когда за ней приехали посыльные от царя, не сразу решилась на встречу со Скопином. Она попросила обождать ее два дня, в течении которых, отказавшись от еды и воды, придавалась молитве, прося Бога подсказать ей правильное решение. Однако мечник был нетерпелив, позволив себе намекнуть инокине, что у него есть с собой секретное послание от царя на тот случай, если она не согласится ехать с ним в Москву.
«Яд», – мелькнула в голове у Марфы. В этот момент она почувствовала себя словно зверек, загнанный в угол: и страшно, и вырваться нельзя. Наконец, собравшись с духом, она попросила мечника подождать еще полдня, после чего ему будет дан ответ.
– Да вы уж постарайтесь побыстрее, – раздраженно проговорил Скопин-Шуйский, теребя рукоятку меча, словно желая воткнуть оружие в живот хитрой женщины.
– Я скоро дам ответ, только потерпите, – спокойно ответила инокиня и вернулась в свою келью.
Блуждающим взором она осмотрела темную комнату, тускло освещенную дневным светом, разглядела свое черное монашеское одеяние, бледные руки с короткими ногтями, и ей вдруг вспомнилось то время, когда она, седьмая жена Ивана Грозного, блестала в парчовых и шелковых нарядах, носила украшения с драгоценными камнями, румянила щеки и красила губы, умащала тело маслами, при ее приближении толпа падала на земь в поклоны, ее любили и уважали. Потом картина сменилась ненавистными образами Годуновых, превративших ее жизнь в ад: сначала смерть сына, потом ссылка в монастырь. Не забыла инокиня случай, когда вызванная на допрос к Борису, она видела озлобленное лицо его женушки Марии, пытавшейся выжечь ей глаза свечой. Никогда не простит она угнетателей, тиранов, чьи души обречены теперь на вечные адские муки. И именно ненавист к Годуновым и желание отомстить оставшейся в живых Ксении побудило инокиню дать положительный ответ.
Когда она вышла из кельи, ее глаза светились дьявольским огнем. Гордо вскинув голову как раньше, она решительным тоном проговорила:
– Я еду в Москву на встречу с сыном.
Скопин-Шуйский склонился перед ней в низком поклоне не как перед инокиней Марфой, а как перед царицей Марией Нагой, и проводил ее в карету, запряженной шестеркой коней.
Встреча матери и сына должна была состояться неподалеку от Москвы в селе Тайнинском, где уже был приготовлен большой царский шатер, в котором царь и царица останутся одни для переговоров. Одетый в златотканный парчовый кафтан, расшитый драгоценными камнями, сверкая украшениями изумительной работы, молодой царь в окружении преданных ему людей: Басманова, Михаила Молчанова, Василия Мосальского, Ивана Голицына и Гаврила Пушкина, ехал на встречу с матерью. Отдельной колонной шли поляки, музыканты, по другую сторону чинно вышагивали патриарх Игнатий вместе с остальными священнослужителями. Личные телохранители царя составляли иностранцы: французы, англичане, немцы и шотландцы, чьими капитанами были Жак Маржерет, Матвей Кнутсон и Альберт Вандтман. Не забыл молодой государь взять с собой заведующего канцелярией поляка Яна Бучинского, который сопровождал царя еще с самого первого похода на Русь.
Толпа зевак уже с утра встала на обочине дороги, дабы собственными глазами увидеть долгожданную встречу инокини Марфы с сыном Димитрием.
Григорий, сидя на рослом коне, взволнованно теребил удила, каждая минута казалась ему часом, от волнения от весь вспотел, пот струился по его лицу. Попросив платок у Петра Басманова, молодой человек вытер мокрый лоб и, тяжело вздохнув, спросил:
– Когда же появится карета?
– Скоро, мой государь, еще немного, – ответил всегда любезный Басманов.
Тут вдруг тишину прервали звуки множества труб, глашатай на взмыленном коне подъехал в центр и громко объявил о приезде царицы Марии. Радостные возгласы окатили всю округу. Музыка загремела еще громче, заглушив монотонные распевания молитв. Григорий, бледный, широкими глазами всматривался вдаль, где на горизонте появилась запряженная лошадьми царская карета. Стеганув коня, он во весь опор помчался один, без охраны, к кортежу, дабы самому лично встретить мать. Иконя, восседая у открытого окна кареты, внимательно смотрела на незнакомого ей молодого человека в царском одеянии. На какой-то момент ей вдруг и самой показалось, что это и есть ее родной сын Димитрий, которого она не видела уже много лет.
Остановившись у большого шатра на глазах у всего народа, бывшая царица Мария Нагая, подошла к молодому царю и крепко обняла его, обливаясь слезами. Григорий, не ожидая такого проявления чувств, трижды поцеловал «мать» в щеку и, сняв шапку, пригласил ее пройти в шатер. Толпа ликовала, подбрасывая шапки, а польские музыканты продолжали играть на флейтах и бубнах.
После яркого дневного солнца в шатре стало вдруг темно. Когда глаза привыкли к мрачному освещению, инокиня Марфа уселась в большое мягкое кресло и пристально вгляделась в лицо стоящего перед ней человека. Нет, это не ее сын, он даже и лицом не похож на Димитрия. Царь сел рядом с женщиной и спросил:
– Тяжела ли была дорога?
– Кто ты? – резким тоном спросила инокиня и посмотрела на него темными, злыми глазами.
– Я царь всея Руси, матушка, – дрожащим голосом промолвил Григорий.
– Ты не мой сын.
– Я знаю.
– Ха-ха, знаешь. А теперь ответь мне на вопрос: что будет, если я сейчас выйду и всему народу объявлю правду?
– Знаю, этого-то я и боюсь. Если они дознаются, то меня, связанного по рукам, отведут на плаху и голова моя покатится по ступеням вниз, оставляя за собой кровавый след. Но я молод и не хочу умирать. Царица, я отомстил за тебя. Теперь ты снова будешь купаться в почестях и богатстве как раньше, ты забудешь слезы, я сделаю все, дабы ты была счастлива! – молодой человек говорил на одном дыхании, глаза его горели живым огоньком, на бледных щеках заиграл румянец. – Позволь мне поцеловать твою руку и назвать матерью, царица.
Пораженная его красноречьем и ясным взором прекрасных глаз, Марфа протянула руку и тот коснулся ее влажными губами в знак покорности.
– Прошу, не разоблачай меня.
– Я буду на твоей стороне и не скажу никому правду – это тебе моя награда за убийство подлого племени Годуновых.
Инокиня встала и решительно направилась к выходу. Семеня за ней, Григорий откинул полог шатра и в глаза ему ударил дневной свет. На секунду зажмурившись, он увидел, как царица подняла руку и сказала:
– О, народ московский! Я, ваша царица Мария Федоровна Нагая, подтверждаю, что ваш царь и есть мой родной сын Димитрий Иванович.
Крики радости оглушили поляну. Все: и простой люд, и бояре, и служивые люди – все склонились в глубоком поклоне перед государем и его матерью. С гордо поднятой головой Марфа снова уселась в царскую карету, а Григорий, с непокрытой головой в знак почтения, шел во главе процессии, ведя под уздцы лошадь. Было 18 июля 1605 года.
В столице инокине были приготовлены кельи в кремлевском Вознесенском монастыре, где ее окружали роскошь и почести. Григорий, радостный и счастливый, лично приехал в монастырь, дабы проверить: хорошо ли устрилась «мать»? Получив ее благословение, молодой государь объявил с крыльца дворца, что венчание на царство состоится 21 июля.
Рано утром в день коронации народ, разодетый в свои лучшие наряды, столпились возле Успенского собора Кремля. Солдаты с секирами наперевез отцепили дорогу, по которой пойдет делегация царя. Народа была столько, что никто даже не замечал нищего оборванца с большим крестом на шеи. Бродяга время от времени, посматривая на небо, тихо шептал: «Господи, помоги русскому народу, помоги родной земле». То был чернец Варлаам, желающий всмотреться в лицо того, кто некогда вышагивал рядом с ним по мерзлой земле литовской как сейчас вышагивает по бархатному ковру и мраморным плитам пола дворца.
Звук труб прорезал воздух. Наступила тишина. Глашатай, подъехав на лошади, объявил, что царь уже рядом и вскоре войдет вместе с боярами в собор. Через две минуты, как того и требовал обычай, из царского дворца в окружении вассалов шел молодой царь, одетый в золотую бархатную парчу. Все бояре были разодеты в лучшие наряды и украшены дорогими украшениями, но никто не мог превзойти в роскоши и любви к драгоценным камням Григория Отрепьева, который ради этого пригласил в Москву лучших ювелиров не только из других городов, но и стран. Итальянские, немецкие, французские украшения сверкали на его белых тонких пальцах, на груди висело удивительной красоты ожерелье, сделанное специально для сего дня итальянским ювелиром из Ниаполя. Словно солнце, светился государь белозубой улыбкой, его короткие рыжеватые волосы источали сладковатый аромат масел, которыми они были умащены. Московский люд протягивал к нему руки, благословя на царство. Царь степенно вышагивал по расчищенной дороге, привествуя всех взмахом руки.
Процессия вошла в Успенский собор, где патриарх Игнатий увенчал Григория царскими регалиями – скипетром и державой. Затем он возложил на молодого царя корону, некогда заказанная Борисом Годуновым в Вене у германского императора.
Держа в руках символы власти, Григорий дрожал. Ему еще предстояло миропомазание и причастие по православному обычаю, которые он, как католик, принять не мог. Попав в затруднительное положение, царь мысленно начал думать: что делать, дабы тебя принял русский православный народ, но при этом не задеть чувства иезуитов и панов, которые присутствовали в его свите? Но не даром же на верх был посажен грек Игнатий, тайный доброжелатель унии, по которой соединялись разные церкви. Он-то и предложил выход из ситуации: совершить миропомазание, но не брать причастия. Так оно и вышло. Все видели, как патриарх благословлял царя, как возлагал на его голову корону, и этого было достаточно: народ принял нового государя.
После коронации государь при народе решил снова отправиться в Архангельский собор, дабы в очередной раз прикоснуться к гробам Ивана Грозного и Федора Ивановича. Поплакавшись у своего «отца», молодой человек попросил у него заступничества в правлении государством и благословении его у Бога. Бояре, бывшие при царе, видели слезы на его щеках и не могли сдержать своих, говоря между собой: «Какой любящий сын! Поистинее, нам повезло с государем».
Выйдя из собора, Григорий подал знак, желая сказать что-то. Наступила тишина, тысячи глаз устремились на него. Царь, сияя в лучах солнца золотом и драгоценными камнями, вскинул голову и проговорил зычным молодым голосом:
– Вы все знаете, что есть два пути правления: путем тирании и путем милосердия. Я же выбрал второй – путь милосердия и справедливости. Долго наш народ блуждал в темноте, теперь же настало время зажечь свет и подняться словно птица Феникс из пепла! И я, ваш царь и государь Всея Руси, покуда жив буду поддерживать свет нашей родины. Отныне и впредь, я объявляю среду и субботу днями, когда я лично буду принимать спрашиваемых на крыльце царского дворца, приходите все, кто нуждается в чем-либо. Далее: я ввожу запрет на публичную порку и бичевание, заменяя их выплатой штрафом, довольно жестокости! Также я запрещаю давать и получать взятки, за это будет строгое наказание не зависимо оттого, какой чин или чьим сыном окажется преступник! Вот это то, что я хотел сказать вам сегодня, в день моего венчания на царство!
Толпа забурлила. Подбрасывая шапки и кидая монеты в ноги Григория, все закричали:
– За здавствует царь наш! Благослови тебя Бог на долгие годы!
– Наш царь!
– Да здравствует наш государь Димитрий Иванович!
Все: и простой народ, и бояре, и дворяне, и служивые склонились в низком поклоне, никто из них даже не мог подумать, что их солнцу недолго предстояло сиять на престоле.