В келье Чудова монастыря было темно, лишь тусклый свет лампады освещал каменные стены, на которых висели иконы с изображением святых. За столом склонил голову старец, его глаза под густыми седыми бровями были тусклыми и уставшими, лоб прорезали множество морщин. Подле него на скамье сидел мужчина средних лет в дорожном пыльном плаще, его лицо в отличаи от лица старика было злым и суровым. Он сжал губы, силясь что-то сказать, но не решаясь. Старик сам нарушил эту гнетущую тишину:

– Зачем пришел, Смирной?

– Отец, послушай, – это был дядя Григория, Смирной-Отрепьев, – послушай внимательно. Теперь, когда на престоле сидит наш Гришенька, я не побоюсь высказать тебе то, о чем не решался ранее.

– Я слушаю тебя.

– Это ты, ты помог ему бежать от расправы, ты нашел ему попутчиков, с которыми он пересек границу, ты сам-то понимаешь, что невольно оказался соучастником страшного заговора? Враги Годунова использовали Гришку в своих корыстных целях: они убили царевича Федора вместе с материю Марией Григорьевной, они надругались над их телами, они надругались также над прахом Бориса, перезахоронив его на кладбище для бедных, хотя совсем недавно сами валялись у его ног. Теперь же престол занял мой племянник, не имеющий никакого отношения к царской семье. Он отрекся от своей родной матери, от нас всех, называя родителями чужих людей. Варвара живет с Васей в нищете, не надеясь на помощь, а ее старший сын восседает в царских палатах, носит золотые одежды, ест каждый день мясо, устраивает пиры с музыкой и танцами! Вот что я вижу, отец!

– Что же ты за человек, Смирной, – с грустью проговорил Замятни, – на родного племянника возводишь хулу, хотя он не дал приказа схватить всех нас, как поступил бы любой другой на его месте. Ты всегда ненавидел Гришу, но за что?

– Не говори, о чем тебе не ведомо, отец. После смерти Богдана я воспитывал его словно сына, я делал все, чтобы он ни в чем не нуждался. А теперь, когда Гришка с помощью поганных латинян, поляков и предателей надел шапку Мономаха, я стал плохим.

– Чего ты от меня-то хочешь? – устало возразил старик. – Если ты надумал разоблачить его при всем народе, то я умываю руки и отказываюсь от тебя.

– Мне уже все равно. Не ради себя, а ради нашей страны я готов пожертовать собственной жизнью, дабы зараза не распространилась дальше. Я прямо сейчас иду во дворец и пусть меня убьют, но я выскажу правду!

Смирной резко поднялся на ноги и зашагал к выходу. У порога он остановился и обернулся, взглянув на отца, который ве также продолжал сидеть за столом. Замятни вытер рукавом слезы и с мольбой в голосе проговорил:

– Не делай этого, сын мой. Если ты скажешь правду, нашего Гришеньку казнят. Прошу тебя, Смирной, не ходи во дворец.

– Я долго слушал твои наставления, отец. Пришла пора и мне сделать то, что хочу я, – с этими словами он покинул келью и, пройдя через длинный коридор, очутился на свежем воздухе.

Вдохнув полной грудью горячий летний воздух, мужчина взглянул на крышу дворца и, прищурившись, направился туда.

– Где царь?

– Где государь?

Толпа бояр бегала по дворцу, заглядывая в каждую комнату, ища Димитрия Ивановича, но его нигде не было.

– Как же так, – спрашивали они друг друга, – почему государь один убегает за пределы царских палат? Почему не спит после обеда?

Служа еще Годунову, никто не мог смириться с новыми порядками, который Григорий ввел в обиход, не спрашивая ни чьего разрешения. Первое, что он нарушал, так это этикет, по которому царь обязан всегда степенно, в окружении охраны, ходить даже по дворцу; второе – молодой царь не спал после обеда, что было в диковинку чопорным боярам. Теперь они были вынуждены искать государя по всему дворцу. Лишь один служка, маленький юркий мальчик, с поклоном приблизился к ним и сказал:

– Так наш государь Димитрий Иванович сейча на конюшне, выбирает резвую лошадь, а вместе с ним Петр Басманов.

– О, Боже! – воскликнул один из бояр, высокий седовласый мужчина. – Где это видано, чтобы царь один ездил куда-либо?

– Успокойся, Богдан Михайлович, наш государь еще совсем молод, вот и не сидится ему на месте. Вспомни себя в двадцать лет, – проговорил другой, молодой безусый парень в дорогом бархатном кафтане.

– Цыц, ты, сосунок! – огрызнулся боярин. – И ты туда же!

– Я-то что? Была бы моя воля, сам бы и день и ночь скакал на резвом коне.

Остальные бояре дружно рассмеялись. Богдан Михайлович, побагровел от злости, и сквозь зубы проговорил:

– Ладно, хватит языками молоть! Пойдем к царской конюшне, остановим государя.

В это время, в тени многовековых деревьев с толстыми корнями и могучими ветвями, Григорий гладил гнедого молодого жеребца, чья грива была коротко подстрижена. Жеребец, играя селезенкой, то и дело рыл копытом землю, норовясь сбежать от хозяина.

– Ну же, тише, тише, мой хороший, – ласково говорил молодой человек, с любовью и нежностью поглаживая животное по шелковистой спине.

Жеребец, чувствую доброту хозяина, нюхнул его в лицо.

– Я тебя тоже люблю, – ответил на ласку Григорий и погладил его по морде.

Басманов с умилением глядел на сцену хозяина и лошади, и не мог скрыть чувства восхищения: еще никто так не возился с конями, как это делал царь, одетый в шелковые шаровары и простую хлопковую рубаху, украшенную разве что вышивкой на воротнике.

– Государь, ты так любишь лошадей. Признаться, я не видел человека, который был бы так привязан к этим животным.

Молодой человек повернул к нему свое лицо, немного загорелое от солнца, и ответил:

– С раннего детства меня влекло к лошадям. Теперь же я могу удовлетворить свою любовь к ним. Мне так нравится возиться с ними. Они ведь умные животные и все понимают. Правда ведь, Чернышь? – Григорий снова обратился к жеребцу. – Скажи, ты тоже меня любишь?

Черныш, словно понимая слова хозяина, вскинул голову и издал хриплый звук. Молодой человек громко рассмеялся и, потрепав его по холке, сказал:

– Я знаю, что ты меня понимаешь.

Вдруг полышались голоса. Басманов поглядел в сторону дворца и, присвистнув, воскликнул:

– Гляди, царь, тебя ищут.

– А, ну их. Надоели они мне все, – Григорий махнул рукой и с легкостью вскочил в седло. Черныш, почувствовав тяжесть седока, весело заржал и подпрыгнул на месте.

– Ну что, Петр, готов отправиться со мной на прогулку по городу? – веселым голосом спросил молодой человек и задорно подбоченился.

– Только если ты, государь, не будешь нестись с такой скоростью как в прошлый раз, – ответил Петр и сел на лошадь.

Остановившись возле ошеломленных бояр, царь воскликнул:

– Не ищите меня. Я поеду покатаюсь, – потом, повернувшись к Басманову, ответил, – поехали!

Два всадника, взвив тучу пыли, понеслись прочь из царского дворца по направлению к рыночным рядам. Легкий ветерок дул в лицо, солнце ярко освещало землю. Без головного убора, в легкой рубахе, молодой царь летел на коне по московским улицам, его раскрасневшее лицо озаряла улыбка да озорный блеск голубых глаз. Подъехав к базарному ряду, он спрыгнул с жеребца и повел его под уздцы мимо торговых рядов, откуда доносились громкие голоса продавцов, созывающих покупателей. Петр Басманов шел чуть позади государя, он знал, для чего они здесь – недаром Григорий приблизил к себе Молчанова, известного тем, что тот был сводником и знал всех красивых девиц и женщин Москвы, которых постоянно приводили в баню к царю.

Народ столпился на обочине, радостные оттого, что смогли вблизи увидеть молодого государя, который приветливо махал всем рукой и выкрикивал приветствие. Не забыл он подойти к маленькому мальчику, стоящего рядом с пожилым человеком, должно быть, дедушкой. Григорий наклонился и легонько пощекотал малыша за щеку, тот удивленно раскрыл глазенки, а потом весело рассмеялся.

– Славный мальчик, – сказал царь и пошел дальше.

Люди протягивали руки в знак благословения. Димитрий Иванович запросто подходил к кому-нибудь, забывая о царском величии, и начинал разговор. Вскоре толпа, бросив работу, окружила его вместе с Басмановым дабы потолковать о том о сем. Царь охотно соглашался на беседу, даже не заметив человека в дорожном плаще, который то и дело норовил подойти к нему, но его отпихивали назад. Григорий обвел взглядом собравшихся и невольно заметил его – своего родного дядю Смирного. Комок подступил к горлу, лицо стало белее мела, на глаза невернулись слезы: какое-то странное чувство овладело им, когда его взгляд встретился со взглядом дяди. Смирной тоже оставался стоять на месте, словно его ноги вросли в землю. Поначалу ему хотелось крикнуть настоящее имя того, кто носил царскую корону, и не мог, что-то останавливало его от разоблачения племянника: то ли страх за жизнь Григория, то ли за проклятия Замятни, которые в этом случае обрушатся на него.

К царю подошел Петр и, взглянув ему в лицо, тихо спросил:

– Что с тобой, государь? Тебе плохо?

Молодой человек словно очнулся ото сна при звуки голоса преданного вассала и еще раз окинул взором толпу: Смирного нигде не было. «Показалось», – радостно подумал он, а вслух сказал:

– Поедим назад, Петр, становится жарко, мне голову напекло.

– Хорошо, государь, поехали.

– Когда вернемся, скажи слугам, дабы они приготовили ванну и чистые одежды, только прикажи, чтобы вода была прохладная, а не как в прошлый раз.

– Все, что велишь, царь, исполню, – Басманов приложил ладонь к груди и склонил голову.

Когда они уже миновали базарный ряд, несколько молодых девиц, прячась от хитрых взоров мужчин, пристально смотрели на ехавшего на рослом жеребце царя и тихо переговаривались, пораженные его гордой статью и красивым лицом.

– Смотри, какой он красавец!

– Он такой белокожий и стройный!

– Просто загляденье!

Девушки посмеивались, любуясь Григорием, но они и не знали, что его взор уже давно их приметил. Его губы растянулись в довольной улыбке, он указал рукой в сторону девушек и на ухо сказал Басманову:

– Гляди, Петр, какие красивые девушки! Желаю, чтобы сегодня вечером в бане они услаждали мой взор.

– Рисковано, государь, о тебе и так ходят слухи как о первом развратнике.

– Молчи ты! – тихо прикрикнул молодой человек. – Знаю я о всех этих слухах, да мне все равно. Я царь и никто не смеет указывать мне, что делать, а что нет.

– Согласен, государь. Ты царь.

– То-то же! – Григорий погрозил указательным пальцем и дернул поводья, Черныш, взметнув тучу пыли, понесся в сторону царского дворца.

Царь с закрытыми глазами нежился в ванне, запах душистого мыла смешался со сладким запахом масла, которым ему умастили волосы. Слуги уже приготовили для него парадную одежду, в которой ему еще предстояло встретиться с боярами на совете. Они не были довольны последним его решением, когда он объявил, что с этого момента боярское собрание будет называться Сенат, а не Дума. Желая европейзировать русское общество, молодой царь не замечал пропасть между ним и вассалами, которая с каждым разом все расширялась и расширялась.

Дабы прогнать мысли о заботах, Григорий пригласил посидеть с собой чернокожего карлика, привезенного из страны Магриба, который услаждал царский слух нежной музыкой на флейте. Григорий глубоко вздохнул и, откинув голову на край ванны, снова закрыл глаза и принялся наслаждаться этим мгновением, вдали от забот и хлопот, через час придут бояре, а пока что есть время вот так просто лежать в чистой воде и ласкать слух чудесной музыкой, звучащей лишь по одному его взмахом руки. Карлик закончил первую мелодию и положил флейту на колени, боясь заиграть снова без царского позволения. Григорий взглянул на него и, махнув рукой, проговорил:

– Играй еще.

Снова зазвучала музыка. Молодой царь погрузился в свои думы, которые он не решался открыть никому, даже безмерно преданному Басманову. Вот пронеслась у него картина, когда он после коронации принимал в большой зале послов из разных стран. К нему с поклоном приехали персы, индусы, греки, киприоты, арабы, англичане, немцы, французы, итальянцы, испанцы, жители Северной Африки. Все они приносили дары, которые складывали у его ног. Вот посол царя индусов положил у трона парчовые ткани удивительной красоты, драгоценную шкатулку из слоновой кости, драгоценные масла черного дерева и сандала, несколько рабов на цепях привели рычащих пантер – этих прекрасных грациозных кошек, чьи глаза злобно блестели желтым огнем, другой раб нес на плече маленькую обезьянку, которая то и дело норовилась укусить его за палец.

А вот дары от персидского правителя, чьи слуги принесли большие ковры ручной работы, шелковые одежды, украшенные большим жемчугом, перстни с драгоценными камнями, большие серебряные кубки и попугаев в золотых клетках.

Греки и киприоты положили к его ногам амфоры с маслами для умащения тела, редкие сорта вин, оливки и маслины, мраморные статуи. Арабы подарили ткани, масляные духи в золотых флаконах, шкатулки, полные драгоценных камней. Жители Магриба удивили тем, что в подарок царю привели несколько карликов-музыкантов, превосходно играющих на музыкальных инструментах, а также живые деревья в больших плошках, источающих благоухающих аромат мирры.

Не менее роскошными подарками отличились европейцы: золотая утварь, ювелирные работы, большой глобус, подзорная труба в серебряной шкатулке, пушистые коты редкой породы, ткани, часы, картины – все это преподносилось ему, царю Всея Руси.

Глядя на ростущую гору подарков, Григорий еле сдержался от восторженного крика. Никогда прежде не видел он таких диковинок, такой красоты. Он изо всех сил старался выглядеть важным и чопорным, но когда послы ушли, молодой человек вскочил с трона и бросился к подаркам, перебирая то струящиеся ткани, то примеряя дорогие украшения. Царь радовался словно ребенок, которому, наконец-то, подарили желанную игрушку.

Но прошло время. Радость от обладания власти и богатства сменились разочарованием и усталостью. Лишь находясь в одиночестве, Григорий мог дать волю слезам. Он плакал от отчаяния, от того, что не в силах изменить впитанные с материнским молоком старые традиции, плакал по своей молодости. Ему ли, которому совсем недавно исполнилось двадцать четыре года, сидеть целыми днями за столом с чопорными боярами, играть роль важного государя, степенно ходить по коридорам дворца в сопровождении стражи, когда ему хотелось вырваться на волю и верхом на коне помчаться на простор, чтобы сильный ветер бил в лицо, играя волосами, чтобы уставшим вернуться домой и, немного передохнув, посидеть где-нибудь под кронами деревьев с книгой в руках?

Все чаще и чаще уединялся Григорий в дворцовой библиотеке. Бродя между полок с летописями, он брал какую-либо книгу по истории и с упоением перечитывал ее снова и снова. Любил он истории о жизни царей прошлого, невольно сравнивая себя с Александром Македонским, Навуходоносором, Юлием Цезарем, Киром Великим, Крезом. Не желая уступать им ни в знатности, ни в величии, молодой царь решил превзойти их всех, дабы стать царем всех царей. Вот почему он направил особое письмо папе римскому с требованием дать ему титул императора.

Однажды, находясь в кабинете со своим личным секретарем Яном Бучинским, Григорий высказал ему свои замыслы:

– Желаю я, дабы во всей Европе величали меня не как князя московского, но как императора Руси!

Бучинский взглянул на него и усмехнулся. Что двигало этим молодым человеком, который только взойдя на престол, позабыл об обещании, данное им в Речи Посполитой?

– Ты, государь немного поторопился.

– Что ты имеешь ввиду, Ян?

– Прежде титула императора тебе необходимо выполнить ряд условий, которые ты пообещал королю Сигизмунду. Первое: выплатить долги; второе: отдать Северскую землю Польше; третье: ввести на Руси католическую веру. Что из трех ты успел сделать?

На этом молодой царь лишь пожал плечами и глубоко вздохнул.

– Правильно, ничего, – высказал за него Бучинский, – и ты хочешь, чтобы тебе присвоили императорский титул?!

– Я отправлю в скором времени ту сумму, которую я задолжал королю и Юрию Мнишеку, и даже более того, приготовил для них подарки, стоящие целое состояние. Ты думаешь, этого недостаточно?

– А вера, а передача земель?

– Я не могу так быстро решать сие вопросы, сам знаешь, как шатко мое положение. Не успел я поймать одних заговорщиков, как тут же объявились другие. Пока это вершина айсберга, а сколько недовльных среди бояр? Многие и так ненавидят меня за то, что я ношу польские наряды, за то, что люблю музыку более молитв, за то, что не разрешаю кропить себя святой водой, за то, что превозношу европейский уклад жизни над русским. Если я прикажу отдать земли или же перекрестить всех в католичество, меня отдадут на растерзание толпы. Вот чего я боюсь. И если я умру, то умрете и вы все.

Царь замолк и сел в кресло. Его лицо было серым, под глазами появились мешки, молодой лоб прорезали несколько морщин, словно он постарел на несколько лет. Таким еще Ян Бучинский его не видел и какая-то жалость родилась в нем к этому уставшему, несчастному человеку, который попал в капкан, поставленный им самим. Секретарь соглашался с мнением царя, но также он знал, что невыполнение обещаний перед Речью Посполитой может обернуться для Руси кровавым началом, ведь недаром Сигизмунд присылал письма одно за другим, в которых требовал немедленного погашения долга и многое другое. Царя разрывали на части: с одной стороны бояре, с другой – поляки и иезуиты. Не зная, что делать, Григорий просил каждый раз повременить, но шли дни, недели, а положение не менялось. В скором времени должны прибыть послы от Юрия Мнишека, требовавшего от будущего зятя миллионы золотых да пограничные земли для младшей дочери.

Молодой человек поднял глаза на Бучинского и спросил:

– Что мне делать? Я устал.

– Вести переговоры, откладывая обязанности на тот момент, когда состоится свадьба между тобой и панной Мариной.

Таким образом секретарь в очередной раз обнадежил царя.

Погруженный в думы, умиренный мелодичной музыкой, Григорий не заметил, как заснул. Его разбудил Басманов, трясущий его за плечи.

– Государь, проснись, вода уже холодная.

Молодой человек резко открыл глаза и от неожиданности чуть не глотнул воду. Он взволнованно осмотрелся по сторонам, гадая, где же находится.

– Что произошло? – дрожащим от холода голосом спросил он.

– Ты заснул, царь. Я пришел к тебе, дабы сообщить, что бояре уже собрались и ждут тебя.

– Ладно… я сейчас, – Григорий потянулся и сказал, – подай мне полотенце, Петр.

Одевшись в чистую атласную рубаху, поверх которой накинув бархатный кафтан с золотыми бусинами, царь быстрым шагом пошел вниз, в тронный зал. При его появлении все встали и низко склонились в поклоне. Григорий, молодой, статный, легкой походкой вбежал на ступени и сел на трон, гордо взглянув на бояр. По правую руку от него сел патриарх Игнатий, прочитавший перед началом собрания молитву. Когда он закончил, царь собрался с мыслями и заговорил ровным голосом, поражая всех своим красноречием:

– Уважаемые бояре, я рад видеть вас в добром здравии, вы – моя опора на царствование, без вас я, ваш царь Димитрий Иванович, не смог бы решить многие вопросы. Сейчас наше государство переживает смутные времена, с одной стороны нас разъедают внутренние конфликты, а с другой – внешние враги. Но с Божьем помощью я вступил на родительский престол и сделаю все, дабы оргадить нас от всяких бед. Некогда давным-давно жил на свете царь, превосходивший мудростью любого мудреца, он был милостив к своим подданым, всегда помогал страждующим. Но, более того, этот царь укрепил свое государство и расширил его пределы. Имя этого правителя было Соломон. А я, подобно ему, заручивший Божьей помощью, поднимусь над всеми королями и императорами Европы, я заставлю трепетать турецкого султана, отправив свое войско на войну против неверных турок, я освобожу Святой Иерусалим от власти полумесяца, дабы пролить христианский свет на земли Палестины! – его глаза блестели радостным огнем, голос стал высоким и зычным, все присутствующие слушали его речь, боясь упустить хоть одно слово.

Григорий не был идеальным красавцем, но обладал неким гипнотизмом, заставляющего трепетать перед ним всех, кто его видел. Он поражал бояр образованностью и познаниям в истории, каждый раз, начиная речь, молодой царь приводил в пример жизнь различных народов, рассказывал о судьбах правителей прошлого, на время он забывался, углубляясь в историю все дальше и дальше, но время шло и нужно было решать насущные вопросы здесь и сейчас. Единственный, кто мог прервать речь государя, был Басманов. Но сегодня и он с удовольствем слушал рассказы о древних царях.

– Словно вавилонский царь Навоходоносор, который покорил Ассирию и разрушил ее главный город Ниневию, я сокрушу османов и верну Константинополь Византии. Словно персидский правитель Кир Великий, я раздвину пределы Руси на западе, востоке и юге, дабы все народы склонились перед нами! Довольно нам быть униженными и обездоленными! С этого момента я объявляю себя императором. Никто больше не посмеет назвать меня князем московским, тем самым унизив меня. Я – император Димитрий Иванович, правитель Руси, возглавлю поход на мусульман, а после этого все короли Европы сами склонятся передо мной. Своим величием я превзоду всех правителей, став царем царей! Моя власть будет простираться на столькие земли, что позавидовал бы сам Александр Македонский.

Бояре сидели потупив головы, в очередной раз выслушивая хвастливые мечты молодого государя. Они понимали, что Димитрий Иванович пока еще не покорил маленькую Татарию в Поволжье, а хочет идти войной на Османскую империю, султан которой в данный момент являлся правителем всего Востока, сокрушить которого не могла ни одна европейская армия. Единственное, в чем они соглашались с царем, так это принятие титула императора, что влекло за собой последующее уважение со стороны королей Европы, считающих до сих пор русский народ жалкими дикарями безбожниками.

После долгой поучительной речи, Григорий приступил к насущным вопросам, которые обязан был решить вместе с боярами.

– Первое: я, ваш царь, удваиваю жалованье служивым людям, рискующих собственной жизнью ради моей безопасности.

Второе: приказываю сделать в ближайшее время опись монастырских владений, отобрав все лишнее. Негоже божьим людям уподобляться мирянам.

Послышался шум негодования. Кое-кто даже проговорил, что царь навлекает на себя гнев Божьий, разоряя монастыри. Григорий грозно окинул взором собравшихся, затем перевел взгляд на патриарха Игнатия и дал тому знак говорить. Игнатий встал и поднял руку, все замолчали, тогда он сказал одну лишь фразу, после которой никто не возражал против царского веления:

– О, люди добрые! Царь наш батюшка самим Богом послан к нам, грешным, дабы вершить дела справедливые! Вы же по незнанию отклоняете замыслы помазанника Божьего, тем самым навлекая на себя еще больший грех. Не ради себя, но ради истинного православия хочет пустить царь наш государь владения монастырские. Не на словах, а на деле встать на защиту нашей веры. Разве этого не достаточно, дабы принять слово царское?

Патриарх замолчал и сел на место, сыграв в очередной раз свою роль. Бояре после этого побоялись возражать, ибо царское величие, перед которым они трепетали, было непоколебимым и исполнено божьей волей.

– Вы все согласны со словом нашего патриарха? – воскликнул ободренный Григорий.

– Да, – в один голос произнесли бояре, хотя в душе у них зародилось подозрение в истинности Игнатия.

Басманов преподнес кубок с водой царю. Тот залпом его осушил, после чего продолжил:

– Я, ваш царь Димитрий Иванович, открываю границы для въезда иностранцев, а также поддерживаю детей бояр и дворян, которые хотят учиться заграницей. Более того, я велю построить в центре Москвы первую Академию, в которой будут учиться все желающие.

И снова пронесся шум негодования, только теперь патриарх Игнатий ничем не мог помочь. Бояре старой закалки, скрепя сердцем, принимали любовь царя ко всему заморскому, молча перенося обиды, когда тот разгуливал в польском гусарском платье, но вот строение Академии, в которой будут преподавать учителя-иностранцы, им никак не хотелось. Они боялись, что такими темпами Русь потеряет свои обычаи и станет европейской страной с новыми порядками. На их недовольные возгласы ответил один из сидящих до этого смирно молодой юноша, Иван Хворостинин, немногим моложе самого царя:

– А я думаю, что открытые Академии пойдет на пользу нашему народу!

Все взоры, в том числе и царя, обратились к говорящему. Это был молодой человек с красивым, нежным лицом. Не смотря на возраст, он держался довольно гордо, даже высокомерно, то и дело поглядывая на государя.

– Ну-ну, речи-то такие не заводи! Поди молоко еще с губ не просохло, – ответил ему один седовласый боярин с большими крупными руками.

Иван усмехнулся и проговорил:

– Ум измеряется не количеством лет. Можно и в двадцать быть мудрецом, и в пятьдесят оставаться дураком. Я это к чему говорю. Наш милостивый государь Димитрий Иванович еще совсем молод, но уже успел повидать другие страны, пообщаться с иноземными людьми. Уж он-то знает, как живут иные народы в отличаи от нас, которые кроме Москвы ничего да не видели на свете. Негоже народу нашему целый век в заперти сидеть, пора уже и на мир взглянуть, и себя показать.

Его речь поддержали остальные молодые бояре и дворяне, радостно заголдя в знак согласия. Димитрий Иванович мог в очередной раз праздновать победу: воля старых бояр была сломлена мнением молодых.

После собрания все разошлись по домам. Недавно вернувшийся по приказу царя Василий Шуйский снова замыслил что-то неладное. То и дело посматривая в сторону государя, он твердил себе под нос: «Придет время и тебя посадят на кол, подлый еретик!»

Не зная истинных мыслей вассалов, Григорий устало потянулся и скинул царский кафтан, слишком тяжелый для носки. Переодевшись в гусарское платье зеленого цвета, он один без охраны отправился во внутренний двор, где паслись дойные козы. Там он остановился, явно кого-то поджидая. И вот его глаза вдруг загорелись, когда вдалеке показался белый платочек среди зеленых деревьев, маленькая сгробленная фигурка пожилой женщины, склоненной над работой завладела всем его сознанием. Легким шагом царь чуть ли ни бегом направился к старушке, которая при виде его встала со скамьи и низко поклонилась.

– Рада видеть тебя в здравии, государь, – проговорила она, стесняясь своего грязного фартука, о который вытерала руки.

Григорий улыбнулся и, по-воровски осмотревшись по сторонам, достал из-за пазухи спрятанный мешочек и проговорил:

– Матушка, я слышал, ты когда-то жила в Галиче.

– Да, мой милый, я родом из Галича, там остались мои родные.

Молодой человек слегка улыбнулся и сказал:

– Я хочу отпустить тебя домой на несколько дней, дабы ты повидалась с родными, но у меня есть к тебе просьба. Исполнишь?

– Конечно, все что скажешь, сделаю.

Григорий на секунду закрыл глаза, едва сдерживая слезы, комок рыданий сдавил горло. Наконец, собравшись с силами, он взглянул на старушку сверху вниз и прошептал:

– Найди в Галиче семью Отрепьевых. Из них про дом Варвары Отрепьевой, вдовы Богдана, матери двух сыновей Юрия и Василия. Передай тайно ей вот этот мешочек, только прошу, сделай все, чтобы никто ничего не видел. Это мой приказ тебе.

Старушка поклонилась и, поцеловав его руку, ответила:

– Не волнуйся, государь, я сделаю, что ты мне сказал. Будь спокоен.

– Я надеюсь на тебя, – с этими словами Григорий развернулся и бегом покинул внутренний двор, боясь, что его кто-то может заметить.

Варвара сидела подле корыта с водой и оттирала от гари большой горшок, в котором ежедневно варила кашу. Что за жизнь у нее? Поначалу пьянство и гибель супруга Богдана, потом бегство старшего сына из Руси и вступление в Речь Посполитую, затем последовал удар, которого никто не ожидал: Григорий объявил себя царевичем Димитрием, сына Ивана Грозного, пошел войной на Годунова, сокрушив неприятеля, потом после воцарения принял инокиню Марфу своей матерью, а ей родной, ничего не осталось. Недавно у нее бывал Смирной, приехавший из Москвы. Весь вечер они коротали за длительной беседой, в которой Смирной обличал ее сына, называя самозванцем и негодяем. Сердце женщины разрывалось на части: умом она соглашалась с родственником, но душа ее тоскавала по любимому сыну, которого она никогда не осмелилась бы осудить.

– Вот, что твой сын наделал! – кричал Смирной, стуча кулаком по столу. – Тебя, родную мать, забыл он. Чужих людей назвал своими родными!

– Ну что ты кричишь, – спокойно ответила ему Варвара, – пусть хоть кто-то из нашей семьи живет в роскоши и ни в чем не нуждается. Я рада за Гришеньку.

Смирной зло выругался и проговорил:

– Дура ты, баба.

– Может быть, но не забывай, что он мой родной сын и кем бы он не был, для меня нет человека любимее, чем он. Не забывай, Гриша твой родной племянник, негоже в моем доме вести такие речи.

– Ха, племянник, – мужчина усмехнулся, желая скрыть катившиеся по его щекам слезы.

Его гложела обида: почему за все время царь ни разу, хотя бы тайком, не передал что-нибудь в помощью своей матери, хотя бы горсть золотых монет на нужды? Почему он, его родной дядя, вынужден скрываться в монастырях, переходя с одного места в другое? Почему его родной брат Василий никак не женится на любимой девушке, не имея средств сыграть свадьбу, в то время, как Григорий уже готовит новый дворец для себя и своей будущей супруге, посылая с гонцами огромные суммы денег и подарки будущему тестю? Все это накопилось и давно лежало в уголках души Смирного, который только сейчас дал волю чувствам.

После этого разговора Варвара еще больше пала духом. Каждое утро, выходя на крыльцо, она смотрела на яблоневый сад, на зеленую траву и в ее памяти всплывали дни, когда много лет назад здесь бегал маленький мальчик с копной светло-рыжих волос, похожий на цыпленка, как бежал он к ней босыми ножками по влажной траве, как прижимался к ее груди и нежным голоском говорил «мама». От этих воспоминаний к горлу подступал комок рыданий, хотелось упасть на землю и, зарывшись лицом в траву, громко плакать, но женщина сдерживала себя, надеясь, что когда-нибудь по этому саду пройдется ее любимый сын, будучи взрослым человеком, а рядом с ним за руку будет идти маленький мальчик, похожий на него, и она первая кинется к ним на встречу, обнимет сына, возьмет на руки внука и все вместе они пройдут в дом, где их будет ждать горячий обед.

Варвара, погруженная в мечты, вышла во двор. Вдруг она заметила странный силуэт подле забора; между досок мелькнула белая косынка. Женщина пошла взглянуть, кто это там, как вдруг в траву что-то упало. Не долго думая, она пошла к тому месту и заметила в траве маленький мешочек. Подняв его, она поняла, что там лежит что-то тяжелое и какого же было ее удивление, когда она увидела золотые монеты да пару колец с рубинами. Не зная что делать, Варвара открыла калитку и вышла на улицу в надежде поблагодарить тайного гостя, но по близости никого не было. Тщетно смотрела женщина по сторонам – белая косынка куда-то исчезла. Пожав плечами, она вернулась в дом и высыпала содержимое мешочка на стол. На дне лежала свернутая бумага. Варвара не долго думая развернула ее и прочитала: «Мамочка, прошу тебя, не плач. Тебе пишет твой Гриша, который сейчас сидит на московском престоле. Я знаю, ты сердишься на меня, возможно, даже проклинаешь за то, что я забыл о вас. Но это не так: каждый день, каждую минуту я вспоминаю о тебе и сердце мое готово разорваться на части от тоски, я так скучаю по тебе, моя матушка. Ты только не обижайся, что мне пришлось признать чужую женщину матерью, знай, кроме тебя, нет у меня на свете человека роднее. Я люблю тебя и потому передал через мою холопку этот мешочек с деньгами, тут не так много, не трать сразу эти деньги, скоро я пришлю тебе еще, ты скопишь достаточную сумму и купишь новый дом, гораздно лучше прежнего. Отложи часть на свадьбу Васи, я слышал, он собирался жениться на девушке, которая живет по соседству. Я рад. Передай ему от меня поклон и благословение на новую жизнь. Будьте счастливы. Жди».

Читая письмо сына, Варвара не могла сдержать слез, ее пальцы тряслись. Несколько слезинок скатились по щекам и упали на письмо, последние слова размылись по бумаге.

– Мой сыночек, мой любимый мальчик, – приговаривала она, целую письмо.

Григорий с большим усердием готовился к предстоящей свадьбе, которую желал сыграть в следующем году. Он созвал лучших зодчих и приказал построить для себя и Марины Мнишек два новых дворца, после свадьбы в которых они намерены жить. Некогда Борис Годунов возжелал воздвигнуть в Москве большой храм, подобном храму Гробу Господне, превратив Москву в новый Иерусалим. Теперь же строительный материал, некогда предназначенный для храма, пойдет на строительство нового дворца, превосходившего роскошью и красотой предыдущий.

– Я желаю, – говорил воодушевленный идеей молодой царь, – чтобы мой дворец возвышался над кремлевской стеной, дабы я мог лицезреть всю Москву. Внутри моих палат я желаю поставить дорогие балдахины, выложенные золотом, а стены увесить дорогой парчой и рытым бархатом, все гвозди, крюки, цепи и дверные петли должны быть покрыты толстым слоем позолоты; необходимо также выложить печи и украсить их, все окна обить кармазиновым сукном. В отдельном крыле построить большие бани. Во дворе построить большую канюшню и разбить живописный сад с беседками, прудом и мраморным бассейном с фонтаном.

Архитекторы были поражены расточительству государя, однако никто не смел ничего возразить. В конце августа начали строительные работы, тысячи рабочих, не покладая рук, рыли котлованы, ставили блоки, возводили стены, а Григорий в это время с довльной улыбкой глядел на них с покоев кремлевского дворца, гордясь своими планами.

К нему с поклоном явился глава канцелярии Ян Бучинский, принесший послание от сандомирского воеводы Юрия Мнишека. Царь нахмурил тонкие брови, понимая, что в письме пойдет речь о передачи миллиона золотых, а также деньги на дорогу будущей московской царице. Поблагодарив Бучинского, Григорий велел созвать боярский совет, который пришелся на 21 августа 1605 года. Бояре вместе с ним долго собирались с ответом, наконец, решили послать в Речи Посполитую гонца Петра Чубарова с таким ответом: «И мы, бояре думные и все рыцарство московское, грамоту твою приняли, выслушали тебя и потому хвалим тебя, пан Юрий Мнишек, за поддержку твою нашему государю, и желаем тебе всего хорошего». Но никто из них не подозревал, что царь послал отдельно своего тайного гонца к воеводе, который должен был передать тому грамоту и деньги на уплату долгов.

Поздно вечером Григорий, уставший от мирских дел, прогуливался по саду, что был разбить на заднем крыле дворца. Чувствовалось приближение осени, ночи стали длиннее и холоднее, ветерок приносил с собой запахи листвы и влажной травы, где-то в кустах слышалось пение цикад. Успокоенный, упоенный ночной прохладой, молодой человек опустился на скамью возле пруда и откинул назад голову, любуясь звездным небом. Вдруг его внимание привлек тусклый свет, исходивший от окна на верхнем этаже. Григорий встал и всмотрелся: то была горница, в которой в заточении вот уже несколько месяцев сидела Ксения Годунова. На секунду показался знакомый женский силуэт, потом шторы задвинулись и все пропало.

«Она все еще не спит, должно быть, ждет меня!» – радостная мысль пронеслась в голове ветренного царя, который не упускал возможность потешиться любовным утехам.

Ксения действительно не могла уснуть. Чаще ее стали посещать думы о привратностях ее судьбы. Никому до нее не было дела, брошенная, одинокая, покинутая всеми она с некоторой любовью приблизилась к тому, кто украл у ее родителей престол, кто обрек ее на затворническую жизнь. Григорий оказался единственным на свете человеком, скрашивающий ее безрадостное существование. Когда он входил в ее покои, молодой, красивый, статный, ее сердце билось от радости, она простирала руки и льнула к его сильной груди. Молодой человек принимал ее в свои объятия и вместе они проводили целую ночь, во время которой девушка чувствовала себя счастливой, румянец играл на ее бледных щеках, она любила и была любима, а больше ей ничего и не надобно было.

Вот отворилась дверь. Ксения встала со стула и с поклоном встретила его. Григорий молча прошел в горницу и, взглянув ей в лицо, спросил:

– Ждала меня?

– Да, тебя я жду всегда, мой ненаглядный.

Молодой человек подошел к ней и поцеловал в губы. Девушка больше не видела образ жениха, за которого хотела выйти замуж и который грезился ей до недавнего времени. Сейчас перед собой она видела лишь красивое лицо царя, его глубокие голубые глаза, светлое лицо, каштановые волосы. Легким прикосновением пальчиков она пригладила эти волосы и прошептала:

– Любишь ли ты меня?

– Люблю, голубка моя, люблю, – ответил разгоряченный царь, целуя ее в щеки и шею.

– Я тебя все равно люблю больше.

– Нет, я больше.

Вместе они упали на кровать. Ночь была прохладная, на улице моросил дождь, но они не обращали ни на что внимания, им было хорошо в объятиях друг друга. Насытившись любовными утехами, Григорий устало откинул руки на кровати и заснул, а Ксения продолжала бодроствовать, целуя его горячие щеки и все также лаская мягкие волосы, вдыхая благоухащий аромат, исходящий от них.