Получивший послание от дьяка Власьева, царь стал основательно готовиться ко встречи с женой. Он торопил с постройкой нового дворца, над строительством которого работали зодчие из Италии. Подле ворот была установлена статуя цербера с тремя головами, чья пасть могла открываться и закрываться, бряцая металлическими зубами. По городу поползли разные толки: одним было интересно новшество, другие же, глубоко верующие, приняли статую за идола, которому поклонялся государь, приговаривая: мол, не бес ли он сам, раз его дворец охраняет адский пес?

Василий Шуйский, давно вернувшийся из опалы вместе со своими родственниками, не только не поблагодарил молодого царя за сохранение жизни, но даже решился на новый шаг: устроить бунт среди стрельцов. Для этого был нанят бывший убийца Годуновых – Шерефединов, который, возглавив отряд бунтовщиков, ворвался похожим зимним днем во дворец в надежде убить царя. Однако поднявшийся переполох среди охраны, выдал заговорщиков и покушение провалилось. Шерефединов успел сбежать, остальные же семеро его товарищей были схвачены и связаны по рукам.

Их, избитых, в изорванных кафтанах, вывели на крыльцо дворца. Сам Григорий, бледный от страха, трясущимися руками, прошел к выходу и встал лицом к собравшейся толпе. Все замерли в ожидании. Молодой государь снял меховую шапку в знак искренности и почтения перед народом, и со слезами на глаза громко вскрикнул, обращаясь к заговорщикам:

– Как вы могли поднять на меня оружие? Как вы могли назвать меня самозванцем и расстригой, коли порукой моей правды стали мать моя Мария Нагая и верховные бояре? Вы обвинили меня в том, что я жалую иноземцев, люблю музыку и танцы, разрешил шахматы и шашки? Но знаете ли вы, что казна наша пополняется пошлинами за счет тех же иноземцев? Понимаете ли вы, что в веселье нет ничего плохого, ибо и душа требует покоя? За время моей недолгой жизни я живота не жалел ради счастья подданых, рисковал жизнью, голодал и замерзал ради вас всех! Неужели вы решили таким гнустым способом отблагодарить меня за то хорошее, что я сделал для вас всех?!

Снег большими хлопьями падал на землю. Несколько снежинок легли на волосы и щеки Григория и стекли по ним точно слезы. Толпа, слыша такие речи царя, встала на колени и громко заплакала. Другие стрельцы, верные государю, склонились и низком поклоне, и один из них проговорил:

– Государь наш. Отдай нам этих собак, мы сами разберемся с ними!

Григорий подал знак и семерых заговорщиков бросили на растерзание толпе. Сам же он, в окружении Басманова и Мосальского, вернулся во дворец, где устало уселся в резное, обитое бархатом, кресло и спросил:

– Что мне делать, дабы уберечь себя от еще одного покушения?

– Увеличь охрану, государь, – ответил Басманов, – поставь личными стрелками немцев, которые преданы тебе.

Князь Мосальский, поглаживая бороду, проговорил:

– Ведь говорил я, не нужно было оставлять вживых этого подлого змея Шуйского! – он указал рукой на окно и продолжил. – Слышишь, государь, крики? Это все его рук дело!

Григорий опустил голову и ответил:

– Как же я устал ото всего! Желаю побыть одному.

Это был приказ. Бояре, кланясь, попятились к выходу и нихо прикрыли за собой дверь. Оставшись один, молодой человек сжал подлокотники кресла, едва сдерживая слезы. Неужели на всем белом свете не осталось ни единого человека, который действительно был бы предан ему? Он сразу же стал в уме перебирать всех вассалов, которые кланятся ему и целуют сапоги до тех пор, пока он держить символы власти, но что станется с ними, если он потеряет эту самую власть? Не сделают ли бояре с ним тоже самое, что некогда случилось с Годуновыми? Не придут ли эти лизоблюды однажды к нему в опочевальню с ножом или подушкой? Что делать? К кому возвать о помощи? Кто останется преданным ему до конца жизни?

Григорий встал и, рассправив широкие сильные плечи, вышел в коридор. Двое стражников склонились перед ним: эти тоже, подумал он, верны ему до тех пор, пока он царь. Государь велел позвать челядь, отвечающую за красоту. Велев им приготовить ванную, он нашел Басманова и сказал:

– Сегодня вели никого не подпускать ко мне. Если у кого-то есть для меня послание, пусть ждут следующего дня.

– Как скажешь, мой государь, – ответил боярин, недовольный тем, то ему придется вместо отдыха вступить в разговоры с остальными боярами, которые с утра до вечера высижывают в приемном зале в ожидании царя.

Григорий нежелся в ванне. После нее ему сделали массаж спины и рук. Будучи человеком образованным, молодой царь следил за своей внешностью: каждый день специально приставленные для этого люди делали ему ванночки для кистей рук и маникюр, протирали кожу лица лосьеном и кремами, дабы она всегда оставалась чистой и гладкой, брадобрей и цирюльник укладывали его короткие волосы в прическу на европейский манер, следя также за тем, чтобы на щеках не было щетины.

Но в этот день, полный тревог, Григорий решил забыть обо всем: о заговорщиках, о предстоящей встречи с женой, о каждодневных заботах и хлопотах, о льстивых боярах и о своем враге Василии Шуйском. Накинув на тело длинную белую рубаху с серебряными пуговицами, царь велел подвести его глаза сурьмой, а губы накрасить ярко-красной помадой. Такой: накрашенный словно девица, надушенный дорогими духами, Григорий один, без охраны, отправился по темному коридору в дальний конец дворца. Он шел к тому, которому верил больше, чем кому бы то ни было и которого искренее любил.

Молодой князь Иван Хворостинин сидел за письменным столом. Свеча тускло освещала комнату, но он, не обращая внимания, старательно выводил пером буквы на чистом листе бумаги. Иван был не только князем и кравчим царя, молодой человек был известен любовью к книгам и истории. Будучи умным, образованным человеком, он открыл в себе писательский талант, став первым составителем исторических книг при молодом царя.

Погрузившись с головой в писательскую работу, Иван не расслышал звук открывающейся двери и шаги по комнате. До него донесся приятный запах духов, тогда-то он и обернулся. Какого же было его удивление, когда перед ним предстал Григорий – молодой, красивый, с легкой улыбкой на устах.

– Ты не ждал меня? – тихо спросил он и подошел к письменному столу. – Чем сейчас занимаешься, книгу пишешь?

– Пробую, – озадаченный столь необычным появлением любовника, ответил тот, убирая перо и чернила.

– Рад видеть меня?

– Очень. Сегодня ты особенно красивый.

Иван встал и подошел к царю. Князь был немного ниже ростом, но сейчас разница в росте оказалась заметней, ибо царь был обут в дорогие сапоги на высоких каблуках. Молодой кравчий нежным касанием провел по лицу государя, затем его руки опустились ниже и, весь пылая от страсти, он принялся ловкими движениями расстегивать шелковую рубаху, неистово целуя шею и сильные плечи Григория.

Григорий любил принимать ласки от Ивана, очарованный его юной красотой. Лишь немногие посвященные знали их тайну, которую они старались скрыть. Басманов не удивлялся подобной связи, ибо в стенах дворца это было обычным явлением: многие бояре и служивые люди знали, что у самого Ивана Грозного в любовниках ходил Федор Басманов.

Полночи Григорий провел в страстных объятиях Ивана. Когда все кончилось, он не пошел к себе, боясь предательского удара, а осталься лежать в постели под альковом со своим возлюбленным. Отвернувшись от князя, царь тихо заплакал. Иван взглянул на него и, коснувшись рукой его плеча, спросил:

– Что случилось, государь? Почему ты плачешь?

Тот снова повернул к нему лицо: покрасневшее, с заплаканными глазами, и ответил, перейдя на шепот:

– Я не знал, что царская корона окажется непосильной ношей. Чувствуя я, идет беда за мной. Сегодня, когда толпа заговорщиков с криками ворвалась во дворец, требуя мой головы, я осознал всю прелесть жизни, мне было страшно, очень страшно – я не хочу умирать. Мне еще нет и двадцати пяти, а в душе я чувствую себя стариком, прожившим долгую трудную жизнь. Почему? Скажи, почему меня все так ненавидят? За что? Что я сделал не так? Все эти месяцы я старался быть добрым, я награждал обиженных, повысил жалованье служивым людям, пресек взятничество и грабежи. Да, я знаю, у меня есть слабость к любовным утехам, азартным играм и всяческим забавам, но разве это такой уж грех? Я же не проливаю крови, не казню без разбора тех, кто встал на моем пути, как сделал бы любой другой правитель. Я сохранил жизнь даже Шуйскому, который спит и видит меня мертвым. И если я погибну от рук заговорщиков, тело мое окровавленное некому будет похоронить по-человечески, ибо для них я поганный еретик и расстрига.

Он говорил быстро, глотая слезы, его трясло от рыданий. Впервые в жизни открылся он Ивану, впервые в жизни излил свои страхи, наполнявшие душу. Князь взял его холодную руку в свою и поцеловал, ему стало искренне жаль этого несчастного, покинутого всеми человека, который уже и сам запутался в себе.

– Успокойся, любимый, я здесь, я рядом и всегда буду подле тебя, – ласково проговорил Хворостинин, осушая поцелуями катившиеся по его щекам слезы.

– Обними меня, только крепко-крепко, – Григорий протянул руки и заключил молодого человека в объятия.

Вместе они снова легки на подушки. Иван с жаром, обливаясь потом, принялся целовать алые, пухлые губы царя, размазав помаду. Но какое сейчас было до этого дело? Государь судорожно принимал ласки своего кравчего, его темно-голубые глаза блестели при свете луны словно звезды, которыми он так любил любоваться с балкона дворца.

Близился рассвет. Голые ветви деревьев качались под порывом ветра, сдувающего с них хлопья снега. Двое молодых людей: царь и князь, лежали уставшие, на подушках. Григорий тяжело дышал, после ночи любви ему нестерпимо хотелось пить, но он решил подождать до завтрака. Глядя в потолок, он снова заплакал, только не знал, от чего: от того, что остался жить и сможет встретить новый рассвет, или же от признательности в верности Ивана. Князь заметил катившуюся по его щеке слезу и ловким движением поймал ее на свой указательный палец. Слезинка, маленькой капелькой блестевшая на пальце, отражалась в предутреннем свете, точно капля росы. Завороженный, смотрел на нее Иван, словно слеза эта была драгоценным камнем.

– Я верен тебе, государь, как никто другой и готов поклясться вот этой твоей слезой, что погибну, но спасу твою жизнь.

– Мне искренне приятно слышать такие речи, – ласковым голосом проговорил тот и, встав с кровати, быстро оделся, – прости меня, но я пойду к себе, дабы никто ничего не заподозрил.

Иван с наслаждением смотрел на его статное, стройное тело и не мог налюбоваться.

– Придешь в следующую ночь? – спросил он.

– Не знаю, у меня слишком много дел, – Григорий оделся и, подойдя к князю, поцеловал его в губы со словами, – я люблю тебя.

– И я тебя.

Вскоре по коридору донеслись торопливые шаги: царь вернулся в свою опочевальню, быстро смыл косметику в воде из рукомойника и, успокоившись, усталый, лег спать.

Когда ясное зимнее солнце лучами освещало землю, раздался по округе пушечный выстрел, стая испуганных птиц резко взметнулась в воздух. Григорий, раскрасневший, веселый, склонившись над новой пушкой, воскликнул:

– Превосходная работа! Необходимо отлить еще десятку таких штук, – он смахнул меховую шапку и вытер вспотевший лоб, благо сам испытал новое орудие.

Все его окружение переглянулось, но промолчало: слишком много средств уходит на приготовление к будущей войне. Один лишь мастер, что сделал пушку, подошел к царю и, склонившись в поклоне, поцеловал его белую руку:

– Государь, я старался выполнить как можно лучше и если тебе что-то не пон…

Но Григорий резко перебил его, задорно вскинув голову:

– Работа превосходная, и сам ты молодец. Вот тебе мой царский подарок, – он снял с пальца один из перстней и протянл мастеру.

– Благослови тебя Бог, царь наш! – мужчина склонился до земли и поцеловал его сапог.

Молодой повелитель, также быстро потеряв интерес к пушке, подошел к Басманову и спросил:

– Готов ли «Шагай-город»?

– Да, государь мой.

– Тогда пусть прикатят его сюда, хочу взглянуть, как эти дармоеды, – он указал рукой на польских всадников, – попытаются взять «крепость», а то мнят себя храбрыми рыцарями, а на деле… А, ладно.

Из ворот, запряженная лошадьми, выехал «Шагай-город», изумивший и напугавший верующих москвичей. Крепость двигалась на колесах, имела много маленьких полевых пушек внутри и разного рода огнестрельные припасы, на ее дверях были изображены слоны, а окна, похожие на врата ада, извергали пламя. Вся процессия во главе с царем, ехавшем на рослом саврасом коне, двигалась к Москве-реке, где и должна была состояться потеха. Народ повалил за колонной стрельцов, шагавших вдоль улиц. Многие москвичи, боясь «Шагай-города», неистово крестились.

– Вот, царь наш батюшка потеху новую задумал, чертей выставил против народа русского, – воскликнул один из толпы.

– Да не против народа, а против устрашения татар, – ответил другой.

– Страшно-то как! – завопила дородная краснощекая баба в длинном шерстяном платке. – Черти смотрят так страшно, а из их пасти огонь валит. Ох-ох.

Крепость медленно подкатили за крепостные ворота и остановили подле реки в чистом поле. Снег давно прекратился, так что шагать стало заметно легче. Царь, ступив на землю сапогами на высоких каблуках, молодой, статный, красивый, дал знак польским рыцарям. Те, поняв, что от них требуется, выхватили сабли, мечи, копья и с криками полезли на «Шагай-город», время от времени отступая назад, дабы не быть спаленными яростным огнем.

Народ, дивясь на потеху, громко кричали и хлопали, некоторые выкрикивали обидные слова в сторону поляков, которые никак не могли справиться с «адскими чудищами».

Григорий, восседая под навесом рядом с Басмановым, рассмеялся и сказал:

– Вот так я возьму однажды Азов и покорю безбожных татар!

Все бояре устремили взоры на потеху, даже Василий Шуйский громко смеялся, наблюдая за неуклюжим польским рыцарством. Потом он обернул раскрасневшее от мороза лицо и, поклонившись, спросил царя:

– Государь, позволь и нам, твоим боярам, попробовать взять это чудище.

– Давайте, разомнитесь, – молодой царь подал знак русским, которые с гиканьем ринулись на «Шагай-город», оттеснив усталых поляк и бесшабашно полезли на его «стены».

Среди толпы медленно пробирался одинокий путник в длинном темном плаще, голова его скрывалась под капюшоном, так что невозможно было разглядеть его лица. Путник прошел на середину и мельком взглянул туда, где сидел, окруженный телохранителями, гордый царь. Комок сдавил путнику горлу, по щеке покатилась слеза, но он пересилил себя, дабы не рассплакаться и тем самым не выдав себя. Это был Смирной-Отрепьев. Узнав о вчерашнем бунте среди стрельцов, он испугался за жизнь племянника, решив, что будет всегда, хоть тенью, но рядом с ним, оберегая от бед. Под полой одежды мужчина держал большой нож, в случае чего вонзить его в грудь подлого заговорщика, не зная, что этот самый заговорщик находится среди ближайших вассалов царя.

Смирной краем уха услышал, о чем говорят в народе. Один из мужчин проговорил:

– Потеха-то веселая, да никто не может крепость взять. Вот трусы-то!

– Сам бы и попробовал, – ответил ему старик, смердивший давно немытым телом, – добрый христианин побрезгует подойти к этому адскому чудищу. Только царю весело от этого, сам небось черт, вон сколько демонов вокруг себя понастроил, веру продал православную.

Смирной не мог стерпеть оскорблений в адрес племянника. Уж кто-кто, а он знал, каким человеком являлся Григорий и какие замыслы он вынашевал. Повернувшись к старику, он тихо, но резко ответил:

– Закрой свой грязный рот, – с этими словами он развернулся и ушел прочь, оставив ошеломленного деда одного.

Совместными усилиями «крепость» удалось все таки взять. Русские бояре и польские всадники разгоряченные «битвой», веселые, вернулись ближе к вечеру во дворец, где царь приказал победителям устроить пир. Все присутствующие пили много вина, шутили, смеялись, в конце были приглашены музыканты, сыгравшие мазурку, которую танцевал Григорий вместе с остальными панами.

Наступил конец зимы. Димитрий Иванови все чаще и чаще слал послание сандомирскому воеводе с просьбой прибыть на свадебное торжество. Юрий Мнишек всю зиму под разными предлогами отказывал зятю в визите, в душе опасаясь, что тот непрочно сидит на троне. Зато в Москву пожаловал Адам Вишневецкий, когда-то первым поверивший в историю мнимого царевича. Григорий радужно принял бывшего покровителя, одарив того дорогими подарками. Пан был доволен, что его приняли лучше, чем самих королевских послов, прибывших вместе с ним в одно и тоже время.

Царь в честь званного гостя приказал приготовить баню в новом дворце, поразившую пана роскошью. Сидя на сосновой скамье, молодой государь вдруг вспомнил, что когда-то вот также сидел вместе с Адамом в бане, еще будучи слугой, и что получил оплеуху от него, которая изменила его жизнь навсегда.

– Помнишь, пан, – нарушил молчание Григорий и широко улыбнулся, – когда-то мы сидели вместе в бане, я делал тебе массаж, а ты за что-то побил меня.

– Да, – рассмеялся тот, – было дело. Зато после этого случая ты поведал историю твоего чудесного спасения и я первым стал твоим покровителем. Кстатит, – Адам наклонился к его уху и произнес, – помнишь Анну?

– Да, как же я мог забыть ее? – молодой человек погрузился в сладкие воспоминания, перед его мысленным взором предстала юная девушка – его первая любовь.

– Анна родила сына, твоего сына, государь.

– Все таки сына, – воскликнул он и рассмеялся.

– Мальчик растет крепким и здоровым, Аннушка назвала его Андрей.

– Андрейка… Какой он из себя?

– Ну… коренастый, крепкий, светлокожий, рыжий.

– Рыжий, – повторил Григорий и какая-то легкая теплота наполнила его сердце, он попытался представить себе своего родного сыночка, ему казалось, вот к нему по влажной траве бежит босоногий мальчуган, ветер ласково играет в его волосах, отливающихся медным цветом в лучах солнца, вот мальчик подбегает к нему и он, ласково целуя сына в щеку, берет его на руки и несет в просторный дом, где в печи варится обед, а красивая молодая женщина встречает их, протягивает к ним руки и они все втроем выходят в сад, где растут молодые саженцы яблок.

Вопрос Адама заставил Григория очнуться от грез.

– Тебя растереть веником, великий князь?

– Да… пожалуй, – молодой человек лег на скамью и мечтательно закрыл глаза, вдыхая аромат березовых листьев.

После бани, свежие, чистые, они вернулись в зал, где царь представил пана своим вассалам, рассказав о службе в его доме, о дальнейшем покровительстве и признании. На следующий день, собирая Адама Вишневецкого в дорогу с многочисленными подарками, Григорий протянул ему мешочек с золотыми монетами и сказал:

– Передай эти деньги Анне, пусть ни она, ни наш с ней сын ни в чем не нуждаются.

– Благодарю тебя, князь великий, я позабочусь о них двоих, не беспокойся.

Пан сел в карету и в окружении охраны тронулся в путь, колеса оставили на дороге два длинных следа.

Всю зиму с утра до вечера царь проводил время с армией, готовя ее к предстоящему походу на Восток. Сам он, одетый в простую шубу и кожаные доспехи, учился фехтованию, вместе с новобранцами стрелял на скаку из пистолетов, время от времени попадая в цель. Брал приступом сооружения, не обращая внимания, что его пинали, отталкивали, били палками. Боярам было неприятно и стыдно видеть поругание царского достоинства, о чем на Вече они ни раз об этом говорили Димитрию Ивановичу, на что тот отвечал:

– Царь должен быть не только первым правителем, но и первым воином. Пусть все: и вы, и солдаты видят, что я превосхожу всех и во всем!

В тайне глубинах души Григорий боялся оставаться во дворце, он боялся длинных коридоров и узких переходов, боялся собственной опочевальни, он не верил уже никому: ни боярам, ни служивым людям, ни своей личной охране, ни даже Петру Басманову; все они, думал он, готовы целовать пыль с его сапог пока он держит в руках скипетр и державу, но случись беде, они присягнуть другому государю. Молодой человек вдруг вспомнил судьбы Годуновых: Бориса, его жены Марии, сына Федора. Некогда и Басманов был одним из преданных людей Годунова, а потом переметнулся к нему, ища милостей. Где же тогда искать верных людей? Или правду говорят, что все цари одиноки?

В конце февраля 1606 года, на Масленницу, царь приказал построить ради забавы в Вяземы, под Москвой, снежную крепость со сторожевыми башнями и бойницами, издали напоминающий сказочный городок. Обороной крепости руководили русские бояре, которым нужно было отбить атаку немцев и поляков. Было решено в качестве оружия использовать снежки. «Битва» началась. Григорий, громко покрикивая на свое «войско», первым полез на штурм крепости, но его тут же сбил какой-то боярин. Царь упал, больно стукнувшись о притоптанный твердый снег, но он даже виду не подал, а снова полез на стены. Бой приобрел все более и более сложный характер. Ненавидя русских и даже не скрывая этого, немцы и поляки, весело перемигиваясь, вместо снежков стали кидать в русских «защитников крепости» камни. Уже не по-нарошку, а на самом деле произошел кровавый бой. Несколько русских людей замертво, все окровавленные, упали на землю, поляки же с гиганьем ринулись в драку с боярами. Те, видя смерть товарищей, повыхватывали мечи.

Григорий метался, крича об отступлении, но немцы и шляхта не слушали его, один из панов даже пригрозил ему всадить пулю в лоб, если он попытается помешать забаве. Басманов тем временем созвал стрельцов, которым пришлось утихомирить где палкой, где кнутом пьяных злых иноземцев. Когда их увели, царь взглянул на крепость, ставшей местом побоища, и ужаснулся: снег пропитался от крови, на земле лежали трупы, многие бояре, тяжело дыша, вытирали рукавом катившуюся из раны кровь.

– Игры закончились, всем по домам, – ледяным голосом проговорил он и тяжелой походкой направился к коню.

Ехали молча. Григорий с опущенной головой винил себя, что позволил полякам пренебречь его приказу. Ему было стыдно перед своими людьми, перед народом, столпившемся на обочине и во все глаза смотрящих на сани, в которых лежали поверженные бояре. На душе было гадко, словно ему плюнули в лицо и оскорбили непотребными словами, да даже это не было бы столь обидным, как то, что произошло сегодня.

Во дворце, переодевшись, царь приказал оставить его одного и никого, даже самых ближних советников, не подпускать: ему надо было все хорошенько обдумать, как поступить дальше. Поздно вечером к нему пришел для разговора Василий Шуйский. Невысокий, плотный мужчина, он враждебно взглянул на царя и спросил:

– Доколе, государь, иноземцы твои будут попирать на нашей земле законы русские? Или же наказание существует лишь для своих бояр, а для поляков нет?

– Ты думаешь, князь, я сам приказал устроить кровавый бой? Мне и самому до горечи обидно и стыдно за содеянное. Я желаю остаться один и обдумать следующий шаг.

Шуйский подошел к нему вплотную, словно мерясь с ним ростом. Он был ниже Григория почти на голову, но зол и коварен.

– Ты не думай, царь, а действуй. Прогони этих латинян и прочих шляхтичей из Москвы, окружи себя верными людьми из русских. Или тебе по нраву лишь иноземцы?

Молодой человек усмехнулся. Уж кому-кому, но не князю рассказывать о чести и верности.

– Однажды я поверил русским, а они устроили бунт, так кому мне теперь верить?

– «Они», – проговорил Шуйский, – ты говоришь «они», а сам-то ты кто, не русский, что ли?

– Почему же? Русский. Только, князь, я никому не верю: ни тебе, ни остальным боярам, ни стрельцам, ни полякам, ни немцам. Уяснил? А теперь оставь меня в покое. Никого видеть не хочу.

Василий медленно направился к выходу, но у двери остановился и, обернувшись, спросил:

– Так все же, что ты собираешься, государь, делать с поляками?

Григорий затрясся от злости. Не понимая что делает, он схватил кувшин и метнул его в сторону, стараясь попасть в голову этого подлого змея. Шуйский успел отскочить в сторону, кувшин ударился о стену и разбился на мелкие осколки.

– Пошел вон! – закричал молодой человек.

– Ах, так вот как ты награждаешь своих подданых, царь, – князь усмехнулся и покинул комнату, хлопнув со всей силой дверью.

Григорий остался стоять по середине кабинета. Сердце его гулко билось от стыда за свое поведение. Руки тряслись словно в лихорадке. Он понял, что сегодня сам поставил непреодолимую черту между ним и боярами, чувствуя, как над ним уже сгущаются темные тучи.