Пока царь делил брачное ложе с прекрасной царицей, в тайной комнате, освещенной единственной лампадой, за столом сидели бояре, знатные купцы и служивые люди, искренне преданные Шуйскому. Татищев, один из тех, кто ненавидел молодого царя, произнес вступительную речь:
– Уважаемые бояре и иные люди, мы собрались сегодня здесь, дабы решить судьбу нашего государства, не дать ему погибнуть от рук супостатов безбожных, коих привел сюда еретик поганный, что ныне восседает на троне. Умные люди поговаривают, будто это и не сын Ивана Грозного, а беглый монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев, в миру Юрий Богданович, из Галича. Вот мы и порешили, что негоже осквернять наши традиции, нашу святую православную веру, необходимо убрать дьявола, пока мы не погибли наперед.
Татищев выдохнул и уселся на стул по правую руку от Василия Шуйского, который поддержал его речь с требованием от собравшихся как можно скорее рассправиться с поляками, а уж затем взяться за царя.
– Мы посадили его на трон, мы его и свергнем! – проговорил он и поклялся на кресте, что сам добровольно возьмет в руки меч, дабы уничтожить врагов России.
В комнату робко вошел молодой юноша, почти мальчик. Поставив на стол кувшин с вином, он бесшумно удалился. У порога юноша услышал приказ Шуйского:
– Арсений, потуши в остальных комнатах свет, скоро все пойдут почивать.
Мальчик поклонился в знак покорности и вышел, закрыв за собой дверь.
– Итак, – Василий поднялся с кресла, похожего на трон, и проговорил, – завтра с утра идите все, кто сможете помечать крестиком дома, где проживают поляки и остальные иноземцы, дабы направить народ против них, а пока москвичи будут забивать ляхов, мы с воинами ворвемся в новый дворец и убьем царя вместе с его поганной полькой еретичкой. Теперь все вы поклянитесь, что ни единым словом не обмолвитесь с кем бы то ни было о том, что мы сегодня решили.
Присутствующие по очереди целовали крест и произносили слова присяги.
Василий перевел дух и поцокал языком, как бы раздумывая: говорить или нет. Однако же, взяв себя в руки и пересилив тошноту, он проговорил:
– Напоследок хочу сказать вам о еще страшном грехе этого расстриги, коего порешено убить. От доверенного мне человека узнал я, что еретик впал в содомию, – князь сплюнул, брезгливо поморщив лицо, многие присутствующие перекрестились, слово защищая себя от греха, – видели, как Гришка Отрепьев целовался в губы с этим князьком Ванькой из дома Хворостининых, слышали, как они признавались друг другу в любви.
– Теперь понятно, – послышался голос Татищева, – почему Ивана кравчим назначили.
– То-то я смотрю, этот молокосос уж больно дерзок стал в последнее время, – взял слово пожилой, рослый боярин.
– С ним мы потом разберемся, – ответил Шуйский ровным голосом, – не с него надо начинать. Поначалу уберем шляхту вместе с самозванцем, а дальше тот, кто станет царем, очистит дворец царский от скверны.
Под утро Арсений, не спавший всю ночь, вбежал в покои Петра Басманова и, разбудив его, тихим голосом проговорил:
– Милостивый боярин, не гневайся, а только дай сказать тебе что-то очень важное!
– Что случилось? – сонным голосом спросил тот, все еще находясь между сном и явью.
– Шуйский вместе со своими сподвижниками хотят убить царя. Против Димитрия Ивановича заговор.
– Какой заговор? С чего ты решил? – Петр вскочил с постели, не зная, что делать.
Юноша в подробностях перессказал тайный разговор заговорщиков, целуя крест и крестясь в знак правдивости слов своих.
– Ты не врешь? – с подозрением проговорил Басманов.
– Господом Богом клянусь! Сам все слышал, да испугался тут же сообщить тебе об этом.
Боярин стоял подле окна, невольно залюбовавшись предутренним рассветом. Солнце медленно всплывало из-за горизонта, окрашивая небо в золотисто-розовый цвета. Купола храмов и крыши домов блестели в утренних ярких лучах. Оторвав взор от дивного зрелища, Петр сказал самому себе:
– Все таки это случилось.
– Что? – переспросил удивленный Арсений.
– А, ничего, – махнул ему рукой Басманов и приказал немедленно выйти из комнаты, дабы он смог переодеться.
В этот погожий весенний, по-летнему теплый день, Григорий Отрепьев принимал у себя лапландцев, принесших ему ежегодную дань. Одетые в смешные остроконечные шапки, в теплых, ярко расшитых одеждах, в высоких сапогах с загнутыми носами, жители Севера выглядели несколько смешно на фоне дворцовых палат и высшего света, одетого в изящные гусарские костюмы.
Марина, вопреки обычаю, восседала на троне рядом с царем. На ней красовалась золотая корона, голова не покрыта, французское светло-зеленое платье плотно облегало ее осиную талию и тонкие ручки, на которых, переливаясь всеми цветами радуги, блестели браслеты и перстни с драгоценными камнями. Григорий, тоже весь в златотканных одеяниях, тихим шепотом переводил слова, сказанные через переводчика послом саамов:
– Они рады приветствовать царя и царицу в добром здравии, готовы служить верой и правдой императору Димитрию Ивановичу. В знак почтения они прислали дань, что возложена на них, и подарки.
Слуги внесли в тронный зал шкуры пушистых зверей, оленьи рога, замороженную северную рыбу и многое другое. Глядя на скромные дары, царь слегка усмехнулся – не многое получишь от жителей Севера, но то, что лапландцы платят дань и служат ему опорой, уже неплохо.
Петру Басманову в те дни так и не удалось поговорить с царем, который был занят тем, что общался с послами, развлекал их пирами, медвежьей охотой, по вечерам устраивал балы с танцами, на котором присутствовали в основном поляки со своими дамами.
Поздно вечером перед сном молодой государь, наконец-то смог снять новые подкованные сапоги, которые сильно натерли ноги, и обуть привычную мягкую кожаную обувь на плоской подошве, в которой он отправился в недостроенный дворец царицы, что примыкал к его хоромам.
15 мая лапландцы уехали, Григорий, наконец, смог уделить время для разговора с преданным ему вассалом. Басманов наклонился к уху царя и проговорил:
– Государь, будь осторожен, против тебя устроен заговор.
Молодой человек искоса взглянул на него, его глаза сузились от смеха, махнув рукой, он ответил:
– Поди ты, Петр, вина много выпил. Кто может устроить против меня заговор? Есть ли на свете такой человек, который сможет встать на моем пути?!
Подобное бахвальство разозлило боярина, но он сдержался и только и мог, что сказать:
– Горе тебе, что не слушаешь, что говорят. Ты, царь, сам себе погибель создаешь.
Григорий промолчал – не хотелось спорить с человеком, на которого он надеялся в трудную минуту.
А на следующий день к нему с тем же предостережением пришел Юрий Мнишек. Он поведал затю, что московские бояре безцеремонно входят в дома поляков, устроивают там допросы, пока что никого не тронули, но не известно, что будет дальше.
– Я и слышать не хочу об этом! – воскликнул Григорий. – Я не терплю доносчиков и наказывать буду их самих.
Подобные слова оскорбили гордого воеводу. Подойдя вплотную к зятю, который был на целую голову ниже его, Юрий Мнишек проговорил:
– Ведомо ли тебе, государь московский, что творится вне стенах дворца? Ты наивно полагаешь, будто я печусь о твоей жизни? Отнюдь нет. Я думаю о судьбе своей дочери Марины и не хочу, чтобы с ней что-то случилось.
– Не забывай, пан, – ответил тот, отступив на полшага назад, – отныне Марина моя супруга и я как муж несу за нее ответственность.
– Твоя ответственность – полная безответственность! Вчера о заговоре тебе доложил пан Басманов, сегодня мои люди подтвердили его слова, а ты вместо того, чтобы принять хоть какие-то меры, как сделал бы иной государь, беспечно проводишь время в пирах, устраиваешь балы. Одумайся, чем это может грозить тебе.
– Я уже не маленький мальчик, чтобы учить меня уму-разуму. Поди отдохни, пан, а вечером мы поговорим с тобой наедине. Прошу тебя.
Юрий Мнишек усмехнулся:
– Вечером по твоему приказу будет дан бал, на который ты пригласил сорок музыкантов. Опять вино будет литься ручьем, когда мы еще как ни сейчас сможем поговорить?
Григорий устало вздохнул и опустился в кресло, расстирая руками виски.
– Прости меня, вельможный пан, – сказал он ровным, спокойным голосом, – я просто очень сильно устал.
– Тебе нужно отдохнуть, государь, бледный ты стал в последнее время. Может быть, позвать лекаря?
– Нет… нет, спасибо…
Ему не хотелось принимать уже ничего от Мнишека, с которым в последнее время испортились отношения. Как-то после свадьбы воевода попросил царя заплатить большую сумму денег золотыми монетами польской охране, на что Димитрий Иванович ответил:
– Вельможный пан должен понимать, что государь московский не царь Мидас, умеющий одним лишь прикосновением превращать все в золото. Мне и так пришлось потратить большую часть казны на царицу и свадебные подарки. И если сейчас я проявлю такую щедрость, то не сносить мне головы.
Юрий спорить с ним не стал, однако затаил обиду. И если бы ни Марина Мнишек, он уже давно бы покинул пределы России.
После разговора с тестем Григорию не хотелось никого видеть; настроение было испорчено, все раздражало. Даже не хотелось говорить с царицей, которая в этот момент сидела перед зеркалом, примеряя новые украшения, а ее служанки готовили новое роскошное платье. Царь быстрым шагом направился в сад, где находилась конюшня. Среди породистых лошадей лишь один Черныш встретил хозяина веселым ржанием. Подойдя к любимцу, Григорий пригладил его гриву, ласково провел рукой по морде. Жеребец, играя селезенкой, стал рыть копытом землю и как-то странно толкать его в спину.
– Ну что ты? Успокойся, успокойся, – приговаривал царь, гладя его по холке, удивленный непонятным поведением коня.
Черныш, метая пронзительный взгляд карих глаз, тыкался мордой в волосы Григория, словно предчувствуя приближающуюся беду. Государь призвал к себе конюха и проговорил:
– Черныш странно себя ведет, боюсь, не заболел ли он. Проследи за ним.
– Как прикажешь, мой царь, – с поклоном произнес тот и, взяв коня под уздцы, повел обратно в конюшню. А царь тем временем раздосадованный вернулся во дворец.
Вечером как и предсказал сандомирский воевода, состоялся пышный бал, во всем дворце звучала иноземная музыка, танцевали иноземные танцы, Марина, вся в драгоценных камнях, беспечно кружилась в мазурке с панами – Григорий отказался танцевать, странное предчувствие поселилось в его душе. Устало встав с трона, он длинными коридорами отправился в комнату Ивана, дабы поговорить с ним наедине.
Молодой князь радужно принял царя, крепко обняв и поцеловав его в губы. Вместе они провели весь вечер, но даже это не помогло Григорию избавиться от чувства тревоги. Одевшись, он встал с кровати и проговорил:
– Прости, Ваня, но мне нужно идти в опочевальню своей жены, она давно ждет меня.
– Ты придешь завтра? – тихо промолвил тот и крепко сжал кисть руки царя, не желая отпускать его, из глаз князя брызгнули слезы, словно он предчувствовал, что видит Григория в последний раз.
– Ты чего? – тихо спросил царь, смахивая с его щек слезы. – Полно тебе, княже, убиваться. Завтра я снова приду к тебе, обещаю.
Иван продолжал тихо всхлипывать, видя как Григорий отворил дверь и вышел из комнаты. Дверь снова захлопнулась, поставив непреодолимую черту между ними.
Той же ночью, когда царь с царицей почевали в новом дворце, князь Василий Шуйский с именем государя сократил царскую охрану до тридцати человек, приказал открыть тюрьма и раздать преступникам топоры и мечи. Подъехав к одному из домов, Шуйский постучал в двери. Из дома вышел человек в ночной длинной рубахе. Князь сказал ему, передав мешочек:
– Собери всех, кого сможешь. Идем бить литву. А этот мешочек передай Пафнутию, пусть уезжает до поры до времени из Москвы, когда нужен будет, я его позову.
Постепенно вокруг заговорщиков собралась топа зевак, которые по его приказу ринулись в кварталы, где жили иноземцы. Вооруженные топорами, дубинами, ножами, они врывались в дома поляков, не щадя никого: ни мужчин, ни женщин, ни слуг.
В четыре часа утра прогремел набат, Москва бурлила, мало из мужчин, кто остался в доме. Въехав на черном коне на Красную площадь, держа в одной руке меч, а в другой – крест, Василий Шуйский прокричал:
– Литва собирается убить царя! Бейте ляхов!
С гиком и улюлюканьем народ ринулся в дома панов. И там, и здесь начались пожары, слышались предсмертные крики, страшная брань, кричали женщины, убегая от преследователей, но их ловили, насиловали, а потом беспощадно убивали. Алая кровь потекла по улицам рекой, обагряя каменные дороги.
Григорий спал. Ему приснился страшный сон, в котором он, одетый в тонкую рубаху стоит посреди поля, поросшего колючками. Дул сильный ветер, пронизывающий насквозь. Холод сковывал все тело. Поеживаясь, он двинулся через заросли, обдирая до крови руки и ноги. Вокруг не было ни души, он звал на помощь, но его голос тонул под порывом ветра. Постепенно ноги нащупали влажную землю – то были болотные топи. Хватаясь за колючие ветви, молодой человек почувствовал, как его затягивает вниз. Обдирая ладони до мяса, он старался спастись, но болото затянуло его по горло, он чувствовал, что задыхается и… проснулся. Вскочив на постели, Григорий долго приходил в себя, все лицо было мокрым от пота. Блуждающим взором он посмотрел в окно на улицу, где только-только начинался рассвет. Вытерев вспотевший лоб носовым платком, царь снова улегся на подушку, сердце его гулко колотилось в груди, к горлу подступила тошнота.
«Что это со мной?» – подумал он.
Рядом заворочилась Марина. Открыв глаза, она увидела перед собой бледное лицо мужа с красивыми голубыми глазами. Царица улыбнулась, любуясь красивой формой алых чувственных губ Григория.
– Как спалось, мой любимый? – проворковала она, потягиваясь всем своим гибким, стройным телом.
– Я спал хорошо, – соврал он, не желая вспоминать страшное сновидение.
– Ты весь дрожишь, – Марина взяла его руки в свои и поцеловала, вдруг раздались отдаленные крики.
– Ты слышишь? Что там происходит?
Григорий встал с постели и подошел к окну, но ничего не заметил.
– Должно быть, где-то произошел пожар, – успокоил он жену, хотя сам не был уверен в правдивости своих слов.
Тут в дверь кто-то сильно забарабанил. Царь и царица, вскочив с постели, быстро оделись. Оба были бледны от страха. В опочевальню ворвался испуганный Басманов, держа на готове меч. Позабыв склониться в поклоне, он прокричал:
– Беда, государь! Требуют твоей головы!
Григорий переглянулся с Мариной, та стояла словно мраморная статуя: побледневшая, с широко раскрытыми от испуга глазами. Невольно вспомнился недавно привиденный сон. Царь выбежал из спальни и подошел к большому резному окну, из которого доносились страшные крики и вопли.
– Требуем головы самозванца! – кричали в толпе.
Петр посмотрел на Григория. Тот, не зная что делать, ринулся к одному из немецких охраников и, выхватив меч, вышел с грозным видом в переднюю, и грозя мечом толпе, воскликнул:
– Я вам не Годунов!
В ответ раздались выстрелы и нецензурная брань. В последний момент, когда пуля пролетела в решетчаное окно, царь успел отбежать в сторону и спрятаться за колонной.
Присев на корточки, он закрыл глаза, словно в тумане он слышал грозные крики, звуки ломающихся дверей, предсмертные возгласы охранников. Басманов подошел к нему и, взяв под руку, проговорил:
– Нужно тебе бежать из дворца, государь. Спрятаться где-нибудь, иначе тебе смерть.
– Он все таки добился своего, – ровным, приговоренного к смерти человека, голосом проговорил Григорий, – я нужен был им, дабы убрать Бориса, теперь и я им не нужен, – слезы потекли у него по щекам, оставляя две бледные полоски. Ни злости, ни страха у него не было, сейчас хотел одного – чтобы смерть наступила мгновенно, без мучений.
– Царь, беги, беги! – Петр силой заставил его подняться и подтолкнул в спину, – убегай, спасай свою жизнь. Я задержу их!
С этими словами, размахивая мечом, Басманов один ринулся в проход, где уже поджидали заговорщики. Выйдя к ним с поднятыми руками, боярин воскликнул:
– Постойте, опомнитесь, ибо вы не ведаете, что творите! Сложите свое оружие и уходите!
К нему, размахивая большим мечом, подбежал Татищев и, громко сплюнув, прокричал:
– А вот и верный пес еретика! Отправляйся в ад! – с этими словами он вонзил меч в сердце Басманова, проткнув его насквозь.
Обливаясь кровью, боярин замертво упал на каменный пол. Заговорщики тут же вытащили тело и бросили с крыльца – на поругание толпе.
В одном из коридоров Григорий запер настежь двери, потом ринулся в комнату, где ждала его испуганная Марина. Он схватил ее за руку, крепко поцеловал и воскликнул:
– Сердце мое, измена! Спрячься где-нибудь во дворце.
– Что мне делать без тебя? – промолвила она.
– Я попытаюсь выбраться из дворца и тайком пробраться к дому твоего отца. Не думаю, что они убивают женщин. Им нужна не ты, а я, – с этими словами он ринулся в дальние коридоры, оставив супругу одну.
Метаясь из угла в угол, точно загнанный зверь, Григорий вылез в окно, подле которого были установлены леса. Медленно, дрожащими руками, он начал спускаться по стропилам, которые качались под тяжестью его веса. «Только не смотреть вниз, только не смотреть вниз», – твердил он сам себе. От страха у него закружилась голова, одна нога, опущенная вниз, не нашла подпоры и, оступившись, Григорий полетел вниз с высоты в пятнадцать сажень в житный двор. Ударившись головой о каменные плиты, молодой человек потерял сознание.
Открыв глаза, он почувствовал на лице холодную воду, затем его кто-то взял за руки и потащил к порогам. Оказывается, несколько стрельцов, что вели службу, заметили его лежащего со сломанной ногой, разбитой головой и решили помочь ему. Острая боль отзывалась во всем теле: из ушей, носа и рта текла кровь, несколько ребер было сломано, левая нога была вывихнута. Плача от боли, Григорий уговорил стрельцов не выдавать его заговорщикам, обещая высшие чины и большую награду. Но не успел он договорить, как к нему со всех сторон, вооруженные мечами, копьями и топорами, подступили бояре-заговорщики. Один из них, пнув его ногой, проговорил:
– Ну что, спас себя, подлый еретик?
Григорий не мог отвечать, только кашлял кровью. Его глаза не смотрели на тех, кто желал убить его. Один из стрельцов, проявив к несчастному человеку жалость, прикрыл его и ответил собравшимся:
– Мы требуем признания от инокини Марфы. Если он действительно ее сын, то мы до конца будем верны ему. Если же нет, то Бог в нем волен.
Голицын удовлетворил просьбу стрельцов. Но пока он отсутствовал, остальные бояре и дворяне, вызволенные из приграничных городов, стали плеваться в Григория, пинать его по сломанной ноге, бить кулаками по лицу и голове. Прикрываясь от ударов, молодой человек слабым голосом проговорил:
– Не бейте меня, прошу.
– Чего ты хочешь, сукин сын? – вскричал один из заговорщиков.
– Отнесите меня на Лобное место, молю, – каждое слово доставалась ему с трудом, от боли он не мог сделать ни одного движения, в душе надеясь, что Марфа не откажется от него.
Но его надеждам не суждено было сбыться, единственная нить, связывающая его с людьми, оборвалась в последний момент. Из монастыря вернулся, подбоченившись Галицын, словно ездил не на расспрос, а на битву, и проговорил:
– Я был у инокине Марфы и она призналась, что это не ее сын!
Толпа взревела и, гогоча дьявольским смехом, размахивая мечами, потащила избитого, окровавленного Григория в разрушенный годуновский дворец. Его били, пинали по ногам и рукам, выкрикивая бранные слова, среди криков и хохота доносились громкие рыдания тех, кому стало жаль несчастного.
Кто-то содрал с бывшего царя дорогой кафтан и надел на его тело рубище, какое носили бродяги.
– Поглядите-ка на царя! У меня такой царь на канюшне! – прокричал со злорадным смехом один из бояр.
– Дал бы я ему себя знать! – проговорил другой.
Третий с силой ударил его по скуле, глаз сразу затек от кровоподтека.
– Говори, кто твой отец отец и откуда ты родом? – накинулись на него с допросами.
Ничего царского не осталось в этом несчастном, покинутом всеми человеке. Он понял, что остался совсем один, и даже тех, кого он осыпал некогда милостями, теперь словно хищные звери терзали его. И даже единственная мечта – умереть мгновенно, без боли – осталась всего лишь мечтой. Ничего больше не было.
Среди толпы к нему пробрался монах в грязном поношенном одеянии. Воздев руки и прикрывая себя крестом, он подошел к Григорию и, заслонив его, воскликнул:
– Опомнитесь, люди! Что вы делаете? Неужто хотите взять на душу тяжкий грех?
– Кто ты такой? – воскликнули из толпы.
– Убирайся вон, бродяга! – Татищев схватил монаха и подтолкнул обратно, остальные злорадно зашипели вслед.
– Я чернец Варлаам, давно знавший этого человека!
Григорий из последних сил приподнялся на локте, услышав знакомый голос. Все лица плыли перед его взором словно в тумане. «Варлаам, помоги мне», – прошептал он, ибо силы его стали оставлять.
Один из мятежников поднял копье и, поглядев на Татищева, спросил:
– Позволь боярин, я посажу на кол этого безродного монаха.
Варлаам отошел в сторону, прикрывая себя крестным знаменем. Но боярин решил не проливать крови еще одного человека, как того немца, которого закололи мечами за то, что тот поднес Григорию спирта.
– Оставь его, – проговорил он, потом обернулся к монаху и сказал, – убирайся вон, если тебе дорога жизнь.
Варлаама схватили за ворот и вытолкали за ворота, время от времени давая ему подзатыльники. Монах, вытирая катившиеся по щекам слезы, бессильно упал на пыльную землю и, взглянув на небо, проговорил: «Господи! Что же творится?»
А в это время над Григорием склонились озлобленные лица бояр, один из них схватил его за голову, сильно ударил о каменные ступени и спросил:
– Кто ты такой? Отвечай.
– Я… – каждое слово давалось с трудом, – меня зовут Григорий… из рода Отрепьевых… Мой отец Богдан Отрепьев…
На него со всех сторон с новой силой посыпались удары. Блуждающим взором он взглянул на людей, потом перевел взгляд на голубое небо, сквозь пелену он услышал обвинения:
– Латинских попов привел, нечестивую польку взял в жены, казну московскую полякам раздавал!
Кто-то больно стукнул его кулаком по голове и Григорий закрыл глаза, потеряв сознание. Внутренним взором он увидел яблоневый сад, в котором цвели деревья, поля, покрытые мягкой зеленой травой и залитые лучами солнца. Он видел себя в длинных белых одеяниях, красивым как и раньше. И видел он, как по мягкой траве к нему, раскрыв ручки для объятий, бежал, переставляя босые ножки, маленький мальчик с рыжими волосами. Слышал он, как мальчик, подбежав к нему, повис на шеи и проговорил:
– Папа.
А среди садов к ним шла в красивом белом платье молодая женщина, но образ той, которую взял в жены, Григорий не видел. Перед ним точно ангел возник образ Анны – единственную, которую он любил в глубине души.
Постепенно сознание вновь вернулось к нему. Молодой человек медленно приоткрыл глаза и увидел яркий свет, падающий на его лицо. Незаметными движениями пальцев он взял маленький камешек, что валялся подле него.
Татищев склонился над ним и проговорил:
– Жив еще, подлец.
– Собаке собачья смерть! – прокричал кто-то из мятежников.
Среди толпы вырвался боярский сын Григорий Валуев с пистолетом в руках. В этот момент, длившийся несколько секунд, Григорий Отрепьев увидел перед своим взором всю жизнь, во рту почувствовал привкус материнского молока и услышал из глубины памяти колыбельную, которую много лет назад напевала ему мать: «Мой красавец сыночек, будешь чистым у меня, будешь ясным у меня». Он закрыл глаза, из глаз покатились слезы. Он тихо заплакал – возможно, последний раз в жизни.
Валуев направил на него пистолет, проговорив:
– Что толковать с еретиком: вот я благословляю польского свистуна!
Раздались два выстрела в живот, и стая птиц с криком взметнулась в воздух.
Заговорщики, кто с топорами, кто с копьями, ринулись добивать дергающееся в предсмертных судорогах тело бывшего царя. Его кололи, секли мечами. Один из толпы схватил топор и с размаху ударил им по голове мертвого человека: раздался хруст костей, из рассеченного черепа вытек мозг. Остальные с гиканьем и улюлюканьем сняли с Григория одежду и мертвого, обнаженного за ноги поволокли по пыльным улицам Москвы к Лобному месту, на потеху всему народу. Остановившись подле ворот Вознесенского монастыря, они призвали инокиню Марфу, чтобы та еще раз подтвердила свое признание. Хитрая женщина вытащила из широкого рукава маленький портрет, на котором был изображен мальчик лет восьми с бледным, болезненным лицом – ничего общего с некогда красивым Григорием Отрепьевым.
– Вот мой истинный сын, погибший в Угличе, – воскликнула она, показывая всем собравшимя портрет, – имя, данное сыну от рождения было Уар, а тот, кто сидел на троне, не являлся моим сыном, для меня он был чужим человеком.
Инокиня, некогда получившая столько милостей от молодого царя, с брезгливостью посмотрела на его обезображенное тело.
Теперь, удостоверившись в своей правоте, мятежники, окруженные толпой зевак, притащили мертвое тело на Лобное место и бросили его в пыль, рядом положили тело Басманова, такое же обнаженное и изувеченное.
В то самое время, когда мятежники забивали ее сына, Варвара вошла в просторную горницу их нового дома, который они недавно купили на те деньги, что тайком отсылал им с пастушкой Григорий. Вдруг полка с горшками отвалилась от стены и с грохотом упала на пол. Варвара замерла, ее руки опустились, чашки, что она держала, разбились на мелкие кусочки у ее ног. С криком отчаяния женщина упала на землю и зарыдала, прикрыв голову руками. На шум прибежал Василий. При виде рыдающей матери, он испугался и склонился над ней.
– Матушка, что с тобой? Почему ты плачешь? – спросил юноша.
– Поезжай в Москву, сын мой. С Гришенькой беда.
– Какая беда? О чем ты?
Но Варвара не отвечала; чувствовала она материнским сердцем, что с ее старшим, любимым сыном случилось несчастье.
В тот же день, взяв заводную лошадь, Василий галопом помчался по направлению к Москве, как и сказала мать.
Первый день тела царя и боярина пролежали на пыльной земле. Зеваки выходили из своих домов, дабы вдоволь потешиться над этим страшным зрелищем. Спекшаяся кровь почернела на солнце, на ее запах слетались мухи. Сквозь толпу протиснулся, работая локтями, Иван Хворостинин, которому удалось сбежать из дворца и спрятаться в одном из постоялых дворов. Теперь же он, бывший кравчий, подошел к телу царя и, склонившись над ним, достал из седельной сумы флягу с водой, намочил платок и принялся вытирать с мертвого грязь и кровь. Народ взревел, послышались крики и проклятия в адрес молодого человека, кто-то бросил в него камень, попав в руку. Повернувшись лицом к собравшимся, Иван поднял руки, как бы приказывая всем замолчать. Сотни глаз уставились на него.
– Что же вы сделали со своим государем, которому сами же перед Богом давали присягу!? – воскликнул он сильным, зычным голосом. – Да, я вас всех спрашиваю! Когда вы были искренни в своих действиях: когда целовали сапоги царя, ища милостей, или же когда, не получив этих самих милостей, пинали и плевались на его обезображенный труп? Будьте честны хотя бы сами с собой. И не надо злорадствовать! Вы убили человека ни за что!
Из толпы донесся злорадный хохот. Некоторые потехи ради принялись плеваться в сторону Ивана, который стоял словно истукан, не делая ни шага в сторону.
– Ну-ну, сосунок! А ну-ка иди отсюда. Правдолюбитель нашелся! – крикнул один из служивых людей и больно стукнул его по бедру.
Прикрываясь от ударов, молодой человек решил бежать, но не успел: верхом на коне в окружении бояр и стрельцов на площадь выехал Василий Шуйский. Взглянув сверху вниз на юношу, он проговорил:
– Так ты и здесь решил мутить народ? Стража! – на его крики сбежались несколько охранников. – Свяжите его и отправьте в темницу!
Несколько крепких рук схватили Ивана, скрутили его руки и, связав их, повели его в сторону московской тюрьмы. Позже, Шуйский прикажет сослать молодого человека в дальний монастырь.
В этот страшный день 17 мая вместе с Григорием и Петром были жестоко убиты пятьсот двадцать четыре поляка, среди которых были женщины и подростки. Марину Мнишек как предсказывал Григорий заговорщики не тронули. Мечась в одиночестве по дворцу, молодая царица вбежала на женскую половину, где обитали остальные дамы. Будучи маленького роста ей удалось спрятаться в широкой юбке одной из своих фрейлин. Перепуганные женщины ждали своей участи.
Послышались треск и грохот разбиваемых дверей. Наконец, мятежники, изрядно до этого хлебнув вина, вбежали к женщинам и словно голодные волки накинулись на них. Хватая прекрасных дам за руки и волосы, они сдирали с них роскошные одежды и, натешевшись вдоволь, убивали. Марину также как и остальных изнасиловали под громкие крики испуганных женщин и гоготания мужчин. Но поднять руку на бывшую царицу никто не решился. Вместо этого заговорщики схватили ее за волосы и потащили обратно в опочевальню, где она с мужем делила ложе. Бросив ее на пол, один из бояр воскликнул:
– Грязная полька, сколько расстрига потратил на тебя, то и верни!
Они думали, что женщина станет умолять их оставить хотя бы подарки, полученные ею во время свадебной церемонии, однако же коварная панна с пренебрежением бросила под ноги мятежникам все драгоценности и платья со словами:
– Мне не нужен ни ваш московит, ни его подарки. Забирайте все, мне от него ничего не нужно!
Бояре стояли, словно вкопанные, не зная что и сказать. Они недоумевали: действительно она говорит такие слова или же притворяется?
– Твой муж мертв, Марина. Ты понимаешь: он мертв.
Красавица подняла тонкую бровь, усмехнулась и ответила:
– А мне все равно. Я никогда его не любила.
В тот же день Марину вместе с отцом Юрием Мнишеком, связанных по рукам, вытолкали на улицу и посадили в карету. Воевода молча взобрался в карету, Марина же вырывалась из рук мятежников, бранясь на них на польском языке. На ее голове был повязан темный шелковый платок в знак траура по покойному супругу, ибо так посоветовал ей сделать отец. Наконец, гордую полячку удалось силой затолкать в карету, закрыть за ней дверь и, стукнув по колесам, прокричать вслед: «Уезжайте вон из пределов России и никогда больше сюда не возвращайтесь!»
Первый день тела вылялись в грязи и пыли. На второй день с рынка был принесен прилавок длиной с аршина, на него бросили мертвое тело Григория так, что голова свешивалась с одной стороны, а ноги с другой, а обезображенное тело Басманова бросили рядом под стол со словами: «Вы любили друг друга при жизни, теперь будьте неразлучны в аду!» Из дворца некогда молодого, веселого царя кто-то принес маскарадную маску, привезенную из Италии. Дабы пресечь всякую жалость к самозванному правителю, позабыв о том, что он был венчан на царство, ему вспороли живот и туда положили маску, а в рот засунули дудку.
– Долго мы тешили тебя, обманщик, – проговорил один из бояр и плюнул на мертвеца, – теперь ты нас позабавь!
Остальные со злорадным смехом ринулись пинать труп, посыпали его песком, навозом, дёгтем. Те из народа, кто саболезновал бывшему царю, скрывая слезы, уходили домой, дабы не видеть тот ужас, что творился на площади.
На третий день, рано утром, на то место, где лежали вздувшиеся на солнце, облепленные мухами тела Отрепьева и Басманова, подъехал молодой человек в дорожной одежде. Его сапоги с загнутыми вверх носами потемнели от пыли. Юноша слез с лошади и медленным шагом подошел к телу того, кто некогда был его старшим братом. Долго, без слез и громкий рыданий, смотрел Василий на Григория, тугой комок рыданий сдавил его горло, от неприятного запаха стало муторно. Сдерживая тошноту, молодой человек достал из седельной сумы большое покрывало и накрыл им тело брата. Вдруг резкий толчок и боль в руке заставили его обернуться назад: перед ним застыло озлобленное лицо Василия Шуйского, его усмешка больше напоминала хищный оскал.
– Ты кто такой? – гневно спросил князь и рванул на себя Василия так, что тот чуть было не упал.
– Зачем вы это сделали? Для чего злорадствуете? – воскликнул он, его крик привлек внимание зевак.
– А тебе какое дело? Тоже хочешь разделить судьбу расстриги?
– Прекратите издеваться над мертвым телом. Григорий уже ничего вам не сделает.
– Откуда ты знаешь его имя? – Шуйский пристально всмотрелся в лицо юноши и увидел заметное сходство в его чертах лица с бывшем царем, только бородавок не было. – Постой, уж не брат ли ты ему младший, а?
– Да, – гордо ответил Василий и встал так, что заслонил своей спиной тело Григория.
– Зачем ты явился в Москву?
– Чтобы забрать брата и должным образом похоронить его.
Все бояре вместе с князем громко рассмеялись. Кто-то из них дал оплеуху молодому человеку, а кто-то специально, дабы разозлить его, пнул ногой тело Григория.
– Не тронь его! – закричал Василий и с силой ударил боярина по лицу, разбив нос.
Тот отбежал, спрятавшись за спину Шуйского, и злобно проговорил сквозь зубы:
– Убирайся отсюда, щенок!
Князь из-за плеча мельком взглянул на него, потом снова перевел глаза на Василия и сказал:
– Пойдем со мной.
Двое стражников подхватили юношу с двух сторон и поволокли на Лобное место, дабы тот предстал перед всем народом в качестве доказательства самозванства царя. Шуйский указал на бледного молодого человека, который покорно ожидал своей участи, и проговорил:
– Многие из вас не верят мне, будто я приказал убить не царя, но расстригу, беглого монаха Гришку Отрепьева. Всмотритесь в лицо этого юноши! – он указал на Василия. – Это младший брат самозванца, имя его Василий Отрепьев. Смотрите, как он похож со своим покойным братом.
Толпа взревела. Кто-то плюнул под ноги Василия, кто-то прокричал бранные слова. Князь с площади приказал не трогать его, но отпустить во свояси: пусть возвращается домой, а уж они со всеми почестями похоронят Григория!
Обессиленного, испуганного Василия вытолкали с площади, за спиной прокричав проклятия в адрес его брата. Юноша прижался спиной к коновязи и тихо заплакал: что он скажет матери, когда вернется с пустыми руками? Как переживет она такой удар? Молодой человек сквозь гул толпы услышал дальний, знакомый голос, зовущий его.
– Вася, это ты? – то был Смирной-Отрепьев.
Юноша посмотрел на дядю и ринулся к нему, словно ища защиты.
– Они… они не позволили мне похоронить его, – промолвил он, прижавшись к Смирному, тело его сотрясали рыдания.
– Уходим отсюда, Вася, давай пойдем.
Вместе они прошли всего несколько шагов, как к ним пристал монах в залатанной одежде. Осенив себя и их крестным знаменем, он сказал:
– Я знал Григория еще до его побега в Литву.
Смирной ничего не ответил, Василий тоже молчал.
– Мне искренне жаль, что так получилось. Примите мои соболезнования.
Теперь уже втроем они дошли на рыночной площади, где мятежники, сбросив ударом ноги тело Григория, которое мешком рухнуло наземь, принялись топтать его.
– Господи, – промолвил Варлаам.
Василий издал стон, словно ему не хватало в легких воздуха. Оперевшись на плечо дяди, он руками сдавил себе горло.
– Не смотри на это, – ответил ему Смирной-Отрепьев, – не смотри, отвернись, – и сам же, взглянув на жестокое поругание, тихо прошептал, – будьте вы прокляты, облезлые псы!
Варлаам молчал. Вдруг он услышал не ушами, а из сердца последние слова, произнесенные Григорием: «Варлаам, помоги мне». От этого монах вздрогнул точно от удара плетью, на глазах выступили слезы. Он проклинал себя за свою трусость и нерешительность, ведь мог же тогда помочь, мог вытащить окровавленного человека из царского двора, но не смог… или не захотел рисковать жизнью. Тяжелым грузом раскаяния легли воспоминания на его душу. А в голове вновь и вновь слышалась мольба «Варлаам, помоги мне».