I

Унылый ноябрьский вечер, затяжной дождь гонит с улицы даже самых стойких. Увы, тот кабачок, куда я всегда заворачиваю, слишком далеко, чтобы идти туда под холодным ливнем. Так что впервые за много лет — а годы летит незаметно — я вернусь домой так рано, и мое возвращение, наверно, будет воспринято моей семьей как первый шаг на пути к добродетели. Начинать всегда трудно, но лучше поздно, чем никогда, скажет моя жена. Только прежде надо купить газету, чтобы можно было почитать у камина, потому что, если я просто сяду к огню, мое молчание убийственно подействует на все мое семейство. Ах, я и сам знаю, как удручающе действует на других, когда человек сидит, уставившись в огонь, будто он один в доме, и не пошутит, никого не похлопает по плечу, чтобы подбодрить, если тому не везет, не спросит — как живется, все ли в порядке.

Я захожу в лавочку, где всегда беру газету, и в стотысячный раз слышу, как старая карга, хозяйка, жалуется на погоду. Да, соглашаюсь я, дождь идет. Моросит, поправляет она. Верно, соглашаюсь я, моросит. Да стоит ли вступать в спор с этой живой окаменелостью, которая, как сталактит, образовалась у меня на глазах за эти годы. «Глядите, трое черномазых!» — и она кивает на прохожих, выставив вперед единственный зуб, который торчит у нее изо рта и никак не вывалится.

И действительно, когда я, подняв воротник, хочу пробежать к трамвайной остановке, трое темнокожих заступают мне дорогу. Очевидно, матросы с индийского корабля, их тут много ходит. Глаза — как у газелей, длинные волосы черны, как вороново крыло, от одного вида их топкой бумажной одежды меня пробирает дрожь, хотя поверх костюмов на них парадные черные куртки. У одного на голове красная феска, это, видно, у них главный. Честно говоря, они меня совсем не интересуют, мы тут к ним давно привыкли. Да и хочется поскорее добраться домой, хотя ничего хорошего меня там не ждет.

— Сэр, — говорит высокий, доверчиво улыбаясь и с надеждой глядя на меня. Он подает мне кусочек картона и, ткнув в него тонким, как сигарета, пальцем, спрашивает: — Где это?

В таких случаях, если не хочешь впутываться в чужие дела, надо вежливо сказать: «Простите, не знаю», выжать из себя подобие улыбки и идти дальше, словно ты очень торопишься: настоящий джентльмен прежде всего должен владеть искусством вежливо, но неуклонно держать на расстоянии нежелательных чужаков. Мне это давным-давно известно, но, видно, я слишком стар, чтобы напускать на себя новомодное высокомерие, и потому я уже стою — дурак дураком, с кусочком картона в руках. Трое темнокожих не спускают с меня глаз.

При ближайшем рассмотрении это оказался кусок обертки от сигарет. На нем что-то нацарапано карандашом, сначала я ничего не мог разобрать. Я поднес картонку к окну лавки — там было светлее, и наконец разобрал слова: Мария ван Дам, Клостерстраат, 15.

Моя любопытная газетчица высунулась из двери и позвала меня: «Заходите, господин Фербрюгген, тут вам будет виднее. Что им нужно?»

Тридцать лет подряд она принимает меня за кого-то другого, и теперь бесполезно объяснять ей, что моя фамилия Лаарманс. А в тот день, когда я уже больше не приду покупать газету, пусть она спокойно прольет слезу над своим Фербрюггеном.

— Где это, сэр? — повторил мягкий голое.

Черт возьми, ответить не так просто! Ну как точно объяснить моему темнокожему брату, где эта самая Клостерстраат? Хорошо бы начертить план, во вряд ли они разберутся в пашем геометрическом чертеже. И я попытался объяснить им словами:

— Вот сюда. Третий поворот направо, второй налево, снова первый направо… а там улица… улица… — Господи, ну как им объяснить по-английски, что там улица не заворачивает ни направо, ни налево. И что эта улочка, темная, узкая, вьется туда и сюда. — Потом — ни вправо, ни влево, — продолжаю я, — вот сюда… — И я стал так энергично жестикулировать, что прохожие, несмотря на дождь, столпились вокруг нас, тараща глаза. Надо кончать скорее, не век же тут стоять, как уличный фокусник, чувствуя за спиной дыхание старой газетчицы.

— Смотрите, — сказал я. Я наклонился и покрутил рукой, и все зрители внимательно посмотрели на землю, как будто я выбросил что-то такое, что могло еще пригодиться. — Понятно? — спросил я темнокожего. Если он не понял, вина не моя.

— Да, спасибо, сэр, — отвечает мой благородный дикарь и грациозно кланяется, а его спутники пристально вглядываются в мое лицо, соображая, можно ли мне доверять. Один что-то сказал на каком-то странном языке, и высокий что-то ему ответил, как видно, что я произвожу хорошее впечатление. Настолько хорошее, что высокий пошарил в кармане и подал мне пачку сигарет той же марки, как и визитная карточка, предупреждающая о появлении Марии. Только чаевых не хватало!

— Это вам, сэр, — говорит высокий.

Я решительно отказываюсь от подарка, но чувствую себя польщенным, что из всех моих сограждан именно меня они избрали, чтобы помочь им осуществить их мечту.

— Слушайте, если вам не нужно, отдайте мне! — говорит мальчишка из мясной.

Не знаю, откуда он взялся, но вдруг огромный верзила со сломанным носом и в засаленной кепке втиснулся между нами и, даже не попросив разрешения, сграбастал моего темнокожего приятеля и уже потащил было куда-то в сторону, но никак не в направлении той земли обетованной, где проходила Клостерстраат. Бродяга-сутенер, перед таким даже нахальный мальчишка мясника сразу отступил. Неплохой образчик «высшей расы», тут ничего не скажешь.

Али-хан, как я окрестил моего заморского знакомца, вежливо высвободил руку из грубой хватки и вопросительно взглянул на меня, а его спутники, растерянно мигая, уставились ему в лицо. Выхода не было. Что ж, надо идти наперекор этому верзиле, не то как бы моим черным не пришлось худо.

— Видно, вы города не знаете, приятель? Разве Клостерстраат в той стороне? — спросил я как можно мягче.

— Это кто же тебе приятель? — буркнул он. — Клостерстраат? Клостерстраат. Суют кусок картонки кому попало, разобрать ничего нельзя. За нос водят. В такую погоду в ихней одежонке бегать? Отведу их к «Веселому джокеру» на Закстраат — там девки дешевые, а титьки у них — во! — И, приставив волосатые ручищи к своей груди, он растопырил пальцы во все стороны.

— Пошли! — хрипло бросил он. — Чего стоять! — и добавил, наклоняясь ко мне, что это его клиенты и он их тут подобрал, а не я.

Что мне было делать? Отдать моих знакомцев на произвол судьбы или же поддержать их в трудную минуту? Одно было ясно — не соблазны Закстраат манили их, им нужна была Мария ван Дам. Но если я намекну, что им лучше держаться подальше от Закстраат, мне не миновать стычки с этим зверюгой. Вернее всего было предоставить выбор им самим.

— Слушайте, — сказал я, — вон там — и я указал на север, — там девушки продают любовь, а вон там — и я показал в сторону земли обетованной — та, чье имя стоит на сигаретной пачке.

— Не надо нам девушек, продающих любовь, как вы их зовете, сэр, нам нужна она! — с уверенностью сказал Али, тщательно выговаривая английские слова, и помахал картонным талисманом, как флагом.

— Значит, надо идти туда, — сказал я. — Третья направо, потом вторая налево, первая направо, а потом — таким зигзагом. Там и найдете.

— Благодарю вас, сэр. — Он склонился в поклоне, почти как придворная дама, и все трое гуськом пошли прочь, под пронизывающим дождем, туда, к третьей направо; тип с перебитым носом выругался им вслед, а я направился к трамваю, который должен был отвезти меня к жене и детям. Мне казалось, что я отлично выпутался из трудного положения, особенно я хвалил себя за последний штрих, из подобных переделок выйти не так-то легко. И еще одно: теперь я могу спокойно ехать домой, сесть с газетой у огня и тем самым вступить наконец на путь добродетели.

II

Наверно, так было предначертано судьбой, но мой трамвай долго стоял на остановке. Не знаю, что на меня нашло, но я чувствовал себя неспокойно, словно что-то лежало у меня на совести. Я стоил на задней площадке, уставившись в дождь — он уже почти перестал, — как вдруг увидел моих черных, которые выходили из булочной Йонкера, жадно жуя булки и оглядываясь в поисках нужного поворота. Видно, они не могли решиться, куда завернуть — на Рейндерсстраат, пересекавшую главную улицу, или на Корнмаркт, где начиналась путаница переулков, где им придется безнадежно бродить взад и вперед, пока на рассвете не придет время возвращаться на корабль и браться за работу. Нет, никогда им не найти Клостерстраат. И даже если они попадут туда — как отыскать дом номер пятнадцать: наши указатели, наверно, для них похожи на иероглифы.

И вдруг я мысленно представил себе, как я сам, усталый и одинокий, затерялся бы на улицах Бомбея. Ночь, холодный туман пронизывает мой дешевый пиджачок. Я брожу из переулка в переулок, мимо базаров и трущоб в поисках Фатьмы, а она ждет меня в красном свете лампы у себя дома, где-то в конце пути, по тридцать седьмой улице направо, по пятнадцатой налево, по девятой направо, седьмой налево, а оттуда — в кривой переулок, которого мне никогда не найти. И в руке у меня жалкий клочок картона, никто на него не хочет смотреть, а тысячеголовая толпа течет мимо живым потоком, словно воды Ганга, и не обращает на меня внимания. С сердцем, полным надежд, с сияющими глазами вышел я на поиски и теперь в третий или четвертый раз вернулся к тому же углу. Замкнулся бесконечный, безнадежный круг, и я знаю — никогда мне не найти Фатьму, никогда не сжать ее в объятиях. При первых лучах зари она погасит лампу и, рыдая, бросится на ложе, оттого что неверный белый гость обманул и не пришел.

И я должен был признаться, что ничем не помог бедным ребятам, что зря я жестикулировал, стараясь объяснить им дорогу — особенно нелепо выглядели эти дурацкие зигзаги, — да и вряд ли они меня поняли. А эта Мария ван Дам, чье имя, как рыцарский девиз, стояло на кусочке картона, кто она такая? Наверно, простая девчонка, трудно вообразить, что три кули будут искать в доках благородную барышню. Но и тут есть чертовски хорошенькие девушки, без особых предрассудков. А Мария для меня самое красивое женское имя. Впрочем, это неважно: не я ее ищу, а трое чужестранцев.

И, не раздумывая, я соскакиваю с трамвая и подхожу к моей черной троице, которая встречает меня сияющей, как заря, улыбкой.

— Странный город, — говорит Али, — в нем все улицы одинаковые.

Но я успокаиваю его жестом и обещаю, что провожу их к той девушке, чье имя стоит на куске картона. И я решительно направляюсь к третьей улице направо, рядом со мной идет Али, а за ним молча следуют его темнокожие друзья.

И вот я иду с людьми, ни в чем не похожими на тех, с кем мне суждено коротать всю свою жизнь — с тремя чужаками другого цвета кожи, у них и походка другая, и смех не тот, и здороваются они иначе, а может быть, и любят по-иному, и по-иному ненавидят, чужаки, которым ничего не известно о столпах нашего общества и дела нет до наших принцев и прелатов, оттого они, наверно, и пришлись мне так по сердцу. И раз уж случай свел нас на одном перекрестке, нужно ловить его не мешкая, потому что встреча будет мимолетной и недолгой.

Надо было как-то начать разговор, и я спросил Али, видел ли он Марию. В конце концов, я не знал, кто ему дал эту самодельную визитную карточку, и мне хотелось выяснить, вправду ли она существует или это одни фантазии.

Да, он ее видел.

— И хорошая она девушка?

— Очень хорошая, — убежденно сказал Али.

— Молодая? — Было бы страшным разочарованием, если бы в конце пути нас ждала какая-нибудь старая карга. Али осторожно подтвердил, что она молодая.

— Лет пятнадцать? — спросил я. Наши представления о молодости и старости могли никак не сходиться, но я думал, что вряд ли эти темнокожие станут считаться с нашей моралью. А если они слишком законопослушны, я не стал бы возиться с ними. Не хватало еще, чтобы меня приняли за ханжу со всеми нашими западными предрассудками.

— Нет, нет, — рассмеялся Али, отмахиваясь от меня. Он что-то сказал двум своим спутникам, и они захохотали, как дети.

— Может, ей четырнадцать?

Тут он погрозил мне коричневым пальцем и сказал, что ей, наверно, лет двадцать.

— Тем лучше, — сказал я покровительственно, хотя и почувствовал разочарование.

— Тем лучше для законов белого человека, — подчеркнул Али.

Значит, дело тут не в предрассудках. Значит, они только по необходимости склонялись перед Цербером, охранявшим нашу паству.

Мы дошли до второй улицы налево — скоро подойдем к цели. Хорошо, если бы перестал дождь, ведь мы все же шли как бы на свадьбу. Мне пришло в голову, что надо бы достать букет, чтобы не явиться с пустыми руками, но в это время года продают одни хризантемы, а я не очень уверен, что это подходящие цветы для такого случая, их обычно приносят на парадные похороны. Где-то рядом с мясной всегда был цветочный магазин, и я подумал, что стоит заглянуть туда. В окне были выставлены комнатные декоративные растения, но в глубине я наконец разглядел в корзинке какие-то цветы — названия их я не знал. Однако мне казалось, что их яркий алый цвет подойдет под настроение моих спутников. Впрочем — как знать, — произведет ли букет впечатление на Марию ван Дам, да, кроме того, я не имел понятия, существует ли по индийскому этикету язык цветов. Дарить цветы или нет? Очень деликатный вопрос.

— Может, купить цветы для девушки? — спросил я у Али.

В конце концов, это их дело, пусть сами решают.

Али посоветовался со своими товарищами и сказал, что они не возражают.

Не возражают! Разве это ответ? Мне-то было все равно — купят они цветы или нет, не моя это забота. И я переспросил, вправду ли они считают, что нужны цветы.

— В каждой стране чужестранец должен следовать местным обычаям, — заметил Али, так не куплю ли я для них цветы, они плохо разбираются в наших деньгах, и их уже не раз надували.

Букет вышел красивый, не слишком большой, чтобы не привлекать внимания любопытной хозяйки квартиры и вообще тех, мимо кого им, может быть, придется проходить к Марии. Али сразу спросил, сколько он стоит, и не двинулся с места, пока я не взял у него деньги. Только тогда он взял букет и мы пошли дальше.

Я спросил, давно ли они знают Марию?

Нет, только с нынешнего утра. Она пришла на корабль чинить мешки, и они подарили ей шарф, банку имбирных сладостей и шесть пачек сигарет. Приняв все эти дары, Мария назначила им встречу на вечер, и, когда была выкурена первая пачка сигарет, она написала на обороте имя и адрес. Так что это была не простая уличная встреча.

Но кто же из них, в сущности, был влюблен в Марию? Он сам или один из его товарищей?

— Все трое, — сказал Али.

Я посмотрел на него очень пристально — уж не шутит ли он, но лицо у него было очень серьезное, очень искреннее.

Мое грубое западное любопытство наконец прорвалось:

— Неужели Мария действительно пригласила к себе всех троих?

Если это так, то эта двадцатилетняя девушка была необычайно предприимчива.

Да, всех троих. Она приняла подарок от каждого из них и никому никакого предпочтения не выказала, значит, решили они, она ждет в гости всех троих.

Да, тут открывались любые возможности. Во всяком случае, начало показалось мне многообещающим.

— А вы уверены, что она будет вас ждать?

— Конечно, — сказал Али. — Разве она взяла бы подарки если бы не хотела нас ждать? Как вы думаете, сэр?

Его оптимизм был настолько заразителен, что я и сам начал верить в благородный альтруизм Марии.

— Вот эта улица, — сказал я, — а вот и номер пятнадцатый. Здесь ждет вас красивая девушка. — И мы остановились, разглядывая заветный дом.

Теперь можно было проститься с ними и оставить их тут. Я выполнил свой христианский долг, а уж дальше им ни моя помощь, ни мое руководство не понадобятся. А почему бы мне не остаться? Где примут троих, там найдется место и для четвертого. Однако я сразу отбросил эту грешную мысль. Трое моих спутников рассиялись в улыбках, и мне показалось, что они не прочь разделить Марию со мной, как пирог. Нет, это нехорошо выйдет. Посмотрю, как примут моих трех Ромео, благословлю их и пойду домой, почитаю газету, дам отдохнуть ногам и буду утешен мыслью, что моя миссия увенчалась успехом.

III

Пятнадцатый номер оказался лавкой, где ничего, кроме клеток для птиц, не продавалось, и, сколько я ни вглядывался, никаких других товаров не видел. Я никогда не подозревал, что в городе существует такая лавчонка, но она была перед нами — а против очевидности, даже самой странной, ничего не поделаешь. Клетки были самые настоящие, и, как мы ни пялили на них глаза, они оставались клетками. Их было множество, от самых простых до роскошных, с медными прутьями, клеток для попугаев, висячие клетки, стоячие клетки — полная витрина всяких клеток. Надо признаться, витрина была сделана искусно, со знанием дела, но уж очень странно было предполагать, что этим делом занималась Мария ван Дам.

Я увидел, что мои темнокожие спутники были удивлены не меньше меня. Они переглядывались, переговаривались, и Али снова, как бы для проверки, протянул мне обрывок картона. Я взглянул на номер дома и название улицы и еще раз убедился, что это и есть адрес этой странной лавки. Не моя вина, что дом номер пятнадцать был не шумным притоном и не домиком с красной лампой, как тот дом Фатьмы, в поисках которого я бродил по Бомбею… Ладно, притон или не притон, но Марию надо тут отыскать — иначе зачем мы топали сюда под дождем, да и я не хотел, чтобы они потом говорили, что обратились ко мне за помощью понапрасну. Что ж, господа, давайте действовать. В конце концов, может быть, Мария никакого отношения к этим клеткам и не имеет — не больше, чем мы четверо, по всей вероятности. Возможно, что она снимает здесь какой нибудь чердак или подвал, а может быть, и просто угол, с кроватью или кушеткой, как у Фатьмы.

Что, если нам с Али войти туда и спросить ее? Его дружки пусть постоят у витрины, полюбуются на клетки, не то такая делегация — четыре человека, из которых трое — черные, как сажа, — может и напугать людей. Те двое пока что служили просто статистами, да и осторожность в таких случаях не помешает. Али был на все согласен, и мы зашли в лавку. Я торопливо закрыл за собой дверь, чтобы электрический звонок пере стал трещать, и подошел к прилавку, Али — за мной, со своим красным букетом. Он расхрабрился от любви, хотя он знает, что тут, в стране белого человека, темнокожий не лучше фокстерьера.

Мария может явиться нам каждую минуту, случилось же такое чудо в пещере Лурда. А может, она жадно доедает имбирные сладости или подводит брови, подмазывается и пудрится, чтобы выйти к нам и, приветливо улыбаясь, сказать «гуд ивнинг!» — наверно, она хоть эти слова знает по-английски. А если не знает — придется ей говорить по-фламандски, и я буду переводить, пока они не договорятся. Интересно будет послушать их разговор, как-то они дойдут до сути дела.

Тут я услыхал, как где-то двинули стулом. Открылась дверь позади прилавка, и к нам вышла пухлая, далеко не молодая женщина, аккуратная и чистая, как витрина ее лавки. Она бы сошла за мать или тетку Марии, но уж если это была сама Мария, так я был магараджей из Аллахабада. Все же для пущей уверенности я взглянул на своего спутника — от таких людей всего можно ждать. Хоть ей и было под пятьдесят, телеса у нее достаточно пышные.

— Нет, — сказал Али, глядя на нее с брезгливостью.

Женщина подошла поближе — у нее был такой вид, будто ее только что отмыли до блеска, — и, не дожидаясь, заявила, что большая клетка для попугая еще не готова, но будет доставлена на корабль в понедельник утром, что она и просит передать капитану Каннингему.

Я не понимал, наяву все это происходит или во сне. Выходит, Али знает Клостерстраат не хуже меня. Но зачем же он тогда показывал мне этот кусок картона? Чтобы выманить меня под дождь? Нет, в это я не верил. Он и на витрину глазел, как на Ниагарский водопад, да и ни про какие клетки он мне по дороге не говорил. И все же я спросил его, не заказывал ли он клетку, чтобы взять ее с собой в море, и вообще был ли он уже тут, но он решительно отверг все эти предположения и сказал, что пришел исключительно ради девушки.

Толстуха, как видно, понимала по-английски, потому что сразу спросила его, с какого он корабля — с «Сити оф Рангун» или нет?

— Нет, — сказал Али, — мы с «Дели Касл».

Мне теперь все стало более или менее ясно, чего нельзя было сказать про хозяйку лавки.

— Так, — сухо бросила она. — Что же вам тут нужно?

Делать было нечего, пришлось вмешаться.

— Будьте так добры, сударыня, скажите Марии ван Дам, что пришли ее знакомые с «Дели Касл», и спросите ее, может ли она принять нас?

Я тоже хотел присутствовать при их встрече. А может быть, передать толстухе цветы дли Марии, так сказать, в залог будущих благ?

Она смотрит на меня, словно и свалился с луны, и переспрашивает, что я сказал, так что мне приходится заново повторять всю тираду.

— Мария ван Дам? Никогда не слышала. Наша фамилия Пасманс.

Что ее фамилия Пасманс, я еще готов поверить, но что она не знает нашу Марию, мне кажется дичью. А если она нам не доверяет? Мало ли кто готов ввалиться в лавку и заявить, что он с «Дели Касл». Но у нас были доказательства.

Я попросил Али дать мне талисман, выложил его перед ней на прилавок и показал на текст, который Мария любезно написала своей собственной прекрасной рукой, когда была докурена последняя сигарета из этой пачки, — официальный текст, о котором спорить не приходилось.

— Вы ей только покажите эту записку, сударыня, и она сразу узнает, кто мы, потому что она сама написала адрес сегодня утром, когда приходила чинить мошки на «Дели Касл».

— Чинить мешки? — повторяет достойная дама таким тоном, что краска бросается мне в лицо.

Она уходит в комнатку за лавкой, приносит очки и, строго качая головой, начинает изучать неясный автограф со всех сторон с серьезностью, вызывающей уважение.

— Нет, сударь, ничего разобрать не могу. И ни о какой Марии ван Дам я не слыхала, — решительно говорит она и отталкивает клочок картона, словно боится заразиться проказой.

Она спокойно ждет, не попросим ли мы еще какой-нибудь услуги, и рассеянно поворачивается к окну. И вдруг видит черные лица наших приятелей, они прижались к стеклу и, не отрывая глаз, смотрят сквозь клетки, ожидая, что мы с Али подадим нм знак войти. Как видно, им надоело рассматривать экспонаты в окошке, и теперь они вперились в нас горящими глазами. Воображаю, что будет, когда они дорвутся до Марии ван Дам.

Женщина смотрит на нас уже с явным подозрением, косится на Али, как бы проверяя — той же породы те двое или нет, а может быть, их тут целая банда и они нарочно разбились на группы, из стратегических соображений?

— А эти тоже с вами? — спрашивает она.

И, не дожидаясь ответа, она идет к дверям внутренней комнаты, громко кричит: «Франс!» — и, возвратившись в лавку, останавливается, как часовой на посту.

Очевидно, тут порядки строгие, так как ждать нам не пришлось.

Я слышу, как заскрипела лестница под тяжелыми шагами, и входит Франс, громадный, спокойный, держа руки в карманах. Он похож на мать чисто вымытым лицом, но роста он огромного и с виду напоминает чемпиона по борьбе. Как тяжело груженная баржа, он молча надвигается на нас, кивком спросив у матери, что тут происходит. Видно, он человек не слов, а дела. Его мать показала на окно лавки и стала объяснять ему, что, по нашим словам, тут, в доме Пасмансов, живет какая-то Мария ван Дам и что, хотя она нам объяснила, что ни о какой Марии ван Дам она не слыхала, мы ей не поверили и сунули под нос вон тот клочок картона с неразборчивым адресом.

Факты были изложены примерно правильно, хотя нехорошо было с такой злостью говорить, что мы ей «совали под нос» клочок нашего картона, она никак не могла отрицать, что мы вели себя очень вежливо и корректно. Но Франсу достаточно было ее слов, да и никакого интереса к нашим делам он не проявил. Он только взглянул на моих черных друзей, как будто они комки сажи, бросил нашу картонку на пол и объявил самым решительным тоном, что никогда не слыхал о нашей пропавшей подруге.

Я понял, что лучше всего ретироваться как можно быстрее, пока Франс не выставит нас силой. Я пробормотал какие-то слова благодарности мамаше и сынку. Али подобрал брошенную картонку, и, покинув кладбище наших надежд, мы снова вышли в ночь, и двойники Али поплелись за нами, а Франс, стоя в дверях лавки, смотрел нам вслед.

На углу я остановился — меня душил стыд. Уже не в первый раз я впутывался в чужие дела, вместо того чтобы держаться поодаль, как все разумные люди, пропуская мимо себя поток судьбы. Но я никак не поумнею с годами и, к несчастью, не могу сдержать порывистое свое сердце, в котором все еще бьется молодое легкомыслие, хотя сам я уже сникаю и сохну под грузом лет.

Что подумают обо мне мои друзья? Вместо того чтобы привести их к волшебнице и чаровнице, к желанной Афродите, я затащил их к этим унылым Пасмансам. Хорош полководец! И этот несчастный букет цветов! Не лучше было бы в самом начале разрушить их мечту, отдать их на волю того бродяги с перебитым носом? Почему бы ему и не заработать малость, утолив их неуемную жажду? Наверно, он не злой человек, иначе он не подумал бы о том, что они могут промокнуть под дождем в своих тонких курточках. Может, он и был посланцем судьбы, да и чем уж так плох кабачок «Веселый джокер»? По крайней мере там они сидели бы, держа на коленях девчонок, а не шатались бы под дождем, ища какую-то тень, а я уже с час назад сидел бы дома, как респектабельный гражданин, а не таскался бы по улицам с нечистыми мыслями и пустым желудком. Но что же теперь делать? Не мог же я бросить эту промокшую троицу, хотя и не знал, как и где их обсушить. Лучшим выходом было бы распрощаться с ними без дальнейших околичностей, положить конец нашему нелепому содружеству, чтобы каждому пойти своей дорогой, как будто мы никогда и не встречались. Я ушел бы домой со своей газетой, а они вернулись бы на «Дели Касл», с букетом или без букета, или посидели бы где-нибудь поблизости в тепле — сейчас они слишком продрогли, чтобы идти до «Веселого джокера». Но они сами должны были сделать первый шаг, иначе меня там, дома, у камина, совесть бы замучила. Я подождал, но никто из них не проронил ни слова. Они стояли молча около меня, словно боясь прервать мое тоскливое раздумье.

Вдруг я почувствовал тонкие пальцы Али на своем рукаве, и, когда я обернулся к нему, он показал на небо и сказал: «Звезды. Добрый знак. Надежда». Я поднял голову — на безоблачном небе ярко сияли звезды.

Какое я все же ничтожество. Да, Али прав, нельзя сдаваться при первой же неудаче. Она от нас не уйдет, эта хитрая бестия. Я доведу дело до конца, пока не найду ее и не передам им, хотя бы мне пришлось связать ее по рукам и ногам. Доведу до конца, постараюсь, чтобы они получили свое и за имбирные сладости и за шарф. Пока солдаты готовы к бою, полководец отступать не должен.

Но какой толк был в моей решимости? Город велик, Марий тут много. Я еще раз все обдумал. Маловероятно, что такая трепушка могла все выдумать. Наверно, она все же живет поблизости. Может быть, в пятнадцатом номере по другой улице или в пятьдесят первом на Клостерстраат. Какая-то разгадка должна быть скрыта в этом адресе, который она нацарапала по какому-то наитию. А может быть, ее зовут Жанна Гутальс, а вовсе не Мария ван Дам, а если это так, то бог ей судья. И чтобы не тратить времени зря, я предложил справиться в полиции. Участок был недалеко. А если и это не поможет, мы хотя бы утешимся сознанием, что сделали все, что могли, и я усну спокойным сном. Не рискнешь — не выиграешь. Я надеялся, что все окончится благополучно.

Али перевел мое предложение своим спутникам, и я увидел, что они сразу решиться не могут, потому что все трое стали серьезно и долго совещаться. Я не хуже их понимал, что людям с темной кожей лучше с полицией не связываться, да, по правде говоря, я и сам не очень-то охотно просил помощи у наших блюстителей порядка. Что-то в этом есть унизительное. Кроме того, мои черные приятели встретились со мной случайно, и у них могло возникнуть подозрение, что я и сам переодетый служитель закона.

И я стоял, дожидаясь приговора моих смуглолицых судей. Странная, в общем, ситуация. Им надо было взвесить все данные, проверить — достоин ли я такого безоговорочного доверия, и возможно, что приговор будет не в мою пользу и они от меня отвернутся, поняв, что я не выдержал испытания, и уйдут в ночь, одни, навстречу неожиданным опасностям. Нет, если они думают, что со мной можно так поступать, они ошибаются, и я им докажу, что не позволю так мной пренебрегать. Тут была поставлена на карту моя честь, и после всех ударов, какие я испытывал в последние годы, это был бы последний удар.

Их язык казался мне странным, как жужжание мух, но по их голосам, по утвердительным кивкам я понял, что решение принято. Они посмотрели на меня все трое, и Али коротко сказал, что они пойдут за мной.

Спасибо вам, друзья. Вы спасли меня от большого разочарования, и теперь я знаю, что вы готовы следовать за мной хоть к черту в пекло. Что ж, пошли дальше. Раз они верят в меня, как в бога, значит, отступать некуда, и я даю сигнал к наступлению. Двое впереди, двое сзади, с надеждой в сердце, под звездным небом, без дождя. Давным-давно так шли и три мудреца, три волхва.

IV

Тут, у маленького скверика с несколькими скамьями, находился полицейский участок, и теперь мои черные друзья должны были решить, идти им со мной или ждать на улице.

С некоторым недоверием они посмотрели на красные фонари — неизменный признак наших полицейских участков — и стали обсуждать этот вопрос, подняв шум, похожий на птичий щебет. Когда спор утих, Али сообщил мне принятое решение. Если я согласен, пусть я пойду один, а они будут дожидаться моего возвращения тут на скамейке. «Белым людям и черным лучше вместе не быть», — сказал Али и покорно покачал головой.

Да, к сожалению, Али прав. Но я сделаю все, что можно, и если полиция знает, где прячется Мария, то, пройдя и это испытание, мы сможем выйти в последний поиск. Я пожал им руки и вошел в двери, а они плюхнулись на мокрую скамейку.

В участке за столом сидел очень толстый сержант. Это меня обнадежило — с толстяками всегда легче договориться. Толщина делает их более снисходительными, а может быть, у них именно от этой снисходительности и растет брюхо? Сержант листал огромный фолиант, занимавший весь стол. Он поднял глаза и перевернул страницу. Я понял, что этот человек любит тепло домашнего очага, что у него отличное пищеварение и что он вообще мухи не обидит. Я снял шляпу и стал ждать, пока он заговорит. Очевидно, он был занят важным делом, и я решил, что надо быть тактичным и не мешать ему, пока он не устанет переворачивать страницы. Изредка он слюнявил толстые пальцы, и, только дойдя до последней страницы, закрыл тяжелую книгу, и, тщательно завязав тесемки, откинулся на спинку стула и спросил, чем он может мне быть полезен. Голос его звучал сердечно, как будто он готов служить мне хоть до самого утра.

Я сказал ему, что я — частный сыщик и ищу некую Марию ван Дам, проживающую в этом районе, что обокрали трех матросов с корабля «Дели Касл» и шипшендлеры просили меня выяснить это дело, чтобы не беспокоить полицию. А эта Мария ван Дам может мне помочь, так что я прошу его сказать, где можно ее найти.

— И для этого они нанимают частного сыщика, — сказал он, качая головой. — Да, эти англичане, судовладельцы, не знают, куда им деньги давать. Но я ничем помочь вам не могу, уж вы извините. Вы не хуже меня знаете, что все списки жителей хранятся в городской управе. А вообще-то я рад бы помочь. Только завтра воскресенье, значит, вы уже потеряли два дня. За такое время воры успеют сбагрить что угодно.

Значит, последняя надежда Али рухнула — больше я ничего сделать не мог. Но когда я уже пошел к выходу, добрый сержант хлопнул себя по лбу и стал развязывать тесемки толстого фолианта, словно его вдруг озарила гениальная мысль.

— Как это я раньше не подумал! Да, старость не радость. Вот тут список всех избирателей, коллега. Утром прислали. Вам повезло, ведь эти списки составляют раз в четыре года. Тут она непременно должна быть, если только она совершеннолетняя. Давайте посмотрим.

Похожим на сосиску указательным пальцем он провел по столбцу имен, читая их вслух: «Ван Акен, Ван Алсеной, Ван Аперс, Ван Ас, Ван Баален, Ван Баувел, Ван Белле, Ван Бенеден, Ван Берген, Ван Бокел. Нет, надо дальше: Ван Гутсем, Ван Дале, Ван Дам. Смотрите, тут две страницы Ван Дамов. Но где же Мария? Ван Дам Альберт, Ван Дам Бернард. Это нам не подходит. Нам надо Ван Дамов женского пола. Ван Дам Луи, Ван Дам Мария Альбертина! Стоп! Родилась 11 марта 1876 года, значит, ей шестьдесят два года. Годится? Во всяком случае, она-то совершеннолетняя. Не подходит? Тут еще есть две Марии, обе с 1916 года, значит, им теперь двадцать два. Курочки-молодки, коллега. Первая живет на Ланге Риддерстраат».

— А номер дома? — спросил я нетерпеливо.

— Семьдесят первый. А вторая на Занде, та живет в пятнадцатом.

Ура Занду! Тот же номер, что и на Клостерстраат! Ну, теперь попалась, пташка!

— Погодите, — сказал он сочувственно, — я эти места хорошо знаю. В одиннадцатом живет хромой Ян, в тринадцатом — старьевщик, а пятнадцатый — это отель «Карлтон». Там хозяин некто Кортенаар, голландец-полукровка, не раз попадался за скупку краденого. Если эта старая лиса вам чем-нибудь поможет, дайте мне знать — с меня тогда выпивка. Но не такой он, чтоб даром болтать, — его либо подкупить надо, либо отколотить как следует. А если влипнете в скандал, звоните нам. Наш номер 37-03-04. Но кажется, вы напали на верный след. Эй, что там за шум?

Мы услышали топот сапог, и грубый голос сказал: «Сюда, чертов негритос!» И в ту же минуту дверь распахнулась и полицейский, крепко держа Али за шиворот, втолкнул его в комнату вместе с букетом.

— Сядь, черная образина, — сказал полицейский, толкая его в кресло.

Он задержал Али за то, что тот подглядывал в замочную скважину, а двое его сообщников стояли на стреме в скверике, делая вид, что вышли подышать свежим воздухом. Но его такими штучками не проведешь. Только зря они это затеяли: в полицейский участок еще никто безнаказанно не лез. А когда он этого схватил, те бросились бежать.

— Шапку долой! — говорит полицейский и срывает с Али феску.

Без фески Али — другой человек.

Кажется, что на нем сверкающий шлем, так блестят его черные волосы под яркой лампой. Он застыл как статуя, вперив глаза в пол, тонкие руки неподвижно лежат на коленях. Букет упал и лежит у его ног, как жертвоприношение.

Я осмеливаюсь заметить, что его феска ничего общего со шляпой не имеет, что это — принадлежность его религии и что лучше бы не заставлять его снимать эту феску, тем более что мы почти ничего об этих людях не знаем.

Услышав мой голос, Али поднимает глаза и смотрит на меня укоризненно, и у его губ ложится презрительная складка. Наверно, у Христа было такое выражение лица, когда Иуда подал знак, поцеловав Учителя.

Меня пронзила дрожь. Я подошел к нему и, глядя ему прямо в глаза, спросил — неужто он мне больше не доверяет? Слушая эти слова, он смотрел на мои губы, словно ища признаков скрытой насмешки. Если бы я не был так возмущен, я, наверно, не удержался бы от слез.

— Не знаю, — честно признался он.

— И очень стыдно! — сказал я с горечью, но он сидел, как медный идол, молча, не шевелясь.

— Так, значит, вы знакомы? — И толстый сержант подозрительно покосился на меня.

— Как называется ваш корабль? — спросил я у Али.

— «Дели Касл», я вам уже говорил там, в лавке.

На выручку надо было призвать и талисман. Я попросил Али передать клочок картона толстому сержанту, и тот, повертев его со всех сторон, наконец разобрал слова. До него не сразу дошел смысл, но вдруг он все понял. Он разразился громовым хохотом, и, встав из-за стола, отдал Али феску, и ласково похлопал его по плечу.

— Желаю удачи у Кортенаара, — сказал он. Потом нагнулся, что при его габаритах было совсем нелегко, поднял с полу букет и вежливо распахнул перед нами двери.

Нет, я не ошибся, это был добрый человек.

V

Даже если эту Марию ван Дам кто-то заколдовал, все же мне казалось, что на этот раз ошибки быть не может — неужели пятнадцатый номер окажется простым совпадением? Чтобы ввести Али в курс дела, я ему докладываю, что я узнал местожительство Марии через толстого сержанта, который специально для меня искал и нашел ее адрес.

— Вы тут влиятельный человек, сэр, — сказал он с восхищением.

Он тут же справился, во сколько мне это обошлось, и уже сунул руку в карман, где хранились их общие капиталы. А когда я его уверил, что платить мне не пришлось, он спросил, действительно ли это полицейский участок и не кроется ли тут какой-то подвох. То, что совпал номер, хотя и на другой улице, произвело на него сильнейшее впечатление.

— Половина наполовину, — говорит он, сияя улыбкой, — это очень хорошо. Да, она замечательная девушка. Может быть, она по ошибке написала другую улицу. Путь у нас с препятствиями, сэр, как восхождение на Гиндукуш, во в конце нас ждет награда.

Я от всего сердца надеюсь, что он прав, но в скверике нас встречает пустая скамейка, и одному богу известно, куда удрали те двое.

Может быть, они со всех ног бросились бежать к себе на «Дели Касл», где они будут в большей безопасности, чем во всем нашем городе, и где им никто не помешает поразмыслить над историей с шарфом и банкой имбирных сладостей. Пусть это будет им наукой — не связываться с нашими девушками. А может быть, я теперь смогу честно уйти от них: вряд ли Али станет искать Марию без своих дружков.

Но когда я его спрашиваю, что он об этом думает, он только мотает головой, подносит к губам два пальца и издает странный пронзительный свист. Свист звучит совсем иначе, чем наши обычные свистки, и разносится очень далеко, а глухая монастырская стена в конце улицы отражает его громким эхом. И не успевает это эхо отзвучать, как издали ему отвечает такой же свист и через минуту в лунном свете показываются две темные фигуры. Значит, о моем уходе речи быть не может. Они останавливаются поодаль, потом медленным шагом подходят к нам и, застыв на месте, меряют меня с ног до головы бесцеремонным взглядом, словно они не ожидали меня увидеть вновь. Я бы с удовольствием отколотил этих сморчков, но тут Али стал им подробно объяснять, что произошло в полицейском участке, и они слушали его с полным вниманием, ни разу не перебивая. Когда же он дошел до моего участия в этой истории, они поглядели на меня с восхищением и одобрительно закивали головами.

Теперь, когда наш отряд снова оказался в полном составе, можно и пускаться в путь, тем более что на башне бьет одиннадцать часов. Ничего, если Мария легла спать, это даже упростит дело, но я не был уверен, что этот отель «Карлтон» и есть конечная цель наших поисков. Хорошо, что это было недалеко — вторая улица направо, потом налево, и никаких зигзагов и поворотов.

Я остановился на противоположной стороне переулка, чтобы как следует рассмотреть логово Кортенаара: мне вовсе не хотелось бросаться туда наобум, как явно готовы были сделать мои темнокожие друзья со своим клочком картона.

Отель «Карлтон» — шикарное название, но оно никак не подходило к этому жилью — полуразваленному дому с облупленным фасадом, каких сотни в любом квартале старого города. Вряд ли там достаточно помещений для гостей, дом всего только двухэтажный, с тремя окнами по фасаду. И никакого следа красной лампы, как у Фатьмы. Наверху все окна были темные, внизу находилось что-то вроде кафе, с какими-то признаками жизни. Мне показалось, что я слышу музыку. Явно неподходящее место для человека с моей репутацией, подумал я, хоть от нее теперь и немного осталось.

— Зайдем? — спросил я нерешительно, надеясь, что мои спутники, увидев этот «отель», потеряли охоту идти туда.

— Но мы ведь для того сюда и пришли, сэр, — говорит Али. Держа перед собой букет, он входит первым, и я следую его примеру — четвертый пария.

Но, войдя, я сначала шарахаюсь назад, как пловец, оглушенный волной, с такой силой навстречу гремит патефон, наполняя тесное помещение ревом дикого зверя. Все тонет в густом дыму, но я все же различаю самого Кортенаара, который стоит за стойкой и делает вид, что не заметил нас. У него курчавая седеющая голова и темноватый цвет лица — среднее между мной и Али. Маленькие глазки беспокойно бегают по сторонам, пока он полощет стаканы, что-то напевая себе под нос, но с виду в нем ничего опасного нет, и мне кажется, что толстый сержант преувеличивал. У дверей сидит молодая женщина и кормит грудью ребенка, к стойке привалились две гулящие девицы, они покачиваются в такт музыке, у стены четверо подозрительных типов играют в карты. В свободном промежутке между стойкой и столами танцуют две пары, но никто на них не смотрит. В общем, тут пять женщин, выбор неплохой, по крайней мере на первый взгляд.

Я вопросительно взглянул на Али, но он сразу говорит, что ее тут нет. Жаль, думаю я, значит, надо искать дальше, а у меня запас энергии уже почти иссяк.

Когда мы уселись рядом с картежниками, Кортенаар перестал мыть стаканы и, подойдя к нам, вежливо спросил, что нам угодно. Нет, как видно, он малый неплохой. Я заказал джин, Али и его товарищи заказали просто воду. Уговорить их не удалось, хотя я и настаивал, что глоток спиртного не повредит, когда человек так промок, но это их, как видно, не беспокоило.

Нас осмотрели, оценили, потом картежники снова принялись за игру, девицы у стойки снова завиляли бедрами, напевая в такт музыке, и обе пары опять закружились в вальсе, причем один из партнеров, высокий прыщавый малый, каждый раз, скользя мимо нашего столика, толкал мой стул. Когда я придвинулся поближе к столу, чтобы дать танцорам больше места, Али встал и пошел через все кафе, должно быть, чтобы заменить заказанную воду чем-нибудь покрепче, решил я. Но нет, он прошел мимо Кортенаара, прямо к прыщавому юнцу, и остановился перед ним — темнокожий Давид перед Голиафом. Я слышу, как он говорит по-английски, что хватит баловаться, и, чтобы тот лучше понял, кивает на меня, и, подражая кружению вальса, крутит своим тонким выразительным пальцем по ладони, словно мешая невидимый соус. Он вежлив и очень любезен, но все его тонкое тело дышит ледяной решимостью. И снова Кортенаар перестает мыть стаканы, игроки кладут карты на стол и две потаскушки умолкают. Только молодая женщина у двери спокойно продолжает кормить младенца, словно нас нет на свете.

Что-то сейчас произойдет. И я мысленно переношусь к своей жене, к детям, к ночным туфлям. Но я сам в это влип, теперь надо расхлебывать. Да! Этот урок я никогда не забуду, и втянуть меня снова в такую историю, с талисманом или без талисмана, сможет только какой-нибудь отъявленный пройдоха.

Тут я с облегчением услышал, что прыщавый заорал: «Держите меня, не то я выкину эту обезьяну в окошко!»

К счастью, он не сопротивлялся, когда сосед усадил его на стул, где он и остался сидеть. «С черными не связывайся!» — сказала его девушка, явно побаиваясь моих темнокожих телохранителей.

Но Али уже вернулся к нашему столику и сел. Он был доволен, что восстановил справедливость, выполнил свою опасную миссию и теперь с непоколебимым спокойствием ждал развязки.

Надо было немедленно что-то предпринять, иначе мы тут застрянем до завтра, до утра. Да, пока мы не влипли в какую-нибудь неприятную историю, надо найти Марию, за этим мы и пришли.

Я встал и подошел к стойке, Кортенаар как будто только этого и ждал, он тут же выключил патефон и очень вежливо осведомился, чего мы, собственно говоря, хотим? Наступила тишина — словно вся жизнь в кафе прекратилась. Смолкла музыка, остановились танцующие, игроки, державшие карты в руках, положили их на стол, чувствовалось, что все напряженно ждут ответа.

Я рассказываю ему легенду о Марии ван Дам и прошу его, бога ради, позвать ее сюда или провести к ней, если она действительно живет тут, в отеле «Карлтон». Все равно где — на чердаке, в подвале, лишь бы найти ее и покончить с этой историей.

— Мария ван Дам, — медленно повторяет Кортенаар. — Блондинка?

Этого я не знаю, но Али на мой вопрос утвердительно кивает. Наконец-то я могу облегченно вздохнуть.

— Вот именно, — говорю я, — волосы как спелая рожь. Где же она?

Я вижу, как у Кортенаара опускаются углы рта и как он выпячивает нижнюю губу — в общем, гримаса получается довольно пессимистическая. Он уныло качает курчавой головой и говорит, что никакой Марии он не знает.

Странно, подумал я. Похоже, он просто водит меня за нос.

— Да, может, она и брюнетка, — говорю я. По мне, будь у нее хоть зеленые волосы, лишь бы нам ее наконец найти.

— А я за нее не сойду? — спрашивает одна из потаскушек, только что напевавших под патефон. — Меня тоже звать Мария.

У нее хорошенькое, хоть и потрепанное личико, с виду ей не больше двадцати, да и фигурка у нее многообещающая. Тут же она, как бы невзначай, поправляет мне галстук, сбившийся набок.

Я краснею и объясняю ей, что речь идет не обо мне, а о трех моих темнокожих спутниках.

— А какая мне разница — говорит она, — только давайте поскорее, иначе мне будет поздно. А вы за это получите фунт стерлингов.

Мне — фунт? За кого эта девчонка меня принимает? Впрочем, можно было бы и взять у нее этот фунт, а потом отдать его Али, все-таки для них выйдет скидка. Да и вообще это предложение могло бы устранить все наши трудности. Этот кошмар и так уже слишком затянулся, и мне становилось все яснее, что ту Марию, о которой шла речь, нам никогда не найти. И, начисто отбросив стыд, я передаю Али предложение этой девицы, но Али хватается за свою мечту, как за спасательный круг.

— Вот эта, сэр, — говорит он и снова показывает мне проклятый клочок картона.

Пришлось мне снова попытать счастья у Кортенаара, и, стараясь отвернуться, чтобы не чувствовать резкий запах чеснока от его дыхания, я нечаянно упоминаю о полиции, и это словно действует на него, как электрический разряд: дрожащими руками он услужливо начинает рыться в ящике, вытаскивает засаленную конторскую книгу и просит меня зайти за стойку и самому просмотреть все записи. Времени это у меня не отняло: через пять страниц я уже читаю записи пятилетней давности, но никаких следов нашей мучительницы я и тут не обнаружил. Слов нет — отель весьма странный.

— Да, тут ее нет, — неохотно соглашаюсь я, — но ведь это список временных жильцов, а в полиции мне сказали, что Мария ван Дам проживает в отеле «Карлтон» постоянно. По-сто-ян-но, по официальным сведениям, господин Кортенаар. Как вы это объясните? — И я стараюсь поймать взгляд его бегающих глазок, но это мне никак не удается.

— Ах, господин, — говорит он, пожимая плечами, — мало ли что случается в этом сумасшедшем городе. Тут как-то вписали человека, которого и на свете не было.

Значит, моим спутникам никак не утолить жажду и букет наш не пригодится. Им так же не видать Марии, как мне не найти Фатьму в Бомбее.

Когда я вышел из-за прилавка, я увидал, что кафе опустело словно по волшебству и только молодая мать у дверей убаюкивала младенца тихой песней.

Али все понял и стал благодарить меня за все мои старания. Больше он меня о Марии не спрашивал, видно, убедился, что ему и его дружкам никогда не видать земли обетованной. Он взял стакан и долго пил воду, словно хотел смыть воспоминание о ней. А может быть, так лучше, подумал я, по крайней мере Мария осталась для меня какой-то иллюзией, а когда мечта превращается в действительность, она уплывает, уходит, как вода сквозь пальцы.

VI

Теперь, когда разошлись все неприятные посетители, я заказал вторую порцию спиртного, хочется отогреться у печки — мы заслужили этот отдых по всем статьям. И перед окончательным расставанием, зная, что нам никогда больше не встретиться, мне захотелось еще немного послушать дружеский голос Али. Я спросил его, из какого района Индии они родом, и тут выяснилось, что они вовсе не соотечественники Фатьмы, а родом из Афганистана.

— Из Кабула?

Нет, они не из столицы. Они живут в горах, на границе с Туркестаном.

А султан у них хороший человек?

— Откуда мне знать? — рассмеялся он. — Мелким пташкам лучше держаться подальше от орлов.

Я объясняю ему, что и у нас есть король, как в Англии.

— Да, — вздыхает он, — везде одно и то же.

Я спрашиваю — хорошо ли жить у них в стране, и он радостно говорит «да». Почему же они тогда ушли в море, вместо того чтобы жить у себя, в горах?

— Есть-пить надо.

А они женаты?

Нет, он сам холост.

— У нас в горах девушки и бараны дорого стоят. Сначала надо пойти в плавание, подзаработать денег. А этот вот — женатый. — И он показывает на своего соседа. — Мозгов у него не хватило. Кто же сначала женится, а потом уходит в море?

Очевидно, Али считает, что этому даже трудно поверить, он ищет подтверждения у своего «безмозглого» товарища, и тот грустно кивает головой.

Мне хочется узнать, что они думают о наших прекрасных женщинах — я сам ими очень горжусь.

— Женщины, которые продают морякам свою любовь, во всех портах отличаются только цветом кожи, сэр. Здесь они светлые, за Гибралтаром — смуглые, а за Аденом — совсем темные, как мы сами, но всюду они охочи до наших денег, так что не знаешь, куда спрятать свои сбережения. Но вот эта, — и он задумчиво смотрит на полудетские каракули, — эта совсем другая. Она как солнечный луч в тумане, все бросили работу, столпились вокруг нее, каждый хотел видеть, как она работает, быстро и помощи не просит, игла так и летает в ее руках, легко и весело, а она еще смеется, и зубы у нее сверкают, когда она откусывает нитку. Уж я и не говорю про то, на что все мужчины первым делом заглядываются. Не будь у меня этой бумажки в руках, я подумал бы, что мне все это приснилось. Я в море плаваю шестнадцать лет, а такую жемчужину в первый раз увидел, сэр. Да, жемчужина — иначе про нее не скажешь. И почему она нам встретилась в этом сером тумане, где человека никак не найти? Этого мы не знаем. Я вам говорил, какие мы ей сделали подарки, может, вы подумали, что этого мало, но мы простые матросы, денег у нас немного, так что мы отдали деньги нашему приятелю, этому безмозглому, и взяли у него шарф, который он купил для жены в Бомбее, и отдали ей, не думая, потому что, когда на нее глядишь, все мысли путаются. Когда хочется все отдать, ни о чем не думаешь, сэр.

Он ищет подтверждения своим словам у товарищей, и они соглашаются с ним и надолго умолкают, глядя в упор на стол.

Чтобы сломить тягостное молчание, я спрашиваю, какой они веры, но переход, очевидно, слишком резок, потому что он не сразу меня понимает.

Я пытаюсь изобразить графически смысл моего вопроса и рисую сидящего Будду с лотосом, мочки его ушей свисают до плеч, а пупок похож на пристальный глаз. И спрашиваю — это ли бог, в которого они верят?

Али сразу понял, к чему я клоню, и делится со своими друзьями — он переводит им из нашего разговора все, что считает важным.

— Нет, сэр, мы верим в Магомета, — решительно говорит он, и его соотечественники энергично кивают в подтверждение его слов. Он возвращает мне мой языческий рисунок, словно желая избавиться от него.

— И в Аллаха?

— Да, в Аллаха, — говорит он приглушенным голосом, словно боясь осквернить святое имя в этом грешном месте.

— Это хорошо?

— Да, это самая правильная вера, как говорят.

Надо и мне внести свой вклад в эту беседу, иначе выходит, что я их допрашиваю, поэтому я сообщаю им, что мы христиане, но ему как будто этот термин непонятен.

И я рисую на обратной стороне портрета Будды нашего распятого Христа со всеми необходимыми атрибутами — терновым венцом, горькой складкой у губ и выступающими ребрами.

Они посмотрели на него с такой глубокой жалостью, как не смотрели даже верующие христиане, и Али сказал: «Бедный человек».

Да, он видел эти изображения тут, в нашем городе, и каждый раз жалел его от всего сердца.

— А здесь часто так делают? — спросил он, и я ему объяснил, что это наш господь, наш Аллах.

Он тут же переводит товарищам эти глубоко поразившие его слова, и все трое начинают рассматривать распятого с глубоким интересом.

— Почему же он это допустил? — спрашивает Али. — И кто посмел его обидеть?

И когда я им говорю, что это была его воля, они от удивления не знают, что сказать.

Объяснить им я никак не мог — вот уже почти полвека, как я сам стою перед этой непроницаемой стеной и не могу найти в ней выход, да и мне трудно объяснить им, что такое богочеловек, трудно сравнить с их абстрактным представлением о едином Аллахе. Но я все же пытаюсь внести какую-то поправку, сказав, что это был не сам господь бог, а его сын. Это только подливает масла в огонь — не успел Али перевести мои слова, как оба афганца встрепенулись. Тот, что был женат, заговорил с особым оживлением, и, когда он умолк, Али выдвинул аксиому, что тут, безусловно, была замешана женщина, чего я отрицать не стал.

— А были у них еще дочери и сыновья? — спрашивает он с любопытством.

— Нет, это был единственный сын.

— Странное дело. — И Али недоверчиво качает головой. — Если он человек, значит, он такой же, как мы все, а тогда выходит, что каждый из нас, если хватит храбрости, может непосредственно соприкоснуться с самим творцом.

Мне стало ясно, что теперь надо им изобразить и бога-отца, и тогда это основное понятие сможет примирить моих афганцев с остальной нашей теологией, но тут возник вопрос — как изображать бога-отца — нагим или в одеждах, добрым или грозным, с бородой или без бороды. Кроме того, придется ввести и святого духа, иначе у них может возникнуть неполное представление о нашей вере и они вообразят себе обыкновенное семейство, которое до сих пор спокойно проживает где-то на нашей земле. Но я понимаю, что ввести этот третий персонаж значило бы совсем сбить их с толку, а, кроме того, моих скудных познаний в английском языке явно не хватает для такой сложной задачи.

Исчерпав тему любви и религии, я решаю, что нельзя обойти и тот вопрос, которым заняты теперь все умы, и спрашиваю их, слыхали ли они о коммунизме.

— Да, некоторые из наших односельчан переходили границу на севере, а кое-кто там и остался. И бывает, что оттуда, из большой страны, путешественники заезжают к нам, по дороге, и вечером, у камелька, рассказывают о пророке, что проповедовал новую религию, без бога, говорил, что у всох должно быть всего поровну — и овец, и пищи, и одежды, и денег, и жилья. И не в загробном мире, у Аллаха в раю, как нас учат, а тут, на земле, еще при жизни, а это не такая уж плохая мысль.

Хоть Али и темный человек, а зерно все же разглядел.

— Вот именно — тут, на земле, от рождения до самой смерти. А как, по-вашему, Магомет разве возражал бы? Или он считал, что счастливыми люди становятся лишь после смерти?

Али отвечает не сразу — он сначала советуется со своими товарищами, причем мне кажется, что он на эту тему говорит осторожнее, чем на тему о женщинах или о религии. Потом он отвечает мне вопросом на вопрос:

— А ваш распятый против этого не возражал?

Я сразу почувствовал, что наши добрые отношения висят на волоске и что мы — как опытные дипломаты — сейчас проверяем искренность собеседника, прощупываем его. От меня ждали прямого ответа, иначе нашей близости грозил разрыв.

— Насколько я знаю, он ничего такого не говорил. Напротив, он хотел, чтобы сильные мира сего смирились, а бедные и смиренные стали сильнее духом, а главное, он хотел, чтобы каждый очистил душу от зла. Но в основном он говорил о том свете, о царстве своего отца. Там ждет человека награда за все.

— Тоже осторожные слова, — сказал Али, — даже пророкам надо соблюдать осторожность в словах, потому что те, кто владеет богатствами на этом свете, отдавать их не желают. Может быть, и ваш пророк старался говорить осторожно?

— Да, он вообще говорил иносказательно. Но он и жил среди очень опасных людей.

— И все же он не уберегся, — говорит Али, вспомнив, как видно, крест и худые ребра. — Хоть он и не все сказал, но и этого было слишком много. Однако случилось это в давние времена, и не один пророк будет еще проповедовать, пока все не скажется. В старину пророки проповедовали про тот свет, нынче говорят про жизнь на земле. Так оно и идет, не может один и тот же человек сказать и первое и последнее слово.

— А ваш Магомет? — И я тоже хочу получить прямой ответ.

— Наш великий пророк был еще осторожнее, — говорит Али. — Но он-то дожил до того дня, когда Аллах позвал его к себе… Хотя я не думаю, чтобы он был недоволен, если бы мы и на этом свете были счастливы, слишком уж долго иногда приходится жить в ожидании лучшего и терпеть много горя и нужды, сэр.

— Но что же нам делать с богачами вроде вашего султана или английского короля?

— Засыпать их золотом по горло, пока они не согласятся на другую жизнь.

— А если не согласятся? — Я развел руками — жест, который везде, от Северного до Южного полюса, означает «Сам не знаю, что тогда делать».

Али остановился, как гончая перед глубокой рекой, но вдруг решился, и своим тонким пальцем выразительно нарисовал в воздухе петлю и потянул за невидимую веревку.

Я спросил, не знает ли он другого способа: мне показалось, что этот самозванный судья действует что-то чересчур решительно.

Он напряженно думает, но, как видно, ничего другого ему в голову не приходит.

— Без насилия тут не обойтись, — говорит он. — Те, у кого все есть, сильны, но тех, у кого ничего нет, куда больше, а против муравьев и тигр не устоит. Но муравьи слепы, а человек боится смерти, даже если он верующий, все равно он не знает, что его ждет. Земля дана нам, как прекрасный сад, и надо было бы только собирать плоды земные, так что правда на нашей стороне. Но многие маленькие люди предстанут перед Аллахом прежде, чем на земле победит их дело.

И вдруг он переменил тему, видно, она показалась ему слишком опасной, и с особенным интересом, словно пастор у прихожанина, спросил меня, не думаю ли я сам вступить в брак, на что я торжественно отвечаю, что я ничем не лучше его товарища, который сначала женился, а потом пустился в плавание.

— Так что вашу девушку с метками я искал исключительно для вас и ваших товарищей, — твердо заявляю я, как подсудимый, настаивающий перед присяжными на своей невиновности. Я вовремя удерживаюсь, чтобы не дать торжественную клятву.

— Мы так и поняли, — говорит Али успокоительно, и ни следа улыбки на его лице не видно. Потом он спрашивает, есть ли у меня дети.

— Шестеро, — говорю я. Теперь, когда они убедились в чистоте моих намерений, можно упомянуть и о моих отпрысках.

Али передает эту новость своим дружкам, и по их лицам я вижу, что мой престиж у них возрос.

— И все дочери? — спрашивает он осторожно.

Такт не позволяет ему спросить о сыновьях, чтобы не сделать мне больно, если Аллах лишил меня наследников.

Но когда я им сообщаю, что у меня трое сыновей, они все хватают стаканы и залпом допивают воду, словно за здоровье моих детей.

— Жена, три сына и три дочери, — задумчиво говорит Али. — Да, вы не только знатный человек в этой стране, сэр, вы еще и счастливый человек, а это куда лучше, потому что знатного преследует мысль о виселице, а счастливому человеку ничто не угрожает. — И, взглянув на третий стакан спиртного, который ставит передо мной Кортенаар, он вдруг спрашивает:

— Зачем вы пьете эту огненную воду?

Я чувствую, что меня поймали с поличным, но было бы слишком неловко сознаться, что пью я ради удовольствия, поэтому приходится оправдываться:

— Знаете, когда у нас так сыро, так холодно, как сегодня, — начинаю я, и вижу, что его это объяснение вполне удовлетворяет.

— Значит, вы не для того пьете, чтобы голова закружилась, как пьют другие. Для вас это лекарство. Так я и думал. Наш Аллах пить запрещает, наверно, и ваш распятый тоже не одобрял пьянство, правда?

Священное имя Аллаха, как видно, вернуло его к нашим теологическим рассуждениям. Помолчав, он почтительно касается моей руки и смотрит на меня серьезными глазами:

— Сэр, — говорит он, — у нашего Аллаха нет ни сына, ни жены, ни отца с матерью. Он одинок. И никто не может изобразить его, потому что, прежде чем его увидеть, надо умереть.

После такого признания говорить уже было не о чем. Слова Али прозвучали как заключительный аккорд нашей азиатской симфонии, и я подумал, что пора мне собираться домой, иначе я пропущу и последний трамвай. Кроме того, мне стало жаль Кортенаара — он с таким унылым видом стоял за стойкой в ожидании нашего ухода, чтобы опять впустить своих обычных посетителей.

Когда он принес счет, я еле удержал Али — он непременно хотел заплатить, и шесть рук, как щупальцы осьминога, замахали над столом между мной и Кортенааром. Женатый что-то пробормотал, и Али, кивнув ему в знак согласия, подтвердил, что за всякий труд полагается награда, но что последнее слово за мной — за белым человеком:

— И все-таки она, наверно, живет где-то здесь, Кортенаар, — сделал я последнюю попытку, когда он пришел со сдачей, но не такой это был человек, чтобы зря разговаривать, и ответа я не получил.

Тем временем трое товарищей о чем-то совещались, видно, им не нравилось, что я уплатил по счету.

— Если вам хочется, выпейте еще стаканчик, только теперь за наш счет, — предлагает мне Али, но, спасая свою репутацию, я объясняю ему, что злоупотреблять огненной водой никак нельзя.

Али берет свой талисман со стола, вертит его во все стороны, словно не зная, куда его девать, и, подумав, прячет в карман своей куртки.

— Может, еще пригодится, — говорит он.

Молодая женщина у дверей накормила своего младенца, и сквозь небрежно застегнутую блузку просвечивает ее белая кожа. Мы проходим мимо, и Али останавливается, словно современный Мельхиор, и задумчиво смотрит на спящего младенца — тот спит, сжав кулачки, а мать осторожно вытирает струйку молока, бегущую по его щеке. Товарищи Али становятся на цыпочки за его спиной и тоже робко смотрят на крошечного человечка.

— Лучшее время жизни, — говорит Али, — и тут, и в Афганистане, и во всем мире. Да хранит его Аллах, и пусть новая вера укажет ему путь.

— Не гляди ты сюда, образина, — шипит женщина и поворачивается спиной, словно защищая ребенка от дурного глаза. Али, ни слова не поняв по-фламандски, добродушно кивает головой.

— Букет забыли, господин, — говорит Кортенаар.

— Да, цветы, — повторяю беспомощно и я, не зная, что с ними делать.

— Для молодой матери, — решает Али. — Раз появился ребенок, значит, надо дарить подарки. — Он берет букет и осторожно кладет на стол возле женщины. Кортенаар смотрит на него с усмешкой, от которой у меня бежит мороз по коже.

Али окидывает прощальным взглядом унылое кафе, Кортенаара и молодую мать с младенцем и открывает двери торжественно, как первосвященник.

В лунном свете темный город похож на руины, и я решаю еще немного пройти с ними, чтобы они не заблудились.

— Жаль, что не нашли девушку, которая написала адрес на картонке, — говорю я. Они как будто уже примирились с этим, но меня все еще тревожит мысль о Марии.

— Да, — говорит Али, — она как отражение в воде. Дотронешься до него — и ничего нет. Или как блуждающие огоньки на болоте. Сколько за ними ни бегай, поймать их нельзя. Но вы сделали все, что могли, сэр, — добавляет он с благодарностью. Он что-то говорит своим спутникам, и они подтверждают его слова такими красноречивыми жестами и мимикой, словно я воплощение Гарун-аль-Рашида.

— А вы и вправду верите в того распятого человека? — спрашивает меня Али.

— В наших краях все в него верят.

— Тогда, может быть, это он сделал так, чтобы вы не встретили ту девушку, потому что хоть вы и хороший человек, но сердце у вас горячее, а красивее нее никого на свете нет.

Неужто он хочет по-отечески оградить меня от искушения, или это просто ехидный намек? И я ищу защиты в своем семейном положении:

— Я же вам сказал, что женат и что у меня шестеро детей.

— Вот именно. Даже если вам ничего не нужно, все же плоть слаба, а та девушка прекрасна.

— Ну а ваш товарищ, тот, который сначала женился, а потом ушел в плавание, он ведь тоже в нее влюбился. А я ее и не видел.

— Неважно, видели вы ее или нет. Это даже хуже, потому что, как она ни хороша собой, в мыслях она становится еще прекраснее. Мой женатый друг тоже перед ней не устоял, но Аллах велик, и тем, кто плавает по морям, прощается много грехов.

— Да, жизнь моряка трудна, — говорю я сочувственно, — работа тяжелая, притом в любую погоду — и в бурю, и в шторм.

— Нет, сэр, — смеемся Али. — Все это не так, как представляют себе люди на берегу. Но на корабле женщин нет, понимаете, а вы можете каждый вечер возвращаться домой, к матери ваших шестерых детей. И может быть, ваш распятый нарочно стер следы той девушки, чтобы не вводить вас в искушение, и сделал ее невидимкой, чтобы никак нельзя было ее отыскать, даже с помощью того начальника из полиции, который знает местожительство всех людей. Видно, тот, кто сам себя распял на кресте, могучий чародей. И если он так сделал, значит, это хорошо, потому что мы вас предупредить ни о чем не могли, а вы с ней люди одного племени, значит, никаких препятствий для вас не существует — все смыл бы поток слов, понятных вам обоим.

— Может быть, вы еще увидите ее, — говорю я, чтобы перевести разговор от этих богопротивных рассуждений.

— Да, возможно, в следующий рейс, если понадобится чинить мешки. Но для нас, простых людей, будущее — закрытая книга.

И Али неопределенно машет рукой, очевидно, это означает, что только Аллах решает такие дела.

В сущности говоря, наш круг еще не замкнулся — впереди еще маячила Ланге Риддерстраат. Попробовать? Улица проходила поблизости, но мне вдруг показалась далекой, бесконечно далекой, как все недостижимые цели.

Между тем мы уже подошли к докам. Если они пойдут прямо по берегу, они неизбежно дойдут до своего «Дели Касл» и лягут спать. Заблудиться уже невозможно — дорогу указывают громадные туши мастодонтов-кораблей, дремлющих у причала.

Теперь, когда приблизился час расставания, я вдруг вспоминаю полицейский участок и упрек в глазах Али, посмотревшего на меня из-под черного шлема своих волос. И словно нам придется еще встречаться годами, я выражаю надежду, что он больше не будет относиться ко мне с недоверием.

Он задумывается, словно проверяя свою совесть, чтобы ответить честно и правдиво.

— Недоверия к вам я не чувствовал, — говорит он медленно, — я усомнился только умом, но не сердцем.

Я желаю им счастливого плавания. И чтобы развеселить их на прощание, советую их женатому товарищу поменьше распространяться насчет этой девушки — все же у него есть жена, которую он оставил, чтобы уйти в море.

— Нет, он ничего не расскажет, — успокаивает меня Али. — Хоть голова у него и пустая, но зато язык осторожный.

И после минуты молчания, когда мне уже нечего ему сказать, он говорит:

— Как для каждого наступит время умереть, сэр, так для нас наступило время расстаться с вами. Желаю вам счастья и здоровья в вашей туманной стране, желаю вам, чтобы росло число ваших сыновей, потому что тогда вас будут помнить и после вашей кончины. С большим вниманием смотрели мы на все, что вы делали, потому что в чужой стране человек должен быть осторожнее зверя в лесу, и мы увидели, что вы отнеслись к нам, как к братьям, хотя мы и не из вашего народа. Вы не только отказались от всякого вознаграждения, но и сами заплатили за воду и огненный напиток, и мне долго пришлось спорить с вами, пока вы не взяли деньги за букет. И все это вы сделали для нас, потому что знали — мы тут, в этом порту, чужие люди. Да, мы все поняли. И я вам очень благодарен, как и два моих друга, хотя они ничего сказать вам не могут. И если вам придется попасть на чужбину, я надеюсь, что ваш распятый пошлет вам навстречу кого-нибудь, кто пойдет с вами, как вы пошли с нами, не жалуясь на дождь, ибо добрый чужеземец — как маяк в темной ночи. Теперь о той девушке. Если она вам встретится, сэр, расскажите ей, что мы побывали в лавке с клетками, где мужчина бросил ее записку на пол, и у важного чиновника, который поднял наши цветы с пола, и у человека, который мыл стаканы и напевал песню, скажите, что мы сделали все, что могли сделать четыре человека, ночью, в таком городе, как этот ваш город. И пусть она следит — не пришел ли в порт наш «Дели Касл», потому что мы непременно вернемся, если наше судно уцелеет. И если ее не позовут на борт, пусть все равно приходит и подойдет к трапу, где один из нас непременно будет ее ждать. И мы привезем ей новые подарки, хоть те, первые, и оказались ни к чему. Но будьте осторожнее, иначе вам от нее не уйти. Поэтому лучше говорить с ней издали и не дотрагиваться до нее.

Я еще раз напоминаю ему, что, к сожалению, я с ней незнаком.

— Но вы знаете те слова, что она написала на бумажке, значит, вы можете навести о ней справки, сэр. А спутать ее с другими никак нельзя, потому что среди девушек, которые чинят мешки на кораблях, второй такой нет, как нет бога, кроме Аллаха, истинного и единого.

Он помолчал, уставившись в землю, словно раздумывая, что ему еще сказать, потом порылся в карманах куртки и протянул мне пачку сигарет.

— Теперь, когда пути наши расходятся, вы не откажетесь…

Я беру подарок и говорю, что сохраню его на память.

— Нет, возражает он, — надо их выкурить, не то они высохнут. Настоящим друзьям никакие памятки не надобны.

Этими последними, прощальными словами он как бы скрепляет наш кратковременный братский союз.

Еще рукопожатие, и они уходят. И, оставшись в одиночестве, они снова идут, по своему обычаю, гуськом, во главе с Али. Под первым же фонарем они останавливаются, словно зная, что я гляжу им вслед, машут на прощание рукой и скоро становятся мелкими букашками в бесконечности длинной набережной.

По дороге домой мне, в сущности, надо миновать Ланге Риддерстраат, и сворачивать с пути было бы непростительно. Ведь я же не совершаю никакого преступления, в конце концов, почему же мне и не пройти этой улицей, хотя там можно сломать шею.

Я повернул за угол — вот она, эта улица, — с одной стороны вся в лунном свете, с другой — в густой тьме. Который же теперь час?

Во всем нашем старом городе я не видал улицы мрачней и запущенней. Поколение за поколением бедняки тут ютились в зловонии, в лачугах, что едва держались. И никого не видать, никого не слыхать в этот недобрый час. Только из нечищеных стоков подымается вонь, от которой меня мутит.

В номер семьдесят первый ведет ветхая дверь, окно наполовину забито досками, со стен облупилась штукатурка, из-под крыши торчит, как виселица, ломаная водосточная труба, и из нее еще капают последние слезы дождя, который помешал мне дойти до моего привычного бара.

Постучать, что ли, спросить от имени Али ту Марию, которая приходила чинить мешки на «Дели Касл»? Я ни на минуту не усомнился, что она живет именно тут.

Брось, старый греховодник, хватит. Пусть она спокойно докуривает свои сигареты и мечтает о шали, о баночке имбирных сладостей. Уходи отсюда, может, тебе за это простится ночная погоня за приключениями.

А главное — не надо думать о Бомбее, о Фатьме, искать ее гнездышко, главное — вернуться домой со своей газетой, сидеть смирно в семейном кругу, среди тех, с кем я связан нерушимыми узами и с кем мне невыразимо, несказанно скучно.

Я снова вспоминаю Али, и в памяти всплывает старая песенка:

Да, братья, пусть вам хорошо живется на свете. И пусть Аллах хранит вас в пути, на суше и на море, и приведет вас снова в родные ваши горы, откуда вы пришли. А что касается Марии и Фатьмы, то не будем терять надежды, ибо пути господни неисповедимы.