Осенью 1805 года Уильям был избран в палату общин в качестве представителя небольшого городка Леоминстер.
Приняв во внимание мнение всех членов семьи, в том числе и Каро, он оставил свое увлечение философскими изысканиями и решил целиком посвятить себя политике.
Леди Мельбурн, более всех остальных обеспокоенная карьерой своего старшего сына, теперь пребывала в состоянии безмятежного умиротворения, уверенная в безусловном успехе Уильяма на политическом поприще. Молодость, ум, безупречные манеры, внешняя привлекательность и отменное здоровье, а также врожденный дар оратора — все эти качества говорили о том, что его ждет блестящее будущее.
Каролина так трогательно гордилась успехами своего мужа, что леди Мельбурн вынуждена была пересмотреть свое отношение к невестке, решив, что девочка вовсе не так плоха, как ей казалось раньше.
Она даже решила поговорить с Фредериком и Джорджем, которые по-прежнему открыто насмехались над Каро.
— Теперь Каролина — одна из нас, — как-то сказала она сыновьям. — Возможно, она и не блещет умом, но надо признать, что в последнее время ее поведение безупречно.
— Она страшная надоеда! — ответил Джордж Лэм. — Никогда не видел, чтобы кто-нибудь задавал столько дурацких вопросов! Например, она пожелала знать, о чем говорит одиннадцатая заповедь.
— Ну и о чем же? — поинтересовалась леди Мельбурн.
— Понятия не имею, мама! Мне кажется, десяти заповедей более чем достаточно, а Каро просто нравится нас позлить. Вчера у меня собралась целая толпа с Друри-Лейн, ну, ты же знаешь, я сочиняю для них фарс. Так вот, представляешь, она имела наглость вмешаться в самый разгар нашего разговора, чтобы спросить про эту самую заповедь, а я ей и отвечаю: «Одиннадцатая заповедь? Как же, знаю: «Не надоедай другим»!»
— Она вовсе не такая уж и дурочка, — заметил Фредерик, — хотя и бывает весьма утомительной. Стоит кому-нибудь заметить, что жизнь совсем не похожа на волшебную сказку, где все герои либо хорошие, либо плохие, как она тут же начинает кричать, что вся наша семья состоит из циничных материалистов, неспособных ценить прекрасное.
— Каро хочет, чтобы мы все обращались с ней так же, как Уильям, — как с какой-то сказочной королевой, — многозначительно заявила Эмили, с годами превратившаяся в очаровательную темноволосую барышню.
Фредерик рассмеялся:
— По крайней мере, ей не откажешь в оригинальности. Вы, наверное, слышали, что на прошлой неделе, когда они с Уильямом устраивали прием, — на который, кстати, никого из нас не пригласили, — всех гостей попросили прийти в костюме любимого исторического или литературного персонажа. Каролина сначала хотела, чтобы она была Порцией, а Уильям — ее Басанио, но потом она передумала и решила изображать Ариэля. Представляю, что у нее был за наряд! Наверное, она соорудила его из какой-нибудь старой вуали!
— Ничего подобного! — вмешалась Эмили. — Я видела ее костюм: много-много слоев тонкого шелкового муслина, и все разных цветов — небесно-голубого, бирюзового, темно-синего… Очень красиво! Бедная Каро, в ней есть что-то такое, что всегда делает ее мишенью для таких злючек, как ты, Фредерик. Конечно, она иногда бывает несносной, но все равно она мне нравится, и я уверена, что наш Уильям обязательно будет с ней счастлив.
— Да, дорогая, я абсолютно с тобой согласна, — сказала леди Мельбурн. — Кстати, мы все были приглашены на тот костюмированный вечер, но тогда у меня тоже были гости, и мне пришлось отказаться за нас всех.
В начале 1806 года умер премьер-министр Питт, один из близких друзей Генриетты, она была убита горем.
Уильям не разделял политических взглядов премьер-министра, но тоже был глубоко опечален ранней кончиной столь выдающегося человека. Сентиментальная по натуре, Каролина полностью разделяла чувства мужа.
В это время Фанни жила у Элторпа, занимаясь ревизией в каталогах его огромной библиотеки, и как-то раз Каролина решила заехать к ней поболтать.
— Что-то говорит мне, что этот год будет грустным для всех нас, — сказала Каро, когда они остались наедине. — Смерть бедного Уильяма Пита — не последняя утрата, которую мы понесем в ближайшие месяцы… А тебе когда-нибудь приходилось чувствовать, что в воздухе витает смерть?
— Конечно нет, — недовольно ответила Фанни. — И не воображай, что я стану убеждать тебя в том, что ты обладаешь даром предвидения. Ты же знаешь, я не люблю, когда ты начинаешь говорить со мной об этом. Да ты и сама потом будешь смеяться над своими выдумками.
— Это вовсе не выдумки, — упрямо заявила Каро. — Лучше скажи: ты здесь надолго?
— По крайней мере, еще на несколько недель. Столько еще нужно сделать! Но эта работа мне только в радость, ты же знаешь.
— Послушай, Фанни, ты должна как можно скорее вернуться домой. Бедная мама в последнее время что-то совсем захандрила.
— И что же с ней происходит? Я хочу сказать, что именно ее тревожит? — спросила Фанни с некоторым раздражением.
Несмотря на то что она очень любила Генриетту, постоянно жить с ней под одной крышей бывало очень нелегко. Настроения леди Бесборо менялись непредсказуемо и стремительно: проснувшись в подавленном состоянии духа, за завтраком она уже беззаботно смеялась, а через четверть часа снова погружалась в глубокую меланхолию.
Кроме всего прочего, в свои двадцать лет Фанни начинала жить собственной жизнью; проводя много времени за работой в лондонских и загородных особняках, она поневоле сближалась с их обитателями и постепенно обрастала все новыми и новыми интересными — а зачастую и довольно близкими — знакомствами. В кругу друзей герцогини и леди Бесборо она очень быстро приобрела репутацию отличного библиотекаря и милейшей во всех отношениях девушки, и поскольку она не брала за свою работу ни пенса, то в качестве благодарности за свой труд обычно получала от хозяев библиотек прелестные подарки.
— Все дело в тете Джорджи, — грустно сказала Каро.
Фанни нахмурилась:
— Тетя Джорджи заболела?
— Да, и боюсь, что дело плохо. Никто не может сказать точно, что именно с ней происходит, но время от времени ее мучают сильнейшие боли, и она очень исхудала. Странно, но она часто спрашивает про тебя — я хочу сказать, у нее ведь есть собственная семья, да и я заезжаю довольно часто, но… В последнее время она стала очень замкнутой, не появляется на людях и ни с кем не хочет разговаривать… Понимаешь, она каждый день спрашивает, когда ты приедешь, Фанни…
— Почему же она мне не напишет?
— Я не знаю, возможно, она не хочет тебя беспокоить.
Каролине было свойственно все преувеличивать, но, похоже, сейчас она говорила чистую правду. Фанни задумалась. Теперь она редко виделась с герцогиней; в последний раз, когда это было, тетя Джорджи действительно выглядела неважно: апатичная, бледная, со впалыми щеками и нездоровым, лихорадочным блеском в глазах.
— Я еду к ней немедленно, — сказала Фанни, — вот только соберу свои вещи.
Каро с облегчением вздохнула:
— Я знала, что ты не откажешь. За последнее время мы с тобой немного отдалились друг от друга, и иногда ты казалась мне такой… холодной, но я знала, что ты по-прежнему любишь меня, и тетю Джорджи, и нас всех…
— Кого же мне еще любить, как не вас? Я обязана вам всем, что у меня есть!
Каро обняла Фанни и зарыдала:
— А я так счастлива… так счастлива… я ужасная эгоистка… все мои мысли заняты только Уильямом, я живу только ради него… А сейчас… сейчас я чувствую, что так нельзя… я не должна…
— Успокойся, ты ни в чем не виновата и все делаешь правильно. Представь, как радуется твоя мама, когда видит тебя счастливой… Подожди меня здесь, Каро. Я постараюсь собраться как можно быстрее.
В огромной спальне Джорджианы горело множество свечей. Одна из служанок шепотом сказала Фанни, что герцогиня настаивает на том, чтобы свечи горели и днем, и ночью — с некоторых пор она совершенно не выносит темноты.
— Доктора прописали ей настойку опия, чтобы хоть немного облегчить эти ужасные боли, но она соглашается принять лекарство только тогда, когда окончательно выбивается из сил, — добавила служанка.
Фанни присела на краешек постели. Она была потрясена изменениями, которые произошли за время ее отсутствия в облике Джорджианы, но герцогиня, по-видимому, предпринимала героические усилия, чтобы скрыть разрушительные последствия болезни. На ее лице лежал толстый слой пудры и румян, а плечи окутывала шикарная меховая накидка. Некогда изумительные золотистые локоны были убраны в кружевную сетку, призванную скрыть их безжизненный и потускневший цвет.
Прекрасные глаза на ее исхудавшем лице выглядели огромными, а когда Джорджиана взяла Фанни за руку, девушка почувствовала, как горяча ее ладонь.
— Каро такая своевольная, — сказала герцогиня. — Дитя мое, я так рада, что ты приехала, но я запретила ей привозить тебя ко мне… к моему смертному ложу… Я хотела написать тебе, но на это требуется слишком много сил… Конечно, я бы справилась или попросила Риетту написать за меня… Наверное, было бы лучше, если бы ты узнала обо всем после… потому что ты никогда не должна была этого знать… но… я должна… должна облегчить душу… должна…
Ее слабеющий голос замер в тишине, и глаза Фанни наполнились слезами.
— Прошу тебя, прошу… тетя Джорджи! Скоро потеплеет, мы отвезем тебя за город, и там ты быстро поправишься!
— Я уже никуда не выйду из этой спальни. Не обманывай себя, Фанни, и не пытайся обмануть меня… Ну же, вытри слезы, моя милая девочка… Я уже давно потеряла вкус к жизни и готова уйти…
— Прошу тебя, тетя…
Прозрачная слеза упала на руку герцогини, и она удивленно посмотрела на нее.
— Я знаю, что ты любишь меня… — наконец проговорила Джорджиана, — хотя иногда тебе бывает трудно открыто выражать свои чувства… Хотела бы я знать, как бы ты относилась ко мне, если бы знала правду…
Фанни почувствовала, как ее сердце вдруг бешено забилось.
— Принеси мне шкатулку с украшениями… Она там, на туалетном столике…
Фанни послушно поднялась, но ее ноги стали как будто ватными, и она с трудом проделала путь до туалетного столика и обратно.
Герцогиня взяла в руки шкатулку и с трудом открыла ее.
— Это не фамильные драгоценности, а мои собственные, подаренные мне герцогом, поэтому я могу распоряжаться ими по своему собственному усмотрению… Теперь все это принадлежит тебе, — тихо сказала она.
— Но… я не могу… я не имею права… ведь есть другие, гораздо более близкие тебе люди…
— Ты — мой самый близкий человечек, Фанни, и я… хранила все это для тебя… Эти драгоценности — станут частью твоего приданого, моя девочка… Мы никогда прежде не говорили с тобой о деньгах, но теперь, когда ты стала совсем взрослой… ты должна знать, что у тебя есть эти украшения и деньги, которые оставил тебе отец…
— Разве он что-то оставил? Я ничего не знала…
— Франсуа позаботился о твоем будущем… Правда, сумма довольно скромная, но зато это твои собственные деньги… Когда тебе исполнится двадцать один год, ты узнаешь все детали от адвокатов…
Фанни молчала. Немного погодя герцогиня продолжила:
— Мне кажется, ты хочешь что-то спросить у меня. Смелее, у меня хватит сил ответить на все твои вопросы…
Дрожащим голосом Фанни спросила:
— Почему ты сказала, что я твой самый близкий человек?
— А ты до сих пор так и не догадалась? О, Фанни, моя дорогая девочка…
— Твоя? — еле слышно прошептала девушка.
— Глория — это я… я очень любила твоего отца…
Фанни почувствовала, как ее чувства внезапно обострились: краски вокруг стали как будто ярче, а звуки — отчетливее; она вдруг заметила, как колеблется пламя свечей на прикроватном столике, и услышала шорох рассыпавшихся в камине углей.
— Кто-нибудь еще знает? — наконец снова заговорила она.
— Только Риетта. Ты совсем не похожа на меня, моя девочка, и никому никогда и в голову не приходило, что… Риетта все расскажет тебе. Я знаю, что поступила ужасно, но я всегда любила тебя и отдала тебя Франсуа только потому, что знала — с ним тебе будет лучше, чем со мной… Я была так счастлива, когда твоя мачеха привезла тебя сюда, к нам… — Джорджиана замолчала, чтобы перевести дух.
— А теперь, если можешь, скажи, что ты по-прежнему любишь меня… — глубоко вздохнув, продолжила она. — Я не прошу тебя о прощении, ведь я дала тебе жизнь, а это — великий дар, и даже сейчас… даже сейчас я считаю, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить…
— Я знаю, знаю, мамочка… — прошептала Фанни.
Она низко склонилась к герцогине и бережно обвила руками ее бедное, измученное тело.
Как и предсказывала Каролина, год выдался невеселым.
Герцогиня Девонширская не прожила и трех недель после ее разговора с Фанни, и для всех, кто ее любил, это была поистине невосполнимая утрата.
Годами жизнь в Девоншир-Хаус, да и на Кэвендиш-сквер, вращалась вокруг нее, и теперь все чувствовали себя словно осиротевшими.
Каролина пребывала в глубоком горе, и только Уильяму удавалось хоть немного ее утешить; Генриетта и Фанни тоже выглядели совершенно потерянными.
Оправившись от первого шока после признания Джорджианы, Фанни долго свыкалась со своими новыми ощущениями, но со временем почувствовала, что еще больше сблизилась со всем семейством, и особенно с Генриеттой.
Вскоре леди Бесборо поведала девушке правдивую историю любви ее родителей. Теперь Фанни понимала, почему мачеха так хотела от нее отделаться, и с этого момента перестала вспоминать о своих сводных сестрах — теперь ей казалось, что между ними нет ничего общего.
После смерти Джорджианы Генриетта решила, что настало время рассказать Каро и Уильяму правду о происхождении Фанни.
Уильям выглядел не особенно удивленным, зато Каро, сочтя эту историю столь же трогательной, сколь и романтичной, пришла в бурный восторг. Она немедленно пожелала, чтобы Фанни поведала ей все подробности разговора с матерью, но девушка упорно отмалчивалась — сейчас она не могла говорить об этом даже с Каролиной.
Последние недели она ни днем ни ночью не отходила от постели Джорджианы. Каждый раз, глядя в глаза этой прекрасной, великой женщины, она думала о том, что все эти годы она, Фанни Валери, была окутана незримой любовью своей матери.
Когда Фанни исполнился двадцать один год, она узнала, что отец оставил ей более трех тысяч фунтов.
Вся семья продолжала носить траур, но Генриетта сочла возможным устроить в честь дня рождения племянницы скромный праздник, и Фанни впервые с гордостью надела бриллиантовое ожерелье и браслет, подаренные ей матерью.
Шел 1807 год. Каролина, носящая под сердцем первенца, к нескрываемой радости семейства своего мужа, на несколько месяцев переехала в Брокетт.
Леди Мельбурн радовалась грядущему пополнению в семействе, но вместе с тем была немало раздражена поведением Уильяма.
— Посмотришь, как он с ней носится, так можно подумать, что его будущий ребенок — первый младенец в мире, который появится на свет, а уж сама Каро — просто живое чудо! — с негодованием говорила она своим близким. — Бедный Уильям! Он так переживает: прислушивается к каждому вздоху своей женушки, да что тут говорить — она без него и шага не ступит!
Леди Мельбурн не преувеличивала: Уильяму казалось просто невероятным, что такое эфемерное, почти сказочное создание, как Каро, способно дать жизнь другому живому существу.
Ко всеобщему изумлению, сама Каролина отнеслась к собственной беременности так, как будто это было для нее обычным делом. Она с радостью согласилась переехать в Брокетт и посвящала все свое время рисованию, чтению и прогулкам с Уильямом по парку.
Вскоре парламентские обязанности заставили Уильяма вернуться в Лондон, и он, крайне обеспокоенный тем обстоятельством, что Каро остается без его присмотра, призвал на помощь леди Бесборо, а также всех подруг и сестер жены.
Все они по очереди навещали Каролину, но Уильям был убежден, что ей необходимо чье-то постоянное присутствие, и не переставал нервничать, допекая Каро расспросами о ее самочувствии.
— Дорогой, я никогда еще не чувствовала себя лучше, чем сейчас, — смеялась Каролина. — Но если ты так настаиваешь, Фанни поживет здесь со мной. Она согласна на некоторое время оставить свои занятия с книгами; кроме всего прочего, она достаточно тактична, чтобы в случае твоего приезда дать нам побыть наедине.
Фанни слишком многим была обязана Генриетте и слишком любила Каро и Уильяма, чтобы разочаровать их. В назначенный день она приехала в Брокетт, и последующие несколько месяцев чувствовала себя так, будто бы снова вернулась в детство.
Это время казалось ей даже более безмятежным, ибо сейчас Каролина была умиротворенной и счастливой, как никогда прежде, купаясь в любви мужа и мечтах о своем будущем ребенке.
Она почему-то была совершенно уверена, что у нее родится мальчик, и поэтому совсем не удивилась, когда наконец впервые взяла на руки своего сына.
Взглянув на Уильяма, который с глазами, полными слез, стоял возле ее постели, боясь даже поцеловать ее, она слабо улыбнулась:
— Дурачок! Все было совсем не так страшно, как обычно рассказывают… Похоже, ты боялся даже больше, чем я, ну, признайся? Посмотри на нашего мальчика — я всегда знала, что у нас родится замечательный малыш! Только взгляни, какая у него благородная форма головы, а какие сильные ручки! Давай назовем его Огастесом. А где Фанни? Доктор выдворил ее за дверь, посчитав, что молодая девушка не должна видеть такое, но она наверняка захочет посмотреть на нашего сына.
— Пойду отыщу ее, — едва проговорил Уильям. — Бедняжка, похоже, она перенервничала, и я отправил ее погулять в парк с Чарльзом Эшем. Он специально приехал, чтобы узнать, как ты.
— Он такой милый! — улыбнулась Каро. — А как Сильвия? Он ничего не говорил о ней?
Чарльз Эш жил в поместье Эш-Мэйнор в нескольких милях от Брокетта. Он был на семь лет старше Уильяма, и в то время, когда Каролина еще просиживала долгие часы за уроками в своей классной комнате, уже успел жениться на очаровательной молодой женщине. Оба супруга были частыми гостями в Брокетте, в своем небольшом загородном поместье они растили двоих маленьких сыновей и выглядели вполне счастливой парой.
Сильвия Эш была заядлой любительницей лошадей и превосходной наездницей, но год назад, упав с лошади, она серьезно повредила позвоночник и с тех пор оказалась прикована к постели. Она мужественно переносила свое несчастье, хотя периодически ее мучили сильнейшие боли в спине. Постаревший от горя Чарльз практически все свободное время проводил рядом с Сильвией.
— Если бы это случилось со мной, — внезапно помрачнела Каро, — я бы не вынесла… Я бы наложила на себя руки…
Ее глаза наполнились слезами, но она притворно бодрым тоном поспешно сказала:
— Ну, иди же, приведи сюда Фанни!
Уильям шагал по парку, после нескольких томительных часов ожидания в душной комнате с наслаждением вдыхая свежий воздух полной грудью. Наконец он увидел Фанни и Чарльза: они неторопливо шли ему навстречу по дорожке, о чем-то увлеченно беседуя.
«Да-а… Чарльз выглядит отнюдь не блестяще, — подумал Уильям. — Но они все равно неплохо смотрятся вместе».
Для своих тридцати с хвостиком лет Чарльз Эш действительно выглядел не лучшим образом — исхудавший, бледный и как будто немного выцветший, словно дорогая, но поношенная одежда.
С тех пор, как с Сильвией случилось несчастье, вся его жизнь покатилась под откос — он перестал следить за собой, их некогда милый и уютный дом приобрел запущенный вид, а дети совершенно отбились от рук. И только его обширные земельные угодья по-прежнему содержались в полном порядке — Чарльз всегда относился серьезно к своим обязанностям сквайра.
Уильям сообщил парочке замечательную новость, и Фанни тотчас поспешила к Каро.
— Сильвия будет так рада! — сказал Чарльз, поздравив Уильяма с рождением сына. — Она очень привязана к Каро и часто говорит мне, что она сущий ангел… Ведь и недели не проходило, чтобы Каро с Фанни не заглянули к нам, чтобы узнать, как ее дела… Сильвия говорит, что лучшей компании для больного просто не сыскать — Каролина такая хохотушка, все время шутит и никогда не заводит разговоров о религии. Мне иногда кажется, что все наши знакомые в округе считают, что, кроме как о Боге, с моей бедной девочкой уже совершенно не о чем разговаривать.
— Странно, ведь Каро очень религиозна… — задумчиво сказал Уильям. — Это может показаться абсурдным и даже смешным, но она совершенно серьезно полагает, что вера способна свернуть горы. Боюсь, она вобьет себе в голову, что ей необходимо молиться о выздоровлении Сильвии, а когда поймет, что молитвами тут вряд ли поможешь, то впадет в глубокую депрессию…
Чарльз печально улыбнулся:
— Даже самые набожные женщины обычно руководствуются здравым смыслом. Скорее Каро станет возносить молитвы Создателю, прося его о смирении и мужестве для моей Сильвии.
Он немного помолчал, а затем заговорил снова:
— А что бы я делал без Фанни? Она подыскала нам новую экономку с превосходными рекомендациями от леди Холланд и нашла учителя для наших мальчиков, который живет неподалеку и сможет приезжать к нам каждое утро. Я очень надеюсь, когда вы с Каролиной вернетесь в Лондон, Фанни сможет найти время, чтобы хоть иногда навещать Сильвию… Она очень умная и красивая девушка и, как оказалось, прекрасно играет в шахматы, а вот бедняжке Сильвии эта игра никогда не давалась…
— Фанни поступит так, как сочтет нужным, она взрослый человек и сама распоряжается своим временем, — с легким раздражением ответил Уильям.
Ему показалось, что Чарльз Эш более чем неравнодушен к Фанни, и догадаться о причине этого интереса было совсем не сложно: более года Чарльз практически не отходил от постели больной жены. В один миг он потерял возлюбленную, хозяйку своего дома и верного компаньона.
«Неудивительно, — подумал Уильям, — что он увлекся такой красивой и интересной девушкой, как Фанни».
Несколько недель спустя Уильям и Каро вернулись в Лондон. Леди Мельбурн устроила грандиозный прием, чтобы отпраздновать крестины ее первого внука, на котором помимо прочих знатных гостей присутствовал и сам принц Уэльский.
Мельбурн-Хаус торжественно сиял огнями, ребенка передавали из рук на руки, и все в один голос восхищенно утверждали, что мальчик — вылитая копия своего отца.
Леди Мельбурн была, как никогда, ласкова с Каролиной.
— Ты выполнила свой долг, дорогая, и теперь можешь как следует отдохнуть и повеселиться. Ну а через год настанет пора подумать о маленьком братишке или сестренке для нашего прелестного Огастеса.
Рождение первенца наделило Каролину какой-то необыкновенной способностью радоваться, ибо она с невиданным энтузиазмом окунулась в водоворот светских развлечений.
Теперь молодая чета Лэм неизменно появлялась на всех лондонских вечерах и приемах, и Каро снова, как и в детстве, казалось, что время течет слишком быстро, чтобы успеть насладиться этим нескончаемым праздником жизни.
Она была любящей и заботливой матерью, но ребенок находился на попечении целой свиты нянек и кормилиц, и правила хорошего тона предписывали ей только с гордостью демонстрировать дитя знакомым, нежно ворковать и греметь над ним погремушкой.
Все остальное время она целиком посвящала Уильяму. Они вместе читали, разговаривали, ездили в оперу, в театр, играли в карты, принимали участие в домашних спектаклях и чувствовали себя абсолютно счастливыми.
Фанни вела гораздо более скромный образ жизни, по-прежнему посвящая большую часть своего времени занятиям с книгами. Она довольно часто виделась с Каролиной, но последнее время стала ловить себя на мысли, что ощущает себя зрителем, со стороны наблюдающим за пышной карнавальной процессией.
Дорогие шелковые платья, прекрасные меха, сверкающие бриллианты, целая армия лакеев в алых ливреях, домашние спектакли, в которых Каро неизменно играла исключительно главные роли, ее портреты, принадлежащие кисти самых модных лондонских художников, — все это в глазах Фанни походило на яркую иллюстрацию к детской сказке.
Каро и Уильям жили в своем собственном замкнутом Мире, для Фанни он казался окутанным розовой дымкой, сквозь которую ей мало что удавалось разглядеть.
Таким же сторонним наблюдателем чувствовала себя и леди Мельбурн. Поначалу удовлетворенная удачной женитьбой сына, через некоторое время она снова стала испытывать приступы ревности — Уильям больше не приходил к ней, как прежде, за советом и, казалось, был полностью поглощен молодой женой.
Почти неосознанно она начала посмеиваться над парочкой и часто повторяла, что они напоминают ей фарфоровую группу, изображающую влюбленного пастушка, преданно взирающего на свою кокетливую пастушку.