Вольфганг отставил кофе, взял ручку и вымучил фразу:

Учитель музыки набирает учеников. Специализация — пианино и все прочие инструменты.

Ну вот. Начало положено. Сочинил. Вольфганг отложил ручку.

— Поджарить еще тостов? — спросил он Фриду.

— Вольф! Ты же только начал!

— Ладно, ладно.

Вольфганг перечитал фразу и показал листок Фриде:

— Ну как?

— По-моему, нельзя говорить «специализация — все инструменты». В смысле, специализируются на чем-то одном, верно? Даже если ты универсал.

— Ну вот! Говорил же, не получится.

— Вольф! Ты не старался.

— Потому что душа не лежит. Напиши, а?

— Я штопаю.

Оба еще в постели. Воскресное утро. Вроде как лучший день недели. Безмятежный покой. Кофе, тосты. Фрида чинит носки, на ковре Пауль читает, Отто откусывает головы оловянным солдатикам. А Вольфганг сочиняет дурацкое объявление.

Он уныло погрыз ручку.

Специализация — все инструменты…

Обучение на любых инструментах?

Скажи, на чем, и я слабаю?

— Пожалуй, ограничусь пианино, — сказал Вольфганг. — Все хотят, чтоб их детки бренчали на фортепиано.

— Как знаешь. Главное — напиши.

Вольфгангу претило учительство.

И особенно — обучение детей. Но от друзей-музыкантов, которые вынужденно пошли на этот ужасный компромисс, он знал, что иной работы не светит.

— Конечно, нагрянут детки, — пробурчал Вольфганг. — Взрослые уже понимают, что в музыке ни уха ни рыла. А соплякам еще надо растолковать, что они не смогут играть.

— Пожалуйста, не накручивай себя, — попросила Фрида.

— Но ведь в том-то и соль! На девяносто девять процентов, ей-богу! Долго и мучительно вдалбливаешь ученику, что он полная бездарь и никогда не сыграет ничего сложнее «O Tannenbaum!». День за днем тянешь кота за хвост, и вот наконец до ученика доходит, он сдается и забывает о музыке до той поры, когда отдает в обучение собственных бездарных отпрысков.

— Вольф, замолчи! Либо пиши, либо нет.

— Я не вру, вот и все.

Что уж говорить о чужих детях, если своих-то за уши тащишь к инструменту! Приличную музыку сыновья даже слушали только из-под палки. Крепло подозрение, что уродились два филистера. Из джаза им нравился один регтайм, хотя к семи годам музыкальный вкус уже должен развиться.

— Может, они оба приемыши? — драматическим шепотом спрашивал Вольфганг.

Фрида не находила шутку смешной.

Я профессионал, говорил Вольф, я не нянька с регалиями.

Конечно, всему виной правительство. Этот Штреземан и его социал-демократические подельники, талдычащие о стабильности и благоразумии. Во что превратилась страна? Позор! Все замерло даже в Берлине — сердце и планетарной столице самого молодого, безумного и гедонистического авангарда. Да, в выходные клубы работали, но будни-то были мертвые.

— Люди перестали танцевать! — простонал Вольфганг. — Три года назад у меня было по двадцать халтур в день. А сейчас я дерусь с классными лабухами за грошовую работу. Виртуозы служат таперами во вшивых киношках! Преступное разбазаривание таланта. Господи, как я скучаю по старым добрым денькам!

— Что? — Фрида сосредоточенно вставляла нитку в иголку. — Истосковался по революции и инфляции?

— Да! Именно, Фред. О том и речь. Национальное бедствие, катастрофа — вот что раскачает город. Три года назад, когда страна вконец обессилела, банковские клерки и продавщицы впритирку танцевали до рассвета! В стельку напивались, нюхали кокаин и трахались в туалете! Куролесили, будто завтра не наступит, ибо не верили ни в какое завтра. И вдруг они превратились в своих родителей. Стыдобища!

— Нельзя вечно веселиться, Вольф.

— Почему это?

— Потому что существуют обязанности. Людям нужно сберегать. Потихоньку планировать будущее.

— Будущее! Будущее. Если б кто-нибудь из немцев моложе тридцати пяти знал, что означает это слово. Пока что не было никакого будущего! Утром проснуться — вот что считалось будущим. И ближайшая кормежка. А теперь народ планирует старость. Думает о пенсии, откладывает на летний отпуск. Мы ничему не научились, что ли? Неужели никто не понимает, что очередной стакан и следующий танец — единственные стоящие капиталовложения?

— Решать тебе, милый. Можешь этим заниматься, можешь не заниматься, но ты не хуже меня знаешь, что деньги нам не помешают, — сказала Фрида и, помолчав, добавила: — Ну, пока ты не продашь свое сочинение.

Вольфганг заулыбался. Фрида говорила всерьез. Она все еще верила.

— Как новый Мендельсон?

— Нет, — возразила Фрида. — Как новый Скотт Джоплин.

Вольфганг ее поцеловал.

— Гы! — сказал Отто, окруженный погибшими солдатиками.

— Что ты как маленький… — оторвавшись от книжки, упрекнул его Пауль и чуть слышно закончил: — говнюк.

— Я не Джоплин, — усмехнулся Вольфганг. — Но счастлив жить в мире, где Джоплины существуют.

— И что теперь? — улыбнулась Фрида.

— Ладно, попытаюсь состряпать объявление.

— Давай уж сюда!

А ровно через неделю, в следующее воскресное утро, Вольфганг уже не валялся в постели, а в выходном костюме наливал кофе преуспевающему господину, который вместе с изысканно одетой шестилетней дочкой примостился на краешке захламленной кушетки.

— Как зовут девочку? — спросил Вольфганг. — Фройляйн Фишер?

— Пожалуйста, называйте ее по имени — Дагмар, — ответил господин.

— Угу. Что-нибудь выпьете, Дагмар?

Из-за кухонной двери послышалось сдавленное хихиканье. Прочих членов семейства Штенгелей явно забавляли отцовские потуги на светскость. В числе озорников была и маленькая Зильке.

Вольфганг грозно глянул через плечо, но злоумышленники были незримы.

— Я бы выпила лимонаду, герр профессор, — чрезвычайно светским тоном ответила девочка. — Пожалуйста, побольше сахару.

В кухне грянул приглушенный взрыв веселья; мало того, следом донесся девчачий голосок, передразнивший гостью: «Я бы выпила лимонаду, герр профессор. Пожалуйста, побольше сахару».

Конечно, благовоспитанная девочка, навытяжку сидевшая рядом с отцом, расслышала издевку и тотчас надменно вздернула носик, как человек, привыкший игнорировать мальчишек и прочую шушеру.

— Извините, — сказал Вольфганг. — Сыновья. Я бы их вышвырнул побираться на улице, но закон обязывает приглядывать за детьми. Веймарское правительство в чем-то слишком мягкотело, верно?

— Мальчишки, — снисходительно улыбнулся герр Фишер. — Помнится, я сам был таким.

— Там еще девочка, — твердо сказала Дагмар. — Я четко ее расслышала. По-моему, очень скверная девочка.

Вольфганг улыбнулся сконфуженно:

— Дочка горничной. Она хорошая, только шалунья.

— Мама говорит, грубость и хамство не имеют оправданий. Шалость никого не извиняет.

Ответом на благочестивую нотацию было глухое прысканье, и Вольфганг решил, что лучше перейти к делу.

— Боюсь, лимонада нет, Дагмар. К сожалению, только вода. И потом, я не профессор.

— Если будете меня учить, значит, профессор, — возразила роскошно одетая девочка. Немигающий взгляд ее огромных темных глаз был тверд. — Все мои наставники — профессора. Так полагается.

Герр Фишер вновь снисходительно улыбнулся, явно уверенный, что собеседник разделяет его восхищение этой очаровательной умницей-куколкой.

На самом деле Вольфганг изо всех сил боролся с искушением отшлепать девчонку и поскорее выставить ее вместе с папашей, чтобы самому закурить и потренькать на пианино. Однако надо было притворяться. Он обещал Фриде, да и деньги не помешают. Хотя Вольфганг был абсолютно уверен, что ему откажут. Он и визитеры — разные люди. Вольфганг знал, кто к нему пришел, этого человека знали все. Хозяин универмага Фишера на Курфюрстендамм. А такие как герр Фишер не доверяют своих дочерей тем, у кого нет даже лимонада, не говоря уж о профессорском звании.

— Позвольте узнать, герр Фишер, почему вы ко мне обратились? — спросил Вольфганг. — Я ведь не совсем педагог, скорее новичок в преподавании. Не могу похвастать опытом в общении с детьми. Особенно с такими юными.

И особенно с маленькими задаваками, про себя добавил Вольфганг. Ишь ты, принцесса магазинная, цирлих-манирлих. Папенька желают снабдить ее «благородным изящным» навыком, дабы успешно выдать за какого-нибудь второсортного экс-королевича или сынка промышленного магната.

— Мал опыт общения? — рассмеялся герр Фишер. — При нашем появлении из комнаты выскочили два юных сорванца. Наверное, домовые? Судя по их озорству.

Вообще-то мальчишки, напустив на себя грозную презрительную враждебность, уже бочком протиснулись в гостиную, хотя держались вне поля зрения чужаков. Пауль и Отто были готовы терпеть девчонок в школе, но только не в собственном доме (Зильке считалась почетным мальчиком). Особенно таких расфуфыренных — аккуратные розовые банты, белоснежное бархатное платье с черной каймой и воздушными кружевами на воротнике и манжетах.

— Мальчишки — иное дело, — ответил Вольфганг. — Тем более что с этими я обязан только жить, но не учить их музыке.

— Как, вы их не учите? — удивился герр Фишер. — Очень странно.

— Нет, учу, конечно, — смешался Вольфганг. — Но, так сказать, по-родственному. Серьезно я обучал лишь взрослых и, честно говоря, немногого достиг. Знаете, я совсем не уверен, что я тот человек, который вам…

— Муж будет в восторге, если вы решите отдать вашу прелестную Дагмар ему в ученицы. — С подносом печенья Фрида вышла из кухни.

За ее спиной чьи-то губы громко и непристойно фыркнули, Фрида гневно обернулась, но злодей успел скрыться.

— Я — фрау Штенгель, герр Фишер. — Фрида протянула гостю руку. — Доктор Штенгель.

— Спасибо, дорогая, — решительно сказал Вольфганг. — Я и сам разберусь с клиентами, только у нас вряд ли что получится.

— Вот как? — спросил Фишер. — В объявлении сказано, вы берете учеников. Моя дочь чем-то нехороша?

— Да нет же! — всполошился Вольфганг. — Послушайте, герр Фишер, я знаю, кто вы. В Берлине ваше имя у всех на слуху. Вы богатый человек и можете нанять в учителя главного дирижера берлинской филармонии. Я вам не нужен.

— Почему?

Вольфганг обвел рукой захламленную комнату. В углу притулился тромбон. На столе аккордеон в куче газет и рукописных нот. На полу подушки и книги. На книжных полках грязные кофейные чашки. На стенах театральные и киноафиши: соседствуют Пискатор и Чаплин.

Обрамленные эстампы: в угрюмом гневе сирые и убогие взирают на карикатурных алчных капиталистов, купающихся в деньгах, и кровожадных вояк-пруссаков, чьи руки по локоть в крови.

— Жорж Гросс, — сказал Фишер. — С первой берлинской дада-ярмарки.

— Вы его знаете? — изумился Вольфганг.

— Думаете, лавочник не способен ценить искусство?

— Ну… признаюсь, я удивлен… Вам нравится Гросс?

— Я им восхищаюсь, хотя в гостиной его картины не вешаю, — уклончиво ответил Фишер.

Повисло молчание. Фрида предложила Дагмар печенье, которое девочка нехотя куснула, точно пресыщенная мышка в ожидании деликатеса.

— Послушайте, герр Штенгель, я слабо разбираюсь в музыке и профан в педагогике, — сказал Фишер. — Я дока в торговле. Когда нанимаю сотрудников, я ищу людей, интересующихся тем, что им предстоит продавать. Чтобы сумели заинтересовать и покупателей. В вашем объявлении сказано: композитор, аранжировщик, инструменталист и вдобавок практикующий исполнитель. Мне это нравится. Не знаю, кто больше композитора интересуется музыкой. Разве что торговец пианино.

— Хотите, чтобы я «продал» музыку вашему ребенку? — Вольфганг не сумел скрыть презрения.

— Как всякий товар, верно? Если собираешься угрохать кучу денег на шляпу, сперва убедись, что она тебе нравится. Чтобы освоить любой инструмент, потребуется масса усилий и искренняя вера в музыку, не так ли? Да, я хочу, чтобы вы «продали» музыку и вдохновили Дагмар на учебу.

Сказано откровенно, подумал Вольфганг, и в этом, бесспорно, есть резон.

— У вас дети. Детская душа — величайшая загадка, в которой я не смыслю ни бельмеса. Вот отчего мы наняли двух нянек. Вы же сами воспитываете своих детей. На мой взгляд, отличная рекомендация.

Вольфганг хотел ответить, но под Фридиным взглядом смолчал, и Фишер продолжил:

— Мы с женой считаем, что у Дагмар проявился талант… — Он осекся, заметив насмешливую искру в глазах Вольфганга. — Не волнуйтесь, я не из тех нелепых родителей, которые мнят свое чадо вундеркиндом. Просто мы заметили, что бренчать на пианино ей интереснее, чем возиться с куклами, и решили нанять учителя. Я заглянул к двум-трем дорогим наставникам, но их так называемые «студии» — нечто среднее между тюрьмой и кладбищем. Я же хочу, чтобы дочь веселилась. Кроме того, пару раз я был на ваших концертах.

— Правда? — встрепенулся Вольфганг. — Где?

Фрида улыбнулась его щенячьей радости.

— Давненько уже, поскольку нынче экономика оживает, работаешь допоздна. Но в инфляцию все были посвободнее, верно? Я слышал вас в «Джоплине».

— Мой лучший ангажемент.

— Да, там было весело. И вполне безумно. Помнится, хозяин клуба подошел к нашему столику и предложил мне продать универмаг. Вот так вот. Просто невероятно, ему было лет восемнадцать-девятнадцать.

— Едва восемнадцать исполнилось, — сказал Вольфганг.

— Ну вот. Думаю, этот молодой человек далеко пойдет.

— К сожалению, нет. Он умер.

— Господи! А что случилось?

— В инфляцию у него развились склонности, которым позже он уже не мог потакать.

— Ясно.

— В тот год было много потерь. Он в их числе.

— Весьма печально.

— Да, и мне жаль. Он не знал нот, но был джазменом, каких я не встречал. Вспоминаю его всякий раз, как появляется новый американский диск. Он был бы в восторге. Дурачок. Ладно, герр Фишер, вы меня убедили. Я принимаю ангажемент. Буду продавать вашей дочери музыку.

— Вольф! Ты должен убеждать, — укорила Фрида.

— Да, конечно. Извините.

— Все в порядке, — засмеялся герр Фишер. — Так и так хорошо.

За дверью гостиной вновь влажно фыркнули, потом рассмеялись и зашаркали.

— Дагмар не соскучится, я вам обещаю, — радостно сказала Фрида.

И в этот миг был проложен курс четырех юных жизней.