— Все ждут Моисея, — сказала Фрида и улыбнулась. Она знала — нужно улыбаться.

На лицах вокруг читались безграничное потрясение и ужас, а потому следовало выказать хоть какое-то присутствие духа. Фрида Штенгель понимала одно: с этого злополучного дня, когда нацисты взаправду показали зубы, дали заглянуть в бездонную пропасть своего безумия, таким, как она, только характер поможет устоять.

Если им суждено устоять.

Она оглядела тех, кто собрался в ее гостиной.

Знакомые лица как будто принадлежали совсем другим людям. Сбитым с толку, растерянным, беспомощным. Точно младенцы, которых прошлая жизнь исторгла из теплого уюта своего чрева на беспощадный свет абсолютно чуждого враждебного мира. И вот теперь они моргали, силясь крикнуть и задышать.

Совершенно другие люди. Буквально.

Недавние уважаемые граждане Германской республики. Родители, труженики, налогоплательщики, военные ветераны. Люди.

А теперь — Untermensch. Нелюди. Презренные изгои. Официально презренные. Изгои по закону. Отлученные от дела. Выброшенные с работы. Избитые и растерянные, они пришли к Фриде Штенгель. К доброму доктору.

Страх заставлял трепетать их ноздри. Подкачивал слезы в покрасневшие глаза.

Из последних сил сдерживаясь, они заламывали руки.

Аптекарь Кац с женой и взрослой дочерью. Супруги Леб, державшие табачный и газетный ларек у входа в метро. Книготорговец Моргенштерн. Страховщик Шмулевиц. Чета Лейбовиц, хозяева ресторанчика на Грюнбергерштрассе. Мусорщик. Фабричный. Подручный пивовара. Двое безработных. Домохозяйки. Пара детишек, которым страшно идти в школу.

Евреи Фридрихсхайна.

Вчерашние граждане. Ныне просто жиды.

В надежде на утешение и смысл они потянулись к Штенгелям. Фрида была местным магнитом. Ее любили за доброту, уважали за ум и неиссякаемую энергию. Может, она знает ответ? Может, в ее доме найдется кроха утешения и хоть какое-то объяснение? Ведь раньше добрая фрау доктор на все имела ответ.

Однако нынче ответа не было.

Его просто не существовало.

Фриде оставалось лишь улыбаться и искать утешение в притчах, которым не особо верила. Однако сейчас они были как нельзя кстати.

— Сдается, наше несчастное племя опять в пути, — сказала Фрида, стараясь, чтоб вышло бодро. — Вновь изгнанные из Египта, мы стоим на берегах Красного моря. Гитлер — тот же фараон, правда? Вопрос в том, как теперь спастись. Все ждут Моисея.

Но пока Моисея никто не видел, на улицы, оккупированные коричневой армией, не выйти, и потому все просто сидели. Оглушенные, натянутые как струна. Отсчитывали секунды, уводившие в ничто.

Выпили кофе, закусили кексами и прочей снедью, которую кое-кто принес с собой: сладкие брецели, штоллены, коржики с корицей. Опять выпили кофе.

Вольфганг тихонько наигрывал на пианино. Выбирал что-нибудь не слишком скорбное, в основном мелодии из мюзиклов.

— Наверное, вот так же было на «Титанике» в его последний час, — сказал он. — Всегда восхищался ребятами из тамошнего оркестра. Вот уж не думал, что войду в его состав.

Фрау Кац заплакала.

— Вольфганг! — укорила Фрида.

Вольфганг извинился и вновь забренчал на пианино.

Иногда слышались возгласы, полные обиды и растерянности.

Меня толкнули.

В меня плюнули.

Фрау такая-то смолчала.

Герр такой-то отвернулся.

Мы сто лет знакомы. После краха я ссужал их деньгами. Они ничего не сделали, когда бандиты разбили мое окно и швырнули собачье дерьмо. Ничего.

Но в основном шла вежливая беседа, в которой всякое слово было бумажным мостиком над разверстой мрачной преисподней.

Как ваши дети?

Фрау такая-то оправилась от гриппа?

Нынче в Тиргартене очень рано зацвели деревья, правда?

Однако в напряженных голосах и нервном звяканье фарфоровых чашек из лучшего Фридиного сервиза слышался безмолвный вопль: ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ! ПОЧЕМУ!

Почему — мы?

И конечно — что дальше?

Раз-другой заглянули друзья-неевреи — выразить поддержку. Пришел управдом. Потом еще дворник, который каждое утро выкатывал тачку и подметал улицу; завидев Фриду, он опирался на метлу и говорил: «Чудесно выглядите». Все десять лет. Вольфганг считал это подхалимажем, но сейчас был благодарен ему за визит.

— Чудесно выглядите, фрау доктор. — Глядя под ноги, дворник смущенно топтался в дверях и мял кепку. В коридоре положил на столик незатейливый букетик и ушел.

В обеденный перерыв из больницы примчался доктор Шварцшильд, Фридин коллега. Возникла мысль, рассказал он, в знак солидарности закрыть клинику, но потом решили, что это будет непродуктивно.

— Конечно, — согласилась Фрида. — Людям нужна медицинская помощь.

— И евреям ее окажут? — встрял Вольфганг.

— Разумеется, — смешался Шварцшильд. — А как иначе?

— Не знаю, старина. — В тоне Вольфганга проскользнул злой сарказм. — Не ведаю.

— Прекрати, Вольф, — перебила Фрида. — Руди тут ни при чем.

— А кто при чем? — спросил Вольфганг.

Уже разверзлась пропасть.

Широченная. Как бездна между жизнью и смертью.

Обитатели смертельной стороны, ныне «евреи», невольно прониклись злобой и горькой обидой на тех, кто пребывал на стороне жизни и теперь назывался «арийцем». Поскольку ни один нацист или даже тихий попутчик не взглянет им в глаза и с ними не заговорит, отверженные выплескивали свои чувства на тех единственных «арийцев», кто еще считал их за людей, — оставшихся друзей-неевреев.

Значит, вот что задумал ваш господин Гитлер, да?

Что теперь вы нам уготовили?

Вы что, вправду считаете, будто мы отобрали у вас жилье и работу?

Вскоре Шварцшильд ушел. Его ждали пациенты — его и Фридины. Больные, о которых Фрида уже беспокоилась, невольно чувствуя себя виноватой в том, что вдруг их бросила. Пока провожала Шварцшильда к двери, в голове ее роились сотни не законченных историй болезни.

— Меня тревожит нарыв фрау Оппенхайм. Я его вскрыла, но заживает плохо. Подозреваю, она не промывает ранку, как я велела. После перелома мальчик Розенбергов до сих пор не ходит, потому что пропускает сеансы физиотерапии. Надо жестко поговорить с родителями… Я всем напишу записки. Принесешь мои истории? Наверное, это еще дозволено. Вместе посмотрим. Знаешь, я боюсь, у старика Блоха выявится диабет, — сделай анализ крови на сахар.

Вроде так легче. Находить убежище в хлопотах былой жизни. Опосредованно помогать людям, которых правительственный декрет обязал избегать ее как чумы.

— Чего ты о них беспокоишься? — спросил Вольфганг, разглядывая ее. — Они-то о тебе беспокоятся?

— Я врач, Вольф. Ответное внимание мне не требуется.

Вольфганг усмехнулся и пожал плечами:

— Что ж, верно. Ты гораздо лучше их всех, что было известно и без сволочных нацистов. А вот я — плохой, и на твоем месте сказал бы: да хрен-то с вами!

То ли в знак протеста, то ли от досады он заиграл «Пиратку Дженни» Курта Вайля.

— Вольфганг, не надо, — попросила Фрида.

Вольфганг обернулся. Лица, искаженные страхом.

— Извините, — горько сказал он. — Не нравится еврейская музыка?

— Перестань, Вольф, — урезонила Фрида. — Стены тонкие, зачем дразнить гусей?

— Я тоже так думал, — ответил Вольфганг. — Но теперь считаю, что никакой разницы.

— Если дразнить, нас убьют, — сказал табачник герр Леб. — Нас мало, их много.

— Нет, не убьют! — вскрикнула фрау Лейбовиц. — Мы в Германии, наверняка это ошибка. Временное помрачение.

Некоторые согласились. Заблуждение. Немыслимо, чтобы национал-социалистическое правительство продолжило травлю.

И вновь это учтивое обращение. Национал-социалистическое правительство. Будто полное название нацистской партии и вежливая официальность заставят нацистов ответить тем же.

Иные смотрели на вещи мрачно.

— Сын считает, они не остановятся, пока всех нас не перебьют, — сказал книготорговец Моргенштерн. — Он хочет уехать. С невестой. В Цюрихе друг на время их приютит.

— Но что он будет делать? Где найдет работу? Есть швейцарское разрешение на трудоустройство? — посыпались вопросы.

— Разрешения нет, — ответил Моргенштерн. — Но все равно сын уедет. Вроде как на выходные, и там останется. Мол, пусть хоть расстреляют. Девушка его согласна. Собираются уехать на следующей неделе.

Новость еще больше всех удручила.

Цепляешься за надежду и вдруг узнаешь, что кто-то ее уже оставил. Однако у всех имелись знакомые, считавшие ситуацию нестерпимой. Особенно молодежь — ей-то терять нечего, вот и бежит.

Супруги-пенсионеры Хирш, жившие двумя этажами ниже, принесли свежий выпуск вечерней газеты. Внутри передовицы, сообщавшей об «успехе стихийного бойкота», маячил подзаголовок: «Вводятся выездные визы».

Чтобы покинуть Германию, требовалось разрешение полиции. В первую очередь это касалось евреев, дабы из враждебного зарубежья не клеветали на страну. Прежде чем уехать, следует поклониться в ножки властям, а те еще подумают.

— Хотят нас запереть, — сказал Вольфганг под собственный бунтарский аккомпанемент из «Мэкки-ножа».

Моргенштерн попросил разрешения позвонить, чтобы сообщить новость сыну.

Пришли Фридины родители.

У Фриды разрывалось сердце — таким она отца еще не видела: сдерживаемая ярость и полное смятение. Всего пару недель назад капитан Константин Таубер был значительной фигурой берлинской полиции. Ветераном войны, орденоносцем. Глубоко консервативным немецким патриотом, поборником закона.

Теперь он никто. Человек без гражданского статуса, работы и прав.

— Вчера в участок заявился штурмовой отряд, — поведал Таубер.

И вновь политес. Штурмовой отряд.

Национал-социалистическое правительство.

Герр Гитлер.

Словно речь шла о чем-то понятном и знакомом, а не совершенно чужеродной силе, чья первобытная жесткость и невежественность превосходили всякое понимание.

— Просто ввалились, — продолжил герр Таубер. — С тех пор как герр Гитлер стал канцлером, они являлись когда хотели, но вчера пришли за мной. Еще недавно этих самых молодчиков я арестовывал за дебоши, запугивание людей и прочие безобразные хулиганства. Сажал в кутузку. А теперь они на коне! Потребовали освободить стол! Забрали фуражку и револьвер. Сказали, я недостаточно немец, чтобы служить в полиции. Однако я сгодился для газовой атаки под Верденом, а? И был вполне хорош, когда за кайзера три года гнил в окопах!

Он смолк, взял чашку кофе и ухватился за женину руку.

— Мы пришли, потому что прочли указ о врачах-евреях, — сказала фрау Таубер. — Ужасно! Отлучить тебя от пациентов!

— В нашей семье было два уважаемых профессионала, теперь ни одного, — пробурчал капитан Таубер.

— Да ладно, пап. Ты же не хотел, чтобы я стала врачом.

— Это было давно. Я изменил свое мнение. И очень тобой горжусь. Разве я не говорил?

— Вообще-то нет.

Повисла тишина, которую нарушил Вольфганг:

— Ничего, папаша. В семье еще остался музыкант.

Таубер лишь зыркнул.

Поговорив по телефону, вернулся Моргенштерн:

— Прошу прощенья, герр капитан. Может быть, у вас остались друзья среди коллег?

— Меньше, чем я полагал, — ответил Таубер.

— Дело касается выездных виз. О них объявили только сегодня, — наверное, их в одночасье не введут?

— Нет. Они не сверхчеловеки, что бы о себе ни говорили. Даже в нынешние невероятные времена нужна определенная процедура, дабы граница функционировала как положено. Одного хотенья мало.

— Не могли бы вы, герр капитан, узнать, когда потребуются эти визы?

— Попробую, — сказал Таубер. — Называйте меня просто «герр», я уже не капитан.

Он встал и пошел в коридор к телефону. Фрида смотрела на отца. Он выглядел глубоким стариком: ссутулился и волочил ноги по синему ковру. Видимо, отец и сам это почувствовал, потому что вдруг выпрямился, расправил плечи и чуть вскинул голову.

Молодец, подумала Фрида. Нам нельзя сгибаться. Вольфганг всегда говорил мальчикам: хотите себя чувствовать рослыми, держитесь прямо.

Телефон зазвонил, едва герр Таубер потянулся к трубке.

— Квартира Штенгелей, — сказал он. — У аппарата Таубер.

Через минуту он вернулся в комнату:

— Звонил герр Фишер, хозяин универмага. Спрашивал, не знаем ли мы, где Дагмар.