Мечта Дагмар стать американкой не осуществилась, потому что семья ее так и не покинула Берлин.
Разглядывая газетные фотографии, запечатлевшие арест, Фрида и Вольфганг тотчас поняли, что гестапо намеренно тянуло до последнего. Фишера могли задержать на выходе из дома, но арест на подножке спального вагона представлял его перебежчиком, удиравшим тайком. Подзаголовок в «Фёлькишер Беобахтер» гласил: «Не спеши, еврей! Немецкий народ желает с тобой перемолвиться!»
Изумленное лицо Исаака Фишера, схваченное фоторепортером (которого полиция загодя уведомила об аресте), говорило о том, что он ни сном ни духом не ведал об уготованной ему судьбе. Удар был жестоким и сокрушительным.
В сияющем «мерседесе» отъезжая на вокзал, Фишеры пребывали в уверенности, что вскоре окажутся в стране, где им не будут угрожать разбой и насилие.
Настроение слегка подпортила гадкая заметка в утренней газете, живописавшая вчерашний прием в отеле «Кемпински». Еще год назад ее бы поместили в разделе светской хроники и корреспондентка умилялась бы роскошными нарядами элиты, танцевавшей до рассвета. Нынче же заметку под хлестким заголовком «Меньше полусотни евреев обжирались за столом на двести персон» напечатали в колонке новостей. В репортаже подробно описывалось безмерное количество блюд, которые горстка богатых развращенных евреев просто не могла осилить, тогда как истинные берлинцы, понимавшие, что национальная экономика переживает тяжелые времена, туже затягивали пояса.
Закусив губу, Фишер в машине прочел возмутительную «утку», злобно смял и швырнул газету под ноги. Однако пасквиль не сбил воодушевления Дагмар. Ядовитая заметка (где ее величали противной и капризной еврейской принцессой) лишь подстегнула желание уехать.
— Теперь им придется кого-то другого обливать грязью, папа. — Дагмар сжала отцовскую руку. — Мы уезжаем прочь от этой дряни! Спасибо тебе. Огромное спасибо за покой и безопасность.
На вокзале Фишеры отпустили машину и взяли носильщика. «Мерседес» продадут вместе с другим имуществом, каким семейство владело в Германии, — Фишер оставил доверенность своему банку. Он понимал, что государство приберет к рукам весомую часть его состояния, но в ту пору нацистская администрация еще позволяла кое-что вывезти. Кроме того, значительная доля активов находилась за границей, и всего важнее было избавиться от гонений.
В цветочном ларьке герр Фишер купил гвоздику себе в петлицу, жене — кисть сирени на корсаж, дочери — букетик примулы. Дагмар купила брецели в сахарной пудре.
— Если в Нью-Йорке брецели не делают, мы откроем пекарню и будем их продавать, — сказала она.
— В Нью-Йорке, дорогая, есть все, — заметила фрау Фишер.
— Все будет, когда приеду я, — рассмеялась Дагмар и заскакала на одной ножке, но вспомнила, что теперь она взрослая. Нынче даже в настоящих чулках вместо обычных носочков. Юные дамы в чулках не скачут козликом.
Элегантное семейство шествовало по перрону: все трое в модном дорожном платье, дамы в изящных шляпках; следом на тележке ехали однотонные чемоданы.
Братьям Штенгель, выскочившим из метро, не составило труда разглядеть Фишеров.
— Дагмар! Дагмар! — завопили они и, рванув по платформе, перед билетным турникетом нагнали семейство.
— Мальчики? — удивился герр Фишер. — А почему вы не в школе?
— Нынче какой-то новый праздник и нет занятий, — объяснил Пауль.
— Мы сбежали с уроков! — одновременно выпалил Отто.
Пауль саданул его локтем в бок. Дагмар засмеялась. Неисправимы!
— Полезный совет, ребята: врите, сговорившись. — Герр Фишер притворно нахмурился, а Пауль испепелил взглядом брата. — Но все равно очень приятно вас видеть.
— Мы хотели попрощаться с Дагмар, — сказал Пауль.
— Как мило! — улыбнулась фрау Фишер. — Прощайся, Дагмар, пора.
— Боюсь, надо поторапливаться, — сказал герр Фишер. — Через двадцать минут отправление, желательно, чтобы мы устроились, пока поезд стоит.
— Я так рада, что вы пришли! — Дагмар перевела взгляд с одного близнеца на другого, потом каждого обняла и чмокнула в щеку.
— Мы тоже рады, — сказал Пауль.
— Ага! — поддержал Отто.
Дагмар сунула ему пакет с брецелями.
— На двоих, — сказала она и пошла к поезду.
— Мы тут постоим, пока не отъедете! — вслед ей крикнул Пауль.
— И вообще будем тут стоять, пока ты не вернешься! — присовокупил Отто.
— Выгляни в окошко! — добавил Пауль.
Они печально смотрели вслед изящной фигурке, надеясь, что Дагмар еще обернется и помашет. Дагмар оборачивалась и махала через каждые два шага. Вот герр Фишер о чем-то спросил кондуктора, и тот проводил их к вагону.
Вот Дагмар села в поезд.
Позже она часто вспоминала уютный вагон. В обитом плюшем купе Дагмар пробыла не больше минуты, но память сохранила все детали. Ночники на столиках. Улыбчивый проводник, показавший ее место. Безопасность и комфорт, радостное предвкушение путешествия в Бремерхафен. Кофе. Журналы. Обед в вагоне-ресторане первого класса.
Дагмар еще даже не присела на диван, когда услышала рассерженный голос отца.
— Что происходит? — на платформе выкрикнул герр Фишер. — Я ничего не сделал!
Однако сделал. Опорочил германское государство. Очернил штурмовые отряды. Страшно оклеветал берлинскую полицию — мол, ей закон не писан.
В интервью «Нью-Йорк таймс» он сказал всю правду, но не озаботился тем, чтобы правда эта вышла в свет уже после его отъезда из Германии. Наоборот, свое выступление он полагал прощальным выстрелом.
Еще чуть-чуть, и все бы получилось.
В Берлине было девять утра, когда на столы кабинетов на Вильгельмштрассе легли материалы свежего номера «Нью-Йорк таймс», переданные по телеграфу.
Девять утра в Берлине. Три ночи на Восточном побережье США.
В немецком посольстве кто-то допоздна задержался либо спозаранку явился на службу. А худые вести не лежат на месте.
Если б германский атташе разоспался или семейство взяло билеты на поезд, отходивший раньше, Фишеры успели бы покинуть Берлин, до того как министр пропаганды узнал о проступке герра Фишера. Впрочем, тогда их задержали бы в порту или даже в море. Ведь они были бы на борту немецкого судна.
Йозеф Геббельс часто хвалился, что читает всю зарубежную прессу. Видимо, в то утро он застрял на «Нью-Йорк таймс». Передовица рассказывала, как еврея избили перед входом в собственный знаменитый магазин. Как унизили и оскорбили его жену и несовершеннолетнюю дочь. И вот теперь одна из прославленных немецких семей вынуждена бежать в США, спасаясь от соотечественников, превратившихся в «бандитов».
Такая клевета не могла остаться безответной. О том и говорил фюрер: заграничные евреи поливают грязью Фатерлянд.
Министр и его подручные прекрасно знали, что в статье все правда, но это нисколько не уменьшило их искренний праведный гнев. Они умели все вывернуть наизнанку. Из задиры превратиться в жертву.
И гестапо получило команду на театральный арест.
Позже Исаак Фишер с горечью спрашивал себя, что подтолкнуло его к катастрофической неосмотрительности: искреннее заблуждение или самоубийственное тщеславие?
Гордыня ли разомкнула его уста, прежде чем он спрятался в норку? Ведь в душе он понимал, что рискует. Зачем же рисковал?
На голом полу камеры окровавленный Фишер с переломанными костями пытался утешиться тем, что его несдержанное интервью стало просто удобным предлогом.
В любом случае ему не дали бы уехать.
Но, окутанный тьмой, он понимал, что это неправда. Если б он не вякнул в тот день, который полагал своим последним на родине, — наверняка уехал бы.
Другие-то богатые и знаменитые евреи уезжали. Толпами. Но им хватало ума отбыть тихо.
Он же приговорил себя. И семью. Сам спровоцировал нацистов. Как дурак захотел, чтобы за ним осталось последнее слово. Забыл, на каком он свете? Забыл, что нацисты, кем движут злоба и гордыня, непременно отомстят? Они никогда не прощали.
Пауль и Отто смотрели, окаменев от ужаса.
Вот люди в черных плащах и хомбургах, неведомо откуда появившиеся, взяли герра Фишера за плечо.
Вот фрау Фишер вцепилась в мужа и попыталась втащить его в вагон.
Вот герр Фишер яростно замахал на жену — мол, иди в купе — и крикнул высунувшейся из окна Дагмар, чтобы не выходила на платформу.
Вот фрау Фишер покачала головой и жестом позвала дочь.
Вот побелевшая от страха Дагмар, чья недолгая американская греза обернулась немецким кошмаром, вновь вышла на перрон.
Вот гестаповцы скрутили и протащили герра Фишера через билетный турникет. Заметив близнецов, он попытался согнать с лица ужас, чтобы их не пугать.
И сгинул.
На перроне оцепенело стояли его жена и дочь, раздавленные несчастьем.
Рявкнул гудок. Паровоз окутался паром.
— Дагмар! Фрау Фишер! — закричал Пауль. — Садитесь в вагон! Уезжайте!
На него оборачивались. Одни — с нескрываемой враждебностью. Другие — удивленно.
Удивился и Отто. В юношеском эгоизме он возликовал, когда любимая осталась. Но уже в свои тринадцать Пауль соображал лучше.
— Ты знаешь, что будет, — сказал он. — Они всегда карают родственников. Если Даг не уедет сейчас, не уедет вообще.
Вовсе не дурак, Отто понял, что брат прав.
— Езжай, Даг! — вдруг завопил он. — До самой крыши Эмпайр-Стейт-билдинга!
Затрещина оборвала его клич.
— Заткнись, парень! — не стерпел билетный контролер. — Чего разорался у моего турникета? Да еще из-за жидовки.
— Пошел на хер! — окрысился Отто и вновь крикнул: — Дагмар! Уезжай!
Но поезд уже тронулся, а две окутанные паром женские фигуры лишь оцепенело смотрели на свой вагон, проплывший мимо них, потом на следующий и тот, что за ним… Наконец они остались одни на пустой платформе.
Потом мать и дочь побрели назад к турникету. Зеваки глумливо усмехались. Контролер держался надменно и властно, словно железнодорожная форма приобщала его к полицейской акции.
— Проходите, — бессмысленно приказал он. — Ваш поезд ушел, вы опоздали. Шагайте отсюда.
Совершенно растерянная фрау Фишер топталась перед турникетом, слепо глядя перед собой. Дагмар посмотрела на мать и расплакалась.
Пауль принял командование.
— Идемте на стоянку такси. — Он взял фрау Фишер под руку. — Вам нужно домой.
Голос его помог ей очнуться.
— Да, — сказала она. — Спасибо, Пауль, ты прав. Нужно ехать домой.
Пауль повел фрау Фишер к выходу, Отто шел с Дагмар.
— Классно выглядишь, — помолчав, сказал он. — Я еще не видел тебя в чулках.
На заплаканном лице девочки промелькнула улыбка.
— Теперь тебе надо меня защищать, — ломким голосом сказала Дагмар. — Ты это понимаешь, да? Вам с Паулем придется меня оберегать.
— Ну само собой, — ответил Отто.
Через месяц Исаак Фишер предстал перед судом за клевету на Германское государство и его службы. Единственным свидетелем защиты был американский фоторепортер, у которого, как злорадно сообщала геббельсовская пресса, не имелось никаких фотографий для подкрепления своих голословных утверждений. Вдобавок он оказался внуком еврейки, что, похоже, стало еще одной уликой обвинения.
Два других возможных свидетеля защиты в суде не появились. Братья Штенгель навестили фрау Фишер в ее особняке в Шарлоттенбург-Вильмерсдорф, готовые прийти в суд и рассказать обо всем, что в день бойкота видели на Курфюрстендамм.
— Какие вы славные мальчики! — Фрау Фишер сидела в роскошной гостиной — еще не украденном атрибуте прежней жизни. — Но вряд ли свидетельство двух молодых евреев что-либо изменит. Только беду накличете, на себя и на родителей.
Обвинение было гораздо представительнее. Двадцать штурмовиков засвидетельствовали, что Фишеру лишь было сделано внушение за отказ убрать несанкционированный лозунг оскорбительного содержания, вывешенный над входом его магазина. Пришлось самим снять транспарант. Гестаповский офицер и сотрудник министерства образования и пропаганды, позже прибывшие к месту события, показали, что никакого насилия не применялось и подобные обвинения есть не что иное, как измышления проеврейской американской прессы, извращающей факты. В результате суда американского посла вызвали на Вильгельмштрассе и вручили ему ноту министерства иностранных дел.
Герр Фишер получил десять лет исправительных работ с отбытием наказания в новом концлагере Дахау. Однако уже через три месяца он погиб. По официальной версии, его застрелили при попытке к побегу, но тело вдове не показали.