Около часа Фрида безуспешно названивала по номеру, который нашла в бумажнике.

Пауль и Отто, раздавленные внезапно свалившейся бедой, молча сидели на кушетке. Они прекрасно понимали, что грозит отцу. Нынешний арест сильно отличался от процедуры, узаконенной в других странах. Когда зачитывают права и вызывают адвоката. Когда есть возможность защиты и шанс на оправдание. За полтора года без всякого повода повязали столько народу, что братья Штенгель не строили иллюзий относительно судьбы отца. Вполне возможно, он уже мертв.

— Как с отцом Дагмар. На вокзале, — наконец проговорил Отто. — Вот он стоит, а через секунду его уже нет.

— С нашим будет иначе, — нахмурился Пауль. И повторил себе под нос: — Иначе.

Фрида положила трубку:

— Минут через пятнадцать еще попробую. При вас отец когда-нибудь поминал какого-то Гельмута?

Нет, ответили мальчики, не слыхали.

Чтобы отвлечься, Фрида сделала чай себе и горячий шоколад сыновьям.

На площадке застонал подъехавший лифт, и на секунду в них проснулась надежда.

Но вошла Зильке.

Она хотела поделиться собственным горем. Ее отношения с мамашиным дружком-нацистом испортились окончательно. С самого начала Зильке не признавала его главенство, из-за чего регулярно получала шлепки и затрещины. Сейчас, в четырнадцать лет, это ее страшно бесило и разжигало ее непокорство, которое, в свою очередь, бесило штурмовика. И шибко удивляло. Он явно полагал, будто сожительство с ее матерью означает покупку двух служанок по цене одной. То бишь одежда его должна быть выстирана, еда сготовлена, пиво и сигареты поданы, а ему остается лишь хрюкать подле газового обогревателя. Напрочь забитая Эдельтрауд жутко боялась его потерять. Как невеста штурмовика она собой что-то представляла, впервые в жизни с ней считались. Штурмовики имели власть и творили что хотели, а если кто возражал, за углом ждали еще три миллиона таких же, готовых к неравной драке. Эдельтрауд буквально млела от сознания, что всякая старая стерва, прежде глумливо обзывавшая ее шлюхой, теперь должна перед ней лебезить, и потому в стычках дочери с Юргеном всегда принимала его сторону. Зильке старалась как можно меньше попадаться им на глаза и часто находила убежище у Штенгелей, где ей всегда были рады.

Нынче от галантности пробудившегося германца у Зильке распухло ухо и пекло задницу, но она вмиг поняла, что ее несчастья — ничто по сравнению с бедой, обрушившейся на старых друзей. И на нее тоже, ибо Вольфганг и Фрида давно стали ей родными.

— Как думаешь, твой коричневый отчим не поможет? — без всякой надежды спросил Отто.

— Смеешься? Он даже не подозревает, что я к вам хожу, — ответила Зильке. — Знал бы, он бы, наверное, меня вообще убил. И потом, эсэсовцы — совсем другая статья. Юрген — тупой капралишка. Он из себя строит начальника в нашем квартале да еще передо мной, а перед теми, кто выше, он трусливый крысеныш. К нему прислушиваются такие же мартышки с нашей улицы, больше никто.

Фрида угостила ее горячим шоколадом. Вчетвером они старались что-нибудь придумать. Фрида вымела осколки стекла от гравюры Жоржа Гросса. Пауль клейкой лентой скрепил рисунок, прорванный кулаком эсэсовца. К счастью, ни один кусочек не потерялся, реставрация была почти незаметной. По крайней мере, анфас.

Незастекленную гравюру Пауль повесил на прежнее место. Маленький акт неповиновения.

В гулком лестничном колодце опять заскрежетал лифт, затем послышались грузные шаги, и на миг вновь ожила надежда.

Однако силуэт, возникший в дверном проеме, принадлежал кому-то другому. Человек этот мальчикам был незнаком, но Фрида его узнала. Хотя не видела одиннадцать лет. Последний раз они встречались во времена инфляции, когда на рынке он за гроши сбывал свои творения.

— Добрый вечер, фрау Штенгель, — из темноты сказал гость. — Надеюсь, я не помешал.

— Нет-нет, что вы… конечно, нет… — сбивчиво ответила Фрида. — Герр Карлсруэн… какой неожиданный сюрприз… Мальчики, ступайте в свою комнату и закройте дверь, пожалуйста. Заберите Зильке.

Надежда угасла, ее сменило изумление — уж кого-кого, а этого пришельца из давнего прошлого Фрида не ожидала. Когда дети, настороженно косясь на темную фигуру в дверях, ушли, надежда вновь приподняла голову. Некогда он сходил с ума по Фриде, но сподличал. Неужто совесть заговорила? Наконец-то решил возместить урон?

Может ли он как-нибудь помочь Вольфгангу?

Судя по виду, Карлсруэн — влиятельный человек. Ничего похожего на озлобленного ларечника, за бесценок сбывавшего свои статуэтки. Теперь он вновь состоятельный господин. Даже стал еще богаче. Вон как раздобрел, и одет шикарно. Просторное кашемировое пальто, трость с серебряным набалдашником.

Фрида подметила, что воротник пальто у гостя поднят, а широкие поля шляпы приспущены. Будто он не хотел, чтобы его разглядели на входе в дом.

Ведь ему известно, что она такое. В свое время она выкрикнула правду ему в лицо.

— Вот уж не ожидала, герр Карлсруэн, — сказала Фрида. — Хотите чаю?

Взгляд скульптора обшарил ее с ног до головы и обратно. Фрида стояла на синем ковре посреди комнаты. Карлсруэн так и остался в дверях.

— Или кофе? Детям сварила горячий шоколад — нынче вечер прохладный. Входите, пожалуйста, присаживайтесь.

Карлсруэн молча ее разглядывал. По крайней мере, так подумала Фрида, ибо глаза скульптора прятались в тени широкополой шляпы.

— Повернись, — наконец сказал он.

— Что?

— Десять лет, даже тринадцать, большой срок. Тебе было двадцать или двадцать один, когда ты мне позировала. А сейчас за тридцать. К этому возрасту большинство женщин отцветают и теряют форму. Но я знал, что ты сохранишься. Твоя красота еще долго не увянет. Ну же, повернись.

Фрида раз-другой сглотнула, но затем исполнила просьбу — повернулась вокруг себя, закончив оборот застенчивым неловким реверансом.

Нужно угождать ему, решила она. По крайней мере, пока ситуация не прояснится. Надо цепляться за самую крохотную надежду. На лацкане гостя партийный значок. Раз уж ему приспичило, она готова вертеться, а он пусть, как встарь, осыпает ее нелепыми комплиментами.

Карлсруэн шумно засопел, будто высасывая воздух из комнаты. Казалось, он обнюхивает Фриду.

— Ты все так же хороша, моя прелесть, — сказал он.

— Благодарю. — Фрида выдавила улыбку. — Вы очень любезны.

— И почти не изменилась. По-прежнему великолепная фигура. Вроде бы. Однако наверняка не скажешь, пока…

Карлсруэн многозначительно не договорил. Фриду бросило в жар, она почувствовала, что неудержимо краснеет. Бог знает почему, старый козел по-прежнему ее желал. Может, это ей на руку?

Как-никак он член партии.

— Я хочу попросить тебя вновь мне позировать, — величественно заявил Карлсруэн.

— Позировать? Зачем? Нет молоденьких девушек, что ли?

— Я постоянно тебя вспоминал, милочка. Пусть мы… неладно расстались, я навеки запомнил, как ты меня вдохновляла, и я томился по тебе… — Он глянул на статуэтку на пианино. — Вижу, ты сберегла наше творение. Помнится, его купил твой отец. По ничтожной цене. Но ведь он еврей, чему удивляться. У вас это в крови.

Фрида уже настроилась заискивать, но оговор ее возмутил:

— Он заплатил, сколько вы с женой запросили. Одна цена для всех покупателей.

Разглядывая серебряный набалдашник трости, Карлсруэн смахнул невидимую соринку. Статуэтка его не интересовала, он явно обдумывал свою следующую фразу и наконец выговорил:

— Не будем пререкаться, дорогуша.

— В столь поздний час вы пришли предложить мне работу? — спросила Фрида. — Может, для возобновления знакомства уместнее была бы записка?

— Скажу прямо. Я не могу забыть нашу последнюю… кхм… встречу. Не на рынке… в студии.

— Знаете, я тоже. Однако не будем ворошить прошлое. Вы были пьяны и…

— Я вправе на тебя сердиться и, надо сказать, сержусь.

У Фриды, готовой изобразить всепрощение, отвисла челюсть:

— Вы сердитесь?

— Ты меня обманула! — благочестиво вскричал скульптор. — Я думал, ты немка!

— Я и была немкой, герр Карлсруэн! И сейчас я немка. Лишь год назад кому-то взбрело иное. Неизвестно по какому праву.

— Вы не немка, фрау Штенгель, сами знаете. Вы еврейка. В Нюрнберге скоро примут закон, который всех евреев лишит гражданства…

— Герр Карлсруэн, вы пришли пересказывать передовицы «Фёлькишер Беобахтер»?

— Я пришел сказать, что по-прежнему вожделею вас, фрау Штенгель! И хочу закончить работу, начатую в двадцатом году. Все эти годы она меня преследует. Тогда ты мне отказала, но теперь, надеюсь, не откажешь. Ну вот, сказал. Я знаю, это плохо, но…

— Еще бы хорошо!

— Ты еврейка, общаться нам нельзя. Чужеродная кровь, низшая раса. Но ты меня околдовала. Не могу забыть твое роскошное тело.

Фрида поняла, что должна сделать выбор.

Ужасный, невозможный, еще час назад невообразимый. Но Вольфганг в лапах штурмовиков. И она сделает все, чтобы его спасти. Все что угодно.

— Ну… это очень… лестно, герр Карлсруэн. — Фрида старалась, чтобы голос не дрожал. — Наверное, тогда я грубовато с вами обошлась. А сейчас… понимаете, дело в том, что моего мужа…

— Да уж, твой муженек! — злорадно воскликнул Карлсруэн. — Ты говорила, он бы убил за мое вожделение… Но теперь-то неоткуда ждать помощи, а? Даже себе он не помощник. Ты знаешь, где он? Сомневаюсь.

И тут Фриду осенило. Странно, что кошмарная истина доходила так долго. Все же очевидно. Карлсруэн тотчас объявился. И часу не прошло…

— Что ты знаешь о моем муже? Говори!

— Что его, декадента и разносчика еврейской заразы, законно взяли под стражу и…

— Ты! Ты на него донес! — прошипела Фрида. — Сволочь поганая! Убрал его с дороги и приперся ко мне!

— Ваш муж арестован, фрау Штенгель, больше нам ничего не известно. Сейчас вам следует подумать о себе и детях. Я имею вес. В официальных кругах со мной считаются. Может, слыхали, недавно я был принят в Прусскую академию искусств… Возможно, я не Арно Брекер, но, говорят, сам фюрер…

— Ты его спасешь? Если сделаю, как ты хочешь, ты спасешь моего мужа?

Фрида решилась. Пусть он своего добьется, лишь бы вернул Вольфганга.

Но конечно, надежда была напрасной.

— Ваш муж сгинул, фрау Штенгель, — сказал Карлсруэн. — В бездну. Ни я, ни кто другой не в силах изменить его судьбу. Подумайте о себе и детях. Если согласны время от времени тайно со мной встречаться, вам я помогу. Обеспечу защиту и послабления. Поверьте, очень скоро вашим сородичам это понадобится. Я похлопочу, чтобы вашим сыновьям дали закончить обучение. Местных штурмовиков предупредят.

— Герр Карлсруэн, вы поможете моему мужу? Его только что забрали! Еще не поздно!

— Твоего еврея больше нет! — озлился Карлсруэн. — Забудь о нем. Думай только о себе. Делай, что тебе сказано, и получишь помощь. Откажешь мне — и горько пожалеешь, я тебе обещаю. Сколько лет твоим щенкам? Четырнадцать? В самый раз для Дахау… Покорись! Выбора нет. Я свое получу, жидовская потаскушка! Ты же шлюха! Посмеешь отказать? Ты нелюдь! Покорись или сдохни. Я сломлю твою жидовскую гордыню! Узнаешь, как укрощают дикую тварь! Ты исполнишь всякую мою прихоть — или твои ублюдки вслед за папашей отправятся в Дахау!

Отбросив показную цивилизованность, Карлсруэн вцепился во Фриду. Она полностью в его власти. Она никто. И совершенно беззащитна.

Он заберет ее мальчиков. Их отправят в лагерь.

Выбора нет.

Фрида впилась ему в губы. Взасос.

Сквозь шерстяные брюки стиснула его хозяйство. Он скорчился.

— Ну вот и дождался… — выдохнул Карлсруэн.

— Не здесь. — Фрида отстранилась. — Дети…

Она не договорила.

Эта незаконченная фраза — последнее, что в своей жизни услышал Карлсруэн. Слово «дети».

Что было вполне логично, ибо дети его и убили.

Удар нанес Отто.

Вместе с Паулем и Зильке он подслушивал из спальни. Когда мерзкий разговор сменился возней, все трое шагнули в гостиную.

Карлсруэн был слишком увлечен и ничего не заметил, а телеса его застили Фриде обзор.

Как всегда, Отто действовал по наитию. Он схватил первое, что попалось под руку (бронзовую статуэтку, для которой некогда позировала Фрида), подскочил к Карлсруэну и мраморной подставкой раскроил ему череп.

Скульптор обмяк. И кулем рухнул на толстый синий ковер.

Фрида. Три подростка. Распростертое тело.

Никто не шевелился.

Отто тяжело дышал, сжимая в руке статуэтку. За его спиной замерли Пауль и Зильке. Карлсруэн завалился набок. На ковре расплывалась кровавая лужа. Безумные распахнутые глаза потрясенной Фриды.

— Что… мы наделали…

Мозг напрочь отказывался принять случившееся.

Мозг Фриды, но не Пауля, который присел на корточки перед бесчувственным телом и пощупал пульс.

— Сдох? — спросила Зильке.

— Нет, еще дышит.

Отто молча занес статуэтку над головой, изготовившись ко второму удару.

Фрида охнула. Пауль вскинул руку:

— Погоди! И так уж кровищи… Слава богу, у нас толстый ковер. Беда, если б грохнулся на половицы, — дочиста не замоешь.

Известие, что Карлсруэн жив, погасило сумбур Фридиных мыслей. Включились ее профессиональные навыки.

— Надо оказать ему помощь.

— Чего? — опешил Отто.

— Чего-чего? — эхом откликнулась Зильке.

— Он ранен. Я врач.

— Мам, он ранен, потому что Отто его долбанул, — спокойно сказал Пауль. — Нельзя помогать.

Фрида замешкалась. Конечно, сын прав.

Но принять это тяжело. Впервые в жизни надо отказать в помощи тому, кто в ней нуждается. Нарушить клятву Гиппократа. Все остальные, включая Пауля, Отто и Зильке, ни на секунду не усомнились бы. Охотно дали бы свинье помереть, даже если б живой он не представлял собой страшную угрозу. Просто он это заслужил.

Но она-то — не все остальные. Фрида была на редкость искренним альтруистом, и в ту секунду какая-то часть ее умерла. Не самое страшное преступление из тех, какие она никогда не простит Адольфу Гитлеру, но для нее — трагедия.

Карлсруэн пошевелился. Из его нагрудного кармана Пауль выдернул платок. Большой квадрат пурпурного шелка. Вычурная деталь, которая вкупе с широкополой шляпой и тростью с серебряным набалдашником придавала их владельцу нелепый «артистический» облик.

Отто решил, что брат хочет перевязать рану.

— Какого… — начал он и осекся, потому что Пауль затолкал платок бесчувственному скульптору в рот.

Видимо, затуманенное сознание подало некий сигнал об опасности, ибо Карлсруэн вышел из ступора и задергался. Отто прижал к полу его руки, молотившие воздух, а Пауль пропихнул ткань в глотку. Дабы не лишиться пальцев, он использовал авторучку, которую всегда носил во внутреннем кармане куртки.

И зажал скульптору нос.

Отчаяние удесятерило силу предсмертных конвульсий и без того грузного Карлсруэна. Но и братья были не слабы, особенно Отто, у которого сила ненависти не уступала силе рук. Наконец Карлсруэн затих.

— Пауль… Отто… — прошептала Фрида.

Но она понимала, что ее мальчики иначе поступить не могли.

Нацисты превратили их в убийц.

Пауль встал:

— Надо от него избавиться.

Голос его прерывался, но он был спокоен. Даже властен. Он думал. Заставлял себя придумать план.

— Как? — тихо спросил Отто. — Ты знаешь?

Вновь повисло молчание.

Пауль сжал кулаки, прикрыл глаза. Сосредоточенно нахмурился.

Фрида смотрела на труп на полу. Кровь, что натекла из проломленной головы, впиталась в толстый синий ковер.

— Ох, Паули, как же нам… — шепнула Фрида.

— Так, — перебил Пауль — возможно, он даже не слышал мать, — Отто, дуй к старику Зоммеру и возьми его тележку. Скажи, мама продает барахло. Оставь тележку во дворе на велосипедной стоянке и сразу сюда. Понял?

Фрида отерла слезы.

— Ничего не выйдет, Пауль, — сказала она. — Даже если унесешь покойника. Его хватятся и выяснят, куда он ходил.

— Попытаются, но вряд ли след приведет к нам, — ответил Пауль. — Помнишь, как он появился? Когда стемнело. Воротник поднят, шляпа надвинута: он не хотел, чтобы его узнали, верно? Хороший нацист не якшается с евреями и, уж конечно, не ходит к ним в гости. И не склоняет еврейку к сожительству. Он — член партии. Исключено. Никто не знает, что он здесь. И не узнает, если мы не запаникуем и все четко спланируем. — Он взглянул на Зильке: — Тебе не нужно в этом участвовать, Зилк. Уходи.

Зильке сдерживала рвотные позывы и ответить не смогла, лишь помотала головой.

— Ладно, оставайся, поможешь нам. Надо завернуть его в ковер.

Все так же молча Зильке присела на корточки.

Пауль повернулся к брату:

— Чего застрял? Бегом за тележкой!

Окрик вывел Отто из оцепенения.

— Хорошо. — Он ринулся к двери. — Тележка.

Пауль присел рядом с Зильке и обшарил карманы мертвеца.

— Паули! — ужаснулась Фрида. — Не смей грабить человека!

Пауль поднял голову и посмотрел на нее. Необычайно мрачно и решительно.

— Он не человек, мама. Он труп. Мы с Отто его убили. Надо сохранять полное спокойствие и все хорошо продумать. Тогда выкрутимся. В беде деньги не лишние, у нас их мало. Разумно их взять. Мы должны поступать разумно, мама. И без единой ошибки. Тогда уцелеем.

Зильке уже отыскала бумажник мертвеца. Деньги. Больше, чем Фрида зарабатывала за три месяца.

— Это была самозащита, — бормотала Фрида. — Но если ограбим его и вас поймают…

— Если нас поймают, будет уже все равно, ограбили мы его или нет. — Пауль стал закатывать труп в тяжелый ковер. — Но нас не поймают. Что он был здесь, знаем только мы и он. Он мертв, а мы никому не скажем. На папу он наверняка донес анонимно. Обычная история.

Пауль застыл. В этом кошмаре он совсем забыл про папин арест. На секунду показалось, что боевой дух его иссяк, но он глубоко вдохнул и приказал себе собраться.

— Сосредоточимся. Все по плану. — Он будто разговаривал сам с собой. — Если сумеем его унести и выбросить, все будет хорошо.

Труп закатали в ковер и обвязали бечевкой. Вернулся Отто. Вдвоем с Паулем они затащили тюк в лифт и поехали вниз, Зильке стрелой неслась по лестнице, удостоверяясь, что горизонт чист. Втроем они загрузили тяжеленный тюк в тележку. Повезло — квартал был безлюден, однако они заготовили печальную историю: приходится все распродавать, чтобы купить еду. Конечно, толстая ковровая скатка выглядела подозрительно, но ее обложили тряпьем и подушками со всей квартиры, и картина вышла вполне достоверная: обнищавшая еврейская семья вынуждена продавать свой скудный скарб.

— Сейчас только девять, — прошептал Отто. — На улицах людно. Может, выждем? До полуночи.

— Ни в коем случае, — ответил Пауль. — Только сейчас. Хорошо, что людно. Днем было бы еще лучше.

— Чего? — прошипел Отто. — Спятил, что ли?

— В таких ситуациях надо действовать внаглую. Если б крались глухой ночью, нас бы точно сцапали. А сейчас полно людей с тележками. Ну, двинули.

Братья взялись за рукоять, и тут на крыльце появилась Фрида.

— Надо же, когда-то я ехала в этой тележке, — сказала она. Голос ее был глух и словно чужой. — Ваш отец вез меня в больницу ро… ро… — Фрида не договорила, подавившись слезами.

— Мы знаем, мам, — мягко откликнулся Пауль. — Ты уже сто раз рассказывала. Не волнуйся, папа вернется. Некоторые возвращаются, сама знаешь. Тем более этот хмырь больше не сможет пакостить.

Фрида ушла в дом, и троица покатила тележку.

— Куда едем? — спросила Зильке. С самого убийства она ни слова не проронила.

Отто, всецело положившийся на брата, встревожился.

— Господи, я и не подумал. — Он даже побледнел. — Куда едем-то, Пауль?

— Само собой, к реке, — не останавливаясь, ответил Пауль. — В такой обмотке он камнем пойдет ко дну. Всего и дела — так его скинуть, чтобы никто не видел. Или хотя бы не вмешивался. — Он глянул на Зильке: — Ты здорово помогла, Зилк, но теперь уходи. Вдвоем мы управимся, чего тебе зря рисковать.

— Наверное, лучше мне остаться, — тихо сказала Зильке. — Компания с девочкой выглядит не так подозрительно. Два парня скорее привлекут внимание.

Пауль улыбнулся и приналег на рукоять.

На улицах они встречали редкие равнодушные взгляды, и только. За последние двадцать лет берлинская брусчатка привыкла к грохоту тележек тех несчастных, кто продавал или обменивал свои небогатые пожитки, чтобы не умереть с голоду. Братья больше опасались, что кто-нибудь вздумает их ограбить, и потому Отто держал наготове нож.

К счастью, оружие не понадобилось, и примерно через час подуставшие братья вкатили тележку на пристань. Пауль повернул ее к безлюдному причалу.

— Все делаем быстро и нагло, — сказал он. — Никаких пряток и перебежек. Избавляемся от хлама. Знаю по опыту: действуешь нагло — никто не сунется.

— Лучше пусть, бля, не лезут, — буркнул Отто.

— Точно. Поехали.

— Вон какой-то пьяный смотрит, — испуганно шепнула Зильке.

— Плевать. Всегда кто-нибудь да смотрит. И что он сделает? Вызовет полицию? Кто ночует у реки, не дружит с легавыми. Давайте, сейчас самое время.

Они подкатили тележку к концу причала и просто скинули свой груз в воду. Потом водворили на место подушки и тряпье, развернулись и поехали обратно.

— Не оглядывайтесь, — предостерег Пауль. — Идите спокойно. Не канителить, но и не бежать.

Его хладнокровный расчет оказался верен. Никто их не потревожил. Бродяга лишь пожал плечами и отвернулся. Как и пьяный матрос со шлюхой, курившие на соседнем причале.

С ноября 1918 года каждое утро берлинская река отдавала трупы, от которых по ночам избавлялись какие-то тени. Ничего особенного. Если смекалка работает, не мешай людям выкидывать мусор. Пусть они хоть совсем юнцы.