Утром встали вместе с солнцем.

Из своего рюкзака Зильке достала полотенце и маленькую цинковую мыльницу.

— Пойду умоюсь и все такое, — сказала она.

— Ух ты, мыло. Когда маленькими спали на воздухе, ты обходилась без умывания.

— Так я уже не маленькая, — не глядя на Отто, сказала Зильке.

— Мне и в голову не пришло взять мыло, — признался Отто.

— Мальчишки, чего от вас ждать! — наигранно проворчала Зильке. — Ладно, пользуйся моим… Только после меня.

— Конечно. Давай. Ты первая. Я подожду и уж потом.

Они улыбнулись. Раньше запросто пошли бы вместе. Легко, без всякого стеснения. Но сейчас оба понимали, что время невинной близости прошло.

— Я быстро, — сказала Зильке.

— Не спеши.

— Если нужно, в моем рюкзаке садовый совок и туалетная бумага.

— Ты отменный турист, Зилк. А я ничего не взял.

— В ЛНД нас хорошо натаскали. Фюрер за тобой следит, даже когда ты присел в кустиках.

— Я так и думал, что он извращенец.

После туалета и завтрака, который запили ключевой водой, вновь оседлали велосипеды.

— Ох! — закряхтела Зильке.

— И у меня все ноет, — признался Отто. — Ничего, осталось всего двадцать пять кэмэ.

— Ага. И вся обратная дорога.

Деревушка, куда они направлялись, даже не значилась на карте. Тяжелая для велосипедов, изъезженная немощеная дорога пробежала мимо отдаленных ферм и уперлась в затянутый ряской пруд, вокруг которого сгрудились бедные домишки.

В деревне имелись бревенчатая часовенка и вроде как местный трактир, разместившийся в парадной комнате домика, где над входом висела старая жестяная вывеска «Пиво „Битбургер“». Эта же комната служила почтой и крохотным магазином с небогатым выбором: консервы и шоколад в седом налете. Там Отто и справился о тех, кого искал. Герр и фрау Хан. Родные дед и бабушка с материнской стороны.

Отто побаивался, что за пятнадцать лет, прошедших со смерти их дочери, они могли уехать из деревни, но крестьяне Хан, как их ровесники и все предшествующие поколения, родились, жили и умрут на своем пятачке земли. Лишь однажды они ездили в Берлин к рожавшей дочери, надеясь забрать ее в деревню и выдать за славного крестьянского парня, согласного принять ее ублюдка.

Планам их не суждено было сбыться, ибо дочь не вернулась домой. Но теперь в их маленьком жилище перед ними стоял ее сын.

— Ты симпатичный парнишка, — сказал старик, чье лицо в глубоких морщинах кривилось то ли в слезах, то ли в улыбке.

Старуха не таясь плакала, промокая глаза видавшим виды пожелтевшим кружевным платком.

— Ты вправду сынок нашей Инге? — спросила она.

— Конечно, ты глянь, — сказал старик. — Вылитая Инге. Будто никуда не уезжала. Глаза-то прям ее.

Отто неловко переминался перед расчувствовавшейся парой. Его тяготило неумеренное внимание чужаков, с которыми он вовсе не желал породниться.

— Верно! Сынок Инге! — всхлипнула старуха.

— Послушайте, фрау Хан… — начал Отто, но, прежде чем он договорил, сгорбленная старушка метнулась к комоду, на котором стояли семейные реликвии — пара фарфоровых статуэток, музыкальная шкатулка и обрамленные фотографии.

— Погляди, — сказала она, беря одно фото в руки. — Вот твоя покойная матушка.

Отто не шелохнулся. Он смотрел на репродукцию в гирлянде засушенных цветов, которой отвели почетное место над комодом. Портрет Гитлера.

— Вы нацисты? — спросил Отто.

Старик кивнул на Зильке, которую усадили в единственное мягкое кресло, и склонил голову:

— Мы все служим фюреру, как твоя очаровательная подруга.

— Он послан нам провидением, — набожно проговорила фрау Хан. — Фюрер нас хранит и творит добро.

Отто молчал, губы его чуть подергивались.

— Ну чего ты? — поспешно сказала Зильке. — В каждом доме такой портрет. Бог с ним, с фюрером, посмотри мамины фото.

Отто глянул на Зильке:

— Ты знаешь, кто моя мама. Ее нет на этих снимках.

— Конечно, знаю, но все равно посмотри.

Отто шагнул к комоду и взглянул на выцветшую фотографию миловидной блондинки.

— Девятнадцатый год, — горестно вздохнул старик. — До того, как она встретила…

— Моего отца? — бухнул Отто, поскольку герр Хан не желал закончить предложение.

— Коммунист чертов! — Даже через шестнадцать лет злость старика не угасла. — Обрюхатил ее и бросил!

— Его убили, — возразил Отто. — Родители мне рассказывали о бойне в Лихтенбурге. Его убил тот самый фрайкор, из которого произошли нацисты, герр Хан.

Супруги смутились.

— Не называй меня «герр Хан», внучок, — попросил опечаленный старик. — Я твой дедушка.

Отто прикусил губу.

— Я хотел узнать о своей семье, — сказал он. — Нет ли в нашем роду евреев?

Старики на миг опешили, но тотчас улыбнулись. Конечно, они по-своему истолковали вопрос.

— Бедненький! — сказала фрау Хан. — Ну конечно, как приемышу не беспокоиться о чистоте крови!

— Вдруг какой еврей тайком сиганул через ограду! — хохотнул старик.

— Все понятно, дитя мое. Тебе нужно удостовериться. Вот, гляди!

На единственной стенной полке стояли две книги: старая семейная Библия и «Майн кампф». Фрау Хан гордо раскрыла Библию:

— Вот наше фамильное древо. Шесть поколений с 1790 года. Только добрые христиане, все похоронены на здешнем и соседних кладбищах. Не дальше десятка километров от истинно германской земли, на которой мы стоим. Здесь все имена из церковных книг нашего и близлежащих приходов. Дорогой мой, в нашем роду нет ни жидов, ни цыганвы.

С виду такая милая старушка. Наверняка и душа у нее добрая. Но уж угостила бы всякого «жида и цыганву», посмевших сунуться к ее досточтимому «роду».

Отто разглядывал рукописный перечень. Последней значилась Инге Хан. Его мать.

— А что мой отец? — спросил Отто. — Его имени нет ни в этом списке, ни в справке об усыновлении. Вы знаете, как его звали?

— Знаем, — ответил старик. — Только я не произнесу его имя в своем доме и вообще нигде. — На клочке бумаге он тщательно вывел фамилию. — Не бойся, мой мальчик. Хоть он и опозорил свою и нашу семью, он из хорошего рода. Инге говорила, отец его был священником лютеранской церкви, что в берлинском районе Пренцлауэр-Берг. В войну умер. Может быть, мать жива. Не ведаем.

Отто взял бумажку и поблагодарил стариков.

— Нам пора, — добавил он. — Домой еще долго добираться.

Старики оторопели, даже перепугались. Внезапное появление внука одарило их надеждой.

— Останьтесь! — упрашивали они. — У нас еда, яблочный сок. Мы так тебе рады, о стольком надо поговорить.

— Нет, госпожа, — бормотал Отто, уставившись на свои ботинки. — Не можем.

— Да можете! — увещевала старуха. — Как же так — только приехал и сразу уезжать?

— Извините, фрау Хан. Остаться не могу. Пожалуйста, извините, но я узнал все, ради чего приехал. — Отто шагнул к двери. — Давай, Зильке, поехали.

Старуха заплакала. Муж ее протянул Отто старую Библию в кожаном переплете:

— Ну хотя бы впиши себя в древо. Под именем матери. Она записана последней.

Отто отказался.

— От души желаю вам всего хорошего, герр Хан, — вежливо сказал он. — Но вы мне не родственники, и те, кто в списке, не моя семья. Для меня там нет места. Моя семья — люди, которым вы меня отдали. Кроме того, они евреи. И я еврей.

Супруги остолбенели.

— Что? — в неподдельном ужасе спросил герр Хан. — Врач отдал тебя евреям? И мы это допустили?

— Именно так. Вы оставили меня самым чудесным людям в Берлине, и уж за это я навеки вам благодарен. До свидания.

С этим Отто вышел из домика, а за ним, смущенно распрощавшись с супругами, кинулась Зильке.

Отто выехал на дорогу, не оглядываясь, но Зильке обернулась: с крыльца старики смотрели им вслед, обескураженные и растерянные.

В Берлине Отто, даже не заехав домой, покатил к лютеранской церкви в Пренцлауэр-Берг и спросил о прежнем священнике, умершем в Великую войну. Имя его было записано на бумажном клочке.

Старый герр Хан оказался прав. В родословной Отто по отцовской линии тоже не было ни тени еврейства.

Известие, о котором мечтал всякий немец, смяло Отто: он официально попадал в категорию «чистокровных», что подтверждалось шестью поколениями предков. Он не еврей и никогда им не будет, как бы ни старался.

И потому его ждала ссылка — как евреев, к которым он больше не мог себя причислить.