Вдобавок ко всем своим трудам Фрида решила организовать кружок английского языка.

Еще до прихода Гитлера она упорно обучала близнецов разговорному английскому. А теперь надумала расширить круг учеников. Потенциальные эмигранты идею одобрили.

Для Фриды же это был способ чем-то заполнить одинокие вечера. Пауль жил дома, но, поглощенный учебой, безвылазно сидел в своей комнате. Фрида ужасно тосковала по Вольфгангу и Отто и всякую минуту старалась чем-нибудь себя занять, чтобы не думать о зияющей пустоте, оставшейся после них.

Кружок мгновенно завоевал успех. Помимо практической пользы для эмиграции, овладение языком избавляло от хандры, поголовно охватившей еврейскую общину. Ничегонеделание сводило с ума отрезанных от жизни людей.

Собрать группу оказалось легко, труднее было найти темы бесед. Такие, чтоб не касались всеобщих горестей. Вскоре Фрида выработала правила, не позволявшие разговору бесконечно съезжать на одни и те же рельсы глубокого уныния.

— Опять та же история! — по нескольку раз за вечер повторяла она. — Опять спорим, кто сильнее и незаслуженнее пострадал.

Почти всякий разговор неизбежно превращался в обмен горестями. Все взахлеб говорили о собственном кошмаре, который, разумеется, превосходил чужие страдания.

Иногда возникали перепалки. Прежде спокойные и выдержанные люди орали друг на друга. Яростно спорили, что обиднее: отказ в магазине, где всю жизнь делал покупки, или плевок молокососа на улице.

— Мою дочь вышвырнули из вокзального туалета!

— У меня отняли зонтик. Просто вырвали из рук.

— Подумаешь, зонтик! У меня забрали велосипед!

— Ха! А у меня — машину!

— Я ветеран войны.

— Я всю жизнь платил налоги.

Под рукой Фрида держала колокольчик, которым подавала знак «Не стенать!».

— Давайте это прекратим! — говорила она. — А если не можем остановиться, хотя бы сохраним культурность. Иначе перегрыземся. Ничего удивительного, нас обложили, но тем более надо уважать друг друга.

Как ни старалась, Фрида не могла увести разговор от бесконечных обид — жизнь быстро ухудшалась.

По правде-то, больше было не о чем говорить.

Апрельская инвентаризация имущества евреев нанесла мощный психологический удар. Жестокость его не давала покоя и Фриде.

— Словно записка под дверью «Мы вас достанем», — говорила она. — Или как бандит, что через дорогу смотрит на тебя, ухмыляется и поигрывает свинчаткой. Просто гениально. Описать имущество и оставить в подвешенном состоянии. Если вдруг запугивание сделают олимпийским видом спорта, в сороковом году в Токио Германия выиграет золото.

— Ja, es ist absolute erschreckend… — убито вздохнул бывший книготорговец Моргенштерн.

— Пожалуйста, на английском, мистер Моргенштерн, — велела Фрида. — У нас кружок английского языка.

— Да, сейчас, — промямлил старик, вспоминая английские слова. — Это просто ужасающий, nicht wahr? В смысле, не так ли?

— Ужасает, — поправила Фрида. — Вас ужасает нечто ужасающее.

В июне группа потеряла ученика: правительство издало указ, согласно которому всякий еврей, ранее совершивший любой проступок (скажем, неправильно перешел улицу), по усмотрению полиции мог быть арестован и отправлен в концлагерь.

Бывший страховщик Шмулевиц тотчас стал жертвой нового указа.

— В двадцать пятом году его наказали за пьяное вождение, — плакала жена Шмулевица, мужественно пытаясь изложить страшную новость по-английски, как того требовали правила кружка. — Здешний полицейский, которого Ганс когда-то отказался страховать, теперь отомстил — отправил его в Равенсбрюк! Из-за стаканчика шнапса, за который уже штрафовали!

Июльская новость ударила по Фриде.

— Сообщаю, что отныне ко мне нельзя обращаться «доктор», по крайней мере, официально, — на превосходном английском сказала она ученикам. — Дипломы врачей-евреев недействительны. Я больше не врач. Нам разрешено работать няньками, но только с пациентами-евреями.

— So haben sie endlich einen Weg gefunden… — начала фрау Лейбовиц.

— Пожалуйста, по-английски, миссис Лейбовиц, — перебила Фрида. — Только по-английски.

— Я говорю, наконец-то они исправят этот их так называемый «еврейский дисбаланс». Они же переживали. Все твердили, что у нас переизбыток врачей, а теперь их нет вообще.

Август ошеломил новым указом, который обязывал всех евреев добавить к своим именам «Израиль» или «Сара» и предписывал проштемпелевать их паспорта большой буквой «Ю».

— Нас метят, — сказал герр Кац. — Каждому ставят тавро, чтоб не скрылся. Зачем? Чего они хотят? Что еще можно с нами сделать?

Фрида чуть усмехнулась. Что еще можно с нами сделать? Все так говорили. Бесконечно повторяли себе и друг другу. Кто бы мог подумать, что в кружке английского языка фраза станет расхожей?

— Ай-ай-ай, мистер Кац, — попеняла Фрида. — Вы же знаете, я запретила использовать это предложение, им все злоупотребляют. Попробуйте сказать иначе.

— Ладно, миссис доктор. — Кац сосредоточенно нахмурился. — Может, так: конец, где он всему наступит?

— Недурно, — похвалила Фрида. — Но правильнее сказать — чем же все это кончится?