Состав медленно перебирался на запасные пути — пограничный контроль. Лязг и толчки разбудили Отто.
А ведь думал, что не уснет. Он долго лежал без сна, глядя на секундную стрелку часов, временами появлявшуюся в желтоватых всполохах станционных огней.
И вот снова явь.
Зильке уже встала и умывалась над маленькой раковиной.
Купе — просто загляденье. Воплощенная греза. Уютно, удобно. Все продумано. Пластмассовые стаканы в гнездах туалетной полочки прихвачены ремешками, светильники и зеркала утоплены в стенки; пепельница, подстаканники, возле каждой полки складной столик, аккуратная ниша для обуви. Сплошь медь, дерево и кожа. Славно проснуться в этакой красоте.
Конечно, если она не уносит прочь от всего, что ты знал и любил.
Зильке согнулась над раковиной. Она в юбке, но без блузки. Крепкие, загорелые и слегка веснушчатые плечи перечеркнуты белыми бретельками лифчика. Светлые волосы рассыпались по спине.
Как странно. Невероятно.
Он и Зильке…
— Не переживай и проклинать меня не надо, — намыливая лицо, сказала Зильке. Спокойно. Буднично. Даже весело. Однако в каждом слове натянутой струной звенела память о том, что произошло.
«Как она узнала, что я не сплю? — подумал Отто. — Ведь стоит ко мне спиной, а я не шелохнулся». Но он и раньше подмечал: каким-то образом женщины узнают о том, что им вовсе не предназначалось знать.
Зильке ополоснула лицо и потянулась за накрахмаленным полотенцем, перекинутым через блестящее медное кольцо.
— Было и было. — Зильке насухо вытерлась и раскрыла несессер. — Говорила же, с коньяком перебор.
Она так и стояла спиной к Отто, лежавшему на верхней полке. Ее светлые кудри всего в полуметре от его лица. Сквозь зазор в оконных шторах на плечи ее падал яркий золотистый луч.
Зильке достала тюбик зубной пасты и выдавила полоску на щетку.
— Сколько же мы вчера выпили? — весело спросила она.
Отто и сам не помнил. Раза четыре-пять заказывали «Хеннесси», да еще за ужином приговорили бутылку вина. Из вагона-ресторана ушли последними.
— Изрядно, — ответил он. — Кстати, с добрым утром.
А как еще приветствовать давнюю подругу, с которой ночью вдруг взял и переспал?
— Не переживай, это ровным счетом ничего не значит, — с полным ртом пены поспешно сказала Зильке и развернулась к Отто. В такт движениям ее руки в чашках лифчика подрагивали груди. Из-под мышки выглядывал пучок рыжеватых волос.
Зильке вновь отвернулась, сплюнула пасту и прополоскала рот.
— Меня ты не любишь, я знаю. Ты любишь Дагмар. — Утренний туалет помогал ей скрыть смущение. — Как же мне не знать. Бог свидетель, столько раз ты об этом говорил, а вчера за ужином просто все уши прожужжал, что, по правде, было слегка утомительно. И маленько невежливо. Да, она тебе не досталась. Ничего не попишешь. Не получилось, но все равно ты ее любишь. Не переживай. В прошлой ночи виноват коньяк.
Зильке нагнулась над раковиной. Сквозь золотистую кожу проступили ребра и позвонки. Очень стройная девушка.
— Это было в утешение. Только и всего, правда? — Зильке надела блузку.
— Да, — тихо ответил Отто. — В утешение. Однако приятное.
— Верно! Очень приятное! — излишне громко откликнулась Зильке и, залившись румянцем, добавила: — Забавно, что это первый раз. В смысле, для нас обоих.
— Ага. Невероятно. Сохранили себя для одноклубника.
— Честно говоря, я думала, что вы с Дагмар как кролики…
— Нет.
— Разумная девушка. Приберегла про запас. — Зильке смутилась и поспешно добавила: — Ужас, что я говорю. Извини, я не хотела. Сама не знаю, зачем ляпнула.
В конце состава захлопали двери.
— Raus! Raus! Ausweis!
Как и предсказывал Пауль, гестапо не церемонилось с пассажирами третьего класса, проверяя их право пересечь границу и покинуть славный Фатерлянд.
— Ты бы оделся. — Зильке заправила блузку в юбку. — Сейчас и к нам нагрянут.
Под одеялом Отто натянул брюки.
— Момент истины, да? Но риска никакого. Просто в последний раз побуду собой.
— С ними всегда есть риск.
За окном слышались жалобные крики, отрывистые команды.
Гестапо уводило тех, у кого в документах не хватало какой-нибудь бумажки или просто не понравилось лицо.
— Отпустите нас! — кричала пожилая женщина. — Мы вам не нужны! Вы нас ненавидите! Господи, почему не выпустить?
В тот день, как, впрочем, и во все последние годы, на границе то и дело разыгрывались мучительные сцены. Кое-кто из старых пограничников грустил по былым счастливым временам: всей работы — пожелать счастливого пути отпускникам. Благословен был мир, где путешествующие пересекали границы играючи.
Постучали в дверь. Вернее, грохнули, будто собирались выбить филенки.
— Неужели обязательно всякий чих превращать в остервенелый штурм? — прошептала Зильке, махнув щеткой по волосам. — Наверное, в гестапо даже чаю толком не выпьют. Непременно битая посуда и расплесканное молоко. А если б затеяли ставить балет, танцевали бы в сапогах.
— Я же три года провел в «Напола»! — засмеялся Отто. — Там и срешь-то по стойке «смирно».
— По-моему, это физически невозможно.
— Для немецкого солдата нет невозможного!
Вновь забарабанили в дверь.
— Einen moment, bitte! — откликнулась Зильке.
Она влезла в туфли и открыла дверь купе. В коридоре стояли трое. Гестаповец в штатском и два солдата в стальных касках. Всего-то проверка документов — но в касках! Даже после трех лет жизни в особой школе и шести под нацистами Отто не привык к их физиологической потребности милитаризировать абсолютно все.
— Документы, — потребовал гестаповец. Разумеется, он был в обычном гангстерском наряде: черное кожаное пальто, хомбург. Еще под мышку «томпсон» в скрипичном футляре — и прямо американское кино.
Зильке подала паспорт и визу; Отто сел на полке и полез в карман пиджака, висевшего в ногах.
— Цель поездки? — отрывисто спросил гестаповец, листая документы, что в кожаных перчатках было совсем не просто.
— Короткий голландский отпуск, прежде чем мой Отто уйдет в армию, — ответила Зильке. — Через пару дней вернемся.
— На чужбине нам дольше не выдержать, — добавил Отто. — Да еще боимся пропустить очередной парад.
Гестаповцу явно не понравилась его реплика, как и то, что столь юная парочка путешествует первым классом. Однако документы были в порядке, и, бросив их на полку, он отбыл с миром. Конечно, с тем миром, какой возможен для гестаповца и двух солдат, что топают по коридору и ломятся в купе.
— Ну, кажется, все. Получилось. Ты выехал.
— Да, — ответил Отто. — Выехал.
Они глянули в окно: по платформе под конвоем провели тех, кого сняли с поезда.
Потом вместе навели порядок в купе. Верхнюю полку подняли, нижнюю сложили, превратив ее в диван. Смущенно вздрагивали, задевая друг друга рукой или бедром.
— Чего уж теперь-то стесняться… — пробурчал Отто.
— Мы были пьяные, а сейчас трезвые, — поспешно сказала Зильке. — И было темно. Большая разница.
— Вообще-то здесь убрался бы проводник, пока мы объедаемся завтраком.
— Нет, лучше я сама. — Зильке покраснела и, скомкав простыню, убрала ее с глаз долой.
Потом сели на диван и Отто вручил Зильке свои документы, проверенные гестаповцем.
— Значит, это отвезешь обратно.
— Да, и отдам Паулю. — Зильке спрятала документы в сумочку. — У него есть человек, который переклеит фотографию.
Из чемодана Отто достал другие документы.
— Так, паспорт Пауля уже с моей фотографией. Братец лихо все спроворил, а?.. Пауль Израиль Штенгель. Сволочи. Пырнут ножом, да еще провернут!
Поезд тронулся. За окном проплыли фигуры несостоявшихся эмигрантов. Никто уже не кричал. Окаменевшие лица. Полные муки взгляды провожали последнюю надежду на свободу.
Отто глянул на свой новый паспорт с крупным штемпелем «Ю» — приговором для тех, кто остался на платформе.
— Ладно, идем завтракать, — сказал он. — Раз уплачено, надо съесть.
Они вышли в коридор, которым недавно качко возвращались из вагона-ресторана.
— Наверное, первый и последний раз в жизни я еду первым классом, — сказала Зильке.
Отто промолчал. Оплаченная уединенность обернулась черт-те чем.
Отчего кажется, что он предал Дагмар?
Что за дурь! Ведь она сама его отвергла, и, скорее всего, они больше не увидятся. Он не собирался до конца жизни оставаться монахом. Та к какая разница, с кем он переспал?
Пусть даже с Зильке. Что очень неожиданно. Ведь она друг. Старый верный друг.
Однако на душе скверно. Даже погано. Словно изгадил нечто прекрасное и благородное.
Потому что любит он Дагмар. Она его первая и единственная любовь. Об этом он сказал ей на вокзале.
Но вечером улегся в койку с другой. Что же это, если не предательство?
У двери вагона-ресторана Зильке остановилась и взглянула на Отто.
— Не мучайся, — сказала она.
Отто оторопел. Читает мысли, что ли?
Опять эти бабские штучки — все-то женщины знают.
— Ничего я не мучаюсь… — начал он.
— Мучаешься, и не спорь, — перебила Зильке. — Переживаешь из-за того, что было ночью. Не надо. Пожалуйста, ради меня. Иначе мне будет ужасно паршиво. Я сама этого хотела… Понимаешь… Дагмар сказала, что я всегда своего добьюсь, а я вовсе не добиваюсь… Но этой ночью хоть на миг добилась. — Она обняла Отто. — Может быть, мы больше не увидимся, мир вот-вот полетит к чертям и…
— Не надо, Зилк. — Отто мягко высвободился.
— Знаю, знаю — ты любишь Дагмар, — поспешно сказала Зильке. — Как не знать. Но ведь ночью это был не ты, понимаешь? Вот в чем вся штука. Не ты.
— А кто? — удивился Отто.
— Кто, кто — этот новый парень. — Зильке широко улыбнулась, но в глазах ее стояли слезы. — Мистер Штенгель, кто еще? Новенький, очень красивый, свежеиспеченный англичанин. Это был он.
— Верно, — тихо сказал Отто. — Это был просто мистер Штенгель.
— Значит, все хорошо. Зачем из-за него переживать?
Секунду они смотрели друг на друга. В голубых глазах Зильке плескалось желание.
— Пошли, — сказал Отто. — Нас ждут яйца и свежие рогалики.
Зильке его удержала.
— Мы с мистером Штенгелем могли бы пропустить завтрак и вернуться в купе, — настойчивой скороговоркой сказала она. — Не с тобой, а со свежеиспеченным англичанином, который был прошлой ночью…
Отто колебался. Вспомнились золотистые веснушчатые плечи и светлые кудри, перечеркнутые солнечным лучом. Груди, подрагивающие в такт движению руки с зубной щеткой. Рыжеватые волосы под мышкой.
И прошлая ночь. Нежданная вспышка хмельной страсти.
Зильке чертовски мила.
Но он любит Дагмар и обещал, что будет любить всегда. Герр или мистер, англичанин или немец, Пауль или Отто — под любым именем, вчера, сегодня или когда угодно он сдержит обещание.