Отто смотрел в иллюминатор самолета «Люфтганзы». Поразительно — с воздуха планировка Хитроу выглядела идеальной звездой Давида.
Ирония? Британцы славились своей иронией, однако никто из знакомых англичан не мог внятно объяснить, что значит это слово. Многие полагали его синонимом «неудачи».
Пусть будет ирония, решил Отто. Знак, о котором до тринадцати лет он не думал вообще и который позже стал символом насилия, жестокости и смерти, был последним английским приветом, перед тем как самолет ушел в облака.
Отто летел в Берлин. Туда, где некогда этот знак был нашит на одежду его матери и стареньких деда с бабкой, помеченных для убийства.
Задумчивость его нарушил суровый стюард, который вручил ему формуляр прибытия в Германскую Демократическую Республику, состоявший из множества замысловатых пунктов.
Восточная Германия.
Отто откинул столик на спинке следующего кресла и достал паспорт. Помедлил, разглядывая. Он всегда чуть медлил, держа в руках свой паспорт.
Бесценный документ. Такой внушительный в своей твердой царственно-синей обложке. Текст, оттиснутый на внутренней стороне, архаически строг. «Ее величество Королева Британии настоятельно требует…» Даже вопреки недавнему фиаско в Суэцком конфликте. И вопреки газетным передовицам, вопившим, что ее величество королева Британии вправе что-либо настоятельно требовать только с одобрения американцев.
Британия накрылась, говорили многие.
Отто считал их идиотами. Британское подданство — по-прежнему неизмеримое богатство. Чтобы его оценить, надо родиться в другой стране.
Отто заполнил формуляр. За семнадцать лет первый немецкий документ вообще и первый на его памяти немецкий опросник, в котором не было пункта о еврействе. Отто убрал паспорт и хлебнул скотча из фляжки. Он не рассчитывал, что социалистическая авиакомпания расщедрится на спиртное, и потому запасся своим.
Потом закурил «Лаки Страйк», прихлебнул еще и постарался расслабиться.
По трансляции командир объявил, что самолет пересек Ла-Манш и летит над Голландией.
Отто невольно улыбнулся.
Голландия. Он был там лишь раз проездом. Но именно там, на скорости сто километров в час, расстался с невинностью и потому навеки проникся к этой стране.
Он был с девушкой, которую вскоре увидит.
Интересно, какой она стала?
Зильке Краузе.
Волосы и кожа по-прежнему золотистые? Или за десять лет службы кремлевским кукловодам она увяла и поседела? Ей всего тридцать пять, на год моложе Отто. В Англии он видел сотрудников Штази, изображавших гидов восточногерманских делегаций. Неужто и Зильке стала такой же — хмурой неулыбчивой теткой, чьи волосы собраны в строгий пучок?
Скоро узнаем.
В берлинском аэропорту Шенефельд пассажиры гурьбой двинулись к таможенному и паспортному контролю. Билли одобрила бы здание аэровокзала, подумал Отто. Сплошь бетон. Надо же, в Англии семнадцать лет жил мыслями о Дагмар, а теперь в Германии думает о Билли.
Надо же, он в Германии.
Все точно во сне. Вокруг снова немецкая речь. Он вернулся. В Берлин. Но как будто оказался еще дальше от дома.
Процедура контроля не затянулась. Быстрота всех формальностей лишь укрепила подозрение, что мистер Стоун весьма интересен министерству безопасности. Видимо, его ждали, ибо без задержки пропускали от барьера к барьеру. В то время как прочие пассажиры томились в очереди на дотошный допрос, у каждой стойки Отто получал приветственный кивок пограничника и штемпель в паспорт.
Но даже если нечто добавило газу хорошо смазанной государственной машине, ничто не могло ускорить неповоротливый бюрократический механизм аэропорта. В рекордно короткий срок пограничные шестерни выплюнули Отто в зал выдачи багажа, однако там он маялся, пока не подтянулись почти все пассажиры его рейса.
Наконец багаж прибыл — не транспортером, как в западных аэропортах, а в битком набитой клетке, которую приволок тягач. Пассажирам предлагалось самим отыскать свои вещи в груде чужих.
В конце концов Отто углядел свой потрепанный чемодан (его отшвырнул какой-то взмокший путешественник) и зашагал в зал прилета. Семнадцать лет назад с этим же чемоданчиком он покинул Германию. Вещь была в приличном состоянии, поскольку с тех пор Отто не путешествовал, а в армии пользовался ранцем.
В купе спального вагона чемодан стоял под полкой, на которой ему отдалась Зильке. Интересно, она узнает чемодан?
Отто заторопился — вдруг захотелось поскорее разделаться с минутой встречи. Хмель от виски почти выветрился, но, пожалуй, добавлять сейчас не стоит.
В блокноте под кожаной обложкой он посмотрел адрес из письма, беспрепятственно миновал последнюю линию таможенников и взглядом поискал указатель к стоянке такси.
Наверное, поэтому он ее и не заметил.
Смотрел вверх. На указатели.
И не ожидал, что она его встретит.
— Оттси.
Он услышал голос, который произнес два знакомых слога.
Замер и огляделся.
Ошеломленный. Смятенный. Взглядом шарил по унылой, дурно одетой серой толпе. Дешевые поношенные костюмы. Землистые лица. Пара отважных улыбок. Пара усталых.
— Я здесь, Оттси. Вот она я.
Голос. Тот самый голос. Перепрыгнувший через семнадцать долгих лет.
Он обернулся и увидел ее.
Но не узнал.
Перед ним была копия. Советский вариант той, чей голос он слышал. Словно кто-то старался, но не сумел сделать похоже. Как было с дохлыми автомобилями и протекающими кургузыми холодильниками. С виду такие же, как их красивые и стильные американские и европейские собратья, а на деле — дешевая безвкусная имитация.
Блеклая кожа. Тусклые волосы. Губы еще пухлые, хотя от постоянного курения уже слегка сморщились.
Но глаза прежние. Огромные, темные, глубокие.
И печальные. Неизменно печальные. Какими стали утром первого апреля 1933 года.
— Дагмар? — Отто услышал свой голос. — Это ты?
Она чуть вздрогнула. Наверное, догадалась, какие мысли пронеслись у него в голове. Вероятно, сама она думала о том же, когда в своей сталинской квартире размером с курятник устало переглядывалась с зеркалом, гадая, дадут ли нынче горячую воду.
— Да, Оттси, — сказала она. — Конечно, я.
Их разделяло метра три. Между ними сновали люди. Отто шагнул к ней и тотчас с кем-то столкнулся.
— Entschuldigen Sie mich, bitte. — Он вновь услышал свой голос, заговоривший на некогда родном языке.
Человек что-то буркнул и исчез. Теперь их разделяло меньше двух метров, но Отто словно не знал, как их преодолеть.
— Ты не умерла? — прохрипел он. Язык не слушался, во рту вдруг пересохло. В дурмане Отто даже не заметил, что машинально спросил по-английски.
— Нет, не умерла, — на английском ответила она.
Заминка. Крохотная пауза. По лицу ее скользнула тень сродни подозрению.
— Но ты же это знал. Ты ответил на мое письмо.
— Да… да, конечно, — пробормотал он.
Значит, первоначально интуиция его не обманула. Она жива! Оба дышат одним воздухом. Семнадцать лет боли, тоски и печали вдруг разом закончились.
Он был абсолютно уверен, что она погибла. Нисколько не сомневался, что увидит Зильке.
Дагмар подошла к нему, ловко разминувшись со снующими пассажирами. С каждым ее шагом он все отчетливее ее узнавал. Та же изящная походка. И даже неказистый костюм на ней выглядел почти стильным.
— Не хочешь обняться, Оттси? — спросила она, приблизившись. — Или тебе уже все равно? — Дагмар улыбнулась. Он узнал ее улыбку. Губы очерчены резче, и кожа вокруг них будто истончилась, но улыбка по-прежнему очаровательна. — Неужели теперь я слишком страшна для поцелуя?
— Страшная, ты? — прошептал Отто. — Это невозможно.
Он шагнул вперед и обнял ее.
В ту же секунду все изменилось. Она вновь стала его Дагмар, самой прекрасной девушкой в Берлине. Стоило лишь сдуть семнадцатилетнюю пыль, и она вернулась. Дагмар Фишер. Принцесса. Женщина, которая всегда владела его сердцем.
Героиня снов. И сказок.
Отто и Дагмар крепко обнялись. Словно боялись, что какие-нибудь невидимые руки их растащат.
Впервые в жизни Отто почувствовал, что вот-вот грохнется в обморок. Казалось, он вознесся. Парил. И с высоты видел себя и Дагмар. Голова кружилась. Точно во хмелю.
Она вновь в его объятиях.
Волосы ее опять щекочут лицо.
Ухо ее рядом с его губами.
Все в точности как в их последнюю встречу. На вокзале. Тогда тоже вокруг суетились люди, динамики по-немецки объявляли прибытия и отправления. Кафе, торговые автоматы. Словно для них двоих время остановилось. На семнадцать лет они замерли в объятиях посреди суеты и толчеи жизни. Разразилась и закончилась самая страшная война. Рушились и возникали империи. Произошло чудовищное историческое преступление, теперь места убийств стали музеями. Ученые готовились к запуску космических спутников, джаз-банды уступали дорогу молодым гитаристам с немытыми волосами.
Во всей этой кутерьме Отто Штенгель сберегал Дагмар Фишер в своем сердце. А теперь вновь держал в объятиях. Воистину время остановилось.
А ведь он был абсолютно уверен, что она умерла.