1

Ипр, Бельгия. Октябрь 1917 года, перед рассветом

Солдат был нагружен словно мул.

Помимо ранца и бутылки с водой, на спине он тащил лом, на который был наброшен моток колючей проволоки, весивший, должно быть, сотню фунтов. На поясе у него болтались две ручные гранаты, топор, штык, сумка с амуницией и разный инвентарь для прокладывания окопов. В руках он нес ружье. К тому же солдат совершенно промок, словно нарочно искупался в одежде, так что его форма, шинель и ботинки весили раза в три больше, чем обычно. Во Фландрии мокрыми были все, но не у каждого на спине болтался тяжеленный моток проволоки, и поэтому далеко не каждый ковылял с таким трудом.

— Эй, вы, — раздался сзади голос, пытавшийся перекричать грохот артиллерии. — Военная полиция! Пропустите! Мне нужно пройти. Я очень спешу.

Может быть, солдат его услышал, а может, и нет. Во всяком случае, он не посторонился и продолжал свой путь. Офицеру ничего не оставалось, кроме как тащиться за ним, проклиная этого чертовою груженого мула и надеясь дойти до места, где деревянный настил станет шире и он сможет наконец без риска обогнать солдата. Такая задержка раздражала его вдвойне, он достаточно много знал о военных действиях и понимал: этот парень в бой не пойдет. У него другая задача: прокладывать путь, используя проволоку и всякие приспособления, и помогать закреплять успехи, достигнутые штыками. Нетерпеливый офицер никаких успехов не ожидал. По крайней мере, никаких значительных успехов. В предыдущей битве, равно как и до нее, не было достигнуто ничего. Однако даже продвижение в несколько ярдов должно быть закреплено, нужно рыть новые окопы и укладывать новое проволочное заграждение. Для этого мул и тащился вперед по настилу.

А потом упал. Его подбитые гвоздями ботинки заскользили по мокрой доске, и, издав короткий крик, он рухнул набок и исчез, моментально затянутый в трясину.

— Человек тонет! — закричал офицер, зная, что уже слишком поздно. — Принесите веревку! Веревку, слышите, черт!

Но никакой веревки не было. В любом случае вряд ли кому-нибудь удалось бы обвязать ее вокруг тонущего солдата, даже вчетвером его бы не вытянули. Да и доски не выдержали бы не то что четверых, но и двоих, а связанные проволокой деревяшки были настолько скользкими, что спасатели рисковали разделить участь тонущего.

Поэтому солдат утонул и был мгновенно погребен в трясине.

 

2

Немногим ранее

Дуглас Кингсли едва ли подходил для того, чтобы пополнить ряды тех, кто отказывался воевать по идейным соображениям, учитывая, что людей он убил больше, чем большинство солдат на военной службе. Убил, разумеется, не собственными руками; он не вонзал нож и не нажимал на курок, но все же его жертвы умирали. С этим замечанием он с готовностью согласился на суде.

— Да, сэр, я знаю, что такое вопрос жизни и смерти, — обратился к судье Кингсли, — и я не раз отвечал на вопросы, которые ставила передо мной моя совесть. Однако сознание того, что все эти люди, среди которых три женщины, были приговорены к смертной казни в результате моих расследований, не мешало мне крепко спать ночью, потому что они безусловно заслужили свою участь.

Этот судебный процесс получил широкую огласку. Большинство из тех, кто отказывался воевать по идейным соображениям, представали перед военным трибуналом, но дело Кингсли было настолько громким, что власти решили передать его в гражданский суд. Одетый в безукоризненно сидевшую форму инспектора лондонской полиции, Кингсли странно выглядел на скамье подсудимых. Пуговицы на его мундире блестели, нагрудные знаки сверкали, а орденские планки едва ли могли принадлежать человеку, обвиняемому в трусости. Высокий и гордый, почти надменный, Кингсли говорил властным голосом и держался уверенно. Его тон раздражал судью, которому казалось, что подсудимому стоило бы вести себя скромнее.

— Вы считаете себя большим знатоком моральных ценностей, чем правительство Его Величества? — спросил он.

— А что еще можно предположить, учитывая рассматриваемые обстоятельства?

— И не надо губы кривить, сэр! — резко бросил судья.

Кингсли действительно кривил губы, но ненамеренно. Всю свою жизнь люди, знавшие и любившие Дугласа Кингсли, придумывали оправдания тому, что при первом знакомстве зачастую воспринималось как высокомерие. Нельзя сказать, чтобы Кингсли относился к людям снисходительно, но по его виду было ясно, что он из тех, кто все знает лучше других. И когда оказывалось, что он на самом деле прав, это ни в коей мере не смягчало раздражение окружающих, что всегда поражало Кингсли.

— Я не позволю вам тут ухмыляться! — добавил судья, повышая голос.

— Я не собирался ухмыляться, сэр, я и не думал, что ухмыляюсь. Прошу прощения.

— Тогда извольте объясниться! С чего это вы взяли, что ваша дальновидность настолько превосходит дальновидность тех, кто управляет всей страной?

— Вообще-то, сэр, я бы не стал этого утверждать. Я просто хочу сказать, что знал каждого из тех, кого отправил к судье, выносящему смертный приговор, и знал их прекрасно. Я до тонкостей изучил их натуру и их поступки. Правительство Его Величества не знает ни одной из своих жертв, будь то немцы, турки, австрийцы или наши с вами сограждане.

Это замечание вызвало гневные выкрики из толпы, заполнившей балкон в зале суда.

— Кингсли — предатель, — крикнул пожилой мужчина. Немчура поганая!

Последнее относилось к тому обстоятельству, что дед Кингсли родился во Франкфурте и его фамилия была Кёниг.

— Так предатель или немец, сэр? — поинтересовался Кингсли. — Будь я немцем, хотя это не так, меня едва ли можно было бы назвать предателем за отказ сражаться с ними.

Кингсли снова скривил губы, и с балкона в его адрес понеслась брань. Он словно услышал голос своей жены, которая постоянно ругала его за высокомерные замечания. Она сердито выговаривала ему за них, возвращаясь со званых вечеров, где, как ему казалось, он вел себя как ангел. «Ты считаешь себя очень умным, — твердила она ему, — и я уверена, что так оно и есть, но даже ты не знаешь всего, и к тому же люди не любят выскочек».

Поведение Кингсли определенно не располагало к нему публику, собравшуюся в зале суда.

— Трус! — верещала неопрятная с виду женщина в трауре.

— Грязный паршивый трус! — желчно выкрикнул сидящий рядом с ней демобилизованный рядовой.

Кингсли еще раньше заметил этого человека. У него не было ног, и в зал его внесли родственники.

Кингсли подумал о своем брате Роберте, пропавшем без вести в первый же день битвы на Сомме и уже давно числившемся среди погибших. Если бы Роберта не разорвало на куски, а он только лишился бы ног, неужели он тоже сидел бы сегодня здесь, на балконе? И поливал бы его злобной бранью?

Судья призвал к тишине, но замечания зрителям не сделал. Было очевидно, что он сочувствует толпе.

— Суд не потерпит клеветы и предательства, мистер Кингсли! Британское правительство не убивает своих граждан. Наших солдат убивает неприятель, и делает это ради осуществления своих коварных замыслов, а наши доблестные воины жертвуют собой, чтобы им помешать. Своими бессмысленными высказываниями вы оскорбляете память павших.

— Уверяю вас, я не собирался оскорблять их память, — быстро ответил Кингсли. — Я просто хочу сказать: я абсолютно уверен, что люди, которых я отправил на виселицу, выполняя служебные обязанности, были преступниками и полностью заслужили свою преждевременную смерть, в то время как правительство Его Величества не может судить о моральных качествах ни одной из своих жертв.

Казалось, судья хотел закричать, но вместо этого схватился за молоточек и замер, собираясь с духом. Он занимал высокий пост и понимал, что не вправе поддаваться на провокации. Он должен попытаться спокойно ответить на доводы Кингсли, оставив негодование толпе.

— Инспектор Кингсли, это несерьезно! Немецкий солдат представляет волю своего правительства, того самого правительства, чьи нравственные устои нам слишком хорошо известны.

— Они известны нам потому, что схожи с нашими!

И снова с балкона раздались возмущенные крики. Кингсли прикусил губу, понимая, что каждое сказанное им слово только усиливает презрение публики. Разум велел ему молчать, и все же он не мог остановиться. Он хотел, чтобы люди поняли, что он прав. Не с точки зрения нравственности, поскольку это считал делом совести каждого, но прав интеллектуально. У него имелись неоспоримые доводы.

Где-то вдалеке военный оркестр заиграл «Прощай, Долли Грей». День был теплый, и высокие окна зала суда были приоткрыты, поэтому музыка была слышна, даже несмотря на шум.

Старая, всеми любимая песня времен Англобурской войны снова стала популярна в первые дни войны, когда с вокзалов Ватерлоо и Виктория уходило множество эшелонов британских экспедиционных войск. В последние годы песню исполняли реже, и Кингсли пожалел, что услышал ее именно сейчас. Это была любимая песня его сына, и Кингсли много раз наблюдал, как малыш марширует по их уютной гостиной, а жена сидит за своим любимым пианино и поет.

Кингсли попытался перестать думать о своей семье. Он пытался не думать о ней с самого ареста, но безуспешно. В более счастливые времена Кингсли верил, что важнее семьи для него и быть ничего не может, и все же пожертвовал ею ради сухих принципов и ненавидел себя за это.

— Я не одобряю действий кайзера! — сказал Кингсли собравшимся, злобно глядевшим на него сверху вниз. — Я считаю, что катастрофа разразилась во многом из-за его непомерного тщеславия и агрессивности и он — главный виновник того, что сейчас происходит…

— Что ж, мы счастливы это слышать. — Голос судьи сочился сарказмом. — Вне всякого сомнения, генерал Хейг в ближайшем приказе по войскам изложит ваши соображения — они поднимут боевой дух войск.

— И все же, — гнул свое Кингсли, — несмотря на все ошибки, кайзер возглавляет развитое империалистическое государство! Как и его двоюродный брат, Его Величество король Георг. Да, у нас царит демократия, а в Германии всем заправляют олигархи, но воюем мы друг с другом не поэтому. До недавнего времени наш союзник Россия была такой же абсолютной монархией, как и Германия. Я не понимаю, по какой причине такие схожие европейские страны вынесли народам друг друга смертный приговор.

— Искать причины — не ваше дело, сэр!

— Я считаю это не просто своим делом, а своим долгом.

— Имей вы хоть малейшее представление о долге, сэр, вы были бы во Франции!

Раздались одобрительные крики, и Кингсли показалось, что судья с радостью позволил бы публике спуститься с балкона и линчевать его прямо в зале суда.

— Вы гражданин этой страны, подданный Его Величества! — гремел судья. — Если вы хотите воздействовать на национальную политику, у вас есть право голосовать. Если вы хотите воздействовать на нее сильнее, то, внеся избирательный залог, вы имеете право баллотироваться в парламент. Вы всю жизнь прожили в удобстве и достатке под защитой парламента и короны. Вы с радостью пользовались правами и привилегиями британского гражданина. По какому праву вы теперь уклоняетесь от своих обязанностей?

Кингсли пытался поймать взгляд судьи. Публика была настроена крайне враждебно, и Кингсли, хоть и держался уверенно, был в ужасе, что стал объектом такой агрессии. Могло даже показаться, что его боевой дух иссяк.

— У меня нет такого права, сэр, — тихо сказал он.

— Говорите громче, подсудимый! — потребовал судья.

Кингсли снова поднял голову и посмотрел судье прямо в глаза. Он знал, что слушание подходит к концу.

— Я не имею права уклоняться от выполнения своих обязанностей. Если, конечно, я не готов принять последствий. Но вы ведь понимаете, сэр, что я готов принять их. Поэтому я здесь. Я здесь, чтобы принять последствия положения, в котором мне, к сожалению, довелось оказаться.

После этих слов волнение в зале утихло, хотя всего несколько секунд назад зал вполне бы мог превратиться в медвежью яму. Свирепствующая толпа была ошеломлена неожиданной покорностью Кингсли. Судья тоже заговорил спокойнее. Казалось, что на самом деле, несмотря на крики и злость, участь Кингсли его беспокоила.

— Инспектор Кингсли, — сказал он, — вы осознаете, что я законом наделен правом проявлять терпимость к пацифизму, если этот пацифизм основан на истинном моральном или физическом отвращении к лишению человека жизни?

— Так точно, сэр.

— Я наделен правом приговаривать людей, разделяющих такие принципы, к трудовой повинности: они могут трудиться на благо своей страны в мирном качестве, но обычно не попадают в тюрьму.

— Я понимаю.

— И все же вы не желаете прибегнуть к этому доводу в свою защиту?

— Я не пацифист, сэр. И я не считаю, что каждая человеческая жизнь священна. Полагаю, что существуют обстоятельства, при которых убийство может быть оправдано, возможно, даже в таких масштабах, как это происходит сейчас на полях Бельгии и Франции, хотя с трудом могу представить подобные обстоятельства. Причина, по которой я предстал перед вами сегодня, заключается в том, что, на мой взгляд, эти обстоятельства никак не сочетаются с обещаниями, данными нашей страной Бельгии на Лондонской конвенции держав 1839 года.

Затишье продлилось недолго. Публика на балконе снова занервничала. Кингсли услышал предостерегающий голос жены: «Выскочек никто не любит». Зачем поднимать вопрос о конвенции? Зачем упоминать эту дату? Это прозвучало заносчиво и по-книжному и могло только усилить и без того глубокую враждебность зала. Но Кингсли никому бы не позволил себя запугать. Главное — факты. Только они имеют значение при оправдании войны. Кингсли эти факты были известны, и он бы не позволил себе преуменьшить важность своих доводов просто для того, чтобы потворствовать невежественной, готовой принимать лишь догмы толпе.

— То есть вы считаете, — поинтересовался судья, — что такая великая и могущественная держава, как наша, не должна была прийти на помощь маленькой, храброй и доблестной Бельгии, когда ее захватили?

— Если причина нашей нынешней военной операции заключается именно в этом, тогда мне кажется странным, что мы не несем подобных обязательств перед народами африканской страны Конго, которую «доблестная» Бельгия с радостью захватила, подчинила себе и поработила, причем, осмелюсь сказать, с жестокостью, превосходящей ту, которую немцы продемонстрировали в Европе.

— Вы сравниваете участь дикарей с судьбой христиан, с судьбой белых людей?

— Да, именно так.

Судья, похоже, растерялся. Несколько лет назад невероятная жестокость бельгийских империалистов действительно вызвала волну критики в Британии. Но эта критика была забыта, когда Бельгия обрела новый статус — статус мученика.

— Бельгийское Конго не имеет никакого отношения к вашему делу.

— Позвольте спросить, почему?

— Потому что вы британский гражданин, инспектор Кингсли, и мы обсуждаем британскую политику, а если каждый будет по своему усмотрению выбирать лишь определенные установки национальной политики и следовать только им, это будет анархия. Вы анархист, сэр?

— Нет, сэр.

— Приятно слышать. Было бы странно, если бы человек, четырнадцать лет прослуживший в лондонской полиции, оказался анархистом.

Кингсли знал, что ничего не добьется, и вдруг на него навалилась усталость. Прошедшие с ареста месяцы вымотали его, и судебное разбирательство само по себе было полным кошмаром и лишало последних сил. Он решил, что надо поспособствовать завершению разбирательства.

— Сэр, мне жаль, что я доставил вам и этому суду столько неприятностей. Искренне жаль. Я понимаю, что с точки зрения закона моим действиям нет оправдания и вы можете вынести только один приговор. Могу сказать одно: в сложившейся международной обстановке я вынужден, с величайшим сожалением, отказаться от своих обязательств подданного короля. Я не могу прятаться за моральными или религиозными принципами. Да, есть люди, которых я мог бы убить. Да, есть войны, на которых я мог бы сражаться. Одно могу сказать, сэр: это что сейчас идет не такая война и сражаются в ней не такие люди.

— Черт возьми, если ваш протест не связан с моральными или религиозными принципами, то не соблаговолите ли вы объяснить мне как-нибудь попроще, на чем он основан?

Кингсли помедлил. Он знал, что ни судье, ни публике на балконе, ни более широкой общественности его ответ не придется по душе, но другого ответа у него не было.

— Это интеллектуальный протест, сэр.

— Интеллектуальный! Каждый день гибнут тысячи наших храбрых солдат, а вы говорите об интеллекте!

— Да, сэр, говорю. Именно интеллект отличает людей от животных.

— Это совесть отличает людей от животных.

— Эти два понятия связаны между собой, сэр. Именно интеллект подсказывает человеку, что правильно, а совесть определяет, станет ли он действовать исходя из этой информации.

— И ваш интеллект подсказывает вам, что вы не должны сражаться в этой войне?

— Да, сэр, а моя совесть заставляет меня уважать этот совет. Эта война… глупая. Она оскорбляет мое представление о логике. Она оскорбляет мое представление о справедливости.

 

3

Посетитель

Вечером накануне вынесения приговора, перед самым ужином Кингсли сообщили, что у него будет посетитель. Ему предстояла встреча с женой, которой он не видел уже три месяца.

Необыкновенно увлеченный своей работой, Кингсли дожил до тридцати лет и только тогда решил жениться. Все его коллеги сходились во мнении, что Агнес Бомонт стоило подождать и что, заполучив ее, Кингсли совершил самое удачное в своей жизни задержание.

Кингсли влюбился в Агнес с первого взгляда, увидев ее за сэндвичами с яйцом и викторианским бисквитом на благотворительной полицейской игре в крикет в Далидже. Он сразу же понял, что отдаст что угодно, лишь бы добиться ее. Они были необычной парой. Ее мягкие золотые кудри, голубые глаза и розовые щечки резко контрастировали с его суровой внешностью, но, зачастую отмечала сама Агнес, противоположности, как известно, сходятся.

— По-моему, все дело в теории Дарвина, — дразнила она его. — Если бы красивые девушки не выходили замуж за уродов, то уродство переходило бы из поколения в поколение и скоро по земле разгуливало бы племя горгулий.

Будучи младше его на десять с лишним лет, Агнес была для полицейского без особых чинов и без намека на приличное состояние недостижимой целью. Мало того, что она была красива и обаятельна, она приходилась дочерью самому главному начальнику Кингсли, сэру Уилфреду Бомонту, комиссару Скотленд-Ярда.

— Если хочешь сделать карьеру в полиции, — уверяли Кингсли друзья, — есть только одно правило: никогда, запомни, никогда даже не мечтай о дочери комиссара.

Но в любви, как и во всем остальном, у Кингсли были свои правила. Он знал, что Агнес Бомонт — это то, что ему нужно, а когда Кингсли знал, что ему нужно, спорить было бессмысленно.

Знаменитая дебютантка, Агнес была представлена королю в 1910 году и тут же, благодаря своей внешности и характеру, затмила множество девушек гораздо выше по положению. Бомонты были из Лестершира, их род не отличался особой знатностью, однако был известен еще до Реформации. У них была собственная скамья в церкви в Виллингтоне; за многие поколения Бомонты добились высокого положения в тех краях. Дедушка Агнес был заместителем министра при втором правительстве Солсбери.

За пределами аристократического круга семейство Бомонтов стояло на первом месте.

Что касается семьи Кингсли, его отец преподавал физику в техническом колледже в Баттерси, а мать рисовала карикатуры для газет. Говорили, что именно от матери Кингсли унаследовал сверхъестественное внимание к деталям.

Женитьба позволила подняться в ранге и статусе Кингсли, но не Агнес, однако саму Агнес это нисколько не беспокоило, да и ее родные, попереживав, перестали думать об этом. В конце концов, шел двадцатый век. Канцлер казначейства и сам был родом из уэльского семейства среднего достатка и вместе с молодым министром внутренних дел, аристократом Уинстоном Черчиллем, проводил в жизнь социальные реформы. Кто знал, чего сможет добиться такой человек, как Кингсли? В первые годы нового столетия у лондонской полиции работы прибавилось. Лондон был самым богатым городом мира, многоязычным мегаполисом с населением в семь миллионов душ, центром огромной империи и главным портом коммерческого флота, перевозившего более девяноста процентов всех торговых грузов мира. В городе было где разгуляться преступникам, а это, соответственно, предоставляло простор для деятельности энергичных и честолюбивых полицейских офицеров. Высокий, привлекательный и (как он сам говорил о себе) довольно сообразительный Кингсли был именно таким.

А что до его иностранных корней, что ж, любила говорить Агнес, разве члены королевской семьи сами не немецкие иммигранты?

Кингсли уже сидел в комнате для свиданий, когда вошла Агнес.

С тех пор как Кингсли впервые заставил Агнес покраснеть, он называл ее наедине Розой, и если роза прекрасна в прекрасном саду, насколько она красивее в стенах тюрьмы! Кингсли содрогнулся, глядя, как его жена идет по длинной унылой комнате с каменными полами и мрачной решеткой, где заключенным Брикстонской тюрьмы разрешалось проводить драгоценные минуты с адвокатами и любимыми людьми.

Агнес оделась скромно, соответственно времени и обстоятельствам. Она не стала облачаться в модное платье, обнажавшее ее стройные щиколотки, платье, которое она обычно надевала с высокими ботиночками. На ней была темно-коричневая шерстяная юбка до пола и жакет в тон. Накрахмаленная белая блузка была застегнута до подбородка, а волосы собраны в строгий узел.

Проходя вдоль ряда сидевших перед решеткой посетителей, она привлекла всеобщее внимание, даже несмотря на скромную одежду и бросающуюся в глаза бледность. Такая красота среди мрачного унынья тюрьмы была редкостью.

Агнес села напротив Кингсли, но смотрела вниз, не поднимая на него взгляда.

— Отец ждет в машине, Дуглас, — сказала она. — Я ненадолго.

Кингсли вряд ли мог рассчитывать на тепло или сочувствие с ее стороны и поэтому не удивился, не увидев их.

Огорчился, но не удивился.

Втайне он всегда лелеял крупицу надежды, что она простит его, но разум подсказывал, что это невозможно. Еще много месяцев назад, когда он рассказал Агнес, что собирается сделать, она ясно дала понять, как к этому относится. Наверное, за все время до ареста труднее всего ему было той ночью, когда Агнес не пришла в их супружескую спальню, оставив на своей подушке конверт с одним-единственным белым перышком.

— Теперь, когда тебя приговорили, я подам на развод, — сказала она.

— А разве приговор — достаточное основание для развода? — спросил Кингсли. — Я не очень хорошо знаком с этой областью законодательства. Я думал, для развода требуется измена.

— Это я бы тебе простила, — ответила Агнес, и в глазах у нее вдруг появились слезы. — По крайней мере, измена — это мужской поступок!

Кингсли не знал, что ответить, и промолчал. Умом он понимал, что мнение жены просто смешно, даже наивно. Ее слова обрушились на него словно молот. Было время, когда простота и легкомысленность Агнес казались ему очаровательными; теперь, когда эти качества не позволили ей понять то, что он пытался сделать, его сердце разрывалось от боли.

— Да, Дуглас, — продолжила она, — я могла бы простить тебе многое, но только не позор. Только не позор!

— А, да! Позор…

Кингсли знал, что это, и только это было в глазах Агнес, второй дочери сэра Уилфреда Бомонта из лестерширских Бомонтов, преступлением. Дело не в трусости. Он знал: она не считает его трусом. Тем жарким и романтичным летом 1910 года ее, среди прочего, поразила бесшабашная храбрость Кингсли. Он не принадлежал к числу скромных людей и уж точно не был настолько глуп, чтобы скрывать от нее три повестки в суд, вызвавшие ее неподдельное изумление; к тому же везде только и говорили, что о его отчаянном, но хладнокровном поведении во время осады на Сидни-стрит, столь отличавшемся от безрассудства Черчилля, молодого министра внутренних дел, которого серьезно критиковали за безответственность, с которой он полез под пули.

— Будь ты трусом, — продолжила Агнес, — я, возможно, и поняла бы тебя.

Но Кингсли прекрасно знал, что Агнес никогда его не поймет. Да и как это можно понять? Как можно ждать понимания от жены, которая видит, что, пока женщины из всех слоев общества отправляют своих мужей, братьев и сыновей на смерть, ее муж, ее красивый, известный муж, не трус и не ревнитель нравственных норм, отказывается идти на фронт? Ей было трудно понять это, еще когда Китченер собирал добровольческую армию, когда мужчины, по крайней мере, могли выбирать свою судьбу. Должность Кингсли в полиции и его довольно зрелый возраст (ему было тридцать пять) отчасти оправдывали его нежелание идти на фронт, но когда Кингсли отказался выполнить свой долг после введения воинской повинности, такого позора она снести не могла.

— Знаешь, все наши друзья меня презирают, — сказала Агнес.

— Я догадывался, что так и будет.

— Никто не звонит. Не присылает приглашений. Даже Квинни сказала, что уходит.

Кингсли искренне сочувствовал Агнес. Получить удар от собственной кухарки было для такой гордой женщины, как Агнес, унизительно, но уход Квинни был неизбежен, если учесть, что она была ярой патриоткой. Кингсли вспомнил, как она с гордостью рассказывала ему, что провела ночь на улице, чтобы поглазеть на похороны Эдуарда VII. Она утверждала, что только заработанное тогда люмбаго не позволило ей сделать то же самое в день коронации Георга V.

— Через два года твоему сыну будет шесть, — продолжила Агнес. — Как ты думаешь, хоть одна частная школа его примет?

— Как там Джордж?

— Какая тебе разница?

— Это недостойно тебя, Ро… Агнес.

— Ни один здравомыслящий человек не станет губить жизни людей, которые ему дороги, — с вызовом сказала Агнес. — По крайней мере, в Лестершире так не поступают.

Повисла тишина. Агнес немного смягчилась.

— Он скучает. Постоянно говорит о тебе. Ты его герой, ты ведь знаешь.

От слова «герой» веяло горькой иронией. Снова воцарилось молчание, и опять его прервала Агнес:

— К счастью, он еще слишком мал и наш позор его еще не коснулся, но так будет не всегда.

Кингсли сделал глубокий вдох и крепко ухватился за цепь, идущую от его наручников к оковам на ногах. Когда он пошел на это, больше всего его терзала мысль о сыне. Мужчине невыносимо осознавать, что он опозорил свою семью, и министерству информации это было прекрасно известно. На каждом железнодорожном вокзале и станции метро красовались многочисленные плакаты, воздействующие на самую уязвимую часть мужской души. «Папочка! А что делал ты во время Великой войны?» — вопрошал некий гениальный пропагандист. На плакате художником был создан врезающийся в память образ маленького мальчика, который задает этот вопрос развалившемуся в кресле мужчине с запавшими глазами и виноватым лицом, а крошечная сестренка смотрит на брата сверху вниз, не осознавая ужасного позора отца. Но сын Кингсли едва ли задаст ему такой вопрос, потому что история о том, что делал во время Великой войны его папочка, была сейчас во всех газетах.

— Я уверена, будь ты истинным пацифистом, — сказала Агнес, — мы смогли бы тебя простить. Но вот так… погубить себя, покрыть позором свою семью ради какого-то принципа…

— Я не одобряю эту войну, — тихо сказал Кингсли.

— Да! И ты тысячу раз говорил мне об этом, — прошипела в ответ Агнес. — Думаешь, я ее одобряю? Ты думаешь, ее одобряет леди Саммерфилд, у которой двое сыновей погибли, а третий ослеп от газа? Или няня Уигген, у которой в первую неделю был убит единственный брат, но которая заботится о Джордже, в то время как ты прячешься здесь? Ты думаешь, ее одобряют наши друзья? Или соседи? Дуглас, мужья и ухажеры нашей прислуги приносят в жертву то, чего не хочешь отдавать ты. Ты думаешь, хоть один из них одобряет эту войну?

— Тогда им нужно быть здесь со мной, ведь, поступи они вместе со своими мужьями и возлюбленными так же, новых жертв не потребовалось бы.

— Да, а тем временем нас захватят эти сволочи немцы? Ты этого хочешь?

Кингсли только один раз за их совместную жизнь слышал, как Агнес ругается, и это было во время родов.

— Нет, — наконец ответил Кингсли, — я хочу не этого. Ты же знаешь, я люблю свою страну.

— Но не станешь сражаться за нее.

— Эта война разрушает нас. Разве ты не понимаешь? Эта война губит ту Британию, которую мы стремимся защитить. Она погубит всю Европу. Это глупая война.

— Не тебе об этом судить, Дуглас.

— Мне бы тоже хотелось так думать, но это не так. Судить об этом должен каждый. Я считаю, что эта война все уничтожит. Европа сошла с ума.

Агнес поднялась, но тут же села обратно.

— Я любила тебя, Дуглас.

— Я по-прежнему тебя люблю.

— Мне не нужна твоя любовь. Мне не нужна любовь человека, который губит семью ради идеи! Который готов пожертвовать своей женой и сыном не по велению сердца, а по велению разума. Ты считаешь, что слишком хорош для этой войны, Дуглас. Она оскорбляет тебя. Ты ставишь себя выше нее. Ты думаешь, что она не достойна твоего мощного интеллекта, потому что она нелепа, жестока и ужасна, а тем временем другие люди гибнут в этой нелепой и жестокой войне! Ты их считаешь глупцами…

— Ты же знаешь, я не думаю…

— Нет, думаешь! Ты думаешь, что будь у политиков столько же мозгов, сколько у тебя, они ни за что не ввязались бы в эту войну, и не будь люди настолько глупы, они отказались бы в ней участвовать. Разве это не означает, что ты ставишь себя выше всего происходящего? Что в собственных глазах ты умнее всех остальных? Я повторяю, Дуглас: будь ты и правда пацифистом, одним из мерзавцев, которые разглагольствуют на Гайд-парк-корнер, утверждают, что лучше других понимают слово Божие, и считают, что немцы милы и добры, их просто не так поняли… Но ты слишком умен для того, чтобы быть пацифистом. Ты предпочитаешь выбирать войны, в которых сражаться, и, боже мой, какая жалость, что эта война недостаточно хороша для тебя!

Агнес пыталась скрыть за язвительностью свою боль, но не выдержала и расплакалась. Она достала из рукава носовой платок, высморкалась, а затем сняла с пальца обручальное кольцо и просунула его под разделяющую их решетку. Кингсли уставился на него.

— Забери, — тихо сказала Агнес.

Он взял кольцо и надел на мизинец.

— Я все еще люблю тебя, Дуглас, — почти шепотом добавила Агнес, — и всегда буду любить. Наверное, именно это — самое трудное.

Она снова встала. На этот раз она действительно собралась уходить.

— Мы больше не увидимся, Дуглас. К тебе приедет мистер Фиппс из адвокатской конторы на Дауни-стрит.

— Понятно, — ответил Кингсли.

— Ты позволишь Джорджу после развода взять фамилию его дедушки? Мою фамилию?

— Да.

— Спасибо. И прощай.

Агнес быстро вышла из комнаты, и столь же быстро таяла ее гордость. Кингсли вспомнил, как она убегала от него в счастливые времена, в то лето, когда он ухаживал за ней. Это было в Королевском ботаническом саду, куда они ездили на воскресный пикник. Он вымаливал у нее поцелуй, которым она собиралась наградить его, но только после надлежащих преследований. Он гонялся за ней добрых полчаса, прежде чем получить награду. Ему приходилось завоевывать Агнес на каждом этапе их совместной жизни, и это всегда давалось ему с трудом.

Кингсли смотрел ей вслед и думал, разорвется ли у него сердце. Логика подсказывала, что, конечно, не разорвется. Сердце — это всего лишь мышца, насос, который гонит по организму кровь; оно никак не связано с чувствами. Но если это так, почему же оно болит?

 

4

Клуб «Лиловая лампа», Лондон

В тот же вечер, когда Кингсли принимал посетителя в Брикстонской тюрьме на юге Лондона, на Фрис-стрит, неподалеку от площади Сохо, происходила совершенно другая встреча. Капитан Алан Аберкромби, офицер Лондонского полка (известного как «Артистс Райфлз»), прощался с друзьями после короткой увольнительной перед очередной отправкой на Западный фронт. Сейчас он был не в мундире — военная форма в клубе «Лиловая лампа», точнее, в «Пансионе Бартоломью», была запрещена. Военных просили снять мундир и выбрать у входа в клуб шелковый халат.

Клуб «Лиловая лампа» получил свое название потому, что его владелец предпочитал газовые лампы под привезенными из Италии лиловыми абажурами.

— Газовый свет настолько мягче и романтичнее, — объяснял мистер Бартоломью гостям, интересовавшимся, почему столь прибыльное заведение не электрифицировано. — При электрическом свете невозможно заниматься любовью, он ужасно грубый. Он просто не оставляет места для воображения, мой дорогой. Сомневаюсь, что мистер Эдисон был романтичной натурой. Хотя должен признать, именно благодаря его гению у меня есть счастливая возможность слушать голос милейшего Оскара, хотя сам Оскар уже давно нас покинул.

Ранняя граммофонная запись «Баллады Редингской тюрьмы» в исполнении Оскара Уайльда была одним из главных сокровищ мистера Бартоломью. Он неизменно утверждал, что в юности был близко знаком с великим писателем, хотя никто ему не верил.

Инспектор Кингсли, разумеется, слышал о клубе «Лиловая лампа», представлявшем собой сугубо мужское заведение. Ему было прекрасно известно, что в номерах на верхнем этаже при свете газовых ламп мистера Бартоломью творились в высшей степени противозаконные вещи, и если бы Кингсли довелось увидеть происходящее там, он был бы вынужден произвести арест. Но полицейские никогда не появлялись в этом клубе (за исключением пары высокопоставленных офицеров, заходивших туда не по службе), ведь это был не пошлый бордель, а закрытый клуб, где джентльмены высокого ранга, разделявшие определенные вкусы, встречались за наглухо закрытыми дверями в условиях строжайшей секретности. Никто, кроме тех, кого мистер Бартоломью знал лично или был рекомендован тем, кого он знал лично, не мог пройти мимо него и его крепких швейцаров. В клубе «Лиловая лампа» посетители могли отбросить притворство, укрывавшее их словно плащ практически во всех остальных жизненных ситуациях. На пару часов они могли просто побыть самими собой.

Мистер Бартоломью, разумеется, знал капитана Аберкромби, или виконта Аберкромби — вне военных кругов, ведь молодой капитан был знаменитостью, — его стихи издавались, он имел воинские награды, славился остроумием и любовью к увеселениям, и в клубе его высоко ценили. Развлечься любили и его друзья, с которыми он распивал «Вдову Клико» 1906 года и угощался в атмосфере величайшего веселья холодной куропаткой с лепешками и чатни.

— Да пуля меня не страшит, — заметил Аберкромби, наливая себе шампанского. — Тут либо сразу попадаешь на небеса, либо получаешь билет обратно на родину, что, согласитесь, тоже приятно. Если только, конечно, главного орудия не заденет. Вот этого я бы просто не вынес. Перестань у меня стоять навытяжку, я бы просто высунул голову из окопа — пусть уж боши лучше прикончат меня на месте.

— Ты только своим главным орудием особо не размахивай, — сказал один из его собеседников. — Насколько мне помнится, это мишень заметная.

— Увы, да, — ответил Аберкромби с притворной скорбью. — Вынужден признать, попасть в него труда не составит. Когда братец бош выбросит наконец белый флаг, воспользуюсь своим орудием вместо флагштока!

Смех был громкий, шампанское текло рекой. В тот вечер не только у Аберкромби заканчивалось увольнение, и вечеринка была нарочито безумной, как и подобает в обстоятельствах, когда некоторые из присутствующих прекрасно понимают, что это, возможно, их последняя вечеринка. Утром они собирались отправиться выполнять свой патриотический долг и рисковать жизнью ради страны, которая их презирает.

— Я хотел спросить, — сказал майор королевских драгунов, облаченный в изумрудно-бирюзовый халат, — сейчас так много говорят о том, чтобы после завершения войны разрешить голосовать женщинам, предоставить самоуправление ирландцам и дать бог знает какие права черномазым, может, и нам, бедным педерастам, станет полегче? А? Как думаете, есть шансы?

— Никаких, — ответил другой. — Если рядовой англичанин чего и не выносит, так это содомию, и делу конец.

— И это в высшей степени непонятно, — добавил Аберкромби, — если учесть, сколько рядовых англичан уже стали содомитами или чертовски хотели бы пополнить их ряды.

Эта реплика вызвала новый взрыв смеха, офицеры снова заказали шампанского, к группе присоединилась пара молодых людей, которые не были гостями виконта, но знали мистера Бартоломью; несколько пар танцевали, флиртовали и обжимались по углам, а кое-кто уже начал продвигаться к лестнице, ведущей в номера на втором этаже.

— Сыграйте «Да здравствует Англия», — крикнул молодой человек пианисту.

Но виконту Аберкромби эта просьба не понравилась.

— Какого хрена? Все, что угодно, но только не это! Я запрещаю! — твердо сказал он.

Молодой человек приуныл.

— Простите, — пробормотал он. — Я думал, вам будет приятно.

— Мой милый мальчик, — ответил виконт, смягчив тон, — вы хоть представляете себе, как часто мне приходится выслушивать эту мерзость? Она преследует меня повсюду, словно обезумевший от ревности любовник. Куда бы я ни пошел, она тут как тут, и мне приходится улыбаться и делать вид, что я в восторге. Это кошмар, дорогой мой. Самый настоящий кошмар.

— О, простите, я не знал. Значит, вам не нравится быть знаменитым?

— Ну, мне нравится, что меня узнают, превозносят и окружают заботой, но ведь от этого нигде не укроешься. Я боюсь появляться в ресторане, ибо знаю, что к тому времени, как мне принесут суп, у тележки с пирожными соберется толпа хихикающих круглолицых девиц, и мне придется улыбаться и расписываться на меню, пока мой ужин не остынет окончательно.

Виконт Аберкромби передал юноше бокал шампанского и попросил подать коньяк и сахар, чтобы приготовить напиток покрепче.

— А еще хуже, что я холостяк, — добавил он, взял молодого человека за руку и повел к бархатному дивану. — Каждая жирная мамаша сует мне под нос свою до тошноты тощую дочурку, надеясь выдать ее замуж за знаменитость. Боюсь, шансов на это совсем немного, несмотря на мольбы моей собственной мамочки.

Аберкромби положил руку юноше на колено.

— Ну а вы кто же, друг мой, — поинтересовался он, — помимо того, что вы очаровательный молодой человек, не разбираетесь в музыке, но замечательно смотритесь в шелковом халате?

— Я — Стэмфорд, — ответил юноша дрожащим от напряжения голосом.

— Ну, Стэмфорд, и что привело вас в «Пансионат Бартоломью»?

— Мне рассказал о ней приятель, с которым мы развлекались в Харроу… Мы с ним иногда общаемся, и он сказал, что мне… будут здесь рады.

— И он не ошибся.

— Мы в школе были… «друзьями».

— Ты хочешь сказать, что этот чертяка бессовестно тебя использовал.

— Я был не против.

— Могу поспорить, что ты был не против, мой прекрасный друг. И здесь, в клубе «Лиловая лампа», мы все можем притвориться, что мы по-прежнему в школе, верно?

Аберкромби наклонился и поцеловал Стэмфорда в щеку. Юноша покраснел и широко улыбнулся.

— Я так надеялся, что мне удастся увидеть вас здесь, — сказал он. — Знаете, мы отправляемся в один и тот же полк.

— Надо же, мой дорогой, ну и совпадение! Возможно, мы окажемся в одной луже. Ты сможешь помассировать мои затекшие ноги, а я потру твои.

— Это правда так ужасно? Я беседовал с несколькими парнями, они говорят, там все довольно мрачно.

— Они не солгали тебе, юный Стэмфорд, только гам не просто мрачно, а мрачнее некуда.

Они придвинулись поближе друг к другу, Аберкромби обнял юношу за плечи и налил ему и себе еще шампанского с коньяком.

— Вам-то что, — сказал Стэмфорд, — вы ведь ужасно храбрый.

— Ужасно, дорогой. Я просто увешан медалями. Даже подумываю переделать парочку в серьги. Они будут так красиво смотреться на параде!

— Вот видите, вы можете даже шутить на этот счет. У меня так никогда не получится. Я боюсь, что струшу и всех подведу.

— Вот что я тебе скажу, — ответил Аберкромби, — давай не будем говорить об этом, ладно? Давай представим себе, что никакой войны нет и в помине и военная служба нас интересует только потому, что можно соблазнить какого-нибудь уступчивого гвардейца, когда нам захочется чего-нибудь погорячее.

Аберкромби снова поцеловал Стэмфорда, на этот раз в губы. После поцелуя юноша нервно улыбнулся и взял маленькую кожаную папку, лежавшую рядом с ним на бархатных подушках. У Аберкромби сразу же вытянулось лицо.

— Милый мой, пожалуйста, прошу тебя, не говори, что у тебя здесь стихи.

Теперь лицо вытянулось у юноши.

— Я… Ну, да, — пробормотал он. — Я написал одно стихотворение о…

— О своих чувствах перед отправкой на фронт?

— Да! Именно об этом! — ответил молодой человек, снова улыбнувшись.

— Точно так же, как старина Руперт Брук, идиот Зигфрид Сассун и храбрый виконт Аберкромби со своим вдохновляющим творением «Да здравствует Англия»?

— Ну, я никогда не поставил бы себя в один ряд с…

— Ты гордишься собой, молодой Стэмфорд? Ты надеешься, что у тебя все получится? Ты будешь скучать по своей родине, но все же соглашаешься идти и умереть ради нее, если понадобится?

Молодой человек приуныл.

— Вы надо мной смеетесь.

— Ну, признайся, я прав?

— Да, я написал именно об этом.

— Как оно называется?

— Оно называется «Об Англии, доме и красоте».

— Хорошо. Значит, читать его не обязательно? Убери свою панку, мой юный друг, лучше потанцуй со мной.

— Вы очень жестокий, — сказал Стэмфорд со слезами на глазах. — Я поэт, как и вы. Я думал, вы отнесетесь к этому с уважением.

— Я не поэт, дорогой. Уже нет. Мне все надоело. Такая скука, ты не представляешь. За много месяцев не написал ничего. Ни словечка. Кстати, ты хоть представляешь, сколько людей просят меня почитать их белиберду? Мне, черт возьми, даже по почте стихи посылают! В наши дни каждый считает себя поэтом, мой дорогой! Наверно, я именно поэтому и забросил это дело, слишком, слишком уж это избито.

— Значит, вы не станете читать мои стихи?

— Нет, мой маленький поэт, не стану.

— Понятно.

Стэмфорд убрал папку.

— Но мы можем быть друзьями? — поинтересовался он. — Несмотря на ваше презрение ко мне…

— Дорогой мой! Какое презрение? С чего ты это взял? Я думаю, что ты милый, приятный и очень, очень красивый, и честное слово, если я когда-нибудь решу почитать чужие стихи, я в первую очередь прочитаю твои и только твои, но, видишь ли, я не стану ничего читать, никогда… а сегодня, по-моему, лучше потанцевать!

Пианист играл вальс, и Аберкромби взял Стэмфорда за руку.

— Пойдем, милый, — сказал он. — Я буду Альбертом, а ты Дорис.

Они кружились в вальсе на тесном пятачке перед баром мистера Бартоломью. Рядом танцевали еще две или три пары, а затем они, одна за другой, отправились к лестнице.

 

5

Банный день в пивоварне

В тот момент, когда Кингсли смотрел вслед Агнес, а виконт Аберкромби и его молодой друг танцевали вальс в крошечном баре клуба «Лиловая лампа», по другую сторону Ла-Манша, в маленькой бельгийской деревушке Витшете, группа рядовых пятого Восточно-Ланкаширского полка впервые за много недель ожидала банного дня.

До войны, еще до того, как деревушку захлестнули битвы на Ипрском выступе, в Витшете не было никаких особых удобств. Теперь, после трех лет побоищ, от нее практически ничего не осталось. Дома лежали в руинах, единственная мощеная улица превратилась в грязную канаву, шпиль церкви был разрушен, а все деревья и цветы погибли. Однако деревушка имела одно важное преимущество, притягивающее к ней солдат пятого Восточно-Ланкаширского полка. Она стояла (или, точнее, уже лежала) в целых двух милях от нынешней линии фронта. Поэтому именно здесь полк пытался предоставить своим изможденным солдатам короткую передышку после боя.

Армейская баня в Витшете располагалась, как и большинство армейских бань, в старой пивоварне. Здание было частично разрушено, но инженерные службы постарались: крышу перекрыли, а водопровод переделали так, чтобы получилась общая душевая.

В соседнем полуразрушенном доме стояли, в ожидании бани, человек пятьдесят в грязных мундирах, с полотенцами через плечо. Они курили папиросы и ждали, пока закончит мыться предыдущая группа из пятидесяти человек.

— Я помню, когда за раз заходили только двенадцать человек, — ворчал один из стоявших, — и у нас тогда были ванны, настоящие бочки с чудесной горячей водой, и отмокать в них можно было по пять минут. Не то что сейчас, когда стоишь на настиле и вода еле льется. С таким же успехом можно остаться в окопах и дождаться дождика.

— Долго бы ждать не пришлось, — пошутил другой.

— Только не на чертовом Ипре. Видать, эти бельгийцы — наполовину рыбы.

— А еще нам тогда оставляли собственную одежду, — напирал ворчун. — Нам помечали вещи номерами, и пока мы отмокали, санитары ее чистили и швы проглаживали — паразитов выжаривали, а на выходе отдавали нам нашу же одежду.

— Ты хочешь сказать, собственную одежду? — спросил новобранец-подросток, изумленный тем, что на Западном фронте когда-то была такая роскошь.

— Да, собственную. Само собой, это было еще при Китченере. После смерти старика все переменилось, ввели воинскую обязанность. Слишком много развелось солдат, чтобы устраивать им нормальную баню или возвращать их же форму.

После выхода из душа солдатам нужно было наудачу хватать якобы постиранную одежду, и это вызывало у рядовых глубочайшее негодование.

— Своя форма всегда лучше, — сказал другой. — Паразитов в ней не меньше, чем в той, которую тут получаешь, но своих вшей я хоть знаю. Они мне как родные.

— Просто отвратительно, — сказал сердитый солдат, — заставлять свободных от рождения людей надевать старую грязную форму, а затем требовать от них гордости за армию! Пусть эти хреновы генералы сами напялят эти шмотки, вот поглядим тогда, как у них с гордостью.

Солдата звали Хопкинс, и особой популярностью он не пользовался. Было известно, что он коммунист и последователь чего-то, что он называл «Интернационалом», и хотя большинство солдат всегда с радостью поносили презираемый всеми Генеральный штаб, большевизм они не поддерживали.

«Вали тогда в Россию, и посмотрим, как тебе там понравится» — таков был обычный ответ на обличительные высказывания Хопкинса.

— Вы все психи, психи ненормальные, — орал Хопкинс тем, кто хотел слушать. — Посмотрите на нас. Мы овцы, вот мы кто. Овцы, которых ведут на бойню. В этой войне нам не победить, пехоте это не под силу. Мы просто сидим тут, мечтаем, чтобы ранили поудачнее, чтобы вернуться домой изувеченными, но хотя бы живыми.

Как обычно, слова Хопкинса вызвали больше негодования, нежели поддержки.

— Это как это, нам не победить? Ты что мелешь, скотина?

— Я знаю, что говорю. Мы не можем победить, и они тоже не могут, — настаивал Хопкинс. — Обычным людям это не дано.

— Кого ты называешь обычными?

— Победят в этой войне только те, кто уже побеждает в ней, кто уже, черт возьми, в ней победил — а именно те, кто изготавливает мины и ружья, при помощи которых рабочий люд друг друга убивает.

— Да, это ты правильно сказал, — вставил солдат по имени Маккрун, еще один большевик в отряде. — Штык — это оружие, на каждом конце которого по рабочему.

— Мы должны сложить оружие и отказаться воевать, — крикнул Хопкинс. — Вот что нам нужно сделать, развернуться и уйти, вот как русские. Сказать этим зажравшимся капиталистам, что мы ради их наживы жизнь класть не станем.

— Ну а что ж тогда ты сам так не сделаешь, сволочь большевистская? — раздался голос. — Вали отсюда, тогда нам хоть твой бред больше не придется выслушивать.

— Да потому что они меня пристрелят, вот почему, понял, тори хренов? Социализму не нужны мученики, ему нужна солидарность. Уйдет один, уйдут пятеро — их просто перестреляют, а вот если мы все уйдем, им придется задуматься, верно? Даешь солидарность!

— Ты когда-нибудь заткнешься?

Хопкинсу пришлось замолчать, потому что пора было идти мыться; солдаты сняли форму и белье, голые вошли в пивоварню и встали на настил, под струи воды. Некоторым удалось припасти для такого случая мыло.

— Мне жена прислала чудный кусок «Пеарз», — сказал один солдат. — Так его крыса сожрала. Взяла и сожрала весь кусок. Представляешь?

— Да, дерьмо у нее после этого пахло преотлично!

Повсюду раздавались шутки и даже песни, ведь, несмотря на спартанские условия, эти несколько минут в общем душе были наградой для солдат, неделями живших в окопах. Шутки и пение были, разумеется, исполнены горькой иронии, единственной надежной защитой английских солдат против окружающего их кошмара.

Недостатком этих кратких минут отдыха было то, что каждый раз, оказываясь здесь, солдаты воочию убеждались, какие огромные потери несет армия. Солдаты, стоящие в очереди в баню или собирающиеся кучками поболтать, волей-неволей думали о том, что товарищи, бывшие рядом с ними в прошлый раз, теперь лежат в земле.

Время для мытья истекло слишком быстро. Снаружи стояли еще пятьдесят раздетых солдат, и настало время выходить из душа и искать форму.

— Отлично. Увольнительная что надо, — перекрикивались солдаты, поскальзываясь на мыльных досках. — Мне даже показалось, что я стал человеком.

— Посмотрим на тебя через несколько месяцев, — ворчали менее жизнерадостные. — Придешь сюда в декабре и постоишь голышом на снегу да на обледенелых досках, и вот тогда тебе уже ничего такого не покажется. Будешь только за яйца держаться, чтобы они совсем не исчезли.

У выхода из душевой солдаты с отвращением брали подготовленную для них кишащую вшами форму. Рядовой Хопкинс вдруг понял, что с него хватит. Он надел предложенное ему белье, но, осмотрев мундир, с отвращением бросил его на землю.

— Не стану я это надевать! — крикнул он. — Я хочу получить свою одежду и хочу, чтобы на ней не было вшей! Я человек, а не животное.

Кое-кто поддержал его, другие ухмыльнулись, многие глядели на него с сочувствием. Хопкинса недолюбливали, но он, несомненно, говорил дело. К нему подошел офицер медицинской службы.

— Рядовой, поднимите мундир и наденьте его, — спокойно сказал он.

— Я не стану его надевать! — ответил Хопкинс, дрожа от холода в одном белье.

— Рядовой, я не хочу вас наказывать, потому что мне не больше вашего нравятся условия, в которых мы все вынуждены жить. А теперь поднимите форму, форму солдата Его Величества, и наденьте ее.

— Пусть тогда король ее и носит! Я хочу получить обратно свою одежду.

После этих слов все замолчали. Хопкинс отказывался выполнить приказ, а это было страшное преступление. Остальные сорок девять солдат замолчали и перестали искать в груде мундиров что-нибудь получше. Следующая группа уже зашедших в душ солдат ничего не знала о происходящей за его стенами драме, и их шутки и песни раздавались по всему двору, пока Хопкинс и офицер медслужбы смотрели друг другу в глаза.

— Как ваша фамилия, рядовой? — спросил офицер.

— Хопкинс, сэр.

— Что ж, рядовой Хопкинс, я даю вам последнюю возможность избавить себя от очень больших неприятностей. Поднимите мундир и наденьте его.

Хопкинс смотрел на офицера и молчал. Нижняя губа у него подрагивала. Офицер вынужден был действовать: помедли он, и остальные взбунтовались бы.

Хопкинса арестовали и увели, по-прежнему в одном нижнем белье.

 

6

Встреча с начальником тюрьмы

Кингсли приговорили к двум годам каторжных работ и препроводили в оковах в «Уормвуд скрабз». Именно там начались настоящие издевательства, которых Кингсли ожидал с момента своего ареста.

— Здесь сидит много ваших старых приятелей, инспектор, сэр. Разве не здорово? — радостно заметил надзиратель, когда Кингсли раздели догола, обыскали и продезинфицировали. — И они ужасно хотят снова увидеть вас. Да, просто жаждут. Им прямо не терпится. И некоторые из них, насколько я слышал, планируют очень теплый, ну очень теплый прием.

Кингсли выдали грязную, обжитую вшами тюремную форму и сказали, что его вызывает начальник тюрьмы.

Надзиратель выбрал самый длинный маршрут и провел закованного в кандалы Кингсли через главный зал тюрьмы. По бокам огромного зала уходила под самую крышу бесконечная череда стальных лестниц, выходивших на зарешеченные этажи. Лучшего амфитеатра для показа ведомого на заклание невозможно было даже представить. Те заключенные, что были не в камерах, глядели на него и глумились; кое-кто пытался доплюнуть до него, в него кинули пару жестяных кружек. Некоторые охранники даже отперли двери камер, чтобы позволить особо заинтересованным заключенным взглянуть на гостя.

— О да, — повторил надзиратель, — все ваши дружки ужасно рады возможности снова встретиться с вами, сэр.

Кингсли ни от кого не ожидал сочувствия, но все же был ошеломлен, столкнувшись с такой злобой. Ему казалось, что персонал тюрьмы презирает его не меньше заключенных, и Кингсли с ужасом понял, что не сможет искать у них защиты от неизбежной мести своих бывших подследственных.

Среди нарастающего шума раздался голос:

— Нужно было отправить тебя прямиком в Пасхендале, симулянт чертов!

Кингсли, как и всем остальным, было известно это название. Очередная неприметная деревушка, которую целыми веками знали только те, кто в ней жил, да картографы из брюссельского военно-геодезического управления, но которая теперь раз и навсегда останется в сердцах матерей, жен, сыновей и дочерей по всем просторам Британии, Австралии, Новой Зеландии и Канады. Очередная деревушка, чье название, вопреки всему, будет выгравировано среди тысячи других деревень и городов на скорбных памятниках по всей империи. Пасхендале, лежащая всего в нескольких сотнях пропитанных кровью ярдов за Ипрским выступом и отвоеванная жестокой ценой.

— Я не отправлял ваших братьев в Бельгию! — крикнул Кингсли и получил пощечину от надзирателя.

— Мистер Кингсли, сэр, в тюрьме заключенным запрещено говорить, — сказал надзиратель, хотя ему пришлось сильно повысить голос, чтобы перекричать шум голосов.

У Кингсли путались мысли, и не только от удара. Неужели они обвиняют его в национальной трагедии, которая уничтожает их родных и близких? Кингсли был проницательным знатоком человеческой природы, и ему были прекрасно известны многочисленные уловки, на которые готов пойти человек, лишь бы обвинить кого угодно, но только не себя, однако такого он не ожидал. Это не поддавалось никакой логике. Ему захотелось крикнуть, что среди всей толпы только он невиновен. Что только он пытался в силу своих скромных возможностей остановить эту войну. Но Кингсли уже понял, что в охватившем нацию коллективном безумии любые разумные доводы обречены на провал. Более того, они только провоцировали, а не успокаивали бушующие эмоции. Теперь, оказавшись на самом дне, он начал понимать, толпа разорвет его на куски именно из-за его интеллекта.

Наконец Кингсли оказался в кабинете начальника тюрьмы. Он стоял на аксминстерском ковре и ждал, а сам начальник сидел за огромным дубовым столом, не отрываясь от разложенных перед ним бумаг, и старательно делал вид, что не замечает Кингсли.

Молчание растянулось минут на пять, и наконец начальник заговорил, по-прежнему не удостоив заключенного взглядом.

— Я так понимаю, что эта война «оскорбляет вашу логику», — сказал он, просматривая статью о судебном заседании в старом номере «Дейли телеграф». Он держал страницу за уголок, презрительно зажав его большим и указательным пальцами, словно даже газета могла заразить его микробом трусости и упадничества.

Кингсли начал сожалеть, что прибегнул к слову «логика», объясняя свою точку зрения на суде. Его цитировали повсюду, и его рассуждения вызывали особое возмущение, потому что воспринимались как показатель врожденного снобизма и нравственной ущербности. С другой стороны, как еще он мог ответить на дурацкие вопросы? И почему он должен извиняться за свою правоту? Все его доводы сводились именно к этому слову.

— Да, сэр. Она оскорбляет мою логику.

— Вы считаете патриотизм нелогичным чувством?

— Нет, но я не считаю, что патриотизм — достаточное оправдание поразительно нелогичного поведения.

— Поразительно нелогичного поведения, СЭР! — рявкнул стоящий за его спиной надзиратель и сильно ударил Кингсли по плечу дубинкой.

— Поразительно нелогичного поведения, сэр, — повторил Кингсли сквозь зубы.

— Вы не считаете это достаточным оправданием? — сердито передразнил его начальник тюрьмы. — А какое оправдание нужно англичанину для проявления патриотизма? О чем вы говорите, жалкий резонер?

— Убийство миллионов людей для достижения определенной стратегической или политической цели кажется мне совершенно нелогичным, независимо от того, насколько благородные чувства скрываются за этим поступком.

— Наша цель — победа.

— Возможно, это и есть наша цель, сэр, но я полагаю, что эта цель обманчива.

— Вы не верите, что мы можем победить? И поэтому не идете сражаться?

— Я не думаю, что речь по-прежнему идет о «победе». Для меня очевидно, что так называемая «победа» будет столь же разрушительной для победителя, как и для побежденного. Каждый участвующий в этой войне народ будет изможден и надломлен.

— Господи боже мой! Вы говорите так, словно вам безразлично, кто победит: мы или немцы!

— С точно зрения логики это действительно не имеет значения.

Начальник тюрьмы, трясясь от ярости, вскочил на ноги. Он обогнул стол, сшибив второпях чернильницу. Подойдя к заключенному, начальник поднял кулак, и Кингсли даже показалось, что он его ударит.

— Вы свинья! Грязная свинья, сэр! Пацифист — это одно, а предатель — совсем другое! Вы — поганый предатель.

Кингсли ничего не сказал, поняв, что спровоцировал очередную вспышку ярости. Он высказал свое мнение, и никто его не услышал. Теперь он в тюрьме. Зачем повторять одно и то же? Ему снова не удалось промолчать, и он снова поплатился за свой интеллект и эго.

— Мой сын пал в битве за Лос, — выдавил из себя начальник тюрьмы. — Он повел своих людей прямо на немецкие пулеметы. Эти ублюдки, немцы, измолотили его с двухсот ярдов! Его и почти всех, кто шел за ним! А теперь вы стоите здесь и говорите, что вам безразлично, кто победит: мы или немцы.

Кингсли сумел удержаться от ответа. Сдерживаться ему было трудно, и он слишком поздно стал этому учиться. Всего несколько дней, даже несколько часов назад он не смог бы промолчать. Он бы пустился доказывать, что смерть сына начальника тюрьмы — не его вина. Это вина самого молодого человека. Вина правительства. Вина каждого, кто не смог восстать против безумия войны. А единственный невиновный здесь человек — это он сам.

Начальник тюрьмы сунул под нос Кингсли фотографию своего сына. Кингсли и раньше видел эту фотографию. Точнее, не именно эту фотографию, а множество практически одинаковых фотографий. Их были десятки, сотни тысяч. Миллионы одинаковых образов. Они были повсюду: на каминных полках и пианино, в медальонах, они стояли в рядок на столиках, их печатали в черной рамочке в газетах. Всегда одна и та же фотография. Молодой человек в студии фотографа, с застывшим лицом, чтобы черты не размазались, когда свет попадет в затвор. У офицеров обычно на коленях лежали перчатки и трость; солдаты стояли, иногда парами или тройками. Братья, кузены. Товарищи. У наиболее задорных парней фуражка была набекрень, и изредка в руках человека на снимке были пистолет или сабля. Но, несмотря на эти мелкие отличия, все фотографии, по сути, были одинаковы. Молодые люди, застывшие и словно окаменевшие при жизни, которым уже скоро предстоит застыть и окаменеть в объятьях смерти.

Из-за фотографии на Кингсли смотрело перекошенное от ярости лицо начальника тюрьмы.

— А смерть моего сына оскорбляет вас, мистер Кингсли? Она волнует ваш интеллект? Вы находите ее масштаб неподобающим?

Кингсли молчал.

— Отвечайте! — рявкнул начальник тюрьмы. — Она оскорбляет вас?

— Да, — сказал Кингсли. — Если честно, оскорбляет.

И снова Кингсли показалось, что начальник сейчас ударит его, но тот вместо этого вернулся за стол и стал промокать разлитые чернила.

— Уведите его, — сказал он дрожащим голосом. — Уберите этого ублюдка с глаз моих долой.

 

7

Приветственный ужин

Для Кингсли начался первый вечер заключения в «Уормвуд скрабз», а виконт Аберкромби тем временем впервые ужинал с офицерами своего нового батальона. В честь вновь прибывших был устроен торжественный прием. Ужин был почти роскошный, учитывая обстоятельства, при которых его организовали. Повара батальона, вместе с офицерскими денщиками, приложили героические усилия, отправившись на велосипедах и пешком далеко в тыл, как можно дальше от выжженных войной мест, туда, где каким-то чудом мир жил привычной жизнью. Где в полях колосилась пшеница, в загонах стоял скот и каждое утро появлялось свежее масло. Было так странно выбраться из края грязи, пересечь нечеткую, проходящую с севера на юг через Бельгию и Францию линию всего в акр или около того шириной и отправиться туда, где мир по-прежнему был полон красок. Было удивительно сделать несколько шагов и попасть из коричнево-серого мира в мир, полный сочных зеленых, красных и желтых тонов. Купить там (по заоблачным ценам) что-то вкусное, свежее, полезное и вернуться, переступив через едва заметную границу, обратно в созданный человеком ад. Они это сделали и, добавив то, что отдали им офицеры из своих посылок, приготовили превосходный ужин.

Подали два супа, жареного гуся, жареную свинину, превосходного лосося, а на десерт вишневый пирог и пудинг из патоки, а также сыр и галеты. Кто-то раздобыл приличное вино, портвейн, бренди и шотландский виски. Взнос виконта Аберкромби заключался в огромной коробке превосходных толстенных гаванских сигар.

— Я отправил слугу за ними в «Фортнум», — громко объяснял Аберкромби, передавая по кругу сигары. — Я сказал, что они должны быть огромные, как «цеппелины»! Огромные, как бошевские гаубицы!

В тот вечер за столом был другой Аберкромби, не тот, что танцевал в клубе «Лиловая лампа». Немного шумнее и немного грубее. На нем снова была маска.

Ужин проходил в полуразрушенном школьном зале, где разместилась офицерская столовая. Горело множество свечей, достали из запасов полковое серебро, чтобы за здоровье монарха выпить из серебряных кубков, а не из обычных жестяных кружек. Офицеры, все как один, встали и произнесли тост за короля, и в кубках отражалось пламя свечей.

Перед этим полковник произнес приветственную речь в адрес офицеров, присоединившихся к батальону после последней операции.

— Некоторые из вас, ребята, все еще совершенные юнцы, а другие уже тертые калачи, те, кто попал к нам из расформированных частей с линии фронта, — сказал он. — Так или иначе, теперь вы в Восточно-Ланкаширском полку, и я надеюсь, что вы так же горды тем, что оказались здесь, как и мы горды тем, что приняли вас в свои ряды!

Раздались приветственные возгласы, к которым присоединился и Аберкромби. Напротив него, по другую сторону от главного украшения стола — букетика бумажных цветов в перевернутой немецкой каске — сидел Стэмфорд, молодой младший офицер, с которым Аберкромби познакомился в клубе «Лиловая лампа». Стэмфорд не присоединился к общему хору. Он сидел с довольно грустным и серьезным видом и пытался поймать взгляд Аберкромби. Он старался привлечь его внимание весь вечер, но безуспешно.

— Итак, как вам всем известно, — продолжил полковник, — снобизм в нашем батальоне не приветствуется. Офицеры и рядовые сражаются у нас плечом к плечу. Однако одного из вновь прибывших офицеров я хотел бы отметить отдельно. Разумеется, вы все слышали о виконте Аберкромби, герое сражения при Сомме, но и среди нас таких героев достаточно, и мы ведь не кричим об этом на каждом углу, верно? Пара медалей — это отлично, пока не увидишь, сколько медалей носят те, кто засел в Генштабе, и не поймешь, что это просто чушь.

После этих слов, разумеется, снова раздались одобрительные возгласы, некоторые офицеры застучали по столу ложками, и полковнику пришлось призвать к молчанию.

— Однако раньше среди нас никогда не было настоящего поэта, и к тому же поэта известного. И вообще, должен сказать, я поэзией не увлекаюсь. Если честно, по-моему, все, что было сочинено после Теннисона, — абсолютная чушь. Совершеннейший вздор. Однако, признаюсь, для присутствующего здесь нашего собрата офицера я готов сделать исключение. «Да здравствует Англия» меня очень тронула. Помню, когда я прочитал ее впервые, у меня слезы на глаза навернулись.

— Но, сэр, — дерзко вмешался Аберкромби, — от иприта тоже слезы бывают!

Раздался громкий смех, и полковник тоже расхохотался.

— Черт возьми, капитан, а ведь вы правы. Чертовски правы. Лично я считаю, что в основном поэзия и есть ядовитый газ. Ну, короче, — продолжил полковник, — вы здесь. Молодец и все такое, и поскольку ходят слухи, что сражаетесь вы даже лучше, чем пишете, позвольте сказать, Аберкромби, что мы счастливы принять вас в свои ряды. Более того, судя по болтовне, которую я слышал от разных дам из вспомогательной службы, от женщин-водителей и медсестер, а они такие болтушки, — (после этих слов снова раздался смех), — так вот, они тоже ужасно счастливы принять вас в свои ряды! А? Как вам такое? Повезло тебе, Аберкромби! Черт возьми, даже моя благоверная написала, чтобы я непременно заставил тебя расписаться на одной из твоих чертовых книг!

— С радостью подчинюсь воле ее светлости, сэр! — ответил Аберкромби, слегка поклонившись. Снова раздался смех, и кто-то крикнул, что стоит держать своих девушек подальше от Аберкромби, не то он их всех уведет.

Полковник призвал к тишине и продолжил уже серьезно.

— Итак, Аберкромби, мне известно, — сказал он, — что, как и многие сидящие за этим столом, вы прибыли к нам после того, как ваш отряд сильно потрепало и его пришлось расформировать. Много подразделений отправилось в тартарары, и многие из нас видели, как наши приятели и отличные товарищи отправились туда же.

Аберкромби кивнул. Видно, вспомнил о погибших товарищах, рука его дрогнула, и он опрокинул кубок, который, к счастью, всего несколько секунд назад осушил до дна.

— Но печальная кончина Лондонского полка, известного как «Артистс Райфлз», — сказал полковник, — обернулась приобретением для пятого Восточно-Ланкаширского полка. Ну, вот и все. Молодец. Для меня честь служить с вами, вы все молодцы.

В этот момент кто-то застучал по столу, раздались продолжительные аплодисменты. Все взгляды были устремлены на Аберкромби, который смотрел на нетронутый сыр у себя на тарелке и смущенно улыбался, словно хотел сказать, что зря они подняли вокруг него такую шумиху.

Когда аплодисменты стихли, полковник продолжил речь, которая, к удивлению собравшихся, еще не закончилась.

— Итак, полагаю, ни для кого не секрет, что дела здесь поганые, — сказал он. — Нам в помощь пригнали стрелков, и вы все видели множество орудий, которые притащили с собой чертовски шумные ребята из Королевской артиллерии. Что ж, если вскоре состоится очередное масштабное наступление, а я не думаю, что выдам большую тайну, если скажу вам, что шансы на это чертовски велики; так вот, лучшего состава бойцов для этого дела я и представить себе не могу. Давайте сегодня веселиться, потому что завтра мы отправляемся обратно на фронт. Джентльмены, за короля!

Все встали и подняли бокалы за Георга V, и вскоре после этого вечеринка закончилась. Лето выдалось влажное, и большинство из присутствовавших на ужине офицеров уже много недель спали в сырых постелях. Они не могли дождаться, когда доберутся до своих квартир в последнюю ночь перед возвращением на фронт, хотя в основном их удобства сводились к набитому соломой матрасу на полу в разрушенном коттедже. Аберкромби только сегодня прибыл из Англии и, соответственно, не так жаждал сна, поэтому решил выкурить последнюю сигару на улице. Именно здесь Стэмфорду наконец удалось заговорить с ним.

— Привет, Алан, — сказал он.

— Не называйте меня Аланом, лейтенант. Обращайтесь ко мне: капитан Аберкромби.

— Конечно. Извините, капитан. Я просто… Ну, я пытался поговорить с вами на вокзале Виктория и затем снова на пароме и сегодня, пока мы ехали в этих бесконечных поездах. Мне даже показалось, что вы меня игнорируете.

— Не говорите ерунды. Я не игнорирую собратьев офицеров. Если вы хотите поговорить со мной, вам достаточно представиться по форме и объяснить, что вам нужно.

— Я пытался поймать ваш взгляд, но…

— Поймать взгляд? Черт знает что! — рявкнул Аберкромби. — Вы что, хористка? Здесь армия, а не ипподром. Если хотите поговорить со мной, встаньте по стойке «смирно», представьтесь по форме и объясните, что вам нужно.

Как только Стэмфорд заговорил с ним, Аберкромби пошел прочь от развалин домов по направлению к околице. Он двигался довольно быстро, и молодому человеку пришлось догонять его чуть ли не бегом. Деревушка была так мала, что они успели пройти ее почти до конца.

— Вы так изменились, — жалобно сказал Стэмфорд, когда они миновали последний дом, рядом с которым развалились на лавке два офицера и курили трубки. — Я думал, мы друзья.

Аберкромби ничего не ответил. Вместо этого он с преувеличенным энтузиазмом помахал рукой курильщикам.

— Решил показать молодому человеку настоящий фейерверк, — крикнул он. — Мне кажется, сегодня залпы будут что надо.

— Каждая ночь — как ночь Гая Фокса, верно? — ответил один из офицеров.

Они посмеялись, и Аберкромби со Стэмфордом скрылись в темноте. Когда Аберкромби решил, что они уже достаточно удалились и теперь их никто не подслушает, он с яростью обрушился на своего преследователя:

— А теперь послушай меня, тупой мальчишка! Я не твой друг. Я старший по званию, это тебе понятно? Я тебя знать не знаю…

— Но мы…

— Выпивали вместе, — решительно прервал его Аберкромби. — Мы выпивали вместе с другими офицерами в последний вечер перед отправлением. Мы выпивали в баре гостиницы. Вот что мы делали. И это неудивительно, если учесть, что нам предстояло служить в одном батальоне. Однако это не означает, что вы можете так фамильярно обращаться к старшему по званию. Это понятно?

— Фамильярно?

— И это совершенно не дает вам права следовать за мной с задумчивым взглядом, словно глупая девица.

— Капитан Аберкромби, двое суток назад вы имели меня с полуночи и до рассвета…

Аберкромби залепил Стэмфорду пощечину.

— А теперь послушай меня!

Внезапная вспышка орудийного залпа озарила их лица. Лицо Аберкромби было искажено и яростью и страхом, а у Стэмфорда по щекам текли слезы.

— Даже если в Лондоне что-то и случилось, это осталось в Лондоне. Это понятно? За то, чем мы, по твоим словам, там занимались, сажают в тюрьму и отправляют на каторжные работы. Если об этом поползут хотя бы слухи, мне конец.

— Я никогда никому не скажу, клянусь…

— Приятель, у тебя лицо — словно открытая книга! Каждый дюйм твоего тела кричит, что ты педик, и ты пялишься на меня так, словно влюблен.

— Я действительно влюблен!

— Не говори ерунды. Мы познакомились три дня назад.

— Я любил тебя еще до нашей встречи.

— Послушай, Стэмфорд, — сказал Аберкромби несколько мягче, — ты здесь самый младший по званию, а я опытный капитан и вроде как герой. Мы можем быть только товарищами, как и подобает офицерам-однополчанам, но никак не друзьями.

— Но… я люблю тебя, Алан. И мне страшно. Мне нужна помощь, я не такой храбрый, как ты…

— Я не храбрый! Я же говорил тебе!

— Но твои стихи!

— Я уже сказал, что не пишу стихи. Больше не пишу — Аберкромби отвернулся. — Пожалуйста, запомните мои слова, лейтенант. И спокойной вам ночи.

Аберкромби отправился обратно к деревне, оставив Стэмфорда плакать в одиночестве.

Учитывая его звание и титул, виконту предоставили собственную комнату в доме, где раньше жил деревенский священник и который словно по волшебству остался стоять, в то время как церковь, находившаяся по соседству, была разрушена до основания. Аберкромби зажег газовую лампу, которую ему предусмотрительно принес новый денщик, и, достав из маленькой кожаной нотной папки бумагу, ручку и чернила, начал писать письмо. Письмо матери погибшего товарища, с которой он состоял в переписке со дня кончины ее сына. В своих письмах Аберкромби рассказывал ей, до чего жизнерадостным и мудрым был ее мальчик, насколько он был храбр и как вдохновлял своих товарищей. Просто «золотой мальчик», и именно таким его нужно запомнить, «золотым мальчиком», который сиял словно солнце и дарил свет счастья всем, кто его знал, и особенно самому Аберкромби. В ответ мать мальчика рассказывала Аберкромби о том, что и в детстве ее сынок был солнечным мальчиком и дарил счастье своим родителям и всем, кто его знал. Она писала о том, как многого от него ждали и какие великие и отчаянные были у него мечты. Она рассказывала, как часто ее мальчик упоминал в своих письмах Аберкромби и что ее с мужем очень утешает то, что двое друзей были вместе, когда их сын погиб.

Аберкромби открутил крышку чернильницы и наполнил авторучку. Красивую авторучку, на которой были вырезаны слова «Любовь навсегда».

«Дорогая миссис Мэривейл», — написал он.

Но, как он ни старался, больше Аберкромби не мог написать ничего, и слезы, а не чернила полились на лежащий перед ним листок. Что он еще мог сказать? Он много раз писал скорбящей матери обо всем, что знал о ее сыне. За исключением одного. Того единственного, что действительно имело значение и в чем он никогда не смог бы признаться. Что он любил ее сына так же сильно, как и она, и что его любовь была вознаграждена сторицей. Что никогда за всю долгую историю любви никто не любил друг друга так, как он и ее сын. Что они поклялись быть вместе, пока смерть не разлучит их, и когда смерть их разлучила, когда Аберкромби в последний раз держал тело ее сына в объятиях, Аберкромби тоже умер. Умер в душе. Он знал, что никогда не сможет любить или чувствовать что-либо снова.

Наконец Аберкромби отказался от тщетных попыток. Он скатал залитый слезами листок бумаги в шарик и бросил его на пол. Затем, взяв себя в руки, достал из папки новый листок и начал второе, совершенно другое письмо.

 

8

Холодный прием и холодный ужин

Первый ужин Кингсли в тюрьме разительно отличался от дружественного приветствия, которым наслаждался капитан Аберкромби. Первое появление перед заключенными вызвало взрыв презрения, однако теперь, войдя в столовую вскоре после посещения начальника тюрьмы, он столкнулся с угрюмым молчанием. Когда он вошел в комнату, все без исключения обернулись к нему. И все присутствовавшие следили за ним, пока он шел к котлам.

— Чего тебе? — спросил его заключенный на раздаче.

— Ужин, — ответил Кингсли.

— Надзиратель! — заорал заключенный. — Надзиратель, подойдите, пожалуйста, сюда, сэр, если вам не трудно, сэр.

Надзиратель подошел к скамейке, на которой стояли котлы с похлебкой.

— Чего тебе, Спаркс?

— Я не понимаю, почему я обязан подавать ужин трусу, сэр.

— Сочувствую, Спаркс, но он должен поесть.

— Он предатель, сэр. Я не стану обслуживать его, сэр. Сажайте меня в карцер, если хотите, сэр, мне все равно.

Надзиратель повернулся и обратился ко всем присутствующим:

— Кто-нибудь нальет этому заключенному похлебку?

Из сотен мужчин, сидевших на скамейках за длинными узкими столами, не откликнулся никто. Кингсли, объект бесконечного презрения и насмешек, стоял совершенно один. Полицейский и трус. В сознании заключенных тюрьмы «Уормвуд скрабз» конца лета 1917 года ниже опуститься было просто невозможно.

— Может быть, я сам положу себе еду? — спокойно предложил Кингсли.

— А может быть, тебе стоит заткнуть свою вонючую пасть, пока я не прикажу тебе ее открыть?

— По закону вы обязаны меня кормить.

Надзиратель ударил Кингсли кулаком по губам. Кингсли пошатнулся, но устоял.

— Вот будешь жрать с выбитыми зубами, — заорал надзиратель. — В правилах тюрьмы сказано, что заключенные должны получать еду! А не сами брать! Разреши я тебе взяться за черпак, кто знает, какую подлость ты с ним учинишь! Возьмешь да применишь его как орудие нападения или выкопаешь им туннель. Вы ведь такой умник, инспектор, что сможете превратить его даже в летательный аппарат.

— Вы не можете оставить меня голодным.

Кулак надзирателя снова вылетел вперед, и на этот раз Кингсли рухнул на пол.

— Я-велел-тебе-заткнуть-свою-вонючую-ПАСТЬ, — рявкнул надзиратель. — Мы вам предоставляем жратву, это наша обязанность, это наша работа. Жратвы у нас полно, но тебе ее никто не подаст. И сам ты ее не возьмешь, потому что не по правилам. А раз ты не можешь обслужить себя и никто другой тебя тоже не обслужит, то ты хоть с голоду сдохни, лично я никакого выхода не вижу.

С другого конца комнаты раздался громкий, глубокий голос:

— Йа положу этому заключенному йеду, сэр.

Этот голос явно принадлежал человеку, выросшему на берегах Клайда.

С трудом поднявшись на ноги, Кингсли посмотрел в ту сторону, где со скамейки поднялся человек. Огромный мужчина с самыми рыжими волосами, какие он когда-либо видел. Кингсли сразу узнал его, потому что когда-то этот человек был объектом не меньшего презрения общественности, чем предводители ирландских республиканцев. «Рыжий» Шон Макалистер, секретарь профсоюза докеров, человек, обладавший, наверное, большим влиянием в обширном порту Лондона, чем председатель службы персонала и судоходной компании «Уайт-Стар лайн», вместе взятых.

Макалистер сидел в дальнем конце столовой среди дюжины суровых с виду заключенных. Они держались в стороне от остальных, и стулья рядом с ними были не заняты: очевидно, эти люди, как и сам Кингсли, были чужаками. Социалисты и работники профсоюзов рабочих, забастовщики, заклейменные обществом, которое с подозрением относилось к тем, кто ставил классовую войну выше Великой войны.

Макалистер пошел к котлам, и заключенные расступились, чтобы его пропустить. Защитой ему служила его физическая мощь, а также группа молчаливых заключенных, с которыми он сидел.

Подойдя к скамейке, на которой стояли котлы, Макалистер протянул вперед огромную руку:

— Можно йа возьму у вас на минуту черпак, надзиратель?

— Вы хотите помочь трусу и предателю?

— Сейчас йа вижу перед собой только человека в беде, надзиратель.

Надзиратель недовольно передал черпак Макалистеру. Заключенный взял жестяную миску, налил Кингсли похлебки и положил сверху кусок хлеба.

— Ну вот, господин полицейский. Держите свой ужин.

— Спасибо.

Макалистер отвернулся, чтобы вернуться на место, и в этот момент Кингсли обратился к нему:

— Можно я присяду за ваш стол, сэр?

Макалистер остановился, повернулся и некоторое время смотрел на Кингсли.

— Нет, мать твойу, не можешь, потому что ты гадкий, мелкий полицейский.

От его слов Кингсли было больнее, чем от оплеухи надзирателя.

— Йа положил вам еду, потому что это ваше право и, в отличайе от вас, инспектор, йа человек, у которого болит совесть о человеческих правах.

— Пожалуйста, я…

— Но разве йа похож на человека, который разделит кусок хлеба с парнем, думайущим, что он слишком хорош, чтобы сражаться рядом с парой миллионов британских рабочих, надевших солдатскую форму?

Остальные заключенные не проронили ни звука. Они не сводили глаз с Кингсли — им достаточно было быть свидетелями его унижения.

— Вы ведь сами носили форму Его Величества, верно, мистер Кингсли? Полицейскуйу синюйу форму. Вы были в ней на суде. Йа видел фотографийу в «Иллюстрейтед Лондон ньюс», надзиратель мне показывал. Полицейского инспектора на скамью подсудимых загнала совесть. И йа подумал: почему вдруг он вспомнил о совести только теперь, после стольких лет полицейского беспредела в отношенийи простых людей? Столько лет шпионили, подавлйали забастовки, боровы верхом на огромных конях шли против голодайущих шахтеров? Где была ваша совесть во время локаутов, когда полицейские в такой же синей форме, как у вас, стойали у ворот фабрик и не пускали членов профсоюза на работу; когда огромныйе полицейскийе отряды защищали штрейкбрехеров, которые пригоняли издалека — чтобы загубить местныйе профсоюзы? Почему все эти годы, мистер Кингсли, когда вы работали в организацийи, которая должна поддерживать правосудие, а вместо этого защищает собственность богатеев, паразитируйущих на труде обычного, лишенного собственности народа, совесть вас не беспокоила? Отчего же тогда у вас совесть не болела? «Логика» убийства солдат вас, оказывается, оскорбляет, а логика убийства рабочих людей, шахтеров, докеров, ткачих, печатников и им подобных кажется вам совершенно нормальным делом.

Макалистер говорил громким, командным голосом, он привык обращаться к толпам у верфей, заводов и шахт. Он умел привлечь внимание, и заключенные, снова принявшиеся за свой ужин, молчали и слушали.

— Я не убил ни одного рабочего, — ответил Кингсли, — если не считать тех, кого повесили в результате моего расследования. А по вине полиции погибло всего несколько человек.

— О, йа думайу, инспектор, вы убедитесь, что их намного больше. И это не считайа тех, кто умер в нищете и нужде, без прав, в которых им отказано. Так что, сэр, я не стану сидеть с вами за одним столом. И не отолью вам в рот, если у вас загорится язык. Хорошего вам дня.

Огромный рыжеволосый шотландец повернулся и отправился обратно к своему столу, где ему негромко аплодировали товарищи.

Кингсли взял похлебку и сел на свободное место, а его соседи по столу схватили свои миски и пересели подальше. Он подумал и понял, что профсоюзный деятель прав: Кингсли всю свою жизнь прожил в обществе, полном логических противоречий. Власть Британии над народами ее империи. Власть капитала над трудом. Власть мужчин над женщинами. Кингсли защищал так много несправедливого, аморального, нелогичного, но чем эта война отличается от всего остального? И снова Кингсли пришел к выводу, что ответ заключается в пропорции, в масштабе. Он мог принять эксплуатацию поколения, но не мог принять его убийства.

Конечно, для Кингсли подобные размышления носили чисто теоретический характер. Он был потерян для мира, где его мнение имело значение, и с этого момента только мысли о выживании предстояло занимать его ум.

 

9

Старые знакомые

После одинокого ужина Кингсли отвели в камеру, где его ждали трое других заключенных.

Его сокамерники были лично выбраны старшим надзирателем по фамилии Дженкинс, с которым Кингсли встречался раньше.

— Помните меня, мистер Кингсли?

В полумраке Кингсли с трудом разглядел его лицо.

— А, — сказал он, приуныв, — сержант Дженкинс.

— Уже не сержант, мистер Кингсли. Надзиратель Дженкинс, старший надзиратель Дженкинс.

— Поздравляю, старший надзиратель Дженкинс. Вы определенно преуспели в своей новой профессии.

— Да. Не все нос задирают и отказываются со мной работать.

— Я не задирал нос. Мне просто показалось, что ваши навыки не лучшим образом подходят для работы в уголовном розыске.

— Да? Неужели? Что, теперь мы не такие гордые, заносчивые и властные, а, инспектор?

Кингсли не припоминал, чтобы он был гордым, заносчивым и особенно властным с этим человеком, он только помнил, что вел себя… логично. На него взвалили груз в виде сержанта, которого он считал нерасторопным, тупым и жестоким. Поэтому он отчислил его из отдела и порекомендовал ему подыскать работу попроще. Его нисколько не удивило, что Дженкинс пошел служить в тюрьму.

— После того как вы меня списали, Кингсли, с моей карьерой в полиции было покончено. Меня лишили нашивок.

— Мне жаль это слышать.

— Тогда вам было не жаль, инспектор, но готов поспорить, вы жалеете об этом сейчас. О да, я в этом уверен. И запомните мои слова: очень скоро вы еще сильнее пожалеете. Снять с заключенного наручники, — приказал Дженкинс. — Отпереть камеру.

Дверь открыли, с Кингсли сняли цепи, но облегчения он не почувствовал. Он вошел в крошечную камеру, и трое заключенных, с которыми ему предстояло сосуществовать, злобно ухмыльнулись. Блеснули уцелевшие зубы, сверкнули пять зрячих глаз в тусклом свете керосиновой лампы. Электричество еще не добралось до этого темного уголка «Уормвуд скрабз».

— Здорово, инспектор. Помните меня? — спросила одна из фигур.

Этого вопроса — «Помните меня?» — Кингсли уже начал бояться.

— Да, я вас помню. Я всех вас помню, — ответил Кингсли.

Только сейчас Кингсли осознал весь ужас своего положения. До этой минуты у него было много всяких мыслей. Потеря семьи, работы, своего мира. Бесконечные попытки объяснить свою позицию. Белые перья на улицах и на его подушке. До этой минуты его жизнь и протест, из-за которого с ней было покончено, имели для него значение. Его существование имело какую-то цель.

Но все изменилось.

Теперь у него не было жизни. Человек, которым он был еще вчера, исчез. Теперь он стал загнанным в угол животным. Оскалившимся зверем, попавшим в стальную пасть самой хитроумной из ловушек. Кингсли бросили, одинокого и совершенно беззащитного, на растерзание его заклятым врагам. Ему предстояло жить с людьми, чьи жизни он погубил. Сам дьявол не сумел бы придумать худшую участь для человека, но Кингсли знал, что свою участь он выбрал для себя сам.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказал Кингсли, делая первый шаг вперед и думая, сможет ли он как-нибудь постоять за себя. — Добрый вечер, мистер Картрайт.

Картрайт убил свою жену, и Кингсли едва не добился для него смертного приговора, но Картрайт умудрился убить также свою дочь, единственную свидетельницу преступления.

— Вы должны мне пятнадцать лет, Кингсли, — прорычал Картрайт.

— Мистер Картрайт, — ответил Кингсли, — мы оба знаем, что по справедливости вас должны были повесить.

— Не смей задирать передо мной свой нос, ублюдок желтопузый, — прорычал Картрайт. — Кончилось твое время. По мне, лучше быть убийцей, чем трусом.

— Можно быть и тем и другим, и вы, мистер Картрайт, тому пример.

Кингсли вел себя бесстрашно, но это была игра; кто угодно на его месте пришел бы в ужас от ближайших перспектив. Но даже в этих безнадежных обстоятельствах логические доводы стояли у него на первом плане. Он понимал, что молить о пощаде нет никакого смысла, а опыт научил его, что любая сила может стать преимуществом в битве — и силу можно найти и в том, что не дал себя запугать. Поэтому он решил продемонстрировать храбрость и презрение. Он был совершенно одинок в битве за свою жизнь; как только он решит сдаться, у него не останется ни одного шанса.

Двое других заключенных, вор и сутенер, тоже шагнули к нему.

— Привет, инспектор, — сказали они. — Помните нас?

Кингсли приготовился. Прислонившись спиной к двери, он занял боевую стойку: поднял кулаки и немного согнул колени. Кингсли был превосходным боксером, в Кембридже даже получал за свои успехи медали; он был высокого роста и находился в отличной физической форме, но трое его противников не уступали ему по силе. Несмотря на все мастерство Кингсли, грубая сила победила, и уже через минуту он корчился на полу под градом ударов и плевал кровью, пока не потерял сознание.

 

10

Полевое наказание № 1

Наутро после радушного приема в офицерской столовой капитан Аберкромби получил свое первое задание в новой должности. Это было неприятное поручение: руководить наказанием одного из солдат.

Туда, где раньше была деревенская площадь, а теперь устроили импровизированный плац для пятого батальона, прикатили лафет. Перед ним выстроилась небольшая группа людей: капитан Аберкромби, четыре офицера из военной полиции и закованный в наручники заключенный Хопкинс.

Моросил холодный дождик, и казалось, что короткое лето во Фландрии уже закончилось. Аберкромби подошел к заключенному.

— Я не знаю вас, рядовой Хопкинс, — сказал он, — и меня здесь еще не было, когда было совершено преступление, в котором вас признали виновным. Поэтому мои нынешние обязанности не доставляют мне ни малейшего удовольствия. Однако армейские законы не оставляют мне выбора.

Хопкинс попытался поднять голову и взглянуть на Аберкромби сверху вниз, но не смог, он весь дрожал от страха.

— У каждого из нас есть выбор, — пробормотал он. — Не успокаивайте свою совесть за мой счет.

Если Аберкромби и услышал его слова, то никак на них не прореагировал.

— Вы признаны виновным в отказе повиноваться прямому приказу.

— Я не отказывался сражаться! Я отказался надеть кишащий вшами мундир! А сами вы надели бы его, виконт?

— Вы ослушались приказа. Многократно. По закону вас должны были расстрелять. Вы хотите что-нибудь сказать?

— Да.

— Говорите.

— Капитан, ваши стихи — дерьмо. «Да здравствует Англия»? Куча лживого дерьма. Капитан, я слышал, как его цитировали мальчики. Шестнадцатилетние мальчики как попугаи повторяли это дерьмо, когда шли рядами на смерть. Англия навсегда? Дерьмо навсегда. Дерьмо-дерьмо-дерьмо.

Некоторое время Аберкромби стоял словно пораженный молнией. Он в одно мгновение побледнел. Присутствовавшим при этом полицейским показалось, что капитан с трудом овладел собой.

— Это все, рядовой? — твердо спросил он.

— Да, этого более чем достаточно.

— Полевое наказание номер один!

Двое военных полицейских сняли с Хопкинса наручники и потащили его к лафету. Затем они крепко привязали его к одному из колес, с раскинутыми руками и ногами, как на знаменитом рисунке Леонардо.

Хопкинс провисел на колесе целый день.

 

11

Трудное выздоровление

Любой, кто полагал, что Кингсли отказался нести воинскую повинность, чтобы избежать опасности и боли, тут же понял бы свою ошибку, загляни он поздно ночью в медпункт «Уормвуд скрабз» в первый день тюремного заключения Кингсли. Он лежал без сознания на жесткой деревянной скамье, весь в запекшейся крови, а стоящий над ним подвыпивший тюремный врач, недовольный тем, что его оторвали от отличного ужина, пытался определить, не сломан ли у Кингсли позвоночник.

Как оказалось, необратимых повреждений у него не было, хотя избит он был сильно. Кингсли пришел в сознание в тот момент, когда врач описывал его состояние. Он чувствовал запах бренди и сигар, исходящий от склонившегося над ним доктора.

— Множественные ссадины и несколько сломанных ребер. Очевидно, у мерзавца к тому же серьезное сотрясение мозга, а это означает, что мне необходимо оставить его здесь для дальнейших наблюдений, — сказал врач.

— Надолго? — услышал Кингсли вопрос Дженкинса.

— Возможно, на пару дней. Сотрясение мозга — это вам не шутка. Я видел парня, который встал и пошел довольный как не знаю кто, а через час — ба-бах. Приступ. Помер на месте.

— Не велика будет потеря. Немедленно распорядитесь отправить его обратно в камеру.

— Нет уж, спасибочки, мистер Дженкинс. Благодарю покорно. Мне нравится жизнь спокойная, а это означает, что нужно все делать по инструкции. По инструкции, сэр! Единственное правило для таких любителей спокойной жизни, как я. Мне наплевать, помрет он или нет. О да, буду даже счастлив, сэр. С радостью избавлялся бы от них. Туда им и дорога, хочу сказать. Но если они и помрут, то пусть все будет по инструкции. По инструкции, говорю я вам! И в случае сотрясения мозга это означает, что за ними нужно добросовестно наблюдать. Помри они во время добросовестного наблюдения, это отлично и просто замечательно. Помри они после добросовестного наблюдения, мне будет чрезвычайно приятно. А вот чего я не могу допустить, так это чтобы они помирали в отсутствие добросовестного наблюдения, потому что тогда они помрут не по инструкции, а я, сэр, не желаю за это отвечать. Мистер Дженкинс, заключенный останется здесь до того момента, пока я не проведу добросовестное наблюдение.

Старший надзиратель возмущенно забормотал в ответ:

— Да уж, просто чудесно, что этот парень валяется здесь в свое удовольствие, а мальчишки, которых он предал, спят и умирают в грязи.

— Верю вам на слово, — сказал врач, у которого хорошая еда и вино словно сочились сквозь туго обтягивавшую толстый живот жилетку, — но инструкции все равно, что справедливо или правильно, в ней написано только то, что в ней написано. То есть что предписано законом. И в этом медпункте, сэр, инструкция — это закон.

— Что ж, возможно, это даже к лучшему, — согласился Дженкинс. — Если бы он не протянул под нашим надзором и двадцати четырех часов, это вызвало бы вопросы.

— Под вашим надзором, сэр. Заключенного доставили ко мне в этом состоянии, и этот факт будет официально зафиксирован, сэр. Согласно инструкции.

Даже сквозь распухшие веки Кингсли видел, что Дженкинс несколько обеспокоен. Каждый нерв в теле Кингсли стонал от перенесенных побоев. Ему определенно повезло, что он остался жив. Старший надзиратель не хотел нести ответственность за его смерть, потому что Кингсли был известным заключенным. Да, он навлек на себя всеобщее презрение, но он по-прежнему был зятем комиссара лондонской полиции. Кингсли рассудил, что какое-то время он будет в относительной безопасности. По крайней мере, его не убьют, поскольку, несмотря на его нынешний статус персоны нон грата, ни родственники, ни власти не смогут игнорировать его внезапную смерть. Позже все изменится, память о его позоре уйдет в прошлое, и люди его забудут… И тогда, что ж, даже если и станет известно, что он свалился во время прогулки с мостика, кого заинтересует кончина труса и предателя?

— Не торопитесь. Подержите его неделю, — решил Дженкинс. — Подштопайте его немного. А потом мы снова отдадим его каким-нибудь «старым дружкам».

— Конечно, вот только, мистер Дженкинс, — пожаловался врач, — буду вам крайне признателен, если в следующий раз вы отдадите его на растерзание в более приемлемое время. Я не люблю, когда меня отрывают от отдыха после ужина. Это вредит пищеварению и ужасным образом сказывается на регулярности стула.

Надзиратель и врач ушли, оставив Кингсли наедине со своими мыслями. А мысли у него были грустные. Он понимал, что его и без того отчаянное положение стало еще тяжелее, и на ум приходил только один вывод. Он умрет. Не сразу, но довольно скоро. Если только, разумеется, не сможет найти выход из положения.

— Ну што, не желаешь ли укольшик морфия, мой милый друг-пацифист?

Кингсли не мог повернуть голову, но сообразил, что к нему обращается дежурный санитар.

— Я видел, што ты был в сознании, пока эти два ублюдка тебя ощупывали, — продолжил голос. — Видать, тебе ошень больно. Я могу немного облегшить твою боль, и довольно легко.

Это были первые дружеские слова, которые Кингсли услышал за долгое время. Он тут же расчувствовался. Ему даже захотелось плакать, а он не плакал с самого детства. Даже когда нашел белое перо на своей подушке. Даже когда вернулся домой и узнал, что сына увезли — чтобы оградить от его пагубного влияния. Слезы потекли из-под распухших век, которые защипало от соли, и Кингсли подумал, что, наверное, оплакивает сейчас все сразу.

— Спасибо, — прошептал он распухшими, окровавленными губами, поморщившись от боли, когда раны на губах снова открылись и начали кровоточить.

— Пожалуйста.

— Немногие здесь озабочены моим удобством.

— Совсем немногие.

— Но вас это беспокоит.

— Ну, все мы божьи создания.

— И вы меня не презираете?

— А пошему я должен презирать человека, которого король сшел нужным посадить в тюрьму?

Ирландец. И республиканец, разумеется.

— Любой парень, который раздражает Его драгоценное шертово Величество, уже сам по себе хорош. Ну так што, хотите укольшик морфия?

Странно было слышать слова утешения от такого человека. Сколько раз с тем же мягким акцентом выкрикивали в его адрес ругань и оскорбления… Отношения между полицией и ирландцами в Лондоне были почти повсеместно враждебными, особенно после прошлогоднего Пасхального восстания, и ему было очень непривычно испытать на себе ирландское добродушие.

— Нет, не хочу, — сказал он. — Но все равно спасибо.

Кингсли не хотел морфия. Он знал, что, невзирая на боль, не должен терять рассудок, ведь это единственное, что у него осталось. К тому же после долгих лет, проведенных в попытках изничтожить скотство, процветающее в лабиринтах между Стрэндом и Нью-Оксфорд-стрит, наркотики вызывали у Кингсли только ужас и отвращение.

— Как пожелаете, — сказал санитар. — Надеюсь, вы не будете возражать, если я сам уколюсь.

Через несколько секунд Кингсли различил едва слышный звук движения поршня в шприце, за которым последовал громкий вздох.

— Как приятно, — сказал санитар довольно безучастным голосом, — и все происходит по инструкции. Я скажу доктору, што вы согласились на укол, как и было предписано, и, надеюсь, вы не станете с этим спорить.

— Не стану.

— Хорошо.

— Вы не могли бы дать мне воды?

Санитар поднес к его разбитым губам чашку и отправился наслаждаться видениями, а Кингсли снова принялся обдумывать свое положение и имеющиеся у него возможности.

Сначала он подумал о побеге.

Люди и раньше сбегали из «Уормвуд скрабз», и Кингсли полагал, что разум и зрение у него поострее, чем у большинства других. Но для побега ему нужны были сила и ловкость. Сейчас он лежал избитый до полусмерти и был лишен и того и другого. Восстановить силы ему вряд ли удастся, потому что, как только его выпустят из медпункта, он тут же попадет в руки своих смертельных врагов. Дженкинс четко дал понять, что его снова будут избивать, и не раз.

Поскольку побег был невозможен, Кингсли попытался придумать что-нибудь другое.

Ведь не единственный же он здесь изгой. Разум подсказывал, что не к нему одному здесь относятся предвзято. Нет, вряд ли здесь есть еще кто-то, кто отказался служить в армии по идейным соображениям. Случай Кингсли был особый: других отказников судил военный трибунал, и если их и отправляли в тюрьму, то попадали они в куда менее жестокие учреждения, чем «Уормвуд скрабз». Только к Кингсли отнеслись как к обычному преступнику.

Но можно ли здесь найти союзников? Сможет ли он отыскать других гонимых и заключить пакт о ненападении, по условиям которого они будут при необходимости приходить друг другу на помощь? Даже несмотря на сильную боль, Кингсли вновь стал размышлять о том, что именно такого рода пакт разрушил Европу словно карточный домик и породил ужас, в котором они все оказались. Разыгралось воображение, и он представил, как заключенные тюрьмы устраивают драку во имя коллективной безопасности. Стулья переломаны, все швыряются пирогами, и вдруг двери распахиваются, и комната наполняется гротескно ухмыляющимися американскими констеблями, которые колотят друг друга смешными, бестолковыми дубинками. Как и многие, Кингсли любил ходить в недавно появившиеся кинотеатры, и в более счастливые дни он смеялся вместе со своим маленьким сыном и остальными зрителями над дурацкими «Кистоунскими полицейскими» Мака Сеннета. Воспоминания ненадолго отвлекли его от раздумий о его нынешнем плачевном положении. Когда ясность мысли снова вернулась к нему, он решил, что даже если в тюрьме и есть подобные ему заключенные, изгои, живущие в страхе, какой от них может быть прок? Они так же беззащитны, и собрать их в группу не удастся. К тому же ему претила даже мысль о том, что, чтобы заручиться поддержкой, ему придется общаться с детоубийцами, насильниками и прочими отбросами общества.

Кингсли нужно было присоединиться к группе. Сложившейся группе заключенных, способных действовать коллективно, исходя из взаимной заинтересованности друг в друге. Но кого выбрать? Он уже выяснил, что социалисты не хотят иметь ничего общего с бывшим полицейским. С кем он мог бы попытать удачу?

Вернулся санитар.

— Я слышал твой смех, приятель. Это хороший признак.

Снова этот акцент. Акцент чужака, парии. Ирландец в Англии прекрасно знает, что такое быть объектом презрения.

— Я вспомнил «Кистоунских полицейских», — прошептал Кингсли.

— А, да. Ужасно смешно, это да. Хотя, если по правде, вряд ли даже такой нелепый полицейский может кого-то порадовать.

Санитар снова поднес Кингсли воды, на этот раз — под воздействием морфия — менее твердой рукой.

— Извините, — сказал Кингсли, напившись вдоволь, — но не знаете ли вы, случайно, фениев в этой тюрьме?

Санитар поставил чашку. Его мозги работали с трудом, но слово «фений» было не из тех, на которое он мог не обратить внимания.

— Знаю ли я о «Братстве»?

— Да.

— А пошему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что они, как и я, попали в тюрьму не из-за жадности, а из принципа.

— А вы, знашит, ирландский националист?

— Я не говорю, что мы попали сюда из-за одинакового принципа, но все равно это принцип. — Пытаясь не обращать внимания на боль в разбитом и ноющем теле, Кингсли попытался говорить четко. — Я хочу попросить у них защиты.

— А с шего это ирландское республиканское братство решит вдруг тебе помошь, мой друг?

— Я же сказал. Я тоже идеалист.

— Они крутые ребята, инспектор, с ними не пошутишь.

Идея была обречена на провал, и Кингсли знал это. Если даже английские профсоюзные активисты презирали бывшего полицейского, то как же станут презирать его ирландские националисты? Они точно не захотят помочь ему из жалости. Сможет ли он убедить их, что ему есть что им предложить? Имена? Секретные сведения? Хоть недолго побыв под их защитой, он сумел бы восстановиться и найти какие-то возможности для побега. А если они обратятся против него, какое это имеет значение? Он и так приговорен, но ирландское республиканское братство — это, по крайней мере, патриоты, своего рода солдаты. Заключенные совести, а не жадности. Лучше принять смерть от них, чем быть забитым до смерти сутенерами и ворами. Кингсли был уверен, что ирландцы хотя бы избавятся от него аккуратно.

— Я надеюсь, вы знаете, што делаете, — добавил санитар.

— Вообще-то не совсем, — ответил Кингсли. — Но в моем нынешнем положении это не так уж и важно.

 

12

Ипрский выступ, начало наступления, 31 июля 1917 года: Третья битва при Ипре

Аберкромби чувствовал, как в горле у него что-то набухает, и ничего не мог с этим поделать. Он снова и снова непроизвольно сглатывал, словно пытаясь протолкнуть какой-то огромный предмет вроде шара для крикета, который намертво застрял у него внутри. Накануне вечером, вскоре после наступления сумерек, он подошел со своей ротой к линии фронта и провел ночь в передовом окопе.

Часы темноты были ужасны и восхитительны одновременно. Аберкромби вместе со всеми остальными словно завороженный наблюдал, как темное небо взрывается красками, а немецкий горизонт озаряется залпами трех тысяч британских орудий, без остановки паливших по врагу. Всю ночь солдаты Королевской полевой артиллерии, трудившиеся прямо за окопом отряда Аберкромби, выкладывались до предела; на артобстрел возлагались большие надежды: он должен был уничтожить немецкую колючую проволоку и дать англичанам возможность продвинуться вперед.

Всех солдат завораживала пугающая красота ночных артобстрелов; производители китайских фейерверков не могли даже представить себе такого зрелища, какое представляли собой небеса, разверстые над Ипром вечером 30 июля 1917 года. Грохот бил по барабанным перепонкам, а вспышки слепили глаза. Солдаты сидели на корточках, оглушенные и измотанные; перепады давления от громыхавших вокруг взрывов притупляли чувства и одновременно расшатывали нервы. Всю ночь напролет отряд Аберкромби, а также девять дивизионов британской пехоты сидели под адским небом. Солдаты сидели в грязи, зажатые между громыхавшими английскими орудиями и оскалившимися зубами немецкой колючей проволоки, с которой им предстояло встретиться на рассвете. Ни у кого во Фландрии не могло быть сомнений, что совсем скоро начнется очередное полномасштабное наступление британцев.

Где-то за час до рассвета грохот орудий начал стихать, и желающие поговорить получили наконец такую возможность.

— Стоило бы поставить часовых, чтобы следить за подводными лодками, верно, сэр? — пошутил старшина роты Аберкромби. Это была старая шутка на болотах Западного фронта, но в это утро она была особенно кстати, потому что всю ночь дождь лил так, словно природа, оскорбленная побоищем, пыталась погасить пыл британских орудий.

Аберкромби не ответил. В любое другое утро своей военной карьеры он нашел бы, что сказать. Он бы улыбнулся сержанту и сказал что-нибудь остроумное, чтобы успокоить своих людей, показать им, что их капитан спокоен и все под контролем. Но в это утро Аберкромби не мог сказать ничего; шар для крикета, застрявший у него в горле, разросся до размеров футбольного мяча. Ему было трудно не только говорить, но даже дышать. Остроумие, его самое надежное оружие и надежный щит, в момент тяжелейшего испытания его покинуло.

Аберкромби хотел быть сильным, но сила утекала из него, уходила в полные воды ботинки и грязь под ногами. Ночью он сумел ненадолго собраться и поддержать своих подчиненных. Стэмфорд прошел по окопу, сопровождая артиллерийских наблюдателей. На лице молодого человека был написан ужас, ведь для него это была первая артиллерийская атака. Аберкромби протянул ему руку, и когда Стэмфорд коснулся ее, Аберкромби нежно сжал его ладонь, и впервые после той ночи в Лондоне их глаза встретились. Стэмфорд улыбнулся и, казалось, немного успокоился.

Аберкромби был рад, что сумел приободрить влюбленного мальчишку, но теперь сомневался, что когда-нибудь сможет успокоить кого-то еще. И прежде всего себя самого; он боялся, что у него не хватит сил отдать приказ о наступлении и он покроет себя позором. В нем что-то сломалось. Он слышал, что это не редкость среди тех, кто провел год или два на войне. Бывало, смельчаки теряли отвагу. Аберкромби боялся, что именно это с ним и произошло.

Он обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь, а футбольный мяч в горле все рос и рос.

 

13

Молчание после битвы

Снова наступил вечер. Вечер первого дня Третьей битвы при Ипре, битвы, которой предстояло бушевать последующие два месяца. На первый день генерал Хейг наметил взятие деревушки Пасхендале, находившейся в четырех с половиной милях от британской линии фронта. Однако ценой огромных потерь была пройдена примерно одна миля. И все же это продвижение превосходило почти все предыдущие в этой войне, и Генеральный штаб объявил, что день определенно выдался успешным.

Аберкромби не мог отметить эту маленькую победу, потому что обнаружил, что лишился дара речи. Восемью часами ранее невероятным усилием воли он сумел забыть про мяч в горле и отсчитал вслух последние минуты перед наступлением. Глоток рома, выданного каждому солдату в последние полчаса ожидания, сделал свое дело и расслабил его горло; он сумел дунуть в свисток и пожелать своим людям удачи, а потом первым полез на бруствер.

Но после этого он замолчал.

Он выполнил свой долг и надлежащим порядком повел своих людей на врага, прямо под стихающий пулеметный огонь. Аберкромби получил пару незначительных ран, ничего серьезного, однако большая часть его роты полегла.

С остатками первой британской волны он добрался до немецкой колючей проволоки и, оказавшись в передовых вражеских окопах, участвовал в рукопашной.

Аберкромби достойно сражался, однако сейчас, сидя на полевом перевязочном пункте, до которого с трудом добрался, понял, что выдохся. Он был не в состоянии что-то делать, не мог говорить, едва слышал, и, наблюдая за набившимися в землянку окровавленными людьми, в бинтах и еще нет, он сомневался, сможет ли набраться сил и подойти к офицеру медицинской службы, когда придет его очередь.

— Итак, капитан. С одной стороны, вам повезло а вот с другой — боюсь, нет, — сказал осмотревший его офицер, пока санитар дезинфицировал мелкое пулевое ранение у него на плече. — Повезло вам потому, что, попади эта пуля на пять дюймов левее, вы были бы мертвы, а не повезло, потому что угоди она на три дюйма левее, это обеспечило бы вам отправку на родину. А так, боюсь, завтра вы снова отправитесь в строй.

Но Аберкромби знал, что завтра в строй не встанет. Он взял восковой карандаш, которым врачи отмечали пораженные участки на теле пациента, и написал на своей руке, что не может говорить.

Позднее, задолго до рассвета второго дня Третьей битвы при Ипре, полковник, который всего три дня назад с таким энтузиазмом приветствовал Аберкромби в своем батальоне, стоял рядом с офицером медицинской службы и обсуждал удивительное и печальное развитие событий.

— Видимо, даже герои получают контузии, — сказал он с искренней озабоченностью. — Бедняга, когда он это поймет, ему придется очень тяжело.

Аберкромби отвезли на машине скорой помощи в эвакуационный пункт для раненых, огромную палатку, где десять бригад хирургов и медсестер одновременно пытались разобраться со все увеличивавшимся потоком раненых, которых направляли сюда с фронта. С промежуточных перевязочных пунктов раненые прибывали с отметками, сделанными восковым карандашом. Хирургам приходилось доверять диагнозу своих фронтовых коллег, потому что для более тщательного осмотра времени не было: из каждой раны сочилась сквозь бинты кровь, зараза витала в воздухе и стелилась по полу, и без немедленного вмешательства каждому раненому грозила смерть. Врачи, прежде чем приступить к работе, бросали всего один взгляд на очередного пациента под хлороформом. Королевская медицинская служба гордилась тем, что за третий год войны смогла вернуть почти восемьдесят процентов попавших к ним раненых обратно на фронт или, по крайней мере, на какую-то полезную для военного времени работу. Солдаты и офицеры ворчали, что дела в этой службе идут так хорошо, что только смерть может дать окончательное освобождение от армии.

Аберкромби сидел в углу огромной палатки, в некотором отдалении от кровавого безумия, рядом с другими контужеными пациентами, среди которых был и рядовой Хопкинс, солдат, которого Аберкромби всего два дня назад распорядился привязать к лафету. Они посмотрели друг на друга, но промолчали. Они оба потеряли дар речи.

— Значит, говорить парень не может? — спросил полковник.

— Пока что нет. Немота — довольно распространенный симптом контузии, — ответил врач. — Обычно она быстро проходит, но пока речь не восстановится, нам вряд ли удастся узнать что-то конкретное о его нынешнем психическом состоянии.

— Думаете, он свихнулся?

— Возможно, нет. По-моему, у него просто сильное нервное истощение. В большинстве случаев дело именно в этом, хотя, если честно, я почти ни хрена об этом не знаю. И не один я такой. Раньше армия никогда не занималась такими вопросами. Но ведь в старину битвы длились недолго. Я встречал людей, которые утверждали, что разбираются в контузиях, но они и сами говорят как ненормальные. Поэтому я за нож и иглу с ниткой: от шеи и ниже все проблемы как на виду. В любом случае мы отправим его обратно в Бориваж и посмотрим, что там скажут.

— Дело дрянь, — вздохнул полковник. — Я слышал, он сегодня хорошо отличился, многих ребят довел до проволочных заграждений.

Он грустно посмотрел на Аберкромби и, слегка прихрамывая, пошел к выходу.

— У меня царапина, осколок. Боюсь, домой меня не отправят, — сказал он. — Обидно, отдых бы мне не помешал. Я слышал, шотландских куропаток на болотах в этом сезоне особенно много. Оно и понятно: их не стреляют: там ведь остались одни женщины да священники.

— И еще, полковник, — добавил врач. — Аберкромби написал мне записку. Он хочет, чтобы ему из окопа принесли папку. Кожаную папку с бумагами. Он очень волнуется за нее, кажется, его интересуют только его драгоценные бумаги. Не могли бы вы попросить, чтобы их привезли сюда?

— Что? А, да, да, конечно.

— У парней в его состоянии часто появляются навязчивые идеи, и для всех лучше, если они получают то, что хотят.

— Да. Конечно. Кожаная папка. Бумаги. Будет сделано.

— Спасибо.

— Такого отличного парня, а? — грустно покачал головой полковник. — Чертовски жалко. Наверное, все мы в конце концов выматываемся, верно? Вот черт.

Он повернулся и пошел к выходу, пробираясь между десятью операционными столами, где царил настоящий ад, и ему то и дело приходилось перешагивать через отрезанные руки и ноги.

 

14

Потенциальный союзник

В тот вечер, когда полковник оставил онемевшего Аберкромби сидеть среди раненых и умирающих, Кингсли забылся тревожным сном на койке тюремной больницы. Прошла почти неделя с тех пор, как он обратился за помощью к ирландскому санитару, но о деле они с тех пор не заговаривали. Кингсли сделал вывод, что с этой стороны помощи ждать не стоит. Более того, он понимал, что потихоньку выздоравливает, и хотя пока переводить его было нельзя, он с тревогой думал, что вскоре наступит день, когда его отправят обратно в камеру, где его ждали только побои, и почти определенно побои смертельные.

Он проснулся от того, что кто-то коснулся его рта. Открыв глаза, он увидел над собой мужчину в тюремной робе, который прижимал к его губам палец. Кингсли кивнул, показывая, что будет молчать, и мужчина убрал руку.

— Приподними его, — сказал мужчина.

— Да, сэр. Конешно, сэр, — пробормотал санитар-ирландец, который, очевидно, ужасно боялся посетителя Кингсли. Он подошел к кровати и подложил подушки под спину Кингсли, чтобы тот мог видеть комнату.

Помимо санитара в комнате было три человека: один, по виду — главный, и еще двое, которые остались у двери. Все были в тюремных робах, но не были похожи на заключенных, которых Кингсли видел прежде. За исключением санитара-наркомана, все стояли прямо, и, насколько мог разглядеть Кингсли при свете мигающей газовой лампы, взгляд у каждого был пронзительный. Он видел только их глаза, потому что лица скрывали маски.

— Мой друг сказал мне, что ты хотел поговорить с настоящими ирландцами, — тихо произнес главный.

— Я хотел бы поговорить с любым, кто согласится помочь мне, — прошептал Кингсли разбитыми губами.

— Как, по-твоему, мы сможем тебе помочь?

— У вас есть власть. Это очевидно, иначе как бы вы смогли выйти из камер и навестить меня?

— Да, в этих стенах мы имеем кое-какое влияние, — ответил мужчина. — Видишь ли, ирландцы, они повсюду. От нас невозможно избавиться. Мы ведь словно мухи на дерьме. Некоторые двери для нас открыты. Но, к сожалению, не двери на свободу.

У говорящего не было тяжелого дублинского акцента, как у санитара, и, несмотря на грубость выражений, говорил он грамотно. Кингсли подумал, что, возможно, перед ним выпускник Тринити-колледжа, чьи профессора без устали воспитывали врагов британского государства.

— Вы знаете, кто я такой, — сказал Кингсли. — И знаете, почему я здесь.

— Да. Вы тот, кто протестует против войны, потому что считает ее глупой.

— Нелогичной.

— Да, точно, нелогичной. Скажите мне, инспектор Кингсли, как вы относитесь к логике, оправдывающей войну, которую Британия вела против ирландского народа прошедшую тысячу лет?

Разумеется, Кингсли этого ожидал.

— Я сожалею, что в прошлом не уделил этому достаточно внимания.

— Но теперь вы поняли свою ошибку?

— Да.

— Убедившись, что не осталось ни одного англичанина, который уделил бы вам хоть минуту времени, вы решили попытать удачу с ирландцами.

— Думаю, вы точно описали мое положение.

— А как вы относитесь, — продолжил ирландец, — к «логике», руководствуясь которой полиция на прошлую Пасху вытащила Пэдди Пирса и других ребят из почтового отделения в Дублине и повесила их за то, что у них хватило безрассудной смелости верить, что Ирландией должны управлять ирландцы?

— Я считаю это в высшей степени нелогичным. Британцы подарили вам еще полдюжины мучеников, чтобы вдохновить вас на новые подвиги.

— Что ж, должен сказать, это очень приятно слышать. Особенно из уст парня, который в то время доблестно работал на убийц.

Кингсли не знал, что ответить, и промолчал.

— Что ж, теперь, я думаю, пора перейти к делу, — сказал ирландец. — Понимаете, мы не можем на всю ночь покидать камеры. Не стоит искушать судьбу Полагаю, инспектор, вы ищете защиты? И, насколько я понимаю, хотите, чтобы всем стало понятно, что если кто обидит вас, ему придется ответить за это перед ненормальными ирландцами? Правильно?

— Я был бы очень признателен.

— Сотрудничества с нами, ненормальными и ужасными ирландцами, которые похищают у английских матерей их малышей, чтобы потом их поедать?

И снова Кингсли не ответил.

— Позвольте спросить, кстати, сразу прошу прощения за столь глупый вопрос, — продолжил ирландец, — какая польза от этого будет нам?

— Я… я могу поделиться с вами кое-чем.

— Ну и что же может знать скучный лондонский полицейский, мистер Кингсли?

— Одно время я сотрудничал с Особой службой. У меня остались кое-какие связи.

— Вы знаете имена каких-нибудь тайных агентов?

— Да, знаю.

— Вы назовете эти имена?

— Чтобы вы их убили? Нет.

— По крайней мере, мистер Кингсли, вы говорите честно. Вам повезло, ведь мне кое-что о вас известно, и я бы не поверил, согласись вы на мое предложение.

— До 1909 года, до того, как у нас появилась настоящая секретная служба, именно полиция была вашим главным противником в Лондоне.

— Да, мистер Кингсли, это мне известно. Я пришел сюда не за тем, чтобы слушать лекцию. Что вы мне можете сообщить?

— Я могу рассказать, что нам известно… — отчаянно импровизировал Кингсли. — Мы знаем, что ирландские республиканское братство проникло в «Гэльскую лигу». Я уверен, что Эйн Макнилл был бы удивлен и шокирован, узнай он, сколь многие из его драгоценных «ирландских разговорных групп» на самом деле представляют собой курсы для бомбистов и торговцев оружием. А «Гэльская атлетическая ассоциация»? Сколько ваших людей тайно завербовали и подготовили, пока вы дружно делали вид, что играете в футбол? Наверно, не меньше половины ребят, участвовавших в восстании, пришли к вам оттуда. Нам это известно, потому что среди вас есть наши люди.

— Правда?

— Да. Именно так мы узнали о Кейсменте и его миссии в Германии.

— Инспектор, какого черта, об этом писали в газетах.

— Мы знали, где он приземлился. Мы знали, где его можно схватить.

— Сэр Роджер Кейсмент полный идиот и был не в состоянии держать язык за зубами. Нам его поимка не нанесла ущерба, а вам не сделала чести. А теперь позвольте задать вам вопрос. Если британские шпионы и полицейские действительно играют в гэльский футбол с ребятами из «Гэльской атлетической ассоциации» в Донеголе, вы можете сообщить нам их имена?

— Нет.

Фений улыбнулся:

— Почему?

— Потому что я не хочу выносить им смертный приговор.

— Или, если точнее, потому что никаких шпионов нет.

— Можете думать и так.

— Инспектор Кингсли, я ожидал от вас большего.

— Жаль, что разочаровал вас.

— Ни полиция, ни ваша драгоценная новая Секретная разведывательная служба никогда не внедрялись в ирландское республиканское братство на более или менее серьезном уровне.

— Вы узнали бы об этом в самую последнюю очередь.

— В таком случае, мистер Кингсли, британским властям в Дублине было бы точно известно о Пасхальном восстании. Но они ничего не знали, верно? Мы застали их врасплох.

— Откуда вы знаете? Мы ведь его подавили.

— Да, мой друг, вы его подавили, но вовсе не благодаря потрясающей работе ваших шпионов. Вы подавили его, потому что вы — вонючая Британская империя и у вас есть большая армия, а мы — кучка фермеров и банковских работников, с дерьмовым оружием девятнадцатого века, которое этот дурак Кейсмент умудрился выклянчить у немцев! И даже если бы мы не пошли на дело с голыми руками, выставив на улицы только тысячу человек, хотя могли привлечь в десять раз больше, вы бы все равно его подавили. С меня хватит ваших фантазий, инспектор Кингсли, лучше скажите, есть ли у вас что-то действительно ценное, ради чего нам имеет смысл спасать в тюрьме вашу жизнь. Я не стану просить выдавать ваших людей, понимаю, что вы этого не сделаете, но если захотите, можете выдать несколько наших. Вы ведь работали со Специальной службой, так, может, назовете мне, скажем, имена полудюжины ирландских информаторов? Это обеспечит вам небольшую защиту, друг мой. Назовите нам имена шести предателей-ирландцев, которые мостят тротуары, копают ямы и варят смолу в Лондоне, а одновременно все вынюхивают для полиции.

Сначала Кингсли решил выдумать имена — чтобы выиграть немного времени. Однако эта мысль исчезла так же быстро, как и появилась. Необязательно работать в Специальной службе, чтобы знать, что с «Братством» шутить не стоит. Это жестокие, безжалостные люди, и они ни за что не потерпят такого неуважения. С другой стороны, Кингсли не мог назвать им настоящие имена. Он действительно знал нескольких осведомителей, прокладывавших метро и мостивших дороги, однако выдать их ирландскому республиканскому братству было все равно что их убить.

— Я не стану называть имена осведомителей.

— Мистер Кингсли, эти люди — подонки. У вас есть свои шпионы, у нас — свои. Они знают ставки и рискуют исключительно ради золота. Я дам вам еще одну возможность. Назовите мне имена шести ирландских осведомителей на жалованье Скотленд-Ярда или секретной разведки, или хотя бы трех, и мы позаботимся о том, чтобы сидящие здесь мерзавцы не причинили вам вреда.

Несколько секунд Кингсли боролся со своей совестью. Ему предлагали защиту, в которой он отчаянно нуждался. И в обмен на что? На имена предателей. Людей, пожертвовавших из жадности своими соотечественниками. Разве его жизнь не ценнее жизней трех таких людей? Предательство — это их работа, они занимаются тем, чтобы предавать своих товарищей. Почему бы ему не предать их?

Он просто не мог этого сделать. Никакую логику на свете нельзя повернуть так, чтобы оправдать подобный поступок, и Кингсли это было известно. Какова бы ни была их моральная ценность, они по-прежнему слуги короны; возможно, добываемая ими информация спасает невинных людей от террористов. У него нет права убивать их.

— Я не могу назвать имен.

— Что ж, инспектор, вы украли у меня полчаса сна ради пустого дела. Когда О'Шонесси сказал, что вы хотите получить нашу защиту, я вообразил, что вы можете хоть что-то нам предложить.

— «Гэльская лига»…

— Я вас умоляю, инспектор. Любому репортеру «Айриш таймс» известна наша стратегия по приему новых членов. И вам она известна. И мы знаем, что она вам известна, и нам плевать на то, что вам это известно, потому что даже англичане не могут арестовать человека за игру в футбол. У вас ничего для нас нет, сэр, и мы ничего не дадим вам взамен.

— Подождите! — воскликнул Кингсли.

Но ирландцы уже ушли.

 

15

Выстрел в ночи

В тот вечер по другую сторону Ла-Манша, во Франции, недалеко от городка Мервиль, в великолепном старом замке у прекрасной реки Лис на бесчисленных больничных койках лежали пациенты, страдавшие от душевных метаний не меньше, чем Кингсли.

Каждый вечер они ложились спать, но вскоре понимали, что долгой бессонной ночью им не найти покоя. Повсюду в этом большом старом французском доме раздавались крики и вопли больных, страдавших от ночных кошмаров, которые осаждали их во сне и наяву. Одни метались по постели, другие лежали неподвижно, словно мертвые, с широко открытыми, но невидящими глазами. Некоторые спали, но и во сне пригибались и уклонялись от снарядов, которые дождем сыпались им на головы. Одни ругали немцев, другие умоляли их о пощаде, кто-то тихонько вел разговоры со своими товарищами, которых давным-давно разорвало на куски. Были и те, кто не произносил ни слова, ни звука: они лежали, уставившись перед собой, но внутри у них все содрогалось от крика.

Все ночи были одинаковы в этом здании, куда каждый день прибывали новые и новые измотанные боями солдаты в поисках недосягаемого покоя, и после двух ужасных дней Третьей битвы при Ипре огромный старый замок был забит до предела.

В одной из комнат лежал рядовой Хопкинс и кричал, что не станет носить чужую, кишащую вшами одежду. Он твердил, что он солдат и человек и умрет в собственном мундире. Затем в его воображении полицейские снова привязывали его к лафету, и мухи опять садились на него роем, залепляя рот и нос.

В другой комнате на одной кровати лежали двое, держа друг друга в любовных объятиях. Они целовались яростно и страстно. Совсем недавно главным в этой паре был мужчина постарше, более мудрый, сильный и опытный; но теперь все изменилось. Тот, что помоложе, говорил что-то между поцелуями, предлагая утешение и любовь, а другой только шептал в ответ.

Чуть позже в доме прогремел выстрел. Его никто не услышал. В ту ночь в голове каждого пациента в этом замке гремели миллионы воображаемых выстрелов. Миллионы других, настоящих выстрелов гремели во Франции и Бельгии, а также в Турции, Греции и Малой Азии, на Балканах, в Персии, Месопотамии, Африке, Италии, в самом сердце России и над темными водами Атлантического океана. Одним выстрелом больше, одним меньше, едва ли кто-то обратил на него внимание.

 

16

Плохие новости в клубе «Карлтон»

Как всегда, лорд Аберкромби завтракал в клубе «Карлтон», куда заходил перед тем, как отправиться в палату лордов. Он плотно поел, еще утром нагуляв аппетит на конной прогулке по Гайд-Парку, и теперь удалился в читальный зал, чтобы переварить сосиски с кеджери за несколькими трубками табаку и утренними газетами.

Лорд Аберкромби не любил, чтобы его отвлекали, и когда рядом с ним возник слуга, державший в руке серебряный поднос с визитной карточкой, его светлость сердито отмахнулся от него.

— Это читальный зал, черт возьми, — прошипел он, так как разговаривать здесь запрещалось строго-настрого. — Я прихожу сюда побыть один и не желаю, чтобы меня здесь преследовали и совали под нос всякие визитные карточки!

Слуга готов был сквозь землю провалиться, потому что о вспыльчивости лорда Аберкромби ходили легенды. И все же он не отступил и не ушел, пока рассерженный посетитель не прочитал карточку. Лорд Аберкромби сердито фыркнул и, отшвырнув «Таймс» со статьей о кровавой бане в Пасхендале, вышел из комнаты.

— Ну, в чем дело? — грубо спросил он молодого человека, ожидавшего в холле. — Что такого важного понадобилось от меня министерству внутренних дел, что сюда прислали самого помощника министра, чтобы оторвать меня от утренней трубки?

Молодой человек собирался заговорить, но Аберкромби не дал ему такой возможности. Будучи членом парламента, он привык сам отвечать на свои вопросы.

— Если вы опять по поводу забастовок этих чертовых инженеров, то вы зря отвлекли меня от отдыха. Мистер Бонар Лоу ясно дал понять, что консервативная партия не станет заниматься забастовками, особенно с этими профсоюзниками, которых не поддерживает даже их собственное руководство! Пусть возвращаются к работе, а мы, возможно…

В лице помощника министра было нечто, что заставило Аберкромби замолчать. Даже он, будучи не самым проницательным человеком, заметил, что тот чем-то сильно взволнован.

— Алан, да? — вдруг спросил он. — У вас новости о моем сыне.

— Может быть, нам стоит перейти в…

— К черту, болван! Он мертв?

— Да, милорд, капитан Аберкромби, увы, погиб.

Старик тяжело оперся о конторку портье. Потрясение было ужасным, хотя он и ожидал чего-то подобного. Как и миллионы других родителей по всей стране и по всему земному шару, они с женой жили в постоянном страхе, боясь получить известие о гибели сына.

Несколько секунд они стояли, не говоря ни слова, пока лорд Аберкромби пытался прийти в себя.

— Как он погиб? — наконец спросил он.

— Сообщили, что он погиб в бою, сэр.

— Сообщили? — резко бросил старик. — Что вы, черт возьми, хотите сказать, «сообщили»?

Помощник министра пристально разглядывал ковер на полу.

— Военные сообщили, что ваш сын погиб при Ипре. Пал смертью храбрых.

На искаженном горем лице старика отразилось сомнение.

— Пойдемте со мной, — приказал он и отвел помощника министра в курительную комнату.

— Я говорил с сыном вчера, — сказал лорд Аберкромби, когда дверь закрылась и он остался наедине со своим посетителем. Помощник министра не ответил.

— Его не было у Ипра, — продолжил старик. — Он позвонил мне сюда, в клуб «Карлтон», из французского замка. Его отправили туда поправляться, поскольку он временно потерял дар речи.

Молодой человек по-прежнему молчал.

— Ипр находится в Бельгии, — продолжил лорд Аберкромби. — А замок, из которого звонил мой сын, во Франции. Он спешил сообщить матери, что с ним все в порядке. Что он поправляется.

И снова в комнате повисло молчание. Несчастный помощник министра отказывался смотреть старику в глаза.

— Как человек, поправляющий свое здоровье во французском замке, мог быть убит во время военных действий при Ипре? Он что, повесил трубку и помчался через границу в Бельгию, на передовую, чтобы принять участие в ночном наступлении?

— Ваш сын погиб, сэр, — повторил помощник министра. — По сообщению, он погиб в битве. Пал смертью храбрых.

 

17

Медленное выздоровление

— Его будут лечить но инструкции, мистер Дженкинс, а это означает, что сломанные ребра следует перевязать, а за пациентом нужно наблюдать. Наблюдать, ясно вам, мистер Дженкинс? По инструкции.

Врач положил руку на грудь Кингсли, от чего пациент сразу же закричал от боли.

— Осторожно, доктор, мои легкие! — взвыл он.

— Полученные им побои оказались сильнее, чем я думал, — продолжил врач. — Не думаю, что этот заключенный долго проживет в камере, и, боюсь, я вынужден официально уведомить вас, что, по моему мнению, его нужно держать отдельно от остальных для его собственной безопасности.

— А вам обязательно выражать свое мнение в письменной форме? — спросил Дженкинс.

Доктор ненадолго задумался.

— Ну, я должен свериться с инструкцией, но мне кажется, что в рамках моих полномочий устного замечания будет достаточно.

— И вы выскажете это устное замечание, только если к вам обратятся с вопросом? Скажем, некие высокопоставленные особы?

— Приставать к вышестоящим чинам с непрошеными замечаниями определенно не входит в мои обязанности. Но если ко мне обратятся, то конечно…

— К вам не обратятся.

Все было решено. Не останется никаких записей, где было бы указано, кто уклонился от выполнения своих обязанностей и дал ему погибнуть от побоев. Садист Дженкинс, ответственный за его безопасность, желал ему смерти, а врач этому не препятствовал, при условии, что его тылы будут защищены. Кивок и ухмылка послужили Кингсли смертным приговором.

— Тогда, доктор, заштопайте его, как я и сказал, согласно вашей драгоценной инструкции, а когда он наконец сможет доковылять до двери, отдайте его мне.

На самом деле Кингсли уже достаточно поправился и мог вернуться в камеру, но при отсутствии лучшего плана он, не сумев заручиться поддержкой ирландского братства, изо всех сил симулировал немощность и сумел убедить врача, что у него сломаны ребра.

Когда Дженкинс ушел, врач вместе с санитаром стали менять бинты на груди Кингсли. Посмотрев в окно, а затем на часы, свисавшие с цепочки на упитанном животе доктора, Кингсли понял, что сейчас утро. Несмотря на ранний час, от доктора все так же пахло бренди; очевидно, он бывал нетрезв не только после ужина, но и вообще весь день. Кингсли громко охнул от боли, когда врач начал наматывать неуклюжими руками бинты, а когда он всем весом облокотился вдруг на грудь Кингсли, закричал еще громче.

— Тихо ты! — рявкнул доктор. — На тебя даже бинтов жалко, их следовало бы отослать на фронт, где они пошли бы солдату, а не трусу.

— Доктор, — прошипел Кингсли сквозь сжатые зубы, — я не читал вашей инструкции, но вряд ли в список ваших обязанностей входит вдавливать сломанные ребра в легкие пациентов. Если вы продолжите в том же духе, я умру прямо здесь, на этой лавке, и что на это скажет инструкция?

Врач выпрямился.

— Ну и черт с тобой, неблагодарная свинья! Я не обязан марать о тебя руки! Инструкция требует, чтобы я пришел к больному и поставил диагноз. Это я уже сделал, сэр! И сделал отлично. У вас сломаны три ребра, каждое из них было обследовано, внесено в список и зарегистрировано, я сделал все необходимые записи и подшил материал к делу! Я выполнил свои обязанности, сэр, и никто не сможет этого опровергнуть! Теперь я могу на законном основании оставить вас на попечение санитара. Сомневаюсь, что в правилах министерства внутренних дел, где говорится об обязанностях тюремного офицера медицинской службы, есть пункт, по которому я обязан терпеть неуважение и оскорбления всяких отказников. Я перевязываю ваши раны в знак христианского милосердия, но если моя помощь вам не подходит, то можете отправляться к черту, потому что я умываю руки. Санитар! Перевяжите заключенного!

С этими словами доктор поднялся со скамейки и с важным видом покинул комнату.

 

18

И снова клуб «Карлтон»

Лорд Аберкромби выглядел так, словно его поразила молния. Потребовав у военного министерства предоставить ему подробности касательно смерти своего сына, он был готов к любому объяснению, но только не к такому.

— Убит? Это невозможно, — повторял он. — Кто мог убить моего мальчика? Его так любили. Его все любили.

Никаких помощников министра в комнате уже не было. Военный министр лично поспешил на встречу с лордом Аберкромби, узнав, что парламентский организатор партии тори — человека на этой должности называли «главным кнутом» — отказывается принять официальное объяснение гибели известного поэта.

— Увы, милорд, его все же убили, — повторил министр. — Премьер-министр попросил меня передать свои глубочайшие соболезнования и…

— К черту его соболезнования! — бросил старик. — Этого не может быть. Алан — солдат. Что я скажу его матери? Это какая-то ужасная ошибка, и я позабочусь о том, чтобы те, кто ее совершил, никогда…

— К сожалению, никакой ошибки не было, — перебил его министр. — Мы получили сообщение непосредственно из военной полиции, и его подтвердила Секретная разведслужба. Нет ни малейших сомнений, что капитан Аберкромби убит.

— Секретная разведслужба? Какое, черт побери, имеет отношение к делу эта банда ищеек?

Военный министр вздохнул. Услышав новости об убийстве столь известного человека, он, а также другие посвященные в это дело министры сразу поняли, что ситуация сложилась в высшей степени деликатная.

— Лорд Аберкромби, — сказал он, — мне придется попросить вас дать мне слово, что ничего из сказанного мною не станет известно за пределами этой комнаты.

— Я не стану обещать ничего подобного, сэр! — прогремел старик. — Как я могу обещать такое? Я понятия не имею, о чем вы говорите, я знаю только, что мой сын погиб и вы по какой-то причине решили исказить обстоятельства его смерти.

— Мы полагаем, что вашего сына убили по политическим причинам. Его убил революционер. Большевик.

— Русский? Русский паршивец застрелил моего сына? — взревел лорд Аберкромби, и на секунду потрясение, казалось, затмило его горе.

— Нет, сэр. Это сделал англичанин, военнослужащий, но все же сторонник большевизма.

Лорд Аберкромби тяжело опустился на кожаный диван. Весь его пыл угас.

— Что я скажу ее светлости? — почти прошептал он. — Что скажет его мать?

— Сэр, вам не стоит ничего рассказывать ее светлости. Ваш сын был героем, у него есть право остаться в памяти людей именно таким. Представьте себе, как скажется на боевом духе армии известие, что его убил его же соотечественник! Виконт Аберкромби доблестно сражался два года и часто писал о своем желании погибнуть в бою. И у его матери, и у всего народа есть право верить, что его желание осуществилось. Виконт не виноват в том, что его жестоко убили, пока он поправлял здоровье после битвы, в которой он легко мог бы сложить голову. Не лучше ли будет для всех, и особенно для памяти вашего сына, чтобы правда об этом ужасном происшествии никогда не всплыла?

Старик подавленно молчал.

— Да, — наконец сказал он. — Да, вы правы. Такой человек, как Алан, не должен запомниться только бесславной кончиной.

Министр с готовностью согласился:

— Его песни и стихи станут восприниматься по-другому. Его наследие будет опорочено.

— Я ничего не скажу его матери. Пусть лучше думает, что он погиб так же, как и жил. Героем.

— Я благодарен вам, мой лорд, — сказал министр. — Сейчас в стране крайне напряженная экономическая ситуация. Тот солдат, которого арестовали, был довольно известным профсоюзным деятелем. Если такого рода скандал станет известен широким кругам общественности, это только усугубит разногласия. Всегда найдутся те, кому хотелось бы думать и о правительстве, и об армии самое дурное. Аристократа убил представитель рабочего класса, более того, коммунист. И сейчас, когда Россия катится в пропасть, нам бы особенно не хотелось, чтобы подобный инцидент стал причиной классового разделения.

— Как вы поступите с этой свиньей? — спросил лорд Аберкромби.

— Его допросят при закрытых дверях и, несомненно, расстреляют, — ответил министр. — Родственникам скажут, что он погиб в бою. Так в армии всегда поступают, если солдата расстреляли за трусость.

— Ну разве что его расстреляют, — ответил Аберкромби, и его морщинистое лицо исказилось от отчаяния и злости.

 

19

Экстренное совещание

Беседа быстро переросла в спор.

Лорд Аберкромби был не единственным, кого огорчила смерть виконта Аберкромби. А члены кабинета, с которыми пэр из партии тори обсудил этот вопрос, были не единственными власть имущими людьми Британии, интересовавшимися судьбой обвиненного в убийстве солдата.

Жаркие споры были в доме Беатрисы и Сидни Уэббов — почти легендарном социалистическом салоне на набережной рядом с галереей Тейт — делом привычным: здесь уже три с лишним десятка лет сурово осуждали социальную несправедливость. И в тот вечер фабианцы, тред-юниосты и лейбористы снова собрались в уютной гостиной Уэббов, чтобы вместе осудить беззаконие правящего класса.

— Значит, этот Хопкинс был арестован, а затем просто исчез? И его обвинили в убийстве, которого, по утверждениям военных, даже не было? — говорил Рамсей Макдональд, бывший руководитель лейбористской партии и непреклонный противник войны.

— Кажется, именно так оно и было, — ответила Беатриса Уэбб. — В замке, где находились на лечении Аберкромби и Хопкинс, произошло нечто ужасное. Теперь пресса провозглашает Аберкромби павшим в бою героем, а военные обвиняют в убийстве Хопкинса.

— Откуда нам это известно? — поинтересовался Артур Хендерсон, сменивший Макдональда на посту лидера лейбористов. — Меня очень настораживает тенденция некоторых товарищей повсюду видеть заговор. Возможно, военные говорят правду.

— Ха! — хмыкнул Макдональд.

— Хопкинс не был обычным солдатом, — продолжила Беатриса Уэбб. — Он был коммунистом, имел связи в левых кругах. Его товарищ, некто рядовой Маккрун, написал в профсоюз Хопкинса, и его сообщение было переадресовано мне. Я сделала все возможные запросы и выяснила только два факта: Аберкромби мертв, а Хопкинс исчез. Он не числится среди убитых, пропавших без вести или дезертиров, но и в батальоне его нет. Я могу предположить только, что он у военных.

— Ложь и обман! — заявил Макдональд. — Вот что я вам скажу: парня прищучили за то, что он коммунист, за то, что высказывался против войны. Правительство совершает те же ошибки, что и русский царь, и в результате пожнет ту же бурю.

Хендерсон поморщился, потому что фраза Макдональда показалась ему топорной.

— Я призываю к осторожности, — настаивал лидер лейбористов. — Общественность обожала Алана Аберкромби. Подумайте, какой будет нанесен удар по лейбористскому движению, если мы объявим, что он вовсе не пал в бою, а мы поддерживаем коммуниста, который, возможно, действительно его убил.

— Ну разумеется, ты призываешь к осторожности, Артур! — злобно отозвался Макдональд. — Ты ведь не хочешь огорчать своих старых хозяев, верно?

До недавнего момента Хендерсон представлял лейбористов в коалиции кабинета Ллойда Джорджа. Многие считали, что он слишком уж сдружился с теми, с кем следует держать ухо востро.

— Ты и сам не лучше либералов, — продолжил Макдональд. — Я не удивлюсь, если ты к ним совсем переметнешься.

— Да перестань ты, Рамсей, — ответил Хендерсон. — Меня тошнит от твоих дурацких насмешек. Если бы я не призывал кабинет к политике сдержанного влияния, в прошлом году у реки Клайд все было бы намного хуже и…

— Артур, шотландских забастовщиков не нужно защищать, их нужно представлять!

— Я тебе не собрание докеров в Глазго, Рамсей, — ответил Хендерсон, — поэтому, пожалуйста, не говори со мной таким тоном.

Спорщики начали раздраженно тыкать друг в друга пальцами, и чашки с чаем у них на коленях тревожно задребезжали.

— Тихо, тихо, тихо! — вмешался Сидни Уэбб. — Да что это с вами. Мне что, водой вас окатить?

— Еще чаю, Артур? — примирительно предложила Беатриса Уэбб. — Может, еще лепешку, Рамсей? Масла как раз на одну осталось.

Гневно сверкая глазами, шотландец резко схватил лепешку и откусил сразу половину, словно это была не лепешка, а голова его коллеги-социалиста, которую он откусил бы с не меньшим удовольствием.

— Не будем уходить от темы, — сказал Сидни Уэбб. — У нас, социалистов, это в крови: стоит нам встретиться, мы тут же пытаемся решить все проблемы на свете, а с таким подходом можно вообще ничего не добиться.

— У всех проблем в мире корень один, — проворчал Макдональд.

— Рамсей, прошу тебя. Давайте сойдемся на том, что мы все против произвола капитализма.

— Не будем забывать о том, зачем мы здесь собрались, — спокойно, но в то же время предельно твердо сказала Беатриса Уэбб, — а именно: случилось что-то очень странное, и власти нам лгут. Возможно, нам стоит поддержать тайные планы правительства, а возможно, и нет. Однако, прежде чем принять решение, необходимо узнать правду. Мы должны заявить, что, если военные не объяснят своего поведения, мы обнародуем имеющуюся у нас информацию. Если Британия борется за справедливость, то справедливость должна распространяться на всех в равной степени, даже на коммунистов.

И на некоторое время в знаменитой гостиной случилось нечто непривычное. Здесь воцарилось согласие. Злое, раздраженное и неохотное, но все же согласие.

 

20

Линия жизни

Кингсли пролежал в больничной палате еще неделю, под присмотром все того же санитара-ирландца, воспринимавшего своего пациента как посланный с небес дар, позволяющий ему утолять свою страсть к морфию.

— О, у него по-прежнему ужасные боли, сэр, — объяснял санитар под громкие стоны Кингсли каждый раз, когда врач заглядывал в палату. — Ребра переломаны, боль нестерпимая.

— Морфий, — неизменно говорил врач, — и не забудь все записывать в журнал.

На самом деле Кингсли уже почти полностью поправился, но врач продолжал верить в его обман, и санитар получал свой наркотик. Кингсли лежал наедине со своими мрачными мыслями. Он отлично понимал, что даже с таким плохим лекарем он не сможет притворяться целую вечность.

На исходе второй недели Кингсли очнулся от тревожного сна, в котором, как обычно, видел Агнес и своего сына, и обнаружил, что его осматривает незнакомый санитар, а вовсе не его друг-наркоман. Этот был серьезный мужчина со спокойным голосом, который очень профессионально ощупывал грудную клетку Кингсли.

— Никакого перелома, — сказал он, — просто сильные ссадины, которые отлично заживают.

— Я знаю, — ответил Кингсли, — но я решил, что с доктором лучше не спорить. Надеюсь, вы не считаете своим долгом заносить эти наблюдения в журнал?

— Насчет этого не волнуйтесь, инспектор.

— Как вас зовут?

— Здесь это не имеет значения. У нас у всех здесь номера. Кроме вас, конечно, — ваше имя знают и ненавидят абсолютно все.

— Да, боюсь, это действительно так, и меня здесь ждет смерть.

— Совершенно очевидно, что старшему надзирателю только этого и нужно, и поэтому выслушайте меня внимательно.

Кингсли сосредоточился. Что-то в поведении этого человека внушало ему надежду. Перед тем как продолжить, санитар убедился, что за дверью никого нет.

— Инспектор Кингсли, давайте говорить начистоту: вам вынесли смертный приговор. В этом здании находятся человек двадцать, поклявшихся вас убить. Эта тема открыто обсуждается, и кое-кто подрался, пытаясь определить, кому выпадет удовольствие прикончить вас. Заключенные делают ставки на то, сколько вам осталось жить, и жестокая правда заключается в том, что никто, даже самые щедрые, не дают вам больше месяца. А большинство — даже больше недели. Вам нужно бежать.

— А, да. Это решит все проблемы, верно? Увы, боюсь, сбежать мне никак не удастся.

— Не все двери в этой тюрьме бывают заперты.

— Что вы хотите сказать?

— Сегодня дверь в эту комнату и дверь в конце коридора будут открыты.

— Вы сделаете это для меня?

— Двери будут открыты. Это единственное, что я могу сказать.

— Вас обвинят в пособничестве побегу.

— Не обвинят. Двери будут заперты, когда я уйду, и этот факт будет надлежащим образом занесен в журнал, но сегодня вечером они снова откроются. Это все, что вам нужно знать.

— Почему вы мне помогаете?

— Сегодня вечером двери будут открыты, — повторил санитар. — После этого действуйте по своему усмотрению.

С этими словами он ушел, а Кингсли остаток дня нервничал и готовился к предстоящему побегу. Когда наступила ночь, он стиснул зубы и, спустив ноги с лавки, встал. На прошлой неделе он пытался поделать гимнастику и вполне мог ходить, но побег из тюрьмы вряд ли был ему под силу. Однако выбора у него не было. Судьба выдала ему единственную карту, и сегодня он должен с нее пойти. Кто бы ни был его таинственный помощник, Кингсли сомневался, что он сможет снова и снова отпирать для него двери. Пошатываясь, он подошел к двери и открыл ее. И сразу же оказался в самом, если так можно выразиться, сердце тюремной больницы, хотя потребовалось бы серьезно напрячь воображение, чтобы назвать сердцем этот каменный каземат.

В комнате, куда попал Кингсли, было еще две двери. На первой была табличка с именами нескольких пациентов. Она была крепко заперта, но сквозь зарешеченное окошко в стальной панели Кингсли услышал стоны и плач больных. В воздухе витал тяжелый, сладковатый запах, который был хорошо знаком инспектору по лондонским трущобам, где травмы были привычным делом, а лекарства, к сожалению, редкостью. Это был запах гангрены, и Кингсли понял, что либо у одного из несчастных за запертой дверью отнимут конечность, либо смертельная зараза отравит всю его кровь. А поскольку медицинскую помощь здесь можно было ожидать только от халатного эскулапа с его «инструкцией», Кингсли сомневался, что этот заключенный протянет еще пару ночей.

Вторая дверь находилась в дальнем конце комнаты. Засов на ней не был задвинут, и если санитар сдержал свое слово, замок тоже отперт, и, значит, Кингсли сможет попасть из медицинского крыла в основное здание тюрьмы. Прежде чем открыть дверь, Кингсли поискал в шкафчике что-нибудь для обороны. У него было смутное представление о том, что он станет делать, покинув безопасное медицинское крыло, но он не сомневался, что рано или поздно столкнется с охраной.

Шкафчик был заперт, но Кингсли увидел, что он крепится к стене кронштейном: было проще отодвинуть весь шкаф от стены и залезть в него с другой стороны. Осмотрев его содержимое, Кингсли пожалел несчастных заключенных, чья жизнь зависела от столь скудных запасов. Врач имел в распоряжении всего несколько современных препаратов, а вот морфия и хлороформа было предостаточно. Кингсли стало понятно, что в этой чертовой дыре собственно лечение не было целью и что доступные в этом так называемом больничном крыле лекарства были призваны лишь успокаивать шумных пациентов, пока они не поправятся или не скончаются.

Кингсли взял флакон с хлороформом и, обернув горлышко пузатой бутылки оторванным от тюремной рубашки лоскутом, засунул ее в карман. Затем подошел к двери и повернул ручку.

Как и было обещано, дверь открылась. Она вела на одну из многочисленных железных площадок, выходивших в огромный колодец тюрьмы. Кингсли подозревал, что окажется именно здесь, но, поскольку в больничное крыло его доставили в бессознательном состоянии, знать наверняка он не мог. Стараясь не кряхтеть от боли в ребрах, Кингсли начал осторожно пробираться по тихому коридору к лестнице. Слева от него располагались камеры, до отказа набитые спящими заключенными. Справа был колодец тюрьмы, и через заградительные решетки Кингсли увидел точно такой же коридор, по которому шел сам, ниже еще один, а под ним еще четыре. Этого он и ожидал, но вот отсутствие охраны удивило. Кингсли казалось, что, помимо храпящих и бурчащих во сне заключенных, он был один в этом огромном, похожем на пещеру зале. Неужели после того, как камеры запираются на ночь, надзиратели просто уходят? Это казалось невероятным, но, проходя по коридорам и спускаясь по многочисленным лестницам, Кингсли не смог придумать никакого другого объяснения. Нигде не было ни души.

Оказавшись внизу, Кингсли вгляделся в темноту, ища выход, ту самую дверь, через которую его сюда доставили, перед тем как провести мимо заключенных в кабинет начальника тюрьмы. Она оказалась в другом конце зала, и Кингсли направился туда через столовую, где когда-то ел в одиночестве ужин. К его несказанному удивлению, и эта дверь была открыта. Он понятия не имел, как ему удастся преодолеть это препятствие, но даже в голову не пришло, что достаточно будет просто повернуть ручку.

Кингсли закрыл за собой дверь и остановился перевести дыхание. Выйдя из огромного зала, он оказался во внутреннем дворике, через который проходил, прибыв в тюрьму. Кингсли знал, что в здании напротив находится комната для приема заключенных, а за ней — ворота тюрьмы. Пока что никто не поднял тревогу и он не встретил ни единой души, но понимал, что удача не будет сопутствовать ему вечно. Ведь не может побег из тюрем Его Величества быть таким простым делом?

Шагнув с крыльца, Кингсли пошел по мощеному дворику. Не успел он сделать и трех шагов, как оказался в свете нескольких электрических фонарей.

— Добрый вечер, инспектор, — произнес человек с фонарем в руке. — Уже покидаете нас?

Дверь за спиной Кингсли, которую он только что притворил, снова открылась, и он услышал шаги за спиной.

— Кажется, нет, — ответил Кингсли.

Из-за света фонарей показался человек.

— Бегите, — сказал он.

— Что?

— Я сказал, — с этими словами мужчина поднял пистолет, — бегите!

Фонари перестали светить ему в лицо, и Кингсли увидел другую открытую дверь, ведущую к комнате для приема заключенных, куда он направлялся. Он силился понять, что происходит. Они хотят, чтобы он побежал. Зачем им это нужно?

И тут Кингсли разгадал их план. Они хотели закончить дело чисто. Без волокиты. Без дальнейших выяснений обстоятельств. Его хотели застрелить во время побега.

Его хотели убить по инструкции.

— Не побегу.

— Бегите!

— Не побегу. Если хотите меня пристрелить, делайте это здесь.

Человек вскинул руку. Из-за его спины бил свет фонарей, поэтому разглядеть его было трудно, но по его позе Кингсли понял, что он целится из пистолета.

— Заключенный Кингсли сбегает! — крикнула тень. — Вы все тому свидетели. Кто-нибудь из надзирателей готов оспорить тот факт, что этот человек совершает побег и мне остается только застрелить его?

Тишина.

— Говорите сейчас, — сказал человек, — или храните молчание вечно!

И снова тишина.

— Заключенный Кингсли, я приказываю вам остановиться! Стойте, или буду стрелять!

Кингсли не шелохнулся. Все молчали.

Мужчина выстрелил Кингсли прямо в голову, и он упал.

 

21

Дом Кингсли, Хэмпстед-Хит, Лондон

Агнес Кингсли, или, как она называла себя теперь, Агнес Бомонт, сидела за вышиванием в гостиной, когда горничная сообщила, что ее желает увидеть некий капитан Шеннон. Агнес была очень удивлена, потому что не ожидала посетителя. На последнем свидании с мужем она сказала ему правду: знакомые перестали навещать ее. И все же она согласилась принять капитана и, предложив ему присесть, велела подать чаю.

— Миссис Кингсли, — начал капитан.

— Бомонт, капитан, — поправила его Агнес. — Я теперь называю себя Бомонт. Это моя девичья фамилия. Мы с мужем ждем развода.

— Боюсь, миссис Бомонт, в этом уже нет необходимости. Мой печальный долг сообщить вам, что ваш муж…

Рука Агнес с чашкой чаю застыла на полпути ко рту.

— Миссис Бомонт, инспектор Кингсли мертв.

Лицо ее было почти не напудрено, поэтому краски схлынули поразительно быстро. Розовые щеки, которые так любил Кингсли, побледнели в одно мгновение. Было очевидно, что, как бы она ни относилась к взглядам мужа на войну, она по-прежнему любила его.

— Мертв?

— Увы, да. Примите мои соболезнования.

— Но как это…

В эту секунду в комнату вбежал ребенок, веселый мальчуган в детской гимнастерке.

— Джордж, пожалуйста, не сейчас.

У мальчика вытянулось лицо.

— Мама, я слышал, что ты с кем-то разговариваешь. Я думал, это папа.

— Нет, милый… — Она пыталась говорить спокойно. — Я же сказала, папа далеко… Его не будет с нами долго, очень долго…

Мальчик посмотрел на капитана Шеннона:

— Вы солдат?

— Да… А ты, наверное, Джордж?

— Да. А вы очень храбрый?

— Ну, я даже и не знаю, Джордж.

— Мой папа храбрый, у него три знака от… от…

— Отличия, дорогой, — сказала Агнес, пряча слезы за носовым платком. — Ну же, беги…

— Он очень, очень храбрый. Вы покажете мне свое оружие? — спросил Джордж.

— Я сказала, дорогой, беги.

— К сожалению, Джордж, оружия у меня при себе нет, — ответил капитан с улыбкой.

— Какой же вы солдат без оружия? — спросил Джордж.

— Наверное, плохой, — ответил Шеннон.

Агнес позвала горничную и попросила ее отвести Джорджа к няне. После ухода сына она попыталась прийти в себя.

— Простите, капитан Шеннон. Простите, здесь, вероятно, какая-то ошибка. Мой муж в тюрьме.

Шеннон через стол похлопал ее по руке. Он был поразительно красив и держался очень располагающе.

— Нет, миссис Бомонт. Он мертв. Застрелен при попытке к бегству. Мне очень жаль, что ко всем прочим бедам на вас свалилось еще и это.

Казалось, что потрясение сломит Агнес, но она вдруг озадаченно спросила:

— Почему… почему именно вы пришли ко мне с этим известием, капитан? Какое отношение к этому имеют военные? Дуглас никак не был связан с военными. Именно поэтому он оказался в тюрьме.

— Я работаю, ну… Допустим, я работаю на разведку. В тюрьме ваш муж вступил в контакт с ирландскими националистами. Вряд ли он что-то им рассказал, но нам все равно пришлось этим заняться. Когда он попытался сбежать, я как раз ехал в тюрьму, чтобы его допросить. По-своему ваш муж был храбрым человеком; лично я им восхищался. Я вызвался сообщить вам эту новость немедленно, поскольку она, несомненно, появится в вечерних газетах.

— Спасибо, капитан. Спасибо.

Капитан Шеннон снова похлопал ее по руке.

— Спасибо, капитан, — повторила она.

— Если я могу что-то для вас сделать… хоть что-нибудь…

Агнес встала:

— Думаю, капитан, мы с Джорджем прекрасно справимся сами. К тому же у меня есть отец.

— Разумеется, — сказал капитан и поднялся. — Что ж, до свидания, миссис Бомонт.

— Миссис Кингсли, капитан, — поправила его Агнес.

 

22

Путешествие во Фолкстон

— Застрелен при попытке к бегству. Мало кому удалось таким образом покинуть «Уормвуд скрабз».

— Да. И уж совсем мало кому удалось выжить, получив при этом пулю.

Раненый Кингсли снова слышал бесплотные голоса, хотя в этот раз он лежал не в незнакомой кровати, а в автомобиле, большом автомобиле с дорогими чехлами: возможно, «даймлер», подумал он, или «роллер», судя по запаху кожи и тяжелому, надежному шуму двигателя. У Кингсли ужасно болела голова, от тряски подташнивало. И все же он был жив, а, учитывая его последние воспоминания, это было просто отличной новостью.

— Исключительно храбрый парень, — сказал первый голос. Он раздавался справа от него, и Кингсли решил, что это говорит человек постарше. — Вот так стоять и смотреть.

— Уж не знаю, насколько он храбрый, — возразил сидящий слева от Кингсли. — Но вот умный, это точно, достаточно умный, чтобы понять, что его песенка спета. Он мог либо бежать, либо остаться, результат бы не изменился. Ба-бах. Аплодисменты. Фанфары. И все. Он это понял. Ну и зачем тогда дергаться? Разве это храбрость? Не знаю. Разве собаку, которую бьют палкой, можно назвать храброй?

— Ну, надеюсь, что проявлю не меньшую храбрость, если мне в лоб упрется дуло пистолета.

Кингсли отчаянно хотелось пить, но он решил, что пока не стоит давать своим попутчикам понять, что он очнулся. Происходило нечто очень странное, и Кингсли подумал, что сможет узнать больше, если его похитители будут думать, что он их не слышит.

— У парня выдалась чертовски трудная ночка, верно? — сказал сидящий справа от Кингсли. — Ну и когда он сможет начать работать?

— Прогноз неплохой. Касл говорит, что ребра у него все-таки не сломаны, что бы там ни утверждал тюремный хирург. Поэтому, похоже, мы сможем отправить его на фронт гораздо раньше, чем мы полагали.

— Неплохо для мертвеца, верно, Шеннон?

— Совсем не плохо, — отозвался человек по имени Шеннон. У него был более надменный и самоуверенный тон, чем у того, что постарше, и Кингсли этот тон не очень понравился.

— Конечно, наверняка мы все узнаем, только когда его осмотрит настоящий врач, но, по-моему, он в хорошей форме.

Кингсли попытался оценить ситуацию. Кто эти люди? Как он оказался в их машине? Что им от него нужно? Он вспомнил эту манеру говорить. Она ему была хорошо знакома. Неторопливые, безмятежные интонации, спокойные, уверенные и повелительные. Всю свою жизнь Кингсли слышал подобные голоса, голоса, безоговорочно признававшие за собой права, которые тем, кто говорил иначе, нужно было зарабатывать. Кингсли помнил эти голоса с юности, когда его школьная команда по регби играла против команды соседней частной школы. Какой-то прогрессивный директор Харроу или Уинчестера решил, что будет неплохо, если его мальчики немного пообщаются с «простыми» детьми. Кингсли и его друзьям пришлось скрывать зависть, когда со станции к школе подъехал запряженный лошадьми шарабан, полный подростков, которые говорили так, словно владели всей страной. Они ей и владели или должны были завладеть после смерти своих отцов.

Итак, его похитители принадлежали к высшему классу английского общества.

Что он еще сможет выяснить? Ладонь Кингсли лежала на ноге одного из говорящих. Кингсли пытался понять, из какого материала сделаны его брюки. Тыльная сторона ладони недостаточно чувствительна, особенно если опасаешься ею двигать, но Кингсли показалось, что материя толстая и грубая. У таких, как эти двое, брюки обычно пошиты из другого материала. Если только, разумеется, это не полевая форма… И они говорили о том, чтобы доставить его на фронт.

Неужели его похитили военные? Такая мысль казалась невероятной.

— Вы полагаете, он будет сотрудничать? — спросил мужчина постарше.

— Полагаю, да, — ответил Шеннон. — В конце концов, что еще ему остается? Он уже мертв, по крайней мере, так все думают. Ничто не мешает нам прикончить его по-настоящему, так сказать, постфактум.

Кингсли попытался разобраться в том, что услышал. Эти высокомерные, надменные люди хотят, чтобы он для них что-то сделал. Им удалось вытащить его из тюрьмы, якобы убив его, и теперь они вальяжно рассуждают о том, чтобы действительно убить его, если он откажется сотрудничать.

— Полагаю, инспектор Кингсли прикинет свои шансы, применит свою знаменитую логику, добавит каплю отчаянного безрассудства, за которое его так все хвалят, и примет наши доводы. Что скажете, инспектор? Я прав?

Это было неожиданно, но Кингсли сумел не вздрогнуть. Это проверка? Или Шеннон знает, что он пришел в себя?

— Инспектор, я прислушивался к вашему дыханию. Я следил за ним до того, как вы пришли в себя, и продолжаю следить. Я спросил, сможете ли вы принять наши доводы.

Кингсли попытался открыть глаза, но понял, что они чем-то замотаны. Сначала он испугался, что после ранения в голову у него повредилось зрение. Но по ощущениям все было нормально. Видимо, ему просто завязали глаза.

— Я понятия не имею, каковы ваши доводы, — прошептал он. — Но если именно вы выстрелили мне в голову, а я не умер, о чем я сейчас очень сожалею, то вы определенно не в себе. Поэтому нет, сэр, я сомневаюсь, что приму ваши доводы.

— Какая жалость. Кстати, та пуля была резиновая. К тому же я лично ее сделал и проверял на уличных собаках. Трех пристрелил, прежде чем подобрал нужную резину. Мне надо было, чтобы она вас вырубила, разорвала кожу, чтобы свидетели поверили в вашу смерть, но чтобы на следующий день вы уже были готовы к бою. Сработало отлично, хоть хвастаться и не люблю. Вы рухнули как мешок с углем, охранники все видели, а мерзкий старый алкаш объявил вас мертвым с моих слов, и вот результат. Мертвец с ужасной головной болью.

— Зачем все это?

— Вы нам нужны.

— Зачем именно?

— Придет время, узнаете.

— Все думают, что я умер?

— Мой дорогой, а зачем, по-вашему, нам было придумывать такой изощренный план? Разумеется, все думают, что вы умерли. Застрелены при попытке к бегству.

— А побег — ваших рук дело?

— Ну надо же, дошло.

Стало ясно, почему он так легко прошел через всю тюрьму.

— Вы СРС? Секретная разведывательная служба?

— Помилуйте, старина, мы не должны говорить о таких вещах..

— Вы люди Келла или Камминга? — настойчиво спросил Кингсли, и раздражающая невозмутимость Шеннона впервые дала трещину.

— Должен сказать, инспектор, вы очень хорошо осведомлены.

— Да нет, что вы. Ваша секретная служба на самом деле не такая уж секретная. Слишком много слухов гуляет по пабам и клубам около Уайтхолла.

— Ну, хорошо, Камминга, — признал Шеннон, и Кингсли понял, что имеет дело с внешней разведкой. Это еще сильнее все запутало. Он полагал, что его услуги могут понадобиться внутренней контрразведке. В конце концов, он полицейский, а не солдат.

— Тогда вы провернули это дело впустую, мистер Шеннон, — сказал Кингсли, — потому что я не буду принимать участие в этой войне. Ни в каком качестве.

— Что ж. Поживем — увидим, ладно? Может, обсудим это завтра, когда вам станет получше?

— Я не стану участвовать в вашей войне.

— А вас никто об этом и не просит. Не нужно в ней участвовать, нужно просто побыть на ней несколько дней.

— Моя жена думает, что я умер?

— Разумеется. Ей мы сообщили в первую очередь. Для этого ведь существует определенный протокол. Мы соблюдаем приличия, старина.

— Черт бы вас побрал!

— Вот так благодарность.

— А мой сын?

— О, за него не волнуйтесь. Ему ведь четыре, верно? Самое время потерять отца, пока еще не слишком привык к нему. К тому же это только сблизит его с тысячами других мальчишек. Боже мой, в наши дни едва ли встретишь малыша, который не потерял отца. Останься вы в живых, ему было бы куда сложнее.

Кингсли молчал, пытаясь справиться с эмоциями.

— Сэр, — наконец сказал он, — мне не нравится ваш тон. Вы спасли мне жизнь с какой-то целью, и, пожалуйста, не питайте иллюзий, будто я вам благодарен.

— А почему вы думаете, что мне нужна благодарность от такого симулянта и предателя, как вы, Кингсли? Если начистоту, меня от вас тошнит. Агнес Бомонт могла бы выбрать кого-то намного лучше. Возможно, она так и поступит.

— Не смейте говорить о моей…

— Так, замолчите, вы оба, — прервал их спутник. — Нам еще далеко ехать, а я терпеть не могу перебранок.

Больше никто не произнес ни слова, и вскоре мужчина постарше захрапел. Кингсли, несмотря на мучительные мысли об обманутой семье, и сам наконец забылся тревожным сном.

 

23

Выражение соболезнований

Агнес Кингсли знала, что этой ночью ей не уснуть.

Много месяцев серебряный поднос, на который складывались карточки и записки, некогда приходившие каждый день, стоял пустой. И вот, словно в насмешку над прошлым, поднос снова был полон. Однако теперь карточки приходили с черными ободками, а в записках содержались не веселые приглашения на вечеринки и суаре, как когда-то, когда супруги Кингсли были желанными гостями в любом доме; сегодня карточки содержали только соболезнования. Лаконичные и холодные. Лондон, куда некогда переехала чета Кингсли, следовал приличиям, — в конце концов, есть ведь и правила, — но опозоренная семья не получила прощения.

Однако плакала Агнес не поэтому. Раньше она думала, что любезности что-то значат, но теперь поняла, что ошибалась. В тот день она сокрушалась не об утраченном статусе и не о безразличии людей, которых считала друзьями. Она оплакивала горе своего сына, которому только что сообщила, что его папа улетел на небеса. Она оплакивала и себя, и гибель мужа. Она думала, что потеряла его много месяцев назад, но последние события показали, что он жил в ее сердце.

До этого момента.

 

24

Капитан Шеннон

Может быть, ему что-то вкололи, или же сказалось физическое и эмоциональное истощение, но Кингсли не помнил, как закончилась поездка в автомобиле, и, проснувшись, увидел себя в очередной незнакомой постели. Сколько раз еще, подумал он, предстоит приходить в себя в незнакомом месте? Но эта комната была хотя бы гораздо удобнее предыдущих. Ему постелили крахмальное белье, и в комнате пахло чистотой.

— Попробуйте открыть глаза, — узнал он голос Шеннона. — Мы сняли повязки.

Кингсли медленно приподнял веки. Глаза резанул свет, и ему показалось, что боль в голове удвоилась.

— Где я? — спросил он.

— На конспиративной квартире.

— Когда я пришел в себя, я слышал корабельные гудки. Окно открыто, и я чувствую дыхание соленого ветра. Вы привезли меня во Францию?

Шеннон засмеялся:

— Нет, нет. Но мы рядом с морем. В Фолкстоне.

— А-а, в Фолкстоне.

Кингсли, как и любому опытному офицеру полиции, было известно, что часть управленческого аппарата британской военной разведки располагалась в Фолкстоне. Отсюда же руководили секретными операциями некоторых из союзников — французы, а также бельгийцы и, по слухам, русские, хотя едва ли у правительства Керенского хватало сил заниматься еще и шпионажем.

Теперь, когда глаза привыкли к свету, Кингсли смог рассмотреть своего похитителя. Во время поездки в машине он понял, что Шеннон младший из двоих попутчиков, но не ожидал, что тот настолько молод. Ему едва ли было больше двадцати пяти. Кингсли ввел в заблуждение голос Шеннона. Самоуверенный тон выпускника частной школы практически не меняется с двадцати до шестидесяти лет.

— Вы молоды для капитана, — сказал Кингсли.

— Это война молодых, — жизнерадостно ответил Шеннон. — Немногим из нас удается дожить до старости.

Кингсли сразу перешел к делу:

— Я не знаю, что вам нужно, капитан, но в любом случае вы обратились не по адресу. Я уже сказал, что не стану работать на вашу войну. По-моему, вы напрасно так старались.

— Слушайте, может, встанете, примете ванну и пообедаете со мной, а? Полагаю, от прогулки вы не откажетесь?

Кингсли уже давно мечтал о ванне и глотке свежего воздуха.

— Вообще-то прогуляться мне бы хотелось, особенно если учесть, что вскоре вы вернете меня в «Уормвуд скрабз».

— Не могу, вы ведь покойник. Похороны состоятся сегодня утром на территории тюрьмы. Боюсь, для вас это позор. Ваша жена отказалась присутствовать. И правильно сделала, если честно, учитывая, что вместо вас похоронят гроб, полный песка.

— Кажется, вы с поразительной легкостью губите человеческие жизни.

Шеннон улыбнулся:

— В общем-то, вы угадали, старина. Несколько глотков газа плюс пара, а то и десяток мертвых товарищей — и тебе уже на все на свете наплевать. К тому же, инспектор, это не я погубил вашу жизнь. Вы сами ее погубили своим напыщенным резонерством. Мы просто свели череду неприятных событий к логичному финалу. Поесть мы можем на набережной. Там есть парочка неплохих гостиниц.

— А вы не боитесь, что меня узнают? Я, конечно, не лорд Китченер, но моя фотография была в газетах. Все ведь думают, что я умер, и мне не хотелось бы довести какую-нибудь старушку до сердечного приступа.

— О, полагаю, все будет в порядке, старина. Борода у вас достаточно отросла, на лбу у вас повязка, и еще я принес вот это.

Он вручил Кингсли очки в толстой роговой оправе. У Кингсли было превосходное зрение, но стекла в очках стояли простые.

— Вы были опрятным парнем, верно? — продолжил Шеннон. — Боюсь, средств на костюмы разведка выделяет немного. Когда помоетесь, наденете вот это.

Одежда, которую он дал Кингсли, даже отдаленно не соответствовала привычному для него стандарту. Шеннон был прав: Кингсли всегда одевался элегантно и раньше и не подумал бы одеться в потрепанный твидовый костюм, который ему предложили теперь.

Приняв ванну и одевшись, он оглядел себя в зеркале. Узнать его действительно было трудно. Он и сам едва признал себя в безвкусно одетом, бородатом парне в очках. И Кингсли отправился с Шенноном на прогулку.

Лето выдалось неважное, и, хотя еще не кончился август, погода была почти осенняя. Однако для прогулки день был неплохой, особенно с точки зрения человека, недавно вышедшего из тюрьмы. Воздух был холодный, но небо голубое. Солнце сияло, дул бодрящий ветерок, и Кингсли понял, до чего же соскучился по свежему воздуху.

Вместе с капитаном Шенноном он прошелся по набережной. Многие женские головки оборачивались на Шеннона: он выглядел великолепно в форме, с медалями на груди, с офицерской тросточкой, начищенной пряжкой на ремне и в высоких сапогах. Он щеголял маленькими усиками в стиле Дугласа Фербенкса и безупречной набриллиантиненной шевелюрой, которой сейчас не было видно из-под залихватски надетой набекрень фуражки. Он купил на лотке глазированное яблоко и со вкусом жевал его на ходу С точки зрения Кингсли, капитан Шеннон был самоуверенным болваном, но не из тех, кого стоит недооценивать. Кингсли понимал, что за блестящей внешностью скрывается человек жестокий. Они шли мимо кучки клоунов, зазывавших зрителей на дневное представление и показывавших на набережной отрывки из него. Шеннон остановился посмотреть, и Кингсли тоже пришлось остановиться.

— Молодец, давай-давай! — крикнул Шеннон, глядя на высокую, гибкую женскую фигурку, которая отплясывала казачок в крошечной белой юбчонке и кофточке с задорными разноцветными пуговицами. — Отлично! Просто превосходно. Вот что нужно показывать войскам, верно? Недурно! А потом и все остальное. Не отказался бы от танцовщицы, а вы? Просто обожаю танцовщиц. В смысле, они ведь соображают, что к чему, верно? Маленькие кокетки. О да, они прекрасно соображают, что к чему.

Девушка закончила танцевать. Шеннон громко зааплодировал и был вознагражден скромной, лично ему адресованной улыбкой.

— Видите, я ведь говорил, — ухмыльнулся Шеннон. — Она все прекрасно соображает.

Девушка присоединилась к своим партнерам, после чего несколько мужчин в костюмах Пьеро показали совершенно несмешную пантомиму о взводе солдат, которые становились в строй и брали на плечо. Соль сценки была только в том, что солдаты никак не могли одновременно вскинуть ружья на плечо.

— Позор! — крикнул Шеннон, совершенно не стесняясь. — Верните обратно девчонок!

Юношей в труппе, разумеется, не было. Молодого человека, скачущего по фолкстонской набережной в мешковатом белом костюме Пьеро с разноцветными помпонами, толпа в тот сезон освистала бы от души. Вместе с девушками здесь выступали старики с крашеными волосами, чрезмерным слоем грима и густо подведенными глазами.

— Вот работенка что надо, — заметил Шеннон. — Мужчины-Пьеро в военное время. Ни одного лихого парня не осталось, а прелестные инженю в нарядных коротких юбчонках и трико попали в распоряжение беззубых, пускающих слюни стариков. Ну почему бы нам не послать стариков на фронт и не дать молодым парням возможность как следует оторваться с девчонками? В конце концов, для того, чтобы пройти десять ярдов и получить немецкую пулю, не нужно быть молодым и ярым, верно? Туда и старик может доковылять. Пожалуй, стоит написать об этом в газету.

В заключение вся труппа собралась, чтобы по традиции исполнить песню «Да здравствует Англия». Шеннон с готовностью присоединился к поющей толпе.

Когда Шеннон и Кингсли уже собирались продолжить прогулку, к ним подошел руководитель труппы с перекошенным от ярости лицом.

— Я надеялся, — сердито бросил он, — что джентльмен и офицер Его Величества станет вести себя с большей благопристойностью, особенно перед военнослужащими.

— Что ж, выходит, вы ошиблись, — ответил Шеннон. — А теперь вали отсюда, старый педик, пока я не оторвал твои помпоны и не растоптал их.

Пожилой человек был шокирован, но пытался продолжить:

— Я запомнил вашу полковую нашивку, сэр. Я напишу вашему командиру.

— Знаешь, старикан, их уже столько погибло, что, может быть, я и сам уже командир. Будет забавно отвечать перед самим собой.

Шеннон взял Кингсли под руку и отвернулся.

— «Да здравствует Англия», эта песенка, которую они пели, — сказал он, когда они продолжили свою прогулку — Возможно, вы знаете, что Аберкромби, тот, который написал текст, погиб?

— Нет, не знаю. Последние несколько недель у меня не было возможности следить за новостями.

— Постарайтесь не зацикливаться на прошлом, приятель. Взгляните на себя сейчас: вы загораете на променаде во Фолкстоне и смотрите, как задорные пьеретки прыгают через кольца.

— Вы были резки с тем стариком. Вам нравится издеваться над людьми?

— О да, очень нравится, — ответил Шеннон. — Отличное развлечение. А насчет старика, знаете, по правде говоря, я бы с радостью прикончил его за пару пенсов. Нет, честно, я серьезно. Все англичане, о которых стоит беспокоиться, находятся сейчас во Франции, а точнее, во Франции похоронена большая их часть. А этим оставшимся дома негодяям, которые корчат из себя патриотов и распевают идиотские песни, следует копать отхожие места для солдат. Если они могут резвиться на променаде, то и сортиры копать смогут.

Дальше они шли в молчании.

Затем Кингсли повернулся к Шеннону, который задорно подмигивал и махал рукой девушкам на пляже.

— Ну все, капитан, — резко сказал он. — Я человек терпеливый, но моему терпению, черт возьми, пришел конец. Какого дьявола вам от меня нужно? Я требую, чтобы вы мне все рассказали, или клянусь, что немедленно вас покину.

— Правда? — поинтересовался Шеннон с небрежной ухмылкой.

— Истинная правда, капитан. Видите ли, я немного знаю, как уходить от слежки, и клянусь, что смогу оторваться от вас через пять минут, несмотря на больные ребра, разбитую голову и так далее. Вот тогда вы попляшете, не так ли, мой высокомерный друг? Потому что я официально мертв и, как только я исчезну, искать будет некого, верно? Мертвец не оставляет следов, а я знаю каждую подворотню в Лондоне, о да, и знаю способы пробраться на нейтральный корабль из Тильбюри, если понадобится. Поэтому, если не хотите получить открытку от мертвеца, который перебросил свой хладный труп в Южную Америку, перестаньте играть в свои идиотские шпионские игры и расскажите, что вам от меня нужно.

— Да, — сказал Шеннон, вдруг задумавшись. — Все говорят, что вы парень полезный. Вам бы… А! Вот мы и пришли, — весело, как ни в чем не бывало сказал Шеннон, останавливаясь рядом с милой с виду гостиницей. — «Мажестик». Мне сказали, здесь превосходные завтраки, наши шифровальщики их очень хвалят, и, позвольте заметить, эти ребята отлично разбираются в таких вещах. Скучнейшие зануды, но толк в еде знают. Яйца, бекон, жаркое, жареные почки с подливкой, отменная кровяная колбаса и, как меня уверяют, лучшие девки на набережной.

— К черту ваши завтраки, капитан, и к черту ваши дурацкие заигрывания с девицами. Говорите, что у вас за дело, и давайте со всем покончим.

Шеннон нарочито поморщился.

— Ну же, инспектор, вы ведь не возражаете против разговора в уютной атмосфере и на полный желудок? Признаюсь, я привел вас сюда из корысти. Если я пообедаю с вами, я сохраню чек, и министерство возместит мне издержки. Если я пообедаю один, то, боюсь, мне придется выложить собственные наличные, а я ненавижу тратить собственные деньги, если можно поживиться за счет Джона Булля.

Кингсли неохотно вошел в гостиницу, снова подумав, что ему невыгодно злить Шеннона, и к тому же припомнив, что ничего не ел с последнего отвратительного ужина в тюремной больнице.

 

25

Поспешные похороны

Агнес Кингсли приподняла вуаль и взглянула на гроб. Вновь ее красота ярко контрастировала с мрачным окружением тюрьмы, как и во время того посещения Брикстона, когда она сказала Кингсли, что разводится с ним.

Шеннон солгал Кингсли. На самом деле Агнес решила присутствовать на его похоронах и даже не думала их пропустить.

Они уведомили ее непростительно поздно, и у нее было меньше часа, чтобы домчаться до Риджент-стрит и подыскать подходящий случаю вдовий наряд. Ей пришлось переодеваться в магазине и выйти в черном платье с подколотым булавками подолом и с сумкой, куда продавщица сложила ее старую одежду. Это было неудобно и неуместно, но Агнес Кингсли должна была предстать перед тюремными властями в облике гордой, исполненной достоинства вдовы. Да, жизнь ее пошла прахом, но ничто не заставило бы ее снизить планку.

Она прибыла практически в назначенное время и, войдя в огромную дверь тюрьмы, потребовала, чтобы надзиратель побежал вперед в маленький дворик и попросил дождаться ее прихода.

— Я не собираюсь бежать на похороны собственного мужа, — сказала она. — Им придется подождать, или, попомните мои слова, я им этого никогда не забуду.

Ее подождали, и Агнес простояла над могилой всю короткую церемонию и попрощалась с мужем. Тюремный капеллан с головокружительной скоростью зачитал строки из «Книги общей молитвы»; было очевидно, что ему очень хотелось оказаться в это время в другом месте.

— Мужчинарожденныйотженщины… — бормотал капеллан. — Мынеприносимничеговэтотмир… Прахкпраху… ВоимяОтцаиСынаиСвятогоДуха… Аминь.

Никаких дополнительных молитв не было, никаких стихов или музыки.

Когда краткая служба закончилась, капеллан отошел в сторону и велел могильщикам немедленно закапывать могилу. Агнес подняла руку, остановив их.

— Подождите, — сказала она. — Я хотела бы кое-что прочитать.

Начальник тюрьмы, присутствовавший на похоронах в знак уважения к рангу отца Агнес, взял ее под руку.

— Сожалею, миссис Кингсли, но у нас множество других забот и нет времени для…

— Отпустите меня, сэр! Я хочу прочитать стихи, — твердо сказала Агнес, отдернув руку. Начальник тюрьмы неохотно поклонился, и Агнес достала из сумки листок бумаги. — Мой муж часто читал это стихотворение моему сыну, которому всего четыре года. Это «Если» Редьярда Киплинга.

Капеллан, начальник тюрьмы, два надзирателя и могильщики громко вздохнули, но Агнес Кингсли читала не для них.

Когда она остановилась после первой строки, было очевидно, что начальника тюрьмы так и подмывало вмешаться и прервать ее чтение, но у него не хватило смелости. Все понимали, что Агнес собиралась прочитать все стихотворение, все тридцать две строки, и более того, прочитать не спеша, твердо и размеренно. Начальнику тюрьмы оставалось только смотреть в небо и считать слоги, пока она читала третью строфу, а затем четвертую. Наконец она закончила, после чего бросила листок в могилу и опустила вуаль, чтобы скрыть слезы.

— Спасибо за ваше терпение, — обратилась Агнес к начальнику тюрьмы.

— Не за что, миссис Кингсли.

— Должна сказать, — добавила она, когда он провожал ее обратно, — мне показалось, что вы очень спешили избавиться от останков моего мужа.

Начальник тюрьмы сказал, что это не так, но Агнес не поверила ему.

— То есть вы хотите сказать, что всех хороните на следующий день после смерти? В Лестершире все совершенно по-другому.

Начальник тюрьмы объяснил, что в случае захоронения на территории тюрьмы это стандартная процедура, поскольку, к сожалению, у них негде держать покойников.

— А почему вообще его похоронили на территории тюрьмы? Он ведь не был убийцей.

— Таковы были указания министерства внутренних дел, миссис Кингсли.

Поначалу Агнес хотела устроить скандал; она была гордой женщиной и считала, что власти значительно превысили свои полномочия, избавившись от останков ее мужа неподобающим образом и втайне. Она прекрасно понимала, что им хотелось как можно скорее разделаться с этой ужасной историей. Но какой смысл поднимать шумиху? Дуглас мертв, и если бы она настояла на организации подобающих похорон, кто бы на них пришел?

В конце концов, возможно, так действительно лучше. Кингсли и сам всегда говорил, что, когда человек умирает, его больше нет, и его тело она может хоть в Темзу кинуть, ему все равно. Агнес села в машину, и шофер увез ее из «Уормвуд скрабз».

 

26

Завтрак в гостинице «Мажестик»

— Вы только поглядите! Отличная пташка, верно? Вот что нужно войскам, разве нет?

Шеннон и Кингсли вошли в ресторан гостиницы «Мажестик», и молоденькая официантка, просто восхитительная на вид, как верно отметил Шеннон, проводила их к столику у окна.

Их столик стоял поодаль от остальных, частично отгороженный от основного зала рядом кадок с пальмами. Неподалеку расположился струнный квартет, который, не мешая их разговору, не позволял другим посетителям слышать их беседу.

Как почти все струнные квартеты в гостиничных ресторанах, они играли подборку из Гилберта и Салливана и как раз добрались до довольно унылого отрывка из «Йомена-гвардейца». Шеннон начал подпевать себе под нос, глядя в забрызганное солеными каплями окно:

Возможно, подействовала музыка, но Шеннон вдруг задумался.

— Няньки с детьми, — проговорил он, — старые козлы с тросточками, жирные матроны с болонками, надоедливые сопляки, катающие обручи, матросы с подружками или же мечущиеся в поисках оных. Господи милосердный, до чего же мирное зрелище.

— Да, пожалуй.

— Интересно, сколько отсюда до Пасхендале? Пятьдесят миль? Думаю, и того меньше. Меньше пятидесяти миль, и уж точно меньше миллиарда. Хотя эти два места словно находятся на противоположных концах вселенной. Дикость, вы согласны? Можно выпить здесь утром чаю, а если поторопишься, то и лишиться головы в Бельгии прежде, чем этот завтрак переварится. Если это не дикость, то я не знаю, что же.

— Вы, безусловно, правы.

— Думаете, кто-нибудь из прогуливающихся здесь чертовски довольных собой людей может хотя бы представить себе, вообразить своим крошечным умишком масштаб бойни, которая в эту самую минуту идет всего в пятидесяти милях отсюда?

— Списки жертв публикуют в газетах. А эти люди, которых вы так презираете, это матери и отцы, сестры, братья, мужья, друзья. Им известно, что происходит, и я сомневаюсь, что кто-то из них так уж доволен или счастлив.

Шеннон взглянул на Кингсли и презрительно поморщился.

— Ну разумеется. Вы ведь там тоже не были, верно? Я совсем забыл.

— Нет. Я там не был.

— Ха! Вы такой же, как и они. О да, вам известно, что люди гибнут, гибнут тысячами день за днем. Это всем известно. Но вы не знаете, каково это. Даже проведи вы остаток своих дней, пытаясь представить себе это, вам никогда даже близко не понять. Это не дано никому, кто там не был. Вы никогда не станете одним из нас.

— Я не хочу становиться одним из вас. Мне жаль, что такие, как вы, вообще появились.

— Мясорубка. Вот как все говорят. Что там мясорубка. Но это не совсем так. Мясорубка ведь только рубит. Позвольте сказать вам, Кингсли: ничто, никакие слова в английском или каком бы то ни было другом чертовом языке, если уж на то пошло, никогда не смогут описать, что это такое.

Струнный квартет решил немного передохнуть, и Шеннон запел вместо них, тихо, почти про себя. Он напевал мелодию старого гимна. Кингсли хорошо знал эту мелодию, но слова слышал лишь однажды. Стихи были солдатские, и группа ходячих раненых, ожидающих рассредоточения, тихо напевала их поздней ночью на вокзале Виктория.

— И сейчас не ответят, — добавил Шеннон. — Потому что мозгов не хватит, ни у кого. Именно поэтому каждый сегодня считается поэтом, мать их. Все хотят сказать, все что-то кропают, но не получается. Никому и никогда не удастся перебросить мост через пропасть, разделяющую тех, кто там был, и тех, кого там не было.

Теперь пришла пора Кингсли кое-что процитировать:

— «Прокаженная земля, усеянная разбухшими и почерневшими трупами сотен молодых людей. Отвратительная вонь гниющей мертвечины».

— Что это за чушь?

— Эти из письма, которое Элиот отправил в «Нейшн».

— Опять паршивые поэты? Да что он вообще знает?

— Нет, это не его слова. Это отрывок из письма, которое он получил от офицера с фронта. Я выучил его наизусть, чтобы прочитать на суде. «… Грязь словно каша, окопы словно мелкие трещины в провонявшей на солнце каше. Тучи мух и васильков на воронках с потрохами. Раненые, которые лежат в воронках среди разлагающихся трупов, лежат под палящим солнцем и в ночной холод, под постоянным обстрелом. Люди с вывалившимися кишками и оторванными конечностями. Люди, которые стонут и бредят. Солдаты, корчащиеся в агонии на колючей проволоке, пока не сгорят под струями жидкого огня, как мотыльки в пламени свечи… Но это лишь слова, и слушатель, возможно, уловит лишь толику смысла. Содрогнется, и все будет забыто». Все, как вы и говорили, — закончил Кингсли. — Он пытался описать это, но знал, что у него никогда не получится.

— Да. И еще, как я и говорил, каждый мнит себя поэтом.

— Кажется, это общая тема: разочарование, которое никто и никогда не поймет, — заметил Кингсли. — Сассун в своем письме говорил о том же, верно?

— А, да, Сассун. Жалкий ублюдок.

Кингсли поразила его желчь.

— Вы не одобряете того, что он сделал?

— Мразь и слюнтяй. Балаболка сраная. И к тому же награжден Военным крестом! Да с него этот орден содрать надо! Приполз домой с крошечной контузией и подложил всем свинью. Зачем нам военные герои, которые призывают уклоняться от службы? Плохо, конечно, когда так поступают известные детективы, но Сассун был одним из нас.

О Зигфриде Сассуне и его протесте знали все. Настоящий герой, он совершенно разочаровался в войне и, находясь дома после ранения, написал в газеты, что уходит из армии, и назвал войну безнравственной и бессмысленной. Поскольку он был своего рода знаменитостью, его письмо произвело сенсацию. Он чуть не попал под трибунал, но, благодаря нужным связям и его боевым заслугам, Сассуна просто отправили в госпиталь, лечиться от контузии.

— Нужно было его пристрелить, — сказал Шеннон.

— За то, что утверждал очевидное после полутора лет пребывания на фронте? Это жестоко, капитан.

— Не поймите меня превратно, инспектор. Мы все знаем, что он прав, что война превратилась в безумие и нет оправдания цене, которую мы платим, но его все равно нужно было пристрелить, потому что мы должны победить в этой войне. Просто обязаны. И смею вас уверить, что, несмотря на мнение подлых отказников вроде вас, большинство парней с этим согласны. Господи, да мы же — Британская империя, мы не можем пройти через все это и проиграть.

— Мы уже проиграли. Здесь все проиграли.

— Это чушь! Да, нас разгромили, да, нас растерзали, но мы не проиграли. Это, знаете ли, не одно и то же, но чем больше таких, как вы и Сассун, подрывают и без того непрочную уверенность в победе, тем ближе мы подходим к тому, чтобы собрать вещички и отправиться домой, и вот тогда мы действительно проиграем. Французы чуть так и не сделали.

Этого Кингсли не знал.

О мощнейшем мятеже французской армии (которая так и не оправилась после легендарной битвы при Вердене) было известно далеко не всем. Эту новость тщательно скрывали. Конечно, ходили истории и слухи, но истинный масштаб мятежа не разглашался.

— Жуткое дело, — продолжал Шеннон. — Мало того, что в России все катится в тартарары, так еще и это. Так вы не знали, что в конце мая в Шмэн-де-Дам восстали тридцать тысяч французских солдат?

— Понятия не имел.

— Ну разумеется, и большинство наших солдат тоже об этом не знают и слава богу, а то они, наверное, тоже восстали бы. Первого июня французская пехота захватила целый город. Было даже создано собственное антивоенное «правительство». Это было всего два месяца назад. Во Франции началась самая настоящая революция, мать ее, еще немного — и война была бы проиграна.

— Но этого не случилось.

— Нет, но только потому, что немцы и не догадывались, какую возможность упускают. Пойди они тогда в наступление, все пошло бы к черту. Восстание успели подавить, однако, позвольте заметить, в ближайшее время от французов никто наступления не ожидает. Именно поэтому мы так нужны здесь. Пока не прибудут янки, надежда только на нас, а когда они появятся, одному Богу известно. Но могу вас уверить: когда Петен понял, что это мятеж, он не отправил зачинщиков для лечения от контузии. Он отправил под трибунал почти двадцать пять тысяч человек и подписал приказ казнить больше четырех сотен. Конечно, всех он не казнил, но дело было сделано. На войне по-другому не бывает. Я очень сочувствую мятежникам, но я бы их все равно расстрелял. Особенно паршивого лицемера Зигфрида Сассуна.

Принесли еду, и Шеннон, казалось, моментально забыл о мрачных темах, для того чтобы пофлиртовать с миленькой официанткой.

— Сахару, сэр? — спросила она, держа маленькие серебряные щипцы в изящной руке.

— А, сладости от сладкой девушки.

Девушка немного порозовела.

— Я пожалуюсь на вас генералу Хейгу, — предостерегла официантка, но было понятно, что она довольна.

— И что вы ему расскажете? — поинтересовался Шеннон. — Что вам нравится прогуливаться с офицерами?

— Нет. Я скажу ему, что я хорошая девушка.

— Это не защита от военных, мисс. Генерал Хейг сделает то же, что и всегда: прикажет мне идти в наступление.

— Что вы хотите сказать, сэр?

— Британский солдат не знает другого пути. Наступление, наступление, наступление! Штурмуй крепости врага и занимай их.

Теперь девушка действительно покраснела, к очевидному удовольствию Шеннона.

— Но успешное нападение требует хорошей осведомленности. Поэтому позвольте мне начать сбор информации, милая. Как вас зовут?

— Не скажу.

— Во сколько вы заканчиваете работу?

— Не скажу.

— Ну же, дорогая, это военная операция. Я приказываю вам отвечать.

— Извольте. Меня зовут Виолетта, если вам так хочется знать, а заканчиваю я в половине третьего, но в шесть у меня следующая смена.

— В таком случае, дорогая Виолетта, мне нужно спешить. Если я приду в гостиницу в три тридцать одну, я смогу пригласить вас на прогулку у моря?

— Ну, может быть. Придете и узнаете.

— Молодец! Отличное начало! Хорошо сказано, Ви! Тогда в три тридцать одну. А затем вперед, в атаку!

— Офицеры! Вы хуже прочих мужчин.

— Это наша обязанность. Нам приказано подавать пример.

Официантка засмеялась и отошла.

— С трех тридцати до шести, — заметил Шеннон. — Два с половиной часа. За два с половиной часа можно много успеть. В первый день на Сомме за такой же промежуток времени мы потеряли двадцать тысяч человек. Ваш брат Роберт был одним из них, верно?

— Да.

— Что ж, я уверен, что за такой же срок смогу превратить хорошую девушку в дурную.

— Капитан Шеннон, если бы я хотел посмотреть на озабоченного кобеля, я бы просто прогулялся по парку.

— Понимаете, инспектор, я знаю, что это ужасно, но у меня есть правило, и я никогда его не нарушаю.

— Правило?

— Кредо Шеннона. Любая выпивка. Любая еда. Любая девушка. В любое время.

— Я думал, вы на задании.

— Это более важное задание, и заключается оно в том, что нужно ковать железо, пока горячо, потому что, видите ли, Кингсли, горячо будет не всегда. Я скоро умру.

— Вы так в этом уверены?

— Абсолютно. Моя очередь уже давно подошла. В Оксфорде я был в команде по гребле. Гонка 1912 года. Из всех других гребцов остался один я. Подумайте только: все до одного из них дали дуба, разве не поразительно? Даже бедняга рулевой, которого снял снайпер на Вайми-Ридж. Кстати, тот немец, видимо, был стрелком что надо, потому что, поверьте мне, наш рулевой был самым мелким, самым тощим парнем, которого только можно встретить. Скоро я к ним присоединюсь — мой срок на исходе. Если бы меня не откомандировали в СРС, я бы уже был мертв, учитывая, что за дьявольская резня творится на Ипре. Вот поэтому у меня такое правило. Хватай, пока можешь. Бери, пока дают.

— Всегда?

— Всегда. Любая выпивка. Любая еда. Любая девушка. В любое время. Без исключений. Без осечек. Я не упускаю ни одной возможности поесть, выпить, выспаться или уложить девку в постель, и к черту все остальное. Поэтому, когда меня догонит пуля, или меня отравят газом, или я загнусь от дизентерии, или меня разорвет на куски, или я просто перетрушу и сдохну, я буду знать, что не было ни одной девки, которую я мог бы уломать и упустил, и ни одного стакана спиртного, ни одного обеда и ни одного другого удовольствия, которые были у меня под носом и которыми я не воспользовался. Неплохое правило, верно? Ну же, признайте.

— Полагаю, это вполне разумно.

— Чертовски разумно. Но послушайте, я не могу сидеть и трепаться с вами весь день. Как насчет того, чтобы перейти к делу?

— Да уж, пожалуй.

— Но сначала, разумеется, правило!

Шеннон с яростью набросился на яйца и почки. Он также съел бекон, грибы, кровяную колбасу, жареные помидоры, свиную отбивную и все тосты, включая порцию Кингсли. Он осушил чайник и заказал еще один, с порцией скотча, и только когда на столе не осталось ни крошки, закурил и перешел, наконец, к делу.

— Итак. Я уже упомянул о печальном известии насчет виконта Аберкромби?

— Вы сказали, что он умер.

— Умер во Франции. Точнее, его убили.

— Он не погиб в бою?

— Нет. Такова официальная версия, но на самом деле его убили.

Кингсли задумался.

— Что бы это ни значило, — наконец сказал он.

— Что вы хотите сказать: что бы это ни значило?

— Я уже не понимаю, что такое убийство, особенно во Франции.

— О, ради бога, пожалуйста, инспектор, замолчите. Вы полицейский. Вам чертовски хорошо известно, что такое убийство: это когда один человек незаконным образом убивает другого.

— По-моему, и Хейг — убийца, и Ллойд Джордж, и кайзер…

— Да, нам всем известно, что вы думаете по поводу войны, инспектор. Вы чертовски доходчиво это объяснили. Она вам не нравится. Вы думаете, что это — полное безумие. Что ж, у меня для вас новости. Никому из нас она не нравится, мы все считаем, что это безумие, особенно те, кто действительно в ней сражался. Но не все из нас чувствуют необходимость постоянно об этом болтать.

— Вы говорили о виконте Аберкромби.

— Ну, можете себе представить, как его смерть потрясла общественность. Он был одним из последних настоящих романтических героев, из тех, кто так и остался чертовым героем. Как Руперт Брук, а не Зигфрид Сассун.

— Руперта Брука укусило какое-то насекомое, и он умер от заражения крови.

— Он умер на боевом посту. Его поэзия вдохновляла людей, она не запугивала их ужасами, которые их окружали. Она поднимала их над кошмаром.

— Прекрасно, не так ли?

— Да. Прекрасно и горько.

— Поэзия Аберкромби была такой же.

— Аберкромби сочинял стихи, но поэтом не был. Он не был Бруком.

— Люди любили их, потому что они были простые, прочувствованные и благородные.

— Виконт умер, но я-то тут при чем? — спросил Кингсли.

— Ну, как я уже сказал, его убили. И убил его, кажется, недовольный солдат. Они оба по контузии покинули линию фронта и отправились в одно заведение для осмотра перед началом лечения. Солдат застрелил Аберкромби, при нем нашли и пистолет Аберкромби. Он под арестом, ожидает трибунала, и я надеюсь, что его повесят или четвертуют. Подумать только, что такой отважный малый, как Аберкромби, вдохновлявший все наше поколение, пал от рук подлого, мелкого убийцы. Вы помните, что он писал в стихотворении «Запомните меня таким»?

— Признаться, нет.

— Рад отметить, что плохо знаком с творчеством Аберкромби.

— А то идиотское письмо, которое отметил Элиот, вы запомнили дословно. Господи, да мы все понимаем, что война — это грязь, черви, страх — липкий, кошмарный страх. Если в этой войне и есть что прекрасное, так это сила духа обычного человека, его благородство и способность жертвовать собой. Именно об этом писал Аберкромби, а какой-то подлый тип его за это пристрелил.

— Я снова спрашиваю: я тут при чем?

— Вы полицейский. Мы хотим, чтобы вы расследовали это дело.

— Мы — это СРС?

— Господи, да нет же. Важные персоны, «шишки», крупные фигуры. Откуда мне знать. Не удивлюсь, если сам Ллойд Джордж.

— Значит, это не расследование СРС?

— А с какой стати? Это дело полиции. Единственное, что нам велели, это вытащить вас из «Уормвуд скрабз» так, чтобы не возникло никаких вопросов, и доставить в Лондон.

— В Лондон? Так почему же вы привезли меня в Фолкстон?

— Мы думали, что у вас три сломанных ребра. Если честно, этот тюремный врач — просто позорище. Мы думали, что вы проваляетесь еще неделю, а здесь, с нами, вы будете в большей безопасности.

— Но зачем я вам вообще понадобился? Если вы произвели арест, не поздно ли начинать расследование?

— Логично. По мне — так дело открыли и закрыли, но им хочется расследования, и мы его проведем. Я телеграфировал в Лондон, что вы уже готовы приступить к заданию, и…

— Я не собираюсь выполнять никакое задание.

— Я же сказал, что это никак не связано с военными действиями. Это задание для полиции, полицейская работа, выполнения которой требует от вас правительство. Мы полагали, что вы хотя бы выслушаете, что именно мы от вас хотим.

Это предложение Кингсли счел вполне разумным.

— Хорошо, я вас выслушаю.

— Вот и отлично. Для начала вы вернетесь в Лондон.

— И это все, что вы готовы мне сообщить?

— Да, я всего лишь простой солдат. Вас проинструктируют на куда более высоком уровне. — Шеннон вручил Кингсли лист бумаги. — Вы должны прибыть по этому адресу в Уайтхолл завтра утром ровно в девять.

— Вы не пойдете со мной?

— О да, я тоже там буду, а вот как быть с остатком сегодняшнего дня?

— В смысле?

Шеннон в очередной раз закурил и предложил сигарету Кингсли, которую тот принял с благодарностью.

— Дело вот в чем, — сказал Шеннон. Он глубоко затянулся и выпустил струю дыма. — Я хочу сделать вам предложение, ну, между нами.

— Продолжайте.

— Это касается моего правила. Моего кредо.

— Любая выпивка, любая еда, любая девушка в любое время?

— Именно. Понимаете, я должен оставаться с вами вплоть до завтрашнего утра…

— И?..

— Ну, по-моему, нам нет особого смысла болтаться вместе, вам так не кажется? Я не нравлюсь вам, а мне определенно не нравитесь вы. Более того, я думал, что целую неделю буду болтаться у моря и развлекаться на полную катушку, пока вы не поправитесь. А теперь оказывается, что вы до отвращения здоровы и моя приятная и хорошо оплачиваемая работенка в роли няньки, едва начавшись, уже закончилась. Такая жалость. Так вот, я хочу сказать, может, расстанемся сейчас и договоримся встретиться в Лондоне?

— А вы уверены, что я не сбегу?

— А зачем вам сбегать? У вас нет документов, и начни вы утверждать, что вы — это вы, вас просто отправят обратно в тюрьму. У вас нет ни дома, ни денег, а мы предлагаем вам выгодное сотрудничество. Я считаю, что такой рассудительный парень, как вы, поймет, что лучше остаться с нами, по крайней мере до тех пор, пока вы точно не узнаете, чего мы хотим.

— Вы действительно разрешите мне остаться одному? И это после того, как с таким трудом вытащили меня из тюрьмы?

Шеннон затягивался так яростно, что ему пришлось закурить следующую сигарету.

— А вы подумайте, инспектор. Скоро полдень. Доставить вас к своему начальству я должен через двадцать один час. У меня почти сутки, которые я могу провести целым и невредимым, не под вражескими пулями. Вы хоть представляете себе, что это значит для человека, который два года провел в окопах?

— Однако…

— Когда я вернусь на фронт и вскоре после этого, несомненно, погибну или буду медленно загибаться в какой-нибудь грязной бельгийской воронке, мне бы очень не хотелось оглядываться назад и думать, что у меня был двадцать один час на родине и я провел их за разговорами с таким куском дерьма, как вы.

— Вместо этого вы хотели бы воспользоваться своим основным правилом.

— До встречи с роскошной малышкой Виолеттой еще три с половиной часа, а затем ей на работу к шести. Если я очень постараюсь и посверкаю тут и там своим Военным крестом, полагаю, успею уложить в койку трех девчонок здесь, во Фолкстоне, а потом напьюсь до бесчувствия в последнем поезде до Лондона и еще подремлю перед рассветом.

— И ради этого вы готовы рискнуть и отпустить меня?

— Я же вам сказал, у ходячих мертвецов вроде меня есть обязанности и поважнее. Обязательства перед самим собой и своей короткой жизнью. К тому же, инспектор, повторюсь: я уверен, что вы придете на встречу, а если нет, я просто скажу, что вы ускользнули от меня. Поверьте, Кингсли, я куда больше, намного больше забочусь о том, чтобы порадовать себя, чем о вас или о дурацком задании, которое придумал мой шеф.

Кингсли не очень нравился Шеннон, но определенный интерес все же вызывал.

— Вы действительно думаете, что сможете соблазнить трех женщин и успеете попасть сегодня в Лондон?

— Инспектор, идет война, и не просто какая-то там война. Идет Великая война. Большинство молодых мужчин мертвы, а все еще живущие умрут завтра. Можете быть уверены, девушки пересмотрели свои взгляды на жизнь. А если они не пойдут мне навстречу, мне придется просто найти способ их убедить, верно? Поверьте, если я хочу оприходовать девчонку, я обязательно ее оприходую.

Несмотря на отвращение к Шеннону, Кингсли поразился его самоуверенности. Он и сам был очень уверен в себе, но этот молодой, развратный капитан достиг в этом совершенно иного уровня.

— Откуда начнете?

— Возможно, с той миленькой пьеретки. Или прогуляюсь по пляжу. Возможно, для эффекта возьму тросточку и притворюсь слегка раненным. Девчонки это любят. Предложу им глоток бренди для уверенности — и привет, кронпринц Вильгельм, раз, два и в дамки!

— Вы не боитесь, что меня узнают?

— Так вы сами все сделаете, чтобы вас не узнали. Я же говорил, даже если инспектор Кингсли и вернется к жизни, лучшее, на что он может рассчитывать, это возвращение в тюрьму… Но разумеется, вы понимаете, нас это вряд ли устроит.

Шеннон положил сигарету в пепельницу и заглянул Кингсли прямо в глаза. Конечно, Кингсли все понимал. Он знал, что, инсценировав его гибель, СРС едва ли могла допустить его возвращение к жизни.

Кингсли погладил бороду. Никогда в жизни он не хотел отрастить усы или бороду, даже во времена Эдуарда VII, когда среди полицейских это было модно.

— Я останусь никем. По крайней мере, до тех пор, пока не узнаю, что меня ожидает.

— Умница.

Шеннон попросил счет, оставил невероятно щедрые чаевые — за счет налогоплательщиков — и напомнил Виолетте об обещанном свидании. Затем они с Кингсли вышли из гостиницы, и, когда они уже собирались расстаться, Шеннон предупредил его в последний раз:

— Не забудьте, инспектор, ваше внезапное появление среди живых людей все ужасно запутает. Если вы намеренно или случайно себя выдадите, я вас убью, просто-напросто убью.

— Я уже дал вам слово. В угрозах нет необходимости.

— Да, но я считаю, что и вреда от них нет. Короче, не будем больше об этом, ладно? А теперь я выдам вам один фунт на дорогу и ночевку в Лондоне. Вам придется за него расписаться.

Шеннон достал расходный ордер министерства иностранных дел, и листок затрепетал на морском ветру.

— Как мне расписаться? Мое единственное имя принадлежит мертвецу.

— Верно замечено. Знаете, я об этом не подумал, а ведь я тайный агент! Ну я и кретин, верно? Мы собирались придумать вам новое имя завтра. Кто ваш любимый автор?

— Шекспир.

— Слишком броско. Как насчет Марло?

— Подойдет.

Кингсли расписался как Кристофер Марло и взял фунт.

— Вы ведь знаете, что Кристофер Марло был шпионом? — спросил Шеннон на прощанье.

— Он был еще и поэтом, — ответил Кингсли, — а я не шпион и не поэт.

— Я же говорил, в наши дни все до единого поэты.

 

27

Свободный день

Проверив расписание поездов до Лондона, Кингсли для начала узнал, как добраться до библиотеки. Было чудесно снова стать хозяином себе и прогуляться по тихим улицам английского порта. Конечно, он по-прежнему переживал о семье, которой сообщили, что он погиб, но все же был рад хоть немного отдохнуть от дьявольской чехарды, в которую в последнее время превратилась его жизнь.

Он нашел библиотеку, старый особняк, памятник викторианской жажды к общественному образованию, и вошел в ее безмолвный зал. Людей было очень много: все сидели в благоговейной тишине, согнувшись над книгами или свежими газетами, прицепленными к длинным деревянным палкам. Кингсли удивился количеству посетителей и решил, что, возможно, среди нынешнего ужаса и безумия люди ищут успокоение в мудрости прошлого. Разумеется, он увидел много черных вуалей и траурных повязок на рукавах. Кингсли был особенно тронут и опечален, когда увидел такие же повязки у детей не старше восьми или девяти лет, которые тоже молча сидели и читали. Одна девочка читала «Веселые приключения Бруинов» — популярный комикс о пансионе для животных, который должен был рассмешить ее или хотя бы вызвать улыбку, но, проходя мимо нее, инспектор увидел, что она плачет. Мать девочки сидела рядом, тоже на детском стуле. К ее изношенному платью была пришита черная креповая лента, а на коленях лежал журнал, но она его не читала; она смотрела перед собой, нежно гладя девочку по голове. Кингсли подумал, носит ли Агнес черное, и что она сказала Джорджу, и сказала ли что-нибудь вообще.

Он нашел пустой стол и присел. Он собирался написать письмо Агнес, которое попросил бы передать ей в случае своей смерти. Но, как ни старался, ничего не мог придумать. Он понятия не имел, что с ним станет, и поэтому не мог объяснить ей, почему ее так жестоко обманули. А что до прошлых событий — все, что можно было сказать, уже было сказано. Она выключила его из своей жизни раз и навсегда. Даже не пошла на его похороны.

Кингсли задумался о печальной гибели виконта Аберкромби. Правительство хотело, чтобы он расследовал его смерть. Именно его смерть хотя бы на некоторое время продлила жизнь Кингсли.

Он начал искать заметки о смерти Аберкромби в газетах. Экземпляры центральных газет хранились в библиотеке не больше двух дней, но были все прошлые выпуски местного журнала. Там сообщались весьма приблизительные подробности гибели героя — говорилось, что Аберкромби погиб в бою:

ГЕРОЙ ПОГИБ

С величайшим прискорбием мы вынуждены сообщить о гибели виконта Алана Аберкромби, двадцатипятилетнего кавалера ордена «За боевые заслуги», единственного сына графа Аберкромби, парламентского организатора тори в палате лордов. Благодаря боевым заслугам и знаменитым патриотическим стихам виконт превзошел славой своего выдающегося отца. Еще в Оксфорде он написал цикл стихов «Тропинка и деревня», получивший очень высокие отзывы. Самую известную его часть, «Крикет на траве и чай», сравнивали со знаменитым «Грантчестером» Брука, воскрешающим в памяти Англию, за которую мы все сражаемся. Аберкромби добровольно поступил на военную службу в 1915 году (приступ плеврита не позволил ему сражаться в первый год войны) и впервые участвовал в военных действиях у Лос, где повел своих людей в героическое наступление под пулеметным огнем немцев. Годом позже, когда ему уже было присвоено звание капитана, за битву на Сомме он получил орден «За боевые заслуги». Он был награжден за спасение раненого товарища из-под обстрела. Виконт Аберкромби опубликовал два сборника патриотических стихов, которые служили огромным утешением и для военных, и для гражданских лиц и зачитывались на многих концертах для призывников. Но прежде всего он запомнился своим стихотворением «Да здравствует Англия», навеянным «Солдатом» Руперта Брука. «Да здравствует Англия» было положено на музыку мистера Айвора Новелло и по популярности не уступало знаменитому «Храните домашнее тепло» Новелло. Капитан Аберкромби погиб в бою, он умер, как жил, героем. Мы приводим здесь широко известное произведение Аберкромби:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Как ни старался Кингсли, при всей своей резкости не лишенный сентиментальности, он не мог увидеть в этом отвратительном стихотворении ничего, кроме юношеской ерунды. Ему было жаль молодого человека и его семью, он восхищался его храбростью, но, по его мнению, Англия потеряла не поэта.

Мысли Кингсли обратились к капитану Шеннону. Почему в этом деле участвует СРС? Он подозревал, что ее роль не так проста, как утверждал Шеннон.

Мысли о Шенноне напомнили Кингсли о его планах на этот день и вечер. Кингсли было жаль девушек, которые попадутся Шеннону на пути; ни один родитель не пожелал бы своей дочери такого ухажера. Кингсли подумал о Виолетте, юной официантке из гостиницы «Мажестик», которой едва ли исполнилось семнадцать. Ему вдруг стало страшно. Кингсли вспомнил, как жестоко Шеннон обошелся со стариком на пирсе. Он вспомнил, что ответил ему Шеннон на вопрос о том, уверен ли он в своем успехе у женщин: «А если они не пойдут мне навстречу, мне просто придется найти способ их убедить, верно? Поверьте, если я хочу уложить девчонку, я обязательно ее уложу».

Тогда Кингсли не придал этим словам значения, но теперь задумался. Взглянув на часы, выданные утром вместе с одеждой, он увидел, что уже почти три часа. Он поднялся и поспешно вышел из библиотеки.

 

28

Солдату нужно утешение

Неплохо разогревшись в пансионате с гибкой пьереткой, которая и впрямь знала, что к чему, Шеннон снова вышел на набережную и направился к гостинице «Мажестик». Кровь в нем играла, походка стала расслабленнее, но шел он так же быстро, и взгляд был такой же наглый. Он без извинений расталкивал прогуливающихся граждан. Его улыбка напоминала скорее ухмылку или оскал. Он вышел на охоту.

Виолетта ждала его у гостиницы. Шеннон мгновенно преобразился, надев маску элегантной беспечности.

— О, Виолетта, Виолетта! Так вы пришли! Как это мило с вашей стороны, — сказал он, взяв ее за руку.

— Ну, вы были так любезны, капитан, — ответила девушка. — Не стоило вам оставлять такие чаевые! Другие девушки позеленели от зависти!

Виолетта была в восторге от компании столь привлекательного и лихого офицера. Когда они шли мимо гостиницы, она бросала взгляды в окна ресторана, радуясь, что ее коллеги видят ее вместе с таким роскошным джентльменом.

— Давайте поедем по набережной на автобусе, — предложил Шеннон, и они сели в омнибус с открытым верхом, где ветер раздувал волосы Виолетты и румянил ей щеки, а Шеннон забрасывал ее остроумными комплиментами и заставлял ее хихикать и краснеть еще сильнее.

Они вышли из автобуса на конечной остановке на краю города, и Шеннон повел ее к пляжу.

— Зачем мы пришли сюда? — спросила Виолетта.

— Ну, видишь ли, я ненавижу толпу, — ответил Шеннон с задорной улыбкой. — На фронте так шумно и так страшно, вот мне и хочется укрыться где-нибудь в тихом месте, тем более с такой очаровательной спутницей. Там, где я был, нет ни миленьких девушек, ни покоя.

Очарованная Виолетта позволила отвести себя еще дальше по пустынному пляжу; там Шеннон увидел маленькую рыбацкую пристань и предложил укрыться за ней, поскольку поднялся сильный ветер.

— Мне нужно вернуться к шести, — напомнила ему Виолетта.

— О, я к тому времени управлюсь, — ответил Шеннон.

Если Виолетта и решила, что его слова прозвучали странно, то ничем этого не показала, и они отправились к пристани.

— Ну разве здесь не мило? — спросил Шеннон.

— Мило. Очень мило, — согласилась Виолетта. — Капитан, а я ведь даже не знаю вашего имени.

— Я парень, который научит тебя жизни, — сказал он и обнял ее. Сначала она не сопротивлялась, даже уронила голову ему на плечо, но когда он потянул ее на песок и начал целовать в губы, она громко запротестовала.

— Нет! Нет, капитан! — оттолкнула его она.

— Что? Что ты хочешь сказать своим «нет»?

— Я хочу сказать «нет»! Боже, ну вы и шустрый! Давайте без этого. Я с вами едва знакома! Вы можете взять меня за руку, но никаких поцелуев. По крайней мере, таких поцелуев!

— Взять тебя за руку, — повторил Шеннон. — Взять тебя за руку? Ты думаешь, я затем притащил тебя сюда из города, чтобы взять тебя за руку, черт возьми?

Девушка вдруг перепугалась. Всего несколько секунд назад Шеннон выглядел совершенно по-другому.

— Мне всего шестнадцать, — воскликнула Виолетта, — и я хорошая девушка. Я вам говорила… Я говорила.

— Мне плевать, сколько тебе лет и что ты на свой счет думаешь, дорогуша. Сейчас я тебя поимею.

Девушка пришла в ужас: она и выражение такое едва ли слышала, не говоря уж об остальном.

— Нет!

— Да! А ну, лежи тихо, и давай приступим к делу.

— Пожалуйста, капитан, нет! Я не хочу, я еще никогда… пожалуйста.

— Что ж, если ты хранила свою честь, то кому же ее отдать, как не солдату короля? Да? ДА? Или я недостаточно хорош для тебя? Кем ты себя возомнила, маленькая дрянь? Думаешь, ты слишком хороша для британского солдата, так, что ли? А ну, отвечай, потаскушка!

— Нет. Я не говорила…

— Молодые ребята умирают, а маленькие шлюшки вроде тебя сидят дома и хранят себя! Хранят для кого? Для здоровенного богатого американца? Так, что ли? Маленькая мисс надеется продаться янки?

— Нет!

— Ты шлюшка неблагодарная! Твои соотечественники погибают ради тебя. Ты это понимаешь? Будь у тебя хоть сколько-нибудь порядочности, ты бы отдавала свое тощее тельце каждому солдату и офицеру! Ходила бы предлагать себя в доки! Принимала бы по взводу в день и считала бы это честью для себя! Лорду Китченеру нужно твое тело!

Лицо Шеннона исказилось злобой и яростью. Девушка плакала, тряслась от страха и ужаса, у нее капало из носа. Шеннон схватил ее за запястья и уложил на песок.

— Я британский солдат, — прокричал Шеннон прямо в мокрое от слез и соплей лицо Виолетты, — и я требую утешения! А ты — британская шлюха, и ты, черт возьми, мне его предоставишь!

Шеннон начал задирать ей юбку. Она кричала от страха, но была слишком испуганна и смущена, чтобы дать ему достойный отпор.

— Пожалуйста, — отчаявшись, прошептала она. Сопли пузырились у нее на губах, когда она пыталась вымолвить «не надо».

Короткая схватка закончилась. Шеннон подавил ее своим напором. Он схватил ее за руку, чтобы вытереть слезы и сопли ее же рукавом, а затем снова прижался к ней своими губами, одновременно задирая ей юбку и стягивая панталоны.

Именно в этот момент из-за причала показался Кингсли.

— Немедленно отпустите ее, — приказал он.

— Какого черта!.. — воскликнул Шеннон, поднимая глаза от девушки и продолжая стягивать с нее одежду.

— Я сказал: руки прочь от нее, капитан, или мне придется вмешаться.

Тон Кингсли был твердым, он привык отдавать приказы. Шеннон был таким же и не уступал ему в этом, и на миг они застыли в мертвой точке. Затем Шеннон улыбнулся и, отпустив Виолетту, поднялся.

Кингсли наклонился и протянул девушке руку, помогая ей встать.

— Вы в порядке, мисс? — спросил он.

— Да, сэр, — ответила Виолетта, по-прежнему дрожа от страха и потрясения. — Кажется, да.

— Вы следили за мной, инспектор? — спросил Шеннон, стряхивая с одежды песок.

— Да, капитан Шеннон, следил. Я не знаю, что меня на это толкнуло, но я вдруг подумал, что должен сделать это. Я ведь полицейский. Мы чуем злодейство.

Шеннон улыбнулся и вдруг нанес Кингсли удар, подлый, сильный и короткий удар, который с легкостью мог бы сломать ему нос. Однако Кингсли был так же проворен, как и Шеннон, даже проворнее, и сумел отразить нападение. Виолетта закричала и спряталась за причалом.

— Еще попробуем? — спросил Кингсли. — Я готов.

— Нет, лучше не надо, — лениво протянул Шеннон — злоба его словно испарилась. — Я должен доставить вас для выполнения задания целым и невредимым.

— С чего вы взяли, что я не останусь целым и невредимым после драки с вами? — спросил Кингсли.

Держался-то Кингсли уверенно, но на самом деле никакой уверенности не испытывал. Он знал, что Шеннон по натуре убийца и что сам он никогда таким не был. Он снова повернулся к Виолетте.

— Вы сможете самостоятельно добраться до дома? — спросил он.

— Да, сэр, думаю, смогу… Мне нужно вернуться в гостиницу.

— У вас есть деньги на автобус?

— О да, сэр.

— Что ж, тогда вытрите слезы, возьмите себя в руки и возвращайтесь в город. Выпейте чашку чаю и постарайтесь не думать о том, что случилось. С вами произошла очень неприятная история, но ведь все закончилось хорошо, верно?

— Да, сэр.

— Ну, тогда до свидания.

— До свидания, сэр.

— И еще, Виолетта, не все мужчины такие, как этот. Помните это, — сказал ей вдогонку Кингсли.

— Пока, детка, — ухмыльнулся Шеннон. — Может быть, я как-нибудь загляну к тебе вечерком.

Девушка со всех ног помчалась прочь.

После ее ухода Кингсли и Шеннон стояли неподвижно, глядя друг на друга.

— Вы собираетесь преследовать меня весь день и защищать девственниц Южной Англии? — спросил Шеннон.

— Эта девушка казалась не такой, как все. Она казалась… уязвимой.

— М-мда… Что ж, не волнуйтесь, обычно я с детьми не связываюсь. Мне нравятся девчонки, которые знают, что делают. Я решил обработать эту, потому что она миленькая, ну и… потому что она под руку подвернулась. Не могу пропустить ни одной. Должен себя побаловать.

— Вас ведь тянет к насилию.

— А вы, пожалуй правы. Если честно, это ужасно. Для джентльмена. Но разве вы не знаете, как это возбуждает, как приятно взять беззащитную маленькую пташку и переломать ей крылья. Ну что, идем на автобусную остановку?

— Если вы не возражаете, давайте немного подождем. Негоже преследовать девушку и дальше.

— Какой вы зануда, Кингсли.

 

29

«Готы»

Добравшись на автобусе до города, Шеннон и Кингсли расстались.

— Увидимся утром, старина, — сказал Шеннон. — Я вам не забуду, что вы испортили мне охоту.

— Поверьте мне, капитан, этого и я не забуду. Что-то подсказывает мне, что когда-нибудь мы с вами сведем счеты.

— Жду не дождусь, инспектор.

Поезд до Лондона отходил еще через два с половиной часа, поэтому Кингсли решил вернуться в библиотеку и скоротать время за книгами.

Пока он шел по городу уже известной ему дорогой, незнакомый звук начал наполнять воздух. Сначала это был тихий, едва различимый гул.

Кингсли никогда не слышал этого звука и все же моментально понял, что это такое. Он смог бы догадаться, просто посмотрев на лица прохожих.

«Готы». Тяжелые немецкие бомбардировщики с девятью бомбами на борту у каждого, они были куда опаснее, чем предшествовавшие им «цеппелины». Фолкстон обстреливали и раньше, в мае. Двадцать три «гота» направлялись в Лондон и сбились с пути в облаках. Несколько бомб упали у берега моря. Теперь, похоже, Фолкстон ждала новая бомбардировка, на сей раз — запланированная.

Гул нарастал, и вскоре в небе появились девять самолетов. Девять крестиков среди облаков. Все смотрели вверх; бежать было некуда — никто не знал, куда попадут бомбы. Послышался длинный свист, и тут же последовал ужасный удар. Восемь бомб упали на город, и каждый взрыв сопровождала волна криков и стонов.

Один из снарядов упал довольно близко от библиотеки, кирпич и стекло брызнули во все стороны градом осколков. Кингсли помчался вперед посмотреть, не нужна ли там помощь. Повсюду — на тротуаре, на мостовой были люди: одни лежали неподвижно, другие, глядя на внезапно появившиеся раны, кричали от боли и страха.

Картина, представшая взору Кингсли, была столь кошмарна, что он был готов отдать все, кроме жизни собственного сына, лишь бы этого не видеть. Маленькая девочка, которая плакала в библиотеке над комиксом, истекала кровью на руках матери; кровь хлестала из рассеченной артерии у нее на шее. Кто-то с повязкой Красного Креста пытался помочь, но Кингсли знал, что ей уже никто не поможет. Через минуту она встретится со своим отцом, пополнит ряды жертв Великой войны, и в жизни ее матери не останется ничего, кроме пустоты.

 

30

Домашняя интермедия

В тот вечер Кингсли остро почувствовал свое одиночество.

Прибыв на вокзал Виктория, он снял номер в маленькой гостинице и отправился бродить по городу, чтобы развеять тоску и, возможно, съесть где-нибудь отбивную на ужин. Очнувшись от глубокой задумчивости, он понял, что идет на север, сначала мимо Сент-Джеймского парка, затем вокруг дворца и по восточному краю Гайд-парка. Он не был настолько голоден, чтобы специально искать какой-нибудь ресторанчик, он просто гулял, но в конце концов понял, куда влекут его ноги.

Как странно было снова оказаться в городе, где он прожил всю жизнь, за исключением проведенных в Кембридже трех лет. Находиться в Лондоне и не чувствовать себя его частью было невероятно грустно. Он всегда был его частью, больше, чем кто-либо. Он нес ответственность за безопасность города, знал его изнанку, его тайны; это был его город. Но теперь его дом больше ему не принадлежал, любимая работа потеряна, возможно, навсегда. Те, кто некогда знал его, полагали, что он мертв. Мертв и опозорен. С бородой, в очках, в надвинутой на лоб шляпе и потрепанном костюме, он не боялся, что его узнают; он и сам уже не узнавал себя, настолько необычным казалось ходить по улицам, которые знаешь вдоль и поперек, и никак не быть с ними связанным. Он шел мимо магазинов, гостиниц и пабов, в которых сидели сейчас его знакомые, даже некоторые друзья, ставшие ему теперь чужими. Большое полицейское управление на Сеймур-стрит, рядом с Марбл-Арч, некогда было ему родным домом, ведь он столько раз пил здесь темный эль со своим приятелем-сержантом. Кингсли был уверен, что тот и сейчас сидит здесь, ведь он слишком стар для военной службы. Сержант здесь, а Кингсли нет. Его здесь нет. Его не существует.

Он пошел по Бейкер-стрит. Теперь он знал, куда идет, хотя и не представлял, что будет делать, добравшись до цели. Он обошел Риджентс-парк по западной границе, дошел до Сент-Джонз-Вуда, а оттуда свернул по Фицджонс-авеню.

Он шел домой.

Он не собирался там объявляться, но ему хотелось побыть рядом с женой и сыном, хоть минуту. И желание было непреодолимым.

Почти два часа ушло у него, чтобы добраться от вокзала Виктория до Хэмпстед-Хит, и когда он подошел к высоким домам в конце Фласк-уок, длинный летний вечер уже закончился и наступила ночь.

На улице Кингсли заметил констебля, который подозрительно рассматривал его поднятый воротник и надвинутую на лоб шляпу Он понял, что похож на дезертира, поэтому распрямил плечи, напомнив себе, что первое правило маскировки — это уверенность. Он жизнерадостно пропел: «Добрый вечер, офицер».

Констебль махнул ему рукой. Это была женщина; теперь на эту службу брали либо женщин, либо пожилых мужчин. Шеннон, возможно, заметил бы, что с точки зрения неограниченного доступа к девушкам работать констеблем — не хуже, чем играть в театре. Констебль пошла дальше, очевидно довольная, что не нужно интересоваться личностью этого высокого, бородатого и недружелюбного с виду мужчины. Кингсли знал, что констебли «на специальном задании», как их называли, были предметом насмешек и шуток, персонажами скетчей и даже одной песни. Все знали, что «когда дорогу домой потерял, констеблю не доверяйся», но Кингсли всегда восхищался этими людьми, их энтузиазмом и старательностью, хоть их работу нельзя было назвать эффективной.

Эти мысли ненадолго отвлекли его, и сердце перестало так яростно биться при виде его бывшего дома. И не сосчитать, сколько раз со дня своей свадьбы в 1912 году он проходил вечером по Фласк-уок. Маршрут всегда был одинаковый: сначала до станции метро Хэмпстед, затем налево мимо продавца газет, у которого он покупал свежий выпуск, если не успевал сделать это раньше. Кингсли часто покупал цветы в киоске на главной улице, а иногда шоколад или пирожное во французской кондитерской. А потом домой, домой в объятия своей любимой Агнес, которая всегда была так рада видеть его, ей всегда так не терпелось услышать, к каким хитростям он прибегнул и какую отчаянную храбрость проявил в тот день. И конечно, малыш Джордж! Если удавалось прийти домой до того, как он ляжет в постель, для Кингсли это был праздник, и если ему казалось, что можно успеть домой вовремя, он так спешил! Он ненавидел, когда поезд метро вдруг останавливался на несколько минут, ненавидел длинные очереди на эскалатор — из таких же мужчин, которым не терпелось попасть домой к своим семьям. Когда же он опаздывал, то, обняв Агнес, тут же шел в детскую и целовал спящего Джорджа. Иногда мальчик ворочался и шептал во сне: «Папочка, я тебя люблю». Ради этих моментов Кингсли жил; и от них он отказался.

Теперь он стоял перед воротами в густой тени подальше от ближайшего газового фонаря. У своей калитки. У калитки своего дома. Он купил его (правда, при помощи семьи Агнес), через эту калитку он пронес Агнес на руках в тот день, когда они вернулись из свадебного путешествия, и он никогда не собирался покидать его. Теперь это была калитка миссис Бомонт, вдовы и матери. Ее калитка.

На улице не было ни души. В окнах дома горел свет: в подвале, где посудомойка мыла посуду после ужина, в холле, где домработница Молли чистила ботинки и пальто, и в гостиной, где сидела Агнес. За книгой или за шитьем, или просто сидела. Одна.

Не дав себе возможности подумать о последствиях, Кингсли открыл калитку и пробрался в сад. Он направился к дому, избегая дорожки и держась в тени огромного вяза, который рос посреди лужайки; он обещал Джорджу построить на нем дом, но так и не построил и теперь уже никогда не построит. Кружевная занавеска в гостиной на первом этаже была задернута, но тяжелые шторы на ночь еще не закрыли. Комната была ярко освещена; весь дом был полностью электрифицирован, к восторгу Агнес, которая выросла в большом, старом загородном доме, до которого современная цивилизация добиралась очень медленно. Кингсли знал, что свет в комнате позволит ему видеть через кружева и одновременно, отражаясь от тонкой белой ткани, не даст Агнес видеть улицу. Если он будет осторожен, он может подойти к окну и заглянуть внутрь. И возможно, увидеть ее.

Ночь была тихая, и безмолвие нарушал только отдаленный шум веселья в гостинице «Фласк». Убедившись еще раз, что улица пуста, Кингсли аккуратно взял стоящий под вязом кованый садовый стул и подошел к самому окну. Окно гостиной располагалось выше его головы, поэтому он приставил стул к стене, осторожно встал на него и медленно выпрямился, автоматически отметив про себя, что подоконники нужно привести в порядок.

Он оказался прав: она была там. Агнес сидела в гостиной перед камином. Камин в этом сезоне еще не топили, и перед ним стояла летняя ширма с изображением коня, которую Агнес привезла с собой из своей гостиной в Лестершире. Она сидела на своем обычном месте, напротив его кресла, теперь ничейного, пустого. На коленях у нее лежал журнал; Кингсли подумал, что это журнал «Леди». Агнес любила журналы и предпочитала те, в которых печаталось много коротких романтических историй, заметок о моде и сплетен, но держала их в своей спальне, в верхней гостиной, а также на маленьком столике эпохи королевы Анны в своей ванной — она стыдилась их демонстрировать. В гостиной внизу она держала другие журналы: журналы «для гостей», показатель ее вкуса. «Кантри лайф», «Татлер» и, конечно, «Леди». Хотя гостей у нее больше не было, ведь он погубил и ее, и свою жизнь ради принципа.

Агнес не читала журнал. Он лежал у нее на коленях, а она смотрела перед собой, и ее чудное лицо было омрачено печалью. Кингсли никогда не видел ее такой. Да, она бывала сердитой, ведь темперамент у нее был страстный; грустной, нетерпеливой, скучающей, но никогда — печальной. Нрав у Агнес был легкий и живой, по крайней мере раньше, до того, как он выжал из нее всю легкость и живость. Пока он смотрел на нее, она вздохнула. Это был долгий вздох человека, у которого впереди длинная, пустая ночь. Затем она встала и повернулась к окну. Инстинкты подсказывали Кингсли, что нужно бежать, но разум велел ему не двигаться, так как внезапное движение легче увидеть. Только неподвижность поможет ему остаться незамеченным. Она направилась к окну, к Кингсли, и остановилась за кружевами. Агнес вдруг оказалась всего в трех футах от него, их разделяло лишь стекло и тонкий слой ткани. Если она отодвинет кружева и выглянет наружу, то, наверное, умрет от страха, а его с пулей в голове Секретная служба отправит на дно Темзы.

Агнес не тронула занавесок. Она шагнула вперед, чтобы задернуть на ночь тяжелые шторы, и на мгновение они оказались лицом к лицу; он глядел в ее неповторимые голубые глаза в обрамлении золотых локонов, которые впервые поразили его в самое сердце во время игры в крикет в Далидже семь лет назад. Вот только теперь он увидел среди ее локонов седую прядь. Ей было всего двадцать четыре года. Всем своим существом он желал ринуться к ней, выломать оконную раму, протянуть к ней руки и осыпать ее милое лицо горячими поцелуями. Ему было все равно, что в каком-то смысле она предала его, что у нее не хватило силы подняться над толпой и гордиться его поступком. Он всегда знал, что Агнес — не героическая натура. Она была достаточно мужественна и вынесла боль деторождения с отвагой, которая потрясла Кингсли, но Агнес слишком любила общество, чтобы суметь отказаться от него. Для Кингсли это все не имело значения. Он любил свою жену такой, какая она есть, и ни за что не хотел бы, чтобы она изменилась.

Агнес отступила в сторону, чтобы развязать шнуры на шторах. Сначала один, потом другой. Кингсли смотрел, как она протянула руку за шторы, чтобы нащупать узел. Ему захотелось крикнуть: «Не надо! Останься со мной еще немного!», но он промолчал. Ее рука опустилась, шторы закрылись, перекрыли свет из гостиной.

Кингсли спустился со стула, словно во сне. Он чувствовал себя несчастным и одиноким. Возможно, именно отчаяние привело его сюда. Позднее, раздумывая о своем поступке, он решил, что, вероятно, хотел быть пойманным. Он понимал, что это означало бы смерть от рук Шеннона или его коллег, но, по крайней мере, он снова бы увидел ее. И Джорджа. Единственное существо, которое он любил так же сильно, как Агнес.

Кингсли окинул взглядом огромный темный дом. Четыре этажа и подвал. Наверху располагались комнаты для слуг, где жили две служанки, няня и повар. Ниже была гостевая спальня, ванная для слуг и уборная, музыкальная комната и бывший кабинет Кингсли, а также швейная комната Агнес. На втором этаже находилась большая хозяйская спальня, которая раньше принадлежала ему и Агнес, и прекрасно обставленная современная ванная комната с отдельной душевой кабинкой со стеклянными стенами, которую мать Агнес считала не вполне пристойной. А также гардеробная, детская с маленькой ванной и комната Джорджа.

Окна спален выходили на улицу: два эркера — в их спальне и в спальне Джорджа.

Окно Джорджа. Окно, через которое они вместе, отец и сын, часто наблюдали за луной и звездами, прежде чем почитать сказку на ночь. Сейчас Джордж спал в этой комнате, в своей кроватке, в которую он перебрался незадолго до того, как Кингсли пришлось покинуть дом. Окно было открыто.

Теперь им управлял какой-то животный инстинкт. Он просто должен был увидеть своего сына. Кингсли ухватился за одну из толстых водосточных труб, что спускались вниз от желоба на крыше, и полез вверх. Ребра сильно болели, но Кингсли не обращал на это внимания, и через несколько секунд он уже висел, словно паук, за окном спальни своего сына. Окно было чуть-чуть приоткрыто, чтобы комната проветривалась. Крепко держась одной рукой за трубу, Кингсли вытянул вперед другую и, просунув ее в открытую створку, надавил на раму. Окно беззвучно открылось. Он не стал обдумывать возможные последствия своего поступка; единственный раз в жизни его вело сердце, а не разум. Поставив одну ногу на скобу, которой труба крепилась к стене, он дотянулся другой до подоконника и перелез на него. Теперь он сидел на четвереньках, держась одной рукой за раму и касаясь коленями занавески. Кингсли оглянулся: вяз заслонил его от дороги, его по-прежнему никто не видел.

Проскользнув между занавесками, он оказался в комнате.

Спустившись на пол, он чуть не наступил на резинового клоуна. Кингсли знал эту игрушку. При нажатии она издавала звук, который должен был означать смех, хотя, с точки зрения Кингсли, скорее походил на одышку астматика. Он напомнил себе, что комната Джорджа, скорее всего, усыпана всевозможными ловушками, которые пищат, гремят и ревут. В канун прошлого Рождества, пытаясь набить подарками чулок для Джорджа, он чуть не попался с коробочкой, из которой, если ее случайно уронить или открыть, с визгом выскакивал чертик.

Кингсли осторожно отдернул занавески, чтобы лунный свет освещал комнату. Все здесь было именно так, как он помнил: игрушки на полу, обои с пиратами и маленький мальчик, который спал в кровати под одеялом с феями. Джордж, как обычно, скинул простыни и одеяло и лежал почти поперек кровати, и голова его свешивалась вниз.

Кингсли поступил так же, как и всегда, когда заходил посмотреть на спящего Джорджа. Сделав шаг вперед, он осторожно поднял своего сына и уложил его как следует, головой на подушку. Затем Кингсли расправил простыню, укрыл Джорджа одеялом до подбородка, аккуратно все подоткнул.

— Вот так, малыш. Словно мышка в норке, — прошептал он и, наклонившись, поцеловал его.

Мальчик зашевелился, веки его задрожали, но он не проснулся.

— Папочка, я тебя люблю, — пробормотал он во сне.

Кингсли не успел вовремя отвернуться, и две слезы капнули на личико Джорджа.

— Я тоже тебя люблю, Джорджик-коржик.

Вдруг он услышал шум на лестнице. Это Агнес шла проверить Джорджа. Ее походка изменилась. Раньше она легко летала по дому, теперь же ступала медленно и устало, но по вздоху он понял, что это она. Вылезти из окна он бы не успел; нужно было немедленно спрятаться. В углу комнаты стояла вешалка с карнавальными костюмами Джорджа: пирата, принца, рыцаря, махараджи, солдата и, разумеется, констебля. Кингсли хорошо знал эти костюмы; он укрывался за ними и раньше, играя с Джорджем в прятки. Теперь он спрятался по совершенно другой причине, успев нырнуть в тень в тот момент, когда открылась дверь.

И он увидел жену, ее силуэт в дверном проеме. Он не ожидал снова увидеть ее, и на этот раз боль в его сердце была еще сильнее; он поступал так не по-мужски, прятался в спальне собственного ребенка, опасаясь показаться на глаза жене. Агнес некоторое время стояла на месте, озадаченная. Она взглянула на открытое окно. Затем шагнула обратно в коридор.

— Элси! Элси, подойдите, пожалуйста, — позвала она.

Кингсли это имя было незнакомо. Наверное, Агнес наняла новую прислугу. Видимо, его жена не преувеличивала, когда говорила, что некоторые слуги сочли позорным работать на нее. Рядом с Агнес появилась молодая женщина, одетая в черную юбку и белый передник горничной.

— Да, миссис Бомонт? — Конечно, она снова взяла себе девичью фамилию. Как больно Кингсли было слышать это!

— Это вы открыли окно Джорджа и отдернули шторы?

— Нет, мадам, не я.

— Вы уверены?

— Абсолютно, мадам.

— Отлично. Наверное, он его сам открыл, чтобы взглянуть на луну — он вдруг стал такой умный и самостоятельный. Только представьте, он мог бы наклониться и выпасть! Он всегда любил смотреть на луну, перед тем как лечь спать, вместе с… раньше любил.

— Да, мадам. Мне закрыть окно?

— Нет, я сама. Надо будет починить запор. Попросим мистера Пирса, когда он придет чистить водосточный желоб.

— Да, мадам.

— Спасибо, это все.

В голосе Агнес звучало такое одиночество, она болтала с собственной горничной за неимением другой компании. Она никогда не была высокомерной со слугами, но все же раньше не имела привычки вести подобные разговоры.

Девушка ушла, и Агнес вернулась в комнату Джорджа. Она подошла к окну и закрыла его, но, к счастью, не задвинула шпингалет; Кингсли представил себе, как бы она удивилась утром, увидев окно открытым. Она протянула руку, чтобы закрыть шторы, но затем, обернувшись к Джорджу, лицо которого озарял лунный свет, передумала. Он выглядел словно спящий ангел. Агнес подошла к кроватке и поцеловала мальчика.

— Тебя сегодня не нужно поправлять, малыш? Должно быть, у тебя были сладкие сны. — Она снова поцеловала его и повернулась к двери.

— Мамочка, — пробормотал мальчик, по-прежнему в полудреме.

— Да, милый?

— Я видел во сне папочку.

— Правда, дорогой?

— Он был здесь. Он меня поцеловал.

— Ну конечно, он бы тебя поцеловал, будь он здесь.

— Когда он вернется?

Агнес сглотнула и перевела дыхание, прежде чем ответить:

— Милый… Ты помнишь, что я тебе сказала? Папочка улетел на небо.

Она пыталась говорить ровно, не давая воли слезам.

— Да, мамочка, я знаю, но когда он вернется?

— Ну, понимаешь, зайка, люди с неба не возвращаются. Они ждут, когда мы придем к ним. Им там очень весело, а мы здесь скучаем и ждем встречи с ними…

— Я думаю, он вернется.

— Возможно, милый, ты и прав. Возможно.

— Я по нему скучаю, мамочка.

— Я тоже… Очень, очень скучаю.

Сердце Кингсли готово было разорваться. Если бы в этот момент перед ним оказался Шеннон и вся Секретная разведывательная служба, он бы с удовольствием пристрелил их за то, что они сыграли с ним такую жестокую шутку.

Но, несмотря на отчаяние, он невольно ощутил легкий восторг.

Она скучает по нему. Она очень, очень по нему скучает.

Промокнув глаза и справившись с эмоциями, Агнес еще раз поцеловала Джорджа на прощание.

— Спокойной ночи, дорогой. Я уверена, что сегодня папочка приснится нам обоим.

Агнес отошла от кроватки Джорджа, но из комнаты не вышла. Некоторое время она стояла и наблюдала, как ее малыш снова погружается в сон, и все это время Кингсли смотрел на нее из своего укрытия.

Затем она снова заговорила:

— О, Дуглас.

Кингсли чуть не закричал от изумления. Неужели она знает, что он здесь? Неужели она все время это знала?

— О, Дуглас, Дуглас. Как могло такое случиться?

Нет, она говорила сама с собой.

— Теперь ты действительно бросил меня. Ушел. Навсегда ушел.

Слезы текли по ее лицу, и Кингсли плакал вместе с ней. Ему потребовались все его силы, чтобы не выйти к ней, но что он мог сказать? Он, израненный и бородатый призрак из могилы, который сотрудничал с Секретной службой?

Шеннон — убийца, и его угрозы далеко не пустые.

Затем, все еще глядя на сына, Агнес начала напевать, тихо, почти шепотом. Это была песня, которую они с Кингсли часто пели вместе, прогуливаясь летними вечерами по Хэмпстед-Хит с Джорджем в коляске.

Наконец она повернулась и вышла из комнаты. Кингсли слышал, как она шла по коридору к их общей спальне. Она плакала навзрыд, изливая тоску и отчаяние.

Кингсли выбрался из своего тайника, испытывая невероятные муки, и снова подошел к кроватке своего сына.

— Ты прав, Джордж, — прошептал он. — Я вернусь. Я обещаю.

Затем он прокрался к окну, открыл его и, задернув за собой шторы, исчез в ночи.

 

31

Митинг протеста

На следующее утро Кингсли без аппетита позавтракал в гостинице копченой рыбой, оплатил счет и отправился в Уайтхолл.

Он снова прошел мимо дворца, отметив, что над ним реет королевский штандарт, это означало, что король дома. Из дворца, к огромному восторгу собравшихся у ворот мальчишек, выезжал отряд Королевской конной гвардии. Охранники были одеты в военную полевую форму, сменившую на время роскошные красные мундиры с нагрудными знаками. Кингсли они показались ужасно скучными, и сверкающие сабли, которые конные охранники держали остриями вверх, выглядели глупо в сочетании с тусклыми, практичными униформами нынешней войны. Казалось, даже сама армия была в трауре, что, в общем-то, было правдой.

Недавно воздвигнутый памятник королеве Виктории был украшен американскими флагами, и на Мэлле их тоже было очень много. Они были вывешены в честь прибытия генерала Першинга, главнокомандующего американцев, который, как Кингсли узнал за завтраком из газеты, в тот день имел аудиенцию с королем. Он был не главой государства, а всего лишь генералом, но надежды, возлагаемые измотанными союзниками на своих новых товарищей, были столь велики, что они не скупились на почести. Когда много месяцев назад американцы вступили в войну, повсюду царило ликование, ведь большинство граждан полагало, что огромная армия американских пехотинцев немедленно отправится в окопы. Однако реальность, которую все осознали очень быстро, была иной: США оказались совершенно не подготовлены к войне, у них совсем не было военно-воздушных сил, имелась только крошечная регулярная армия. Флот у них был более внушительный, но в кровавой мясорубке на Западном фронте нужны были не корабли. Бросив один только взгляд на заметки в утренней газете о нынешнем тоне и высказываниях Першинга, Кингсли понял, что американский генерал видит свою нынешнюю миссию в том, чтобы развенчать надежды, а не реализовать их, и что королю не стоит ожидать выгодного сотрудничества с Новым Светом. И снова, уже в четвертый раз, было понятно, что война совершенно точно не закончится к Рождеству.

Кингсли шел по Мэллу. По пути он заметил, что время от времени оглядывается. Ему было неуютно. Он подумал, уж не следят ли за ним. Если кто за ним и шел, то, видимо, это был мастер своего дела, потому что ни один из немногих прохожих пока что не вызвал у Кингсли подозрений. Волновался он не слишком сильно. Он остался один, терять ему было нечего, и он мог глядеть на будущее глазами фаталиста.

Пройдя Мэлл, Кингсли услышал шум толпы и, выйдя из арки Адмиралтейства, увидел демонстрацию на Трафальгарской площади. У него в запасе было немного времени, поэтому он перешел через дорогу и направился мимо колонны Нельсона разузнать, что происходит. Над помостом у церкви Святого Мартина на Полях висел транспарант: «Объединенная конференция лейбористов и социалистов». Истовый старик с длинной бородой поздравлял русских со свержением царя.

— Русский рабочий не упустил свой шанс! — хрипло кричал он, зажав в руке огромный рупор. — Он использовал свой шанс!

Настроение толпы было противоречивым. Пара солдат в увольнении крикнули из задних рядов, чтобы старик проваливал в Россию, если ему не нравится старая добрая Англия, или, еще лучше, в Германию, где точно знают, как поступать с предателями. В ответ раздались аплодисменты, а несколько серьезного вида мужчин крикнули, что в социалистической утопии будет не важно, где жить, потому что везде будет одинаково хорошо.

Кто-то похлопал Кингсли по плечу. Он удивился, потому что ему казалось, что рядом никого нет. Он застыл и повернулся, приготовившись к любому повороту событий. Однако перед собой он увидел всего лишь юную школьницу с длинными косами. На ней была матроска, которую красавицы-дочери русского царя сделали такой популярной.

— Мой отец сражается с немцами, — сказала она. — Возьмите это.

Девушка протянула ему знакомое белое перышко.

— Надеюсь, с ним все будет хорошо, — ответил Кингсли, но перышка не подхватил, и оно упало на землю.

— Одной надежды мало, — сказала девушка. — Нужно отправляться туда и помогать им, черт возьми.

— Милая моя, пока не прекратится это безумие, надежда — это единственное, что у нас остается.

— Чертов трус! — бросила девушка. — Будь я мужчиной, я бы тебе врезала.

— До свидания, милая.

Кингсли отвернулся, а девушка продолжила раздавать белые перышки. На платформе в этот момент представляли писателя и философа Бертрана Рассела.

Он взял рупор и стал с восхищением говорить о «тысяче пацифистов, которые сейчас томятся в тюрьме. Клиффорд Алан! Стивен Хобхаус! Кордер Кэтчпул и Дуглас Кингсли, о чьей печальной смерти мы узнали вчера!». В ответ сторонники демонстрации разразились аплодисментами. Кингсли был потрясен, услышав собственное имя, и его захлестнуло невероятное, странное чувство — он будто присутствовал на собственных похоронах.

— Это храбрецы, а не трусы! — кричал Рассел.

— Трусы чертовы! — закричали в ответ английские солдаты, и хотя время было раннее, Кингсли заподозрил, что они пьяны.

— Нет! — кричал Рассел. — Герои! Отказавшись от несения военной службы, они показали, что один человек может противостоять мощи государства. Это огромное открытие! Это возносит достоинство человека на новый уровень!

В этот момент оскорблению подверглось достоинство самого Бертрана Рассела, потому что вилок гнилой капусты сбил с него шляпу. Парочка хулиганов бросилась бежать, а присутствовавшие на митинге констебли нервно завертели головами. Кингсли решил, что пора уходить; если появится настоящая полиция, его может узнать кто-нибудь из бывших коллег. Конечно, с бородой, в очках и поношенной одежде он мало походил на себя прежнего, но рисковать не стоило.

Кингсли отправился дальше и, поскольку времени у него было достаточно, дойдя до западного конца Стрэнда, решил заказать кофе и лепешку с фруктами и маргарином в «Лайонз-корнер-хаус». Обслуживающая его девушка напомнила ему Виолетту, официантку во фолкстонской гостинице, которую он спас от домогательств Шеннона. Молодая, симпатичная и обреченная быстро повзрослеть в мире, который менялся до неузнаваемости. Кингсли надеялся, что Виолетта тогда не слишком испугалась. Тон Шеннона, его слова, которые Кингсли слышал, пока бежал к ним по песку, поражали агрессивностью и холодным презрением. Наверняка бедняжка еще долго будет слышать этот голос в кошмарных снах.

Но если кто-то и был искалечен ужасами этой войны, так это капитан Шеннон. Казалось, он верил, что перенесенные им страдания дают ему право причинять боль другим. Для таких, как он, гуманность больше ничего не стоила; война научила их, что слабость достойна презрения, а важна только сила. Кингсли понял, что, когда с войной наконец будет покончено, Европа окажется наводнена Шеннонами.

Он взглянул на часы: пора было идти на встречу. Кингсли допил кофе и отправился на поиски нужного адреса.

Он прошел Даунинг-стрит, где полицейский охранял самую известную дверь в Британии. Бросив взгляд на дом, Кингсли представил себе, как Ллойд Джордж и глава генерального имперского штаба устало встречают очередной день в кабинете военного времени, в доселе бесплодных поисках выхода из болота, в котором погрязла Европа.

Именно в этот момент мимо него быстро прошли Уинстон Черчилль, новый министр военного обеспечения, и адмирал Джеллико. Они были заняты беседой и, несомненно, направлялись на встречу с премьер-министром. Черчилль бурно жестикулировал. Кингсли, как и вся страна, знал, что Черчилль только что вернулся в Британию после многих месяцев военной службы во Франции. Потеряв должность после восстания на Дарданеллах, он решил отправиться в окопы. Однако он, казалось, пережил свой позор с достоинством и снова с присущей ему энергией окунулся в общественные дела. Кингсли всегда удивляло, насколько беспечно вели себя в эти дни представители британского правительства: генералы и министры свободно разгуливали по Вестминстеру, и даже премьер-министр в погожие дни шел в палату общин пешком. Война началась с политического убийства, и полицейский инстинкт Кингсли заставлял его усомниться в целесообразности такого небрежного отношения сильных мира сего к собственной безопасности. Однако с другой стороны, это создавало благоприятный образ открытого общества.

Пройдя Уайтхолл, Кингсли увидел, что поиски привели его в маленькую конюшню, где по-прежнему чувствовался запах лошадей, которых здесь держали лет десять назад. Здесь ему предстояло встретиться с сэром Мэнсфилдом Каммингом, главой иностранного отдела департамента военной разведки.

У конюшен он заметил Шеннона, который курил, лениво облокотившись о перила.

— Доброе утро, инспектор, — сказал Шеннон, сумев даже эти несколько слов произнести свысока.

— Доброе утро, капитан. Кого-нибудь вчера изнасиловали?

— Ой, да ладно вам, Кингсли. Давайте не будем вспоминать о малышке Виолетте, ладно? Большинство девчонок в восторге от знакомства со мной. Возможно, даже Виолетта в конце концов поняла бы всю прелесть ситуации, дай вы мне возможность стряхнуть с нее паутину. Понимаете, они любят грубость, эти девчонки, хотя никогда в этом не признаются.

Кингсли посмотрел на Шеннона, но ничего не ответил и прошел мимо него в конюшни.

— Кстати, вы обронили, — сказал Шеннон, протянув Кингсли белое перышко. — Я пообещал той малышке, что непременно вам его передам.

Кингсли снова промолчал, но про себя был вынужден признать, что Шеннон, должно быть, отлично маскируется, потому что Кингсли так и не удалось его заметить.

— О да, я был с вами с того момента, как вы расплатились за копченую рыбу, — ухмыльнулся Шеннон. — Ладно, я уже заходил и сказал шефу, что вы идете, поэтому я вас оставлю. — И с этими словами Шеннон отправился обратно на Уайтхолл, а Кингсли подошел к двери в бывшее стойло, на которую указал ему Шеннон.

 

32

В штаб-квартире СРС

Здание было невероятно обшарпанным, что не слишком удивило Кингсли; долгий опыт научил его, насколько скупым могло быть британское правительство, когда дело доходило до рабочих условий его служащих. Приемную, в которой он оказался, украшала пара неплохих картин и несколько предметов мебели, возможно, георгианской эпохи, а скорее это были просто отличные подделки, но все было потрепано, ковер протерт, а стены нуждались в покраске и свежих обоях. Оказалось, что департамент состоит всего лишь из приемной, в которой он находился, кабинета Камминга и маленькой библиотеки. Даже ему, хорошо осведомленному в том, насколько нелепо и по-любительски велись государственные дела, было удивительно увидеть, что сердце внешней разведки, руководившей шпионской сетью Британской империи, выглядит именно так. Представшая ему картина настолько не вязалась с серьезными задачами, которые здесь решались, что казалось, вот-вот какой-нибудь книжный шкаф отъедет в сторону, а за ним окажется лестница, ведущая в обширное подземное помещение с телеграфистами, шифровальщиками и фотолабораториями.

— Да, мы не слишком рисуемся, верно? — заметил сэр Мэнсфилд, когда Кингсли провели в его кабинет. — Бюджет, видите ли. Вечно этот бюджет. Клянусь, появись у меня необходимость кормить почтового голубя, мне бы пришлось заполнить специальную форму на поставку семечек в трех экземплярах, для себя, военного министерства и министерства иностранных дел, а затем ждать разрешения из обоих органов! А к этому времени бедная птица определенно подохла бы с голоду.

Кингсли сочувственно кивнул, но промолчал. Он много слышал о Камминге, когда работал в Специальной службе, но практически ничего о нем не знал. Казалось, что сэр Мэнсфилд сам позаботился об этом. Кингсли отметил, что глава внешней разведки уже в возрасте, но выглядит бодро. Он был чисто выбрит, его седые волосы коротко пострижены. Одет он был в китель и щеголял моноклем, который придавал ему слегка легкомысленный вид. Кингсли был совершенно уверен, что больше в капитане сэре Мэнсфилде Камминге ничего легкомысленного не было.

— В кабинете не любят шпионов, видите ли, — продолжал Камминг. — Чиновники любят нас еще меньше. Они считают, что шпионить непорядочно, им кажется, что только иностранцы что-то такое затевают, и, кстати, они совершенно в этом правы. Определенно затевают. Поэтому нам и приходится действовать. Представляете, я вроде как управляю внешней разведкой, а наши собственные послы не пускают нас в свои посольства! Они считают, что шпионить за хозяевами — не по-британски. Ну и куда нам деваться? Гостиницы мы себе позволить не можем, ресурсов маловато. Все, что есть, уходит на взятки местным. Ладно, хватит об этом, это не ваша проблема, верно? Думаю, у вас в Скотленд-Ярде схожие трудности. Хуже забот о бюджете и быть ничего не может. Чаю?

Кингсли согласился на чай и только слегка удивился, когда Камминг подошел к стоящей в углу кабинета маленькой газовой горелке и начал готовить чай.

— Наверное, мне выдали бы помощницу, но у меня нет ни времени, ни возможностей проверять ее. Хорош бы я был, окажись моя помощница немецкой брунгильдой, которая отправляла бы все наши тайны обратно в Германию в полых внутри печеньях, а? Я лучше сам заварю себе чай. Сгущенка подойдет?

— Да, конечно. Спасибо.

Камминг достал из кармана перочинный нож со множеством лезвий и открыл банку.

— Сахара, боюсь, нет, но эта штука и так приторна до тошноты… Если желаете, у меня есть кофе «Кэмп».

— Нет, спасибо. Лучше чай.

— А я бы выпил «Кэмпа» — только британцы могли до такого додуматься. На прошлой неделе опробовал его на парнишке-связном маршала Фоша, а парень подумал, что я хочу его отравить. Конечно, для француза кофе просто фетиш, а по-моему, от него один вред здоровью. У меня куча времени ушла на то, чтобы объяснить, что мы, британцы, не придаем ему такого значения. Вот чай — это вещь, верно?

Вообще-то Кингсли был из тех англичан, кто серьезно относится к кофе, он лично жарил и молол кофе, купленный оптом у владельца итальянского кафе на Уордор-стрит. Но это осталось в другой жизни; к тому же он пришел на Уайтхолл не для того, чтобы обсуждать напитки.

— Лучше чай, — повторил он.

— Хорошо. Отлично. — Сэр Мэнсфилд аккуратно обдал чайник кипятком, вылив воду в горшок с засохшей аспидистрой. — Сразу же хочу извиниться за необычный способ, которым вы покинули тюрьму, — хотя, насколько я слышал, вам повезло, что мы вас вообще вытащили. Вас ведь чуть не забили до смерти.

— Полицейскому в тюрьме не может быть хорошо, — пожал плечами Кингсли, стараясь четко дать понять, что он ничем не обязан людям, которые, возможно, и спасли ему жизнь, но при этом похитили его, и не считает это одолжением. — Зачем меня сюда доставили?

— Ага. Тут дело такое… Ну, капитан Шеннон, несомненно, объяснил вам, что это связано с гибелью виконта Аберкромби.

— Именно это он мне и сказал, сэр, хотя я поверил только теперь, сэр Мэнсфилд, услышав это от вас. Капитан Шеннон не относится к той категории людей, чьему слову, без чьего-либо подтверждения, стоит верить при каких бы то ни было обстоятельствах.

— Да, — сказал Камминг, открывая коробку с печеньем, — мне говорили, что вы хорошо разбираетесь в людях. «Гарибальди» будете?

— Капитан Шеннон неуравновешенный садист и развратник, — сказал Кингсли, отказавшись от печенья. — Не нужно разбираться в людях, чтобы понять это.

— М-мда… Негодяй, спору нет, но он мой негодяй, а все остальное не важно, верно?

Камминг сел в одно из двух кресел, стоящих перед крохотным холодным камином, и указал Кингсли на второе. Над каминной полкой висела довольно приличная картина, на которой Наполеон сдается в плен после битвы при Ватерлоо. Шеф разведки несколько секунд смотрел на нее, словно ища в ней вдохновения.

— Проблема заключается в том, — наконец сказал он, — что смерть виконта Аберкромби породила множество слухов. Понимаете, парня убили, а учитывая, кто он такой, правительство Его Величества решило скрыть правду. Возможно, это была ошибка, но тогда идея казалась неплохой. Видите ли, наше время — это время знаменитостей. А в данном случае речь идет о знаменитом поэте. Возможно, вы слышали о неприятностях, которые этот придурок Сассун доставил нам своим треклятым письмом с осуждением войны. Не будь он поэтом, знаменитым поэтом, «Таймс» никогда бы этого не опубликовала.

Камминг так долго макал печенье в чай, что половинка отвалилась и упала в чашку. Он витиевато ругался, пытаясь выловить кусочки ложкой.

— О чем это я? — сказал он, достав наконец большую часть размокшего печенья и съев его с ложечки. Кингсли нашел это зрелище не слишком приятным.

— О знаменитых поэтах, — подсказал он.

— А, да, в наши дни они популярнее игроков в крикет. Скоро их лица на сигаретных карточках появятся. Конечно, начал это все Брук, со своей романтической ерундой о «маленьких англичанах»:

— На мой взгляд, просто чушь собачья. Я был в Грантчестере, и, позвольте сказать, скука там смертная. Не удивительно, что часы остановились, полагаю, просто потеряли желание тикать.

Кингсли потягивал чай и молчал. Он не сомневался, что шеф разведки рано или поздно перейдет к делу.

— Словом, суть вот в чем. Сначала смерть Аберкромби казалась простым делом: военная полиция арестовала рядового Хопкинса и обвинила его в убийстве. Очевидно, следовало все держать в строжайшей тайне, чтобы не запятнать память павшего героя. К сожалению, определенные обстоятельства и показания свидетелей заставили нас усомниться в вине Хопкинса, и некоторые люди в Лондоне — и люди влиятельные — об этом прознали. Лорд Аберкромби, отец погибшего паренька, был очень доволен, что Хопкинса по-тихому пристрелят, а репутация его сына останется безупречной. Однако другая сторона забила тревогу, и теперь все жаждут дальнейших объяснений. Если не взять ситуацию под контроль, любая из этих сторон или, возможно, обе обязательно начнут говорить. Все всплывет наружу, включая ложь правительства, поднимется скандал, начнется судебное разбирательство еще похлеще треклятого дела Дрейфуса. Раскол нации и все такое. Рабочие против аристократии, лейбористы против тори, а между ними — старое доброе либеральное правительство. Нам нужно быстро провести надлежащее расследование и, если возможно, установить истину. Если это удастся и мы сможем частным образом предоставить доказательства воюющим сторонам, о деле можно будет спокойно забыть.

К чему клонит Камминг, Кингсли, разумеется, понимал. Ему это рассказали не просто так, но он не понимал, зачем им понадобился он.

— Но это ведь работа военной полиции.

— Само собой. Но лейбористы этого не потерпят; они вообще не доверяют полиции. Они сказали, что она и так себя скомпрометировала скоротечными выводами.

— Тогда ваш отдел…

— Ха! Лейбористы и профсоюзы не доверяют полиции, а нам они доверяют и того меньше. Мне сообщили, что, когда военный кабинет предложил, чтобы за расследование взялась СРС, Рамсей Макдональд просто рассмеялся. Конечно, я его понимаю; у нас и правда репутация непримиримых врагов революционеров. А самое смешное в том, что и консерваторы нам тоже не доверяют: они убеждены, что среди нас полно большевиков. Кто еще пойдет в шпионы? Нет, боюсь, ни полиция, ни СРС не подойдут. Нам нужна незаинтересованная сторона, человек надежный, проверенный и обладающий высокими моральными качествами, и к тому же блестящий детектив.

Слышать это было сколь лестно, столь и удивительно.

— Вы хотите сказать, что Бонар Лоу и Рамсей Макдональд обсуждали меня?

— О, инспектор, не нужно скромничать, вы превосходно знаете, что были лучшим сотрудником Скотленд-Ярда..

— Ну да, был, но…

— А эта ваша история насчет отказа от военной службы, хоть большинству она и не по душе, показала, что вы человек непоколебимых принципов. Если честно, вы идеально подходите для этого задания, вы просто созданы для него. В разговоре ваше имя всплыло довольно быстро. Из секретного протокола видно, что вашу кандидатуру предложил сам премьер-министр.

Кингсли скептически хмыкнул, но в душе ему было приятно.

— Ну-ну. Премьер-министр, говорите?

— Да, хотя, возможно, он просто хочет приписать себе заслугу. Знаете, он к этому склонен. Впрочем, как и все великие люди.

— Значит, я потребовался самому премьер-министру?

— Совершенно верно. Однако была одна проблема.

— Конечно, я ведь сидел в тюрьме.

— Именно. Предлагалось вас помиловать или хотя бы отсрочить исполнение наказания, однако, учитывая, что ваше преступление стало предметом широкого обсуждения и осуждения, это было едва ли возможно. Вполне понятно, что люди захотели бы узнать, почему вас освободили, а там и вся правда выплыла бы наружу. Нам нужны были ваши навыки и ваша репутация, но не вы сами.

— Поэтому мне пришлось умереть.

— Именно. На самом высоком уровне прошла встреча за закрытыми дверями, где политикам, так пристально следившим за вашим делом, было сделано предложение. Их спросили, примут ли они сделанные вами выводы, если удастся найти способ, при котором вы, некогда блестящий офицер полиции, доказавший свою высокую моральную стойкость, смогли бы анонимно провести расследование. Они на это пошли.

Кингсли даже забыл на миг про свои мытарства — ему было приятно это услышать.

— Весьма признателен.

— И поэтому нам поручили анонимно доставить вас сюда, и вот вы здесь. Мертвый, но живой настолько, чтобы оказать своей стране огромную услугу. Раскрыть это таинственное убийство, прежде чем оно станет причиной раздора, который положит конец хрупкому политическому равновесию.

Кингсли закурил сигарету. История выглядела невероятно, однако логика здесь была.

— Что ж, — заметил он, выдохнув густое облако табачного дыма, — полиция и разведка действительно безнадежно скомпрометированы.

— Безнадежно. Нам впору собрать вещи и отправиться по домам. Только вы можете сделать это, инспектор. Только вы можете помочь стране в этом деле.

Камминг был хитер, когда дело доходило до психологии, он видел, что самым слабым местом, возможно, единственным слабым местом в интеллектуальной броне Кингсли было его тщеславие.

— По логике действительно для этого лучше всего гожусь я.

— Значит, вы в игре?

— Я этого не сказал.

— Конечно, если вы думаете, что это расследование вам не по силам…

— Не стоит прибегать к таким очевидным хитростям, сэр Мэнсфилд. Я достаточно опытен и на такую простую уловку не попадусь.

Но все же Кингсли попался на эту уловку. Как он ни пытался это скрыть, его задело предположение о том, что, возможно, у него не хватит духу принять вызов. Камминг продолжал поигрывать ножичком.

— Я просто хочу сказать: я пойму, скажи вы, что этот орешек вам не расколоть. След ведь остыл.

— Мое решение никак не связано с тем, могу я раскрыть это дело или нет, — немного раздраженно ответил Кингсли. — Если кто его и может раскрыть, так это я. Поэтому, если бы я попытался его раскрыть и мне бы это не удалось, я бы понял, что это дело раскрыть нельзя, и в моем поражении не было бы ничего постыдного. Я просто хочу обдумать ваше предложение.

— Ну, тогда обдумывайте, но не забудьте — каждая минута промедления увеличивает вероятность того, что имеющиеся в наличии доказательства и свидетели провалятся в тартарары.

— Мне должны быть предоставлены полномочия вести допросы, особенно в зоне военных действий. Видимо, вы намерены выдать мне новые документы. Я стану полицейским?

Камминг понял, что Кингсли на крючке.

— Именно так: капитан Кристофер Марло из Королевской военной полиции.

— Предположим, что я действительно возьмусь за это дело… Что будет по его завершении?

— Вы со своими новыми документами покинете этот остров, инспектор. Навсегда. Мы намерены предложить вам Австралию. Там полно возможностей для энергичных людей, особенно теперь, когда они стольких потеряли во Франции и в Турции. Лишних вопросов там задавать не будут.

— А мои жена и сын?

— Инспектор, они в любом случае для вас потеряны. Живым бы вам из тюрьмы не выйти.

Кингсли не питал иллюзий насчет того, как высоко оценит его жизнь СРС, когда он выполнит поставленную перед ним задачу. Живой он мог доставить множество хлопот.

Камминг понял, о чем он думает.

— Секретная разведывательная служба Его Величества не занимается убийствами, инспектор.

— Миллионы людей гибнут. Что значит еще одна жизнь?

— Полагаю, мне придется попросить вас поверить мне на слово.

Кингсли наблюдал, как Камминг моет чашки. Возможно, лучше сейчас не раздумывать о будущем, а позаботиться о настоящем. Старая жизнь закончилась. Какая разница, что в ней было?

Кроме того, в Кингсли, разумеется, проснулся охотничий азарт.

Кингсли достал блокнот и ручку, которые приобрел на вокзале Виктория. Будучи прирожденным полицейским, устоять он не мог.

— Вы говорили об «обстоятельствах и показаниях свидетелей», которые заставили вас сомневаться.

Камминг улыбнулся. Полицейский с блокнотом в руках приступил к работе.

— Ну, первый вопрос, который нужно задать, это — что вообще этот великий герой делал в ЦЕНДе, и просто ли совпадение то, что Хопкинс находился в соседней комнате.

— ЦЕНД? — переспросил Кингсли.

— Аббревиатура Королевской медицинской службы сухопутных войск, означает «Центр для еще не диагностированных нервных пациентов».

— Вы шутите.

— Ничуть. Именно так эти места называются в армии. Военным не нравится термин «контузия», очень не нравится.

— И насколько же «нервным» был виконт Аберкромби?

— Ну, в этом-то все и дело. Никто не знает. Он пробыл в замке Бориваж всего неделю, прежде чем его застрелили.

— Он лежал в общей палате?

— К сожалению, нет. Несколько свидетелей нам бы не помешали, но, будучи знаменитостью и аристократом до кончиков пальцев, он находился в отдельной комнате.

— И считается, что этот рядовой Хопкинс вошел к нему и пристрелил его?

— Ну, выглядит все именно так. Видит бог, у парня был мотив, и позже его нашли с револьвером Аберкромби, но, как я уже говорил, никто не видел, как он это сделал.

— И откуда же взялись сомнения?

— Во-первых, Хопкинс клянется, что невиновен.

— В моей практике большинство убийц придерживаются такой тактики. Что еще?

— А еще у нас есть показания двух свидетелей, утверждающих, что перед тем, как Аберкромби обнаружили мертвым, в его комнате был кто-то еще.

— Кто?

— Офицер, больше ничего не известно. Он исчез, и больше его не видели.

— А этим свидетелям можно верить?

— Одному можно, а второму с трудом. Второй — рядовой, парень по фамилии Маккрун. Его тогда только что доставили в Бориваж, и он провел тот вечер с Хопкинсом, плел корзинки. Кажется, именно он первым забил тревогу и сообщил об аресте Хопкинса в его профсоюз.

— А кто-нибудь еще в центре возмутился, когда объявили, что Аберкромби погиб в бою?

— Нет, все произошло ночью, и о случившемся знали всего несколько человек из медперсонала. Они все военные врачи, подчиняются военному праву, и им было приказано молчать.

— Вы говорите, этот Маккрун был другом Хопкинса?

— Скорее товарищем.

— В смысле, политическим другом?

— Да, Маккрун был его политическим товарищем. Они оба были ярыми социалистами, а точнее — большевиками.

— Ну, такой человек мог с легкостью придумать историю о таинственном офицере — чтобы помочь товарищу и запутать власти.

— Вы правы, но другой свидетель гораздо более надежный. Из медперсонала.

— Мужчина или женщина?

— Девушка. Уравновешенная девушка, всего двадцать два года, но за плечами уже больше года службы. Причем в самой гуще событий, так близко к фронту, как только позволяется девушкам, а в наши дни это означает — совсем рядом.

— Вам это рассказала полиция?

— Нет, мы сами провели краткое расследование. Шеннон ездил туда, разговаривал с ней. Мы хотели предоставить вам максимальное количество информации в самые сжатые сроки.

— Вы говорите, что у Хопкинса был мотив убить Аберкромби?

— Ну, помимо того, что он большевик, а Аберкромби — аристократ, за несколько дней до убийства Хопкинс подвергся полевому наказанию номер один за неподчинение приказу в бане.

— Полевое наказание номер один?

— В высшей степени неприятная штука, когда провинившегося привязывают к лафету. Аберкромби должен был проследить за исполнением наказания.

— Понятно.

— Конечно, мотив Хопкинса дает военным все основания отправить его прямиком на виселицу. Думаю, вам известно, что положение на фронте отчаянное; никто не знает, пойдет ли британская армия по стопам французской или, еще хуже, русской армии. В Генштабе сильно нервничают. Для них чем меньше в окопах большевиков вроде Хопкинса, тем лучше.

— Вы хотите сказать, люди поверят, будто военные могут казнить невиновного для того, чтобы избавиться от ярого революционера?

— Можете не сомневаться, люди поверят во все, что угодно. Как насчет «Ангелов-хранителей Монса»? Люди безгранично суеверны и заговор готовы увидеть во всем. Особенно если для этого есть основания, а в нашем случае они есть. Множество людей знали, что Аберкромби находится в ЦЕНДе, и многие, и офицеры, и рядовые, сейчас удивляются, как это контуженый мог погибнуть в битве. Слухи разлетятся повсюду, и не успеешь глазом моргнуть, как правда навсегда канет во тьму — что, возможно, только к лучшему, — но сейчас среди военных ползут слухи, что Аберкромби убили, и убил его другой офицер. Они считают, что «сливки общества» знают правду, но помалкивают; гораздо проще и удобнее повязать страдающего от контузии большевика из соседней комнаты.

— Я так понимаю, что измотанным войной солдатам такая версия может понравиться.

— Да уж. К счастью, пока что эти мысли бродят только у солдат на фронте. Мы контролируем прессу, и общественность в основном полагает, что Аберкромби пал смертью храбрых. Они слыхом не слыхивали о Хопкинсе. Но если мы пристрелим невиновного и правда об этом когда-нибудь всплывет наружу, один Бог знает, что может случиться. Не забывайте, Хопкинс был шахтером. Вы хоть представляете себе, что случится с нашей армией, если профсоюз шахтеров вдруг забастует? У нас ведь практически весь флот на угле.

— Уж не думаете ли вы, что они устроят забастовку?

Камминг собирался ответить, но тут за дверью раздался голос. Громкий и властный голос с сильным уэльским акцентом.

 

33

В компании знаменитости

— О-о, я не думаю, что они это сделают. Я, черт возьми, надеюсь, что этого не будет! Понимаете?

Кингсли обернулся и чуть со стула не упал от удивления. Ему еще повезло, что он не разлил чай. В комнату вошел самый узнаваемый человек в Британии, после покойного лорда Китченера и самого короля. Человек, который царил в палате общин более десяти лет, сначала в качестве министра торговли, затем как канцлер казначейства, министр военного обеспечения и, наконец, после того как карьера Асквита рухнула — как пала армия Китченера на Сомме, в качестве премьер-министра. Дэвид Ллойд Джордж был самым известным британским политиком со времен Гладстона. «Ллойд Джордж знавал моего отца, — часто пели солдаты, — отец знавал Ллойда Джорджа». Или «лорда» Джорджа, как начали называть его старики и бедные люди, когда он представил свой знаменитый «народный» бюджет и предложил ввести государственные пенсии и социальное страхование. Шепотом его называли еще и не так, ведь все знали, что знаменитая энергия Ллойда Джорджа не ограничивалась политикой; он был самым неисправимым высокопоставленным бабником со времен Генриха VIII.

— Должен сказать, эта война превосходно продемонстрировала нам… — продолжил он, войдя в комнату. — Нет, нет, не вставайте, ребята, я ведь не чертов Папа Римский, верно? — Однако Кингсли и Камминг уже вскочили. — Что для британского рабочего и его брата солдата страна важнее классовой розни. Впрочем, в прошлом году то же можно было бы сказать и о русских, верно? И посмотрите на них сейчас! У них в головах все перемешалось. Кстати, это Томпсон. Поздоровайся, Томпсон.

— Здравствуйте, сэр. Здравствуйте, сэр.

Следом за Ллойдом Джорджем в комнату вошла довольно изнуренного вида девушка с запачканными чернилами манжетами и выбившимися из заколок волосами. Она пыталась удержать в руках бумагу, карандаши, портативную печатную машинку и тяжелый портфель.

— Одна из моих секретарш, понимаете? Я подумал, может, что надо будет записать. Хотя, наверное, тут все слишком секретное, верно, Камминг? Томпсон, дорогая, скажи-ка мне, есть ли в твоей машинке лента с невидимыми чернилами?

Девушка, раскрасневшаяся и слегка вспотевшая, довольно неискренне улыбнулась, в то время как сильный мира сего смеялся над собственной шуткой. Каммингу наконец удалось пробормотать слова приветствия.

— Доброе утро, премьер-министр, — сказал он. — Я полагал, вы потребуете доставить инспектора Кингсли к вам. Очень надеюсь, что мы не причинили вам неудобств.

— Никаких, сэр Мэнсфилд. — Невысокий седой человек с хитрым взглядом и пышными усами помогал секретарше освободиться от части груза, складывая вещи на стол Камминга. — Уинстон уже закончил свою ежедневную лекцию. Вот уж мастак. Единственный во всей Англии, кто еще разговорчивее меня. Я часто думаю, что нам с ним нужно устроить соревнование и посмотреть, кто сильнее сотрясает воздух! Ха-ха!

Премьер-министр упал в кресло, с которого незадолго до этого поднялся Кингсли, и принялся развивать свою мысль:

— Помоги ему Господь, Уинстон такой энтузиаст! Он привел с собой Джеллико, чтобы говорить о конвоях, понимаете? Клянусь, он все еще думает, что это он командует флотом. Короче, я ему говорю: «Уинстон, сегодня ты министр военного обеспечения, понимаешь? Ты делаешь снаряды, и не твоя забота, куда они полетят». Но ему указывать никак нельзя. Аристократы этого не выносят. Именно это и сделало Англию великой, это же и загнало в задницу. Ха-ха! Извини, если оскорбил твой юный слух, Томпсон, я постоянно забываю, что среди нас леди. Короче, мне захотелось прогуляться, и я решил заглянуть в ваше шпионское гнездышко. Потом мне нужно в палату, а вы как раз по пути. Поэтому приготовьте нам чаю, сэр Мэнсфилд, и давайте поговорим. Мы принесли с собой молоко, верно, Томпсон?

— Да, премьер-министр, — сказала девушка и тут же достала из портфеля банку с завинчивающейся крышкой.

Хоть Кингсли и оказался в тюрьме из-за протеста против политики, за которую полностью отвечал этот человек, сейчас он от души наслаждался этой просто невероятной встречей. Он всегда голосовал за либералов и сейчас чувствовал, как невероятная энергия маленького «уэльского волшебника», как частенько называли Ллойда Джорджа, заполняет всю комнату. Голос у него был музыкальный, как Кингсли и рассказывали, хотя пока что он не сказал ничего путного. Находиться рядом с великим человеком было приятно. Кингсли понимал, почему он так нравится женщинам.

Камминг вернулся к маленькой газовой горелке, чтобы вскипятить воду.

— Хм, возможно, премьер-министр, мисс Томпсон будет удобнее в смежной комнате, — сказал он.

— Что? Вы так считаете? А, ну да. Хотя жаль, если в комнате леди, комната становится в сто раз краше. Ладно. Топай, Томпсон. Я позову, когда понадобишься.

Премьер-министр по-дружески ей подмигнул, и секретарша тут же забрала свои вещи и вышла из комнаты. Кингсли невольно подумал о том, каков полный круг обязанностей этой привлекательной, но ужасно вымотанной с виду девушки.

— Итак, премьер-министр, я тут… — начал Камминг, но Ллойд Джордж перебил его и повернулся к Кингсли:

— Дело Аберкромби, так? Мы хотим, чтобы вы в нем разобрались. Либо докажите, что этот большевик виновен, чтобы мы могли без колебаний пристрелить его и чтобы никакой Джордж Бернард, мать его, Шоу не смог бы написать об этом в газетах, ну, вы меня понимаете, или же выясните, кто действительно виновен, чтобы мы могли его шлепнуть. Одно или другое, мне все равно. Нам нужна правда, понимаете? Правда. Вранья нам не надо. В противном случае разразится жуткий скандал. Вы ведь знаете, что папаша Аберкромби возглавляет в парламенте тори?

— Да, сэр, знаю, — сказал Кингсли, впервые открыв рот после того, как премьер-министр вошел в комнату.

— Представьте себе, тори с одной стороны, профсоюзное движение с другой, и все из-за зловещего убийства. Не окажись я как раз посередке, вот я бы позабавился, честное слово. Мы должны задушить это дело в зародыше. Говорят, вы лучший детектив в Британии. Если у кого-то и есть возможность все уладить, так это у вас. Министр внутренних дел согласен. «Достаньте этого негодяя Кингсли», — сказал он, но вы ведь были недосягаемы, верно?

— Хм… Нет, сэр. Я был…

— В тюрьме. Да, инспектор, представьте себе, я читаю газеты. Именно поэтому пришлось обратиться к Каммингу, чтобы достать вас. Я не мог просто вытащить вас из «Скрабз», слишком вы известная фигура! Мне бы в жизни было не оправдаться. Правительство Его Величества использует заключенных преступников и известных предателей, чтобы решать свои проблемы?! Король вышвырнул бы меня и позвал бы Бонара Лоу быстрее, чем я успел бы сказать «отставка». Упаси Господь, он бы еще и Асквита вернул.

— Поэтому мне пришлось погибнуть при попытке к бегству.

Ллойд Джордж заткнул уши, словно даже слышать не хотел о таких ужасах.

— Я не желаю об этом слышать! Не желаю этого знать! Люди Харлека, вперед!!! — взревел он. — Меня здесь даже быть не должно! И вообще, как оказалось, даже этого места не должно быть, поскольку, как, полагаю, вам известно, Камминга и всего его отдела тоже не существует! Правительство Его Величества никогда и ни за что не опустится до шпионажа, понимаете? Мне просто было чертовски любопытно на вас поглядеть. Вы ведь и сами наделали кучу шума.

— Весьма польщен, сэр.

— Так что же, это означает, что вы нам поможете?

Не будь Кингсли уже на крючке, он бы попался на него сейчас. Ллойд Джордж был не из тех, кому легко отказать; он мог усмирить враждебно настроенную толпу или вскружить голову женщине, просто разок подмигнув. Сила его голоса и смысл его речей изменили общественное лицо Британии. Он как лев бился за интересы Британской империи. Кингсли, как и большая часть страны, был совершенно очарован.

— Да, премьер-министр. Конечно, я помогу.

— Хорошо. Исключительно забавно, а? Покойник берется за задание, которого не существует, по приказу человека, который его никогда не видел, и все это происходит в комнате, существование которой все отрицают! Я обожаю политику, честное слово! Итак, я на вас посмотрел, а теперь мне пора в палату. Чаю выпьем в другой раз, хорошо, сэр Мэнсфилд?

— Конечно, сэр.

Ллойд Джордж вскочил.

— Томпсон! — крикнул он, направляясь к двери. — Мы уходим!

С этими словами небожитель исчез.

Через мгновение он вернулся.

— Забыл молоко, — сказал он, схватил банку и снова исчез.

Словно вихрь пронесся по зданию, и на секунду-другую Кингсли и Камминг замерли, пытаясь перевести дух.

— Так что? — спросил наконец Камминг.

— Скажите, сэр Мэнсфилд, а нет ли у вас чего-нибудь покрепче чая?

— Молодец! Что у нас, почти полдень? — сверился с часами Камминг. — Двадцать минут первого! Боже мой, как поздно. Почти вечер! И, черт возьми, мы заслужили стопку. Не каждый день «уэльский волшебник» окутывает тебя своими чарами, верно? Скотч подойдет? Соглашайтесь, больше ничего нет.

Камминг открыл стальной ящик шкафа, достал бутылку «Блэк энд Уайт» и налил две щедрые порции.

— По-моему, вы все сошли с ума, — сказал Кингсли, закуривая очередную сигарету, пока Камминг набивал трубку.

— Это еще почему?

— Ну, сами посудите. Эта война обходится нам в среднем в тысячу жертв каждый день, а мы обсуждаем участь всего двух людей, один из которых уже мертв! Вы сошли с ума, капитан. Премьер-министр сошел с ума, партия лейбористов, профсоюзы, тори и военные сошли с ума. Весь мир безумен, а я — вернувшийся к жизни мертвец, призванный обсуждать дела живого человека, который скоро умрет. Очевидно, я тоже сошел с ума.

— Один человек убит, а другому грозит казнь. Вы полицейский. Что безумного в том, чтобы хотеть докопаться до истины?

— Да просто единственная «истина» заключается в том, что эта война на данный момент забрала три четверти миллиона жертв в одной только Британии. Цивилизация совершенно безнравственна, она убивает своих, убивает все, что видит. Если я спасу рядового Хопкинса, он все равно уже приговорен, войной. Не будь Аберкромби, он бы почти наверняка пал в бою. Британская армия проводит расследование убийства? По мне, это похоже на фарс. Поверить не могу, что армия или правительство, вовлеченные в это безумие, могут рассматривать такие вопросы, как вина и невиновность.

— Это политика. Итак, давайте вас подготовим.

Взяв свой бокал, Камминг повел Кингсли в соседнюю комнату. Здесь на большом столе в центре комнаты лежала форма капитана военной полиции.

— Пока вы находились во Фолкстоне без сознания, с вас сняли мерки. Не можем же мы отправить вас во Францию в ботинках не того размера.

— Очень предусмотрительно, — отметил Кингсли. — Вы, должно быть, даже не сомневались, что я вступлю в игру.

— И мы были правы, не так ли, капитан Марло?

Кингсли переоделся. Снова оказаться в форме было приятно, этого он отрицать не мог. Пускай в военной форме, но все же военного полицейского, вот что было важно. Единственное, кем он хотел быть, это полицейским. Три дня назад на нем была форма заключенного, а теперь он снова стал полицейским.

— Сидит отлично, — сказал Камминг, одобрительно кивнув. — Ну, как насчет обеда?

 

34

Обед в «Симпсонсе»

Камминг предложил отправиться за реку, в южный Лондон, и найти неприметный паб, где подают отбивные, или маленькое китайское заведение. Он не видел причин подвергать Кингсли опасности больше, чем необходимо.

— Как только вы доберетесь до фронта, — сказал он, — проблем быть не должно. Там есть более важные заботы, чем недавно погибшие детективы, но здесь, в Лондоне, вас многие знают, особенно в Уэст-Энде и в Сити. Всегда есть вероятность, что наткнешься на старого знакомого.

Кингсли ничего и слышать не хотел.

— Мы не станем прятаться, сэр Мэнсфилд. Я считал, что вы лучше остальных понимаете: блефовать нужно с абсолютно уверенным видом. Того, кто прячется, всегда найдут, а удача на стороне храбрых. Если у меня не хватит уверенности пройтись по Стрэнду, я нигде не буду в безопасности. Но у меня хватает уверенности, капитан. Потому что инспектор Кингсли мертв, а капитан Кристофер Марло, офицер Королевской военной полиции с бородой, в очках и в великолепной форме, похож на него не больше, чем фельдмаршал Хейг. Но даже если меня побрить и отправить к бывшим коллегам, могу вас уверить, меня никто не узнает, потому что я не хочу быть узнанным, и поэтому не буду узнанным. Успех обмана — во внутренней убежденности, капитан, а не в бороде и шляпе.

— Хммм. Ну, если честно, как по мне, так это чушь собачья, но я восхищаюсь вашими словами, инспектор…

— Капитан.

— Ах да, капитан. К тому же, признаюсь, в таком наряде едва ли кто-нибудь сможет признать в вас Кингсли, даже на Стрэнде.

— Меня никто не узнает, и я предлагаю проверить это утверждение, пообедав в моем любимом ресторане, где я ужинал много раз. В «Симпсонсе» на Стрэнде.

Они вместе прошли до Уайтхолла, а затем через Трафальгарскую площадь к Стрэнду. Митинг закончился, и здесь теперь играл военный оркестр.

— «Сложи невзгоды в старый ранец и улыбайся, улыбайся, улыбайся», — добродушно подпел Камминг. — Похоже, это про вас, а, Марло?

Они прошли мимо станции Чаринг-Кросс, у которой стояли машины скорой помощи, ожидая распоряжений насчет того, куда везти раненых. Ходячие сидели жалкими группками, курили папиросы и пили чай, который бесплатно раздавали с лотка Армии спасения. Все солдаты были перемазаны как черти — в грязи Северной Франции и Бельгии, с почерневших лиц неподвижно смотрели глаза, солдаты расчесывали укусы донимавших их вшей и клопов. Те, кому повезло меньше, лежали рядами на носилках; одни стонали, другие лежали очень тихо. Кингсли так и не привык к подобному зрелищу в сердце Лондона. Некоторые солдаты казались мертвыми, но он знал, что армия не утруждает себя отсылкой на родину безнадежно раненных, потому что места были нужны для тех, у кого еще оставался шанс. За ними ухаживали офицеры медслужбы и медсестры. Некоторые сестры только что прибыли из Франции и были такие же вымотанные и отчаявшиеся, как и больные. Другие пришли сюда из больницы Чаринг-Кросс — чистенькие, опрятные. Они были совсем юные, только недавно прошли подготовку и очень нервничали. Кингсли заметил, что парочка девушек застенчиво улыбнулась ему и сэру Мэнсфилду. Он подумал, что с их стороны это слишком откровенно, но потом увидел, что у них за спиной откуда ни возьмись возник Шеннон и принялся подмигивать санитаркам и махать им рукой.

— Еще раз доброе утро, Кингсли, — сказал Шеннон с раздражающим дружелюбием. — Доброе утро, сэр. Отличный вид, верно? Английские сестрички, припудренные и накрахмаленные. Лучшее зрелище на свете, я бы сказал. Думаю, нужно заскочить сюда после обеда, они к тому времени уже насмотрятся кошмарных зрелищ и будут ужасно расстроены. Им понадобится утешение.

— Замолчи, мерзавец! — сердито бросил Камминг. — Нас не интересуют твои грязные помыслы.

— Как скажете, сэр, — без тени почтительности в голосе ответил Шеннон.

Они пришли в «Симпсонс». Ресторан, как и ожидал Кингсли, был набит битком. И все же он прошел прямо к метрдотелю и, обратившись к нему по имени, громко потребовал столик.

— Ридли, мне скоро возвращаться во Францию, хотелось еще раз пообедать в любимом заведении. Ну, я уверен, ты найдешь для нас местечко.

Метрдотель не узнал Кингсли, хотя понимал, что должен был бы знать, и немедленно проводил всю компанию в кабинку.

— Мы всегда рады найти место для наших храбрых офицеров, сэр, — уверил их метрдотель, — особенно для таких выдающихся.

У Шеннона и Камминга на груди красовались впечатляющие орденские планки, а тот, кто готовил форму для Кингсли, решил украсить ее орденом «За боевые заслуги».

— Отличный выбор, — сказал Шеннон, когда вся троица устроилась в кабинке. — Знаете, мы, наверное, любим этот «Симпсонс» за то, что здесь подают совершенно роскошные школьные обеды. Раз, два, три, четыре, пять! Налетай! Не стоит ждать!

Он схватил булочку и намазал на нее почти все масло.

Оба офицера СРС заказали говядину, срезанную с большого куска, который им привезли на тележке, но Кингсли взял рыбу. Он ни в коем случае не был вегетарианцем, но после зрелища, увиденного им только что на станции Чаринг-Кросс, он на время потерял вкус к красному мясу. Однако вину он очень обрадовался, видимо, так же, как и Шеннон, который осушил первый бокал одним глотком.

— Да уж, война сыграла презабавную шутку с французским виноделием, — заметил Шеннон. — Бог его знает, что мы станем пить лет через десять. Хотя, конечно, большинство из нас до тех пор не доживет. Да и вообще, приличное выдержанное вино подавать будет некому. Приятно думать, что, когда полягут все отличные, храбрые парни и останутся только трусы, самодовольные старики и отказники, у них будут только армейские припасы спиртного.

Кингсли пил вино и ел рыбу в молчании. Он думал о предстоящем задании. Он думал о нем все время, пока шел по Стрэнду.

— Капитан Шеннон, сэр Мэнсфилд сообщил мне, что вы были во Франции и разговаривали со свидетелями по делу Аберкромби, — наконец сказал он.

— Да, но коротко.

— Сэр Мэнсфилд упомянул медсестру.

— Да, сестра Муррей. Последний человек, кроме убийцы, который видел Аберкромби живым, — ответил Шеннон. — Очень милая девушка, очень, очень милая.

От его слов у Кингсли по коже поползли мурашки. Он снова подумал о шестнадцатилетней Виолетте на пляже во Фолкстоне.

— Вам удалось применить свое правило? — холодно спросил Кингсли.

— Правило? Какое правило? — поинтересовался Камминг, наслаждаясь ростбифом, йоркширским пудингом и трубкой.

Шеннон улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой:

— О, мы с Кингсли кое-что обсуждали, сэр. Ничего важного. Однако, да, так уж случилось, инспектор, что я прощупал свидетельницу очень тщательно. Счел это своей обязанностью. — Шеннон выдержал паузу и добавил: — И она сообщила мне, что видела офицера, который торопливо выходил из комнаты Аберкромби, но она не разглядела ни лица, ни погон.

— Откуда она знает, что это был офицер?

— По фуражке и сапогам. Сапоги мы рядовым не выдаем, они носят опорки.

— А что говорит насчет этого загадочного офицера второй свидетель?

— Маккрун?

— Да. Он сообщил какие-то подробности?

— К сожалению, нет. Он тоже видел его только мельком. Замок Бориваж большой, там полно коридоров и темных закутков.

Кингсли снова достал блокнот.

— Маккрун и медсестра были вместе, когда видели этого офицера?

Шеннон сильно затянулся дешевой папироской и прикурил от ее горящего конца вторую.

— Нет. Они были в разных частях одного и того же коридора; это длинный извилистый коридор, в который выходит несколько палат. Сестра Муррей увидела выскользнувшую из комнаты Аберкромби фигуру, когда вышла из соседней палаты, от Хопкинса. Она видела, как этот человек поспешил в противоположном направлении. Маккрун находился дальше по коридору, в другой палате, и, по его словам, он выходил облегчиться. Он утверждает, что таинственный офицер обогнал его и скрылся впереди.

— Значит, Маккрун увидел офицера через несколько секунд после того, как его увидела сестра Муррей?

— Да.

— И они оба видели его только со спины?

— К сожалению, да.

— Значит, если этот таинственный человек застрелил Аберкромби, то сестра Муррей находилась в это время в палате Хопкинса по соседству. Она слышала выстрел?

— Возможно, и слышала, но точно сказать нельзя.

— Почему?

— Потому что это место — психушка, там до черта «еще не диагностированных» придурков, а психи чертовски шумные, особенно по ночам. Я-то знаю, я там был. Постоянно стуки, крики и жуткий звон цепей. Ужасно нервирует. К тому же стены и двери в замке очень толстые. В таком месте выстрел остался бы незамеченным в любое время дня и ночи.

— Значит, выстрела никто не слышал?

— Ну, выстрелы слышали все, сколько угодно. Я же сказал, что это психушка, психушка для контуженых. Некоторые из них вообще ничего, кроме выстрелов, не слышат.

— А как насчет времени? — спросил Кингсли. — Эти данные у вас есть?

— У нас есть показания сестры Муррей, и очень четкие. Перед тем как уйти, она заполняла рапорты по всем пациентам в палате, делая отметки об их состоянии. Она зашла к Аберкромби в девять двадцать пять, а затем направилась в соседнюю палату, к Хопкинсу. Гам она провела час, перевязывая больных и так далее, и заполнила последний рапорт в десять тридцать две. Через несколько секунд после этого она вышла из палаты и заметила таинственного офицера.

Все трое заказали с тележки с десертом пропитанный вином бисквит со взбитыми сливками и попросили еще сигарет.

— Значит, ночной поход в уборную Маккруна пришелся приблизительно на десять тридцать три, — сказал Кингсли.

— Да, но он этого подтвердить не может, потому что часов у него нет.

— Представляете? — вмешался Камминг. — Нет часов. Я не могу жить, если не знаю времени. Чувствую себя без часов совершенно голым.

— Во сколько было обнаружено тело? — спросил Кингсли.

— Позже. Между одиннадцатью сорока и одиннадцатью сорока пятью.

— А когда нашли Хопкинса с револьвером?

— Практически сразу же.

— Кто обнаружил тело?

— Ночная сестра, которая заступила на дежурство в десять сорок пять, сменив сестру Муррей. Именно она подняла тревогу, — ответил Шеннон и специально для Кингсли добавил: — Кстати, к ней я свое правило не применил, у нее лицо как у немецкого генерала.

Кингсли пропустил это замечание мимо ушей.

— Полагаю, таинственному офицеру предложили показаться и объяснить все?

— Нас уверяли, что местная военная полиция проводила допросы, но безрезультатно.

— А Хопкинса арестовали, потому что застали его с орудием убийства?

— Да, с личным табельным револьвером Аберкромби.

— У Аберкромби было оружие, хотя он находился в центре для контуженых?

— Кажется, да. Диагноза же ему еще не поставили.

— Вы уверены, что это действительно орудие убийства?

— Аберкромби ведь застрелили, а Хопкинса нашли в соседней комнате с револьвером Аберкромби, из которого недавно стреляли.

— Да, я понимаю, что это, вероятно, и есть орудие убийства, но вы в этом уверены? Проверяли, выпущена ли пуля именно из этого револьвера?

— Сомневаюсь. Видите ли, у них там война. Много других дел.

— Шеннон, ради всего святого! У вас должны быть доказательства. Нельзя повесить человека, основываясь на косвенных предположениях. Во Франции сколько угодно пистолетов.

— Ну, вот за этим вы и нужны, — сказал Камминг. — Ваша задача — найти доказательства.

Они перешли к кофе и сигарам. Шеннон, верный своему стилю, заказал еще и коньяку.

Камминг, у которого, очевидно, были другие дела, собрался уходить.

— Ваши документы скоро будут готовы. Ваш отъезд организует Шеннон. Удачи, Кингсли, и не подведите меня. Разберитесь со счетом, Шеннон, возьмите чек и не смейте заказывать сигареты навынос.

С этими словами Камминг ушел. Шеннон покрутил в руках широкий бокал коньяка, чтобы согреть его, и глубоко вдохнул коньячные пары.

— Вы знаете паб «Дыра в стене» на Ватерлоо? — спросил он.

— Да.

— Встретимся там в шесть, и я отдам вам ваши документы и приказ о вашем перемещении.

— Почему там?

— Франция, инспектор Кингсли. Ночной военный поезд во Францию. Вы едете на нем.

— А до тех пор я свободен?

— Почему бы нет? — легко ответил Шеннон. — Вы капитан Королевской военной полиции. У меня нет над вами власти. Но на вашем месте я не стал бы снова наведываться в Хэмпстед. С вашей стороны это было бы ужасно глупо.

Кингсли удивился и смутился, но виду не подал. Он никогда не сомневался в своем умении замечать слежку, и все же Шеннону, или, по крайней мере, его людям, удалось проследить за ним, ничем себя не выдав.

— Констебль? — спросил Кингсли.

— Да. Одна из наших. Лично ее принимал, так уж получилось. Милая девушка. Я подумал, что за вашим домом стоит понаблюдать, но я глазам своим не поверил, прочитав сегодня утром рапорт. Вы что, правда вломились в дом?

Кингсли был рад, что никто, по крайней мере, не следил за ним по дороге из Фолкстона, а засекли только у дома.

— Признаюсь, да. Не волнуйтесь, меня никто не видел. Я бы не хотел впускать свою семью в мир, в котором живете вы.

— Вашу бывшую семью.

— Мою семью, капитан.

— Что ж, не могу вас винить, если честно. Миссис Бомонт — просто чудо. Совершенно роскошные волосы, глаза и бюст отличный. Вы везунчик — по крайней мере, были везунчиком.

Кингсли застыл.

— Вы встречались с моей женой?

— О да. Держал ее за руку и говорил ей, что вы погибли, старина. Не удивительно, что вы скучаете по такой крошке. Хотя взгляните на это с другой стороны: ваша неудача определенно обернется чьей-то еще удачей. Теперь она отличная мишень, старичок… Спокойно, инспектор, тут полно народу и все такое. Вы ведь не хотите устроить сцену.

Кингсли занес было руку, но после слов Шеннона опустил ее.

— Вы были у меня дома?

— Я заскочил туда перед тем, как отправиться с вами во Фолкстон. Я подумал, приличия обязывают. Она восприняла известие стойко, но очевидно была потрясена. — Шеннон неприятно улыбнулся. — Рад, что оказался там… Знаете, когда девушка расстроена, ей нужно поплакаться на плече опытного и сочувствующего мужчины.

Кингсли наклонился вперед, пока его лицо не оказалось прямо у лица Шеннона.

— Если вы когда-нибудь хоть пальцем до нее дотронетесь..

— Ой, да ладно вам, старина. Я с ней просто поболтал.

— Я вас убью.

— Мило слышать от пацифиста.

— Я не пацифист. Я верю, что иногда убийство оправданно, и буду считать себя совершенно правым, если убью вас, независимо от того, причините вы боль лично мне или нет. Запомните это, капитан Шеннон.

— О, какая скука, скука, скука. Нет ничего противнее, чем когда хорошие парни пытаются притвориться грубиянами. На вашем месте, капитан Марло, я бы продолжал шпионить. Оставьте убийства профессионалам.

— Капитан Шеннон, когда-нибудь вы убедитесь, что одаренный любитель, у которого есть мотив, всегда обставит работающего за деньги профессионала.

 

35

Шоу, затем дорога во Францию

Кингсли решил как следует прогуляться. Обед был плотный, с выпивкой, а вскоре ему предстояло провести много часов в тесном поезде. Сначала он прошелся по набережной, а затем по всем улицам и переулкам Ватерлоо. Он увидел рекламу дневного концерта в «Олд-Вик», организованного, чтобы развлечь военных, слоняющихся по окрестностям и ожидающих отправки обратно во Францию.

Кингсли купил дешевый билет на стоячие места и вошел внутрь.

Песни в основном были старые, которые все могли подпевать: «Олд-Кент-роуд», «Любое оружие», «Папа клеил обои в гостиной» и даже древняя и скрипучая «Выйди в сад, Мод».

Зрители с готовностью подпевали девушкам на сцене:

Кингсли все эти песни были знакомы. Они с Агнес любили ходить в концертный зал. Ей нравилась популярная музыка, и она покупала у уличных торговцев рядом с театрами все партитуры, чтобы играть эти песни дома на пианино.

Затем вышла симпатичная певичка и объявила песню «В сумерках». Это было слишком, и Кингсли ушел.

Он невыносимо скучал но Агнес. Его немного успокаивало то, что расследование, за которое он взялся, будет проходить близко к местам сражений. Все возможные свидетели, а также пропавший таинственный офицер участвуют в битвах. Если Кингсли их найдет, ему тоже придется идти в бой или, по крайней мере, выполнять свою работу в условиях боя. Это подходило нынешнему настроению Кингсли. Он отправлялся во Францию ради того, чему посвятил всю свою жизнь: ради правды, и если ему предстояло потерять жизнь в поисках правды, возможно, это было даже к лучшему. Никто не станет его оплакивать; все желающие уже и так оплакали его. У него не было ни будущего, ни прошлого. Почему бы не погибнуть в войне, которая все уничтожила?

Кингсли встретился с Шенноном в назначенном месте и получил новое удостоверение личности, проездные документы и французские деньги в комнате на втором этаже.

— Счастливого пути, — сказал Шеннон. — Обязательно отправьте нам открытку, если раскроете это дело.

— Помните, о чем я говорил, — спокойно сказал Кингсли.

— Мой дорогой друг, в Лондоне полно юбок. Мне совершенно нет нужды тащиться аж в Хэмпстед-Хит. И кстати о юбках…

Кингсли и Шеннон спустились в бар, и там, в углу заполненной народом комнаты, стояла молоденькая медсестра из больницы Чаринг-Кросс.

— Я же сказал, что заскочу обратно и прихвачу кого-нибудь, — объяснил Шеннон. — Вера! Я смотрю, ты прекрасно нашла дорогу.

— Да, нашла, — сказала медсестра, очевидно обрадовавшись появлению Шеннона. Одинокой девушке в пабе, особенно рядом с вокзалом, обычно неуютно.

— Ну и чем будем заниматься сегодня вечером? — спросил Шеннон с очаровательной улыбкой, обняв ее за талию. — О, кстати, это капитан Марло. А это Вера. Капитан как раз уходит. Отправляетесь во Францию, верно? Бедняга, а я веду на ужин, а потом на шоу потрясающе красивую девушку.

— О, ну перестаньте! — сказала Вера, сверкая глазами.

Кингсли стало жалко девушку, но поделать он ничего не мог. Она хотя бы была постарше Виолетты. Оставалось только надеяться, что, выражаясь словами Шеннона, она знает правила.

Кингсли вышел из паба и, закинув на плечо ранец, отправился ко входу в вокзал. Здесь было полно гражданских — стояли в несколько рядов на тротуаре, начали занимать и мостовую. Когда намечалось наступление на Западном фронте, это была обычная картина. Кингсли вспомнил пару случаев, когда преследование заканчивалось тем, что преступник нырял в толпы зевак, собравшихся посмотреть, как будут развозить на автобусах раненых. Кингсли знал из разговоров с английскими солдатами, что зеваки их раздражают.

— Они думают, коли кинули нам пару папирос, значит, внесли свой вклад, поддерживали боевой дух. Ничего подобного. Они ничего для нас не делают, им просто любопытно, и они ищут бесплатных развлечений. Может, они потом по пути домой благодарят Бога, что это не они сидели там в бинтах и истекали кровью словно кучка чертовых мумий в борделе.

Кингсли протолкнулся через толпу в здание вокзала. Здесь царило столпотворение. Прибыл поезд с ранеными, а еще пара поездов с английскими солдатами должны были вот-вот отправиться на фронт. Кингсли прислонился спиной к одному из многочисленных киосков, предоставлявших услуги по обмену французских денег для «офицеров и солдат», и закурил сигарету перед посадкой в поезд.

В вагоне народу было битком, но хотя бы были свободные места. Он втиснулся в купе второго класса, в котором разместилась дюжина других офицеров, и попытался уснуть. Однако поспать не удалось: ему было слишком неудобно, в голове роились мысли об Агнес, Джордже и деле, которое он должен расследовать.

И все же первая часть путешествия оказалась роскошной, куда хуже было пересекать Ла-Манш. Во время предыдущего рейса на пароме перевозили лошадей, которых в армии было много тысяч. Для перевозки людей паром слегка почистили, а точнее, просто навалили соломы на лошадиный навоз.

Дул сильный ветер, и лил дождь, многих тошнило. Народу было полно, и вонь рвоты, смешанная с вонью лошадиного навоза, навсегда осталась в памяти всех собравшихся на борту. Несмотря на огромное количество понесенных потерь, британская армия на протяжении войны продолжала расти, отчасти потому что Королевской медицинской службе все лучше и лучше удавалось штопать раненых и отправлять их обратно на фронт. Миллионы людей держали в руках оружие, и Кингсли казалось, что все они плыли с ним на этом пароме.

Прибыв в Булонь, новобранцы растеряли все романтические иллюзии о встрече с прекрасной Францией, потому что с парома их сразу же повезли к железной дороге. И если паром был куда менее удобный, чем поезд из Ватерлоо, то поезд из Булони оказался еще хуже парома. Кингсли никогда в жизни не видел такого длинного: сорок вагонов. Тридцать шесть из них были грузовыми для лошадей, или, точнее, для лошадей или людей, потому что, как и паром, поезда использовались для перевозки и тех и других. На каждом вагоне было написано: «ЛЮДЕЙ: 40. ЛОШАДЕЙ: 8».

— Это значит сорок человек или восемь лошадей или сорок человек и восемь лошадей? — спросил Кингсли у измотанного начальника станции.

— Очень смешно, сэр. Знаете, сколько раз я это слышал?

Однако вопрос был искренний. К счастью, дальнейшие события показали, что людей вместе с лошадьми отправлять не собирались. Но благодарить за эту маленькую любезность желания не возникало. Для офицеров было зарезервировано четыре вагона, но, взглянув на них, Кингсли понял, что они не намного лучше вагонов для лошадей; многие двери отсутствовали, имелись переломанные деревянные сиденья, и народу внутри было полно. Кингсли, разумеется, был офицером, но на пароме он обнаружил, что солдаты ненавидят военных полицейских так же, как преступники ненавидят гражданскую полицию. В толпе он выделялся фуражкой и нашивками штабного офицера, и он решил пока что снять и их, и знаки отличия. Кингсли нужно было прощупать настроение солдат, среди которых ему предстояло проводить расследование, и ему вряд ли это удалось бы, если бы его сторонились как прокаженного.

Он решил пообщаться с рядовыми и забрался в один из солдатских вагонов. Здесь никаких удобств не было — разве что несколько охапок соломы. На деревянном полу красовалось выжженное пятно — видно, солдаты, чтобы не замерзнуть, некогда тут грелись. Огромные плакаты грозили тюремным заключением всякому, кто решит разжечь костер.

— Здесь всегда так сурово? — спросил Кингсли у втиснувшегося рядом с ним солдата; по его обветренному лицу было понятно, что солдат он бывалый.

— Всегда. Ничего не изменилось, по крайней мере, с 1915 года, когда я первый раз сюда попал. Куча народу, кучи дерьма.

Кингсли поверить не мог, что именно так Британская империя относится к своим героям. Людей, которые по собственной воле шли навстречу верной смерти, перевозили в вагонах для лошадей. Он подумал, что путешествие, слава богу, будет коротким, ведь до пункта назначения было меньше сотни миль. О чем и сказал сидящему рядом солдату.

— Да, приятель, видать, ты в войну еще не хлебнул горе, ведь это твоя первая поездка на фронт?

— Должен признаться, первая.

— Ну, устраивайся поудобнее, новичок. И приготовься к длинному путешествию.

Поезд проехал ярда три-четыре и остановился. Он простоял несколько часов, и все это время солдаты и офицеры теснились в вагонах. Наконец он снова тронулся, но ехал со скоростью пешехода, и через пару миль опять остановился. Следующие восемнадцать часов поезд то едва полз, то стоял.

— Здесь всегда так, — уверил Кингсли бывалый солдат. — Я однажды три дня добирался. Это тридцать миль в день, чуть больше мили в час. Мы движемся не быстрее парней Веллингтона. Кстати, когда мы туда доберемся, помрем куда быстрее.

 

36

Общественная интермедия

Во время одной из бесконечных остановок группа солдат, которая воспользовалась предсказуемой часовой стоянкой, чтобы опустошить кишечник, завела разговор о причинах войны. Кингсли никогда раньше не испражнялся при свидетелях, но его попутчики — все опытные солдаты и старые боевые товарищи — не видели в этом ничего особенного: для них это было все равно что мочиться на одну и ту же стену.

— Нужно непременно сесть посрать, — посоветовал Кингсли его попутчик, — особливо когда сидишь на армейском рационе. Нужно время, чтоб перекурить, расслабиться чуток, чтоб, значит, все вышло своим чередом. Чтоб облегчиться с удобством и как следует подтереться. Хуже нету, чем услышать свисток в неподходящий момент, когда приходится закругляться второпях. Будет тебе потом задница растертая да куча мух вокруг. Это добрый армейский совет, приятель, прими его от солдата, по которому пуля давненько плачет. Заботься о своей заднице. Никогда не забывай ее обиходить.

Поезд остановился в поле. Дождь прекратился, и по всей длине поезда солдаты разожгли костры, скрутили папиросы, набили трубки, заварили чай, проковыряли штыком на земле лунки и дружно уселись облегчиться.

Кингсли присоединился к группе, которая собралась вокруг его нового друга. Человек пятнадцать солдат сидели вокруг костра на корточках, спустив до лодыжек штаны; некоторые для равновесия опирались на ружья. Они лениво перебрасывались фразами, словно сидели в пабе. Кингсли сначала думал, что станет смущаться, но теперь нашел это занятие неожиданно веселым. Все, разумеется, курили, и Кингсли умиротворенно затягивался своими «Плейерс нэви стренгс» и слушал, как разговор повернулся к источнику их нынешнего плачевного положения.

— Я вот чего себя постоянно спрашиваю: кому, на хрен, понадобилась эта сволочь — эрцгерцог Фердинанд, как его там? — сказал один парень. — В смысле, ребята, никто ж даже не слышал об этом говнюке, пока его не прикончили. А теперь весь мир, мать его, из-за этого воюет.

— Ты просто глупая задница, — возразил другой, — это была просто чертова искра, вот и все. Иск-pa. Европа была как сухое дерево. Это всем известно.

— Ну вот, так я и не пойму, как он даже искрой смог стать, — ответил первый. — Я ж говорю: кто-нибудь вообще слышал о мерзавце?

Капрал решил вставить свое веское слово:

— Слышь, все дело ведь в Балканах. Вечно эти Балканы. Балканы, Балканы, Балканы. Понимаешь, эти австро-венгры…

— Еще одна куча придурков, на которых нам всегда было насрать, пока дела не завертелись, — вставил первый.

— Заткнись, и тогда, может, чего и узнаешь, — ответил капрал. — Эти австро-венгры вроде как заправляли в Сараеве, а в Боснии в основном сербы, короче, они и подняли переполох.

— А Сараево-то при чем, если это про Боснию?

— Сараево ж находится в Боснии, мартышка ты тупая! Это ихняя столица.

— А-а. Ну и?

— Ну и австрийцы получили Боснию, так, но боснийцев поддерживают сербы, так? Поэтому, когда боснийский серб застрелил…

— Так босниец или серб?

— Босниец и серб, мать его. Когда этот придурок боснийский серб застрелил Фердинанда, наследника ихнего австро-венгерского трона, австрияки подумали: ну вот, теперь можно навсегда поставить Сербию на ихнее законное поганое место, и они, стало быть, пишут им ультиматум. Они говорят: «Вы шлепнули нашего великого герцога, так что теперь или нам подчиняйтесь, мать вашу, или вы попали». И все было б ничего, не поддерживай сербов русские, ясно? А русские говорят австриякам: пойдете против Сербии — пойдете против нас, так? Но австрияков поддерживают немцы, которые говорят русским: пойдете против Австрии — пойдете против нас, так? А русских поддерживают французы, которые говорят немцам: пойдете против России — пойдете против нас, так? А потом они все как поперли! Вроде как, ну, мы вам щас зададим! Так все и закрутилось.

— А как же мы? — спросил первый, выразив общее недоумение присутствующих.

— Партнерские отношения, мать их так, — ответил капрал. — Мы поддерживали Францию, вот только альянсом это не было — это было ну вроде дурацкого партнерства, понял?

— Что ж это за партнерство такое, когда внутри страны?

— Это означает, что мы воевать обязаны не были.

— Иди ты! Так прям и не были?

— Не-а.

— Тогда какого хрена мы поперлись?

— Из-за поганой Бельгии.

— Бельгии?

— Да, именно из-за поганой Бельгии.

— Да кому, на хрен, нужна эта Бельгия?

— Ну, можно подумать, что никому. Но оказалось, она нужна нам. Потому что план немцев был таков: добраться до Франции через Бельгию, но мы за нее заступаемся, понятно? Поэтому мы говорим немцам: пойдете против Бельгии — пойдете против нас. Мы за нее заступаемся, понятно? Это вопрос чести. Поэтому мы тоже полезли.

Кингсли больше не мог сдерживаться.

— Конечно, дело было не в чести, — сказал он.

— А в чем? — спросил капрал.

— Ну, мы заступились за Бельгию, потому что не хотели, чтобы Германия или Франция полностью контролировали побережье Ла-Манша. В прошлом веке мы думали, что если дадим им понять, что при вторжении в Бельгию им придется иметь дело с нами, то их это остановит.

— Но не остановило.

— К сожалению, нет.

— Ну а как же итальянцы, и япошки, и турки, и янки, а? Они-то как тут очутились? — спросил первый солдат.

— Хер их знает, — ответил капрал. — После бельгийцев я уже ничего не понимаю.

На некоторое время разговор затих, солдаты сосредоточились на кишечнике.

— Гляжу я на вас, и смешно становится, — сказал молчавший до этого солдат, задумчивый парень в очках в железной оправе, который все время, пока делал свои дела, смотрел в книгу.

— Ну да, конечно, — хмыкнул капрал, — тебе-то виднее, так, Прайс?

— Да, капрал, мне виднее. Очень даже виднее. Эта война, как и все буржуазные войны, является неизбежным результатом капитализма.

— О господи, понеслось.

— Штык — это оружие, на обоих концах которого по рабочему.

Кингсли и раньше слышал этот социалистический лозунг и считал его довольно точным.

— Война создает новые рынки и требует новых вложений, — продолжил Прайс. — К тому же она помогает отвлечь внимание идиотов вроде нас, чтобы мы не заметили, что живем впроголодь, в то время как владельцы средств производства так заплыли жиром, что не могут из своих «роллс-ройсов» выбраться. Война — это последний этап капиталистического цикла, и пока будет капитализм, будут и войны. Хотите избавиться от войны, нужно избавиться от капитализма.

— А что, значит, если вы к власти придете, то и войн не будет?

— Конечно нет. А зачем они будут нужны? Рабочие всего мира будут товарищами. Правда в том, что у вас больше общего с бошами, которые срут сейчас к востоку от Ипра, чем с собственными офицерами.

Одни рассердились и посоветовали социалисту заткнуться. Другие призадумались.

— Значит, вы марксист, друг мой? — спросил Кингсли.

— Это просто здравый смысл. Зачем работать на хозяина, когда можно собрать коллектив и сообща работать друг на друга?

— А что, если кто-то не работает?

— Тогда он не ест. Каждому по потребностям, от каждого по способностям.

— Скорее уж «что твое, то мое, а что мое, то мое», — хмыкнул капрал.

Прозвучал предупредительный свисток, и диспут пришлось прервать. Солдаты рвали пучки листьев, чтобы подтереться, и радовались прошедшему дождю, потому что мокрыми листьями вытираться было удобнее.

Снова оказавшись в поезде, Кингсли спросил социалиста, что он думает по поводу смерти виконта Аберкромби.

— В смысле, помимо того, что я счастлив, что на плечах рабочих стало одним паразитом-аристократом меньше?

— Да, помимо этого.

— Я слышал, что он не в бою погиб. Что его контузили. Может, он застрелился, кто знает. Но одно точно: военные что-то скрывают.

 

37

У нервнобольных

Наконец военный поезд добрался до распределительного пункта Ипрского выступа. Солдаты прибыли к самому ненавистному пункту назначения на всем британском фронте, и уж точно к самому мокрому к месту, где всю войну шли бои. Когда поезд подъезжал к станции, парень с губной гармошкой начал наигрывать печальную мелодию. Кто-то стал тихонько подпевать. Как и многие солдатские песни, она когда-то была гимном, но уже больше таковым не являлась.

Сойдя с поезда, Кингсли расстался со своими попутчиками. Они направлялись прямо на фронт, к Ипру, а ему предстояло начать расследование на месте преступления, в ЦЕНДе, в городке Мервиле на реке Лис, в шести километрах от линии фронта.

Несмотря на то что война шла уже три года и с начала осени 1914-го области сражения не значительно изменились, дороги и связь с тылом оставались примитивными и совершенно неэффективными. Кингсли в изумлении наблюдал за тем, как люди, которые весь день и всю ночь провели в битком набитом вагоне для лошадей, со всем снаряжением выстраивались в ряды и пешим строем отправлялись прямо на фронт по разбитой дороге. Как и большинство гражданских, Кингсли привык к многочисленным опубликованным на родине фотографиям, на которых жизнерадостные английские солдаты поднимались в двухэтажные автобусы и махали фотографам руками, словно отправляясь в отпуск. Реальность была совершенно другой. Солдаты сэра Дугласа Хейга, как и их предшественники, шли к линии фронта пешком и до окопов добирались вымотанными, несмотря на то, что сражались в самой современной из войн и состояли в армии великой страны с развитой промышленностью.

Кингсли повезло больше. Он снова надел погоны штабного офицера и смог, пользуясь данными ему полномочиями, найти транспорт до Мервиля. Здесь располагался распределительный центр всего фронта, и Кингсли направлялся в расположение Королевской медицинской службы. Довольно быстро он нашел санитарную машину.

— Прыгайте назад, если хотите, — крикнул санитар, — но приятных бесед там не ждите.

Кингсли забрался в крытый брезентом кузов машины и нашел свободное место среди раненых. Поначалу он даже пожалел, что не пошел пешком. Угнетал его не спертый запах сидящих рядом с ним немытых солдат, покрытых запекшейся кровью и грязью; дело было в их лицах. В их глазах.

Кингсли заподозрил неладное в первую же минуту, когда ни один из пассажиров не ответил на его приветствие. Эта тишина была куда более угрожающей, чем гул взрывов, которые он услышал, едва сойдя с поезда. Конечно, Кингсли следовало этого ожидать; он четко понимал, что представляет собой заведение, куда он направлялся, и знал, что многие контуженые не могут говорить. И все же эти молчаливые, ушедшие внутрь себя, глядящие в никуда пустыми, напуганными глазами люди нервировали его. Машину на мощеной дороге нещадно трясло, и Кингсли казалось, что всю дорогу он просидел среди живых мертвецов. Ему было стыдно признаться себе, что эти искалеченные бедняги пугали его.

И вдруг раздался вопль.

Кингсли от неожиданности чуть не выпрыгнул наружу. Один из молчавших солдат вдруг разбушевался: он орал не переставая, громко выкрикивал бессвязные команды, царапал себе лицо ногтями, а затем повалился на пол грузовика и начал биться в ногах своих бесстрастных товарищей. Припадок быстро закончился, и солдат затих на полу. Остаток этой невероятно неприятной поездки прошел без происшествий.

Прибыв на место, Кингсли с непередаваемым облегчением вылез из грузовика. Восемнадцать часов в вагоне для лошадей казались гораздо приятнее часа, проведенного с этими потерянными душами, и он решил, что в конце своего расследования в ЦЕНДе, когда придет время возвращаться на вокзал, он либо сядет в кабину рядом с водителем, либо пойдет пешком.

— Я предупреждал: они не очень-то общительные, — заметил санитар, высадив Кингсли у входа в замок.

Это было великолепное здание, первый красивый дом, который Кингсли увидел во Франции, да и вообще первый французский дом. Даже Булонь, насколько он видел из поезда, была скорее продолжением Британии, нежели французским городом; гостиницы там были с английскими названиями, на вывесках предлагали жареную рыбу с картошкой и индийским элем. Поэтому только теперь Кингсли почувствовал, что действительно находится во Франции, и мысли его неизменно вернулись к Агнес, которая любила Францию, или, по крайней мере, обожала Париж. А точнее, она обожала магазины и кафе в Париже и, разумеется, Эйфелеву башню. Она вообще-то любила художественные галереи, могла вытерпеть Сакре-Кер, но считала собор Парижской Богоматери самым мрачным местом на земле и отказалась подниматься на башни, заявив, что у нее нет желания оказаться в компании горгулий. Кингсли улыбнулся, вспомнив их совместные поездки в этот красивейший на свете город и то, как они каждый день ссорились за завтраком, строя планы на день. Она выступала за магазины и кафе, он — за искусство и историю. Он ужасно скучал по ней.

Кингсли огляделся. На площадке перед замком шли две игры в футбол, а сержант-инструктор по строевой подготовке проводил физкультурные занятия. Также здесь играли в большой теннис и крокет, а у превосходного лимузина «рено» и под ним шел урок автомеханики. Несмотря на разнообразие деятельности, во всем этом было что-то странное и неспокойное, словно все участники, или, по крайней мере, большинство из них, просто изображали интерес, ожидая чего-то другого, известного только им. Кингсли наблюдал, как один парень в полосатой рубашке и мешковатых штанах передавал мяч так же одетому товарищу по команде: хотя пас был хороший (хоть и медленный), второй игрок не предпринял ни малейшей попытки принять его, и мяч покатился дальше.

— Не слишком увлекательное зрелище, не так ли, капитан? — произнес у него за спиной женский голос. — Но ведь даже самые лучшие игроки немного охладели бы к игре, проведи они перед этим годик-другой в аду.

Кингсли обернулся и увидел перед собой девушку лет двадцати в форме медсестры Королевской медицинской службы.

— Муррей. Медсестра Муррей, — сказала она, протягивая руку, словно сомневаясь, пожмет ли ее Кингсли. — А вы, полагаю, капитан Марло?

— Он самый.

— Нас предупредили о вашем приезде. Вы здесь, чтобы поговорить со мной о капитане Аберкромби, известном герое, который вроде погиб в бою, а вроде нет, и о рядовом Хопкинсе, который вроде его убил, но тоже не точно. Я права, капитан?

— Вы правы. Как я понимаю, они были вашими пациентами?

Росту она была невысокого, но с гордой осанкой. Малый рост компенсировала энергия, которая исходила от нее даже, казалось бы, в относительно спокойных обстоятельствах. На ней была опрятная форма, но шапочку она не носила, что, строго говоря, было против правил. У нее была модная короткая стрижка с челкой. Она носила очки в черепаховой оправе и совершенно не красилась. Она была похожа на хорошенькую школьницу — и отличницу, и спортсменку, вполне могла бы быть старостой в каком-нибудь приморском пансионе. Такие девушки в январе с утра купаются в море, а потом мчатся на урок латыни.

— Да, они были здесь, — сказала сестра Муррей. — Как и все в ЦЕНДе, они были «еще не диагностированными, но нервными пациентами». Очень нервными. Что за душки наши военные! Отправляют к нам парня, который после контузии оцепенел и онемел, и говорят, что его еще не диагностировали, как следует, но он выглядит немного нервным. Военные знают, что эти солдаты были доведены до безумия, а мы должны ответить на вопрос, до какой степени безумия. Или, говоря другими словами, могут ли они еще держать оружие. Военных диагноз не интересует, их интересует только, это как скоро можно будет запихать их обратно в окопы. Не удивительно, черт возьми, что они нервные.

— А как скоро вернулись бы туда Аберкромби и Хопкинс?

— Очень скоро, — ответила Муррей. — Они могли стоять, ходить, у них вполне восстановилась речь: выполнять и отдавать команды им уже было под силу. А что еще нужно на этой войне? Большинство из тех, кого вы здесь видите, через месяц отправятся обратно на фронт.

Кингсли снова взглянул на площадки, где велись бесцельные игры. В этих странных, отрешенных солдатах не чувствовалось особого боевого задора.

— Капитан Марло, — сказала сестра Муррей, нахмурив брови, — можно говорить с вами откровенно?

— Ну конечно.

— Не сочтите за резкость, но я должна сказать то, что думаю. Я всегда говорю то, что думаю, и не делаю исключений для военных полицейских.

— Я только на это и рассчитываю.

— Многих мужчин раздражает, когда женщины говорят то, что думают, их это даже пугает, но могу вас уверить, что никто никогда не мог запретить мне говорить то, что я думаю.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Женщина, которая не говорит то, что думает, хуже мужчины, который не дает ей права иметь собственное мнение. Он предает только себя, а она предает весь женский пол. Долг женщин — говорить то, что они думают, и именно поэтому я всегда так поступаю.

— Хм… да. Понятно. Может быть, присядем?

— Я лучше постою.

— Хорошо.

— Я не неженка.

— Разумеется.

— Может, вы привыкли к тому, что женщины падают в обморок при виде полицейских?

— Да нет.

— На самом деле уже доказано, что женщины выносливее мужчин. В некоторых обществах женщины не только производят и растят потомство, но и выполняют всю работу.

— Да, так оно и есть.

— Капитан, а вам известно, почему женщины падают в обморок?

— Ну, я…

— Это потому, что им не дают дышать корсеты. Представьте себе, капитан, женщины издеваются над собой, пытаясь изменить форму своего тела, чтобы больше нравиться мужчинам. Как это отвратительно! Как низко! Только дамы из общества падают в обморок; работающие женщины не носят корсетов.

— Сестра Муррей, вы, кажется, хотели высказаться. Что именно вы хотели сказать?

— Что я не люблю военных полицейских.

— Понимаю.

— Вообще-то я не люблю никаких полицейских.

— Ну, полагаю, я с этим ничего…

— Я презираю их яростно, праведно и страстно.

— … не могу поделать.

— У меня нет слов, чтобы описать презрение, которое я чувствую к каждому полицейскому на свете. Возможно, британские полицейские лучше некоторых, но не намного, потому что они все равно полицейские.

Она определенно говорила искренне, и хотя ее юношеский напор был по-своему привлекателен, Кингсли решил, что с сестрой Муррей нужно держать ухо востро. Он чувствовал, что, несмотря на забавно строгую внешность, эта девушка способна разозлиться не на шутку. Кингсли решил, что она умная и, возможно, храбрая; в конце концов, Королевская медицинская служба сухопутных войск на Западном фронте — не место для плакс, и хотя он знал, что ей всего двадцать два, она уже достигла звания младшей медицинской сестры.

— Если вы не желаете присесть, может быть, пройдемся? — спросил Кингсли. — Я уже пару дней в дороге. Паром, вагон для лошадей и санитарная машина. Я бы очень хотел размять ноги в этих прекрасных окрестностях, если вы не возражаете. Тем более, дождя пока нет.

Сестра Муррей пожала плечами:

— Ходите, стойте, сидите, прыгайте. Все, что угодно, ведь я уже совершенно четко дала понять, что не люблю полицейских.

Сестра Муррей пошла быстрым, деловым шагом, направляясь к вязовой рощице, радовавшей глаз Кингсли после ужасов недавнего путешествия.

— Сестра Муррей? — спросил Кингсли после того, как они некоторое время шли молча. — Мне пересказывали ваш рассказ о той ночи, когда произошло убийство, и, признаюсь, я нашел его очень неподробным. Как вы думаете, могло ли ваше отношение к полиции каким-то образом повлиять на ваши суждения или память?

— Да, я гляжу, вы парень прямолинейный.

— Как и вы, я говорю то, что думаю.

— Вы хотите сказать, что я солгала?

— Да.

— Нет, конечно нет. Я солдат, капитан, я знаю свой долг, и я видела то, что видела, и ничего больше.

— Напомните, что именно вы видели.

— Мало что.

— А именно?

— Не думаю, что смогу рассказать вам больше, чем уже сообщила вашим коллегам. Я совершала последний обход на своем дежурстве. Сначала я зашла к капитану Аберкромби, а затем в следующую палату, где спали Хопкинс и еще пять человек. Я довольно долго пробыла у них, потому что у некоторых пациентов, кроме психологических травм, имелись и физические повреждения, и мне надо было поменять им повязки. К тому же у одного из пациентов случился припадок, и мне пришлось позвать на помощь и сделать ему укол.

— Ваш коллега ушел до вас?

— Да, у меня в этой палате еще оставались дела. Закончив, я пошла к себе в комнату и на полпути вспомнила, что оставила в палате иглу и лоток. Этого нельзя оставлять в палате, где лежат люди в таком состоянии, поэтому я пошла назад и по дороге увидела британского офицера, который быстрым шагом удалялся от комнаты Аберкромби. Я видела только его спину, и он быстро исчез в конце коридора.

— Вы можете сказать, что он торопился?

— Да, я точно могу сказать, что он торопился.

— Вам не показалось, что он выглядел странно?

— Ну да, вообще-то показалось.

— Пожалуйста, объясните мне, как человек может выглядеть странно со спины.

— Ну… я не знаю.

— Он сутулился? Он крался? Он прятался в тень и на нем был длинный плащ?

Лицо молодой женщины раскраснелось от гнева.

— Вы что, шуточки со мной шутите?

— Вы сказали, что он выглядел странно. Я хочу знать, с чего вы это взяли.

— Он торопился.

— И это все?

— Да, это все. Я не сказала, что он был странный, я сказала, что, возможно, он выглядел немного странно.

— И вы думаете, что он убил Аберкромби?

— Я не думаю, что это сделал рядовой Хопкинс.

— Почему?

— Потому что в моменты просветления он клянется, что не делал этого. Я по опыту знаю: контузия не пробуждает тяги к убийству. К самоубийству — да, но не к убийству.

— С другой стороны, нам так мало известно о контузии, не так ли?

— Вообще-то, капитан, о контузии нам известно очень много, — сердито ответила Муррей. — Просто военные отказываются признавать большую часть того, что мы знаем, потому что они предпочли бы, чтобы мы этого не знали. Они все время пытаются отрицать это, за исключением только неопровержимых случаев, когда кулаки у человека сжаты настолько сильно, что ногти врастают в ладони.

— Вы думаете, что военные относятся к контузии без уважения?

— Я сказала, единственная забота военных — вернуть людей на фронт или, еще лучше, не дать им покинуть его.

Они уже вышли из вязовой рощицы — здесь земли замка кончались. Дальше простиралась восхитительная долина реки Лис. В полях еще не отцвели цветы, листва на деревьях была густая и зеленая, и оттуда, где они стояли, были видны три церковных шпиля. Кингсли вспомнил июль 1914 года, когда такое спокойствие царило во всем мире, Джорджу был всего год и они с Агнес были счастливейшими из смертных.

Поместье ограждал только низкий забор, вдоль которого они шли, пока не дошли до приступки, где можно было перейти через ограду.

— Пойдем дальше, или вы уже нагулялись? — спросила сестра.

— В таких прекрасных местах я никогда не нагуляюсь, — ответил Кингсли.

Сестра Муррей поставила ногу на приступку. В первую секунду инстинкты Кингсли чуть не заставили его предложить ей руку для опоры, но, к счастью, он вовремя вспомнил, что это будет едва ли правильный шаг. Вместо этого он остался стоять и позволил ей перебраться через ограду самостоятельно.

— Мне кажется, вы не похожи на военного полицейского, — сказала сестра Муррей.

— А какие они, военные полицейские? — спросил Кингсли.

— Ублюдки, — ответила она. — Свиньи. Тупоголовые ослы, кто же еще? Ведь это именно их работа — удерживать военных на фронте. Это для вас всех главная задача. Английские солдаты, наверное, боятся вас больше, чем немцев.

— Пожалуй, вы правы.

— Так почему же я вас не боюсь?

— Не знаю, может быть, я не слишком хорошо делаю свое дело.

— Я думаю, вы очень хорошо делаете свое дело, именно поэтому вас сюда и прислали. Возможно, в штабе армии не все такие тупые, как я всегда думала.

— Вы боялись военных полицейских, которые были здесь до меня?

Муррей помедлила. Она явно не хотела в этом признаваться.

— Да, наверное, боялась. Они были довольно бесцеремонны. Было за полночь, меня подняли с постели, когда Аберкромби был найден мертвым. Бедняга Хопкинс сидел молча на кровати, раскачиваясь вперед-назад, и на коленях у него лежал этот ужасный револьвер. Мы забрали револьвер, а он даже не заметил. Пахло кордитом. Почти сразу появились ваши люди, четыре огромных мужика: сержант и три капрала. Нарядные, в начищенных сапогах, они громко топали ногами и орали. Они вошли, взяли револьвер, а потом вытащили Хопкинса из кровати. Он вышел из транса, закричал и тут же обделался. Я никогда не видела такого ужаса. Я пыталась это прекратить, сказала, что есть правила, что я сопровожу арестованного.

— И как они на это отреагировали?

— Они отреагировали так же, как и все полицейские на моей памяти, — вели себя как звери. Самцы паршивые. Велели мне заткнуться и утащили беднягу, голого и кричащего, посреди ночи. Я до сих пор помню, как он умолял меня остановить их. Короче, все закончилось так же быстро, как и началось, и мы занялись телом Аберкромби.

— Вы хотите сказать, что полиция не перекрыла доступ к месту преступления?

— Они взглянули на него, прежде чем прийти к Хопкинсу. И все. А на что там было смотреть? Капитан был мертв.

Кингсли поразился такому разгильдяйству.

— А его самого осмотрели? Что-то записали? Сфотографировали? Полагаю, было проведено вскрытие?

Сестра Муррей посмотрела на него как на ненормального:

— Капитан, это военный госпиталь, мы заботимся о живых, а не о мертвых. Когда пациенты умирают, мы хороним их, и точка, это все, ту-ту, пока-а. Затем мы готовим их постели для следующего бедолаги из очереди, в которой, похоже, стоят все молодые люди Европы. Именно это мы и сделали в ту ночь, и, надеюсь, вы не сочтете меня черствой, если я скажу, что когда мы завернули Аберкромби в одеяло, я подумала, что он хотя бы больше не напишет никакой чепухи о чести и славе войны. «Да здравствует Англия», ха! Чушь. Совершеннейшая чушь. Здесь здравствует только смерть. Да здравствует наш покойный виконт Аберкромби, мертвый окончательно и безоговорочно.

Теперь они в молчании возвращались к замку.

— Значит, Аберкромби вам не нравился? — спросил Кингсли.

— Ну, я бы так не сказала. Конечно, я не очень хорошо его знала, и его состояние не располагало к тесному общению, почему он к нам, кстати, и попал. Но я не могу сказать, что он мне не нравился, мне просто не нравились его стихи.

— Вы обсуждали с ним поэзию?

— Я со многими обсуждаю поэзию. Я веду маленький кружок для пациентов и их приятелей. Врачи думают, что футбол и пробежки на свежем воздухе приносят больше пользы, но в свободное время мне позволяют пробовать и что-то другое. Я считаю, что некоторым ребятам это немного помогает, ну, в смысле, помогает забыть обо всем. По-моему, зачастую написать что-то легче, чем сказать.

Кингсли вспомнил презрительные слова Шеннона.

— В наши дни все до единого поэты, — пробурчал он себе под нос.

— Простите?

— Ничего. Просто один мой… коллега кое-что сказал мне на эту тему. Кстати, вы его знаете. Капитан Шеннон.

— А, да, капитан Шеннон, — сказала она, а затем добавила: — Он сказал, что побывал у меня в постели?

— Ну… да. Господи. Кажется, он что-то упоминал..

— Ха. А еще говорят, что женщины — сплетницы.

— Ну, он ничего такого не сказал…

— Неудивительно. Капитан Шеннон не из тех, чьи сексуальные предпочтения могут расположить к нему женщин.

Кингсли никогда раньше не встречал такой прямолинейной женщины.

— Да, хм, кажется, мы говорили о вашем поэтическом кружке?

— Да. По-своему проект был успешным. Мы встречались, я поощряла их попытаться выразить себя на бумаге. Я время от времени выпускаю журнальчик, в нем всего пара листков, с лучшими, на мой взгляд, стихами. Если хотите, я вам покажу. Мне даже удалось напечатать несколько стихов в «Манчестер гардиан».

— Аберкромби в ваш кружок ходил?

— Ну, он ведь пробыл здесь недолго. Он пришел на одно занятие перед тем, как его убили, но сидел просто так и сказал, что ему нечего мне показать. Сказал, что ему уже давно не хочется ничего писать. Неудивительно, если учесть, какую поразительную чепуху он писал до этого. Думаю, его страшила его собственная репутация. Мне кажется, после того, как достигнешь такого большого успеха, довольно трудно предпринять очередную попытку.

— Да, возможно.

— Единственное, что он действительно хотел знать, это смогу ли я достать для него зеленый конверт, но он обратился не по адресу; у меня нет таких полномочий. Я сказала ему, что ему поможет главный офицер медицинской службы.

— Зеленый конверт?

— Да, зеленый конверт.

Кингсли чуть было не спросил у нее, что такое зеленый конверт, но вовремя понял, что это, вероятно, как-то связано с военными и поэтому он, как военный полицейский, должен знать о таких вещах. С этим вопросом придется повременить.

Поэтому он молча наблюдал, как она проворно перелезла обратно. Муррей была грациозная, спортивного сложения девушка, и Кингсли нравились ее боевой дух и пыл. Он хотел бы довериться ей. Но не мог, поэтому попросил отвести его в комнату, где умер Аберкромби. Они прошли обратно мимо площадки, где продолжались неторопливые игры и упражнения. Игра в крикет перед замком закончилась, и теперь здесь воздвигали сцену.

— Сегодня у нас будет концерт, если дождь не пойдет, — объяснила Муррей. — Пятый батальон отдыхает, и у них есть театральная труппа. Они устраивают представление на нашей территории. Мы все приглашены.

— Пятый батальон был подразделением Аберкромби, верно?

— Кажется, да. Если честно, для меня все батальоны одинаковые.

Сестра Муррей отвела Кингсли в замок, интерьер которого определенно некогда был великолепен, однако сейчас все заполонили военные. Повсюду, куда ни глянь, слонялись унылые фигуры в хаки. На Кингсли замок тут же нагнал тоску; даже воздух здесь казался тяжелым от кошмаров. Вдохнув, он почувствовал запах страха. Люди были везде, они хромали, ковыляли, волочили ноги, спотыкались, просто стояли. И смотрели в одну точку. Видимо, смотреть в одну точку было самым типичным занятием обитателей замка. В общем, замок представлял собой огромный эвакуационный пункт; многие из бродивших по коридорам солдат всего несколько дней назад были на фронте.

Поднявшись по роскошной лестнице, они, довольно долго пропетляв, добрались до коридора, где находились палаты Аберкромби и Хопкинса. В этом же коридоре был замечен таинственный офицер.

— Вот здесь раньше лежал Хопкинс, — сказала Муррей, когда они прошли одну из дверей, — а вот это — личная палата Аберкромби.

Она повернула ручку и открыла дверь.

На кровати лежал мужчина. И неистово мастурбировал. Кишели помедлил у двери, но сестра Муррей прошла мимо него. Сам же пациент никого не замечал.

— Он делает это до тех пор, пока член не начинает кровоточить, но и после этого продолжает его теребить, — хладнокровно сказала Муррей. — Кажется, он не замечает, что протер кожу на члене до дыр. Он вообще ничего не замечает. Поразительно, правда? Направивший его сюда офицер медицинской службы сказал, что в окопах он занимался этим без остановки. Другие ребята не смогли это выносить — наверное, неприятно, когда рядом с тобой такое творится. Вы слышали о Фрейде?

— Конечно.

— Интересно, что бы он на это сказал?

— Думаю, он счел бы это доказательством всех своих теорий.

— Да, он бы предположил, что бедняга думает о своей матери.

Кингсли поразился столь грубой шутке, но не смог сдержать смех.

— Вот здесь мы и нашли Аберкромби, — сказала Муррей, глядя на лежащего в кровати пациента. — На этом самом месте, с пулей в голове. Насколько я помню, следов борьбы не было.

Впервые за свою долгую и разнообразную практику работы в качестве полицейского Кингсли присутствовал на месте убийства, где в ходе следственной работы на кровати мастурбировал обнаженный мужчина. Он пытался не обращать на него внимания, но это было нелегко, особенно если учесть, что, дергая член, мужчина хрипел и стонал.

— А-а, о-о, а-а.

— С пулей в голове, говорите? Она не прошла навылет?

— Нет, вся кровать была в крови, но ничто не указывало на то, что пуля вышла из затылка. Когда его перевернули, я увидела, что выходного отверстия не было.

— О-о, а-а-а, о-о, а-а-а.

— Видимо, у него был очень крепкий череп. Как долго Аберкромби жил в этой комнате?

— Он пробыл здесь неделю.

— Что вы можете о нем сказать? О его поведении? Настроении?

— А-а-а, о-о-о.

— Ну, он не лежал, словно в трансе, и не издевался над собой, как этот парень. Я бы сказала, что он был скорее вымотан эмоционально, нежели контужен. Он был очень тихий, но в здравом рассудке. Полагаю, мы бы дали ему неделю-другую отдохнуть, немного привели его в порядок и отправили обратно на фронт. Знаете, что бы там ни говорили, нам удается отправить три четверти из них обратно. Симулянтов в британской армии нет.

— А-а-а-а-а-а-а!

Пациент закричал, и они оба повернулись как раз в тот момент, когда он кончил.

— Не знаю, откуда у него берется такое количество, — сказала Муррей. — Кажется, у него бесконечный запас.

Она нашла полотенца и вытерла мужчину.

— Спасибо, Мод, это было прекрасно, — пробормотал пациент.

— Он всегда благодарит Мод, — объяснила сестра Муррей. — Не знаю, кто такая эта Мод, но, наверное, девушка она очень усердная.

Смотреть здесь больше было не на что, поскольку место убийства было тщательно вымыто и здесь побывало множество людей, поэтому они оставили стонущего мужчину наедине с воспоминаниями о Мод.

— Кто собирал его личные вещи? — спросил Кингсли, когда они снова оказались в коридоре.

— Я. Я отправила их в Англию, в палату лордов. Вещей было немного. В окопах мало места для барахла.

— Что-нибудь интересное нашли?

— Нет. Все самое обычное. Две рубашки, двое теплых кальсон, две пары носков. Расческа, зубная щетка. Все в таком духе. Да, одно было странным. У него был только один сапог.

— Правда?

— Да, я нашла только один, хотя приехал он сюда, полагаю, в двух.

— Он мог утопить сапог в болоте, так часто бывает.

— Да, но он пробыл у нас несколько дней.

— У него была другая обувь?

— Мы выдаем пациентам спортивные тапочки для занятий спортом, если у них нет своих. Может, он ходил в них и не беспокоился о сапогах.

— Возможно. Что-нибудь еще?

— Да нет, больше ничего интересного.

— И вас это не удивляет?

— Что?

— Что этот невероятно популярный поэт, которому завидует и которого обожает весь народ, не держал среди своих личных вещей ничего интересного. Ни заметок, ни набросков. Ни стихов.

— Он бросил писать.

— Да, именно это он всем и говорил.

— У него была чистая бумага.

— Но никаких записей?

— Нет.

Они пошли дальше по коридору к бывшей палате Маккруна, остановившись осмотреть туалет, куда он шел, когда мимо торопливо прошел таинственный офицер.

— Где сейчас Маккрун? — спросил Кингсли.

— Его отправили обратно в часть.

— Он еще жив?

— Понятия не имею. Вам лучше знать, верно? Это ведь вы военный полицейский.

Она внимательно посмотрела на Кингсли.

— Верно? — спросила она.

— Конечно, — ответил Кингсли.

— Может быть, хотите чаю? — спросила Муррей. — Столовой у нас нет, но у меня в комнате есть газовая горелка. Только вот молока у меня нет.

В эти дни ни у кого не было молока, подумал Кингсли, за исключением премьер-министра. Не удивительно, что великий человек так ревностно его охранял.

Сестра Муррей провела Кингсли дальше по лабиринтам коридоров с дорогими обоями с пятнами от картин, некогда там висевших. Чем дальше они шли, тем уже и темнее становились проходы — раньше здесь, несомненно, жили слуги, — пока, наконец, не оказались у маленькой двери с табличкой, на которой по-французски было написано: «Третья помощница посудомойки».

— Это я, — сказала Муррей. — Именно здесь я закрываю глаза и мечтаю о том дне, когда стану второй помощницей посудомойки.

Оказаться в комнате женщины было приятно, несмотря на то, что это была бедная мансарда, которую Королевская медицинская служба выделила для своих медсестер. Однако Кингсли не мог отрицать, что на мгновение ему стало противно при мысли, что капитан Шеннон в этой самой комнате занимался черт знает чем.

Кингсли нравилась сестра Муррей, и он почему-то испытывал желание защищать ее, хотя она, разумеется, стала бы презирать его за это. В ее комнате были маленькая кровать и туалетный столик с зеркалом и расческой. Еще здесь была небольшая тумбочка, но платяного шкафа не было; одежда Муррей висела на вешалке для шляп. На такой же вешалке висели и маскарадные костюмы Джорджа, за которыми всего несколько дней назад прятался Кингсли, хотя ему казалось, что с того момента прошел уже целый год. Над маленькой раковиной была натянута бельевая веревка, на которой висели три или четыре тряпки в ржавых пятнах. Кингсли заметил, что глаза Муррей метнулись к ним, и на секунду ее лицо сморщилось от неимоверного смущения; однако он не удивился, когда за смущением последовал полный достоинства ответ.

— Иногда быть женщиной — такая тоска, — сказала она, сердито сдернув тряпки с веревки и запихивая их в ящик тумбочки. — Менструация — определенно не самый лучший замысел Вседержителя. Единственное, что заставляет меня сомневаться в Дарвине — я считаю, что такой ужасный процесс должен был бы отпасть естественным путем много веков назад. Полагаю, это просто очередная маленькая хитрость природы, которая не дает забыть женщинам о своем месте. Итак, капитан, чай! — Она зажгла горелку, от той же спички прикурила сигарету «Кэпстан фул стренгс» и жадно затянулась. — Боюсь, это последняя, — добавила она.

— У меня их полно. Возьмите пачку.

Он протянул ей пачку «Блэк кэт», а себе взял сигарету из портсигара.

— У вас есть имя? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Меня зовут Кристофер.

— Рада за вас, капитан. Но я не хочу, чтобы полицейские называли меня по имени. Я же сказала: я их не люблю. Вы вроде бы ничего, но все равно вы полицейский, и для меня этого достаточно.

— Кажется, сестра Муррей, у вас с нами личные счеты. У вас есть причина настолько ненавидеть полицейских?

Некоторое время она смотрела на него через клубы дыма, поднимающегося к глазам, которые вдруг засияли ярче.

— Вы все подмечаете, верно? — наконец ответила она.

— Обычно да.

— А бывшую заключенную узнаете?

— Вы были под арестом?

— О, много раз, капитан. Много, много раз.

— Должно быть, вы рано встали на путь преступлений.

— Да. Мне было восемнадцать. Совсем еще ребенок, но вас, полицейских, это не смутило, и вы надо мной поизмывались.

Кингсли тут же понял, о чем она говорит. Он понял, что свалял дурака, и почувствовал себя виноватым.

— Закон «кошки-мышки»?

— Да, «кошки-мышки».

Печально известный закон о «Временном освобождении из-под ареста по состоянию здоровья» 1913 года, всем известный как закон «кошки-мышки», на основании которого объявивших голодовку суфражисток отпускали, а после выздоровления снова брали под арест. Миссис Эммелину Пэнкхерст так арестовывали двенадцать раз подряд.

— Конечно, — сказал Кингсли, — как я сразу не догадался! Вы были суфражисткой.

— Я и сейчас суфражистка, капитан. Но мы — британские женщины, и мы понимаем, что сейчас должны работать наряду с мужчинами на благо всей страны, однако мы по-прежнему женщины, и очень скоро женщины получат право голосовать. Когда это случится, мы примем законы, которые накажут тиранов, избивавших и насиловавших нас за то, что у нас хватило наглости заявить, что половина населения Британии имеет право слова в вопросах управления страной.

— Сколько раз вас арестовывали?

— Меня арестовывали и отпускали семь раз. Меня связывали и засовывали в желудок резиновый шланг через нос и горло. У меня до сих пор горло болит.

И словно в доказательство этого она сильно затянулась сигаретой, пока зажженный конец не подобрался угрожающе близко к ее пальцам, и закашлялась взахлеб, мучительным сухим кашлем. У нее съехали набок очки, и она содрогалась всем своим маленьким телом так, что под ней тряслась кровать.

Кингсли смущенно отвернулся. Он хорошо помнил ужасную политику игры в «кошки-мышки»: он ведь был полицейским, и его совесть прошла в тот период жестокую проверку. Он состоял на службе у правительства, которое отказывало в правах всем матерям и сестрам страны. Более того, будучи полицейским, он был вынужден пресекать террористические акции, которые устраивали движимые гневом и отчаянием суфражистки. Кингсли никогда лично не кормил насильно объявивших голодовку, но он носил такой же жетон, как и те, кто это делал.

Пока сестра Муррей кашляла, Кингсли снова вспомнил свое собственное пребывание в тюрьме, вспомнил, как здоровый рыжеволосый профсоюзный деятель обвинил его в том, что он безропотно соглашался применять всевозможные пытки. Деятель был прав. Издевательства над бедными, издевательства над ирландцами, издевательства над женщинами; как полицейский он напрямую участвовал во всем этом. Почему же, только когда началась война, он осознал ответственность перед своей совестью? И снова ему в голову пришла только мысль о масштабе происходящего. Война была так безумна, что нельзя было не обращать на нее внимания. Но вот он встретил молодую женщину, которая подверглась издевательствам и все же служила своей стране не менее отважно, чем многие мужчины. И он подумал, что эта удивительная женщина по-прежнему лишена права голоса. Агнес, мать его ребенка, лишена права голоса. Эммелина Пэнкхерст, прекрасный стратег и борец, лишена права голоса. Все женщины, трудящиеся на оборону и на государство в целом, лишены права голоса. Это просто непостижимо. Кингсли понял, что совесть начала тревожить его слишком поздно.

— Я приношу извинения за свое оскорбительное предположение, — сказал он, а затем с улыбкой добавил: — И за всех мужчин в целом, хоть и не знаю, насколько это важно.

— В общем, не так уж и важно, капитан, — ответила сестра Муррей, но все же улыбнулась в ответ. — Но все равно спасибо.

 

38

Тушеные овощи и ворчливые разговоры

Днем Кингсли вернулся в Мервиль, где на окраине городка ему полагалась комната над маленьким баром, или, как его называли, «кафе», которое носило патриотическое название «Кафе Кавелл» в честь замученной британской медсестры.

Кингсли осознавал срочность своей миссии. Всего в нескольких милях отсюда полным ходом шла Третья битва при Ипре, и еще оставшимся свидетелям и доказательствам по его делу грозило навсегда сгинуть в болотах Фландрии. Кто знает, может быть, судьба уже наказала немецким снарядом или пулей таинственного офицера, если этот офицер вообще существовал. Может быть, Маккрун, товарищ большевик, который находился в замке в ночь убийства, тоже уже мертв. Однако Кингсли собирался отправиться из Мервиля в главный штаб военной полиции в Армантьере, и поскольку у него не было возможности съездить туда и обратно за один день, он решил подождать до утра. Он утешал себя тем, что пятый батальон, где служили Аберкромби и Хопкинс, находился на отдыхе, и поэтому оставшиеся в нем полезные ему люди не будут убиты в самом ближайшем будущем. Может быть, Маккрун сегодня вечером придет на концерт. Или даже появится таинственный офицер.

Несмотря на то что до фронта было всего несколько миль, Мервилю повезло, ведь он находился за пределами зоны поражения тяжелой артиллерии, и поэтому пока что бомбежки его не коснулись. В двух-трех милях дальше, непосредственно за линией фронта, ситуация была противоположная: некоторые деревни были в прямом смысле стерты с лица земли, словно их никогда не существовало. Мервиля война тоже в какой-то степени коснулась, в основном в плане торговли. В городе было полно английских солдат и не меньше французских крестьян-предпринимателей, стремившихся на них нажиться, продавая им яйца, хлеб, вино, скот, ночные горшки и любые другие предметы, от которых они надеялись избавиться, по заоблачным ценам.

Проходя по центральному рынку, Кингсли услышал, как продавцы и покупатели сердито торгуются из-за нескольких франков. Британские солдаты почти не говорили по-французски, а французские крестьяне в основном не владели английским. Поэтому, прожив бок о бок три года, солдаты и местное население вели переговоры только языком жестов, сдабривая его громкой руганью. Кингсли заметил, что при его приближении английские солдаты, увидев военного полицейского в форме, умолкали, но как только он проходил, крики возобновлялись.

Пошел дождь. Кингсли бродил по брусчатым улицам, которые так проклинали английские солдаты. Им приходилось маршировать по ненавистной брусчатке, по крупным, неровно уложенным булыжникам, к тому же щели между ними были такие, что можно было ненароком подвернуть лодыжку. На таком покрытии было невозможно выработать обычный маршевый ритм, потому что нога каждый раз попадала то на камень, то в выбоину. В то утро на вокзале, когда солдаты из вагонов для лошадей выстраивались в шеренги, чтобы строем идти на фронт, Кингсли не раз слышал, как ругали французские дороги. Гуляя по Мервилю, Кингсли понял, в чем дело: марш-бросок в семь миль с полным обмундированием по таким дорогам равнялся бы переходу в двадцать пять или тридцать миль по дороге с приличным покрытием.

Он прошел мимо высокого дома с нарисованной на стене цифрой «1». Он знал, что это бордель, «Заведение под красным фонарем номер один», имеющее лицензию французского правительства. Попутчики в поезде предупредили Кингсли, чтобы он не ходил в такие места; солдаты патологически боялись венерических заболеваний.

Когда Кингсли дошел до «Кафе Кавелл», француженка-владелица показала ему комнату. Это была маленькая комната с распятьем на стене и неудобной на вид койкой с соломенным матрасом. Одеяло казалось довольно чистым, но простыней не было. Хозяйка объяснила, что в этой комнате жил ее сын, но он погиб под Верденом вместе с половиной сыновей Франции. Ее муж, хоть ему было за пятьдесят, тоже служил солдатом, и платили ему очень мало, поэтому, чтобы прокормить себя и трех бабушек и дедушек, она превратила свой дом в «кафе». Когда Кингсли спросил, где можно вымыться, хозяйка показала ему колонку на заднем дворе, где он немного отмылся под проливным дождем, а свинья и несколько куриц глядели на него слегка презрительно. Затем он вернулся в помещение и заказал ранний ужин. Поскольку батальон Аберкромби собирался в тот вечер на концерт в замке Бориваж, он тоже решил пойти и сомневался, что после концерта подадут угощение.

Первый этаж «Кафе Кавелл» состоял из одной комнаты с большим столом в центре и двумя-тремя столами поменьше у стен. Бар здесь был едва ли больше кафедры, где предлагалось «вино белое», «вино красное» и, насколько понял Кингсли, пиво. Запах у него был довольно хмельной, хотя он не смог увидеть даже намека на пену на неподвижной, темной поверхности жидкости.

— Бери лучше вино, — раздался голос из группы солдат, сидевших за большим столом в центре. — Пиво здесь подают прямо из-под хозяйской свиньи.

— Не удивлюсь, если бы оно подавалось прямо из-под хозяйки, — заметил второй солдат. — Они пытаются всучить нам все вонючее дерьмо, которое производят.

Кингсли из предосторожности снял все знаки отличия, выдававшие полицейского. Он знал, что в противном случае ни один из собравшихся здесь не заговорил бы с ним, а также друг с другом в его присутствии. Скорее всего, они бы просто ушли отсюда.

Кингсли присел за пустой столик в углу. К нему подошел древний старик, видимо как раз тот дедушка, которого среди прочих пыталась содержать хозяйка. Кингсли поинтересовался на французском, можно ли заказать ужин; старик очень удивился, что английский солдат заговорил с ним по-французски, и предложил попробовать тушеные овощи с курицей.

— А что у вас есть, кроме овощей с курицей? — спросил Кингсли.

— Только овощи.

Кингсли заказал овощи и стакан «вина красного». Солдаты в комнате, естественно, заинтересовались, услышав, что англичанин, непохожий на офицера, так свободно изъясняется по-французски, и разговорились с ним. Они были из отряда, отпущенного с линии фронта на короткий отдых, а точнее, из того самого пятого батальона, который сегодня вечером собирался на концерт. Они определенно старались отдохнуть как следует, и Кингсли понял, что, если они все отправятся на концерт, аудитория сегодня вечером будет довольно пьяная.

— Я не против погибнуть за этих чертовых родину и короля, — сказал один из них, бухнув стаканом вина о стол. — Никто из нас не против погибнуть за родину и короля…

— Я против, черт возьми, — вставил другой.

— Ну, ладно, да, мы все против. Да, точно, мы все против, но мы умрем, если придется, потому что мы не трусы, не-ет. А вот что мне никак не нравится, так это то, что мне за это дело платят меньше, чем какому-то говнюку, который пошел на фронт на год позже меня! И платят, мать их, вполовину меньше.

С этой навязчивой идеей солдат Кингсли уже был знаком. Нелогичные и очень серьезные различия в зарплате и условиях были источником большей ярости английских солдат, чем предполагаемый ужас перед немцами, ужас, который преследовал гражданское население на родине, но о котором на памяти Кингсли не упоминал ни один солдат.

— А как насчет увольнительных? — добавил другой солдат. — Черт с ней, с оплатой, а как насчет увольнительных?

— А что с ними такое?

— Вот именно! Вот именно. Именно это я и хочу сказать. Что такое с этими паршивыми увольнительными? У нас их нет. Вот что с ними такое. Эта забегаловка — самое первое кафе, которое я увидел после фронта за одиннадцать месяцев, а мой двоюродный брат в Глостере на Плаг-стрит только что получил отпуск после шести месяцев.

Кингсли начал кое-что записывать. Он очень сочувствовал этим людям; он тоже понимал, что одно дело — переносить невзгоды, и совсем другое — злиться на очередное несправедливое решение. Он пробыл во Франции всего два дня, но даже ему было совершенно понятно, что разница в оплате и условиях службы подрывали боевой дух по всему фронту. Поэтому он начал составлять что-то вроде служебной записки сэру Мэнсфилду Каммингу и Секретной разведывательной службе, в которой объяснял, что, если они хотят избежать мятежа в войсках, следует не шпионажем заниматься, а заставить парламент положить конец такой откровенно несправедливой системе. Системе, где штабные офицеры и люди, которые не видели ни одной битвы, получают больше денег и значительно больше увольнительных, чем их товарищи, гибнущие в окопах.

— И прикинь, я даже ничего сказать не могу, — добавил солдат, который год не был в увольнении. — И пожаловаться не могу — а вдруг нарвусь на офицера, который встал поутру не с той ноги и поэтому задаст мне трепку.

— Но мы должны заявлять о том, что нас не устраивает, так? Если мы ничего не будем говорить, то ничего и не изменится, — предположил более тихий голос.

— Ага, и заговори мы, все равно ничего не изменится, вот разве что заработаем себе полевое наказание номер один, как этот придурок Хопкинс.

В этот момент Кингсли навострил слух.

— А что с ним случилось? — спросил он.

— Его привязали к лафету и оставили на расправу мухам и дождю, вот что. А за что? За разговоры, вот что, просто за разговоры. Большое дело!

Сидевший рядом с ним солдат решил, что Кингсли ввели в заблуждение.

— За разговоры, Джек? Он не просто разговаривал. Он подстрекал, вот что я тебе скажу Отказывался подчиняться приказу во время боевых действий.

— Боевых действий! Да просто в бане.

Кингсли принесли овощи с курицей — очень приличную порцию тушеных бобов и довольно много мяса, хотя Кингсли заподозрил, что это была крольчатина, а не обещанная курица. С хлебом и половиной бутылки вина обед стоил четыре франка, что было непомерно много.

Пока Кингсли ел, сидевшие за большим столом продолжали обсуждать незадачливого Хопкинса.

— Так ты думаешь, это он убил капитана Аберкромби?

— Аберкромби погиб в бою, — сказал солдат помоложе.

— Это военные так говорят, но не верь ты в это, сынок.

— Зачем, черт возьми, кому-то убивать капитана Аберкромби?

— Аберкромби привел в исполнение наказание Хопкинса, когда его привязали к колесу.

— Ну да, но ведь не он это наказание назначал, верно? В смысле, у Аберкромби выбора было не больше, чем у парней, что привязывали Хопкинса. Откажись он, полковник его самого привязал бы к колесу.

— Хочешь сказать, что и офицеры получают полевое наказание номер один? Никогда такого не видел.

— Не знаю, но что-то такое точно есть. Офицеры так же обязаны выполнять приказы, как и мы. Даже виконты.

— Ну, мы-то с тобой знаем, что у Аберкромби не было выбора, но не забывай, что Хопкинс был больной. Может, он просто увидел Аберкромби, подумал: «Ты попал, ублюдок», взял да и прикончил его.

— Аберкромби погиб в бою, — снова сказал солдат помоложе. — Об этом писали в газетах, я сам читал.

— Ну, может, и так, — сказал тот, что поспокойнее. — Но в любом случае Хопкинс его не убивал, клянусь. Хопкинс точно знал, что за дрянь эта война, и не боялся сказать этого. Вот за что они его пристрелят: чтобы избавиться от большевика. Французы тоже так делали.

— Ну, если он большевик паршивый, тогда его стоит пристрелить. Эти русские оставили нас в полной заднице.

— И они были правы, что отказались участвовать в этом кошмаре!

После этого страсти накалились; выпитое начало сказываться, голоса стали громче. Кингсли отметил, что социалист тут был всего один и что, несмотря на ворчание, другие солдаты были ярыми патриотами и не желали даже слышать о том, чтобы уйти с войны.

Наконец, самый громогласный из группы повернулся к Кингсли:

— Ну а ты что думаешь, приятель? Ты, кажись, парень образованный, ты все что-то пишешь, болтаешь по-французски и все такое, ну так что ты скажешь?

— Ну, — сказал Кингсли, допив вино, — я не верю, что победа любой из сторон в этой войне стоит разрушений, которые эта война приносит, и мне непонятно, почему ни одно из правительств этого не видит. И так же я не верю, что военные настолько безнравственны, что желают обвинить невинного в убийстве, просто чтобы убить коммуниста. Если они хотят это сделать, им нужно отправить его в первых рядах следующего большого наступления. А теперь, господа, вынужден вас покинуть. Да, и еще одно: если сегодня вы пойдете на концерт, то, возможно, снова увидите меня, но в форме офицера военной полиции…

Сидевшие за столом побледнели.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, я расцениваю этот разговор как сугубо неофициальный.

С этими словами Кингсли собрал свои вещи и ушел.

 

39

Любительское представление и ночная прогулка

В тот вечер сестра Муррей позабыла о неприязни к полицейским и позволила Кингсли проводить ее на концерт.

— Заметьте, капитан, не сопроводить. А проводить.

— Конечно.

— Я не хочу, чтобы меня куда бы то ни было сопровождали.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Если хотите знать, очень немногие женщины этого хотят.

— Я это запомню.

Погода была ужасная, но около трех сотен солдат в полевой форме, которые расположились на подстилках на лужайке перед замком, не собирались позволить дождику испортить им удовольствие от представления. Они жили под дождем, спали под дождем, ели под дождем, сражались и умирали под дождем, поэтому им казалось совершенно нормальным смотреть под дождем представление. Попробовали соорудить укрытие для офицеров и медсестер, но растянутый над их головами парусиновый навес уже сейчас опасно раскачивался под тяжестью воды. Каждую минуту-другую к провисшему навесу подходил капрал и тыкал в него шваброй, пытаясь слить хоть немного воды, но это всех только отвлекало, вода расплескивалась и лилась ручьем, особенно на тех, кто сидел с краю от навеса, и полковник в конце концов распорядился убрать навес.

— Мы все будем мокнуть под дождем, — объявил он, к искренней радости солдат. — Если для обычного английского солдата это нормально, то и для меня пойдет. Дамы, если пожелают, могут раскрыть зонтики.

Кингсли немного опоздал и пробрался к сестре Муррей, которая берегла для него место, уже перед самым началом. Он спросил у старшины роты, здесь ли сегодня рядовой Маккрун, и был огорчен, услышав, что его нет.

— Извините, что у меня нет для вас коробки шоколадных конфет, — сказал Кингсли, присаживаясь рядом и вспоминая, что Агнес всегда настаивала на том, чтобы при каждом посещении театра у них были шоколадные конфеты.

— Я пришла не с пустыми руками, — ответила сестра Муррей, доставая плитку молочного шоколада «Кэдбери» из кармана фартука. — Я себя балую. Не могу смотреть представление без сладкого. Хотите? — спросила она, предлагая кусочек Кингсли.

Кингсли отказался, про себя отметив, что хоть она и суфражистка, но кое-что объединяет всех женщин, например, любовь к шоколаду.

Дождь лил, оркестрик из четырех музыкантов заиграл увертюру, и представление началось. По мнению Кингсли, оно было очень даже хорошим; все было написано и поставлено служащими пятого батальона, включая песни, сценки и шутки, под стать язвительному духу британских солдат.

— Солдатские суеверия! — объявил мужчина, изображавший Джона Буля. — Плохая примета, когда за столом сидит тринадцать человек, а паек выдали только на семерых!.. Если солнце встает на востоке, на ужин точно будут овощи!.. Если уронишь ружье на ногу лейтенанта-новичка — ему не повезет; а уронишь на ногу сержанта — не повезет тебе!

Зрители были в отличном настроении, смеялись и аплодировали каждой новой строчке, несмотря на дождь. Видимо, они были в восторге уже от того, что они не на фронте. Как отметил конферансье: «Я так рад оказаться здесь, ребята. Но если честно, учитывая, как штаб армии ведет эту войну, я бы с радостью оказался где угодно».

Толпа в ответ захохотала, особенно сидящие вокруг Кингсли офицеры, потому что они были боевыми офицерами и не хуже простых солдат расстраивались, видя неспособность штаба армии вести войну.

— Суеверие номер четыре, — объявил конферансье. — Услышите лекцию о славной истории вашего полка — значит, скоро вас пошлют в наступление. Номер пять. Если офицер-новичок говорит тебе, что узнал все, что знает, в кадетской школе, значит, в скором времени его ждет большой сюрприз. И наконец, погибнуть в пятницу — это к несчастью!

Многие из присутствующих прокричали это «суеверие» вместе с конферансье, поскольку слышали эту шутку уже очень много раз. Но это не помешало им снова порадоваться ей, и все хохотали до слез.

Когда конферансье закончил и объявил, что у артистов пятого батальона есть только одно правило, в отличие от самого пятого батальона, у которого их миллионы. Это единственное правило вечера заключается в том, что никому, невзирая на ранги, не позволяется преследовать «дам». Разумеется, эти слова вызвали огромное недовольство, и конферансье пришлось перекрикивать шум, чтобы представить этих самых «дам».

— Интересно, что бы сказал на это Фрейд? — прошептала сестра Муррей на ухо Кингсли, когда три актера, наряженные в парики и платья и густо накрашенные, спели «Три малышки-школьницы», а затем «Мы не хотим тебя терять».

— Парень в середине выглядит неплохо, — ответил Кингсли. Несомненно, это был один из солдатских любимчиков; он был грациозен словно женщина и, не скупясь, показывал свои элегантные ноги в чулках.

— Это друг Аберкромби, — ответила сестра Муррей. — Он приходил навестить его. Довольно женственный молодой человек. Ужасно мягкий. Определенно, ему лучше быть девушкой, чем мужчиной. — Она понизила голос до шепота. — Знаете, я бы даже заподозрила, что он один из них.

Кингсли внимательнее пригляделся к наряженному в дамское платье актеру. Играл он очень убедительно. Солдаты тоже так думали и громко ему аплодировали и совершенно открыто убеждали его снять панталоны. Кингсли подумал, что согласись он, и иллюзия была бы испорчена.

— Еще один случай для нашего друга Фрейда, если вас интересует мое мнение, — хихикнула сестра Муррей. — Мужчина изображает женщину, а целая толпа других мужчин хочет увидеть его голым, хотя они прекрасно знают, что он мужчина. Ужасно странно, с моей точки зрения.

— Ну, не знаю, — сказал Кингсли. — По мне, так это просто невинное развлечение.

— Ха! — сказала сестра Муррей.

Сидевший за ними офицер шикнул на них, и сестра Муррей скорчила рожицу, словно маленькая дерзкая девчонка.

— Если он на самом деле разденется, — прошептала она, — надеюсь, он отдаст мне свои шелковые чулки. Представить себе не могу, где он их раздобыл.

— А где они вообще это все раздобыли: парики, платья, жемчуг? — прошептал в ответ Кингсли.

— Ну, эти концерты много значат для солдат. Все вносят свой вклад, а представления с переодеваниями — самая популярная их часть. Лично я их ненавижу.

— Правда? Почему же?

Но сидевший за ними офицер снова шикнул, и сестра Муррей больше ничего не сказала. Зрителям показали много разных танцев, патриотических песен, сценок о полковом старшине и неизменную пародию на Чарли Чаплина. В отличие от большинства пародистов, сегодня в его роли выступил действительно талантливый парень, которому удалось передать обаяние чаплиновского бродяжки.

— Это тот же парень, который пел в женском платье, — прошептала сестра Муррей. — Чертовски хорош, вы согласны?

Кингсли искренне согласился с ней. Парень действительно был чертовски хорош.

После представления полковник поднялся на сцену, опираясь на трость — его ранило на этой неделе, — и поблагодарил всех действующих лиц за отличное представление.

— Знаете, я видел представления в Лондоне, которые этому и в подметки не годились, — сказал он, вызвав радостные крики зрителей. — Девушки у нас здесь тоже куда симпатичнее! — добавил он, и крики стали еще радостнее.

Затем сержантам и солдатам был подан чай, а офицерам устроили небольшой банкет, для которого повара расщедрились на виски. Сестра Муррей, как самая молодая и привлекательная из медсестер, была в центре внимания. Однако ей было вполне довольно компании Кингсли.

— Ну и почему же вы ненавидите мужчин, играющих женщин? — спросил он.

— Потому что они вовсе не похожи на женщин, — ответила она громко, очевидно желая, чтобы ее точку зрения услышали как можно больше мужчин. — Они не играют женщин, они показывают мужскую фантазию о женщинах. Играй они женщин, они показали бы, как те изготавливают снаряды, работают кондукторами — в этом, кстати, они ни капельки не хуже мужчин — или открывают радий, как неподражаемая мадам Кюри.

— Хмм. Да… Но, по-моему, это было бы скучновато. Зрителям вряд ли было бы интересно наблюдать, как собирают плату за проезд и смотрят в микроскоп.

— Это еще почему? Уж точно не скучнее, чем махать ногами и делать вид, что женщины — кокетки и идиотки, сверкающие ножками. Женщины не такие, просто мужчины хотят видеть женщин такими.

— Но в этом-то все и дело, верно? Я хочу сказать, в конце концов, это представление для мужчин.

— Но неужели мужчины и правда хотят, чтобы мы были такими? Неужели именно ради таких женщин они якобы погибают? Ради безмозглых дур, озабоченных только тем, чтобы наряжаться для мужчин?

— Хватит! Хватит! — вмешался один из офицеров. — Довольно уже!

— Я за это выпью, — сказал другой, поднимая стакан. — Слышите, парни? За дам. Благослови господь каждую из них!

Все подняли стаканы, а сестра Муррей тихо злилась.

— Идиоты чертовы, — пробормотала она себе под нос, вызвав своими словами изумление стоявшего неподалеку подполковника.

— Никогда не любил, когда женщина ругается, — сказал он. — Терпеть этого не могу.

— Извините, если мои слова оскорбляют вас, полковник, — сварливо ответила Муррей. — Смею вас уверить, что слышу куда более ужасные слова от ваших людей, когда они кричат по ночам, воображая, что вдыхают газ, или когда умоляют Иисуса или своих матерей забрать их на тот свет. Возможно, я этого набралась от них.

Кингсли очень нравилась сестра Муррей. Конечно, как и большинство суфражисток, она была довольно агрессивной, но он признавал, что их на то вынудили обстоятельства. Любая, оказавшаяся жертвой ужасной игры в «кошки-мышки» Асквита, имела право злиться на то, как мужчины относятся к женщинам. Нервный, вежливый голос прервал мысли Кингсли.

— Здравствуйте, сестра Муррей.

К их группе подошел младший лейтенант. Стройный молодой человек с чувственным лицом, в котором и без густого макияжа, легко можно было узнать и самую милую «даму» на сцене, и великолепного Чарли Чаплина.

— А, лейтенант Стэмфорд, — ответила сестра Муррей. — Вы просто молодец, потрясающее представление.

— Вам действительно понравилось? Честно? Я называю свою девушку Глория, в честь Глории Свенсон. Я люблю ее играть. Вы знаете, двое молодых людей даже пригласили меня на свидание!

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— В шутку, конечно, — быстро добавил молодой человек, покраснев.

— Да?.. Это капитан Марло. Ему очень понравился ваш Чаплин.

Глаза Стэмфорда загорелись.

— Правда? Нет, это просто здорово. В смысле, вам правда понравилось? Честно? Если вы это из вежливости, я нисколько не обижусь.

— Нет-нет, — уверил его Кингсли, — я думаю, вы прекрасно передали его образ. Вам удалось ухватить удивительную плавность его движений. Я считаю, что когда Чаплин стал клоуном, мир потерял прекрасного танцора балета.

— Да. Да, вы правы! — с жаром согласился Стэмфорд. — Когда я хожу на его фильмы, все ребята смеются и катаются от хохота, и я, конечно, тоже думаю, что он смешной, но еще я вижу, насколько он красив. Очень, очень красил… Как и Эдна Первьянс, — быстро добавил он. — Я хочу сказать, мы все влюблены в мисс Первьянс, не так ли?

— Она очаровательна. Я бы не удивился, окажись и сам Чарли к ней неравнодушен, — сказал Кингсли.

— Ну, на экране все так и есть. Какая у них, наверное, чудесная жизнь. Такая роскошная и совершенная. Как бы я хотел стать актером кинематографа!

— Думаю, эта мечта роднит вас со всеми молодым людьми и девушками.

— Ну а я хотела бы увидеть хоть одну героиню, которая не была бы беспомощной инженю, — сказала сестра Муррей. — Кстати, лейтенант, капитан Марло расследует смерть вашего друга виконта Аберкромби.

Лицо молодого человека исказилось от боли.

— Что же вы расследуете? Он погиб в бою, — сказал он.

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил Кингсли. — Насколько хорошо вы знали виконта?

— Не очень хорошо, но мы вместе служили, правда, недолго. Он много помогал мне. Я новичок, знаете ли. Алан объяснял мне, что к чему. И конечно же он был очень знаменит.

— Вам это в нем нравилось?

— О боже, а кому бы это не понравилось! Вы только представьте — он был знаком с самим Айвором Новелло! Господи! Это прекрасно, вы согласны? Он рассказал мне, что они как-то вместе ужинали в «Савое», и когда они вошли туда, оркестр заиграл «Да здравствует Англия». Редко жизнь дарит нам такие восхитительные моменты, правда?

— Да, пожалуй, — согласился Кингсли. — Вы ведь навещали виконта, пока он был здесь, в замке Бориваж?

— Ну да, навещал. Знаете, чтобы поддержать… в смысле, как приятеля. Я подумал, он обрадуется. Девушки здесь не могут утешить парня, не так ли?

— Разве? — ответил Кингсли, пристально глядя на Стэмфорда.

— Лейтенант Стэмфорд пришел в мой поэтический кружок вместе с виконтом Аберкромби, — сказала сестра Муррей. — Это было в день его смерти. Или возможно, я должна сказать, в последний день, когда его видели в живых…

— Он погиб в бою, — быстро сказал Стэмфорд.

— Конечно.

— Я часто думаю… в смысле, если бы мы только знали… — На секунду казалось, что Стэмфорд заплачет. — Это все так ужасно.

— Когда вы в последний раз видели виконта Аберкромби? — спросил Кингсли.

— О… после кружка, кажется. Да, после того как мы ушли от сестры Муррей.

— Посетители должны покидать помещение до шести вечера, — добавила сестра Муррей.

— И вы ушли?

— Да… конечно. А что мне еще оставалось?

Кингсли не ответил, продолжая смотреть на молодого человека. Молчание нарушила сестра Муррей:

— Лейтенант Стэмфорд тоже поэт, верно, лейтенант?

Стэмфорд покраснел и смущенно зашаркал ногой.

— Ну, как сказать… Вроде того. В смысле, я хотел бы им стать.

— И как продвигается ваше творчество?

Молодой человек покраснел еще сильнее.

— Ну, вообще-то, мисс Муррей, я кое-что написал. Знаете, как вы мне и советовали.

— Ну и молодец.

— Да, я думаю, смерть Алана, в смысле, капитана Аберкромби… это подвигло на творчество. Помните, вы сказали, что хотели бы прочитать мои стихи, когда они появятся? Вы говорили серьезно?

В руках у Стэмфорда была маленькая кожаная папка, в таких обычно носят ноты.

— Разумеется, серьезно.

Стэмфорд повернулся к Кингсли:

— А вы знали, что сестра Муррей публиковала стихи в «Манчестер гардиан»? Разве не восхитительно?

— Да, разумеется, — ответил Кингсли.

— Конечно, я уверен, что ничто написанное мною никогда не будет опубликовано, — быстро добавил Стэмфорд, продолжая заливаться краской. — Но об этом ведь так приятно думать.

— Несомненно.

— Ну, хм… вообще-то я прихватил с собой пару стихов. Но, разумеется, если вы не…

— Давайте их сюда, лейтенант. Не стоит зарывать свой талант в землю, — сказала сестра Муррей.

Стэмфорд открыл в нотную папку, засунул внутрь руку и вытащил небольшую пачку аккуратно исписанных листков.

— Пожалуйста, — сказал он. — Если они вам понравятся, я пришлю вам еще.

— Жду не дождусь, — ответила Муррей. Кингсли было ясно, что ей это неинтересно, но Стэмфорд ничего не заметил. Он был в восторге и, пробормотав еще несколько слов благодарности, попрощался и ушел.

— Вот это чтиво мне определенно не по нраву, — сказала Муррей. — Совершеннейшая чушь. Пойду еще выпью.

После этого сестру Муррей немедленно окружили офицеры, очевидно желавшие провести несколько минут в компании женщины, пусть даже и бескомпромиссной суфражистки. Кингсли воспользовался возможностью и попытался собрать побольше мнений об Аберкромби от своих коллег-офицеров.

«Милый парень, гораздо спокойнее, чем я думал» — таково, казалось, было общее впечатление.

— Он прибыл к нам, после того как Лондонский полк разорвало в клочья на Плаг-стрит, мы его недолго знали, — сказал один офицер.

— Да, мы ожидали увидеть более важного, надменного типа и все такое, — добавил другой офицер. — Он ведь знаменитость, да еще и виконт, и вообще все дела. И отец у него заправляет у тори в парламенте. Вообще-то он казался довольно замкнутым. Как ни крути, а сюда загремел. Еще не диагностированный, но все же «нервный».

— Я думаю, дело в том, что его старое подразделение пришлось расформировывать, это его и подкосило, — сказал третий.

— И все равно не могу понять, как он умудрился погибнуть в бою, — добавил второй офицер. — Мы все слышали, что его отправили сюда.

Вечеринка довольно скоро закончилась. Солдаты уже давно разошлись, одни мечтали поспать вдали от взрывов снарядов, другие подкрепиться чем-нибудь покрепче, чем чай в «кафе», или даже отправиться в «Заведение номер один под красным фонарем». Офицеры тоже начали расходиться, поскольку виски кончилось, а сестры разошлись по комнатам. Кингсли не видел сестру Муррей с того момента, как оставил ее с офицерами, и поэтому отправился обратно в свою комнату. Он не спал в кровати с той ночи в гостинице у вокзала Виктория и мечтал о неудобной койке в «Кафе Кавелл», словно это была кровать с пуховым матрасом под балдахином.

Дождь уже прекратился, и ночь была теплая. Светила почти полная луна, дорога была светлая, поэтому Кингсли решил срезать путь и пройти через игровые площадки. Однако вскоре снова начал накрапывать дождь. Облака закрыли луну, и вдруг стало очень темно. Кингсли пришлось идти, вытянув перед собой руки, и он очень пожалел, что свернул с гравиевой дорожки.

В этот момент его окликнули, и Кингсли остановился.

— Люблю дождь, а вы? — Это была сестра Муррей. — В смысле, я знаю, что это кошмар для войск, но здесь, в этом прекрасном замке, наполненном лишь болью и грустью, я иногда думаю, что только он и не утратил чистоты.

Должно быть, она давно шла за ним, и Кингсли не слышал ее шагов потому, что шли они по мягкому, упругому дерну. Она подождала, пока он дойдет до первых деревьев, прежде чем подойти к нему. Он едва различал в темноте ее силуэт.

— Рядовой Хопкинс не убивал виконта Аберкромби, капитан.

— Почему вы так уверены?

— Я просто это знаю.

Он по-прежнему не видел ее, но чувствовал, что она близко. Тучи густо заволокли луну, и темнота стала почти непроницаемой.

— Вам нужно возвращаться в замок, — сказал он. — Я могу сопро… в смысле, проводить вас до двери?

— Я же сказала, что люблю дождь. К тому же так резко стемнело. Нужно дождаться, пока облака не развеются, или мы заблудимся и переломаем себе ноги.

Да, ночь и правда стала темнее, а дождь усилился. Казалось, что они застряли надолго.

— Нет ничего прекраснее запаха дождя в лесу, — сказал голос, раздавшийся теперь прямо перед ним. Наверное, их разделял всего какой-то фут.

— Зачем вы шли за мной?

— Вы меня заинтересовали. Пойдемте, нужно встать под деревья.

— Я не представляю, где они находятся.

— Я представляю, я ем много моркови.

Он почувствовал прикосновение ее руки, крошечной, но уверенной и цепкой. Кингсли позволил провести себя за руку под деревья, куда дождь не проникал — разве что отдельные крупные капели, падавшие, когда вода скапливалась на листьях у них над головами.

— Почему это я вас интересую, сестра Муррей? — спросил Кингсли, когда они снова остановились в темноте. Она так и не отпустила его руку.

— Ну, я же сказала, что вы не кажетесь похожим на военного полицейского. Я не верю, что вы один из них. Возможно, вы шпион.

— Шпион? Какой шпион?

— Ну, просто шпион, и все тут. Думаю, здесь происходит что-то большее, чем кажется на первый взгляд. Сначала появился капитан Шеннон. Потом произошло убийство, и полиция сказала, что раскрыла его, а теперь приехали вы, бывалый военный полицейский, который не отдает честь, когда положено, не щелкает каблуками, как постоянно делают все полицейские, и не знает, что такое зеленый конверт.

Кингсли понадобилось некоторое время, чтобы переварить услышанное, и ему стало стыдно. Он был поражен, что двадцатидвухлетняя девушка сумела так легко раскрыть его обман.

— А-а, — только и сказал он. Кингсли понял, что попался и оправдываться бессмысленно.

— Кстати, к вашему сведению, есть только один способ послать письмо в обход цензуры — отправить его в зеленом конверте. Всю почту с фронта просматривают, за исключением писем в заветном зеленом конверте. Его получают раз в месяц, если повезет.

— И эти письма не проходят цензуру?

— Считается, что не проходят.

— Спасибо, — тихо сказал Кингсли. — Я этого не знал.

Некоторое время они молчали, а дождь шел все сильнее. Сестра Муррей по-прежнему держала его за руку, но Кингсли это не смущало. В обычных обстоятельствах он бы смутился, но сейчас почему-то чувствовал себя спокойно.

— Значит, вы гражданский? — спросила она.

— Скажем так, я получил офицерский чин… недавно. Совсем недавно.

— Хорошо. Это значит, что я не нарушила правило.

— Какое правило?

— Никогда не относиться хорошо к полицейскому.

— Увы, сестра Муррей, я все-таки полицейский, хоть и не военный.

— Вот черт! Ну и ладно, нет правил без исключений. Кстати, меня зовут Китти. Сокращенное от Кэтлин.

— Значит, я могу называть вас Китти?

— Надеюсь, именно так вы и станете меня называть.

Она действительно сжала его руку? Ему вряд ли показалось.

— Ну и что же обычно содержится в зеленом конверте? — спросил он.

— Две вещи. Секс и жалобы. Именно эту информацию солдат хранит в тайне. Свои эротические фантазии и свое мнение о начальстве, которое обычно как раз и читает письма. Конечно, в основном там секс. Секс. Секс. Секс. Кажется, это единственное, о чем здесь все думают.

— Понятно.

Дождь пошел еще сильнее, и навес из листьев защищал от него все меньше и меньше.

— Вы вся промокнете, — сказал Кингсли. — Возьмете мою шинель?

— Если вы настаиваете, — ответила она.

Наконец забрав у нее свою руку, Кингсли снял шинель и протянул вперед. Одной рукой она взяла шинель, а другой снова ухватилась за руку Кингсли. Затем он услышал, как шинель упала на землю. И в тот же миг она притянула к себе Кингсли, засунула его руку себе под блузку, уже расстегнутую в предвкушении, и положила ее на свою обнаженную грудь.

— Современные девушки, — прошептала она, — такие прямолинейные.

Грудь была маленькая, но удивительно крепкая и упругая. Кожа была очень влажная, и сосок, прижавшийся к ладони Кингсли, стал вдруг большим и твердым. Кингсли не убрал руку. Он ничего подобного не ожидал и даже не думал об этом, но теперь, когда это случилось, он был опьянен. У него пересохло в горле, и каждый нерв в теле ожил. Не задумываясь ни на секунду, он протянул вперед другую руку и притянул ее к себе. Она была по меньшей мере на фут ниже его, и чтобы ее поцеловать, ему пришлось оторвать ее от земли, прижимая к себе одной рукой, а другой лаская ее грудь.

Затем, так же поспешно, он отстранился.

— Я… я женат, — выдохнул он.

— Миссис Марло просто повезло.

— Я люблю свою жену.

— Ну и молодец. Я не прошу меня любить.

Теперь ее голос доносился от самой земли. Он чувствовал ее пальцы на пуговицах своих брюк. Он по-прежнему ничего не видел, совершенно ничего. Ночь укрывала как плащом; возможно, именно темнота ослабила его сопротивление. Она была такой анонимной, такой тайной.

— Я не могу, — умоляюще сказал он, сдаваясь.

Он так долго был один.

— Можешь, — настойчиво сказала она, продолжая возиться с пуговицами.

— Я люблю ее, — сказал он, отталкивая ее пальцы.

— И ты можешь по-прежнему любить ее завтра, если останешься жив, — ответила она, засовывая пальцы в его ширинку. — На этой войне счет идет на минуты. Здесь каждая минута — это новая жизнь.

На этот раз он не оттолкнул ее. Просто не смог. Дождь, темнота, запах сырых деревьев и ощущение твердой влажной кожи, крепкого твердого соска, а затем ее губы опьянили его.

Он стоял, откинув голову назад, капли дождя падали ему на лицо; он чувствовал, как ее пальцы проникли в его ширинку и ищут дорогу в кальсоны. Муррей была медсестрой и привыкла раздевать мужчин; она быстро нашла то, что искала, и высвободила его напрягшуюся плоть, а затем он громко ахнул. Тепло ее рта было просто невыносимым.

— О господи. Да! — выдохнул он, когда ее губы и зубы жадно сомкнулись вокруг него и он почувствовал прикосновение ее языка. Затем, когда он начал думать, что сейчас взорвется, она выпустила его изо рта, и он снова почувствовал на себе ее руки, а затем различил безошибочный запах смазанной маслом резины.

— Я рада, что это не висело у меня на веревке, когда ты увидел мою комнату, — услышал он ее слова. — Думаю, такое даже меня смутило бы.

Она надела на него большой толстый резиновый презерватив, а затем потянула его вниз. Кингсли вскоре обнаружил, что под юбкой у нее ничего нет. Он нащупал густой, роскошный куст мягких влажных волос у нее между ног и через секунду погрузился внутрь.

— Ну и ну! — ахнула она, а он вдохнул чистый запах ее коротко стриженных волос и пропитанной дождем травы. — Ну и ну, черт возьми!

Пока они занимались любовью под проливным дождем, сестра Муррей издавала бесконечный поток девчачьих восклицаний, из которых становилось понятно, что ей все нравится. «Боже», «ого-го» и, когда дело шло к кульминации, даже «ух ты!».

Когда все закончилось, Муррей оттолкнула его, встала и закурила. Было по-прежнему слишком темно, и Кингсли ничего не видел, кроме горящего кончика сигареты, и по его движениям он понял, что она застегивает блузку.

— Миленько, — сказала она, — ужасно воодушевляет. Прелестно. Папироску? Они все равно твои.

— Я попозже.

— Как хочешь. Извини, — сказала она.

Маленькая красная точка опустилась ниже, и он почувствовал на себе ее руку.

— Я его сниму, если не возражаешь, — сказала она и стянула с его опавшего члена презерватив. — Однажды я забыла его на парне, на одном американском докторе, который изучал тут нашу работу. Утром пришлось идти к нему и просить вернуть. Ужасно неловко.

— Представляю. Значит, ты, хм, этим часто занимаешься?

— Когда захочу. Мне очень нравится секс. Это тебя удивляет?

— Только не сейчас.

— Некоторых мужчин это удивляет, особенно англичан. Они на полном серьезе думают, что женщинам это не нравится, что они терпят, сцепив зубы. Как там говорится? Семейная жизнь — это цена, которую мужчины платят за секс, а секс — это цена, которую женщины платят за семейную жизнь.

— Да, я такое слышал.

— Чушь собачья. Женщинам нужен секс так же, как и мужчинам. Конечно, разумом я предпочитаю лесбийскую любовь, но если честно, эта идея мне отвратительна. Я люблю женщин во всех смыслах, кроме секса, и испытываю совершенно противоположные чувства к мужчинам.

— И когда ты встречаешь мужчину, который тебе нравится, ты занимаешься с ним любовью?

— Если он в этом заинтересован, и это удобно, и у меня под рукой есть моя проверенная защита от детей.

— Капитан Шеннон?

— Я не занималась любовью с капитаном Шенноном. Он мне понравился в первую минуту, но очень скоро я потеряла к нему интерес. Скотина. Мы поссорились.

— Поссорились?

— Он хотел запихать мне его туда, куда я не хотела, чтобы мне его запихивали.

— А-а.

— Мы расстались не по-дружески.

— Надо думать.

— С тобой, надеюсь, все будет по-другому.

— О, конечно. Я был бы польщен считать себя твоим другом, Китти.

— Хорошо, тогда решено, Кристофер… Кристофер Марло, — сказала она. — Странное имя. Но ты ведь вообще странный парень, а? Пока-а!

И медсестра Китти Муррей исчезла в ночи.

Кингсли еще полежал в траве под дождем. Возможно, он надеялся, что дождь смоет его грех. Его терзало чувство вины. То, что несколько минут назад казалось потрясающим, теперь выглядело подло. Он по-прежнему любил Агнес, хотя она была для него потеряна, и ему было больно и стыдно оттого, что он ее предал. Он вообще не собирался ей изменять. Кингсли напрасно убеждал себя, что Агнес поступила с ним жестоко и не сумела поддержать его в час испытаний. Ему было все равно; он любил ее. Она была его Агнес, самой прекрасной девушкой, которую он знал, и то, что она не была идеальна и никогда таковой не притворялась, делало ее еще прекраснее. Он безумно тосковал по ней, а теперь предал ее. Он поймал себя на том, что гладит обручальное кольцо, которое Агнес вернула ему в Брикстонской тюрьме и которое он с тех самых пор носил на мизинце. Капли дождя на его лице смешались с неожиданными слезами.

 

40

Военная полиция

На следующий день Кингсли отправился в Армантьер, в отделение военной полиции, которое занималось смертью Аберкромби в ту ночь. На дорогах было полно транспорта, и капитанская форма снова гарантировала ему попутку, но путь был тяжелый. Машинами были запружены и все объездные дороги. Полномасштабное наступление Британии по-прежнему шло полным ходом, хотя войска почти не продвинулись.

— Мы должны были быть в Пасхендале в первый день, — сказал Кингсли водитель. — Прошло две недели, а мы туда еще не добрались.

Военные считали Армантьер противным и грязным, но все равно приезжали сюда, и за прошедшие три года городок превратился в военный лагерь. Изредка он попадал в зону артиллерийского обстрела и был частично разрушен. Но здание, в котором разместился отдел военной полиции, не пострадало. Кингсли удалось предупредить по телефону о своем прибытии, поэтому его ждали. Самый старший в отделе, сержант, приветствовал его у двери.

— Сержант Билл Бэнкс, Королевская военная полиция, сэр! — сказал он, встав по стойке «смирно», отдав честь, как на параде, и громко щелкнув каблуками.

— Вольно, сержант, — ответил Кингсли. — Если вы постоянно будете щелкать каблуками и отдавать честь, нам вряд ли удастся нормально поговорить.

— Я это делаю не постоянно, сэр. Только когда предписано.

— По инструкции? — спросил Кингсли, вспомнив тюремного врача.

— Да, сэр, по инструкции.

Сержант проводил Кингсли в комнату, которая раньше была гостиной, а теперь превратилась в кабинет сержанта. Он получил очень щедрую чашку сладкого чая со свежим молоком. В «Кафе Кавелл» подавали только кофе, и менее похожего на кофе напитка Кингсли пить не приходилось.

Кингсли сразу перешел к делу:

— Итак, сержант. Вы присутствовали на месте убийства?

— Так точно, сэр, присутствовал.

— Значит, я могу увидеть ваш рапорт с места преступления?

— Как вы сказали, сэр?

— Ваш рапорт. Рапорт, который вы и ваши люди составили на месте преступления.

— Вы имеете в виду «Извещение о преступлении», сэр?

— Наверное.

Сержант полез в шкаф и достал листок бумаги.

— Пожалуйста, сэр, — с гордостью сказал он. — Одна копия хранится в отделении, а две другие подшиты к делу. В шкафу, где я храню все дела. Я собирался уничтожить их, ведь официально никакого происшествия не было, но потом решил не уничтожать официальный документ без официального запроса на его уничтожение. Но я не могу послать такой запрос, поскольку в деле описывается происшествие, которого официально не было, и, соответственно, никакого дела быть не может. Все так запутано, сэр.

Кингсли взглянул на листок бумаги. Вверху стояли дата и время, а далее шел краткий рапорт:

«Посетил замок Бориваж ЦЕНДа Королевской медицинской службы, получив извещение о происшествии по телефону от дежурного офицера медслужбы. Обнаружил виконта Алана Аберкромби в постели, убитого выстрелом в голову. Заглянул в соседнюю палату, где медсестры обнаружили пациента рядового Томаса Хопкинса, державшего в руках табельный револьвер Аберкромби, из которого недавно стреляли. Арестовал Хопкинса по обвинению в убийстве».

Кингсли вернул листок сержанту:

— И все? Это все, что вы написали?

— А больше ничего не происходило, сэр.

Кингсли вздохнул. Злиться смысла не было; в его обязанности не входило обучать военную полицию правилам расследования, очевидные даже для восьмилетнего ребенка, который прочитал «Собаку Баскервилей».

— Вчера я лично осмотрел место преступления. Ни в кровати, ни в полу следа от пули нет, поэтому полагаю, что пуля из головы потерпевшего не вышла.

— Кажется, так, сэр, — ответил сержант Бэнкс с изрядной долей сомнения.

— Судя по всему, вскрытие тела не проводилось?

— Насколько я знаю, нет. Мы такой запрос точно не делали. Да и зачем? Мы ведь видели, что он мертв.

В первую секунду Кингсли подумал, уж не шутит ли сержант. Но он не шутил.

— К тому же на следующий день нам сообщили, что, по официальной версии, виконт «погиб в бою», сэр. Поэтому так все и вышло.

— По-видимому, пуля по-прежнему находится в голове трупа?

— Весьма вероятно, сэр.

— А где труп?

— Думаю, сэр, его похоронили. На территории замка. Кажется, у них там есть маленькое кладбище.

— Что ж, сержант, вам и вашим людям придется его откопать. Вытащить на поверхность.

— Хорошо, сэр, — сказал сержант, очевидно смутившись. — Я подготовлю предписание вам на подпись, сэр, если вы не возражаете. Именно так мы делаем…

— По инструкции, да, сержант, ничего другого я от вас не ожидал. Итак, осмелюсь спросить, известно ли вам место нахождения револьвера, из которого была выпущена пуля?

— Да, сэр!

— Прекрасно. Где же он?

— Снова на фронте. Мы вернули его в часть.

— Вернули в часть? Чтобы его отдали какому-то офицеру?

— Да, сэр. Оружие — это оружие, сэр, а нам нужно все, которое есть. Понимаете, его вечно не хватает.

— Вы отдали обратно орудие убийства?

— Да, сэр. Оружейнику части.

— Ясно, хорошо, я хочу, чтобы вы немедленно выяснили по полевому телефону, кому его передал оружейник, понятно?

— Как прикажете, сэр.

— И также я хочу, чтобы вы нашли свидетеля Маккруна. Рядового, который утверждает, что видел в коридоре в ночь убийства офицера. Я полагаю, что, как и орудие убийства, он тоже вернулся на фронт. Пожалуйста, выясните, жив ли он, и если жив, то где он находится.

— Хорошо, сэр.

— А сейчас я бы хотел встретиться с арестованным.

— Да, сэр!

Сержант поднялся, встал по стойке «смирно», щелкнул каблуками, повернулся, снова щелкнул каблуками и строевым маршем вышел из комнаты.

Кингсли не надеялся что-то узнать у незадачливого рядового Хопкинса, и его пессимизм оправдался. Солдата содержали в импровизированной камере в подвале. Он был худой и измотанный и сначала, казалось, не заметил присутствия Кингсли: сидел и дергал ногой, словно что-то в штанине ему мешало и он пытался это вытряхнуть.

— Встать, когда в комнату входит офицер, дерьмо собачье! — рявкнул сержант, и Хопкинс медленно поднялся на ноги.

— Спасибо, сержант, — спокойно сказал Кингсли. — Вы свободны.

Когда сержант, щелкнув каблуками, покинул комнату, Кингсли предложил Хопкинсу сигарету и, закурив сам, попросил заключенного рассказать о вечере убийства.

— Н-н-нечего рассказывать, — ответил мужчина. Заикаться он начал в первый же день Третьей битвы. — Мы с Мак-к-круном поиграли немного в карты, вот и все. Я был рад, что он посидел со мной. Мне было оч-чень плохо. В голове постоянно шумело и все т-такое.

— Вы знали, что виконт Аберкромби находился в соседней палате?

— До того вечера я даже не знал, что там вообще есть соседняя палата. Кстати, я узнал об этом, пот-тому тот, кто там был, ужасно с кем-то спор-рил. Крик стоял и все такое.

— Спорил? Вы уверены? Мне об этом не говорили.

— Ну, м-может, никто больше и не слышал. Я ведь все-т-таки был в соседней к-комнате.

— Вы знаете, кто именно там спорил?

— Нет, я никого не видел. Я же г-говорю, я понятия не имел, что это Аберкромби, уб-блюдок, который п-привязал меня к лаф-фету.

Некоторое время они молча курили, прислушиваясь к грохоту взрывов.

— Значит, вы не стреляли в виконта Аберкромби? — сказал Кингсли, нарушив молчание.

Хопкинс докурил сигарету и попросил еще одну, прежде чем ответить.

— Конечно, черт в-возьми, не стрелял, — сказал он. — Какого хрена мне делать т-такую глупость, а?

— Он был аристократом. А вы, я полагаю, большевик.

— Если б к-каждый б-большевик пристрелил по аристократ-ту, у нас уже д-давно была бы револ-люция.

— Полагаю, вы правы.

— К тому же мы не собираемся стрелять д-дворян, мы собираемся заставить их раб-ботать вместе с нами.

Кингсли достаточно читал Ленина и сомневался, что из этого что-то выйдет, но он пришел сюда не затем, чтобы обсуждать политику.

— Хот-тя, наверное, они п-предпочтут расстрел работе, — добавил Хопкинс, докурив вторую сигарету и попросив третью.

— Вас нашли с револьвером Аберкромби.

— Это они так г-говорят. Я ничего н-не помню.

— Попытайтесь вспомнить. Это может спасти вам жизнь.

— К-как же я вспомню? Я спал. Я проснулся, когда они все с в-воплями ворвались ко мне. Пистолет лежал у меня на к-коленях.

И, несмотря на все старания Кингсли, Хопкинс ничего больше не мог ему рассказать.

Вернувшись в кабинет сержанта, Кингсли обнаружил, что от местных полицейских может быть и польза: под должным руководством они могли делать все достаточно быстро, и Кингсли сообщили, что удалось установить, где находится револьвер Аберкромби. Его действительно вернули в часть и выдали капитану Эдмондсу, который в настоящее время сидел в окопе на Ипрском выступе. Маккруна объявили годным к службе и отправили на фронт; он тоже находился на Ипрском выступе, где повсюду, за исключением участка непосредственно вокруг Пасхендале, царило затишье перед битвой.

В распоряжении у сержанта было всего два констебля, у которых были и другие обязанности, поэтому Кингсли решил, что эксгумацию трупа Аберкромби организует сержант, а сам он отправится на поиски предполагаемого орудия убийства. С Маккруном придется подождать.

— Да, кстати, сержант, — небрежно спросил Кингсли, — вы знали, что виконт просил зеленый конверт?

— Нет, сэр, не знал.

 

41

Дорога на фронт

Для того чтобы отправиться на поиски пропавшего оружия, Кингсли пришлось добираться из Армантьера до самого Ипра, а оттуда до британских окопов. Это было очень тяжелое путешествие: машины себе он раздобыть не смог, да если бы и смог, он не проехал бы дальше того места, куда сумел добраться на попутках. Дороги были запружены нескончаемым потоком людей, машин и подвод, и все это грохотало по неизменно ужасной брусчатке, которую с такой ненавистью проклинали английские солдаты. Более того, вскоре дорога стала куда хуже, хотя узнай об этом Кингсли на первых милях пути, он бы спросил, как такая дорога может стать еще хуже.

Оси ломались, лошади поскальзывались, все кричали и ругались. Казалось, вся армия тронулась в путь, но никто понятия не имеет, почему и куда направляется. Регулировщики пытались руководить царящим здесь хаосом, но их усилия казались напрасными. Хотя, конечно, это было не так; медленно, но верно поток людей и военной техники продвигались к фронту, а менее густой поток людей и военной техники возвращался обратно. Однако детективу, у которого каждая минута была на счету, дорога показалась вечностью.

Знаменитый город Ипр больше не был городом, он превратился в руины. Ратуша, которая так много веков была символом процветания города, была разрушена почти полностью. У Кингсли дома, в столе лежала открытка (или, по крайней мере, она там была в тот день, когда он отправился в тюрьму), которую его брат Роберт прислал в 1915 году, во время Второй битвы при Ипре. Это была французская открытка, изображающая наполовину разрушенную ратушу с возведенными вокруг нее лесами. Над фотографией была надпись: «La Grande Guerre 1914–15 — Aspect des Halles d'Ypres après le bombardement». Еще через два года войны ратуша перестала существовать вовсе. Кингсли казалось странным, что Роберт преодолевал этот же самый путь, с пистолетом и офицерской тросточкой в руках, шагал по той же мостовой, по которой шел сейчас Кингсли. Он тоже выжил и мог провоевать хотя бы еще день.

За пределами города Ипра не было ничего. Совершенно ничего.

Кингсли даже представить не мог такого опустошения. На карте он видел названия мест, через которые он проходил и к которым направлялся. Он слышал эти названия много раз — какой британец, канадец или австралиец их не слышал? В Менин-Роуд и Шато-Вуд войска союзников сражались и умирали почти три целых года, но теперь, приехав сюда, он не увидел ничего. Остались лишь едва различимые тропы через поля, которые столько раз минировали и разминировали. И ничего больше: ни дерева, ни дома, ни забора, ни стены. Ни одного камня, лежащего так, как положено. Ни единого листа или бутона на ветке. Только грязь и вода, и среди этого люди и лошади, прокладывающие себе путь по едва заметным тропам. Они шли по костям тех, кто погиб здесь год назад, кто был погребен в этой грязи, поверх тех, кто пал еще годом раньше. Тысяча девятьсот четырнадцатый, 1915-й, 1916-й и сейчас 1917-й, каждый год — это новый слой тел, рассеянных по некогда прекрасным полям Фландрии.

Кингсли шел по деревянному настилу и напевал эту грустную песню себе под нос:

Висит на проволоке колючей.

Только к вечеру он добрался до артиллерийской батареи у самой линии фронта. Задача артиллерии заключалась в том, чтобы поливать огнем колючую проволоку и окопы врага, постоянно изводить его, а накануне большого прорыва разбить его и вести заградительный огонь прямо перед наступающими войсками. Поскольку еще не стемнело, у пушек почти никого не было: все, что здесь происходило, происходило ночью, чтобы по возможности скрыть все действия от вражеских разведчиков. Проходя мимо, Кингсли видел артиллеристов в землянках, некоторые пытались даже поспать на мокрых настилах, служивших им постелью.

Теперь Кингсли предстояло месить грязь не на уровне земли, а на шесть футов ниже — он спустился в окопы и начал приближаться к самой линии фронта. Сначала он спустился в резервный окоп. Здесь он увидел солдат, которые продвигались либо к линии фронта, либо обратно в тыл, где их размещали в разрушенных деревнях и на фермах, а иногда даже отправляли на настоящий «отдых» вдали от линии огня. Солдаты обычно две недели проводили на линии фронта, а потом получали шесть дней отдыха. По лицам и состоянию людей было нетрудно определить, кто передвигался вперед, а кто — назад.

Теперь Кингсли находился всего в сотне ярдов от фронта, но продвигался он очень медленно. Сначала ему пришлось преодолеть резервный окоп, чтобы попасть в окоп связи, который вывел его на линию поддержки. Окопы были вырыты зигзагом и напоминали формой зубья; с неба они казались зубчатой стеной, распластанной по земле. В окопах, вырытых зигзагом, меньше страдают от взрыва, попавшего в траншею, в них проще укрыться от пулеметного огня, который косит все, что находится на одной прямой. Разумная мера предосторожности, но продвигаться по окопу было тяжело. Постоянно петляя и поворачивая, обходя угол за углом, Кингсли глубоко сочувствовал солдатам, которым приходилось бороздить этот заболоченный лабиринт каждый день, таская на себе по шестьдесят фунтов снаряжения. Повсюду шныряли крысы, огромные, словно кошки, они плавали в воде, бегали по брустверу, пробегали по солдатам, которые сидели в землянках и пытались подремать перед напряженной ночью. Говорили, что в окопах живут только три вида животных: крысы, вши и люди. Именно такую компанию избрал для себя человек — венец творенья.

Наконец Кингсли добрался до окопа связистов и направился к линии поддержки, отделяющей его от фронта. Торопливо пробираясь по траншее, Кингсли почуял непереносимую вонь хлорной извести, смешанной с экскрементами, и понял, что не облегчался с тех пор, как делал это в компании своих попутчиков в поле у вагона для лошадей. Возможно, дело было в запахе, или в редком свисте и грохоте артиллерийских залпов над головой, или в совете, который ему дали: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не упускай возможности посрать»; какова бы ни была причина, ему вдруг срочно понадобилось облегчиться, поэтому он свернул в отхожее место. Здешние удобства представляли собой ряд ям, к которым вела узкая траншея. В ямах стояли ведра и пара больших коробок из-под печенья, наполненные отходами, которые дежурным предстояло опорожнить под покровом темноты. Кингсли прошел по дорожке и выбрал себе ведро. Задрав шинель и расстегнув штаны, он присел над ведром под проливным дождем. Над другими ведрами примостилась еще парочка солдат.

— Сэр, тут прямо за резервным окопом есть санитарный узел для офицеров, — сказал младший капрал, очевидно заметив капитанские погоны Кингсли.

Кингсли не смог сдержать улыбки, услышав такое определение; слово «санитарный» меньше всех остальных слов подходило к условиям Западного фронта.

— Если вы не возражаете, я лучше здесь, — ответил он.

— Всегда вам рады, сэр. Только не засиживайтесь, ладно? Фрицы всегда быстро подмечают, где мы вырыли сортиры, а этот здесь уже неделю стоит.

Капрал ушел, и, подстегнутый его словами, Кингсли без промедления закончил свои дела. Подтереться было нечем: не было ни бумаги, ни воды, одни хлорные лужи под ногами, поэтому Кингсли ничего не оставалось, как натянуть штаны, застегнуть ремень и отправиться дальше. Он понял, что люди, чьи землянки зачастую кишели гниющими телами павших товарищей, быстро привыкали обходиться без обычных удобств, но Кингсли было ужасно неуютно оттого, что он не вытер зад и не вымыл руки.

Снова оказавшись в окопе связистов и повернув по направлению к вражеским укреплениям, Кингсли вскоре добрался до линии поддержки. Здесь находились солдаты, в чьи обязанности входило поддерживать, прикрывать и заменять солдат на линии боевых действий в случае наступления немцев или отправляться на передний край в случае наступления англичан. Здесь царил порядок: Кингсли заметил мешки с песком и приличный дощатый настил, а также стойки для ружей и хорошо оборудованные землянки. Однако, учитывая, что англичане должны были продвигаться вперед максимально быстро, ему показалось, что все здесь выглядело тревожно стабильно и только доказывало, что продвижение идет слишком медленно.

Солдаты, которые еще не спали, перебирали снаряжение, разогревали еду в банках (если у них была еда и топливо, чтобы ее разогреть), прибирались и вели постоянную битву, которая являлась такой же неотъемлемой частью их жизни, как и борьба против немцев: войну со вшами. Вши не уважали никаких чинов, и офицеры наряду с солдатами просто кишели ими. Кингсли пробыл здесь недолго, но чувствовал, что и сам успел набраться вшей. Он наблюдал за тем, как солдаты выжигают спичками и зажженными сигаретами швы и складки одежды, слушая приятный треск лопающихся насекомых.

— Можно убить тысячу, — сказал один солдат Кингсли, когда тот проходил мимо, — но на их похороны придут миллионы.

Кингсли улыбнулся.

— Я ищу капитана Эдмондса, — сказал он.

— Вам нужно дальше, — ответил мужчина. — Он со своим отрядом на самой передовой. Их туда вчера отправили.

Кингсли поблагодарил солдата и собрался продолжить путь, но тут в десяти ярдах за окопом взорвался снаряд. Кингсли пригнулся, а те, кто был с ним рядом, даже ухом не повели.

— Не обращайте внимания, капитан, — с улыбкой сказал истребитель вшей. — Немцы вчера таких штуковин кинули штук двести — триста, и никого даже не поцарапало. Они ищут отхожее место — очень помогают как следует просраться.

Кингсли пошел дальше, повернул за угол еще одного зуба окопа, оставив за собой взвод человек из пятидесяти. Раздался очередной сильнейший взрыв — такого Кингсли еще не слышал. Грохот ударил по барабанным перепонкам, в висок словно саданули кувалдой, и он почувствовал обжигающую боль. За взрывом последовало короткое затишье, а затем раздались крики.

Кингсли вернулся и заглянул в часть окопа, из которой только что вышел. Не поверни он за угол из мешков с песком, его, несомненно, ждала бы та же участь, что и тех, кто теперь являл собой кошмарное зрелище. Фугасный снаряд попал в группу солдат, и здесь творилось что-то кошмарное. Из пятидесяти солдат, мимо которых только что проходил Кингсли, — которые пять секунд назад готовили, чистили и убивали вшей, — по меньшей мере десять погибли, еще пятнадцать умирали и практически все остальные получили серьезные ранения. Стены окопа обагрились кровью, повсюду валялись части тел, и, взглянув на свою форму, Кингсли увидел, что ее залила так называемая мокрая пыль: брызги плоти и мозга, которые всего пару секунд назад были частью живых людей. Он увидел, что осталось от солдата, который указал ему дорогу. Он получил самое страшное ранение — в живот; кишки у него вывалились наружу — таких хирурги даже не пытаются лечить. Он умолял своего товарища его пристрелить.

— Давай подождем медофицера, ладно? — услышал Кингсли слова его товарища, но было очевидно, что от медофицера хороших вестей можно было не ждать.

Когда раздались свистки и мимо него пробежали санитары команды с носилками, Кингсли с трудом поборол искушение развернуться и убежать. Как можно быстрее выбраться из этого отвратительного места. Он и предположить не мог, что может так испугаться. Отвага Кингсли всегда основывалась на спокойной уверенности — высокомерной уверенности, как он понял теперь, — в собственных силах. Он был из тех, кто умеет и думать и драться, и, более того, мог делать одновременно и то и другое лучше многих. У него был развит инстинкт самосохранения, и если кто и мог справиться с опасностью, так это он. Но все это замечательно в обычной обстановке, где можно делать выбор и планировать свои действия. А эта совершенно случайная смерть, от которой не спас бы никакой разум, показала, сколь уязвима броня Кингсли. В такой ситуации и гений и дурак оказывались в совершенно одинаковом положении. Не имело значения, трус ты или храбрец, осторожен ты или бесшабашен, потому что людей здесь убивали словно мух. Только судьба определяла, выживет ли солдат в окопе или погибнет.

«От своей пули не убежишь», — говорили ребята.

Оставалось просто положиться на удачу.

А вот это было никак не в характере Кингсли.

Пытаясь сдержать приступ тошноты и справиться с бурлящим кишечником, он направился по указанному направлению к последнему окопу связи, за которым начиналась передовая. Именно там, когда уже стемнело, Кингсли наконец нашел капитана Эдмондса. Он сидел в землянке и вместе с двумя лейтенантами ел мясные консервы, которые сержант подогревал для них на газовой горелке.

— Господи боже мой, капитан, — сказал Эдмондс, глядя на залитую кровью шинель Кингсли, — что с вами случилось?

— Прямо у меня за спиной в окоп на линии поддержки попал снаряд.

— Да, мы слышали взрыв. Точное попадание, да? Плохи дела. Обычно фриц вообще попасть не может.

Три офицера жевали какое-то время в молчании, думая о трагедии, которая произошла в каких-то пятидесяти ярдах от того места, где они сидели. Впрочем, настоящее волновало их куда больше. Кингсли заметил, что здесь никто надолго не задумывается о смерти.

— Знаете, — сказал Эдмондс, — когда эта война закончится, я не расстроюсь, если никогда больше не увижу банок с солониной. Вчера у нас были приличные тушеные овощи с мясом, но сегодня отведать их не удалось. Хотя на десерт есть фруктовый кекс и сыр, — радостно добавил он. — Получил посылку. Благослови господь тетушку Джоанну. Она мне больше добра делает, чем моя собственная матушка. Ну и зачем капитан военной полиции добрался до самой передовой? Без обид, капитан, но штабных офицеров здесь обычно не увидишь.

— Я расследую смерть виконта Аберкромби.

— Господь всемогущий! Бедняга Алан Аберкромби погиб в бою, так ведь говорили, да? Так странно. Мы все считали, что он спокойно сидит себе в Бориваже.

— Можно зайти?

Эдмондс велел лейтенанту помоложе освободить место на лавке.

— Чаю? Боюсь, он пахнет луком, у нас только одна сковорода. Чертовски плохо, когда у англичанина нет чайника, чтобы заварить чай, да? Ха-ха! Что скажешь, Коттон?

Коттон, маленький, жилистый парень, резавший торт, очевидно, был денщиком Эдмондса.

— У нас есть сковорода, сэр, и есть банка из-под бензина. — Коттон говорил немного обиженно, как будто капитан намекал, что отсутствие нормального чайника — это его вина. — Поэтому можете выбрать чай, пахнущий луком, из сковороды, или чай, пахнущий бензином, из банки. Мне, конечно, все равно, но я подумал, что вы предпочтете лук.

— Ты прав, Коттон. Молодец. Продолжай. И намажь кусочек рыбного паштета тети Джо на печенье, с сыром он хорошо идет. После пудинга ничего вкуснее и не придумаешь.

Кингсли взял чашку чаю, но от куска кекса и рыбного паштета отказался. Он не собирался надолго оставаться в окопе и считал, что невежливо лишать солдат хоть толики их скудных удовольствий.

— Я вас не задержу, капитан, — сказал он.

— Я не тороплюсь. Всегда рады развлечь гостей, верно, парни?

Оба лейтенанта радостно кивнули.

Кингсли заметил, что лейтенанты, которым было не больше девятнадцати, искренне восхищались капитаном Эдмондсом, бывалым воякой, которому было никак не меньше двадцати пяти.

— А вы сами виконта знали? — спросил Кингсли.

— Да в общем, нет. В смысле, я с ним разговаривал во время обеда в офицерской столовой, когда мы были на отдыхе, но он с нами недолго пробыл. Конечно, мы все очень обрадовались, когда услышали, что его к нам перевели, ведь он такой известный и все такое, но, если честно, он нас немного разочаровал. Такой был тихий, замкнутый, по стихам я представлял его совсем другим. Я слышал, он был лихим парнем, сорвиголовой. Но не с нами; здесь, казалось, его едва ли что интересовало. Да еще это было перед самой контузией. Это тоже должно было его сильно изменить. А больше, боюсь, я вам ничем не помогу. Наверняка есть ребята, которые знали его куда лучше, чем я.

— Собственно говоря, капитан, от вас мне нужен его револьвер.

— Что?

— Вам выдали новое оружие. Раньше оно принадлежало виконту.

— Вы что, меня разыгрываете?

— Вовсе нет. Обстоятельства гибели Аберкромби «в бою» начальство по-прежнему считает загадочными. У нас есть причина полагать, что его застрелили из его же собственного оружия. Однако это оружие было возвращено в часть и досталось вам.

— Господи боже мой, вот так штука! Вы действительно хотите сказать, что это револьвер виконта Аберкромби? И что, возможно, его из него убили? — Эдмондс показал в угол, где Коттон разложил его снаряжение. Денщик как раз чистил револьвер.

— Ну, мы предполагаем, что это так, и нам необходимо это проверить. Поэтому мне нужен ваш револьвер.

Эдмондс задумался:

— Вам нужен мой револьвер?

— Да. Я принес вам другой.

— Другой?

— Да.

— Хорошо. Отлично. Ладно, капитан Марло, утром я отправлю Коттона к вам с револьвером.

— Я бы лучше забрал его сейчас, если не возражаете.

Последовала немного неловкая пауза.

— Ну, вообще-то возражаю. Извините, и все такое, но этого я сделать не могу. Я отправлю его вам завтра утром.

— Почему вы не хотите, чтобы я забрал его сейчас?

— Не хочу, и все.

— Боюсь, капитан, мне придется попросить вас назвать гораздо более вескую причину, потому что этот револьвер мне необходим.

— Знаете что, капитан, — ответил Эдмондс по-прежнему вежливо, но уже не столь приветливо, — советую вам не забывать, что это мой окоп и я здесь командую, поэтому я не обязан объяснять вам свои решения, а у вас нет права требовать объяснений. Однако в знак уважения, поскольку вы мой гость и, возможно, первый полицейский, оказавшийся в окопе на передовой, я скажу вам, что получил приказ провести вылазку на нейтральную полосу.

Кингсли попытался его перебить, но Эдмондс продолжил, спокойно, но напористо:

— Сейчас у нас, скажем так, затишье перед битвой, а наш полковник не любит, когда кто-то бездельничает. Он думает, что раз мы тут дурака валяем, то почему бы нам не нанести удар по бошам. Потревожить их, заставить побегать. Поэтому мне с отрядом солдат было приказано под покровом темноты добраться до немцев и дать им хорошего пинка под зад. Отлично, сказал я, и теперь мы все готовы и радостно рвемся в бой. Разве не так, Чемберлен?

— Так точно, сэр! — высоким голосом, с неподдельным энтузиазмом крикнул молодой лейтенант.

— Не повезло тебе, Дженкинс, — сказал Эдмондс другому лейтенанту, который выглядел довольно расстроенным. — Придет и твой черед. Охотиться на лис в темноте с двумя новичками нельзя. Нужно пускать кровь по одному, верно?

— Конечно, сэр. Я все понимаю, мне просто ужасно хочется пойти.

— Храбрый парень. Молодец. Скоро придет и твой черед, так что не расстраивайся. Думаю, войны на всех хватит. Короче, капитан, — сказал Эдмондс, снова обращаясь к Кингсли, — дело в том, что я служу во Франции с самого начала. Не хочу хвастаться, но я был младшим лейтенантом экспедиционных войск еще в Монсе, представляете, и я до сих пор служу в тех же войсках. Подумайте, капитан, я три года принимаю участие почти в каждом наступлении. Я пропустил только Сомму из-за траншейной стопы, когда у меня пальчики на ногах стали размером с аэростат каждый. Итак, единственная причина, почему я так занудствую, это потому, что когда столько раз пройдешь по острию, начинаешь верить в удачу. Всякие глупые мелочи, детали и все такое вдруг приобретают значение. Ненавижу называть это суевериями — я преподавал химию в Бейллиоле и не терплю никакого шаманства, — но все равно, если лучшего слова не подыскать, пусть будут суеверия. Я люблю идти за бруствер по-своему, понятно?

— Нет, не совсем.

— Я выкуриваю папиросу, как следует осматриваю свое снаряжение, проверяю, перепроверяю, а затем передаю вот этому пареньку. Он тоже все осматривает, натирает, смазывает, проверяет и оказывает ему, черт возьми, больше уважения, чем мне, верно, Коттон?

— Не понимаю, о чем вы говорите, сэр.

— Ха-ха. Потом он еще раз все проверяет и отдает мне. Я все проверяю. Выкуриваю еще одну папиросу, допиваю чай, а потом иду и убиваю как можно больше немцев. И сейчас этот ритуал у нас уже почти завершен. Я выкурил папиросу, проверил нож, дубинку и револьвер; перепроверил, отдал Коттону, он все осмотрел, смазал, натер и проверил. Через минуту он его снова проверит и отдаст мне, я его проверю, выкурю еще одну папиросу, допью чай и буду готов идти.

— Да, я понимаю… — попытался вмешаться Кингсли.

— И вот что я хочу вам сказать, капитан. — Голос Эдмондса стал теперь очень твердым и решительным. — Я не собираюсь менять свой распорядок. Вот револьвер, который мне выдали для этого наступления, и я пойду в наступление с этим револьвером. Это орудие дал мне Бог, понимаете? Я его проверил, оно готово. Называйте меня глупой бабой, если хотите, но свой распорядок я нарушать не буду, это понятно? Я бы не стал этого делать даже ради самого фельдмаршала Хейга и определенно не стану делать этого для военной полиции.

— Капитан Эдмондс, мне нужно это оружие. Я принес вам на замену отличнейший револьвер. Если вам станет легче, можете себе представить, что я послан вам судьбой, но я вынужден потребовать отдать мне этот револьвер и позволить Богу дать вам другой.

— Я уже сказал, капитан Марло. Получите его утром.

— Сэр, если вы возьмете пистолет с собой, вы прекрасно знаете, насколько велика вероятность, что ни вы, ни он не вернетесь сюда.

— Спасибо за напутствие, капитан. — Эдмондс поднялся на ноги и стоял сгорбившись, потому что землянка была не больше пяти футов в высоту. — Непременно передавайте привет всем парням за линией фронта, всем копам и другим работничкам, которые нашли себе теплое местечко. Передавайте, что мы в любую минуту будем рады видеть их здесь. Однако сейчас я вынужден попросить вас уйти, потому что настоящим солдатам нашей растреклятой пехоты пора идти в бой.

Капитан Эдмондс вышел из окопа и надел офицерскую портупею, на которой висела кобура с револьвером Аберкромби. Он достал оружие и осмотрел его. Младший лейтенант, которому предстояло идти в бой вместе с Эдмондсом, тоже начал надевать снаряжение.

— Отдайте мне револьвер, капитан, — резко бросил Кингсли.

— Сержант! — крикнул Эдмондс, посмотрев на часы. Он не обращал никакого внимания на Кингсли.

Перед ним возник сержант с вымазанным землей лицом:

— Сэр!

— Отряд к рейду готов?

— Так точно, сэр. Ждем не дождемся!

Эдмондс начал наносить маскировку себе на лицо.

— Сержант, это капитан Марло из Королевской военной полиции. Он попросил меня отдать ему револьвер, когда я вернусь из боя. Я согласился. Это понятно, сержант?

Из окопа появился Кингсли:

— Мне нужен этот револьвер сейчас, и я приказываю вам отдать его мне!

— Это понятно, сержант? — повторил Эдмондс.

— Капитан Марло попросил вас отдать ему револьвер, когда вы вернетесь из боя, сэр!

Кингсли видел, что дело зашло в тупик. Спорить было бессмысленно. Он находился в окопе Эдмондса, среди людей Эдмондса. Они любили и уважали своего командира; они все были словно братья, и Кингсли к этому братству не принадлежал. Они всегда встанут на защиту капитана, будь его врагом немецкие солдаты или английские военные полицейские. Кингсли нисколько не сомневался, что если капитан Эдмондс скажет своему сержанту, что Кингсли должна сразить шальная пуля, — а в этих окопах подобная участь в любую минуту может настичь каждого из них, — сержант выполнит приказ.

— Я вижу, капитан Эдмондс, что я в меньшинстве.

— Боюсь, так и есть, капитан Марло, — ответил Эдмондс перед тем, как повернуться к отряду из двадцати мужчин, стоящих за сержантом. — Итак, ребята, — сказал он, — вам всем известно, какая сегодня предстоит работенка. Отношение британской армии к нейтральной полосе простое: никакой нейтральной полосы нету. Она наша, она принадлежит нам, и мы ходим по ней как у себя дома. Что такое немецкая колючая проволока?

— Передовая британских войск, сэр, — ответили солдаты.

— Вот именно, немецкая проволока — это передовая британских войск. Не их. Наша. Итак, если артиллерия справилась со своим заданием, то в проволоке пожирателей сосисок должны быть значительные дыры. В противном случае прорубите себе дорогу, и, черт возьми, поживее.

Кингсли разглядывал солдат, к которым обращался Эдмондс. В темноте они выглядели устрашающе: лица вымазаны грязью, на поясах обмотанные тряпками — чтобы не звенели — дубинки, топоры и ножи. У некоторых были и ручные гранаты. Ружей никто не взял — бой, видно, намечался только ближний.

Над головой вспыхнул сигнальный огонь, на мгновение озарив сцену. Кингсли увидел блестящие глаза и зубы, странное сияние голого металла. Солдаты выглядели так, словно собирались отправиться в ад.

— Итак, парни, — сказал Эдмондс, — я знаю, что каждый из вас выполнит свой долг перед королем, страной и девчонками, которых мы там оставили.

— Эх, а у меня и девчонки-то нет, сэр, — радостно выкрикнул высоким голосом один солдат.

— Ну, выполни свой долг перед моей, а я тебе фотографию покажу, — ответил Эдмондс, и все засмеялись. — Коттон! У меня в вещмешке почти целый кекс с цукатами. Если меня вдруг с вами завтра не будет, разделишь его среди тех, кто вернется, пусть слопают его с порцией утреннего рома.

— Хорошо, сэр. Увидимся утром.

— Хорошо. Молодец. Сержант, лестницы, пожалуйста.

Сержант отдал приказ, и к брустверам были приставлены лестницы. Затем Кингсли наблюдал за тем, как капитан Эдмондс с командой тихо залезли по лестницам и поползли на нейтральную полосу. Кингсли почувствовал небывалый подъем: он точно знал, что нужно делать. Он пришел сюда, чтобы добыть доказательство, и он это сделает. Когда последний солдат исчез наверху, а оставшиеся собрались убирать лестницы, он сделал шаг вперед:

— Минутку, рядовой.

Несмотря на протесты солдат, Кингсли полез вверх.

 

42

Нападение на вражеские окопы

В нескольких футах перед собой Кингсли различал скрючившиеся фигуры пробиравшихся вперед солдат; они переползали от одной воронки до другой по развороченному полю. Земля была сырая, потому что дождь лил почти не переставая с предыдущего вечера, с того самого вечера, когда он смотрел представление и занимался любовью с Китти Муррей на мягкой постели из мокрой травы. Тогда Кингсли остро чувствовал, что живет совершенно другой жизнью, нежели раньше. Разве мог он, лондонский полицейский, счастливо женатый, представить себе, чтоб будет у французского замка заниматься любовью с незнакомкой? Но сейчас, пробираясь через бельгийскую грязь навстречу немецким пулеметам, он чувствовал себя вдвойне отдаленным от привычного ему существования. Сейчас каждый день, казалось, предвещал начало новой, другой жизни.

Он вспомнил, что, в отличие от остальных, не вымазал себе лицо грязью. Конечно, у него была борода, но он понимал, что нужно принять все меры предосторожности; в конце концов, будет глупо погибнуть и, возможно, стать причиной гибели остальных из-за капли пота на бледной щеке. Он погрузил руку в грязь и набрал немного земли. В следующее мгновение его чуть не вырвало: он понял, что засунул руку в изъеденное червями мертвое тело. Через несколько секунд Кингсли овладел собой и, вытерев вонючую руку, на которую налипли черви, о залитую кровью шинель, пополз дальше. Однако вскоре ему вновь пришлось замереть: он увидел, как взлетела сигнальная ракета. Через долю секунды все поле озарилось неожиданно приятным, серебристым светом. Ползущие впереди замерли. Кингсли тоже застыл, инстинктивно поняв то, чему учат солдат: когда взрывается сигнальная ракета, единственная возможность спастись — это не шевелиться. Инстинкт толкает человека броситься на землю, но именно движение выдает ваше присутствие наблюдателю. Хорошо подготовленная команда Эдмондса это понимала, и все солдаты превратились в статуи, а затем, когда свет потух, продолжили движение.

Капитан Эдмондс держал быстрый темп. Его отряд определенно знал этот участок, потому что здесь было полно воронок и препятствий, на которые Кингсли точно напоролся бы, пробирайся он в одиночку. Видимо, вылазке предшествовала очень тщательная разведка; Кингсли только теперь понял, сколько времени наблюдатели проводили, неподвижно лежа на нейтральной полосе. Немецкая проволока действительно была их передовой.

Они добрались до пункта назначения всего за двадцать пять минут и остановились перед немецкой проволокой. Кингсли держался незамеченным позади группы. Капитан Эдмондс жестом отдавал приказы: снаряды не причинили проволоке серьезных повреждений, и им предстояло ее перерезать. Этим занялись двое или трое, работая в почти полной темноте, всего в десяти ярдах от врага. Еле слышный лязг перерезаемой проволоки приводил солдат в ужас; если их засекут в этот момент, они провалят задание и почти наверняка погибнут. Были четко слышны голоса немецких солдат, и Кингсли, для которого немецкий язык был как родной, без труда понимал их разговор. В основном беседа не представляла собой никакого интереса. Часовые скучали, они слишком устали и закоченели под дождем, поэтому говорили разве что о погоде и куреве, но двое парней все же вели оживленный спор, хотя и старались говорить тихо. Их разговор мало отличался от того, что вели попутчики Кингсли у железнодорожного вагона — тогда, во время стоянки.

— Говорю тебе, это война между двумя правящими классами. И мы в ней сражаемся как полные идиоты! Я — водитель трамвая из Франкфурта. Какое отношение это имеет ко мне? Это такая глупость, что плакать хочется.

Другой солдат не соглашался.

— Эту войну начали англичане, — сказал он.

— Зачем? — ответил первый. — Зачем они ее начали?

— Потому что они ублюдки, вот почему, и еще — они на содержании у евреев. И американцы тоже поэтому воюют, потому что они все евреи.

Ну да, подумал про себя Кингсли, вот он — элемент немецкого национализма, который в Британии, слава богу развит гораздо слабее. Немцы всегда любили обвинять евреев.

— Дело ни в каких не в евреях. Все дело в капитализме, понятно тебе, придурок?

— Ага! Вот именно! А кто придумал капитализм?

— Ты, наверное, думаешь, что евреи.

— Конечно, а кто же еще, и коммунизм тоже они придумали.

— Но коммунизм — противоположность капитализма.

— Видишь, какие они хитрые? Все-то при них: и оба конца, и середина в придачу.

Последняя проволока была перерезана, и теперь люди Эдмондса аккуратно отгибали ее, чтобы можно было пройти. Кингсли поверить не мог, что они так долго остаются незамеченными, но это была правда, и теперь их час настал. Перед ними были три лаза; солдаты аккуратно достали оружие и проползли за проволоку Кингсли последовал их примеру, подумав, что эта битва будет так же стара, как и само человечество, — отчаянная рукопашная схватка. В руках у солдат были топоры и дубинки. Некоторые из орудий они наверняка изготовили сами во время свободных часов в окопах; он увидел булавы с шипами и копья, на концах которых иногда торчало короткое лезвие. Древний человек шел в битву точно так же, он бросался на противника и пытался зарезать, заколоть или забить его до смерти.

Отсек траншей, на который предстояло напасть, был выбран очень тщательно. Разведка шла три прошлых ночи, а Королевская авиация сделала несколько фотографий. Здесь были две большие землянки, к которым с двух сторон вели окопы, и если британцам удастся сразу проникнуть в окопы, некоторое время можно будет удерживать периметр, в то время как основная битва развернется в центре.

Кингсли наблюдал за тем, как началась атака. Пробравшись за колючую проволоку к выступу немецкого окопа, двадцать британцев поднялись на ноги и кинулись вниз, на головы беседующих немецких солдат. Когда послышались первые удары и крики, Кингсли подполз к брустверу и начал вглядываться в темноту, где скрежет металла перемежался с недоуменными криками немцев и воплями, от которых кровь стыла в жилах.

— Бомбы в дыру! Давай, — крикнул Эдмондс, и Кингсли увидел, как солдаты приблизились к тускло сияющим полоскам света, отмечавшим входы в подземный комплекс. Оттуда уже лезла пара немцев, которые пытались поднять ружья, но, едва появившись, получали либо пулю, либо удар штыком. Затем в землянки швырнули ручные гранаты Миллса, и почти немедленно за громкими взрывами последовал хор криков и жалобных стонов.

Взлетела ракета, и вокруг вдруг стало светло как днем. Британцы в дикой, яростной злобе размахивали оружием, а немцы, разговор которых Кингсли слушал всего несколько секунд назад, были уже мертвы или умирали. На периферии немцы забивали подходы к окопам, пытаясь добраться до британцев, но их натиск сдерживали английские солдаты, охранявшие зону сражения. Кингсли видел капитана Эдмондса в самой гуще событий: у его ног лежала пара трупов, и он как раз выпустил пулю в третьего, тучного солдата, который размахивал поварским черпаком. Кингсли лежал плашмя на бруствере, не сводя глаз с револьвера Эдмондса.

Из темноты воронок, из облаков дыма начали появляться контуженые и раненые немцы. Их тут же убивали и сваливали в кучу, блокируя подходы и заглушая крики изнутри.

— Карстерс, Смит! Присмотрите за флангами, — крикнул Эдмондс. Кингсли огляделся и увидел то, что Эдмондс заметил еще раньше: двое или трое английских солдат погибли, а немцы отодвигали оставшихся защитников прямо в гущу рукопашной.

— Плохи дела, парни! Чертовски плохи, готовимся к отступлению! — крикнул Эдмондс.

Кингсли решил, что великолепный офицер на минуту опоздал с приказом. Подоспевшие на помощь своим товарищам немцы теперь уже почти добрались до англичан, и битва поражала своей яростью и агрессивной энергией. Кингсли вдруг вспомнил невероятные сцены из американского кино, когда в салуне где-нибудь на Диком Западе начиналась безумная драка, в которой все колотили друг друга без разбора. Окоп представлял собой массу судорожно машущих руками людей.

Взглянув вниз, Кингсли увидел, как Эдмондс набрал в грудь воздуха, чтобы отдать следующий приказ, и в этот момент немец вонзил ему в спину штык. Вместо слов из его открытого рта полилась кровь. Он упал лицом на доски и выронил револьвер.

Кингсли перепрыгнул через бруствер и рванул вниз, в толпу. Он ни на секунду не задумался и не стал колебаться. С самого первого момента, едва приняв задание от Камминга, он знал, что наверняка подвергнется опасности, но ведь точно такой же опасности каждый день подвергались миллионы других людей. С момента прибытия во Францию он испытывал своего рода мрачное удовлетворение при мысли, что теперь сможет показать тем, кто называл его трусом, на что он способен; наконец он сможет разделить опасности, с которыми сталкивались его соотечественники, и не идти при этом на компромисс со своей совестью.

Кингсли почти искал возможность увидеть сражение. Теперь, когда такая возможность представилась, он ринулся в гущу событий.

Кингсли видел сцену боя с высоты, поэтому хорошо ориентировался в сложившейся ситуации. Он приземлился между двумя английскими солдатами, рядом с которыми упал капитан, и собирался пригнуться и схватить револьвер, когда перед ним вдруг возник немец с маузером в руке. У Кингсли в руке был револьвер, который он надеялся обменять на оружие капитана Эдмондса. Он не собирался делать ни одного выстрела в этой ужасной войне, но теперь у него не было выбора. Его руки сами сложились в положение для стрельбы, так хорошо известное ему по занятиям в стрелковом тире городской полиции; он прицелился и спустил курок. Немец упал навзничь, получив пулю между глаз. Когда он упал, Кингсли увидел еще одного прямо позади него, а по бокам от него третьего и четвертого. В каждого из них Кингсли всадил по пуле, поворачиваясь корпусом направо и налево и не меняя положения рук: левая поднята и согнута, ствол вдоль рукава, оружие крепко сжато, глаз за курком. В любой битве Кингсли помнил совет своего первого тренера по фехтованию: «Чтобы впасть в панику, требуется столько же времени, как и на то, чтобы подумать. В битве думай быстро, но всегда думай».

Когда рухнул четвертый немец, Кингсли огляделся в поисках револьвера Аберкромби. Он хорошо запомнил, куда именно уронил его Эдмондс, и ожидал увидеть его рядом с телом капитана, однако револьвера там не было; он отлетел в сторону во время сражения, а может, соскользнул с досок или провалился между ними в грязь; возможно, он по-прежнему рядом, но разглядеть его среди толпы поскальзывающихся, топающих, бегущих ног просто не представлялось возможным. На площади размером с половину теннисного корта находилось порядка сорока человек. И наверное, еще двадцать лежали в земле, мертвые или раненые, затоптанные солдатами. Кингсли понимал, что теперь искать револьвер бесполезно: через несколько секунд немцы подомнут нападающих, и неизвестно, выйдет ли отсюда кто-нибудь живым. Прямо перед собой Кингсли увидел молодого лейтенанта, с которым пил чай; половина головы у него была снесена выстрелом. Оба офицера теперь погибли, и нападающих давили со всех сторон.

Кингсли вспомнил толстяка, которого застрелил Эдмондс. Где он? Откатив одного из убитых им немцев, он нашел тело жертвы Эдмондса, в руке которого по-прежнему был зажат поварской черпак. Достаточно ли он толст, чтобы остановить пулю? По идее, пуля, выпущенная в упор из боевого револьвера, должна пробить человека насквозь, а затем, возможно, еще одного, прежде чем уйти в грязь. Но это был исключительно толстый солдат, одетый в плотный плащ, густо усеянный кожаными вставками и застежками. Кингсли опустился на колени и перевернул тело. Выходного отверстия не было.

Второй раз меньше чем за полчаса Кингсли погрузил руку в мертвое тело. В свежий труп проникнуть было не так легко, и ему пришлось достать из-за пояса мертвого повара топорик и разрубить ему грудную клетку, чтобы пробиться внутрь. Пуля вошла в грудь, поэтому, пока над головой Кингсли три дюжины солдат кололи и колотили друг друга до смерти, он разрубил ребра солдата, затем залез под них ножом. Проделав огромную дыру, он засунул руку внутрь и попробовал нащупать пулю. Он не ошибся: пуля застряла между задними ребрами. Кингсли вытащил ее и сунул себе в карман, затем поднялся на ноги и окинул взглядом схватку, оценивая свое положение.

— Прикажите им отступать, — услышал он голос снизу, — или они будут сражаться, пока не погибнут. Офицеров не осталось. Кто-то должен отдать приказ.

Это был Эдмондс, который, к большому удивлению Кингсли, был все еще жив.

— Ради всего святого, вытащите их отсюда.

Кингсли огляделся: на обоих флангах появилось еще больше убитых английских солдат и вдвое больше убитых немцев, и Кингсли казалось, что только затор из тел не позволял стоящим позади немцам прорваться на помощь своим боевым товарищам.

— Гранаты! — крикнул Кингсли что было сил. — Гранаты, немедленно! Капитан Эдмондс пал в бою, я теперь старший. Гранаты давайте!

Он прокричал это как мог твердо и спокойно и достиг желаемого успеха; даже немцы на секунду застыли.

— Гранаты, сэр! — сказал появившийся перед ним солдат в тот момент, как битва вокруг них закипела с удвоенной силой.

— Благодарю, рядовой, — сказал Кингсли и взял у него одну гранату. — А теперь сделай милость, швыряй в тот фланг, а я — в этот.

Солдат понял, что он задумал.

— Так точно, сэр!

— Бросай прямо за них, — крикнул Кингсли, — в тех парней, что сзади. Готовься. Раз, два, три, бросай!

Они одновременно выдернули чеки и бросили гранаты в окопы, прямо в толпу солдат. За результат можно было не волноваться: по крайней мере, полдюжины мертвых тел заблокируют проход, и окоп на некоторое время захлестнут паника и замешательство. Два почти одновременно прозвучавших взрыва обозначили последнюю возможность для британцев начать отступление.

— Нападающим отступить! — крикнул Кингсли. — Всем отступать в заданном порядке!

— Сэр! Капитан! — Это был солдат, который вместе с Кингсли бросал гранаты. Он напомнил Кингсли, что Эдмондс по-прежнему жив.

Кингсли посмотрел вниз на серьезно раненного офицера.

— Оставь меня. Мне крышка. Вытащи ребят, — сказал Эдмондс.

Но Кингсли не был уверен, что Эдмондсу крышка. Штык дошел до середины туловища, и Кингсли подумал, что, возможно, лезвие попало между сердцем и желудком, не затронув ни один жизненно важный орган.

— Хорошо. Берем его, — сказал Кингсли, — и через бруствер.

Вместе с солдатом ему удалось поднять истекающего кровью капитана на край бруствера. Немецкий окоп был сделан так надежно, что стены выдержали их вес. Остальные британцы увидели, что происходит, и прикрыли их сверху. Выбравшись из окопа, Кингсли поднял Эдмондса себе на плечи.

— Растяните проволоку, рядовой, — распорядился он. — А я его вытащу.

Британцы ушли через немецкую проволоку, оставив около трети своих товарищей и раз в пять больше немцев. Кингсли с Эдмондсом на спине сумел проделать полпути обратно, согнувшись и перебегая от одной затопленной водой воронки до другой, когда немцы у них за спиной достаточно пришли в себя и открыли огонь. После этого в небо взлетело еще несколько сигнальных ракет, и Кингсли со своими людьми попадали в грязь и ползли остаток пути на животах, пробираясь от одной воронки к другой, волоча с собой раненых, пережидая десять — пятнадцать минут у каждой воронки, пока наконец не оказались в безопасности на британской стороне.

Даже издалека было видно, какой развязался бой, и санитары уже ожидали прибытия раненых. Кингсли с радостью стянул со своей спины капитана Эдмондса и передал его на попечение санитаров. Эдмондс не мог говорить из-за большой потери крови, но он слегка сжал руку Кингсли и показал ему большой палец, прежде чем его унесли.

Кингсли любил похвалу и знал, что выполнил задание просто отлично, но благодарность Эдмондса не доставила ему ни гордости, ни удовольствия. Правда обрушилась на него с пугающей ясностью. Он вступил в ряды воюющих, он сражался. Он пожертвовал всем и отказался от своей жизни, пытаясь этого избежать, но это все равно случилось. Напрасно он убеждал себя, что убил немцев, защищаясь, что, не окажись он там, ему не пришлось бы защищаться. Конечно, он искал доказательство, но ради чего? Чтобы вынести смертный приговор? Смертная казнь грозила только одному заключенному, в то время как он, едва оказавшись в окопе, лично убил четырех человек. Он приказал бросать ручные гранаты. И бросил одну сам, швырнул взрывчатое вещество в полный людей метровой ширины коридор. Скольких он убил одним движением? По крайней мере, шестерых, возможно, больше. А скольких покалечил?

Кингсли брел по окопу, чувствуя тошноту от осознания своего поступка. Он убил человек десять немцев. Большинство полицейских не убивали такого количества людей за всю свою службу, а ведь он — борец за идею! Извращенная ирония случившегося привела его в ужас.

В этот момент его догнал солдат и уважительно обратился к нему:

— Сэр! Пожалуйста, сэр! Сэр, прошу вас!

Кингсли устало повернулся.

— Вы вытащили нас оттуда, сэр. Вы спасли половину отряда. Если бы не вы, нас бы там всех перебили, это точно. — Это был солдат, который подал ему гранаты. — Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что никогда больше не подумаю о полицейском так, как раньше.

Может быть, в этом его утешение, подумал Кингсли. Своего рода моральное спасение? Да, он помог английским солдатам вернуться обратно. В отряде было много профессионалов, но ни у кого из них не было полномочий отдать приказ об отступлении. Можно ли найти оправдание своим действиям в том, что он привел отряд обратно? Он убил немцев и спас англичан. Он сделал это, защищая себя и пытаясь раздобыть вещественное доказательство.

Но, несмотря на все усилия, он знал, что совесть его нечиста. Проанализировав случившееся со всевозможных точек зрения, он по-прежнему считал себя лицемером. Потеряв все ради принципа, он отказался от этого принципа для того, чтобы быть хорошим детективом и, возможно, чтобы доказать себе, что он не трус. Независимо от того, спасет он Хопкинса от расстрела или нет, кровь как минимум десяти немцев, невинных солдат этой нелепой войны, всегда будет на его руках.

 

43

Расследование продолжается

Снова оказавшись в резервном окопе, Кингсли долго сидел на перевернутом ящике из-под патронов. Он всерьез подумывал все бросить, немедленно вернуться в Англию и принять любые последствия. Однако постепенно его мнение изменилось. Сыграл свою роль тот самый довод, который руководил всеми его поступками. Логика. В конце концов, немцы погибли; какой смысл бросать из-за них свое расследование? Он добыл доказательство, постарался как мог. Если он это доказательство не использует, получится, что убитые им немцы погибли напрасно. Пуля, лежавшая у него в кармане, была выпущена из оружия, которое сейчас считается орудием убийства виконта Аберкромби. Он полицейский, и он обязан удостовериться, так ли это.

Именно так рассуждал человек, который в глубине души знал, что никогда не сможет бросить расследование. Как только дело попадало ему в зубы, отказаться от задания он был не в силах. И поэтому, вместо того чтобы вернуться обратно в Англию, он направился на поиски командира Аберкромби, полковника, который накануне вечером, после представления, обращался к собравшимся на банкете.

Кингсли уже знал, что у полковника Хилтона где-то в миле за линией фронта, за пределами зоны поражения тяжелой артиллерии, на разрушенной ферме располагался штаб. Он устало тащился обратно по Менинской дороге, пока не нашел то, что искал. Уже близился рассвет, и полковник только что получил новости о нападении на окоп. Поэтому Кингсли здесь, к его удивлению, встретили как героя.

— Боже мой! Вы привели взвод домой! — сказал Хилтон, отдав ему честь. — Спасли жизнь одному из моих лучших офицеров. Отличная работа! Потрясающий успех! Я представлю вас к награде, капитан. Нет! Даже слышать ничего не хочу. Я абсолютно точно представлю вас к награде. Если вчерашняя работа не заслуживает медали, то я не знаю, за что ее и давать. Господи, мне сказали, что вы так разошлись, что внутренности вырывали у врага, молотили по нему топором! Вот какой надо подавать пример. Я всегда говорю своим парням: если патронов нет, а штык сломался, кусайте мерзавцев! Откусите немцу голову! И вы организовали отступление в заданном порядке под сильнейшим обстрелом, да к тому же вырывали немецкие сердца голыми руками.

— Вообще-то, сэр, я пытался найти улику, — ответил Кингсли.

— А? Что такое?

— Я расследую смерть виконта Аберкромби.

— Аберкромби? Я думал, было установлено, что он погиб в бою.

— О да, сэр. Было. И все же я этим занимаюсь.

— Ах вот как! — с понимающим видом ответил полковник.

— Оружие, которое было у капитана Эдмондса, раньше принадлежало виконту. Предполагается, что именно из этого оружия виконт был убит.

— В бою, — добавил Хилтон.

— Да, сэр, если хотите, в бою. Мне нужно знать, действительно ли это так, поэтому я пытался получить оружие. Однако в ходе битвы оно было потеряно, и мне пришлось доставать выпущенную из него пулю.

Кингсли полез в залитый кровью карман шинели и гордо достал пулю, вынутую из тела толстого немецкого повара. Несмотря на все сомнения и ужас предыдущих нескольких часов, Кингсли оставался самим собой, и его тщеславие и любовь к театральности по-прежнему требовали выхода. Он не удержался и устроил небольшое представление и был вознагражден тем, что полковник и другие присутствующие разинули рты от изумления и восхищения.

— Ну, будь я проклят! — наконец вымолвил полковник. — Я двадцать пять лет служу, но такую странную историю слышу впервые. Вы хотите сказать, что принимали участие в нападении на окоп, убивали немцев одного за другим и организовали чертовски хорошее отступление и одновременно проводили расследование?

— Да, сэр. Проводил.

— Ну и ну, думаю, самое время выпить за ваше здоровье.

Хилтон усадил Кингсли в кресло у стола с картами.

— Боюсь, шампанского нет, но есть сносный коньяк. Может, в такую погоду он даже лучше. Мы как раз собирались пропустить по одной. Для нас утро — это вечер. Мы тут все стали совами.

Кингсли взял стакан бренди и кусок тоста с сыром, который приготовил денщик полковника. Именно в этот момент у двери фермерского дома появился солдат, объявив, что один рядовой хочет видеть капитана Марло. Это был Коттон, денщик капитана Эдмондса.

— Прошу прощения, сэр, я шел за вами следом, — сказал он. — Пытался догнать вас всю дорогу, но вы уж очень быстро передвигаетесь. Мы подумали, что вы, возможно, захотите отведать кусочек, просто по-товарищески.

Солдат развернул небольшой конверт из непромокаемой ткани и достал кусок кекса.

— Капитан получил ранение, гарантирующее возвращение на родину, сэр, и говорят, что благодаря вам он будет жить. Все парни хотели сказать, как они вам благодарны, и мы клянемся, что никогда больше не будем называть полицейских так, как раньше.

— И как же вы обычно их называли, рядовой? — спросил полковник.

— Шлюхами, сэр.

— Ха-ха! Молодец! Отлично! Хотя лично я сказал бы, что дело обстоит как раз наоборот, потому что я терпеть не могу военных полицейских, но никогда не встречал шлюхи, которая бы мне не нравилась! Отлично, рядовой. Вы свободны.

Кингсли взял у денщика кекс:

— Спасибо, рядовой Коттон. Я очень тронут.

Куска кекса хватило на всех, и он отлично пошел под коньяк и сыр, как и обещал Эдмондс. Когда импровизированная вечеринка закончилась, Кингсли сказал, что был бы очень благодарен, если бы полковник ответил на пару вопросов.

— Конечно, конечно. Спрашивайте.

— Когда вы в последний раз видели Аберкромби живым?

— Я навещал его в Бориваже через два дня после того, как его туда увезли.

— Это было очень мило с вашей стороны, полковник. Вы навещаете всех своих раненых офицеров?

— Ну, стараюсь, знаете ли, стараюсь. К тому же он был очень озабочен своей кожаной папкой — она была с ним в передовом окопе, и он хотел получить ее обратно, поэтому я взял ее с собой.

— Вы знаете, что было в этой папке?

— Ну, бумаги, наверное.

— Вы не заглядывали внутрь?

— Господи, капитан! Как можно? Да, вы, сыщики, ужасно плохо думаете о людях. Как будто я стал бы рыться в чужих вещах.

— Когда он умер, в его комнате нашли только чистые листы бумаги.

— Ну, возможно, именно они и были ему нужны. Чистые листы. Я встречал случаи и постраннее, поверьте мне. Например, парни были убеждены, что создали восхитительные полотна, а потом оказывалось, что там две точки и клякса. Контузия очень влияет на сознание.

— Да, полагаю, вы правы, — согласился Кингсли, — хотя казалось, что он не очень сильно пострадал.

— Может быть, он хотел продолжить писать стихи.

— Стихов найдено не было, и медсестра, женщина по фамилии Муррей, утверждает, что он совсем бросил писать.

— Хмм. Ну, теперь-то уж точно.

Хилтон допил остатки коньяка.

— Да, дело и правда плохо, но послушайте, капитан, мне пора, идет бой и все такое. Не сомневайтесь, мы скоро снова окажемся в самой гуще. Я могу что-нибудь еще для вас сделать?

— Нет, не сейчас, полковник. Спасибо за то, что уделили мне время, и также за угощение.

— Ну, это вам спасибо за то, что привели отряд домой. Знаете, я говорил серьезно. Я упомяну вас в рапорте. Вы получите медаль, сэр.

 

44

Под лупой

Дорога в замок Бориваж заняла у Кингсли всю оставшуюся часть утра, и было уже далеко за полдень, когда он снова оказался перед прекрасным старым зданием. Он с удивлением понял, как же ему хочется опять увидеть Китти Муррей, и был разочарован, узнав, что в замке ее нет. Она уехала вместе с группой контуженых солдат на железнодорожную станцию, на ту самую, куда прибыл Кингсли по приезде на фронт.

— Она поедет с ними до Англии? — спросил Кингсли у санитара, которого встретил в главном зале.

— Надеюсь, нет, сэр. Без нее здесь будет куда скучнее.

Кингсли был полностью с ним согласен, и это его сильно встревожило. Ему не нужно было никаких душевных переживаний — они только мешают работе. Поэтому он решил больше не думать о миниатюрной суфражистке.

Кингсли вернулся в замок, чтобы встретиться с военными полицейскими, которым приказал эксгумировать тело капитана Аберкромби. Этот приказ вызвал естественное недовольство.

— Нам только трупы выкапывать не хватало, — ныл офицер медслужбы, шагая вслед за Кингсли к лестнице, ведущей вниз, в подвал, где должно было состояться вскрытие.

— Простите, сэр, но мне нужно это тело, — ответил Кингсли.

— Мои пациенты только что вернулись оттуда, где трупы постоянно появляются из-под земли, и здесь их следует ограждать от этого. Если хоть один из них увидит…

Они дошли до подвала, где их ждал сержант из Армантьера. Труп Аберкромби достали из одеяла и положили на импровизированный операционный стол, собранный из досок и ящиков.

— Все готово, сэр! — сказал сержант и так сильно щелкнул каблуками по каменному полу, что от гвоздей на подметках его сапог посыпались искры. — Одно тело. Мертвое. Раньше принадлежало капитану виконту Аберкромби, сэр!

Кингсли этот рапорт показался странным, но он промолчал.

— Я провел кабельный удлинитель к переносному генератору, который поставил снаружи, сэр, потому вряд ли вы можете провести такую сложную операцию при свете свечей, сэр!

Сержант действительно повесил над столом электрическую лампочку, в свете которой кожа трупа отливала желтоватой белизной. Зрелище было просто кошмарным.

— Спасибо, сержант. Очень разумно с вашей стороны.

— Сэр! — Еще одна порция искр.

— Хорошо, — сказал Кингсли, — много времени у нас это не займет.

Он подошел к лежащему на досках телу, на котором из одежды была только набедренная повязка.

— Вы его так похоронили? — спросил Кингсли старшего офицера медслужбы.

— Да. Его друг, лейтенант Стэмфорд, сообщил нам, что капитан выразил желание не быть похороненным в форме.

— Правда? Я этого не знал.

— Мы не видели причин отказать ему в этой просьбе.

Глядя на тело, Кингсли вспомнил строки, которые прочитал в газете в фолкстонской библиотеке. Теперь он повторил их:

— «„Да здравствует Англия!“ — впишут накрест, Чтоб жертву мою было видно окрест».

На некоторое время воцарилось молчание.

— Разве не странно, что человек, написавший это, не захотел быть похороненным в форме?

Кингсли наклонился к ране на голове Аберкромби. Одно пулевое отверстие, почти точно между глаз. Рана, к огромной досаде Кингсли, была промыта, но все же он ее осмотрел.

— У вас есть лупа? — спросил он.

— Я предвидел это, сэр! — ответил сержант, протягивая ему лупу.

— Хорошо, молодец. Знаете, сержант, после демобилизации вам следует подать заявку в Скотленд-Ярд. Вы будете незаменимы в группе по расследованию убийств.

— Спасибо, сэр. Я это запомню.

— Конечно, вам придется перестать щелкать каблуками.

— Я щелкаю, только когда требуется, сэр. Гражданским щелкать не требуется.

Кингсли осмотрел рану через лупу. Увеличение было не очень большое, и все же у пулевого отверстия он заметил какие-то черные крупицы; это было нетипично для обычного пулевого ранения.

— Сержант, а у вас, случайно, не будет…

— Пинцета, сэр?

— Да, именно, сержант. Пинцета.

Сержант достал пинцет.

— Молодец, сержант.

— Взял их у медсестры, сказал, что у меня заноза. Лучше не говорить ей, зачем он вам понадобился, она ведь им брови выщипывает.

При помощи лупы и пинцета Кингсли начал собирать крошечные кусочки рваной кожи вокруг раны и складывать их на блюдечко, которым сержант тоже предусмотрительно запасся.

— Должен сказать, сержант, вы ни о чем не забываете.

— Спасибо, сэр.

— И эксгумация тоже была проведена потрясающе быстро. Молодец.

— Сэр!

Кингсли стоял над трупом и говорил, одновременно делая свое дело. Если бы кто-нибудь в этот момент заглянул в подвал, он бы подумал, что Кингсли сообщает трупу что-то крайне важное.

— Меня мучает один вопрос, — продолжил Кингсли, — и я знаю, что вы простите мне эти слова, сержант, но как получилось, что такой предусмотрительный парень, как вы, сумел так безбожно напортачить на месте преступления?

— Ну, сэр… Полагаю, вы знаете, что мы были отозваны.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Кто вас отозвал?

— Штаб. Тот же штаб, что нас сюда вызвал. Мы спали в Армантьере, когда получили звонок из штаба с приказом отправиться на место преступления сюда, в замок Бориваж, и арестовать рядового Хопкинса.

— Они вам сказали, кого арестовать, еще до того, как вы приехали на место преступления?

— Да, сэр. Ну, его ведь обнаружили с орудием убийства.

— Кто именно звонил вам из штаба?

— Полковник Уиллоу, сэр. Я его лично не знаю. В общем, вскоре после того, как мы посетили место преступления, сюда, в замок, поступил еще один звонок, возможно, вы знаете, что в замке есть телефон, и нам сообщили, что нужно забрать арестованного и уехать, не мешая работе медицинского центра.

— Вам это не показалось странным?

— Ну, вообще-то нет, сэр. Дело было легкое, а когда нас много, мы действительно довольно сильно шумим.

— Сержант, когда я закончу с этим, я хочу, чтобы вы связались со штабом и расспросили об этом полковнике Уиллоу. Я бы очень хотел с ним поговорить.

Сержант заверил Кингсли, что непременно займется этим, и на некоторое время в мрачном помещении воцарилось молчание, пока Кингсли обрабатывал входное пулевое отверстие между глаз покойного. Наконец он убедился, что собрал из раны все возможные доказательства.

— А вы знали, сержант, — сказал Кингсли, — что среди вещей виконта Аберкромби был найден только один сапог?

— Нет, сэр, не знал.

— Однако это так, и я знаю, что случилось со вторым сапогом. Его использовали в качестве глушителя. Убийца надел на пистолет голенище сапога Аберкромби и выстрелил через каблук. Я нашел резину, кожу и, как мне кажется, волокна шерсти. Возможно, убийца засунул в сапог носки. Видимо, он забрал с собой сапог, когда сбежал из замка.

— Кто бы мог подумать, — сказал сержант.

— Просто невероятно, — добавил старший офицер медслужбы.

— Это также объясняет тот факт, что пуля не пробила череп Аберкромби насквозь: каблук был препятствием. И кстати о пулях, давайте ее достанем.

Используя скальпель и пинцет, Кингсли залез в рану, глубоко проникнув под кожу покойного, и вытащил искомый предмет. После этого он промыл пулю и поднялся с ней наверх, где было светлее. Там при помощи лупы сержанта он сравнил ее с пулей, которую достал предыдущей ночью из тела немецкого повара.

— Боже мой, — произнес он через некоторое время, — я думал, что мне понадобится микроскоп, но все ясно как день.

— Что такое, сэр? — спросил сержант.

— Стволы разные, сержант. Они отличаются не сильно, но достаточно, чтобы оставлять свою уникальную роспись на каждой выпущенной пуле. Эти две были выпущены из разных пистолетов.

— Нет, сэр!

— Да, сэр! Револьвер, который был найден у рядового Хопкинса и из которого была выпущена эта, — сказал Кингсли, показав пулю, добытую им в окопе, — не имеет ничего общего с этой пулей, убившей виконта Аберкромби. Это, и только это, доказывает невиновность рядового Хопкинса, потому что он был арестован на основании единственного факта владения револьвером Аберкромби. Сержант, вы должны его освободить.

 

45

Снова в бой

В тот вечер, несмотря на предыдущую бессонную ночь, Кингсли вернулся в окопы. Теперь он не чувствовал потребности во сне; тайна начала приоткрываться, и Кингсли пустился по следу.

Пробираясь по залитым водой доскам, системе коммуникаций Ипрского выступа, он увидел, как шедший перед ним солдат, согнувшийся под мотком колючей проволоки, оступился и утонул. Исчез и задохнулся, и все в одну секунду. Кингсли понимал, что не сможет ему помочь, он успел только отметить этот ужасный пример непредсказуемой жестокости войны.

Наконец дорога из досок закончилась, и Кингсли спустился в окопы, пробираясь по узким переходам к передовой британского фронта.

— Эй, там! Ребята! — крикнул он группе рядовых, которые несли завтрак, свежую воду и ром для скрючившихся под брустверами солдат перед боем. — Рота «С». Где я могу найти роту «С»?

Кто-то махнул ему рукой, чтобы шел прямо, другие только пожали плечами. Некоторые сделали вид, что не слышат, а кто-то действительно не слышал, так как заградительный артобстрел грохотал вовсю.

— Я должен найти парня по имени Маккрун. Рядовой Маккрун. — Кингсли пытался перекричать шум дождя и грохот орудий.

— А нам какое дело? — крикнули ему в ответ.

Чем мог пригрозить им Кингсли, что было бы страшнее приговора, который уже был вынесен десяткам тысяч солдат, бегающим и прячущимся в воронках? Солдатам, которым вскоре предстояло подняться из этой грязи и в заданном порядке проследовать навстречу немецким пулеметам? Погоны Кингсли были здесь бессильны. Он был один, а солдат, который ответил ему с таким презрением, сидел здесь со своими товарищами. Перед рассветом было темно, яростно хлестал дождь, грязь и вода стояли по пояс, и грохот тысяч пушек был невыносимый. Никому не было дела до полицейского, который забрел слишком близко к месту, где стреляли на полном серьезе.

К тому же, подумал Кингсли, пробираясь мимо них, солдат был прав. Кому, черт возьми, какое дело? Зачем охотиться за одним человеком во время этой ужасной войны? Особенно в такое утро, как это, когда на Ипрском выступе снова начиналось наступление. Через пару часов большинство из этих солдат будут мертвы. Никого не волновало, что ему нужно найти человека по фамилии Маккрун, и Кингсли знал, что и его это не должно волновать. Но все было не так: какое-то непонятное чувство долга толкало его вперед, и поэтому он пробирался, порой по грудь в воде, по сети вонючих и смрадных каналов, составляющих систему коммуникаций британской передовой.

Путь был неимоверно трудный, но расстояния стали меньше, и вскоре Кингсли оказался в передовом окопе. Линия фронта представляла собой тонкую полоску грязи и колючей проволоки, а за ними была Германская империя. Так было во время Первой битвы при Ипре и во время Второй и снова повторялось во время Третьей. В этом ужасном месте ничего не менялось годами. Снаряды теперь взрывались прямо у передовой, перетряхивая кости солдат, погибших в предыдущей битве и в битве до нее.

Какой-то остряк написал на доске: «Гриль-бар Савой».

— Маккрун! — крикнул Кингсли. — Рядовой Маккрун!

Продираясь вперед и обходя солдат, он всматривался в их лица. Он знал, что отряд Маккруна где-то здесь, у него было представление о том, как выглядит нужный ему человек, но проходили минуты, а он его не видел. Все солдаты выглядели одинаково: вымазанные в грязи, с горящей папиросой между зубов, с порцией рома в руке, все замерли в ожидании, у всех с касок капает вода. На их лицах застыло что-то среднее между восторгом и ужасом.

— Пять минут, — крикнул офицер. — Шесть штыков.

Даже разрывы снарядов не смогли заглушить скрежет стали вынимаемых штыков.

— Помните, парни, — сказал старшина отряда, — колите не слишком глубоко. Не стоит тратить хорошую сталь на немца. Три дюйма — больше не надо, в шею или в грудь, а потом вытаскивайте и ищите следующего.

— Рота «С»? Это рота «С»? — обратился Кингсли к старшине.

— Да, это мы, сэр. Вы пришли арестовать немцев?

Сидящие вокруг заулыбались и подняли кружки с ромом. Хороший старшина мог одной своей твердостью превратить нервных мальчишек в героев.

— Я ищу солдата по фамилии Маккрун, — крикнул Кингсли.

— При всем уважении, сэр, осталось меньше пяти минут. Думаю, вам нужно поискать его в другой раз.

— В другой раз может быть слишком поздно!

— Сэр, сейчас мы пойдем в наступление. Здесь не место людям, которые не идут с нами. Даже военным полицейским. Так что, сэр, предлагаю вам уйти или взять оружие и помочь нам.

Окружающие радостно его поддержали.

— Старшина, это вопрос жизни и смерти!

Старшина засмеялся. Стоящие рядом с ним солдаты — тоже.

— Слышали, парни? Офицер говорит, что это вопрос жизни и смерти, а я-то думал, что делаю что-то важное.

Кингсли оставил их и пошел дальше по окопу, пробираясь мимо солдат, у каждого из которых теперь к концу ружья были прикручены восемнадцать дюймов стали, блестевшей в серых предрассветных сумерках.

— Маккрун, мне нужен рядовой Маккрун! — кричал Кингсли и вдруг услышал собственный голос, потому что грохот орудий внезапно прекратился. Так происходит в метро, когда человек начинает говорить громче, чтобы перекричать гул, затем поезд останавливается, а человек все еще кричит.

Многие головы сразу повернулись к Кингсли.

— Да? — ответил один солдат, поднимая взгляд от своей сигареты.

— ОДНА МИНУТА! — крикнул офицер, глядя на часы, словно на их циферблате сосредоточился весь мир — а для него это, несомненно, так и было.

Какой-то солдат шагнул вперед:

— Я Маккрун. Кто вы?

— Мне нужно с вами говорить. Идемте со мной.

На мгновение лицо Маккруна захлестнула радость. Неужели ему в последнюю минуту отменят смертный приговор? Но час икс стремительно приближался, и для помилования было слишком поздно. Офицер, который только что выкрикнул время, в ярости оторвал взгляд от своих часов:

— Вы, сэр! Кто вы такой и какого дьявола вам здесь нужно?

На Кингсли была военная форма капитана военной полиции, но сейчас он ничем не отличался от любой другой безымянной фигуры в грязи.

— Я полицейский, и я увожу этого человека с собой. Мне нужно допросить его.

— Черта с два, придурок. Вы ничего подобного не сделаете. Здесь допросов не бывает, и никаких дурацких полицейских тоже. Это рота «С», и мы начинаем наступление!

— Я должен допросить…

Офицер поднял пистолет и наставил его на Кингсли:

— Отойдите немедленно, или я вас пристрелю. Отряд выполнит свою задачу. Все до единого выполнят свой долг.

Он посмотрел на часы:

— Час икс, ребята, удачи каждому из вас!

— Увидимся в Берлине, сэр! — крикнул в ответ голос.

Офицер дунул в свисток, и по всей линии другие командиры оторвали взгляд от своих часов и тоже дунули в свистки. Хор свистков разрезал внезапно повисшую тишину. Затем солдаты с ревом начали взбираться по импровизированным лестницам, прислоненным к брустверам, они лезли и цеплялись за грязь, а деревянные доски проваливались под их весом. Когда из траншей показались головы первых британцев, раздался новый звук, который Кингсли показался жужжанием огромного роя пчел: в двухстах ярдах, по другую сторону нейтральной полосы, застрекотали немецкие пулеметы.

Офицер, только что кричавший на Кингсли, сделал пару шагов вперед, со штыком в одной руке и пистолетом в другой, а затем рухнул вниз под напором ударивших в него пуль и скатился обратно в окоп на тех, кто шел за ним. Он по-прежнему пытался говорить, но из ран на его шее и груди хлестала кровь, и из шевелящегося рта не вылетало ни звука. Он упал в грязь, и теперь видны были только его ноги в сапогах.

— Встать, ребята! Встать, вашу мать! — крикнул сержант. Казалось, весь окоп разом пытается перелезть через обваливающийся бруствер.

Маккрун тоже пошел: о том, чтобы остаться, и речи не могло быть. Военная дисциплина не позволяла солдатам колебаться. После свистка нужно было вставать и идти вперед. Солдаты так долго просидели в грязи, и теперь их охватило бешенство. Наконец пришла пора идти вперед, сыграть свою роль, задать жару ублюдкам, которые наводили на всех такой ужас.

Кингсли ничего не оставалось, как пойти следом. Он пришел поговорить с Маккруном, а Маккрун продвигался к врагу. Кингсли ухватился за лестницу и бросился в водоворот событий.

Позднее он спрашивал себя, что заставило его перелезть через бруствер и отправиться за Маккруном к немецким пулеметам. И пришел к выводу, что из множества чувств, переполнявших его, пока он лез по лестнице навстречу смерти, главным было то же желание, которое вело вперед миллионы других солдат по этим же судьбоносным ступеням.

Желание не струсить.

Кингсли много раз слышал, что солдаты говорили об этом страхе. Не о страхе перед смертью, а о страхе быть найденным в замешательстве или не оправдать ожиданий. Роберт, брат Кингсли, часто упоминал об этом в своих письмах. «Я боюсь страха, — писал он. — Я просто хочу хорошо сделать свое дело». Все хотели хорошо сделать свое дело. Кингсли читал, что после желания попасть домой страх струсить был основной эмоцией приговоренного поколения, оказавшегося в окопах Франции. Солдаты, живущие бок о бок со страхом, могли черпать утешение и поддержку только друг у друга, и в сердце каждого из них таилось желание не подвести своих товарищей, а еще тайный страх, что, когда наступит время настоящего испытания, он струсит.

Конечно, Кингсли не был связан никакими обязательствами с солдатами, за которыми последовал через бруствер; он не жил с ними и не страдал с ними. Он не приблизился к ним, когда они начали погибать один за другим. Они не были его товарищами. И все же они были его братьями, соотечественниками, которые пошли навстречу опасности, потому что считали это своим долгом. У них было задание, и выполнить его предстояло именно им. Кингсли знал, что у него тоже есть задание, другое, но все же задание.

Здесь, как и во время вчерашнего нападения на немецкие окопы, у него была возможность «внести свой вклад». Встать плечом к плечу со своим погибшим братом, но сделать это, не предавая своих убеждений. Он не станет сражаться на их войне, но так же он не будет и уклоняться от своего долга. По-своему и по собственной воле он внесет свой вклад.

Первое, на что обратил внимание Кингсли, перелезая через бруствер, это облака голубого, желтого, черного и зеленого дыма, висевшие над тем местом, которое он принял за вражеские окопы. Он испугался, что это газ; не важно, немецкий или британский, ведь маски у него не было. Но паника прошла, едва начавшись, он увидел, что у множества опытных солдат, находившихся рядом, маски по-прежнему свисали с поясов или лежали в сумке. Кингсли, как и всегда в момент опасности, соображал быстро и сразу понял, что это не газ, а причудливые разноцветные облака, поднявшиеся после артобстрела, единственное, что осталось от британского заградительного огня, который прекратился несколько секунд назад, чтобы дать войскам возможность продвинуться.

Кингсли по-прежнему различал перед собой силуэт Маккруна, хотя сколько он еще протянет, предсказать было нельзя. Этого нельзя было сказать ни о ком из них, потому что солдаты вокруг него то и дело падали, разорванные в клочья шрапнелью немецкой артиллерии (которую должна была уничтожить британская канонада) или скошенные пулеметной очередью. Единственной надеждой Кингсли была скорость. Батальоны продвигались медленной рысью, как было приказано, для того чтобы нападение не превратилось в безнадежную рукопашную и британцы смогли дойти до окопов врага единым отрядом. Кингсли восхитился отвагой этих людей, двигавшихся в заданном порядке в самый эпицентр, под град пуль. Там и тут падали убитые и раненые, но никто не останавливался, чтобы им помочь. Это подождет, а пока что у каждого из них был приказ продвигаться вперед и придерживаться заданного темпа, насколько хватит сил.

Кингсли рысью не побежал. Это была не его битва, и он не подчинялся военным командам. Он — полицейский и преследует свидетеля, поэтому он рванул вперед, согнувшись, перепрыгивая через канавы и кратеры и обегая трупы, которыми уже почти полностью была покрыта земля.

— Эй, ты! — крикнул кто-то. — Замедли шаг, идиот! Держись линии.

Кингсли не обратил на него внимания и побежал дальше, обгоняя остальных, и еще несколько человек крикнули, чтобы он не лез вперед в одиночку. Кингсли не обращал внимания ни на голоса, ни на град шрапнели и пуль. Ему снова оставалось только довериться удаче, и, сделав это, он испытал непонятное и нелогичное чувство восторга.

Позднее, пытаясь описать свои ощущения, Кингсли понял, что это была не храбрость и не глупость, а скорее ощущение собственной уязвимости. Тут уж кому что выпадет — пан или пропал, и полагаться можно было только на удачу. Стать одним целым с отрядом солдат, продвигавшихся вперед, несмотря ни на что. Он вместе со всеми испытывал возбуждение, которое было сродни безумию. И остро почувствовал, что значит жить.

Вспоминая потом это состояние, Кингсли пришел к выводу, что безумие не заменяло ужас, но притупляло его, вызывая непонятную заторможенность, словно от беспомощных движений во сне. Возможно, сказывался и грохот палящих орудий, от которого людям вдруг становилось все равно, что с ними будет.

Какова бы ни была причина, безумие придало Кингсли сил, и через пару минут он добрался до нужного ему человека.

Маккрун, как и все, кто еще мог передвигаться, направлялся к вражеской линии с папиросой в зубах и ружьем со штыком на конце наперевес, рассчитывая защититься им от немецкого огня.

— Маккрун! — крикнул Кингсли, двигаясь теперь рядом с ним. — Я должен с вами поговорить.

Маккрун обернулся, удивленный.

— Кто вы такой, черт возьми? — крикнул он в ответ.

— Меня зовут Марло. Я расследую убийство капитана Аберкромби. Это я нашел доказательство, благодаря которому освободили вашего друга Хопкинса.

— Хопкинс! — крикнул Маккрун через грохот. — Вам нужен Хопкинс?

— Нет, не Хопкинс, — взревел в ответ Кингсли, — мне нужны вы.

— Хопкинс здесь!

И не успел Кингсли ответить, как Маккрун дернул за рукав марширующего рядом с ним солдата, заставив его обернуться.

Под мокрым краем стального шлема, за желтым дымом папиросы Кингсли увидел мрачное лицо и пустые глаза человека, которого он видел только один раз, но чья судьба так тесно переплелась с его собственной. Человека, чье освобождение из тюрьмы он организовал всего днем ранее. Отвага и тщательная детективная работа Кингсли спасли его от расстрельной бригады.

И он сразу же оказался на фронте.

Несмотря на то что творилось вокруг, Кингсли пришел в ужас. Перед ним стоял несправедливо обвиненный в убийстве контуженый солдат, его разбудили, вытащили из больничной койки и арестовали за убийство, о котором он понятия не имел, его содержали в жестоких условиях и не дали даже дня, чтобы восстановиться после перенесенных страданий. Улыбка, которая появилась на лице Хопкинса при известии о том, что его освободят, не предъявив обвинений, видимо, тут же исчезла с его губ, когда он узнал, что ему предстоит прямо из тюрьмы отправиться в бой.

Как узнал Кингсли позднее, дело было так: Хопкинс всегда утверждал, что он не виновен, и, поскольку оказалось, что это действительно так, его признали находящимся в здравом уме и твердой памяти. Или, говоря другими словами, он был признан недостаточно контуженным, чтобы уклоняться от выполнения долга. Во время отчаянных боев, когда британская армия теряла солдат с неимоверной скоростью, каждый, кто мог драться, должен был драться. И поэтому бедного, помешанного рядового Хопкинса вытащили из относительно безопасной тюрьмы и швырнули в самое пекло битвы.

Хопкинс обернулся посмотреть, зачем Маккрун потянул его за рукав. В его глазах не блеснуло ни искорки узнавания — в красных и водянистых глазах, как и у всех в этом аду среди взрывающейся едкой грязи и дыма. Возможно, Хопкинс плохо видел, возможно, его на секунду ослепила вспышка из немецкого орудия. Какова бы ни была причина, Хопкинсу было не суждено снова поздороваться с человеком, который спас его имя, потому что в этот момент, повернувшись посмотреть и затянувшись тонкой, кривой, зажатой между губ папиросой, он погиб. Немецкий снаряд разнес его на бесчисленное количество кусочков «мокрой пыли».

Мундир Кингсли снова оказался залит останками британского солдата, но в этот раз это были останки британского солдата, которого убил он. Кингсли понял это сразу же. В тот момент, когда человека перед ним разнесло на куски. В тот момент, когда его уже мертвая плоть залепила лицо и губы Кингсли. В тот момент, чувствуя кровь Хопкинса, Кингсли знал, что убил его. Потому что, если бы он не доказал правду насчет орудия убийства, не достал пулю из груди немецкого повара, вообще никогда не приезжал во Францию, а отказался бы и вернулся в тюрьму, приняв избранную им самим участь, Хопкинс все еще сидел бы в камере. В безопасности, по крайней мере, на несколько дней.

Кингсли избавил человека от смертного приговора только затем, чтобы увидеть, как был приведен в исполнение другой смертный приговор.

Чувство вины и замешательство от этих мыслей, промелькнувших в его сознании в одну секунду, будут преследовать Кингсли еще много раз, но в тот момент второй взрыв буквально выбил их у него из головы, ненадолго оглушив и его и Маккруна и швырнув их вместе в воронку.

Им повезло, что сознание быстро вернулось к ним, потому что воронка, в которую они свалились, была по меньшей мере пяти футов глубиной и, как и любое другое углубление на этом разорванном поле, полна воды. Окунувшись с головой, Кингсли пришел в себя, начал отплевываться и отрыгивать грязь, выбираясь на поверхность, а затем смог дотянуться до Маккруна и вытащил его. Маккрун наглотался воды еще больше, чем Кингсли, и был совсем плох. Кингсли держал его голову над водой, прижав к краю воронки, и пытался привести в сознание пощечинами. Увидев, что Маккрун пришел в себя, он снова вспомнил о задании, с которым отправился в бой.

— Расскажите мне о своем посещении Хопкинса в ночь убийства Аберкромби, — крикнул он.

На секунду на лице Маккруна появилось полнейшее недоумение.

— Какого… — наконец выдавил он, выплевывая грязную воду.

— Расскажите мне о своем посещении Хопкинса, — крикнул Кингсли во второй раз.

Маккрун смотрел на него в изумлении:

— Хопкинс мертв, придурок ты чертов. Он только что сдох, ты что, не видел?

— Вы слышали, что происходило в соседней палате?

— Ты что, псих? Идет бой! Ты меня слышишь?

Раздался чей-то голос, громкий и властный. И снова интонации человека, который правил миром:

— Эй, вы! Слышите, вы, там! Ответьте! Вы ранены?

Кингсли оглянулся и увидел стоящего на краю воронки офицера.

— Вы с виду не раненые, — сказал офицер. — Вылезайте оттуда немедленно, трусы поганые, и выполняйте свой долг!

— Я полицейский…

Офицер направил на Кингсли пистолет. Очевидно, он не был расположен к спорам, а то, что осталось от формы военного полицейского Кингсли, было скрыто под водой.

— Сию же минуту, симулянт хренов! Немедленно продвигайся к врагу, или я буду стрелять!

Кингсли увидел указательный палец офицера на спусковом крючке. Он знал, что британскому табельному оружию после взвода курка довольно малейшего движения, чтобы выстрелить.

— Считаю до трех! — крикнул офицер. — Раз!..

Кингсли просто поверить не мог, что ему снова предстояло пополнить ряды наступающих солдат.

— Хорошо! — крикнул он и стал озираться, выискивая место, где лучше вылезти из воронки.

Однако в этот момент офицер исчез, по крайней мере, исчезла его голова. Что-то сшибло ее с его плеч. Обезглавленное тело несколько секунд стояло на месте, по-прежнему зажав в руке пистолет, а затем рухнуло в воронку, пролетев мимо Кингсли, и под тяжестью обмундирования погрузилось в мутную воду.

Кингсли снова повернулся к Маккруну:

— Расскажите мне, что вы слышали тем вечером, когда плели с Хопкинсом корзины.

— Он мертв, слышишь, идиот. Ты что, не понимаешь? Это не имеет значения. Мы все умрем!

Кингсли снова ударил Маккруна по лицу и в этот момент подумал, что впервые за все время своей работы полицейским ударил свидетеля во время допроса.

— Отвечайте на мой вопрос, рядовой!

Кингсли чувствовал, как его ноги погружаются в грязь. Маккрун тоже соскальзывал, съезжал по краю воронки. Над водой оставались только их головы, дышать становилось все тяжелее. В последний момент Кингсли нащупал ногами опору. Она была мягкой, но устойчивой, и без особых эмоций он понял, что, должно быть, стоит на теле обезглавленного офицера.

— Отвечайте на мой вопрос!

Маккрун попытался собраться с мыслями.

— Там была ссора. В соседней палате, Аберкромби ругался с другим офицером. Больше я ничего не знаю.

— Раньше вы утверждали, что увидели офицера в коридоре, когда шли в уборную. Во сколько это было?

— Я не знаю, у меня нет часов. Я увидел его, когда возвращался в свою палату из палаты Хопкинса.

— Когда возвращались? Значит, это было до того, как сестра Муррей закончила обход палаты?

— Она только начала… Слушай, да какая разница, придурок чертов!

— Очень большая разница. Вы уверены? — крикнул Кингсли. — Думайте, приятель, думайте.

— Да, я уверен. Она только вошла.

— Опишите увиденного вами офицера.

— Я видел его только со спины. Он прошел мимо меня.

— Опишите, что именно вы видели.

— Это был офицер! Вы все на одно лицо, суки!

— Опишите, что вы видели!

Кингсли вцепился Маккруну в глотку, и тот тут же заговорил:

— У него было что-то вроде папки! Не большой, а мягкой, тонкой такой.

— Вроде нотной папки?

Кингсли знал, что оказывает давление на свидетеля, но обстоятельства вынуждали действовать быстро.

— Это была нотная папка?

— Я не знаю, что такое нотная папка, мать ее. Это была старая кожаная папка, тонкая, маленькая, коричневая. А больше я ничего не знаю.

В этот момент раздался оглушительный взрыв. Признаков того, что битва стихает, не было, и Кингсли решил, что узнал у свидетеля все, что мог. Он выяснил что-то новое и очень важное: Маккрун ушел из палаты Хопкинса до того, как ее покинула Китти Муррей.

Кингсли разжал пальцы на горле Маккруна, отчего парень на секунду скользнул под воду, но тут же вынырнул, отплевываясь.

— До свидания, Маккрун, и удачи, — сказал Кингсли.

— Что? — ответил солдат, ошарашенный внезапным окончанием знакомства не меньше, чем его началом.

— Я сказал: удачи. — С этими словами Кингсли стал взбираться к краю воронки, намереваясь вернуться к окопам.

Из окопа, откуда несколько минут назад вылез Кингсли, продолжали появляться английские солдаты, и было поразительно видеть, как многие из них падали, едва поднявшись над бруствером. Кингсли, сумевшему уйти от окопа довольно далеко, несомненно повезло. Теперь ему предстояло вернуться обратно.

Он пригнул голову и побежал. Это была не его битва; он просто ненадолго заглянул сюда. Ему нужно было раскрыть дело, и оставшаяся часть разгадки находилась в другом месте. К счастью для него, вода в воронке смыла почти всю грязь и кровь с его военной формы, и его красные погоны полицейского снова были видны.

— Полиция! Полиция! — кричал он, расталкивая наступающих солдат.

По-видимому, его услышали, потому что не пристрелили и не закололи штыком, и он добрался до укреплений, откуда британцы начали наступление. Некоторое время он сидел на краю окопа, а солдаты шли мимо него, направляясь в бой. Он не удержался, повернулся и в последний раз окинул взглядом поле боя.

Мертвые грудами лежали в море грязи, но первая группа англичан уже добралась до немецких окопов. Он видел, как они пытались пробраться через колючую проволоку, которую артиллерия не смогла уничтожить, а немецкие пулеметчики стреляли по ним почти в упор. Немцы тоже несли серьезные потери. Для того чтобы вести огонь, их стрелкам приходилось подниматься над бруствером, и их убивали одного за другим. На месте убитого немедленно оказывался другой стрелок. Обе стороны сражались, словно загнанные в угол животные. Кингсли никогда не видел такой слепой ярости в столь огромном масштабе. Это зрелище повергало в трепет.

В этот момент он увидел Маккруна. Тот как раз поднимался из воронки. Он стоял к Кингсли спиной и смотрел на врага, очевидно собираясь снова вступить в бой. У него было время, чтобы перевести дыхание, и он понял, что раз не ранен, то должен сражаться или рискует позднее получить пулю за трусость. Он закинул ногу на край воронки и выбрался на поверхность. Затем, подхватив ружье Хопкинса, направился к окопам.

 

46

Беседа о литературе в приятной обстановке

Кингсли добрался до расположения артиллерии и упал без сил. Он почти не спал последние две ночи, принял участие в вылазке, а затем в полномасштабной атаке пехоты. Все это время его гнал вперед адреналин, но теперь, находясь в относительной безопасности, Кингсли вдруг поддался ужасающей усталости. Грохот орудий стих, и все вокруг него, люди и лошади, пытались как-нибудь укрыться от дождя. У Кингсли хватило сил лишь на то, чтобы отпихнуть ногой ящики с патронами и бросить в грязь разломанные доски. На этой убогой постели, закутавшись в мокрую и рваную шинель, он проспал два часа.

Проснувшись, он выпросил кружку чаю у стрелков, которые смотрели на него и на его красные погоны с величайшим подозрением, а затем отправился обратно в Мервиль. Допросив Маккруна, Кингсли представлял дальнейшее направление своего расследования, но понимал, что, чтобы довести дело до конца, ему необходимо отдохнуть, помыться, переодеться.

Хаос, царивший в непосредственной близости от постоянно меняющейся линии фронта, подвергавшейся непрерывным атакам врага, потрясал своим масштабом. Всюду, куда ни глянь, по грязи тащились люди и лошади. Одни продвигались вперед, а другие назад. Кто-то был ранен, а кто-то цел. И все они выглядели растерянными. Все пытались куда-то добраться, найти своих среди мешанины из грязи и трупов, на которой стояли две могучие армии.

На то, чтобы пройти несколько миль из боевой зоны к своему жилью, у Кингсли ушел весь остаток дня, и когда, дрожащий и вымотанный, он добрался до «Кафе Кавелл», наступили сумерки.

Несмотря на невероятную усталость, он почуял неладное, едва увидев лица сидевших за столом солдат. Они в тот день не воевали и были настроены повеселиться и принялись ухмыляться и подталкивать друг друга, когда Кингсли позвал хозяйку, собираясь попросить у нее горячей воды.

— У вас посетитель, — заявила хозяйка. — Она сказала, что подождет в вашей комнате.

Кингсли продрог, промок и невероятно устал, и все же при этих словах его захлестнула волна возбуждения. Во Франции и Бельгии он знал только одну женщину, и только одна женщина знала его.

Медсестра Китти Муррей.

Кингсли поднялся наверх и открыл дверь. Она сидела на его кровати и читала принесенные с собой документы.

— Боже, — сказала она, поднимая на него взгляд. — Ну у тебя и видок, должна сказать.

— Здравствуй, Китти, — ответил Кингсли и понял, что он очень рад ее видеть.

— А я-то думала, что, когда бы придешь, я брошусь к тебе и поцелую, захочешь ты этого или нет, но, боюсь, я этого делать не стану. На мне моя самая нарядная блузка, а ты выглядишь так, словно только что вылез из какой-то грязной дыры.

— Так и было.

Блузка и правда была нарядная. Шелковая, с призывно распахнутым воротом. И улыбалась Китти очень мило. Он пожалел, что она его не поцеловала.

— Где ты был? — спросила она. — Когда я вернулась вчера, я услышала, что ты в замке трупы выкапывал. Я пришла за тобой сюда и прождала до девяти часов, но ты так и не появился.

— Я был занят поисками свидетеля. А зачем ты меня искала?

— А ты разве не рад?

— Очень рад. Мне просто интересно.

— Ну, вообще-то у меня есть достойный повод. Сообщение от сержанта военной полиции. Должна сказать, в этот раз он был гораздо милее.

— Он передал тебе сообщение для меня?

— Ну разумеется, он хотел его сам доставить, но тебя не было, и ему не хотелось ждать тебя весь день, поэтому он попросил меня. Представляешь, как мне повезло? Он велел передать тебе, что данных на полковника Уиллоу в штабе нет.

— Да, все как я и думал.

— Мне это все кажется жутким и зловещим. Какого свидетеля ты преследовал?

— Солдата, Маккруна.

— А-а, друга Хопкинса, большевика.

— Верно. Я полез за ним через бруствер. Должен сказать, были у меня погони и полегче.

— Ты участвовал в битве за Пасхендале? — спросила она, широко раскрыв глаза от удивления и, как показалось Кингсли, от волнения.

— Да.

— Ух ты, да ты себя совсем не щадишь. Я слышала, мы понесли страшные потери.

— Да, это так.

— Что ж, капитан, тебе лучше раздеться.

— Раздеться?

— Да, и побыстрее, пожалуйста. Только посмотри, ты весь трясешься, а мы стоим и болтаем. Если не поторопишься, то можешь простудиться. Так что давай, быстро, быстро. Я принесу воды.

Сестра Муррей вышла из комнаты, а Кингсли начал раздеваться. Его и правда трясло, и у него не было ни малейших сил для светских приличий. Когда Муррей вернулась с полотенцами и тазом горячей воды, он стоял в одном мокром и грязном нижнем белье.

— Полностью раздевайся, капитан. Кальсоны твои все мокрые и к тому же выглядят так, словно сами по себе могут отправиться на фронт. Фу-уу. И воняют они тоже премило. Быстро! Давай же, не стесняйся, я ведь как-никак медсестра.

Немного смущаясь, он выполнил приказ. Сестра Муррей окунула полотенце в горячую воду и стала обтирать его. Кингсли, за последнее время чего только не натерпевшийся, просто поверить не мог, что за ним ухаживает такая ловкая и очаровательная молодая женщина. Он закрыл глаза и поддался непривычно нежным ощущениям, но ее слова заставили его очнуться.

— Черт возьми. Вот это размерчик, а? — воскликнула она без всякого смущения, ловкими привычными движениями обмывая его член. Кингсли не знал, что на это ответить. — Да, при свете дня эта штука выглядит просто страшно. Я что, правда взяла его в рот?

— Угу…

— Боже. Наверное, я заслужила медаль!

— Китти, не думаю, что когда-либо, за всю свою жизнь, я встречал такую откровенную девушку, как ты.

— Женщину, капитан. Мне двадцать два, и я женщина. Называя нас девушками, мужчины нарочно принижают статус женщины и нашу роль и одновременно поддерживают свой якобы отцовский мужской авторитет. Девушки ходят в школу, капитан. А женщины ухаживают за ранеными, делают снаряды и водят машины скорой помощи.

И иногда без всякого смущения моют члены практически незнакомых мужчин, подумал Кингсли.

— Ну, хорошо, — сказал он, — ты очень откровенная женщина.

— А ты — очень привлекательный парень. Ты это знал, капитан? Думаю, жена тебе говорила. Правда? Не стесняйся. Я много думала о тебе с той ночи, когда мы были вместе под дождем. Ты думаешь, я хорошенькая? Ну, скажи же, даже если на самом деле думаешь, что это не так.

— Я думаю, ты очень хорошенькая.

— О, чудесно. Больше спрашивать не буду, просто хотела, чтобы ты это сказал.

— Тебе не нужно спрашивать, Китти. Я и так скажу, и скажу с радостью. Я думаю, ты очень, очень хорошенькая, просто восхитительная.

— Спасибо большое.

Кингсли говорил искренне. Он не мог удержаться. Она действительно казалась ему восхитительной. Возможно, причиной тому были те страшные испытания, через которые он прошел; возможно, здесь также присутствовал и оттенок покровительства взрослого мужчины по отношению к молодой идеалистке, хотя Китти отвергла бы эту мысль с величайшим презрением. А может, просто дело было в том, что она такая красивая, забавная и невероятно живая. Возможно, дело было во всем этом и не только в этом, потому что в этот момент Кингсли страстно влекло к Китти Муррей. Он не любил ее. Он не мог ее любить, потому что любил Агнес, а Кингсли не верил, что мужчина может всерьез любить двух женщин одновременно. Полюбить кого-то означает сначала отпустить свою старую любовь, а Кингсли точно не разлюбил Агнес. Но сестра Муррей ему очень нравилась, нравилась настолько сильно, что это ощущение было сродни любви. И она правда была очень, очень миленькой.

— Может, мне тогда тоже раздеться? — спросила она. — Просто чтобы было по-честному?

Она задала этот вопрос со своим обычным веселым нахальством, но Кингсли заметил, что она покраснела. В прошлый раз вокруг была почти непроницаемая темнота. Кингсли был очарован и обрадован, поняв, что сестре Муррей не чужда стеснительность.

— Я не знаю, что и сказать, — неуверенно ответил Кингсли.

— Кажется, ты сказал, что я миленькая?

— Да, очень.

— Ну и хорошо, — ответила она.

И затем, прекратив обсуждение, она разделась, не медленно и соблазнительно, как любила это делать Агнес, а быстро, почти бесцеремонно, ловко сворачивая и складывая одежду. И все же она избегала взгляда Кингсли, и ему показалось, что Китти Муррей, хоть и делает вид, что ей плевать на условности, смущается не меньше, чем смущалась бы любая девушка на ее месте.

Раздеваясь, она разговаривала.

— Я слышала, тебе удалось доказать, что рядовой Хопкинс ни в чем не виновен, — сказала она, снимая туфли. — Я была так рада. Я ведь говорила, что он невиновен, да?

— Да, говорила.

Теперь она расстегивала блузку.

— Ты такой умный, что догадался сравнить пули. Кто бы мог подумать?

Под блузкой на ней была шелковая кремовая сорочка. Она стянула ее через голову. На ней не было ни корсета, ни лифчика, и, пока она стягивала кружевную сорочку, Кингсли увидел абсолютно все. Сначала ее живот, затем маленькие красивые груди, потом, когда она подняла руки над головой, волосы под мышками. Ему захотелось прижаться к ним носом и глубоко вдохнуть.

— Значит, его освободят? — спросила она, вешая сорочку на спинку стула. Она стояла полуобнаженная, изящная, тонкокостная. Ее коротко стриженные волосы доходили лишь до мочек ушей. Раньше Кингсли не видел открытыми женскую шею, плечи и груди. Обычно их скрывали распущенные, струящиеся волосы, что было, конечно, тоже мило, но этот более откровенный стиль был куда эротичнее. Китти, с красивой грудью, стройными плечами, четкой линией ключиц и нежным изгибом шеи, удивительно шла такая спартанская прическа.

— Его уже освободили, — ответил Кингсли, — и теперь он мертв. Убит в бою у Пасхендале сегодня утром.

— Вот это да. Вот и верь после этого в удачу. Бедняга.

Задрав юбку, она стала развязывать тесемки на панталонах. Она слегка наклонилась вперед, и ее маленькие груди оказались рядом с Кингсли. Ему захотелось протянуть руку и взять их в ладони. Но он не сделал этого, хотя глупо было притворяться равнодушным — он тоже был голый, и доказательство его возбуждения вздымалось прямо перед ним.

— Я хотел спросить, — сказал Кингсли, — ты читала стихи, которые тебе дал лейтенант Стэмфорд?

— Вообще-то читала, — ответила Китти, стаскивая панталоны и развязывая пояс. — Очень странные. Я ожидала увидеть яростный патриотизм и наивный триумф, но там все по-другому: грязь, кровь, болезнь и смерть, ужасно мрачные стихи разочарованного человека.

Она расстегнула юбку, позволив ей упасть на пол, и осталась обнаженная, в одних чулках с подтяжками. Затем она подобрала юбку и аккуратно положила ее на стул.

— Чулки оставить? — спросила она. — Некоторым парням нравится так, и я считаю, что выгляжу довольно жизнерадостно. Ужасно по-французски, тебе не кажется?

— Китти, а сколько «парней» у тебя было?

— Двадцать четыре. Я все записываю. Я очень дурная девушка, да?

— Дурная женщина.

— Когда я называю себя девушкой, это нормально, а когда это делает мужчина, то нет. Ну а что скажешь ты? Сколько везучих, везучих, везучих малышек осчастливили вы, мсье?

— Не знаю. Думаю, пятерых или шестерых.

— Тебя смущает, что я кувыркалась с таким количеством парней?

— Да, если честно, немного смущает. Думаю, я бы хотел быть особенным.

— Ты и так особенный. Я ведь здесь, правда? А я очень редко заказываю одно и то же блюдо дважды. Если бы я не знала, что романтическая любовь — это миф, я бы подумала, что могу в тебя влюбиться.

Китти достала из сумки свой презерватив.

— Кажется, в том, как именно заниматься любовью, ничего романтического для тебя нет, правда, Китти?

— Ага. Ты говоришь как любой мужчина. А что, если я забеременею? Это было бы из рук вон плохо. Вы, мужчины, не особенно об этом задумываетесь, верно? Это не ваша проблема.

С этими словами Китти встала и, взяв его лицо в свои руки так, как и тогда, под деревом, поцеловала его долгим и яростным поцелуем, утягивая его за собой на кровать.

Совсем недавно, добравшись до кафе, Кингсли считал себя более ни на что не годным и был готов свалиться замертво, но ощущение упругого молодого тела сестры Муррей полностью оживило его. Он хоть и чувствовал себя виноватым, но не удержался и с не меньшим пылом ответил на ее поцелуй.

Они занимались любовью, а потом уснули.

Кингсли проснулся на рассвете, и его снова охватило чувство вины, преследовавшее его с того, первого раза, когда он занимался любовью с Китти Муррей. Она еще не открыла глаза, но ему показалось, что она читает его мысли.

— Не волнуйся, — сказала она, — на войне другие правила. То, что происходит здесь, не обсуждается дома, и тот, кто здесь не был, никогда не поймет, каково это, так что какое они имеют право нас судить?

— Шеннон говорил мне то же самое.

— Я не хочу говорить о капитане Шенноне, — быстро сказала она. — И вообще, пообещай, что не расскажешь об этом жене; она не должна знать, да она и не поймет. Пока мы здесь, нужно получать удовольствие так, как можно. К тому же я просто умру, если узнаю, что меня станет презирать какая-то бедняжка, с которой я даже не знакома.

— Мы с женой… Она меня бросила.

Китти села в постели, простыня соскользнула с ее обнаженных плеч.

— Нет, правда? Ну, должна сказать, это очень приятные новости. В смысле, мне жаль и все такое, но… Она дурочка, вот что я скажу.

Кингсли не ответил. Он думал об Агнес. Китти тоже затихла и молча сидела, задумчиво дымя сигаретой.

— Слушай, — наконец сказала она, — а как насчет нас? Что, если мы с тобой будем парочкой? Разве это не будет здорово? Иногда я мечтаю, чтобы у меня все было как у людей, порой ведь бывает чертовски одиноко. Соглашайся, это будет так забавно, я уверена, нам будет ужасно весело.

Кингсли посмотрел на нее. Она как раз прикуривала вторую сигарету и изо всех сил старалась казаться ветреной и говорить небрежно, но он видел, что она совершенно серьезна.

— Извини, Китти, — нежно сказал он, — но я все еще люблю свою жену.

— Дурачок! — сказала она, сильно стукнув его в грудь кулачком. — Так ужасно с твоей стороны быть таким чертовски привлекательным!

— Я думал, ты ненавидишь полицейских?

— Это верно. И я особенно сильно ненавижу их сейчас.

Голос у нее дрогнул, и она отвернулась, яростно затянулась сигаретой. Кингсли понял, что за короткое время их знакомства она успела вообразить, будто влюблена в него. Это его очень огорчило. Ему казалось, что теперь он предает двух женщин, которые ему не безразличны.

— Прости, — сказал он.

— Ой, замолчи, ладно? — ответила сестра Муррей.

Затушив сигарету, она набросилась на него и жадно прижалась губами к его губам. Кингсли не собирался снова заниматься с ней любовью, особенно теперь, когда оказалось, что она довольно уязвима эмоционально, больше, чем давала ему понять до сих пор. И когда она начала дергать его с нарочитой грубостью, направляя его к себе и в себя, он понял, что она именно из гордости так страстно пытается вернуть их отношения в сугубо физическое русло. На мгновение приоткрыв свое сердце, она желала показать, что ей вовсе не было больно. Ее тело требовало любви, стремясь стереть неприятное впечатление от разговора, чтобы они могли расстаться на равных. Кингсли не мог отказать ей.

И к тому же она была очень, очень миленькой.

Когда они закончили, он снова вернулся к вопросам, которые пытался обсудить несколькими часами ранее, до того как они занимались любовью, а потом спали.

— Ты сказала, что стихи Стэмфорда злые?

— О да, слишком жесткие. В них и привидения, и изъеденные газом легкие, и беспощадные орудия, сеющие смерть там, где некогда росла пшеница.

— Довольно странно для человека, который еще не видел боя, тебе не кажется?

— Ну, когда я училась в школе, я написала стихотворение, где представляла себя служанкой царицы Савской, а я этого тоже не испытывала.

— И все же довольно самонадеянно писать об ужасах войны до того, как побываешь на ней.

— Ну, так уж сейчас пишутся стихи, никому не нужна слава, никакая слава вообще. Особенно после того, как Зигфрид Сассун опубликовал свое письмо в «Таймс». Думаю, бедняге Аберкромби повезло, что он умер. Сейчас среди продвинутых людей он совершенно немоден. Полагаю, Стэмфорд просто копирует других; многие начинающие писатели так делают.

Кингсли посмотрел на нее. Она по-прежнему сидела на нем верхом, такая милая и, несмотря на многочисленных любовников, такая невинная.

— Должен сказать, довольно глупая мысль для такой умной молодой женщины, как ты, Китти, — заметил он.

— Спасибо большое, я в этом не сомневалась. И как ты об этом догадался?

— Потому что совершенно очевидно, что Стэмфорд не писал этих стихов.

 

47

Признания плагиатора

Наконец они встали и оделись.

— Свежие панталоны, — объявила Китти, доставая их из своей сумки. — Свежие панталоны и зубная щетка, новый «джентльменский набор» для женщины, любящей повеселиться.

— Ну да, и еще твой верный резиновый презерватив.

— А, да. Я постоянно про него забываю, — сказала она, подбирая его с кровати; затем она сполоснула презерватив в тазу, в котором еще оставалась вода после вчерашнего купания. — Потом помою как следует, это настолько легче сделать, если немного прополоскать его до того, как высохнет сперма. Такая морока, если забудешь.

Кингсли было неловко, он подумал, что эти подробности ему знать необязательно; откровенность сестры Муррей была очаровательна, однако время от времени она заходила слишком далеко.

Они вместе спустились вниз и позавтракали на глазах у собравшихся за столом английских солдат. Китти с возмущением отвергла предложение Кингсли позавтракать наверху и разойтись по одному:

— Как же унизительны для женщин эти ваши приличия! Мужчины ходят по бабам, когда пожелают, но настаивают на том, чтобы женщины стыдились секса.

— Я никогда не ходил по бабам.

— Хорошо, некоторые мужчины ходят по бабам. Короче, я женщина современная, и мне скрывать нечего. Особенно от мужчин.

Итак, они отправились вниз вместе, и Китти громким, командным голосом заказала хлеб, ветчину и яйца.

— Нужно восстановить силы после на редкость бурной ночи, вот! — сказала она.

Кингсли хотелось провалиться сквозь землю.

Он решил проводить Китти обратно в замок — считал, что отпустить ее одну было бы невежливо. К тому же она сказала, что лейтенант Стэмфорд собирается с ней пообедать и принесет свои стихи.

— Разве его часть сейчас не на фронте? — спросил Кингсли.

— Да, они вернулись туда наутро после концерта, и он получил пулю в руку. Может быть, даже заработает возвращение на родину, если повезет. Он ждет приказа, поэтому так и страждет меня видеть. Хотя он отличился. Я говорила с его врачом: он участвовал в том самом бою, которого не выдержал Аберкромби, и сражался храбро.

— Хороший актер и хороший солдат, — сказал Кингсли, — но, полагаю, совсем не поэт.

Они шли обратно к замку под проливным дождем, мимо деревьев, где они занимались любовью четыре дня назад. Китти предложила остановиться ненадолго и оживить воспоминания, но Кингсли отказался. Поняв, что она к нему привязалась, он стал только сильнее мучиться. Он не только предал Агнес, но еще и играл с чувствами женщины, которая, несмотря на свой отважный вид и значительный сексуальный опыт, была очень молода и ранима.

Когда они пришли к замку, Стэмфорд с рукой на перевязи уже ждал их.

— Капитан Марло тоже интересуется поэзией, — сказала Китти. — Не возражаете, если он к нам присоединится, лейтенант?

— Боже, нет! — воскликнул Стэмфорд. — Чем больше народу, тем веселее.

Китти сказала, что ей нужно пойти переодеться в сухое, и предложила Кингсли и Стэмфорду подождать ее в маленькой оранжерее. Они уселись перед элегантными французскими окнами, выходившими на площадку, где недавно с триумфом выступал Стэмфорд.

— Полагаю, лейтенант, вы не скоро сможете снова размахивать тросточкой Чарли Чаплина, — предположил Кингсли.

— Ну, у меня есть еще левая рука, и, знаете ли, из его фильмов я сделал вывод, что этот бродяжка одинаково хорошо владеет обеими руками.

— Я слышал, бой вышел отличный?

— Не знаю. Я просто пытался не струсить, и все закончилось удачно. По крайней мере, в этот раз.

Кингсли прикурил сигарету и предложил одну Стэмфорду.

— Знаете, я закурю свою, если не возражаете, — ответил он и достал из портсигара длинную розовую сигарету с золотым фильтром. — Они называются «арлекинами». Веселенькие, верно? Они бывают разных цветов, кроме скучного белого. Парни подшучивают надо мной из-за них, а мне все равно. Если мужчина стал солдатом, это не означает, что у него не должно быть чувства стиля. Вы согласны, капитан?

Кингсли признал, что Стэмфорд абсолютно прав.

— Мои любимые — черные, — продолжал лейтенант. — Они такие зловещие и изысканные. Я бы вам показал их, но они закончились. Выкурил в первую очередь. Не мог устоять.

Кингсли кивнул.

— Черное и золотое. Это изумительно. Когда у меня будет собственный дом, я повешу в спальне черные с золотом шторы.

Кингсли промолчал. Пора было менять тему.

— Полагаю, лейтенант, вы навещали виконта Аберкромби в день его гибели?

Стэмфорд явно не ожидал этого вопроса, и лицо его помрачнело.

— Да. Да, навещал. Я хотел… ну, знаете, подбодрить его. Собрат офицер и все такое. Он был так внимателен ко мне накануне битвы.

— И когда вы его покинули, приободрив?

— Не знаю… Кажется, я ушел, когда всех выгоняли. Когда закончились часы посещения.

Стэмфорд совершенно не умел лгать, и лицо его залилось краской.

— Кое-кто слышал, как он ссорился с кем-то в своей комнате, значительно позже того часа, когда посетителям пора уходить.

Длинная розовая сигарета дрожала в пальцах Стэмфорда. Пепел упал на кафельный пол.

— Правда? — спросил он. — И кто это мог быть, интересно?

— Я подумал, может, вы знаете.

— Боже мой, откуда мне?.. Нет, понятия не имею.

— Этого человека видели.

Стэмфорд громко сглотнул, на лбу у него появились крошечные капельки пота. Никогда в практике Кингсли подозреваемый так легко не сдавался. Игрока в покер из Стэмфорда не получилось бы.

В этот момент, к очевидному облегчению Стэмфорда, вернулась Китти Муррей, и он смог немного прийти в себя. Китти была не из тех, кто задумывается над выбором одежды, особенно если рядом происходит что-то интересное. И все же, подумал Кингсли, выглядела она восхитительно: ее волосы и кожа сияли, а укороченная по моде юбка не скрывала изящных щиколоток. Китти обладала такой потрясающей энергией, что от одного ее появления комната тут же ожила.

— Надеюсь, я ничего интересного не пропустила? — спросила она.

Если Стэмфорд и был удивлен, виду он не подал и не стал уточнять, о чем это она, сосредоточив внимание на Кингсли.

— Вы говорите, капитан, что этого человека видели? У вас есть… описание?

— Только частичное. У него в руке была маленькая папка. Нотная папка… — сказал Кингсли, пристально глядя на Стэмфорда, и увидел в его глазах страх.

— Нотная папка, говорите?

— Да, кожаная нотная папка, старая, коричневая… Такая же, какую я видел у вас после концерта. Я вижу, она и сейчас с вами.

Кингсли замолчал. Наступившая тишина искрилась от напряжения, пока Стэмфорд пытался найти ответ.

— Ну что ж, — сказала Китти после неловкой паузы. — Насчет стихов, которые вы мне дали прочитать, лейтенант. Боже. Довольно сильно написано.

— Они вам понравились? — спросил Стэмфорд, который, несмотря на чувство неловкости, не мог упустить случай получить похвалу за стихи.

— Да, думаю, они сильно трогают, хотя нравится, наверное, не совсем точное слово, — ответила сестра Муррей. — Они определенно привлекают внимание.

Китти достала стопку бумаги, которую дал ей Стэмфорд, и начала цитировать некоторые строки:

— «Согнувшись пополам и в злобном кашле захлебнувшись… Месиво кишок, и рук, ног /По брустверу размазано… Девицы „Да здравствует Англия“ поют, / А храбрецы в аду гниют». Сколько вам лет, лейтенант?

— Девятнадцать.

— А сколько дней вы провели в окопах на передовой?

— Пятнадцать.

— И пишете о газовых атаках, обстрелах, штыках, ночных вылазках, перевязочных пунктах… Господи, есть ли хоть что-то на этой войне, чего вам не пришлось пережить и что вы не научились ненавидеть? И все это за пятнадцать дней?

— Ну, я говорил с другими парнями… я… включил воображение.

— За пятнадцать дней, лейтенант?

Теперь Стэмфорд молча глядел в пол.

— Кто такой «золотой мальчик»? — спросила сестра Муррей.

— Просто персонаж. Я его выдумал.

— Кажется, он очень много для вас значил.

— Ну что вы, нет. Это просто стихи.

— Да? Похоже, вы так не думали, когда писали о нем. По-моему, большая часть ваших стихотворений посвящена этому «золотому мальчику» и его гибели в бою. Вы возвращаетесь к этой теме снова и снова. Мне кажется, если читать между строк, то получается, что вся ненависть к этой войне, заключенная в ваших стихах, происходит из гнева и скорби, которые вы чувствуете в связи с потерей товарища, этого «золотого мальчика», чья… — сестра Муррей заглянула в листки, — «Кровь бесценная текла, / Смывая грязь с мундира».

— Я ничего не знаю об этом «золотом мальчике», — пробормотал Стэмфорд. — Он — это просто метафора.

— Метафора? Метафора чего?

— Ну… всех нас… Это просто стихи.

Затем заговорил Кингсли:

— Да, и кстати, для ясности, это ведь стихи виконта Аберкромби, не так ли?

Стэмфорд не ответил, лишь исступленно вертел в потных руках свой портсигар.

— Вы украли их у него, да? — настаивал Кингсли.

Этих слов Стэмфорд снести не мог.

— Нет! — заявил он, метнув на Кингсли гневный взгляд. — Они мои!

— Вы их написали?

— Он… дал их мне.

— Дал их вам, чтобы вы выдали их за свои собственные?

Стэмфорд повернулся к сестре Муррей и начал кричать:

— Они мои! Верните их мне!

Вдруг он рванул вперед к Китти и попытался выхватить хоть несколько страниц.

— Спокойно! — воскликнула она, отталкивая его. — Это не шуточки, лейтенант!

Стэмфорд запаниковал. Он бросился к двери и через секунду, навалившись на нее здоровым плечом, выскочил наружу. Кингсли еще на концерте заметил, насколько проворен этот молодой человек: несмотря на раненую руку, Стэмфорд выбежал прежде, чем Кингсли успел встать.

— Стойте, чертов мальчишка! — крикнул Кингсли, но Стэмфорд уже пробежал через лужайку, прорвался сквозь группу вымокших пациентов, которые вяло играли в футбол, и рванул к лесу. Кингсли пытался его догнать, но Стэмфорду было всего девятнадцать, и он был в отличной физической форме. К тому же страх придал ему скорости.

— Остановите его! — кричал Кингсли футболистам, но те либо сочли его сумасшедшим, либо не хотели подчиняться требованию начальства, во всяком случае, погоню за Стэмфордом они восприняли так же безучастно, как и погоню за мячом.

На краю леса перепуганный лейтенант остановился и рухнул на колени.

Когда Кингсли нагнал его, юноша уже лежал в высокой мокрой траве и рыдал.

— Он сказал, что они ему не нужны, — проговорил Стэмфорд сквозь слезы.

— Поэтому вы забрали их у него?

— Он отдал их мне. Он велел мне сжечь их.

Кингсли, который до этой пробежки не осознавал, насколько вымотано и измучено его тело, рухнул на траву рядом с плачущим юношей.

— Но вы не сделали этого?

— Я не мог. Они такие красивые, такие особенные.

— И к тому же вы уже решили переписать их своей рукой и присвоить себе чужую славу.

Стэмфорд поднял на Кингсли глаза, по его щекам катились слезы, смешиваясь с дождем и потом.

— Это прекрасные стихи. Мир должен увидеть их!

— Под вашим именем?

Молодой человек понурил голову:

— Я не мог устоять. После того как он погиб, я подумал: а почему нет? Ему уже все равно, он от них отказался, а я, возможно, тоже стал бы известным… И вообще… Я хотел его наказать.

— Наказать погибшего? За что?

Стэмфорд долго молчал, прежде чем ответить:

— За то, что он не любил меня так, как любил этого чертового «золотого мальчика». За то, что он вообще меня не любил!

— Вы из-за этого поссорились с ним той ночью, в его комнате? Когда он погиб?

— Я же сказал, что это не я… Я ушел… Меня там не было… Я…

Кингсли ждал. Было очевидно, что Стэмфорд вот-вот сломается, и через несколько секунд юноша действительно перестал отпираться. Возможно, на сцене он был хорошим актером, но в драме реальной жизни ему не хватило ни ума, ни духа притворяться дальше.

— Да. Я там был. И мы поссорились. Я пытался говорить тихо, но я был так… зол на него.

— Потому что он не любил вас?

— Он использовал меня.

— Я так не думаю.

Это была сестра Муррей. Она догнала их и стояла рядом, протирая очки краем фартука. Китти близоруко щурилась, а на кончике ее носа блестели капли воды.

— Вы дали ему то, чего он хотел от вас, но сам он был не способен ответить тем же. Это не то же самое, что использовать человека.

— Он ничего мне не дал!

— Он дал вам свои стихи, — ответила Муррей. — И по-моему, лейтенант, человек, который написал эти стихи, уже ничего и никому не мог дать. Он был пуст внутри. «Пустая чаша», как он сам написал, «испитая до дна». Человек с разбитым сердцем.

— Но не из-за меня, — взвыл Стэмфорд. — Его сердце было разбито не из-за меня! Я обожествлял его. Он был моим героем.

— Он не хотел быть ничьим героем, Стэмфорд, — объяснила сестра Муррей. — Разве вы не понимаете? Вы же читали его стихи. Ведь ясно, что он возненавидел саму идею героев. Он ненавидел свои стихи за то, что благодаря им другие тоже захотели быть героями.

— Он был моим героем. Это совсем другое. Я его любил.

— И поэтому вы его застрелили? — спросил Кингсли. — Потому что он не ответил вам взаимностью?

— Я не стрелял в него! Я бы никогда не причинил ему боль! Я ведь говорю, я его любил.

— По опыту знаю: убийство на почве любви встречается так же часто, как и убийство на почве ненависти.

— Нет!

— Вы хотели украсть его стихи.

— Нет. Неправда! Эта мысль пришла потом. После того как я ушел… Когда его не стало. Я хотел отомстить ему за то, что он бросил меня!

— Стэмфорд, его убили, — с нажимом сказал Кингсли.

— Я знаю! Кто был в его комнате? Почему там был другой мужчина? Алан снова искал утешения! Это было в его стиле, капитан Марло: новый парень, никаких привязанностей, никакого будущего — поверьте мне, я это знаю. Утешение без любви! Вот что он взял у меня. Возможно, он снова искал утешения без любви? Не все такие уступчивые, как я!

— Вы думаете, виконта Аберкромби убил раздосадованный любовник?

— Да!

— Но не вы?

— Нет. Говорят, это был рядовой. Хопкинс. Какой-то контуженый бедолага. Думаю, Алан не устоял перед ним. Или, возможно, Хопкинс его шантажировал и они подрались. Алан приходил в ужас при мысли, что кто-нибудь когда-нибудь узнает, что он… что он был…

— Из тех, кто не осмеливался заявить о своей любви, — спокойно сказала сестра Муррей.

— Да, — ответил Стэмфорд, — из тех, кто не осмеливался заявить о своей любви.

Стэмфорд начал дрожать и чихать, и к смеси дождя, слез и пота на его бледном лице прибавились ручьи из носа. Сестра Муррей тоже дрожала.

— Давайте поговорим внутри, — сказала она, — выпьем чаю.

Все трое вернулись в оранжерею, промокнув до нитки. Кингсли пришла в голову мысль, что во Фландрии никто и никогда не бывает совершенно сухим.

Вытершись полотенцем и выпив чаю, Стэмфорд, казалось, немного пришел в себя. По крайней мере, он перестал плакать.

— Рядовой Хопкинс не убивал вашего друга, — сказал Кингсли.

— И я тоже, клянусь.

— Вы были последним, кто видел его в живых.

— За исключением убийцы.

— Если только вы не убийца.

— Я? Нет!

— Посмотрите на эту ситуацию с моей точки зрения, Стэмфорд, с точки зрения офицера, расследующего убийство. Вы приходите к Аберкромби, ссоритесь с ним, вас видят выходящим потихоньку из его комнаты намного позже того часа, как вы должны были покинуть здание. Вскоре после этого его находят убитым, а вы выдаете его труд за свой собственный. Выглядит не очень, верно?

— Да, — вставила сестра Муррей, — выглядит чертовски плохо.

Стэмфорд побледнел.

— Расскажите мне, что именно произошло в ту ночь, — попросил Кингсли.

— Я пришел навестить его днем, — сказал Стэмфорд. Затем он вызывающе добавил: — Дело в том, что мы и до этого были любовниками.

— Это я уже понял.

— Сначала он был мил со мной. Попросил меня остаться ненадолго, и мне показалось, что на какое-то время ему стало легче оттого, что я с ним. Он был сильно контужен, и мы… мы обнимались.

— Но потом вы поссорились?

— Да, потому что я чувствовал себя использованным и еще потому, что он попросил меня сжечь его стихи. Я так рассердился! Меня ужасно злило, что он ополчился на свое творчество. Затем сестра Муррей пришла с обходом, и я прятался под кроватью, пока она не ушла. После этого я пытался помириться с Аланом и попросил разрешения остаться на ночь, но он был какой-то злой и велел мне уйти.

— И вы ушли?

— Да, ушел. Клянусь, я ушел, клянусь, я не причинил ему вреда.

Кингсли долго и пристально смотрел на дрожащего лейтенанта.

— Конечно. Конечно, я сомневаюсь, что вы бы это сделали. Вы не такой, вы не жестокий. К тому же мой свидетель вспомнил, что он видел у вас в руке нотную папку. Он бы заметил, если бы вы также несли сапог Аберкромби.

— Простите, не понял?

— Ничего. Это не ваша забота.

— Значит, я могу идти?

— Еще одно. Виконт Аберкромби никогда не упоминал при вас зеленый конверт?

Стэмфорд изумленно уставился на Кингсли:

— Откуда вы знаете? Да… Да, упоминал. Но у меня его не было… Я сказал, что постараюсь достать, но их нельзя передавать другому человеку, в смысле, нельзя просто так отдать.

— Отлично, лейтенант, — сказал Кингсли. — Пока что у меня все.

Стэмфорд встал, чтобы идти.

— Можно я возьму свои стихи? — спросил он сестру Муррей.

— Пожалуй, нет, — ответила она.

— Но он… он дал их мне.

— Он дал их вам, чтобы вы их сожгли. Вы этого не сделали тогда, когда он просил, и я не уверена, что доверю вам сделать это сейчас.

— Вы ведь не хотите сказать, что сожжете их сами?

— Конечно сожгу.

— Но они прекрасны, они слишком хороши…

— А еще они — труд человека, который доверился вам и попросил их уничтожить. Как оказалось, это было его предсмертное желание. Я собираюсь его выполнить.

Исчерпав все свои доводы, Стэмфорд пошел к двери.

— Странно, — сказал он. — Знаете, если бы Алан разрешил мне тогда остаться у него, как я и просил, возможно, он был бы сегодня жив.

— Я так не думаю, лейтенант, — сказал Кингсли. — Вы хороший Чарли Чаплин, но сомневаюсь, что из вас вышел бы хороший телохранитель. Проведи вы ночь с Аберкромби, вас, вероятно, тоже убили бы. Так что можете считать, он спас вам жизнь.

 

48

Тяжелая поездка

Когда Стэмфорд ушел, Кингсли первым делом прошел к телеграфисту и отправил телеграмму сэру Мэнсфилду Каммингу в Лондон:

«Дело близится к развязке. В ближайшее время назову убийцу. Прошу уведомить заинтересованные стороны».

Затем Кингсли вернулся в холл, готовый к еще одному тяжелому путешествию на фронт. На выходе он встретил сестру Муррей, одетую в резиновые сапоги и длинный брезентовый плащ.

— Снова отправляешься на расследование? — спросила она.

— Мне нужно увидеть командира Аберкромби, — ответил Кингсли. — Если он подтвердит некоторые мои опасения, полагаю, дело будет закрыто. Я телеграфировал об этом в Лондон.

— Ну, как тебе известно, батальон вернулся на передовую, поэтому дорога каждая минута, — сказала сестра Муррей и протянула Кингсли кожаный шлем и мотоциклетные очки. Затем, тоже надев шлем и очки, она провела его к конюшням, где стоял превосходный мотоцикл «500cc BSA».

— Твой? — удивился Кингсли.

— Конечно мой, дурачок, — ответила сестра Муррей. — Ты ведь не думаешь, что я тут промышляю кражей мотоциклов? Меня бы быстро отсюда убрали — девушки здесь как бельмо на глазу, особенно девушки на мотоциклах. Да и вообще, даже если бы я его сперла, ты что, думаешь, я бы сказала об этом тебе?

— Вряд ли.

— Не люблю копов. Я же говорила. И никогда не любила. Ее зовут Джемайма, — указала она на мотоцикл, — я теперь ее редко вывожу, потому что девица она прожорливая, а в наши дни бензин дороже шампанского, да и раздобыть его куда труднее. Подожди, я ее заведу, а потом запрыгивай.

Китти села на мотоцикл и, всего пару раз пнув стартер, сумела его завести. С холодной, мокрой машиной 1911 года выпуска сделать это нелегко, подумал Кингсли, особенно такой малышке, как сестра Муррей. Поняв, что она, видимо, довольно опытный водитель, он успокоился, хотя погода была ужасная и очки Муррей уже залил дождь.

— Ну же! — крикнула сестра Муррей, переводя рычаг в нейтральное положение, чтобы прогреть двигатель.

У мотоцикла не было сиденья для пассажира, но был маленький багажник, на который сестра Муррей положила свернутое одеяло, соорудив импровизированное заднее сиденье. Кингсли взобрался на мотоцикл. Держаться было не за что, он подался вперед и обнял девушку.

— Когда я пригнусь, ты тоже пригнись, хорошо? — крикнула она. — А теперь держись!

Двигатель взревел, и они рванули вперед по гравийной дороге. Ветер и дождь хлестали в лицо, и впервые после высадки с парома на Ватерлоо Кингсли ехал действительно быстро. Однако через треть мили или около того гравийная дорога закончилась, и они оказались на ненавистной французской брусчатке.

— Стисни зубы, — крикнула сестра Муррей, когда мотоцикл запрыгал по камням, — а то язык себе откусишь.

Мотоцикл подскакивал и скользил на мокрых камнях, и Кингсли чувствовал, как напрягалась Муррей, пытаясь удержать равновесие. Сложена она была атлетически и, несмотря на маленький рост, справлялась с мощной машиной, направляя ее туда, куда ей было нужно. Дорога была забита людьми и транспортом, и Муррей была вынуждена постоянно останавливаться или объезжать солдат, которые, как показалось Кингсли, все так же бесцельно брели в обе стороны. К тому же приходилось объезжать выбоины и лужи, и Кингсли боялся, что они вот-вот перевернутся, но Муррей ухитрялась удерживать мотоцикл. К огромному облегчению Кингсли, которого до того растрясло и расшатало, что он начал опасаться, как бы не вывихнуть себе суставы, они скоро добрались до конца мощеной дороги.

— Пятый батальон Восточно-Ланкаширского, — крикнула Муррей регулировщику, который выглядел так, словно был слеплен из грязи. — Под командованием полковника Хилтона.

Солдат смог лишь махнуть рукой вперед, потому что наступление по-прежнему шло полным ходом и всюду парила неразбериха.

Кингсли как раз собирался слезть с мотоцикла и поблагодарить сестру Муррей за то, что подвезла его, однако, прежде чем он успел это сделать, она направила машину к концу брусчатки на мелкую сетку и доски, единственное, что спасало армию от клейкой, засасывающей грязи под ногами.

— Дальше не проехать! — крикнул Кингсли.

— Капитан, — ответила Муррей, — если солдаты умудряются дотащить сюда, и даже дальше, девятидюймовые гаубицы, то, думаю, Джемайма сможет проехать.

Кингсли пришлось ухватиться за Муррей покрепче, и они, вихляя по мокрой дороге, двинулись дальше, объезжая вымотанных солдат и усталых лошадей и то и дело норовя соскользнуть с этой так называемой дороги и скатиться в болото.

Они проехали танк — Кингсли их прежде никогда не видел. Вытерев грязь с очков (им, и особенно сестре Муррей, приходилось делать это постоянно), он разглядел, что огромная машина соскочила с дороги и безнадежно застряла. Танк лежал в канаве, сильно накренившись, задрав нос в воздух, а две пушки по бокам беспомощно смотрели вверх. Он был похож на громадного, выброшенного на берег бронированного кита, одновременно могучего и жалкого, и железная громада, оказавшаяся в беспомощном положении, выглядела комично. Экипаж из восьми человек — грязные, усталые троглодиты — отчаянно пытался с помощью лошадей вытащить из капкана стального зверя.

Наконец они добрались до расположения артиллерии, торжественных рядов пушек, среди которых Кингсли сумел проспать пару часов две ночи назад. Теперь линия сместилась ярдов на сто на восток, сделав пару крошечных шажков по направлению к Германии. Люди и лошади Королевской полевой артиллерии с трудом тащили огромные орудия вперед по телам пехотинцев, чтобы закрепить достижения, ради которых гибли солдаты. Кингсли подумал, что, учитывая скорость продвижения, измотанные стрелки не дойдут до Берлина и за несколько сотен лет.

— Боюсь, Джемайма нам больше не поможет, — сказала Муррей. — Дальше даже лошади не проходят, только люди и крысы.

Они оба слезли с мотоцикла и не удержались от смеха, глядя друг на друга, до того они были вымазаны грязью. Когда они сняли очки, сестра Муррей засмеялась еще громче.

— Ты похож на панду, — сказала она. — Очень милую, но довольно напуганную старую панду.

Артиллеристы обернулись посмотреть на нее. В этом ужасном месте ни смеха, ни женского голоса обычно было не услышать. Она помахала им рукой, и некоторые повернулись, с ухмылкой отдав ей честь, но видно было, что сил общаться у них нет.

— Тебе придется подождать, пока не стемнеет, — сказала она, снова повернувшись к Кингсли. — При свете дня нельзя двигаться вперед. Пиф! Паф! Готов! Немецкие снайперы — сволочи, но дело свое знают. Наши ребята тоже, конечно.

Они помолчали. Затем сестра Муррей продолжила:

— Вряд ли… Вряд ли ты разрешишь мне пойти с тобой… В смысле, на поиски Хилтона? Я бы тебе пригодилась.

— Если бы кто мне и пригодился, то это ты, Китти, — ответил Кингсли. — Но полковник, думаю, не обрадуется, если я притащу с собой женщину.

— Так не делают, да?

— Да. Так никто не делает.

— А ты знаешь, что в Ипре есть две англичанки, которые с 1915 года во время всех битв руководят работой перевязочного пункта? Они все сами организовали, и все ужасно этому рады.

— Китти, я не могу тебя взять.

— Понятненько. Я просто спросила.

Все же, поскольку до сумерек оставалось еще часа три, она настояла на том, чтобы побыть с Кингсли, по крайней мере, часть этого времени.

— Чертовски холодно, — сказала она. — Давай прижмемся друг к другу.

Они оставили мотоцикл и залезли под лафет орудия, обнявшись, чтобы защититься от холода и сырости.

— Ну и кто это сделал? — спросила Муррей, пытаясь прикурить одну на двоих сигарету. — Кто убил Аберкромби?

— Пожалуй, сейчас не время говорить об этом, — ответил он. — Сначала нужно собрать всю возможную информацию.

— Ты мне не доверяешь?

— С доверием это никак не связано.

— Если тебя пристрелят, а шансы на это очень велики, никто никогда не узнает правду.

— Возможно, но я должен рискнуть. Если честно, я не уверен, что это вообще имеет значение.

Некоторое время они молча курили.

— Кристофер, — наконец произнесла Муррей, и Кингсли сначала не понял, к кому она обращается. — Я хочу кое-что сказать, но повторять я это не буду, поэтому не волнуйся.

Хотя тщеславие Кингсли не распространялось на сердечные дела, он догадался, что последует за этими словами, и надеялся, что ошибается.

— Значит, так, — продолжила Муррей. — Я знаю, что ты любишь свою жену и все такое, и я думаю, что это здорово. Нет, честно, я правда так думаю. Я люблю, когда любят. Но знаешь, какого черта, она тебя бросила, наверное, потому что глупая, вот, а мы здесь и…

— Китти… — попытался вмешаться Кингсли.

— Нет, дай мне закончить. Я сказала, что повторять этого не буду, так что выслушай меня сейчас. Ужас в том, что я в тебя влюбилась. Глупо, я знаю, и ужасно сентиментально с моей стороны, но это так. Ничего не поделаешь. И я хотела сказать… пожалуйста, ну давай попробуем. В смысле, почему бы нет? Нам хорошо вместе, ты ведь не отрицаешь, и ты сказал, что я симпатичная, хоть я и уверена, что это неправда, но ты ведь это сказал, и когда ты занимался со мной любовью, я почувствовала, что ты говорил серьезно, и даже если ты не влюблен в меня, мы ведь можем просто…

— Китти, прошу тебя… Тебе двадцать два. А мне тридцать пять.

— Ха! Так ведь это даже лучше. Всем известно, что девушки созревают раньше парней. Я никогда не смогла бы полюбить мальчишку.

— Слушай…

— Я уверена, что девушки не должны быть такими откровенными, но я современная женщина, ты знаешь, и я говорила тебе, что я всегда говорю то, что думаю, и…

Кингсли было тяжело причинять ей боль.

— Если бы я когда-нибудь полюбил кого-то, кроме моей жены, — начал он, — это была бы…

— Пожалуйста, Кристофер. Я знаю, что нравлюсь тебе, я это почувствовала. — Она повернулась к нему, по ее щекам текли слезы. — Не беги от своего чувства. Я люблю тебя.

— Китти, я люблю свою жену. Я тебе говорил. В этом все дело. Ты мне нравишься, очень нравишься. Ты мне нравишься слишком сильно, чтобы тебя обманывать.

Она бросила сигарету в лужу.

— Хорошо. Довольно об этом, — отрезала она, пытаясь говорить так, словно они ничего важного не обсуждали. — Не стоит углубляться. Я хотела все прояснить, только и всего.

— Я считаю, что ты замечательная, честно, и…

Сестра Муррей выбралась из-под лафета.

— Слушай, прости и все такое, но мне пора возвращаться. Не хочу добираться в темноте. Ты ведь вернешься и расскажешь мне, как все прошло с полковником? Ну, и скажешь, что с тобой все нормально?

— Да, конечно.

— Я ведь тоже имею отношение к этому расследованию. Я хочу знать все до конца.

По ее щекам по-прежнему текли слезы, но она не обращала на них внимания.

— Хорошо, — сказала она, натягивая кожаный шлем. — Пока-а! Чух-чух.

— И еще, Китти, — остановил ее Кингсли. — Я не хочу, чтобы ты сжигала стихи Аберкромби. Я знаю, как ты к этому относишься, но прошу, чтобы пока ты их сохранила.

— Ладно, — ответила сестра Муррей. — Как скажешь.

Она влезла на мотоцикл, сердито пнула стартер, мотоцикл завелся, и она уехала.

 

49

Снова в атаку

С наступлением ночи по всей британской линии фронта, как обычно, началась лихорадочная деятельность. Кингсли знал, что немецкие наблюдатели будут стараться обнаружить расположение новых британских позиций, чтобы подготовиться к следующей серии обстрелов. Весь прошедший день пехота продвигалась вперед под заградительным огнем — артиллерия поливала поле снарядами, которые в теории должны были ложиться как раз перед войсками, расчищая для них путь. Неприятель оказывал яростное сопротивление, и большая часть передовых позиций исчезла в грязи и дыме. Теперь пора было понять, что стало с передовыми частями, и выяснить, что от них осталось. Наблюдатели, санитары с носилками и водоносы готовились идти вперед. Кингсли собирался отправиться с ними.

— Кто-нибудь ищет пятый батальон? — спрашивал он темные фигуры, пробирающиеся между орудий, и, к счастью, нашел артиллериста, который как раз собирался его искать.

Вместе они пробрались за ряды орудий. Они проходили мимо солдат, живых и мертвых. Кожа мертвых, отметил Кингсли, уже стала скользкой и черной, и их трудно было заметить (и, соответственно, обойти). Степень разложения трупов говорила о том, что их накрыла предыдущая бомбежка, а взрывы прошлой ночи выбросили их на поверхность. Все живые, встретившиеся им на пути, либо были ранены, либо переносили раненых солдат, которые пролежали весь день, ожидая, когда будет можно попытаться вернуться обратно, не получив при этом пулю. Все без исключения умирали от жажды.

— Так и тянет предложить глоток воды, — заметил попутчик Кингсли, когда они проталкивались мимо страдающих от жажды солдат, — но поверьте, очень скоро мы и сами окажемся в их положении, а пока что у нас обоих есть дела.

Вода, как слышал Кингсли, была, наверное, самой большой проблемой для солдат в этих болотистых краях. Они жили в ней и тонули в ней, от воды у них гнили ноги, так что их приходилось ампутировать, и все же они жаждали ее день и ночь, потому что, как только начинался бой, воды всегда не хватало. Иногда ее не было вовсе. Иногда можно было напиться зловонным, грязным супом из воронок, но зачастую вода в них была отравлена гниющими телами и газом или в ней было слишком много глины.

Все, мимо кого проходил Кингсли, молили о глотке свежей воды. В этой вымоченной дождем земле агония жажды была пыткой. Единственным плюсом было то, что в какой-то момент жажда становилась настолько всепоглощающей, что отвлекала мысли солдат от кошмарных условий, в которых они пребывали. Постоянная, неизбежная близость смерти, мучительная нехватка сна, крысы, даже вши отходили на второй план, как только наступала страшная жажда.

Кингсли также отметил, что, хотя армия и достигла за три прошедших года многочисленных успехов в плане организации, цистерн для воды в армии не было. Для солдат Западного фронта вода повсеместно ассоциировалась с вонью бензина, потому что ее всегда доставляли на передовые позиции в канистрах из-под топлива.

Артиллерист вел Кингсли по ходам сообщения туда, где до начала битвы располагались британские передовые позиции. Теперь эти же узкие щели, из которых несколько недель назад выдвинулись британская и австралийская армии, превратились в перевязочные пункты. Сюда поступали раненые, которым нужно было поставить диагноз. Когда Кингсли и его проводник проходили мимо такого пункта, в котором царил хаос и рекой лилась кровь, безумно уставший, полусонный часовой увидел, как к нему приближаются несколько солдат в немецких касках, добытых в бою.

— Боши наступают! — закричал часовой. — Они уже здесь!

В ту же секунду, до того как все разъяснилось, на перевязочном пункте поднялась суматоха, контуженые солдаты с запавшими глазами рванули прочь во все стороны. Офицеры и сержанты орали до хрипоты, пытаясь восстановить порядок, а толпа тем временем затаптывала раненых, разливала драгоценную воду и уничтожала огромное количество медикаментов.

Кингсли и его проводник обошли перевязочный пункт и направились дальше, туда, где раньше находилась нейтральная полоса, а теперь была территория союзников. По дороге они расспрашивали всех о пятом батальоне и в особенности о его полковнике. Через некоторое время им повезло — они натолкнулись на курьера, которого полковник Хилтон лично послал восстановить связь со штабом и попросить у него немедленно выслать воды для его изможденных солдат.

— Они добрались до третьей немецкой линии, сэр, — объяснил курьер, — и обосновались там же, в окопе фрицев. Место достаточно удобное, но они там на виду. Полковник сомневается, что третий батальон справа от него или наши ребята слева добрались так же далеко, и поэтому он думает, что один фланг у него точно открыт, а то и оба. Будьте осторожны, сэр, потому что очень даже возможно, что между ними и нами засели немцы.

Кингсли и его спутник отправились дальше, с трудом продвигаясь по истерзанному полю. Повсюду валялись покореженные ружья и трупы, а живые постоянно перемещались. Куда они? — подумал Кингсли. Впрочем, он понимал, что солдатам, которых он встречал, его собственные намерения казались столь же бессмысленными.

Они спустились по пологому склону и оказались у каких-то развалин. Здесь некогда стоял фермерский дом, теперь же от него остался только погреб без крыши, и внутри Кингсли смог разглядеть пару фигур.

— Штаб батальона, — сказал артиллерист. — Хилтон должен быть именно здесь, но меня не удивит, если он на передовой. Глупость страшная, конечно. Зачем быть полковником, если ведешь себя как лейтенант, но его отвага восхищает.

Они прошли мимо разрушенного погреба и стали спускаться в одну воронку за другой, тихо ругаясь про себя. Добравшись до очередной воронки, они уже решили, что им повезло: они наткнулись на радиста со всем необходимым оборудованием и наушниками на голове.

— Ну, старина, если этот парень сможет указать мне точное место, — прошептал артиллерист, — то моя работа сделана и дальше ты пойдешь один.

Офицер подобрался к краю воронки.

— Эй, ты, — сказал он довольно громко, потому что вдалеке снова началась стрельба. — Частоту поймал?

Радист медленно повернул голову и беззвучно попросил о помощи. Кровь залила нижнюю часть его мундира, он не мог говорить и шевелиться. Офицер спустился в воронку, снял наушники с головы раненого и надел их себе.

— Ничего. Тишина мертвая. Наверное, линия перерезана, — с горечью сказал он и отшвырнул наушники. Радист молча смотрел на него: казалось, он уже не чувствовал боли, и Кингсли подумал, что он, скорее всего, принял морфий.

— Извини, дружище, — сказал артиллерист, — но мне нужно идти дальше. Если увижу санитаров, скажу им, где ты.

Радисту удалось произнести только одно слово.

— Воды, — прохрипел он.

— У тебя ранение в живот, солдат, — ответил офицер, указывая на залитый кровью мундир радиста. — Увы, пить тебе нельзя. Даже один глоток вмиг тебя прикончит.

Они с Кингсли знали, что — с водой или без воды — радист умрет задолго до того, как его обнаружат санитары.

Артиллерист выбрался из воронки, и они с Кишели направились дальше. Они шли спокойно и размеренно (разве что над ними пролетали снаряды), и Кингсли снова стал перебирать в уме все факты, которые он собрал. Но его размышления были прерваны, когда из темноты показались те самые немецкие каски, которые так напугали сонного часового на перевязочном пункте. В этот раз каски принадлежали не английским солдатам — охотникам за сувенирами, а немецким. До них было всего несколько ярдов, и они увидели Кингсли и его попутчика в тот же самый момент.

Их было трое, все в серой полевой форме. В дождь и темень разглядеть что-то было трудно, но отдаленные вспышки заградительного огня, который вела артиллерия с обеих сторон, давали достаточно света. Первый немец держал ружье со штыком, на поясе у него ощетинились гранаты. Двое других тащили тяжелый пулемет — видно, искали, куда бы его установить. Все трое были перепоясаны пулеметными лентами. Кингсли и артиллерист держали оружие наготове, и на секунду все пятеро застыли; обе группы противников рассматривали друг друга. Затем, словно по команде, и немцы и британцы рванули прочь. Они исчезли в ночи, не говоря ни слова.

— Мне важнее узнать точную зону для артиллерийского обстрела, — прошептал артиллерист, — чем попытаться лично перебить прусскую охрану.

Присутствие немцев указывало на то, что они, видимо, вплотную приблизились к тому месту, до которого продвинулись англичане. И точно, вскоре после этого и без дальнейших инцидентов они нашли то, что искали: самую передовую позицию остатков пятого Восточно-Ланкаширского полка.

Их окликнул сердитый голос:

— Кто идет? Свои или чужие?

Кингсли и артиллерист застыли и хриплым полушепотом ответили ему:

— Свои. Лейтенант Пилби. Полевая артиллерия.

— Свои. Капитан Марло. Военная полиция.

— Подойдите, я на вас взгляну.

Они пошли на голос часового, и в этот момент землю вокруг них прошила пулеметная очередь. Кингсли услышал крик, и лейтенант Пилби, имя которого он только что узнал, упал на землю. Тотчас огонь полился и оттуда, куда они шли. Он был направлен на стрекочущий пулемет: британцы открыли огневую поддержку.

Кингсли схватил павшего товарища и потащил его к британским окопам. Тащить крупного мужчину по глубокой грязи в темноте под обстрелом было нелегкой задачей, но, к счастью, до окопа было всего несколько ярдов.

Через пару мгновений они свалились в глубокую воронку. Пилби стонал от боли. Треск автоматов прекратился, и снова воцарилась относительная тишина, которую нарушали только редкие взрывы снарядов над головой.

— Мы выбили это гнездо несколько часов назад, — сказал кто-то, и Кингсли узнал голос полковника Хилтона. — Видимо, им удалось посадить туда новую команду. Неплохая работа, черт бы их подрал. Кто вы такие?

Присмотревшись к ним при свете электрического фонарика, полковник очень удивился, увидев Кингсли, но сначала нужно было разобраться с раненым. Капрал уже осмотрел раны Пилби и начал их перевязывать.

— Обе ноги, сэр, по две пули в каждой, — доложил он.

Полковник заметил артиллерийский значок на лацкане младшего офицера и сразу понял, зачем он к ним заглянул.

— Ну, торопиться с сообщением о нашем местоположении своим наводчикам ты не будешь, верно, парень?

Кингсли, удивленный обращением Хилтона, пригляделся к артиллеристу и понял, что его проводнику, наверное, не больше двадцати лет. Он казался таким опытным, что Кингсли последовал за ним без размышлений.

— Нет, сэр, — ответил Пилби, скорчившись от боли и пытаясь не глядеть вниз, на израненные ноги, — но вы продвинулись очень далеко и находитесь прямо среди немцев. Мы думали, вы ярдов на сто ближе.

Не нужно было быть военным стратегом, чтобы понять, что хотел сказать младший офицер. Пятый батальон дошел до расположения неприятеля и продвинулся значительно дальше, чем предполагалось. Если эта информация не станет известна в штабе, там, скорее всего, сочтут, что эта территория занята только немцами, и начнут ее обстреливать.

Полковник Хилтон заряжал револьвер.

— Ну, в любом случае мне пора обратно, — заметил он. — Здесь я уже все сделал. Как следует все обследовал — когда мы вышибли чертово гнездо вон там. Сержант Уокер!

— Сэр, — откликнулся плотный мужчина, появляясь из темноты.

— У нас осталась треть людей, все разбросаны по разным воронкам, но кругом полно фрицев, поэтому особо не высунешься. Нам нужно либо ждать подкрепления, либо отступать. Отступать мы не можем, потому что застряли, а подкрепления ждать тоже не можем, потому что никто не знает, что мы здесь. И если дружки этого паренька начнут нас обстреливать, нам уже будет все равно, потому что мы к тому временем будем распевать «Типперери» с хором ангелов.

— Да, сэр, — ответил сержант. — Мы влипли.

— Да, сержант, влипли, как вы совершенно справедливо заметили. Итак, лейтенанты Лонгли и Смит по-прежнему с нами, а также капитан Грейшот, все в разных воронках, а вот остальные наши офицеры полегли, а с ними и большинство сержантов. Я возвращаюсь. Сержант, оставляю вас главным в этом квадрате, и ваша задача — сидеть крепко и в случае нападения оставить о себе хорошую память.

— Да, сэр.

Хилтон приготовился вылезать из воронки, но затем, словно что-то вспомнив, повернулся к Кингсли:

— Вы хотели поговорить со мной, капитан?

— Да, сэр, хотел.

— По-прежнему что-то вынюхиваете?

— Так точно, сэр. Вынюхиваю. Но надеюсь скоро сделать выводы.

Полковник ненадолго задумался. Солдат подогревал консервную банку с мясом на одном из карманных примусов, которые солдаты называли «кухней английских солдат». Хилтон прошел по грязи, наклонился и понюхал содержимое банки. Поморщившись, он снова повернулся к Кингсли:

— Скажите, а вы никогда не оглядывались на все это и не задумывались, кому сейчас может быть интересно полицейское расследование?

— Да, сэр, много раз.

— Вы, несомненно, превосходный солдат, почему бы вам не перевестись? Заняться чем-то полезным.

— Предпочитаю быть полицейским, сэр.

Полковник выглядел искренне удивленным.

— Поразительно, — пробормотал он себе под нос, а затем добавил: — Я не могу сейчас говорить, вы ведь понимаете. Я занят.

— Да, сэр. Я вижу. Вы не будете возражать, если я пойду с вами?

В тот момент, когда сопровождавший его артиллерист был ранен, Кингсли понял, что расследование задержится. Он понимал, что не сможет поговорить с Хилтоном, пока судьба двух рот его батальона висит на волоске. Кингсли устало подумал, что ему придется еще раз попытать удачу и вернуться к расположению артиллерии в надежде, что Хилтон, выполнив долг перед своими людьми, сможет поговорить с ним. При условии, разумеется, что они с Хилтоном переживут эту вылазку.

— Ну, вы парень полезный, — ответил Хилтон. — Я понял это, когда узнал, что вы приняли командование в том нападении на окоп несколько ночей назад. Но умеете ли вы быть незаметным?

— Да, сэр. Я умею быть очень незаметным.

— Да уж, придется постараться. Этот чертов обстрел прекратился некстати — шумовое прикрытие нам не помешало бы. Эти обстрелы — как такси: когда машина не нужна, их полно. Вот вылезем из воронки и станем очень легкой добычей для этого чертового пулемета. Дальше пригорок, он нас прикроет, но до него добрых пятьдесят ярдов. Пока мы туда не доберемся, придется продвигаться очень, очень медленно.

Полковник говорил серьезно. Они с Кингсли выбрались из воронки и поползли вперед, уткнувшись в холодную грязь. Они даже дышать старались потише и мучительно переживали каждый производимый ими шорох, включая биение собственного сердца, которое, казалось, предательски громыхает в груди. Они знали, что любой звук, который привлечет внимание бдительных немцев, вглядывавшихся в ночь из пулеметного гнезда, устроенного из мешков с песком, грозит им гибелью.

Во многих местах британские и немецкие окопы разделяли каких-то пятьдесят ярдов; но Кингсли знал, что Генштаб настаивал, чтобы участок между двумя армиями постоянно исследовался и наносился на карту. И поэтому каждую ночь эта длинная, тонкая полоска грязи, тянувшаяся на юг через Бельгию и Францию, кишела молодыми британскими, канадскими, австралийскими и новозеландскими офицерами, которые ползали на животах и исследовали полосу едва ли в двести ярдов длиной. Выполнение этого ужасного задания длилось почти до рассвета. В том случае, когда его вообще удавалось выполнить.

В этот раз полковник Хилтон торопился, хотя Кингсли, пока он бороздил носом и подбородком грязь, так не казалось. Они пересекли пятьдесят ярдов болота до пригорка меньше чем за девяносто минут, с довольно безрассудной скоростью, учитывая, что они находились под самым носом у немцев. Однако им нужно было двигаться быстро, если они хотели оказаться в относительной безопасности до того, как рассвет помешает дальнейшему продвижению.

Миновав пригорок, они смогли подняться на четвереньки и снова поползли вверх по склону, а затем через линию Лангемарка-Гелювельта. Теперь они продвигались перебежками, пригнувшись, останавливаясь только при запуске очередной сигнальной ракеты, в свете которой все живое либо замирало, либо погибало. Они натолкнулись на санитаров и раненых и поняли, что приближаются к британским позициям.

Именно в этот момент, когда до дома было рукой подать, немецкие орудия снова начали обстрел.

— В укрытие! — крикнул Хилтон, и они с Кингсли нырнули в ближайшую воронку.

 

50

Томительное ожидание под огнем

Так начался один из самых мучительных дней в жизни Кингсли. Как и тысячам других солдат, прячущихся в тысячах других воронок на этой обезображенной равнине, ему пришлось пережидать полномасштабный артиллерийский обстрел. В основном снаряды приземлялись дальше по склону, в той стороне, куда направлялись полковник и Кингсли, но многие из них падали достаточно близко, поэтому дальше двигаться было нельзя. Сидеть в воронке было относительно безопасно, здесь им грозило либо прямое попадание снаряда, либо рикошет, а тот, кто пытался вылезти на поверхность, попадал под осколочный дождь всех снарядов, разорвавшихся в радиусе ста метров. За считанные секунды человека разносило на куски. Так что не оставалось ничего другого, кроме как поглубже окопаться в воронке, надвинуть каски и пересидеть обстрел. Так и поступили Кингсли и Хилтон: они вычерпывали пригоршнями лужу, в которой стояли, и выбрасывали наверх комья жидкой грязи. Им удалось углубить свое убежище футов до трех с половиной, а затем они уселись рядом, по пояс в воде, лицом друг к другу, касаясь друг друга коленями, и стали ждать, когда стихнет буря.

К счастью, дождь прекратился.

Солдату трудно пережидать бомбежку — сидеть, вжавшись в вонючую землю, когда все вокруг сотрясается, под дождем из металла, камней и глины, понимать, что в любой момент тебя может засыпать, возможно, даже заживо, и постепенно впадать в забытье — от этого многие едва не лишались рассудка. Кингсли тоже чуть не растерял всю свою отвагу. Канонада стала жестче с рассветом, и свист, грохот, рев словно рвали его нервы на кусочки.

Это был не ураганный огонь, а скорее тяжелая бомбардировка, которая постепенно усиливалась в течение дня. В перерывах между частыми взрывами можно было говорить, и полковник, который видел, насколько потрясен Кингсли, воспользовался возможностью и попытался его успокоить.

— Не нужно об этом думать, капитан, — сказал он. — Именно так мы, старые тертые калачи, выдерживаем такое. Не размышляйте. Начнете размышлять — сойдете с ума. Парни сидят, психуют, придумывают себе какие-то идиотские ритуалы. Бывает, загадают, что если не успеют спеть какую-нибудь глупую песню сто раз, или не постучат себя как-то по-особенному по коленке, или не сделают столько-то затяжек, пока губы не опалят, то следующий снаряд будет их. Я знал солдат, которые не подчинялись приказу, просто чтобы выполнить какую-то безумную задачу, которую сами перед собой поставили, полагая, что это единственное, что отделяет их от следующего взрыва. Не думайте так, старина. От этого свихнуться можно. Поверьте мне. Я сидел в таких воронках, как эта, и видел, как люди за полдня с ума сходят.

Кингсли поразили слова полковника. Он действительно начал считать секунды между взрывами, и ему казалось, что он начинает улавливать слышный только ему ритм, которому обязан следовать. Эти мысли были совершенно лишены логики, но все же он чувствовал, как безумие утягивает его на дно, и думал, что если не разработает систему отсчета секунд между взрывами, то пропущенный взрыв убьет его. Это было как в те времена, когда он летал на аэропланах и верил в то, что если он не сосредоточится на двигателе, то машина рухнет вниз.

— Вы правы, полковник, — сказал Кингсли. — Я начал… размышлять. Спасибо.

— Попробуйте думать о чем-то другом. И не показывайте никому, что вы напуганы, это самое главное.

— Почему?

— Когда вы стараетесь выглядеть храбрым, вы перестаете думать о страхе. Это всегда срабатывает. Это то же самое, что насвистывать веселую мелодию.

— А вы боитесь, сэр?

— Я? Боюсь? Нет, конечно. Я сижу в мелкой воронке под тяжелым обстрелом батареи немецких гаубиц, с какой стати мне бояться? Что за чушь!

Полковник улыбнулся, они оба засмеялись, и Кингсли почувствовал признательность к своему более опытному товарищу за то, что он поделился с ним капелькой отваги.

— Споем? — предложил полковник. — Люблю попеть.

— Ну, если хотите, давайте.

Кингсли по-прежнему ужасно нервировали раздававшиеся вокруг выстрелы, и он был рад любому способу, который поможет ему пережить эту пытку.

— Путь далекий до Типперери, путь далекий домой, — начал полковник глубоким, мощным тенором.

— Путь далекий до милой Мэри и до Англии родной!

Кингсли подхватил мелодию, и они спели «Забудь о неприятностях», «Армию Фреда Карно» и «Припасы квартирмейстера».

Вскоре они начали различать и другие голоса. Кингсли поразила странность происходящего: поле все в воронках, в них сидят люди и распевают песни, а с неба на них льется смертоносный дождь. Он вспомнил разговор с капитаном Шенноном в гостинице «Мажестик» о странностях современной войны. Было бы трудно представить более абсурдную ситуацию, чем та, в которой он сейчас оказался.

В конце концов они допелись до хрипоты. Кингсли стало немного полегче, и он снова вернулся к мыслям о расследовании.

— Сэр, — начал он, — я так понимаю, что мы тут надолго застряли, возможно, я смог бы снова поговорить с вами о смерти виконта Аберкромби?

— Что? Вы опять за свое, да? Интересно, зачем вы тут оказались? — ответил полковник. — Ну, хорошо, наверное, эта тема не хуже любой другой. Я собирался предложить обсудить крикет.

— Полковник, вы знали, что во время своего пребывания в замке Бориваж виконт Аберкромби пытался получить зеленый конверт?

— Правда? Нет, я об этом не слышал, но ведь я их не выдаю.

— Зачем, по-вашему, он мог ему понадобиться?

— Чтобы отправить письмо, не ставя военных в известность о его содержании, полагаю.

— Полковник, ведь это ваша задача — перлюстрировать письма солдат?

— Только офицеров, не солдат. Ужасная работа. Мне противна сама мысль о том, чтобы читать чужие письма, но без этого никуда. Вы представить себе не можете, что за информацию выкладывают эти парни. Они рассказывают своим девушкам о позициях, мощности, расположении войск! Как будто приличной девушке вообще может быть интересно что-нибудь подобное.

— У вас когда-нибудь была причина читать письма капитана Аберкромби, полковник?

— Ну да. Вообще-то была.

— Вы не говорили мне об этом.

— А вы не спрашивали.

— Вы не думали, что это может относиться к делу?

— Вообще-то нет. Я считаю, что цензор никогда не должен обсуждать содержимое писем, которые ему приходится читать. Читать чужую частную корреспонденцию и так противно, тем более обсуждать содержимое. Я бы чувствовал себя подлецом.

— Я бы хотел спросить вас о том письме.

— Спросить вы можете. Но кто знает, сколько вы узнаете.

— Вы навещали Аберкромби в Бориваже из-за этого письма?

— Да, из-за него. Я хотел ему лично сказать, что я его не пропустил. Я хотел, чтобы он добровольно его забрал, в противном случае мне пришлось бы передать его в штаб.

— Передать в штаб? Я думал, что вы считаете правильным никогда и ни с кем не обсуждать содержимое почты, которую вы читаете?

— Если только в ней нет чего-то, что угрожает безопасности. Черт возьми, капитан, мне казалось, это совершенно очевидно. В противном случае зачем тогда вообще подвергать письма цензуре?

— Вам показалось, что письмо Аберкромби представляет собой угрозу безопасности?

— Я решил, что оно… тревожное, и хотел, чтобы он добровольно его забрал.

— И что он на это ответил?

— Послал меня к черту. Кстати, это были его первые слова.

Их разговор постоянно прерывался оглушительными взрывами фугасных бомб у них над головой и повсюду вокруг на маленьком пятачке земли, в которой они отсиживались. Кингсли был рад, что думает о чем-то важном, так как понимал, что никогда прежде в своей жизни не оказывался в более неприятной ситуации.

— Боюсь, полковник, мне придется попросить вас рассказать мне, что было в этом письме.

— А я бы очень попросил вас поинтересоваться этим в штабе. Теперь это письмо у них.

— У меня есть причина полагать, что там его больше нет, полковник. Я предполагаю, что письмо Аберкромби было уничтожено.

— Ну и хорошо, вот что я вам скажу. Парень был не в себе. Контузия. Было бы чертовски жаль, если бы его запомнили только из-за каких-то идиотских идей, которые вбили в него немецкие снаряды.

— Каких идей, полковник?

Полковник пожал плечами:

— Ну, вы полицейский, так что, наверно, я должен вам сказать. Он хотел подать в отставку.

— Отказаться от своего чина?

— Не говорите ерунды! Он был виконт, как он, по-вашему, мог отказаться от своего чина? Нет, он хотел вообще бросить армию. Он стал противником войны. Понимаете, капитан? Человек, написавший «Да здравствует Англия», хотел подать в отставку, потому что был против войны! Решил, что она неправильная и дьявольская и все такое прочее. Черт возьми, мы все чувствуем что-то подобное большую часть времени, однако факт есть факт: во Франции засело три миллиона немецких солдат, которые пытаются добраться до Британии! Как, по его мнению, нужно было бы поступить с ними, откажись мы все от службы просто потому, что потеряли друга?

— Он говорил об этом в письме? О потере друга?

— Да, о потере всех друзей, черт возьми. Всего поколения! Поколения «золотых мальчиков». Расхожие слова, мать их. Он думал, мы почтим их память тем, что сдадимся? Я потерял сына, мы все потеряли сыновей, и лучший памятник, который мы можем им воздвигнуть, это убить как можно больше немцев и выиграть войну, в которой они сложили головы.

Кингсли собирался ответить, но медлил. Во время разговора они оба постоянно прислушивались к визгу и свисту падающих вокруг них снарядов. Кингсли очень скоро научился определять по звуку, упадет ли снаряд неподалеку и какой взрыв за ним последует. И в этот момент они оба услышали нечто: их слух выхватил из какофонии звуков свист снаряда, летящего прямо в них.

Хилтон прижал колени к груди и заткнул пальцами уши. Кингсли сделал то же самое и задержал дыхание на долгие, медленно тянущиеся секунды. Ему показалось, что он услышал, как Хилтон пожелал ему удачи, а потом раздался взрыв.

Кингсли почувствовал, как его швырнуло вбок и перевернуло, но не в воздухе, а в земле. Ему показалось, что земля превратилась в бушующее море и его затягивало под приближающуюся волну. Его крутило в потоке грязи, совершенно беспомощного, крошечную частицу в могучем катаклизме.

Затем движение прекратилось, по крайней мере снаружи. А в теле Кингсли яростно метались каждый нерв и каждая клетка. Его словно раскрутила некая гигантская рука, и теперь он настолько потерял ориентацию, что даже не понимал, где у него голова.

Кингсли знал, что он жив. И что погребен. Погребен заживо.

Его скованное грязью тело содрогалось, грязь забила рот и уши, мысли путались, он отчаянно пытался прочистить горло, но это было невозможно, потому что вокруг была все та же густая грязь. Кингсли подумал, что ему нужно как-то определить, где верх, где низ. Понять за несколько оставшихся ему секунд, в каком направлении двигаться.

Кингсли боролся с грязью, тыкал руками и ногами в разные стороны, но теперь он заставил себя остановиться. Ему вспомнились слова его инструктора по фехтованию: «Во время боя думай».

Когда раздался взрыв, он задержал дыхание, и в его легких по-прежнему был воздух. Возможно, его хватит секунд на девяносто. Он замер и заставил себя сосчитать до десяти.

Разумеется, должен быть способ определить, где верх.

Эти несколько секунд спасли ему жизнь, потому что в этот момент, несмотря на заложенные уши, он различил глухой, тяжелый грохот, напоминавший шум грязевого дождя. Кингсли понял, что это возвращается на землю огромный столб грязи и камней, который взлетел в небо после взрыва. Туда и нужно стремиться, до поверхности совсем недалеко, он это знал, хотя земля, под которой он оказался погребен, сильно заглушала все звуки.

Напрягшись, Кингсли сумел повернуться по направлению к грохоту и начал раздирать и толкать грязь руками. Первые несколько секунд, которые показались ему вечностью, он вроде бы никуда не двигался. Но внезапно его пальцы ощутили пустоту: они прорвались через вязкое сопротивление грязи, и через несколько секунд Кингсли протиснул наружу лицо и начал одновременно кашлять, отплевываться и дышать, пытаясь вытолкнуть землю из организма и одновременно жадно хватая ртом воздух.

Хилтон был мертв. Его не завалило землей, напротив, по прихоти судьбы подбросило вверх, в эпицентр взрыва, а затем разнесло в клочья шрапнелью. Кингсли заметил неподалеку верхнюю часть его груди и плечи с погонами полковника; все остальное исчезло, пропало.

Обстрел по-прежнему шел полным ходом, и Кингсли понимал, что ему необходимо поскорее найти другое укрытие. Он пополз к расположению англичан. Ему повезло, и вскоре он добрался до разрушенного окопа. Кингсли понял, что этот окоп остался от каких-то прошлых сражений, потому что перед последней битвой здесь проходила нейтральная полоса. Он порадовался, так как, скорее всего, обнаруженная им щель некогда была ходом сообщения. Он шел примерно с востока на запад, и поэтому Кингсли смог пробраться по нему в нужном ему направлении.

Таким образом, ему удалось довольно быстро добраться до британской линии. Это не означало, что он окончательно спасся от обстрела, зато Кингсли мог снова быстро передвигаться от одного окопа к другому. Однако он не сделал того, о чем умолял его каждый натянутый нерв, то есть не сбежал как можно быстрее за пределы зоны поражения тяжелой артиллерии. У него был долг перед полковником Хилтоном и попавшими в ловушку солдатами пятого батальона. Британские орудия вскоре должны были начать ответный обстрел, и Кингсли знал, что в первую очередь обязан сообщить стрелкам о занятой британцами позиции, которую они с Хилтоном покинули так много часов назад.

— Я понятия не имею, там ли они, где мы их оставили, или они погибли под этим обстрелом, — сообщил он первому встретившемуся ему артиллеристу, — но я могу рассказать, где они были прошлой ночью.

Кингсли сообщил все подробности расположения пятого батальона и доложил о гибели его командира. Затем он наконец смог отправиться прочь от линии фронта, надеясь, что совершает этот путь последний раз. Солдаты вели усталых лошадей, которые тащили пустой лафет обратно к складам, расположенным за Ипром, и Кингсли, воспользовавшись статусом военного полицейского, которому обязаны оказывать помощь, взобрался на него, после чего его сознание отключилось, и он погрузился в глубокий обморок.

 

51

Противостояние

Капитан Шеннон находился рядом с сэром Мэнсфилдом, когда в Лондон пришло сообщение Кингсли о предполагаемом завершении расследования. Тут же было решено, что Шеннон вернется во Францию и узнает, что именно выяснил Кингсли и выяснил ли он что-нибудь вообще.

Шеннон добрался до Фландрии с большим комфортом, нежели Кингсли. Позволив себе отклониться от курса и заночевать в Париже, он взял штабную машину, чтобы доехать до линии фронта. Шеннон прибыл в «Кафе Кавелл» в тот момент, когда Кингсли прятался с полковником Хилтоном в воронке. Найдя его комнату пустой, он оставил Кингсли записку с просьбой связаться с ним в полицейском управлении Армантьера.

В тот же день Кингсли наконец вернулся в свою комнату и, несмотря на сильнейшую усталость, лишь наскоро помылся перед тем, как отправиться на встречу с Шенноном. В кафе не было телефона, но Кингсли знал, что в Мервиле есть одно достаточно богатое заведение, которое могло позволить себе такую роскошь, поэтому он отправился в «Заведение номер один под красным фонарем». Подойдя к довольно непрезентабельной двери, он постучал и потребовал впустить его. Несмотря на его грязный и потасканный вид, к капитану в форме военной полиции отнеслись уважительно — ведь существование заведения зависело от отношений с британской армией. Кингсли тут же пропустили внутрь, и его появление вызвало панику среди сидевших в приемной испуганных солдат.

— Вольно, ребята. Вольно, — сказал Кингсли. — Вы меня не интересуете. У заведения есть лицензия, так что все в порядке. Мне просто нужно позвонить.

К нему подошла густо накрашенная француженка неопределенного возраста и, поклонившись и сообщив, насколько лестен его визит для ее заведения, провела его в маленькую кабинку. По пути Кингсли невольно обратил внимание на двух или трех сидевших среди солдат девушек, которые либо надеялись им понравиться, либо ожидали, когда освободится комната. Усталые и худые, они представляли собой жалкое зрелище. Кингсли догадывался, что солдаты едва ли получат утешение от этих бедных измотанных созданий, которые вряд ли переживут их самих.

Кингсли сделал два телефонных звонка из маленькой кабинки мадам, один в Армантьер, а другой в замок. Сначала он поговорил с сержантом Бэнксом в полицейском управлении, который подтвердил, что капитан Шеннон поселился прямо над ними.

— А он шустрый парень, сэр, верно? Ничего не скажешь, — пробивался голос Бэнкса через помехи на линии. — Привез полный чемодан вина, хотя и поделился, отдаю ему должное. Но вы не поверите, сэр, он привез с собой еще и девушку. Вот это нахальство! Прямо из Парижа. Говорит, что пообещал показать ей боевые действия, и я думаю, он говорит серьезно!

— Да, это похоже на капитана Шеннона, — ответил Кингсли. — Сообщите ему, пожалуйста, что я вернулся с фронта и буду ждать его в замке Бориваж сегодня в шесть вечера.

После этого Кингсли позвонил в замок и отдал необходимые указания, связанные с предстоящей встречей с Шенноном. Когда он вышел из маленькой будки, его ждала хозяйка заведения.

— Сколько я вам должен, мадам? — спросил он по-французски.

Старая накрашенная женщина замахала рукой, словно желая сказать, что и думать об этом не хочет, а затем добавила, задорно подморгнув, что всегда счастлива обслужить военную полицию. Кингсли прошел через деревню и направился к замку, думая о грустном заведении, которое он только что покинул, и обо всех бедствиях и страданиях, с которыми ему пришлось столкнуться на пути. Он думал о «рыжем» Шоне Макалистере, который отчитал его в столовой тюрьмы за очевидное безразличие к участи бедноты. Он думал о Китти Муррей, о том, как еще ребенком она столкнулась с издевательствами со стороны полиции, в которой он служил и которую любил. Он думал об убитых им немцах на войне, в которой он «не участвовал». Кингсли с негодованием думал о том, сколько всего приходится терпеть людям. Только невероятный масштаб вызванного войной ужаса заставил его занять принципиальную позицию. Кингсли подумал, что двадцатый век, которому нет еще и двух десятилетий, уже увидел беспрецедентное количество человеческих страданий. Он задумался о том, сколько страданий и несправедливости вытерпят будущие поколения, прежде чем заявят о себе в полный голос. Если вообще решат заявить о себе.

Поэтому-то ему и было так нужно закончить расследование.

Кингсли видел, как жестокость калечит людей, как они забывают о том, что такое порядочность. Неважно, сколь незначительным кажется его расследование на фоне войны, правосудие должно восторжествовать. Необходимо напомнить людям, что есть такие понятия, как «правильно» и «неправильно».

Затем Кингсли подумал, уж не обманывает ли он сам себя, прикрываясь этими глубокими и мрачными рассуждениями. В глубине души он знал, что так настойчиво ищет доказательства прежде всего потому, что тщеславен и упрям, а не потому, что одержим поиском справедливости. Логика подсказывала, что он принес бы больше пользы, стань он санитаром, как и многие из тех, кто отказывался воевать. Но как бы то ни было, Кингсли намеревался довести дело до конца, и конец приближался.

Подойдя к теперь уже знакомому зданию, он увидел припаркованную у замка великолепную штабную машину и понял, что его знакомый по Лондону и Фолкстону уже здесь. Капитан Шеннон встретил его у главных ступеней. К облегчению Кингсли, Шеннон был один, без новой подружки.

— Ну, ну, старина, — сказал он, — вы все же побывали на войне, да?

— Побывал, — ответил Кингсли.

— Понравилось?

— Простите?

— Это простой вопрос, дружище. Вам понравилось на войне? Знаете ли, многим это по душе. Мы ведь точно не Сассуны.

— Я не заметил, чтобы это кому-то нравилось.

— Конечно, я не имею в виду ситуацию, когда приходится прятаться от пуль, это никому особенно не нравится, или сидеть в луже, или есть тухлятину и все такое прочее. Ну а битва? Вы ведь не станете отрицать, что в битве есть что-то…

— В битве определенно есть что-то ужасное.

— Хммм, — ответил Шеннон, глядя на Кингсли с задумчивой улыбкой. — Интересно.

— Я бы хотел поговорить с вами, капитан. Дождя пока нет, может быть, прогуляемся?

— Конечно, капитан, конечно. Я в Париже ни в чем себе не отказывал. Объелся всякими жирными соусами и фуа-гра. Размяться не помешает.

И они направились по дорожке к лесу. Шеннон вышагивал в своей обычной высокомерной манере, как всегда великолепный, в идеальной военной форме, он выглядел хозяином всех окрестностей.

— Разумеется, война — это кошмар, — заметил Шеннон, проводя тросточкой по кустам. — Полный кошмар. Но ведь есть в ней и восторг, верно? Когда перестаешь замечать собственный страх. Это почти первобытное ощущение, словно участвуешь в охоте, превращаешься в зверя, в одного из стаи. Ведь человек — это тоже зверь, верно? В нас все это живет. Я порой думаю, что для того, чтобы чувствовать себя полностью, совершенно и абсолютно живым, нужно отправиться прямиком в пасть смерти. Конечно, никому из не познавших такое даже близко этого не понять.

— Вы часто это повторяете.

— Я вам не наскучил? Очень бы не хотелось думать, что я талдычу одно и то же. Ну ладно вам, Кингсли, вы должны признать, что…

— Марло.

— Вам это не надоело, Кингсли? Я знаю вас, и, более того, я готов держать пари, что в какой-то момент во время сражений, в которых вы участвовали, вы тоже почувствовали себя живым. Я хочу сказать — живым по-настоящему.

Кингсли не ответил. Он не хотел доставить Шеннону удовольствие и признать его правоту. Но Шеннон был прав: теперь Кингсли знал, что в войне есть что-то необъяснимо притягательное; он чувствовал это, когда перелезал через бруствер и шел за Маккруном к немецкой линии. Чувствовал, прыгая в окоп за револьвером Аберкромби. Чувствовал, когда застрелил четырех немцев подряд, а затем вернул отряд домой более или менее целым. Дело было вовсе не в том, что ему понравилось убивать, скорее, ему пришлось по вкусу быть в гуще битвы не на жизнь, а на смерть, быть снова животным, которое живет исключительно собственными животными инстинктами… В этом был своеобразный восторг, и Шеннон был прав, слово «первобытный» хорошо подходило для его описания. Но в одном они не сходились: в отличие от Шеннона, ему это не понравилось. И поэтому он решил больше не возвращаться к этой теме.

— Давайте поговорим о деле Аберкромби. Я хочу закончить его, чтобы уехать из этого проклятого места.

— Ах да, и отправиться в Ботани-Бей с новым именем и новым паспортом? — ответил Шеннон. — В донесении Каммингу вы сообщили, что сделали почти все выводы. Выкладывайте, я весь внимание.

Они приближались к деревьям, под которыми Кингсли и сестра Муррей в первый раз занимались любовью.

— Я знал, что приедете именно вы, — ответил Кингсли. — Когда я отправлял донесение, я знал, что приедете вы.

— Я ваш связной. Кто же еще мог приехать!

— И все же я знал, что приедете именно вы.

— Думаю, вы по мне скучали. Я на всех девчонок так действую.

— Разумеется, вы знаете, что Хопкинс не убивал Аберкромби?

— Разумеется. Его освободили. Пуля не подошла, сенсационные новости. Сэр Мэнсфилд уверил меня, что Ллойд Джордж в восторге: классовая война окончена. Профсоюз удовлетворен, Макдональд и все остальные праведные романисты и драматурги счастливы, как дети. Тори пришлось остановить преследования коммунистов. Единственная ложка дегтя здесь — это неестественный интерес лорда Аберкромби к тому, кто именно убил его сыночка, но это вовсе не политический вопрос.

— Разве?

— Ага. Итак, у Шерлока Холмса в запасе есть сюрпризы. Ну, давайте же, старина, выкладывайте, я же вижу, до чего вам не терпится. Что насчет таинственного офицера, которого там видели? Полагаю, это сделал именно он.

— Я знаю, кто это был. Молодой младший офицер по фамилии Стэмфорд. Любовник Аберкромби.

— Любовник? Ну и ну, это смачно. Значит, герой народа был педиком? Чертов поэт! Можно было и догадаться.

— Вы хотите сказать, что не знали этого?

— Откуда мне это знать?

— Ну, вы ведь из Секретной службы и все такое.

— Даже нам не все известно. Да и вообще, если честно, мы знаем очень мало. Это все притворство.

Теперь они углубились в лес, и Кингсли понял, что они, должно быть, находятся рядом с тем самым местом, где он занимался любовью с сестрой Муррей. Он невольно подумал о том, что делает Агнес.

— Я снова видел вашу прелестную жену, — сказал Шеннон, словно читая мысли Кингсли. — Решил, что обязан навестить ее, ведь именно я организовал вашу смерть. Хотел посмотреть, как она и все такое. Она ведь привлекательная женщина, верно?

Кингсли молча стиснул кулаки.

— Хотите узнать, как у нее дела? Как она приняла меня? — ухмыльнулся Шеннон.

— Мы обсуждаем мое задание, капитан.

— Вообще-то неласково. Гордячка она, эта ваша женушка. Одному Господу Богу известно, откуда это в ней, учитывая, что она вышла за вас. Ее бы пообломать. С удовольствием этим бы занялся.

— Мы обсуждаем, — сказал Кингсли, пытаясь держать себя в руках, — убийство Аберкромби.

— Вы же только что сказали, что его убил Стэмфорд. Полагаю, любовная ссора. Господи, объяснить это прессе будет непросто.

— Стэмфорд не убивал Аберкромби.

— Но вы же утверждаете, что это он был таинственным офицером?

— Он был одним из таинственных офицеров.

— А их было больше?

— Да. Двое. Маккрун и сестра Муррей видели двух разных офицеров.

— А, да, сестра Муррей. Чудная девчушка для увеселений. Лихая, жаркая…

— Мы обсуждаем…

— Вам она приглянулась? Полагаю, она скорее в вашем вкусе, по крайней мере с точки зрения интеллекта. Все эти разговоры о политике, это совсем не для меня — слишком скучно. Хотя в койку я их укладываю не для разговоров. И конечно, слишком тощая. Ну почему девчонки в наши дни хотят быть похожими на мальчишек?

— Капитан Шеннон, вы испытываете мое терпение!

Эти слова вырвались у Кингсли непроизвольно, и он тут же понял, что потерял бдительность. Шеннон, ухмыльнувшись, лениво прислонился к дереву:

— Боже мой, я затронул больную тему? Похоже, я угадал. Неужели наш правильный капитан нашел себе утешительницу? Она не простая штучка, верно? И чертовски сильная, учитывая, что она почти что лилипут.

Кингсли пытался обуздать свой гнев. Он отлично понимал, что Шеннон специально его злит.

— Ошибка, сделанная на ранней стадии этого расследования, — произнес Кингсли медленно и четко, — заключалась в предположении, что два свидетеля, заявивших о том, что из комнаты Аберкромби выходил офицер, говорили об одном и том же человеке. Но это не так. Мне это известно со слов Маккруна, который сообщил, что сестра Муррей была по-прежнему в комнате, когда он из нее вышел. Соответственно, мужчина с нотной папкой, который прошел мимо Маккруна, когда он покинул комнату, не мог быть тем же самым человеком, которого видела сестра Муррей, когда она сама вышла оттуда. Аберкромби в ночь его смерти посетили два офицера. Лейтенант Стэмфорд был первым, и именно его видел Маккрун.

Шеннон пожал плечами и, верный своей привычке, прикурил новую сигарету от старой, словно хотел показать, что откровения Кингсли не особенно его взволновали.

— Вы беседовали с Маккруном во время сражения? — поинтересовался Шеннон.

— Да. Мы некоторое время сидели в одной воронке.

— Отличная работа, должен сказать. Молодец. Из вас получился неплохой солдат, верно? Я видел упоминание о медали, которое полковник Хилтон передал после того, как вы атаковали немецкий окоп. Мы с Каммингом улыбнулись, когда получили его. Отличная работа для человека, отказавшегося воевать, подумали мы. Стоило до тошноты разглагольствовать насчет «оскорбленной логики». Ну и сколько же несчастных немцев вы прикончили?

Теперь пришла очередь Кингсли прикурить новую сигарету от предыдущей. Едва ли кому удавалось разозлить его, но Шеннон умел привести его в бешенство.

— Поэтому вопрос заключается в том… — начал Кингсли, глубоко затянувшись сигаретой.

— Они вас беспокоят, — настаивал Шеннон, — эти мертвые немцы? Снятся вам по ночам? Вы по-прежнему видите их лица? Спорю, что видите.

— Если сестра Муррей видела не Стэмфорда..

— Да уж, представляю, как у вас все в голове перепуталось. Вы погубили свою жизнь, отказались от красавицы-жены и бросили сына, чтобы не убивать немцев, а потом приехали во Францию и перебили целый взвод. Чертовски странный способ доказать высокие моральные устои…

— Если сестра Муррей видела не Стэмфорда, — продолжил Кингсли спокойно и твердо, — то кого же она видела? Мы оба знаем ответ на этот вопрос, не так ли, капитан Шеннон? Потому что офицер, которого видела сестра Муррей, это вы.

Шеннон улыбнулся и отступил от дерева, на которое опирался. Его походка уже не была столь беззаботной; сигарета по-прежнему лениво свисала с его губы, но все же он был настороже.

— Я? Инспектор Кингсли, — протянул Шеннон, и в этот раз Кингсли не стал поправлять его, — с чего бы ей видеть меня?

— Мне следовало догадаться раньше. Вообще-то сестра Муррей еще в первый день моего с ней знакомства дала мне подсказку, сама того не зная, но я осознал важность ее слов, только когда понял, что офицеров точно было двое.

— И что же сказала вам прелестная, но довольно суровая сестра Муррей?

— Она сказала: «Сначала появился капитан Шеннон. Потом произошло убийство, и полиция сказала, что раскрыла его, а теперь появляетесь вы». Слышите, капитан: «Сначала появился капитан Шеннон». Вы не ездили во Францию, чтобы допросить свидетелей по делу, вы уже были здесь.

Полоска пепла на сигарете Шеннона становилась длиннее, но он ее не стряхивал.

— Я никогда не отрицал этого. Я солдат, где мне еще было быть, как не во Франции?

— Но вы не были в бою. Вас уже откомандировали в Секретную службу. Вы выполняли работу шпиона, приглядывали за такими, как Хопкинс и Маккрун, не так ли?

Шеннон снова пожал плечами, и пепел упал.

— Ну да, выполнял, и спроси вы меня об этом, я бы так и сказал. Теперь, когда в России не стало Керенского и появился Ленин, наше главное опасение — это большевизм в наших собственных рядах. Но как, позвольте вас спросить, это связано с Аберкромби?

— Ну, большевиком Аберкромби, конечно, не был, но и образцом воинской доблести уже не являлся, верно?

— Разве?

— Думаю, вам это известно. Аберкромби совершенно разочаровался в войне. Его взгляды были четко отражены в его последних стихах, и, более того, он намеревался сделать что-то большее.

— Кажется, вы знаете довольно много о парне, который умер до того, как у вас появилась возможность с ним встретиться. Вы обращались к ясновидящему?

— Да нет, просто поговорил с надежными свидетелями. В последние дни своей жизни виконт Аберкромби старался раздобыть зеленый конверт, в котором он хотел отправить домой письмо мимо глаз цензуры.

Рука Шеннона лежала на кожаной кобуре. Кингсли не видел, когда Шеннон опустил ее туда, но все же рука была там, пальцы играли с маленькой пуговицей на крышке. Шеннон снисходительно улыбнулся.

— Поразительно, до чего солдаты верят в чушь с этим зеленым конвертом, — протянул он через сигаретный дым. — Ради всего святого, если мы хотим читать чьи-то письма, мы их читаем, и не важно, какого цвета конверт.

— Одно письмо Аберкромби уже не прошло. Его прочитал и отказался пересылать полковник; именно в нем виконт пытался подать в отставку с военной службы. Но это письмо он пытался отправить не в армию, не так ли? В противном случае это было бы внутренним делом. Так кому же писал Аберкромби? Вряд ли своей матери. Чем бы она ему помогла в этом деле? Возможно, отцу? Едва ли, я сомневаюсь, что главный организатор тори в палате лордов стал бы ему сочувствовать. Нет, по-моему, он писал в газету. Он собирался пойти по стопам Зигфрида Сассуна. Полковник Хилтон, предвидя губительные последствия, к которым такая смена настроения привела бы на родине, приехал навестить Аберкромби сюда, в замок Бориваж, и попытался заставить его изменить свое мнение. Более того, полковник объяснил, что если Аберкромби не передумает, он переправит подстрекательское письмо в Генеральный штаб. Именно так он и поступил.

— И вы думаете, что это письмо попало ко мне?

— Я не знаю, кому еще его могли отдать, как не главному офицеру, отвечающему за безопасность в данном районе. Ваше задание заключалось в том, чтобы разбираться с мятежами, а здесь точно был мятеж, причем в высшей степени провокационный. Прославленный офицер отказывается служить? Человек, написавший «Да здравствует Англия», называет войну глупой и безнравственной? И куда менее искушенный человек, нежели ваш, капитан, понял бы, что это письмо очень опасно.

Шеннон расстегнул пуговицу на кобуре.

— Перед вами был человек, — продолжил Кингсли, — который мог причинить гораздо больше вреда боевому духу, чем все социалисты рабочего класса вроде Хопкинса и Маккруна, вместе взятые. Они всегда были против войны. Аберкромби, как и Сассун, восстали против войны, а это куда неприятнее. И случай Аберкромби был куда серьезнее случая Сассуна: конечно, они оба были приставлены к награде за героизм, но Аберкромби был записным патриотом, сыном крупного политика-консерватора, британским аристократом…

— Он был малодушной свиньей, только и всего, — оскалился Шеннон, кажется впервые немного растеряв свое спокойствие. — Проклятый отступник, который собирался бросить своих, мало того, намеревался заявить об этом во весь голос.

— Но вы не могли ему это позволить, верно? Поэтому поздно ночью вы пробрались в замок, где, кстати, находился революционер и бунтарь Хопкинс, один из тех самых людей, ради которых вы приехали во Францию. Что за счастливое совпадение, его просто нельзя было упускать. Возможность убить двух зайцев, да? Погасить скандал и свалить убийство на большевика.

Несмотря на все попытки Шеннона спровоцировать Кингсли, теперь злился сам Шеннон. В его словах были яд и горечь.

— А как, по вашему мнению, отнеслись бы к этому другие офицеры? Те, кто по-прежнему выполняет свой долг в окопах? Как бы они отнеслись к новости, что чертов национальный герой, Аберкромби, считает их всех овцами, скотом! Дураками, идущими на ненужные жертвы?

— Поэтому вы вошли в комнату спящего виконта, взяли его сапог, чтобы использовать его в качестве глушителя, и застрелили его через каблук.

Казалось, в Шенноне что-то изменилось. Он принял решение и снова стал спокойным и высокомерным, как раньше.

— Да, именно так я и поступил, — сказал он, пожав плечами. — Мне понравилась эта деталь — всего один сапог на месте преступления. Очень литературно. Та самая деталь, для которой нет логического объяснения и которая стопорит расследование. Хотя я не думал, что расследование вообще будет проводиться.

— Потому что планировали выдать себя за офицера Генерального штаба и отозвать военную полицию.

— Да.

— Вы и есть полковник Уиллоу.

— Ну да. Сам не знаю, откуда я взял это имя. Констанция Уиллоу была первой девчонкой, которую я трахнул, — да, наверное, дело в этом. Она, знаете ли, была служанкой. Я с другими ребятами разговаривал — такое часто случается.

— Поэтому вы застрелили Аберкромби и собирались, разумеется, оставить свое оружие у бедного помешанного Хопкинса, но заметили среди вещей Аберкромби его собственный револьвер. В высшей степени необычное обстоятельство для пациента больницы.

— Да, я этого не ожидал.

— Увидев его, вы не смогли удержаться, чтобы не добавить еще одну деталь. Всем бы показалось странным, что у Хопкинса был револьвер, а вот то, что в приступе безумия он выхватил оружие самого Аберкромби, гораздо более убедительно. Маленькая деталь, которая в то время казалась гениальной, но в дальнейшем привела к вашему поражению.

— Конечно, я ведь и представить себе не мог, что такая нелепая личность, как вы, начнет тут все разнюхивать, выкапывать трупы и сравнивать пули. Полагаю, я сам себя перехитрил.

— Нет, капитан Шеннон, не перехитрили. Это я перехитрил вас. Ведь я вступил в игру только потому, что вы решили обвинить Хопкинса в убийстве Аберкромби, а это разожгло политический скандал. Если бы вы просто пробрались сюда и убили его, возможно, вам бы это сошло с рук.

— О, полагаю, старина, вы скоро поймете, что мне это и так сошло с рук.

Не меняя легкой улыбки на лице, Шеннон поднял кожаную крышку кобуры и положил руку на рукоять пистолета. На Кингсли был офицерский мундир, и под ним, казалось, не было ничего похожего на оружие.

— Поэтому вы убрали собственный дымящийся пистолет, — продолжил Кингсли, — взяли пистолет Аберкромби и выстрелили один раз, несомненно, через окно. Я уверен, что, если как следует поискать, где-то неподалеку мы найдем пулю или, возможно, убитую белку.

— Возможно, — согласился Шеннон и наигранно зевнул. — Я такой меткий стрелок, что, возможно, попал во что-то, даже не целясь, в темноте.

— Затем вы взяли простреленный сапог и дымящийся револьвер Аберкромби, пробрались в соседнюю палату и положили улику на кровать Хопкинса. После этого вы поспешно покинули палату. Именно тогда возвращалась сестра Муррей, чтобы забрать забытую в палате иглу. Она увидела вашу спину, когда вы уходили. Позднее, услышав об убийстве, она, разумеется, сделала ошибочный вывод, что таинственный офицер выходил из комнаты Аберкромби, когда на самом деле вы только что вышли из палаты Хопкинса.

— А, милейшая сестра Муррей.

Рука Шеннона стиснула рукоять револьвера.

— Да, милейшая сестра Муррей, — раздался голос из-за деревьев.

Из-за кустов вышла сестра Муррей. Она обеими руками держала немецкий маузер и целилась в Шеннона.

— Уберите руку с кобуры, капитан, или я буду стрелять. Вам прекрасно известно, что у меня есть на то веские основания.

— Ну и ну, — протянул Шеннон. — Что это, Кингсли? Сообщница?

Шеннон не убрал руку с револьвера. Возможно, он собирался это сделать, а может быть, хотел вытащить оружие. Но сестра Муррей не была настроена ждать. Она опустила прицел, направив пистолет в пах Шеннона, и нажала на курок.

Когда эхо от выстрела затихло, Шеннон некоторое время стоял на месте, с искаженным от ужаса лицом. Затем он опустил взгляд вниз. Вокруг его ширинки уже расплывалось темное кровавое пятно.

— Подумайте о том, что с вами случилось, капитан, — спокойно сказала сестра Муррей. — Подумайте о том, что означает такое ранение.

Шеннон упал на колени, опустив голову; он пытался осознать тот факт, что его мужского достоинства больше нет. Затем он поднял голову и посмотрел на Муррей: лицо его было искажено болью и злобой. Он издал долгий, леденящий душу крик. Крик ужаса и ярости.

— Тебе больше никого не изнасиловать, — прошептала сестра Муррей и снова подняла пистолет.

— Нет! — крикнул Кингсли.

Но было слишком поздно. Сестра Муррей выстрелила Шеннону в лоб, так что его тело дернулось назад, и он растянулся на земле. Мертвый.

Кингсли не знал, что сказать. Первой заговорила сестра Муррей:

— Он был насильником и убийцей. Любой английский суд повесил бы его, будь у него такая возможность. Я только что избавила всех от кучи забот.

К Кингсли вернулся голос.

— Английский суд, возможно, повесил бы его, Китти, но сначала бы провели расследование.

— Идет война. Мы только что провели заседание суда и услышали его признания, и ему выпала чертовски более легкая судьба, чем большинству здешних бедолаг.

— Когда я попросил тебя идти за нами и держать его под прицелом…

— Слушай, я не хотела его убивать, но когда я услышала его признание в убийстве и увидела, что он выхватил пистолет, или чуть не выхватил, я, если честно, подумала: а почему нет? Он изнасиловал меня, тебе понятно? И более того, совершенно отвратительным и противоестественным способом, если только одно изнасилование может считаться более противоестественным, чем другое, в чем я не уверена. Ясно одно: капитан Шеннон был очень, очень плохим человеком.

— Да, — тихо признал Кингсли, — я это знаю.

— Из всех смертей, которые случились сегодня во Франции, это лучшая смерть. Единственная правильная смерть.

— Да. Полагаю, это так.

— То есть ты одобряешь мой поступок?

— Нет… Не одобряю.

— Ну, тогда это просто глупо, черт возьми. Хотя, если вспомнить слова Шеннона, ты, кажется, вообще немного запутался в своих убеждениях.

Сестра Муррей шагнула к трупу.

— Пойду за мотоциклом, — сказала она.

— Зачем?

— Потому что я не могу тащить этого ублюдка до самого Ипра. Я заверну его в одеяло, перекину через заднее сиденье, поеду и выкину его в воронку.

Кингсли тоже подошел к трупу, наклонился и достал из кобуры Шеннона пистолет и положил его в карман вместе с его документами.

— Думаю, это слишком рискованно. Труп на заднем сиденье мотоцикла так далеко от места боев может вызвать подозрения. Через двадцать минут стемнеет, мы положим его в штабную машину.

— Ты мне поможешь?

— Да, помогу. Правосудие должно восторжествовать.

Затем, под покровом ночи, Кингсли и Муррей загрузили тело Шеннона в багажник штабной машины и отвезли его как можно ближе к линии фронта. После этого Кингсли закинул тело на плечо и понес его но дощатому настилу. Вскоре он увидел перевязочный пункт. Сюда нескончаемым потоком шли раненые, многих подносили на носилках, и никто не обратил внимания на то, что Кингсли пришел с противоположной стороны. Он рассчитал верно: человек, несущий раненого товарища, не вызывал никаких вопросов в темноте и суматохе масштабного наступления. Той жестокой осенью мертвое тело никого во Фландрии не удивило бы.

Кингсли подошел к большой палатке, где санитар медицинской службы производил первичный осмотр раненых, умирающих и мертвых. Кингсли положил тело на землю, и офицер взглянул на него.

— Извините, сэр, но он мертв. Мы ничего не можем для него сделать.

Кингсли пожал плечами. Санитар подозвал проходящего мимо носильщика и кивнул в их сторону. Носильщик подобрал труп Шеннона и положил на большой, запряженный лошадьми лафет, где лежали по меньшей мере двадцать других обезображенных, безжизненных тел. Кингсли немного понаблюдал, что будет дальше. Санитар уже осматривал другого изуродованного, окровавленного человека, а носильщик отправился за следующим. Кингсли отвернулся, оставив капитана Шеннона среди многих других неопознанных жертв Третьей битвы при Ипре.

Он вернулся к машине, где его ждала сестра Муррей.

— Просто из любопытства, — спросила она, когда они ехали обратно, — если бы я его не пристрелила, что ты собирался с ним сделать?

— Я собирался держать его в Армантьере, пока не составил бы рапорт его начальству.

— И что, по-твоему, случилось бы потом?

— Думаю, трибунал осудил и расстрелял бы его.

— Ты и правда так думаешь? Что его расстреляли бы за выполнение приказа? Думаю, они потихоньку пристрелили бы тебя.

— Я не верю, что Шеннону приказали убить Аберкромби. Я думаю, он действовал по собственной инициативе.

— Ха!

— Я так думаю.

— Ха! — повторила сестра Муррей.

Некоторое время они ехали молча.

— Значит, тебя зовут Кингсли, да? Не Марло? — спросила Муррей.

— Да.

— И ты не военный полицейский?

— Нет.

— Был такой детектив по фамилии Кингсли, верно? Очень известный, но он сел в тюрьму и погиб.

— Да. Ты права, он погиб.

Они снова помолчали.

— Это странное дело, — наконец сказала сестра Муррей.

— Очень.

— Знаешь, я никого раньше не убивала.

И сестра Муррей заплакала. Кингсли вел машину, а она плакала.

— Не нужно плакать, Китти, — наконец сказал он, — ведь ты была права. Это и правда хорошая смерть. Правильный результат. Логичный результат.

— Я не хочу больше говорить об этом, — ответила она, вытирая глаза и одновременно прикуривая сигарету. — Я никогда не хочу больше об этом говорить.

 

52

Возвращение из мертвых

Кингсли отвез сестру Муррей обратно в замок Бориваж и попросил у нее разрешения забрать стихи Аберкромби. Узнав, что виконт хотел отказаться воевать, сестра Муррей отдала стихи.

— Может быть, когда-нибудь мы снова увидимся, — сказал Кингсли.

— О, надеюсь, я очень скоро встречу прекрасного парня и забуду о тебе, — ответила она. — Кем бы ты ни был.

Она повернулась и побежала в замок — было понятно, что она с трудом сдерживает слезы. Кингсли же поехал на штабной машине на ближайшую железнодорожную станцию и, телеграфировав Каммингу о своем возвращении, отправился обратно в Англию.

Неделю спустя к дому Кингсли в Хэмпстеде подъехало такси, и в вечерних сумерках из него вышел офицер.

Днем ранее этот офицер написал следующее письмо:

«Дорогая Роза,

Ты узнаешь по этому кольцу, которое я возвращаю тебе, что я жив и здоров. Я участвовал в одном деле, и теперь мое приключение подошло к концу. Я возвращаюсь к тебе, но возвращаюсь под другим именем, под именем моего брата Роберта…»

В письме Кингсли рассказал жене всю историю, с того момента, когда она ушла со свидания в тюрьме, и до момента, когда он и Китти Муррей выбросили тело Шеннона и он увез стихи Аберкромби. Он был почти полностью откровенен, утаив лишь некоторые детали, касающиеся сестры Муррей. По пути домой Кингсли мучительно раздумывал, стоит ли ему рассказывать Агнес правду о своих отношениях с Китти. Он не обманывал Агнес раньше, и ему очень не хотелось делать этого теперь. Однако в конце концов он решил, что никогда не должен говорить об этом. Это было, и ничего с этим не поделаешь. Это случилось тогда, когда он думал, что Агнес для него потеряна (хотя он знал, что в глазах жены этот факт нисколько не смягчил бы его вину), и он собирался навсегда похоронить память о сестре Муррей в своем сердце. Помимо этого, он изложил свои приключения совершенно искренне, зная, что рассказывает эту историю в первый и последний раз. Он закончил словами:

«Я вернулся в Англию на прошлой неделе и встретился с сэром Мэнсфилдом Каммингом в гостинице на вокзале Виктория. Там я рассказал ему о вине Шеннона и о том, что Шеннон мертв. Я немного подправил факты, чтобы не подставлять сестру Муррей. Я рассказал Каммингу, что Шеннон сопротивлялся аресту, завязалась перестрелка, и он промахнулся. Камминг был искренне потрясен моим рассказом, и я по-прежнему считаю, что ему ничего не было известно о преступлении Шеннона. Я сказал, что у меня есть доказательства вины Шеннона: это сестра Муррей, свидетель его признания, и к тому же у меня есть револьвер Шеннона, пуля из которого, несомненно, совпадет с пулей, убившей Аберкромби.

Я предложил Каммингу сделку. Я сказал ему, что, если истинные факты будут обнародованы, с его отделом и с ним самим будет покончено: отец Аберкромби об этом позаботится. Я предложил ему скрыть результаты моего расследования и предоставить конфиденциальный отчет, где будет написано, что я смог доказать невиновность Хопкинса, однако мне не удалось узнать имя настоящего убийцы. Таким образом, история о „гибели в бою“ не будет иметь никаких последствий. Однако я сказал, что сделаю это, только если он выполнит два моих условия. Во-первых, опубликует некоторые из последних стихов Аберкромби, для того, чтобы мир смог узнать о разочаровании, постигшем нашего героя. Во-вторых, я должен получить документы своего покойного брата. Я сказал Каммингу, чтобы он объявил, что Роберт весь прошлый год содержался в немецком лагере для военнопленных, но что теперь он сбежал и вернулся в Британию. Мы с Робертом были очень похожи, и хотя он был на три года младше меня, лагерь определенно бы его состарил. Большинство из его друзей погибли, и он никогда не был женат; ты ведь помнишь, как часто ты пыталась найти ему пару, но безуспешно. Дорогая, прошу тебя, согласись на этот необычный обман! Таким образом, у Джорджа будет отец, у которого хватило храбрости протестовать против войны, и дядя, у которого хватило храбрости сражаться в ней. По злой иронии отец погиб, а дядя жив, и он очень хочет стать отцом своему племяннику».

Он подписал письмо: «Дуглас. В последний раз».

Затем последовало мучительное двадцатичетырехчасовое ожидание, и наконец он получил ответ. Сжимая в руке записку жены, Кингсли расплатился с таксистом и направился по дорожке к дому, в котором они раньше жили вместе.

«Мой дорогой Роберт,

Я потрясена, узнав, что ты выжил и вернулся в Англию. Конечно, ты уже знаешь, что Дуглас погиб. И тебе известно, как сильно я его любила.

Правильно ли я понимаю, что ты делаешь мне предложение?

Твоя любящая невестка Агнес».

Она открыла дверь сама. Был уже девятый час, и Джордж спал — она решила, что так будет лучше. К тому же она дала слугам выходной, чтобы они с Кингсли смогли побыть одни.

Некоторое время они стояли неподвижно, глядя друг на друга, она в доме, он на пороге. Затем она протянула руки и втащила его внутрь, закрыв дверь. Кингсли шагнул вперед, обнял ее и прижался к ее губам, которые считал навсегда потерянными.

Довольно долго они не могли вымолвить ни слова.

Затем Агнес отступила от него и, так же внезапно, как обняла, стукнула его по лицу. Крепкая пощечина заставила Кингсли пошатнуться. Агнес выглядела такой же удивленной, как и он.

— Я не хотела этого делать, — сказала она. — Я не собиралась.

— Я понимаю, — ответил Кингсли.

И вдруг она начала кричать:

— Ты мог бы найти способ сообщить мне. Ты должен был найти способ! Я ходила на твои похороны! Это было так… так… жестоко!

— Что я могу сказать? — пробормотал Кингсли. — Мне очень жаль. Я работал с очень опасными людьми. Ставки были высоки. Я не мог рисковать тобой. Я сделал этого для нас, ты же знаешь. Я делал это для всех нас.

— Ха! — бросила она. — И также, не сомневаюсь, ради своего драгоценного расследования! Ты забыл, насколько хорошо я тебя знаю!

Они снова замолчали, хотя на этот раз не ради сладких поцелуев. Молчание нарушил Кингсли. Он вдруг кое-что понял.

— Ты говоришь, что ходила на мои похороны?

— Ты в этом сомневался?

— Ну, я…

— Конечно я ходила на твои похороны! Возможно, я ошибаюсь, — добавила она сердито, — но я считала, что жена должна посещать похороны собственного мужа.

— Я был обесчещен. Меня похоронили на территории тюрьмы.

— И какое это все имеет значение? Ты был моим мужем! Я ненавидела тебя, но я тебя любила. Я ведь так тебе и сказала, когда вернула кольцо. Я читала «Если» Киплинга над твоей могилой! Как ты мог подумать, что я не приду на твои похороны?

Кингсли был очень тронут.

— Шеннон сказал мне, что ты не ходила.

— И ты поверил ему?

— Ну…

— Как ты мог поверить? Он же наглец из наглецов! Я поняла это, как только его увидела.

— Но ты снова приняла его, и не один раз. Он приходил к тебе.

— Может быть, он и приходил, но я его не принимала. Он пришел к моей двери, но узнал, что меня нет. Я знаю подобных типов.

И снова Кингсли подумал о том, как сильно он любит свою жену. Ее интуиция была безупречна.

— Агнес, — сказал он, — ты выйдешь за меня замуж?

— Да.

Они снова обнялись, и на этот раз она не оттолкнула его. Вместо этого она взяла Кингсли за руку и повела его вверх по лестнице.

— Ужасно неприлично перед брачной ночью, — сказала она, когда они оказались в спальне.

Они занимались любовью, а затем Кингсли пошел в комнату Джорджа и долго смотрел на любимое личико. Когда он вернулся в спальню, Агнес в задумчивости сидела за туалетным столиком.

— Эта сестра Муррей, — сказала она, и в голосе ее слышались нотки язвительности, — она играет довольно серьезную роль в твоей истории, не так ли?

— Сестра Муррей? О… она очень приятная молодая женщина, и… и очень помогла мне в расследовании.

— Неужели? — ответила Агнес, умудрившись вложить в это короткое слово огромный смысл.

Кингсли попытался сменить тему, невольно подумав, что, возможно, интуиция Агнес могла бы быть не так безошибочна.