Для того чтобы отправиться на поиски пропавшего оружия, Кингсли пришлось добираться из Армантьера до самого Ипра, а оттуда до британских окопов. Это было очень тяжелое путешествие: машины себе он раздобыть не смог, да если бы и смог, он не проехал бы дальше того места, куда сумел добраться на попутках. Дороги были запружены нескончаемым потоком людей, машин и подвод, и все это грохотало по неизменно ужасной брусчатке, которую с такой ненавистью проклинали английские солдаты. Более того, вскоре дорога стала куда хуже, хотя узнай об этом Кингсли на первых милях пути, он бы спросил, как такая дорога может стать еще хуже.

Оси ломались, лошади поскальзывались, все кричали и ругались. Казалось, вся армия тронулась в путь, но никто понятия не имеет, почему и куда направляется. Регулировщики пытались руководить царящим здесь хаосом, но их усилия казались напрасными. Хотя, конечно, это было не так; медленно, но верно поток людей и военной техники продвигались к фронту, а менее густой поток людей и военной техники возвращался обратно. Однако детективу, у которого каждая минута была на счету, дорога показалась вечностью.

Знаменитый город Ипр больше не был городом, он превратился в руины. Ратуша, которая так много веков была символом процветания города, была разрушена почти полностью. У Кингсли дома, в столе лежала открытка (или, по крайней мере, она там была в тот день, когда он отправился в тюрьму), которую его брат Роберт прислал в 1915 году, во время Второй битвы при Ипре. Это была французская открытка, изображающая наполовину разрушенную ратушу с возведенными вокруг нее лесами. Над фотографией была надпись: «La Grande Guerre 1914–15 — Aspect des Halles d'Ypres après le bombardement». Еще через два года войны ратуша перестала существовать вовсе. Кингсли казалось странным, что Роберт преодолевал этот же самый путь, с пистолетом и офицерской тросточкой в руках, шагал по той же мостовой, по которой шел сейчас Кингсли. Он тоже выжил и мог провоевать хотя бы еще день.

За пределами города Ипра не было ничего. Совершенно ничего.

Кингсли даже представить не мог такого опустошения. На карте он видел названия мест, через которые он проходил и к которым направлялся. Он слышал эти названия много раз — какой британец, канадец или австралиец их не слышал? В Менин-Роуд и Шато-Вуд войска союзников сражались и умирали почти три целых года, но теперь, приехав сюда, он не увидел ничего. Остались лишь едва различимые тропы через поля, которые столько раз минировали и разминировали. И ничего больше: ни дерева, ни дома, ни забора, ни стены. Ни одного камня, лежащего так, как положено. Ни единого листа или бутона на ветке. Только грязь и вода, и среди этого люди и лошади, прокладывающие себе путь по едва заметным тропам. Они шли по костям тех, кто погиб здесь год назад, кто был погребен в этой грязи, поверх тех, кто пал еще годом раньше. Тысяча девятьсот четырнадцатый, 1915-й, 1916-й и сейчас 1917-й, каждый год — это новый слой тел, рассеянных по некогда прекрасным полям Фландрии.

Кингсли шел по деревянному настилу и напевал эту грустную песню себе под нос:

Висит на проволоке колючей.

Только к вечеру он добрался до артиллерийской батареи у самой линии фронта. Задача артиллерии заключалась в том, чтобы поливать огнем колючую проволоку и окопы врага, постоянно изводить его, а накануне большого прорыва разбить его и вести заградительный огонь прямо перед наступающими войсками. Поскольку еще не стемнело, у пушек почти никого не было: все, что здесь происходило, происходило ночью, чтобы по возможности скрыть все действия от вражеских разведчиков. Проходя мимо, Кингсли видел артиллеристов в землянках, некоторые пытались даже поспать на мокрых настилах, служивших им постелью.

Теперь Кингсли предстояло месить грязь не на уровне земли, а на шесть футов ниже — он спустился в окопы и начал приближаться к самой линии фронта. Сначала он спустился в резервный окоп. Здесь он увидел солдат, которые продвигались либо к линии фронта, либо обратно в тыл, где их размещали в разрушенных деревнях и на фермах, а иногда даже отправляли на настоящий «отдых» вдали от линии огня. Солдаты обычно две недели проводили на линии фронта, а потом получали шесть дней отдыха. По лицам и состоянию людей было нетрудно определить, кто передвигался вперед, а кто — назад.

Теперь Кингсли находился всего в сотне ярдов от фронта, но продвигался он очень медленно. Сначала ему пришлось преодолеть резервный окоп, чтобы попасть в окоп связи, который вывел его на линию поддержки. Окопы были вырыты зигзагом и напоминали формой зубья; с неба они казались зубчатой стеной, распластанной по земле. В окопах, вырытых зигзагом, меньше страдают от взрыва, попавшего в траншею, в них проще укрыться от пулеметного огня, который косит все, что находится на одной прямой. Разумная мера предосторожности, но продвигаться по окопу было тяжело. Постоянно петляя и поворачивая, обходя угол за углом, Кингсли глубоко сочувствовал солдатам, которым приходилось бороздить этот заболоченный лабиринт каждый день, таская на себе по шестьдесят фунтов снаряжения. Повсюду шныряли крысы, огромные, словно кошки, они плавали в воде, бегали по брустверу, пробегали по солдатам, которые сидели в землянках и пытались подремать перед напряженной ночью. Говорили, что в окопах живут только три вида животных: крысы, вши и люди. Именно такую компанию избрал для себя человек — венец творенья.

Наконец Кингсли добрался до окопа связистов и направился к линии поддержки, отделяющей его от фронта. Торопливо пробираясь по траншее, Кингсли почуял непереносимую вонь хлорной извести, смешанной с экскрементами, и понял, что не облегчался с тех пор, как делал это в компании своих попутчиков в поле у вагона для лошадей. Возможно, дело было в запахе, или в редком свисте и грохоте артиллерийских залпов над головой, или в совете, который ему дали: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не упускай возможности посрать»; какова бы ни была причина, ему вдруг срочно понадобилось облегчиться, поэтому он свернул в отхожее место. Здешние удобства представляли собой ряд ям, к которым вела узкая траншея. В ямах стояли ведра и пара больших коробок из-под печенья, наполненные отходами, которые дежурным предстояло опорожнить под покровом темноты. Кингсли прошел по дорожке и выбрал себе ведро. Задрав шинель и расстегнув штаны, он присел над ведром под проливным дождем. Над другими ведрами примостилась еще парочка солдат.

— Сэр, тут прямо за резервным окопом есть санитарный узел для офицеров, — сказал младший капрал, очевидно заметив капитанские погоны Кингсли.

Кингсли не смог сдержать улыбки, услышав такое определение; слово «санитарный» меньше всех остальных слов подходило к условиям Западного фронта.

— Если вы не возражаете, я лучше здесь, — ответил он.

— Всегда вам рады, сэр. Только не засиживайтесь, ладно? Фрицы всегда быстро подмечают, где мы вырыли сортиры, а этот здесь уже неделю стоит.

Капрал ушел, и, подстегнутый его словами, Кингсли без промедления закончил свои дела. Подтереться было нечем: не было ни бумаги, ни воды, одни хлорные лужи под ногами, поэтому Кингсли ничего не оставалось, как натянуть штаны, застегнуть ремень и отправиться дальше. Он понял, что люди, чьи землянки зачастую кишели гниющими телами павших товарищей, быстро привыкали обходиться без обычных удобств, но Кингсли было ужасно неуютно оттого, что он не вытер зад и не вымыл руки.

Снова оказавшись в окопе связистов и повернув по направлению к вражеским укреплениям, Кингсли вскоре добрался до линии поддержки. Здесь находились солдаты, в чьи обязанности входило поддерживать, прикрывать и заменять солдат на линии боевых действий в случае наступления немцев или отправляться на передний край в случае наступления англичан. Здесь царил порядок: Кингсли заметил мешки с песком и приличный дощатый настил, а также стойки для ружей и хорошо оборудованные землянки. Однако, учитывая, что англичане должны были продвигаться вперед максимально быстро, ему показалось, что все здесь выглядело тревожно стабильно и только доказывало, что продвижение идет слишком медленно.

Солдаты, которые еще не спали, перебирали снаряжение, разогревали еду в банках (если у них была еда и топливо, чтобы ее разогреть), прибирались и вели постоянную битву, которая являлась такой же неотъемлемой частью их жизни, как и борьба против немцев: войну со вшами. Вши не уважали никаких чинов, и офицеры наряду с солдатами просто кишели ими. Кингсли пробыл здесь недолго, но чувствовал, что и сам успел набраться вшей. Он наблюдал за тем, как солдаты выжигают спичками и зажженными сигаретами швы и складки одежды, слушая приятный треск лопающихся насекомых.

— Можно убить тысячу, — сказал один солдат Кингсли, когда тот проходил мимо, — но на их похороны придут миллионы.

Кингсли улыбнулся.

— Я ищу капитана Эдмондса, — сказал он.

— Вам нужно дальше, — ответил мужчина. — Он со своим отрядом на самой передовой. Их туда вчера отправили.

Кингсли поблагодарил солдата и собрался продолжить путь, но тут в десяти ярдах за окопом взорвался снаряд. Кингсли пригнулся, а те, кто был с ним рядом, даже ухом не повели.

— Не обращайте внимания, капитан, — с улыбкой сказал истребитель вшей. — Немцы вчера таких штуковин кинули штук двести — триста, и никого даже не поцарапало. Они ищут отхожее место — очень помогают как следует просраться.

Кингсли пошел дальше, повернул за угол еще одного зуба окопа, оставив за собой взвод человек из пятидесяти. Раздался очередной сильнейший взрыв — такого Кингсли еще не слышал. Грохот ударил по барабанным перепонкам, в висок словно саданули кувалдой, и он почувствовал обжигающую боль. За взрывом последовало короткое затишье, а затем раздались крики.

Кингсли вернулся и заглянул в часть окопа, из которой только что вышел. Не поверни он за угол из мешков с песком, его, несомненно, ждала бы та же участь, что и тех, кто теперь являл собой кошмарное зрелище. Фугасный снаряд попал в группу солдат, и здесь творилось что-то кошмарное. Из пятидесяти солдат, мимо которых только что проходил Кингсли, — которые пять секунд назад готовили, чистили и убивали вшей, — по меньшей мере десять погибли, еще пятнадцать умирали и практически все остальные получили серьезные ранения. Стены окопа обагрились кровью, повсюду валялись части тел, и, взглянув на свою форму, Кингсли увидел, что ее залила так называемая мокрая пыль: брызги плоти и мозга, которые всего пару секунд назад были частью живых людей. Он увидел, что осталось от солдата, который указал ему дорогу. Он получил самое страшное ранение — в живот; кишки у него вывалились наружу — таких хирурги даже не пытаются лечить. Он умолял своего товарища его пристрелить.

— Давай подождем медофицера, ладно? — услышал Кингсли слова его товарища, но было очевидно, что от медофицера хороших вестей можно было не ждать.

Когда раздались свистки и мимо него пробежали санитары команды с носилками, Кингсли с трудом поборол искушение развернуться и убежать. Как можно быстрее выбраться из этого отвратительного места. Он и предположить не мог, что может так испугаться. Отвага Кингсли всегда основывалась на спокойной уверенности — высокомерной уверенности, как он понял теперь, — в собственных силах. Он был из тех, кто умеет и думать и драться, и, более того, мог делать одновременно и то и другое лучше многих. У него был развит инстинкт самосохранения, и если кто и мог справиться с опасностью, так это он. Но все это замечательно в обычной обстановке, где можно делать выбор и планировать свои действия. А эта совершенно случайная смерть, от которой не спас бы никакой разум, показала, сколь уязвима броня Кингсли. В такой ситуации и гений и дурак оказывались в совершенно одинаковом положении. Не имело значения, трус ты или храбрец, осторожен ты или бесшабашен, потому что людей здесь убивали словно мух. Только судьба определяла, выживет ли солдат в окопе или погибнет.

«От своей пули не убежишь», — говорили ребята.

Оставалось просто положиться на удачу.

А вот это было никак не в характере Кингсли.

Пытаясь сдержать приступ тошноты и справиться с бурлящим кишечником, он направился по указанному направлению к последнему окопу связи, за которым начиналась передовая. Именно там, когда уже стемнело, Кингсли наконец нашел капитана Эдмондса. Он сидел в землянке и вместе с двумя лейтенантами ел мясные консервы, которые сержант подогревал для них на газовой горелке.

— Господи боже мой, капитан, — сказал Эдмондс, глядя на залитую кровью шинель Кингсли, — что с вами случилось?

— Прямо у меня за спиной в окоп на линии поддержки попал снаряд.

— Да, мы слышали взрыв. Точное попадание, да? Плохи дела. Обычно фриц вообще попасть не может.

Три офицера жевали какое-то время в молчании, думая о трагедии, которая произошла в каких-то пятидесяти ярдах от того места, где они сидели. Впрочем, настоящее волновало их куда больше. Кингсли заметил, что здесь никто надолго не задумывается о смерти.

— Знаете, — сказал Эдмондс, — когда эта война закончится, я не расстроюсь, если никогда больше не увижу банок с солониной. Вчера у нас были приличные тушеные овощи с мясом, но сегодня отведать их не удалось. Хотя на десерт есть фруктовый кекс и сыр, — радостно добавил он. — Получил посылку. Благослови господь тетушку Джоанну. Она мне больше добра делает, чем моя собственная матушка. Ну и зачем капитан военной полиции добрался до самой передовой? Без обид, капитан, но штабных офицеров здесь обычно не увидишь.

— Я расследую смерть виконта Аберкромби.

— Господь всемогущий! Бедняга Алан Аберкромби погиб в бою, так ведь говорили, да? Так странно. Мы все считали, что он спокойно сидит себе в Бориваже.

— Можно зайти?

Эдмондс велел лейтенанту помоложе освободить место на лавке.

— Чаю? Боюсь, он пахнет луком, у нас только одна сковорода. Чертовски плохо, когда у англичанина нет чайника, чтобы заварить чай, да? Ха-ха! Что скажешь, Коттон?

Коттон, маленький, жилистый парень, резавший торт, очевидно, был денщиком Эдмондса.

— У нас есть сковорода, сэр, и есть банка из-под бензина. — Коттон говорил немного обиженно, как будто капитан намекал, что отсутствие нормального чайника — это его вина. — Поэтому можете выбрать чай, пахнущий луком, из сковороды, или чай, пахнущий бензином, из банки. Мне, конечно, все равно, но я подумал, что вы предпочтете лук.

— Ты прав, Коттон. Молодец. Продолжай. И намажь кусочек рыбного паштета тети Джо на печенье, с сыром он хорошо идет. После пудинга ничего вкуснее и не придумаешь.

Кингсли взял чашку чаю, но от куска кекса и рыбного паштета отказался. Он не собирался надолго оставаться в окопе и считал, что невежливо лишать солдат хоть толики их скудных удовольствий.

— Я вас не задержу, капитан, — сказал он.

— Я не тороплюсь. Всегда рады развлечь гостей, верно, парни?

Оба лейтенанта радостно кивнули.

Кингсли заметил, что лейтенанты, которым было не больше девятнадцати, искренне восхищались капитаном Эдмондсом, бывалым воякой, которому было никак не меньше двадцати пяти.

— А вы сами виконта знали? — спросил Кингсли.

— Да в общем, нет. В смысле, я с ним разговаривал во время обеда в офицерской столовой, когда мы были на отдыхе, но он с нами недолго пробыл. Конечно, мы все очень обрадовались, когда услышали, что его к нам перевели, ведь он такой известный и все такое, но, если честно, он нас немного разочаровал. Такой был тихий, замкнутый, по стихам я представлял его совсем другим. Я слышал, он был лихим парнем, сорвиголовой. Но не с нами; здесь, казалось, его едва ли что интересовало. Да еще это было перед самой контузией. Это тоже должно было его сильно изменить. А больше, боюсь, я вам ничем не помогу. Наверняка есть ребята, которые знали его куда лучше, чем я.

— Собственно говоря, капитан, от вас мне нужен его револьвер.

— Что?

— Вам выдали новое оружие. Раньше оно принадлежало виконту.

— Вы что, меня разыгрываете?

— Вовсе нет. Обстоятельства гибели Аберкромби «в бою» начальство по-прежнему считает загадочными. У нас есть причина полагать, что его застрелили из его же собственного оружия. Однако это оружие было возвращено в часть и досталось вам.

— Господи боже мой, вот так штука! Вы действительно хотите сказать, что это револьвер виконта Аберкромби? И что, возможно, его из него убили? — Эдмондс показал в угол, где Коттон разложил его снаряжение. Денщик как раз чистил револьвер.

— Ну, мы предполагаем, что это так, и нам необходимо это проверить. Поэтому мне нужен ваш револьвер.

Эдмондс задумался:

— Вам нужен мой револьвер?

— Да. Я принес вам другой.

— Другой?

— Да.

— Хорошо. Отлично. Ладно, капитан Марло, утром я отправлю Коттона к вам с револьвером.

— Я бы лучше забрал его сейчас, если не возражаете.

Последовала немного неловкая пауза.

— Ну, вообще-то возражаю. Извините, и все такое, но этого я сделать не могу. Я отправлю его вам завтра утром.

— Почему вы не хотите, чтобы я забрал его сейчас?

— Не хочу, и все.

— Боюсь, капитан, мне придется попросить вас назвать гораздо более вескую причину, потому что этот револьвер мне необходим.

— Знаете что, капитан, — ответил Эдмондс по-прежнему вежливо, но уже не столь приветливо, — советую вам не забывать, что это мой окоп и я здесь командую, поэтому я не обязан объяснять вам свои решения, а у вас нет права требовать объяснений. Однако в знак уважения, поскольку вы мой гость и, возможно, первый полицейский, оказавшийся в окопе на передовой, я скажу вам, что получил приказ провести вылазку на нейтральную полосу.

Кингсли попытался его перебить, но Эдмондс продолжил, спокойно, но напористо:

— Сейчас у нас, скажем так, затишье перед битвой, а наш полковник не любит, когда кто-то бездельничает. Он думает, что раз мы тут дурака валяем, то почему бы нам не нанести удар по бошам. Потревожить их, заставить побегать. Поэтому мне с отрядом солдат было приказано под покровом темноты добраться до немцев и дать им хорошего пинка под зад. Отлично, сказал я, и теперь мы все готовы и радостно рвемся в бой. Разве не так, Чемберлен?

— Так точно, сэр! — высоким голосом, с неподдельным энтузиазмом крикнул молодой лейтенант.

— Не повезло тебе, Дженкинс, — сказал Эдмондс другому лейтенанту, который выглядел довольно расстроенным. — Придет и твой черед. Охотиться на лис в темноте с двумя новичками нельзя. Нужно пускать кровь по одному, верно?

— Конечно, сэр. Я все понимаю, мне просто ужасно хочется пойти.

— Храбрый парень. Молодец. Скоро придет и твой черед, так что не расстраивайся. Думаю, войны на всех хватит. Короче, капитан, — сказал Эдмондс, снова обращаясь к Кингсли, — дело в том, что я служу во Франции с самого начала. Не хочу хвастаться, но я был младшим лейтенантом экспедиционных войск еще в Монсе, представляете, и я до сих пор служу в тех же войсках. Подумайте, капитан, я три года принимаю участие почти в каждом наступлении. Я пропустил только Сомму из-за траншейной стопы, когда у меня пальчики на ногах стали размером с аэростат каждый. Итак, единственная причина, почему я так занудствую, это потому, что когда столько раз пройдешь по острию, начинаешь верить в удачу. Всякие глупые мелочи, детали и все такое вдруг приобретают значение. Ненавижу называть это суевериями — я преподавал химию в Бейллиоле и не терплю никакого шаманства, — но все равно, если лучшего слова не подыскать, пусть будут суеверия. Я люблю идти за бруствер по-своему, понятно?

— Нет, не совсем.

— Я выкуриваю папиросу, как следует осматриваю свое снаряжение, проверяю, перепроверяю, а затем передаю вот этому пареньку. Он тоже все осматривает, натирает, смазывает, проверяет и оказывает ему, черт возьми, больше уважения, чем мне, верно, Коттон?

— Не понимаю, о чем вы говорите, сэр.

— Ха-ха. Потом он еще раз все проверяет и отдает мне. Я все проверяю. Выкуриваю еще одну папиросу, допиваю чай, а потом иду и убиваю как можно больше немцев. И сейчас этот ритуал у нас уже почти завершен. Я выкурил папиросу, проверил нож, дубинку и револьвер; перепроверил, отдал Коттону, он все осмотрел, смазал, натер и проверил. Через минуту он его снова проверит и отдаст мне, я его проверю, выкурю еще одну папиросу, допью чай и буду готов идти.

— Да, я понимаю… — попытался вмешаться Кингсли.

— И вот что я хочу вам сказать, капитан. — Голос Эдмондса стал теперь очень твердым и решительным. — Я не собираюсь менять свой распорядок. Вот револьвер, который мне выдали для этого наступления, и я пойду в наступление с этим револьвером. Это орудие дал мне Бог, понимаете? Я его проверил, оно готово. Называйте меня глупой бабой, если хотите, но свой распорядок я нарушать не буду, это понятно? Я бы не стал этого делать даже ради самого фельдмаршала Хейга и определенно не стану делать этого для военной полиции.

— Капитан Эдмондс, мне нужно это оружие. Я принес вам на замену отличнейший револьвер. Если вам станет легче, можете себе представить, что я послан вам судьбой, но я вынужден потребовать отдать мне этот револьвер и позволить Богу дать вам другой.

— Я уже сказал, капитан Марло. Получите его утром.

— Сэр, если вы возьмете пистолет с собой, вы прекрасно знаете, насколько велика вероятность, что ни вы, ни он не вернетесь сюда.

— Спасибо за напутствие, капитан. — Эдмондс поднялся на ноги и стоял сгорбившись, потому что землянка была не больше пяти футов в высоту. — Непременно передавайте привет всем парням за линией фронта, всем копам и другим работничкам, которые нашли себе теплое местечко. Передавайте, что мы в любую минуту будем рады видеть их здесь. Однако сейчас я вынужден попросить вас уйти, потому что настоящим солдатам нашей растреклятой пехоты пора идти в бой.

Капитан Эдмондс вышел из окопа и надел офицерскую портупею, на которой висела кобура с револьвером Аберкромби. Он достал оружие и осмотрел его. Младший лейтенант, которому предстояло идти в бой вместе с Эдмондсом, тоже начал надевать снаряжение.

— Отдайте мне револьвер, капитан, — резко бросил Кингсли.

— Сержант! — крикнул Эдмондс, посмотрев на часы. Он не обращал никакого внимания на Кингсли.

Перед ним возник сержант с вымазанным землей лицом:

— Сэр!

— Отряд к рейду готов?

— Так точно, сэр. Ждем не дождемся!

Эдмондс начал наносить маскировку себе на лицо.

— Сержант, это капитан Марло из Королевской военной полиции. Он попросил меня отдать ему револьвер, когда я вернусь из боя. Я согласился. Это понятно, сержант?

Из окопа появился Кингсли:

— Мне нужен этот револьвер сейчас, и я приказываю вам отдать его мне!

— Это понятно, сержант? — повторил Эдмондс.

— Капитан Марло попросил вас отдать ему револьвер, когда вы вернетесь из боя, сэр!

Кингсли видел, что дело зашло в тупик. Спорить было бессмысленно. Он находился в окопе Эдмондса, среди людей Эдмондса. Они любили и уважали своего командира; они все были словно братья, и Кингсли к этому братству не принадлежал. Они всегда встанут на защиту капитана, будь его врагом немецкие солдаты или английские военные полицейские. Кингсли нисколько не сомневался, что если капитан Эдмондс скажет своему сержанту, что Кингсли должна сразить шальная пуля, — а в этих окопах подобная участь в любую минуту может настичь каждого из них, — сержант выполнит приказ.

— Я вижу, капитан Эдмондс, что я в меньшинстве.

— Боюсь, так и есть, капитан Марло, — ответил Эдмондс перед тем, как повернуться к отряду из двадцати мужчин, стоящих за сержантом. — Итак, ребята, — сказал он, — вам всем известно, какая сегодня предстоит работенка. Отношение британской армии к нейтральной полосе простое: никакой нейтральной полосы нету. Она наша, она принадлежит нам, и мы ходим по ней как у себя дома. Что такое немецкая колючая проволока?

— Передовая британских войск, сэр, — ответили солдаты.

— Вот именно, немецкая проволока — это передовая британских войск. Не их. Наша. Итак, если артиллерия справилась со своим заданием, то в проволоке пожирателей сосисок должны быть значительные дыры. В противном случае прорубите себе дорогу, и, черт возьми, поживее.

Кингсли разглядывал солдат, к которым обращался Эдмондс. В темноте они выглядели устрашающе: лица вымазаны грязью, на поясах обмотанные тряпками — чтобы не звенели — дубинки, топоры и ножи. У некоторых были и ручные гранаты. Ружей никто не взял — бой, видно, намечался только ближний.

Над головой вспыхнул сигнальный огонь, на мгновение озарив сцену. Кингсли увидел блестящие глаза и зубы, странное сияние голого металла. Солдаты выглядели так, словно собирались отправиться в ад.

— Итак, парни, — сказал Эдмондс, — я знаю, что каждый из вас выполнит свой долг перед королем, страной и девчонками, которых мы там оставили.

— Эх, а у меня и девчонки-то нет, сэр, — радостно выкрикнул высоким голосом один солдат.

— Ну, выполни свой долг перед моей, а я тебе фотографию покажу, — ответил Эдмондс, и все засмеялись. — Коттон! У меня в вещмешке почти целый кекс с цукатами. Если меня вдруг с вами завтра не будет, разделишь его среди тех, кто вернется, пусть слопают его с порцией утреннего рома.

— Хорошо, сэр. Увидимся утром.

— Хорошо. Молодец. Сержант, лестницы, пожалуйста.

Сержант отдал приказ, и к брустверам были приставлены лестницы. Затем Кингсли наблюдал за тем, как капитан Эдмондс с командой тихо залезли по лестницам и поползли на нейтральную полосу. Кингсли почувствовал небывалый подъем: он точно знал, что нужно делать. Он пришел сюда, чтобы добыть доказательство, и он это сделает. Когда последний солдат исчез наверху, а оставшиеся собрались убирать лестницы, он сделал шаг вперед:

— Минутку, рядовой.

Несмотря на протесты солдат, Кингсли полез вверх.