День двадцать девятый. 7.15 утра

– Телеведущий, телеведущий, телеведущий, телеведущий, машинист.

– Машинист? – Сержант Хупер удивленно поднял глаза.

– Извините, ошибся. Тоже телеведущий.

Старший инспектор Колридж шлепнул на стол толстую папку с делами подозреваемых и снова повернулся к экрану установленного в углу кабинета большого телевизора. Последние два часа он просматривал пленки вразнобой, без всякой системы.

Гарри на экране раскинулся на зеленом диване. Незадолго до этого была нажата кнопка «пауза», и кадр застыл. Но даже если бы магнитофон продолжал крутиться, картинка бы не изменилась: Гарри так же лежал бы в своей излюбленной позе – почти не двигаясь, раскинув ноги и левой рукой лениво почесывая яйца.

На его левой лодыжке распластал крылья полустершийся синий орел. Орел категорически не нравился Колриджу. Неужели тупой говнюк и выскочка Гарри полагает, что у него есть нечто общее с этой гордой, благородной птицей? Инспектор нажал на «воспроизведение», и Гарри заговорил:

– Лучшая команда английской Премьер-лиги – это десять недоумков и одна огромная горилла в нападении – обычно какой-нибудь черный.

Колридж старался не отвлекаться, но сосредоточиться не удавалось. Сколько чепухи способен вытерпеть мир? Мы все несем иногда несусветную чушь. Но обычно сказанные всуе слова словно растворяются в воздухе, и нет их, проехали. А эти – увековечены навсегда. Более того, превратились в улику. И он обязан их слушать.

– Десять идиотов упорно пасуют горилле в надежде, что тот обведет защиту и закатит мяч в ворота.

Мир уже слышал эти блистательные откровения. Их передавали в эфир сраженные наповал сенсационностью подобных высказываний режиссеры программы «Любопытный Том». Слова «черный» и «горилла» в одной фразе создавали на экране потрясающий эффект поистине «реального» телевидения.

– Борьба, полемика, смелость, – пробормотал себе под нос Колридж.

Он цитировал статью, которую нашел в коробке с видеокассетой. Все изъятые записи шоу «Под домашним арестом» были дополнены вырезками из газет и журналов. Организаторы «Любопытного Тома» знали свое дело. И если требовался архив, его тут же предоставляли.

В статье рассказывалось о продюсере проекта «Под домашним арестом» Джеральдине Хеннесси, которую чаще называли Джеральдиной Тюремщицей.

«Мы не Би-би-си, – заявляла она. – Мы Би-пи-си: Борьба, Полемика, Смелость. И поэтому даем возможность людям заглядывать в окна и не стесняемся простодушно-откровенного расизма Гарри».

Колридж вздохнул. «Борьба… полемика». Что за странные амбиции для уже немолодой женщины? Он перевел взгляд на собеседника Гарри. Тот сидел на оранжевой кушетке – блистательный Джейсон, известный больше как Джаз: самый крутой, самый находчивый, самый уверенный в себе, с вечной улыбочкой на губах или – как на этот раз – с насмешливой ухмылкой.

– Вот так-то, приятель, – продолжал Гарри, – ни мастерства, ни ловкости, ни стратегии. Вся игра в этой стране рассчитана на удачный прорыв. – Он переложил поудобнее свои гениталии, и они четко обозначились под пронзительно-зелеными спортивными шортами. Оператор моментально дал крупный план. «Любопытный Том» – детище Би-пи-си, потому-то и любит смаковать пикантные моменты.

– Пойми меня правильно, Джаз. Факт есть факт: большинство нападающих лиги – черные громилы.

Джаз пронзил Гарри (как ему казалось) загадочным и устрашающим взглядом. Его тело выглядело еще эффектнее, чем у Гарри, и он тоже постоянно поигрывал мускулами, которые рельефно проявлялись, даже когда он поглаживал рукой поблескивавшую на красивой груди толстую золотую цепь.

– Гориллы.

– Что?

– Ты сказал «гориллы», а не «громилы».

– Неужели? Я имел в виду, что гориллы огромные и сильные, как твой хрен.

На кухне мнившая себя хипповой супермоделью Лейла возмущенно тряхнула умопомрачительными белокурыми косичками с вплетенными бусинками.

Колридж заметил это проявление ее возмущения благодаря мгновенной реакции видеорежиссера, который моментально поменял план и крупно показал ее лицо. «Любопытный Том» не упустил возможности отметить, как вскинулась эта насмешливая гордячка из благополучных снобов, типичных для среднего класса. И инспектор понял, что позиция передачи – нарочитое пренебрежение к интеллектуалам.

«Мы всенародно любимый «Любопытный Том» – цитировала статья Джеральдину, которая явно считала Лейлу заносчивой стервой, абсолютно лишенной чувства юмора, цацей из этого самого среднего класса. И именно такой показывал ее режиссер.

Колридж чертыхнулся в экран. Он наблюдал за Джазом, хотел его раскусить. Но до чего же трудно вести расследование, когда «Любопытный Том» демонстрирует тебе только то, что считает нужным. А ведь нужно-то им совсем не одно и то же. «Том» пытается состряпать то, что называется «грандиозным телешоу». А Колридж должен поймать убийцу.

Но вот камера вернулась к Гарри и его яйцам.

Инспектор вовсе не думал, что убийца именно Гарри. За долгие годы службы ему не раз приходилось колошматить субботними вечерами штук по двадцать подобных гарри. Он прекрасно знал таких субчиков: крикливые, самоуверенные, наглые. Инспектор вспомнил, как тот же самый Гарри выглядел два дня назад, когда после убийства всех собрали перед полицейским видеомагнитофоном. Гарри больше не казался нагловатым. Он казался напуганным.

И все же опыт подсказывал: такие гарри лезут в драку, но не убивают – разве только прибьют кого-то случайно, по пьянке, либо задавят машиной. Колридж терпеть не мог этого чванливого, самодовольного, разрисованного татуировками, тупоголового кокни, но на злодея тот не тянул. Гарри не из тех, кто мог подкрасться к жертве, воткнуть в шею кухонный нож, вытащить и снова хладнокровно засадить глубоко в череп.

Нет, Колридж считал, что Гарри на такие выходки не способен. Однако жизнь иногда преподносит сюрпризы, и об этом тоже нельзя забывать.

Общественное мнение совпадало с точкой зрения Колриджа: люди не верили, что убийца – Гарри. Он был из любимчиков. И бульварные газеты с самого начала шоу намекали, что Молодчик Газза, как прозвали Гарри, – верный кандидат на роль победителя. Зато потом, когда игра обернулась реальным убийством и расследованием случившегося, Гарри редко поднимался в первые строчки опросов.

Колридж улыбнулся печальной, слегка надменной улыбкой. Только так он и мог улыбаться в последнее время. На самом деле страна не знала Молодчика Газзу, хотя зрители были уверены, что им известно о нем всё. Но им предлагали только самые эффектные куски: его безапелляционные высказывания, нагловатые повадки, то, как он объявлял кого-то снобом или задавакой, и веселое упорство, с каким он выводил из себя гордячку Лейлу. И еще его пенис, как-то выглянувший из-под задравшихся шорт. Этот кадр немедленно напечатали на майках, которые продавали на рынке Камден-Лок.

– Циклоп! На место! – прикрикнул Гарри, словно бы обращаясь к собаке, и только после этого прикрыл член шортами. – Извините, девушки. Просто я не ношу трусов. В них у меня все преет.

Вот таким воспринимала его страна: он был разжеван средствами массовой информации и запихан людям в рот куском прямодушной откровенности, без претензий на заумь. Одним словом, – Молодчик Газза. Но этим-то Гарри и нравился.

Как и видеорежиссер, Гарри заметил возмущение Лейлы и, представив реакцию такого же сноба – уже из зрителей – на свои, отдающие душком расизма рассуждения, решил поднажать.

– Именно так! – рассмеялся он в ответ на ее возмущенный взгляд. – Тебе слабо произнести это вслух, а я не боюсь: пошла она в задницу, ваша политкорректность. Только учти, что это комплимент Джазу, а не наоборот. Черные быстрее и сильнее – доказанный факт. Вспомни бокс! Вспомни Олимпийские Игры! Будь я проклят – белым следует давать медали уже за то, что у них хватает духу принять участие в соревнованиях. Мужики еще ладно, а девчонки вообще никуда не годятся! Видела, как они бегут? Сначала, обгоняя друг друга, финишную ленту рвут черные амазонки, и только потом, аж минут через десять, появляется парочка плоскозадых рыженьких из Глазго.

Вот вам: получайте свою борьбу, полемичность и смелость!

– Да, но это потому… – неуверенно начала Лейла, понимая, что должна опровергнуть ужасное высказывание Гарри.

– Так почему же, черт подери? – подхватил он.

– Потому… потому, что для черных спорт – единственная возможность чего-то добиться в этом обществе, где все прочие пути для них закрыты. Вот они и пытаются проявить себя в любом виде спорта.

В разговор вступил Джаз, но отнюдь не на стороне Лейлы:

– Значит, ты утверждаешь, что белые могли бы побить нас, черных, в боксе, беге и во всем остальном, если бы не были так заняты учебой на врачей и премьер-министров. Я тебя правильно понял, Лейла?

– Нет!

– Да ты у нас расистка, детка. Ай-ай-ай!

Лейла сморщилась, словно собиралась расплакаться, а Гарри и Джаз дружно рассмеялись. Неудивительно, что перевес симпатий был на их стороне. Большая часть зрителей считала их своими представителями в доме. Нормальные, не говнистые, простецкие ребята. Отличные мужики, золотые парни. Но что бы сказали те же самые зрители, если бы им пришлось находиться в обществе этих золотых парней по двадцать четыре часа в сутки? День за днем, неделю за неделей иметь дело с хамским гонором, который так и отскакивал от потолка и от стен? Кое-кто начал бы раздражаться. Потом невзлюбил бы их и стал бы отвечать колкостями. А в результате, спровоцировал бы одного или другого на убийство.

Убийство на почве взаимного раздражения? Такое бывает! Бывает. Инспектор по опыту знал, что раздражение – самый распространенный из всех мотивов. Взрыв эмоций – и занудная, мелочная ссора переходит роковую грань. Сколько раз Колриджу приходилось выяснять у задержанного, как его угораздило угробить родственника только потому, что тот его раздражал.

«Не мог больше терпеть. Психанул».

«Она меня довела».

Большинство убийств совершается на бытовой почве теми, кто прекрасно знает будущую жертву. А разве можно придумать более подходящую обстановку, чем «Под домашним арестом». К моменту убийства участники программы успели хорошо друг друга узнать, – по крайней мере настолько, насколько может узнать один человек другого. «Арестантам» приходилось слишком много разговаривать – друг с другом и друг о друге. И отдыхать от этого только во сне.

И не исключено, что один из них стал раздражать остальных до такой степени, что его убили.

Но раздражение вызывали они все, по крайней мере у Колриджа. Абсолютно все. Их смугленькие животики и округлые ягодицы, их бицепсы, трицепсы и татуировки, кружочки вокруг сосков, их общий интерес к знакам зодиака, бесконечные поглаживания и обжимания и полное равнодушие ко всему, что не связано с ними непосредственно.

Инспектор Колридж сам бы с радостью их всех поубивал.

– Беда в том, что вы сноб, сэр, – заметил сержант Хупер, который наблюдал, как начальник просматривал видеопленки, и отгадал ход его мыслей, словно у того была стеклянная голова. – В наши дни никого не заставишь мечтать о профессии машиниста. Да если честно, то и нет никаких машинистов. Сидит себе в кабине тип, нажимает на кнопку пуска и время от времени бьет по тормозам. Да уж, почетное призвание. Нет, теперь все хотят стать телеведущими. Я бы сам подался из копов на телевидение.

– Не отвлекайтесь, Хупер! – проворчал Колридж.

Он знал, что над ним подсмеивались. Подсмеивались потому, что считали старомодным. А считали старомодным потому, что помимо астрологии и знаменитостей его интересовали и другие вещи. Например, книги и поезда. Наверное, таких людей на земле уже не осталось. Господи! Ему исполнилось всего пятьдесят четыре года! А большинство коллег думали, что не меньше двухсот. И за глаза называли чудаком. Он был членом Общества книголюбов, доморощенным исполнителем песен, в День перемирия всегда ходил к военному мемориалу и выращивал цветы из семян, а не покупал в садоводческом центре.

И вот именно ему выпало смотреть весь материал, отснятый для шоу «Под домашним арестом». Сидеть и наблюдать за тупыми существами двадцати с чем-то лет, которых собрали в одном доме и устроили за ними круглосуточное видеонаблюдение. Да уж, подвезло! При других обстоятельствах Колридж ни за что в жизни не переключил бы телевизор на программу «Под домашним арестом».

Инспектор стиснул ручку кружки из настоящего фарфора – еще один повод для насмешек, ибо он упорно пользовался фарфоровой кружкой, несмотря на то, что ее приходилось то и дело мыть.

– Если мне понадобится ваше мнение о машинистах или по другому вопросу, Хупер, я сам вас об этом спрошу.

– Всегда к вашим услугам, сэр.

Колридж понимал, что Хупер прав. Нельзя осуждать современную молодежь за отсутствие здравых, реалистических стремлений. Ведь в те дни, когда мальчишки мечтали стать машинистами, они представляли себя повелителями огромных железных машин – изрыгающих пламя чудовищ, укротить которых под силу только самым смелым и самым умным.

А сегодня технологии настолько усложнились, что никто не понимает, как работают навороченные механизмы, кроме, конечно, Билла Гейтса и Стивена Хокинга. По словам того же Хупера, человеческая раса вырвалась из петли. Так что же оставалось желать молодежи, как не маячить на телеэфирах? Более привлекательного занятия не существовало. Колридж удрученно взглянул на высоченные стопки видеокассет и компьютерных дисков, которые занимали большую часть комнаты.

– Что ж, вернемся к началу и примемся штурмовать проблему по порядку. – Он выхватил коробку с надписью «Первый эфир» и вставил кассету в аппарат.

Один дом. Десять претендентов. Тридцать камер. Сорок микрофонов. Один победитель.

Слова хлестали в экран, словно бьющий в лицо кулак.

Сердитый, бешеный рок сопровождал надписи в манере «постпанк» на фоне нарочито размытых картинок.

Объектив камеры на турели. Забор из колючей проволоки. Рыкающая собака охраны. Девушка, снимающая бюстгальтер спиной к объективу.

Крупным планом: искаженный криком ярости рот.

Громче гитарные аккорды – и все изломаннее буквы. Подтекст очевиден: зануды пусть ищут развлечений в другом месте. Но если вы молоды, энергичны и радуетесь жизни, это шоу для вас!

Девять недель. Никаких поблажек. Никаких отлучек.

Под домашним арестом.

Взрывная круговерть рисунков, в ответ тяжелый удар гитары – и с разогревом покончено. Идут последние минуты, когда дом «Любопытного Тома» тих и спокоен. Светлое, большое, гостеприимное жилое помещение: отделанная плиткой гостиная, симпатичные общие спальни, блистающие нержавейкой ванны, душевые и бассейн в саду.

Входная дверь открывается, в нее проходят десять молодых людей и рассредоточиваются по всему общему плану гостиной. Та самая десятка, в которой, как уверяли страну, никто друг с другом не знаком.

Все кричат, взвизгивают, обнимаются и то и дело повторяют: «Супер!» Кто-то забегает в спальни и скачет по кроватям, кто-то показывает большие пальцы дверному проему, один или двое стоят в стороне и смотрят, но все как будто согласны, что начинается самое главное в их жизни приключение. И начинается оно в составе лучшей в мире суперкоманды.

Режиссер выдерживает паузу, чтобы зрители прониклись чувством общего праздника, после чего начинается представление участников программы. Камера выхватывает невероятно смазливого молодого красавчика с бархатистыми щенячьими глазами, с мальчишескими чертами лица и с волосами до плеч. На нем длинный черный пиджак и в руках гитара. Прямо поверх лица штампуются слова, буквы лепятся из кирпичиков и поднимаются, будто тюремные стены.

Дэвид. Род занятий: актер. Знак зодиака: Овен.

– Пожалуйста, остановите, констебль.

Картинка застыла, и собравшиеся полицейские принялись рассматривать изуродованное надписью красивое лицо.

– Род занятий: актер, – повторил Колридж. – И место его последней работы?

Молоденькая констебль Триша, которая как раз закончила прикалывать на стену последнюю из семи фотографий подозреваемых, уткнулась в дело Дэвида.

– Пантомима. Принц Очарование. Два Рождества назад.

– Два года назад? Это вряд ли можно назвать работой.

– Вот и Гарри потом так сказал, – вмешался сержант Хупер. – Дэвид тогда здорово залупнулся.

– Залупнулся?

– Вышел из себя.

– Благодарю вас, сержант. Полагаю, дело у нас пойдет значительно быстрее, если мы будем говорить на одном языке. Есть ли какие-нибудь свидетельства того, что у парнишки были актерские данные?

– Да, сэр, – отозвалась Триша. – Он прекрасно начинал. Выпускник Королевской академии драматического искусства, сначала много работал. А потом как-то не сложилось.

Колридж вгляделся в застывшее на экране лицо Дэвида.

– Кажется подавленным, а? Трудно представить, что, покидая театральный колледж, он мечтал ввязаться в эту передачу.

– Да, вряд ли. Выглядит несколько мрачно.

Колридж снова посмотрел на экран. Изображение подергивалось и подпрыгивало. Старый, раздолбанный полицейский видак плохо держал паузу. У Дэвида был слегка приоткрыт рот, так что казалось, будто он хочет укусить воздух.

– И на что же он живет, если его работа заключается в том, чтобы не играть?

– Я пробовал это выяснить, сэр, – ответил сержант Хупер. – И должен признаться, слегка озадачен. Дэвид никуда не нанимается, но как будто вполне процветает. У него приличная квартира, хорошая одежда и все такое. «Любопытному Тому» он сообщил, что ему помогали родители.

– Проверьте. Не исключено, что он залез в долги, обокрал кого-то или торгует наркотиками, а кто-то из участников шоу пронюхал об этом… Здесь имеет смысл покопать… Может, обнаружится хотя бы подобие мотива, – но в голосе инспектора не слышалось уверенности.

– Телевизионщики узнали бы, если б кто-то из «арестантов» получил подобную информацию. Ведь они, кажется, прослушивали все подряд? – спросила Триша.

– Не все, – возразил Хупер, который был настоящим знатоком телевизионных хитростей. – Видели все. А слышали многое, но не все. Трудно было разобрать слова, когда «арестанты» шептались. Иногда они снимали микрофоны и забывали надевать, так что приходилось им напоминать. Иногда постукивали по микрофонам, когда разговаривали. Этот трюк придумали еще первые участники. Помните Супер Уилли? Типа, исключенного за то, что он пытался манипулировать голосованием? Его изобретение.

– Значит, такие моменты нужно смотреть внимательнее, – предположила Триша. – Постукивание по микрофону – это подозрительно.

– К сожалению, невозможно. Именно эти куски отсутствуют на диске, поскольку их посчитали непригодными для эфира.

– Ну, хорошо, – подытожил Колридж. – Как говаривала моя мать: жизнь простой не бывает. Пошли дальше. Включайте.

– Смотрите, ребята, бассейн! – Джаз распахнул дверь во внутренний дворик и обернулся к остальным, чтобы объявить о своем открытии. И тут же по его юному лицу замелькали кирпичики надписи:

Джаз. Род занятий: ученик повара. Знак зодиака: Лев (на пересечении с Раком).

– Не хуже, чем Ибица! – словно обкуренный, он сделал у кромки воды несколько расхлябанных телодвижений и похоже изобразил губами барабан и бас-гитару. – Чи-чи-бум!

Вслед за ним к бассейну подскочила молоденькая девушка. Симпатичная, с маленьким драгоценным камешком в ноздре.

Келли. Род занятий: торговый консультант. Знак зодиака: Весы.

– Класс! – завопила Келли.

– Чи-чи-бум! – отозвался Джаз. Девушка запрыгала и захлопала в ладоши.

– Супер! Бесподобно! Улет! – Скинув едва прикрывавшие попу шорты, она прыгнула в воду.

– Торговый консультант? Что это значит? – поинтересовался инспектор.

– Продавщица, – объяснил Хупер. – Мисс Селфридж.

– Вы видели, какие на ней штаны? – Колридж всматривался в мерцающее изображение. – Ползадницы наружу.

– У меня есть точно такие же, – заметила Триша.

– Слишком откровенные, Патрисия. Никак от вас не ожидал. Из-под них даже трусики видны.

– В этом-то весь кайф, сэр.

– Неужели?

– Конечно. Какой смысл тратиться на стринги от Кевина Кляйна, если люди их даже не увидят.

Колридж не знал, что здесь значат «стринги», но не собирался попадаться в явную ловушку.

– Где же ее девичья гордость, если она способна так беззастенчиво хвастаться нижним бельем? – Он чувствовал себя вконец отставшим от жизни. Таких допотопных экземпляров больше нет. А если они все-таки сохранились, скрываются по углам, боятся открыть рот. Не воспринимают рекламу. Что уж говорить о телепрограммах.

На экране Келли в туче брызг показалась из воды, и в этот момент ее груди подпрыгнули и выскочили из лифчика. Девушка нырнула и, прежде чем выбраться из бассейна, поправила лифчик.

– О боже! – закричала она. – На мне же микрофон! «Любопытный Том» меня убьет!

– Вот уж напрасно, – прокомментировал Хупер. – Помню-помню: знаменитые титьки Келли. Определенно дороже микрофона. Ее столько раз крутили в анонсах – водяная пыль, замедленная съемка, очень соблазнительно и симпатично. И в газетах печатали. «Буферная зона». Забавно!

– Давайте продолжим, – раздраженно перебил его Колридж.

Хупер прикусил губу и включил воспроизведение.

Из дома посмотреть на бассейн выскочила девушка с татуировками и «ирокезом» на голове.

Сэлли. Род занятий: вышибала. Знак зодиака: Овен.

– Им следовало написать: «Род занятий – лесбиянка», – поправила Триша. – Явно розовая. В такие программы обязательно берут кого-нибудь из нетрадиционных. Голубка или лесбу. Видимо, таковы законы эфира.

Колридж собрался было возразить против «лесбы», но передумал. Решил: а вдруг этот термин стал общепринятым, а он пропустил мимо ушей. Язык в наши дни меняется чрезвычайно быстро. И вместо этого спросил:

– Как вы полагаете, татуировки что-нибудь означают?

– Определенно, – ответил Хупер. – Стоит взглянуть, сразу ясно: вали подальше – я та еще сука.

– Думаю, что это маори, – добавила Триша. – Очень похоже на маори.

Руки Сэлли были разукрашены от запястий до плеч – ни одного свободного дюйма кожи. Там переплетались и свивались толстые черно-синие полосы.

– Если верить Интернету, она подозреваемый номер один, – заметил сержант. – Достаточно сильная. Взгляните на ее мускулы.

– Тот нож был очень острым, – возразил Колридж. – У любого из участников шоу хватило бы сил проткнуть им череп – при условии, что жертва вызывала достаточно сильную неприязнь. И еще: будьте добры, держите при себе замечания по поводу Интернета. Если миллионам тупых болванов нечем заняться и они городят всякую чушь – их дело, но это не имеет никакого отношения к расследованию.

На мгновение в комнате воцарилась полная тишина. Инспектор осадил подчиненных, словно школьников, и никто не нашелся что ответить.

– И что она делает в качестве вышибалы? – продолжал Колридж, возвращаясь к Сэлли. – Есть какие-нибудь сведения?

– С ней однажды разговаривал наш информатор из Сохо. Раскроила несколько голов, но исключительно в целях самообороны.

– Мать должна гордиться такой крутой дочкой.

– Еще замешана в драке во время прошлогоднего марша сексуальных меньшинств. Осадила парочку хмырей, которые вздумали посмеяться.

– Господи, неужели им всем так важно обсуждать свои постельные пристрастия?

– Если бы они об этом не говорили, вы бы ничего не узнали, сэр.

– А зачем мне об этом знать?

– Чтобы, не дай бог, люди не решили, что они как все.

– То есть гетеросексуалы? Но я вообще о таких вещах не думаю!

Как бы не так! Вне всякого сомнения, инспектор думал, что она, Триша, гетеросексуалка. А как же иначе? Хотя она из кожи вон лезла, чтобы его шокировать – намекала, что сама такая же, как та девица с татуировками. И мечтала выдать фразочку, типа: «Если честно, сэр, я имею дело только с женщинами. Обожаю, когда меня трахают резиновым елдаком».

Он пришел бы в неописуемый ужас. Такая славная воспитанная девушка!

Но Триша, конечно, ничего подобного не сказала. Она промолчала. И продолжала втайне восхищаться оторвами вроде Сэлли: такие не боялись вызвать раздражение и показаться бесстыжими. Уж они бы ляпнули все, что угодно. И расшевелили бы любого зануду, даже Колриджа.

– Пошли дальше, – приказал инспектор.

– Отличная грудь, красавица! – поздоровалась Сэлли с вылезающей из бассейна Келли.

Следующим из дома появился Гарри – гора мускулов и ни одного волоска на бритой голове. При виде Келли в прилипшем к юному телу мокром купальнике Гарри в шутливом восхищении упал на колени.

– Хвала небесам! – закатил он глаза. – Есть чем поживиться парням! Это мне по вкусу!

Гарри. Род занятий: водитель грузовика. Знак зодиака: Рак.

– Или девушкам! – крикнула в ответ Сэлли. – Еще неизвестно, в чьей она окажется команде!

– Выходит, ты розовая? – поинтересовался Гарри.

– Разуй глаза, малыш! – Сэлли показала на грудь купальника, где были оттиснуты слова «Кушаю кисок».

– Так это правда? – расхохотался Гарри и, радуясь собственной шутке, добавил: – А я решил, что ты только что из китайского ресторана.

Когда материал пошел в эфир, шутка вызвала маленький скандал, поскольку ее сочли чрезмерно будоражащей, полемичной и смелой.

В доме абсолютно лысая женщина в мини-юбке, напоминавшей леопардовую шкуру, исследовала жилые помещения.

– Сюда, ребята! Здесь корзина с сувенирами! Класс!

Мун. Род занятий: воздушная гимнастка, эпизодически – танцовщица-стриптизерша. Знак зодиака: Козерог.

– Сигареты, шоколад, шампанское! Супер!

– Вперед! – прорычал Гарри, и вся компания ринулась в дом.

«Арестанты» окружили корзину, и тут же хлопнули пробки четырех бутылок шампанского фирмы «Сейнзбериз». Все попадали на оранжевые и зеленые диваны, на которых им предстояло провести так много долгих дней.

– Ну вот, приняли, расслабились. Теперь я вам скажу, – воскликнула Мун, сознательно выпячивая свой манчестерский акцент. – В конце концов вы все равно бы доперли сами. Первое: эту долбаную игру намерена выиграть я! Ясно? Так что остальные могут отдыхать! – Ее бравада была встречена веселыми аплодисментами. – Второе: я занимаюсь стриптизом. Забираю деньги у всяких зануд за то, что они глядят на мои телеса. Не могу похвастаться, что я этим горжусь, но свое дело знаю.

Аплодисменты и крики:

– Молодец!

– И третье: я сделала новые титьки. Раньше я себе не нравилась. А теперь – полный о'кей! Вот и все! Я всю жизнь о таких мечтала.

– Покажи! – завопил Гарри. – А я скажу, права ты или нет!

– Отвали, козел, – прикрикнула довольная вниманием Мун. – Не гони волну: впереди девять долбаных недель. Господи, что я наговорила! Кошмар! Моя мама не знала, что я стриптизерша. Она думает, что я у нее паинька. Прости, мамочка!

– Я бы и сам подался к хирургам, – заметил Джаз. – Думаю, мне не помешало бы обрезание. По крайней мере, ничего не вылезало бы из штанов.

«Арестанты» весело заржали:

– Класс!

Но кто-то хохотал громче, кто-то не смеялся вообще. Девушка скромной наружности с иссиня-черными волосами и зелеными глазами только улыбалась. Рядом с ней сидел молодой человек в модной одежде фирмы «Тимберленд».

Хэмиш. Род занятий: врач-ординатор. Знак зодиака: Лев.

– А этот что-то невесел, – заметил Колридж, глядя на Хэмиша, лицо которого выражало откровенную скуку.

– Думает, как победить, – предположил Хупер. – У него своя стратегия: сидеть тихо и не высовываться. Он в исповедальне каждый вечер декларировал: «Первые кандидаты на вылет – самые заметные». Хитрая игра. С товарищами надо вести себя по-одному, а со зрителями – по-другому. Оставаться достаточно скромным, чтобы в тебе не видели конкурента, но возбуждать интерес, чтобы зрители не проголосовали против, если не повезло с товарищами. Отсюда и интерес людей к этой программе. Психологический опыт. Человеческий зоопарк.

– Да ну? – перебил его инспектор. – В таком случае позвольте узнать, почему режиссеры больше всего любят разговоры о сексе и крупные планы грудей?

– Потому что груди тоже привлекают. Видите ли, сэр, людям нравится на них смотреть. Мне, по крайней мере. И еще: вспомните, на что глазеют в зоопарке? На обезьяньи задницы и на совокупление.

– Не смешите!

– Отнюдь! Что интереснее наблюдать: как слоны наваливаются на еду или друг на друга? Люди предпочитают секс. Не закрывайте на это глаза.

– Ну, хорошо. Мне кажется, что мы отвлеклись.

– Вы так считаете, сэр? – Триша изучала лицо Хэмиша. – А у меня другое мнение. У них там сплошь сексуальное напряжение. Это нельзя упускать из виду. Вот посмотрите, на кого сейчас глядит Хэмиш?

– Невозможно определить.

– Посмотрите на общем плане. – Триша нажала на кнопку, и старенький видак поменял кадр. На экране возникли развалившиеся на диванах, слегка подвыпившие, похохатывающие участники игры.

– Вот, сэр, сначала он смотрит на Келли, а потом на Лейлу. Прикидывает. Психолог говорил, что в первые часы все будут главным образом разбираться, кого к кому тянет.

– Какая неожиданность, констебль. А я-то было вообразил, что они станут рассуждать о спасении своих бессмертных душ или формулировать определение Бога. – Колридж тут же пожалел, что сорвался. К чему этот сарказм? Триша ему нравилась, она была неплохим профессионалом и говорила дельные вещи. – Извините. Просто меня раздражают подобные типы.

– Ничего, сэр. Я понимаю, они не подарок Я, правда, считаю, что нам следует разобраться, кто кого присмотрел. В такой уникальной атмосфере ревность вполне могла послужить мотивом убийства.

– Да, ну и кто, по-твоему, способен увлечься Вогглом? – спросил Хупер и рассмеялся, когда на экране появился еще один персонаж.

Воггл. Род занятий: анархист. Знак зодиака: утверждает, что все двенадцать.

– Получается, – продолжал сержант, – если из этой компании выбирать кандидата на роль убийцы, непременно попадешь пальцем в Воггла. Он сам на это напрашивается.

– Да на это напрашивается любой белый с такими дредами, – возразила Триша. – Воггл – персональный проект Джеральдины Тюремщицы.

– Что значит «персональный проект», констебль?

Триша имела в виду резюме закрытого совещания, на котором была определена стратегия шоу.

В день убийства она взяла это резюме в редакции «Любопытного Тома».

– Воггл – единственный, кого «Том» пригласил сам. По словам Джеральдины Хеннесси, я цитирую, «он гарантировал прекрасное телешоу. Естественный раздражитель, как песчинка в раковине моллюска, вокруг которой образуется жемчужина».

– Весьма поэтично, – заметил Колридж. – Чтобы сравнить мистера Воггла с жемчужиной, необходимо богатое воображение. Но о вкусах не спорят.

– Она обратила на него внимание в дневном репортаже о волнениях на Первое мая.

– Вот как? Его арестовали? Это становится интересным.

– Он не был арестован, сэр. Он давал интервью корреспонденту Би-би-си. Делал заявку на популярность.

– Я видела твое интервью про анархию и всякую прочую чушь, – заявила Мун, почувствовав в Воггле родственную душу. – Офигенно, детка. Ты был просто супер.

– Спасибо, прекрасная дама, – поблагодарил анархист.

– Но что это за история со средневековым шутовским колпаком? Чтобы привлечь внимание?

– Именно так, о лысая, чтобы привлечь внимание. Когда у мудрецов не находится ответов, наступает время обращаться к глупцам.

– Тогда понятно, почему обратились к тебе, – сухо констатировал Джаз.

– Correctomundo, духовный брат. – Воггл улыбнулся, пытаясь придать лицу дьявольскую утонченность, но неухоженная борода и плачевное состояние зубов навеяли совсем иную картину: будто в забитом волосами стоке ванны застряло несколько недогрызенных конфеток «Поло».

– Я в тот день так и не попала на работу, – пожаловалась Келли. – Перекрыли Оксфорд-стрит. Неужели кому-то легче, если люди не имеют возможности делать покупки?

Воггл, как умел, попытался объяснить свою точку зрения, но его теория не подкреплялась ни разработкой, ни анализом. Из всех понятий он оперировал только словом «система», хотя саму систему как понятие начисто отвергал.

– Теперь тебе ясно, в чем дело? – закончил он.

Но Келли отрицательно покачала головой и спросила:

– И что же это за система?

– Ну, весь ваш капитализм, глобализм, полиция, деньги, гамбургеры, все американское, охота на лис, опыты на животных, фашистское движение, поняла? – При этом пороки «системы» перечислялись невероятно нудным, монотонным голосом.

– Поняла, – не слишком убежденно отозвалась Келли.

– Необходимы органичные макросообщества, безконфликтно взаимодействующие с окружающей средой.

– Что за хрень? О чем это ты? – изумился Гарри.

– В основном о том, что будет лучше, если все станет лучше.

Инспектор Колридж снова нажал на «паузу».

– Полагаю, что нелюбовь Воггла к «системе» отнюдь не мешает ему жить за ее счет?

– Никоим образом, сэр, – согласилась Триша. – Из всех систем он признает только одну – систему социального обеспечения.

– Значит, государство его поит и кормит, а ему не терпится это государство свергнуть? Я бы сказал, удобная позиция.

– Да, сэр, он тоже так считает, – отозвался Хупер. – Впоследствии он сильно поцапается с остальными, потому что они не оценят иронии ситуации: государство субсидирует его, своего самого кровного врага.

– Возможно, потому что им, как большинству из нас, приходится субсидировать государство.

– В общем, это их точка зрения, сэр.

– Рад слышать, что хотя бы по одному вопросу их точка зрения совпадает с моей. Теперь о Воггле. Есть свидетельства попыток мошенничества? Фальшивые адреса? Двойные счета? Финансовые махинации? Все, что он хотел бы утаить, но что могло бы открыться?

– Нет, сэр, здесь он совершенно чист.

Возникла короткая пауза, а потом все трое покатились со смеху. Уж каким-каким, а чистым Воггла никто бы не назвал.

– Черт бы тебя подрал! – воскликнул с отвращением Джаз. – Ты когда-нибудь слышал, что такое мыло?

Воггл сидел в своей излюбленной позе: скрючившись на полу в единственном свободном от мебели углу и уткнувшись бородой в подтянутые к груди колени; из сандалий торчали пальцы с грязными, заскорузлыми ногтями.

Да и весь он был грязен, как и бывает грязен человек, который только что рыл тоннель и явился сюда из своего предыдущего дома – двухсотметрового тоннеля под предполагаемым пятым терминалом аэропорта Хитроу. Он тогда сказал Джеральдине Тюремщице, что ему неплохо бы принять душ. Но она не пренебрегала никакими деталями, только бы получилось эффектное телешоу, и ответила, что он и так хорош.

– Оставайся самим собой, – посоветовала она.

– А кто это такой я сам? – парировал он. – Учтите, я есмь сумма всех прожитых раньше жизней и тех, что еще предстоит прожить.

От Воггла несло. Копать тоннель – тяжелое дело; и все до единой капли пролитого им пота впитались в грязную ткань его одежды – некую помесь военной формы и джинсовки. Если бы он носил кожаный пиджак (что, естественно, исключено для защитника прав животных), то походил бы на отвратного старомодного Ангела ада, который никогда не стирал свои «ливайсы», сколько бы на них ни попало мочи.

– Слушай, ты весь протух! – продолжал Джаз. – Сплошная зараза! Побрызгайся моим дезодорантом, пока мы тут не задохнулись и не окочурились.

– Косметика – это притворство, – возразил Воггл. – Пример того, как люди не способны, подобно остальным тварям, смириться со своим местом на планете.

– Ты что, обкурился?

– Люди считают, что они выше животных, – изрек Воггл с таким видом, будто он сам Будда. – И в знак этого вешают на себя украшения и пользуются парфюмерией. Но посмотри на блестящую шубку кошки или веселые ушки зайчика. Разве какая-нибудь зазнавшаяся супермодель может выглядеть так же прекрасно?

– Еще как может, – ответил Джаз, который пользовался двумя дезодорантами и ежедневно втирал в кожу ароматические масла. – Засыпая, я еще ни разу не мечтал перепихнуться с кошкой. А с Наоми или Кейт за милую душу.

– У меня есть очищающий лосьон, приготовленный вполне гуманным способом, – подала из кухни голос заваривавшая травяной чай Лейла. – Если хочешь, возьми.

Лейла. Род занятий: модельер и торговый менеджер. Знак зодиака: Скорпион.

– Ни о какой гуманности не может быть и речи, – отозвался Воггл. – Пластиковую бутылку из-под лосьона в конце концов выбросят на берег, и у какой-нибудь чайки застрянет в ней клюв.

– Сэр, пусть вас не вводит в заблуждение слово «модельер», – объяснил Хупер. – Она тоже продавщица. Это выяснилось позже, на второй неделе. Лейла никак не могла успокоиться, когда Гарри объявил, что они с Келли выполняют фактически одну и ту же работу. Лейла считала себя на несколько голов выше Келли. Разразился настоящий скандал.

– Насколько я понимаю, Гарри вообще любитель подразнить остальных?

– Хлебом не корми.

– А эта юная дама, Лейла, не в меру серьезно относится к своей особе?

– Есть такой грех. Большинство стычек в первую неделю происходило между ней и актером Дэвидом. Спорили, кто из них эмоциональнее.

– Оба считают себя поэтами, – добавила Триша.

– Да, здесь много скрытого раздражения, – задумчиво проговорил Колридж. – Нереализованное честолюбие. Может пригодиться.

– Относительно Лейлы едва ли, сэр. К моменту убийства ее уже выставили из дома.

– Я в курсе, сержант. Но, поскольку мы вообще ничего не знаем, нам надлежит расследовать все.

Хупер внутренне содрогнулся: разве можно работать под началом человека, употребляющего такие слова, как «надлежит».

– У Лейлы явное чувство досады и комплекс неполноценности, который мог вызвать ответную реакцию. Зачастую убивают на первый взгляд совершенно не тех людей.

– Как это так? – хмыкнул Хупер.

– А вот представьте, – начал объяснять инспектор. – Девушка высмеивает способности любовника. Тот взрывается и убегает в ночь. За ним бредет случайный прохожий. Мужчина поворачивается и убивает его, хотя на самом деле собирался расправиться со своей сожительницей.

– Все это так, сэр. Спонтанный взрыв ярости. Но Лейла покинула дом гораздо раньше, чем…

– Помню. Теперь вообразите группу приятелей. А скрывает какую-то неприглядную тайну а Б ее обнаруживает и разглашает другим. Это доходит до А. Но когда тот обвиняет Б, Б лжет, что языком трепал С. В результате А убивает С, хотя С ни сном ни духом не знал ни о каких тайнах. Как видите, убит не тот человек. Мой опыт свидетельствует, что в любом убийстве замешано куда больше людей, чем преступник и жертва.

– Значит, будем держать Лейлу в поле зрения?

– Но, естественно, не как подозреваемую в убийстве. Перед тем как уйти, она могла бросить семя раздора, из которого потом выросло преступление. Давайте дальше.

Триша нажала на «воспроизведение», и камера переместилась на последнюю участницу программы.

Дервла. Род занятий: психотерапевт. Знак зодиака: Телец.

Все соглашались, что она была самой красивой девушкой. И самой загадочной. Абсолютно и беспредельно спокойной. Никто бы не решился точно определить, что скрывалось за выражением ее зеленых ирландских глаз, которые начинали искриться смехом на любую шутку товарищей. К моменту убийства Дервла была вторым по популярности претендентом на победу. Могла бы стать и первой, но, монтируя материал, Джеральдина Хеннесси ревниво делала ей пакости – изображала высокомерной, в то время как Дервла была просто погружена в собственные мысли.

– Что это такое – психотерапевт? И какого черта тебя сюда занесло? – спросил Гарри. Они с Дервлой нежились на берегу бассейна после бокала шампанского.

– Моя работа заключается в том, чтобы выяснять, как люди реагируют на стрессы, чтобы помочь им справиться со своими проблемами, – ответила Дервла с легким дублинским акцентом. – Потому мне и захотелось попасть на эту программу. Ведь жизнь в отрезанном от внешнего мира доме – сплошная череда стрессов. Мне интересно находиться рядом с испытывающими стрессы людьми и испытывать их самой.

– А полмиллиона бабок тебя не колышут?

Дервла оказалась слишком умна, чтобы брякнуть «нет». Она прекрасно понимала, что вечером вся страна будет обсуждать ее ответ.

– Конечно, было бы здорово выиграть. Но я уверена, что меня выставят гораздо раньше. Поэтому я здесь в основном, чтобы учиться. Узнавать, что такое стресс. И кто такая я сама.

Колридж так разволновался, что заварил вторую кружку чая. Вот красивая, умная женщина. Он с удивлением обнаружил, что она ему нравится. Зеленые, словно изумруды, глаза, голос – мед с молоком. И при этом городит такую чушь!

– Стресс! Стресс! – громко повторил инспектор. Привыкшим к его уравновешенному тону подчиненным показалось, что шеф кричит. – Неужели этот стресс сильнее, чем два поколения назад, когда над страной нависла угроза неминуемой фашистской оккупации? А за поколение до этого мы потеряли в окопах миллион ребят. Миллион ни в чем не повинных парней. Но сегодня нам, видите ли, понадобились специалисты, чтобы изучать душевные травмы выставленных из этого телеказемата людей. Иногда меня охватывает отчаяние, поверьте, самое настоящее отчаяние.

– Сэр, во время войны люди знали, за что стоять и во что верить, – возразила Триша. – А сегодня мы ни во что особенно не верим. Но разве от этого наши болячки и страхи менее болезненны?

– Менее! – Колридж прикусил язык, чтобы не наговорить больше. Он и так для них – фанатичный, упертый ретроград и старая перечница. И усилием воли вернулся к девушке на экране. – Итак, эта Дервла стала участницей шоу с сознательным намерением изучать играющих в обстановке стресса?

– Да, – подтвердила Триша и заглянула в досье. – По ее мнению, процесс отсеивания с неизбежными победителями и побежденными создает уникальную ситуацию для наблюдения за реакцией переживающих изоляцию и отторжение людей.

– Достойно похвалы.

– И еще здесь сказано, что в будущем она надеется стать телевизионным ведущим.

– Меня уже ничем не удивишь. – Колридж пригубил чай, посмотрел на экран и проговорил почти шепотом: – Один дом. Десять участников. И одна жертва.

 

День тридцатый. 7.00 утра

С момента убийства прошло три дня, а Колриджа не покидало ощущение, что расследование только-только началось. Обыск дома не выявил сколько-нибудь значимых улик, допросы подозреваемых показали одно: все потрясены и в полном замешательстве, у людей из «Любопытного Тома» не было даже тени догадки о мотивах преступления. Так что Колриджу с его блистательной командой приходилось снова и снова сидеть перед телеэкраном и строить дикие предположения.

Инспектор закрыл глаза и глубоко вздохнул. Сосредоточиться, ему надо сосредоточиться. Забыть о бушующей вокруг буре и наконец сосредоточиться.

Он попытался очистить мозг от мыслей и предвзятых мнений, дабы превратить его в пустой лист, на котором невидимая рука могла бы начертать ответ: «Убийца – это…» Но ответ не появлялся.

В голове не укладывалось, что убийца вообще существовал, тем не менее было совершенно очевидно, что кто-то совершил преступление. Но каким образом – в замкнутом пространстве, где каждый дюйм прослушивался и просматривался телекамерами?

Восемь человек постоянно следили за экранами в аппаратной. Один стоял еще ближе – за прозрачным с одной стороны и зеркальным с другой ограждением коридора, по которому операторы перемещались вокруг дома. Шесть человек находились в комнате, откуда убийца последовал за жертвой, и по-прежнему оставались там, когда он (она) возвратился, совершив преступление. Еще примерно сорок семь тысяч человек наблюдали за «арестантами» по прямому каналу Интернета, который «Любопытный Том» организовал для своих фанатов.

Преступление совершалось прямо на глазах публики, но убийце удалось перехитрить всех.

Колридж почувствовал, как в душе шевельнулся страх. Страх того, что его относительно благополучной карьере приходит конец. Причем скандальный. В мировом масштабе, потому что скандал сделался достоянием всей планеты. Каждый имел свою версию. Убийство обсуждалось в пабах, в конторах, в школах, за миской лапши в токийском ресторане, в турецких банях в Стамбуле. Кабинет Колриджа непрерывно бомбардировали электронными сообщениями, в которых объяснялось, кто убийца и каковы мотивы преступления. Отовсюду лезли физиономии криминалистов и психов, которые на страницах газет, в теленовостях и в Сети обсасывали дело на всех возможных языках. Букмекеры принимали ставки, экстрасенсы вызывали дух жертвы, а Интернет чуть не рухнул под натиском жаждущих обменяться мнениями.

И только один человек не мог похвастаться догадками по поводу личности убийцы. Стенли Спенсер Колридж – полицейский офицер, которому поручили расследование дела.

Он бродил по дому, пытаясь выудить смысл его тайны. Умолял подкинуть хоть какой-нибудь ключ. Конечно, не по настоящему дому. В том доме судебно-полицейские эксперты закончили осмотр за один день, и его пришлось вернуть владельцам. Но устроители шоу предоставили полиции модель из склеенных штукатурных плит, которой пользовались, когда репетировали установку камер, – требовалось таким образом рассчитать планы, чтобы просматривался каждый уголок и негде было спрятаться. Копия не имела ни крыши, ни канализации, ни сада, но сохраняла пропорции и цвета оригинала. И давала Колриджу ощущение присутствия на месте преступления.

Инспектор мысленно себя обругал. Он чувствовал, что сам превращается в одного из «арестантов»: ни единой здравой мысли – одни ощущения.

Ощущения, размышлял он. Modus operandi [9]Способ действия (лат.).
целого поколения. Не надо думать, не надо ни во что верить. Главное – ощущать.

Модель дома построили на пустующей площадке Шеппертонской киностудии. Две спальни, душевая, ванная с большим металлическим корытом для стирки, туалет, обширная гостиная, кухня, столовая, кладовая и комната, прозванная исповедальней. Сюда «арестанты» приходили, чтобы откровенничать с «Любопытным Томом».

Вдоль всех стен, кроме той, что была обращена в сад, тянулись темные коридоры, по которым перемещались операторы, – камеры подсматривали за участниками шоу сквозь прозрачные со стороны дома зеркала. В сочетании с другими, установленными на поворотных турелях внутри и управляемыми из аппаратной, они обеспечивали обзор всего помещения так, что в доме не оставалось ни одного укромного уголка. За исключением туалета. Даже «Любопытный Том» с его страстью к подглядыванию не решился поместить оператора в нескольких футах от места, где «арестанты» справляли нужду. Но дежурный режиссер имел и такую возможность, поскольку в туалете находились управляемая камера и микрофон.

Колридж вспомнил броскую фразу, украшавшую придорожные плакаты на подъезде к студии: «Отсюда исхода нет». Для одного из игроков она оказалась пророческой.

Дом и сад окружали ров и двойной забор из колючей проволоки, который к тому же охранялся сторожами. Аппаратная располагалась снаружи – в пятидесяти метрах от ограждения и сообщалась с зеркальными коридорами тоннелем. Именно по этому тоннелю прибежали в дом Джеральдина и испуганные ночные редакторы «Любопытного Тома» в ту страшную ночь, когда увидели на своих мониторах, что произошло убийство.

Убийство!

Инспектор совершенно измучился.

В сотый раз он шел по следам жертвы, за которой отправился невидимый убийца. Стоял в той точке в зеркальном коридоре, где находился оператор. Возвращался в дом и открывал на кухне верхний ящик – тот самый, который открывал преступник. Ножей там не было, поскольку дом был не настоящий, а всего лишь тренировочная модель.

Три часа Колридж провел в этом странном месте, но не узнал ничего нового. Он задавал себе вопрос: как поступил бы сам на месте преступника? Ответ был один – у убийцы появился шанс совершить свое дело тайно, и он им воспользовался.

– Это уже что-то, – пробормотал инспектор.

Проворство, с каким убийца воспользовался единственной возможностью, означало, что он готовился, наблюдал и ждал. Преступник намеревался убить.

Но что породило его ненависть? Никаких свидетельств того, что еще месяц назад участники шоу знали друг друга. Колридж и его команда изучили прошлое подозреваемых, но не обнаружили даже намека на какие-либо контакты между ними до того, как они оказались «Под домашним арестом».

С какой стати кому-то замышлять убийство незнакомого человека?

А «арестанты» были абсолютно незнакомы. Значит, в эти три недели произошло или было сказано нечто такое, что сделало преступление неизбежным. Но что? Подозреваемые позволяли себе отвратительные выходки. Но ни одна из них не могла послужить мотивом для убийства.

Однако, несмотря на собранные данные, никто бы не решился полностью исключить возможность того, что двое из игроков знали друг друга раньше. Неужели воля случая столкнула в доме давних недругов? Неужели роковая случайность при отборе привела к неизбежному преступлению?

Каков бы ни был ответ, Колридж понимал, что не найдет его в мрачном ангаре студии в Шеппертоне. Ответ следовало искать в настоящем доме и в душах обитавших в нем людей.

Инспектор устало вернулся в машину, где его уже полчаса поджидал Хупер. И они отправились обратно в Сассекс – туда, где располагался настоящий дом «Любопытного Тома». Двадцать миль – если не будет пробок, они доберутся до полудня.

 

День тридцатый. 9.15 утра

Пока Колридж и Хупер пробирались по автостраде М25, Триша допрашивала главного редактора программы Боба Фогарти. После Джери Тюремщицы он был вторым лицом в проекте «Любопытный Том». Триша намеревалась узнать, почему участников шоу, которых она видела на экране, преподносили именно таким, а не другим образом.

– «Под домашним арестом», – объяснил Фогарти, – это, в сущности, иллюзия. – Он подал Трише пластиковую кружку с шипучкой и в полумраке аппаратной чуть не промахнулся мимо ее руки. – Как все телевидение. Как кино. Передача создается за монтажным столом.

– Значит, вы подправляете имидж «арестантов»?

– Естественно. Мы не ученые. Мы делаем телешоу. Люди в жизни, как правило, скучны. Мы наделяем их интересными чертами. Превращаем в героев и грубиянов.

– А я полагала, что «Любопытный Том» – это объективный эксперимент социальных взаимоотношений.

– Видите ли, констебль, – терпеливо продолжал Фогарти, – чтобы смонтировать получасовую вечернюю передачу, мы двадцать четыре часа в сутки пишем материал тридцатью камерами. Семьсот двадцать часов ради тридцати минут эфирного времени. Даже если бы мы очень старались, нам бы не удалось избежать субъективных решений. Самое поразительное, что люди верят. Принимают картинку за правду.

– Они не задумываются, – предположила Триша. – Им это просто ни к чему.

– Справедливо. Если телешоу на уровне, зрителям нет никакого дела, что там и как. А мы, насколько возможно, закручиваем сценарий.

– Закручиваете сценарий?

– Журналистский термин: так поступают при подготовке новостей и комментариев.

– И что он значит?

– Ну, скажем, вам требуется вставной репортаж в новостной блок о наркоманах в муниципальных домах. Если просто послать репортера в какую-нибудь городскую дыру, вместо сенсационного материала вы получите «рождественскую историю». Поэтому перед тем, как журналист уедет из редакции, готовится сценарий репортажа. К примеру, понадобятся двое детей, которые расскажут, что травку они доставали в школе. Девушка признается, что не прочь отдаться за дозу. А молодой рабочий заявит, что во всем виновато правительство. Слова заносятся на бумагу, и только после этого корреспондент находит подходящие типажи и объясняет героям сюжета, что им следует говорить.

– Но подобный трюк не подходит для вашей передачи, – удивилась Триша. – Вы же не можете втолковывать своим «арестантам», что они должны сказать в тот или иной момент?

– Не можем. Зато можем придумать образ, а затем подкреплять его, выбирая нужные кадры. Это единственный способ вконец не запутаться. Вот взгляните, к примеру: первое явление Келли в исповедальню в первый день «ареста».

 

День первый. 4.15 пополудни

– Потрясающе! Круто! Супер! Я просто балдею! – восторгалась Келли на экране главного монитора. Она пришла в исповедальню рассказать, как в их доме все изумительно и здорово.

– Сегодня самый прикольный день в моей жизни. Классные ребята, и я уверена, мы замечательно поладим. Конечно, будем друг друга напрягать, не без этого, и в итоге я всех возненавижу. Но так с приятелями всегда. А вообще они что надо, мои товарищи. Наша команда.

Из темной глубины аппаратной на Фогарти сверкнула глазами Джеральдина:

– Ты этого от нее хотел?

Боб съежился и уткнулся взглядом в свою пластмассовую кружку.

– Ну… это то, что она сказала.

Джеральдина захлопала глазами, раздула ноздри и, открыв рот для ответной отповеди, обнажила чудовищный зев. Казалось, вместо слов из ее рта, словно из утробы Джона Хурта, вот-вот выпрыгнет пришелец.

– Ах ты, малахольный мудила! Тупорылый мямля! Дать в эфир то, что она сказала, может и обезьяна! Или сопливая выпускница – пустое место, короче, тот, от кого один геморрой! Приводи и сажай в студию. Я тебе плачу за другое: ты должен слушать, что говорят, и находить в этом то, что нужно нам! Усек, придурок?!

Фогарти бросил сочувственный взгляд на своих молодых и потому более впечатлительных подчиненных.

– Кто такая эта Келли, Боб? – Джеральдина показала на хорошенькую брюнетку, чье изображение красовалось на застывшем на экране кадре. – Кто эта девушка?

Фогарти посмотрел в телевизор. Келли ответила с экрана лучезарной улыбкой. Милое открытое выражение лица.

– Ну, как тебе сказать…

– Та еще стерва! А для нас – верняк! Лучший кандидат на роль объекта ненависти! Помнишь первые прослушивания? Какая развязность, какой гонор! Так и норовила продемонстрировать свои трусы! Дурацкие ужимки! Не забыл, что я тогда сказала?

Фогарти не забыл, но Джеральдина все равно повторила:

– Я тогда сказала: посмотрим, осмелится ли она продолжать свои выверты, когда вся страна решит, что она кусучая и сосучая похотливая сучонка!

– Все это так, Джеральдина. Но на самом деле она вполне милая девчушка. Возможно, тщеславная пустышка, но совсем не стерва и не сука. Очень трудно превратить ее в пугало.

– Она превратится в то, во что мы пожелаем, и будет такой, как нам надо, – усмехнулась Тюремщица.

 

День тридцатый. 9.20 утра

– Джеральдина всегда так с вами разговаривает? – спросила Триша.

– Она со всеми так разговаривает.

– Значит, вы привыкли?

– К такому не очень привыкаешь, констебль. Я магистр в области компьютерных технологий и медиа. И отнюдь не считаю себя тупорылым мудилой.

Триша кивнула. Она слышала о Джеральдине Хеннесси еще до того, как та приобрела славу Тюремщицы. Джеральдина была знаменитостью по праву – откровенно будоражащая, полемичная и смелая телевизионщица. Триша попыталась высказать это вслух.

– Чепуха! – перебил ее Боб Фогарти. – Обыкновенная телевизионная стерва, которая выдает себя за новатора, и это ей сходит с рук, потому что Джеральдина водит дружбу с несколькими поп-звездами и носит тряпки от Вивьен Вествуд. Ворует из европейских и японских газетенок дешевые, затасканные идеи, перчит каплей клубного кислотного стиля и швыряет в морду среднему классу, выдавая за явление постмодернистской иронии.

– Похоже, вы ее недолюбливаете?

– Я ее ненавижу; констебль. Такие, как Джеральдина Хеннесси, угробили телевидение. Она уничтожает культуру. Глупая, грязная, опасная баба.

Даже в полутьме аппаратной Триша заметила, как задрожала кружка в руке у Боба. Надо же…

– Успокойтесь, мистер Фогарти, – сказала Триша.

– Я спокоен.

– Вот и хорошо.

Затем он прокрутил ей исповедь Келли в том виде, в каком она попала в эфир. Всего пять слов: «В итоге я всех возненавижу».

 

День первый. 4.30 пополудни

Келли вышла из исповедальни и отправилась в жилую часть дома. Навстречу попалась Лейла и, приветливо улыбнувшись, погладила ее по руке. Девушки обнялись.

– Ты мне нравишься, – заявила Лейла.

– Ты мне тоже, подружка, – откликнулась Келли.

– Держись.

Келли заверила ее, что постарается держаться. Она обрадовалась, что Лейла настроена дружелюбно. Незадолго до этого они слегка поцапались, потому что Лейла требовала, чтобы непременно купили ореховое масло. Она объяснила, что ест в основном салаты и для нее очень важно, каким маслом заправлен салат, а ореховое – самое полезное.

– И к тому же оно смазывает чакры, – добавила Лейла.

Келли возразила, что с их ограниченным бюджетом на питание ореховое масло – роскошь.

– Абсолютно субъективное суждение, детка, – парировала Лейла, восхищаясь собственным красноречием. – Может, тебе наплевать на чакры, но не лезь со своим уставом в чужой огород.

Лейлу поддержал Дэвид, заявив, что бекон – предложенный Келли только потому, что она вообразила, будто способна приготовить балдежный завтрак, – никому не в кайф, кроме самой свиньи, у которой его отхряпали.

– По мне, – провозгласил он, восседая в позе лотоса как символ явленной миру твердыни благочестия, – лучше ореховое масло, чем труп.

Другие парни встали на защиту Келли, но твердая, хотя и спорная приверженность Дэвида и Лейлы благостным вегетарианскимустоям выставила Келли совершенной хищницей, и она чуть не разревелась. Однако вместо этого отправилась в исповедальню и поделилась с «Любопытным Томом», как сильно ей понравились товарищи.

А когда Келли снова оказалась в гостиной, Лейла наградила ее объятием.

На Келли были только майка и легкие шорты. Одежда Лейлы и вовсе состояла из шелкового саронга и коротенького топика. Плоские, тугие животики девушек встретились, груди уперлись друг в дружку.

Камера на турели под потолком проворно развернулась, и объектив приблизил изображение.

 

День тридцатый. 9.45 утра

– Представляете, даже в теплую, солнечную погоду Джеральдина настаивала, чтобы постоянно работало центральное отопление, – заметил Фогарти.

– Для того чтобы «арестанты» обнажались? – догадалась Триша.

– Ну конечно. А чего вы ожидали? «Любопытный Том» любит голые тела, а не свободные свитера. Джеральдина считает, что почти оптимальная телевизионная температура – двадцать четыре градуса по Цельсию: тепло, но еще никто особенно не потеет. А совсем оптимальная была бы двадцать пять в комнате и минус пять – рядом с девичьими сосками.

Триша задумчиво посмотрела на Боба. Он из кожи вон лез, чтобы очернить свою работодатель-ницу. Зачем?

– И все же, – заключил режиссер, – наша миссис Высочайшее Могущество, наша Макиавелли Джеральдина насчет Келли промахнулась, хотя никогда в этом не признается. Решила: раз ей Келли не нравится, то не понравится никому. А зрители ее полюбили, и она, после Воггла, сделалась второй по популярности. Пришлось сменить тактику и уже на следующий день начать подыгрывать Келли.

– Значит, иногда и объект передачи влияет на сценарий?

– Но не без моей помощи: я показывал ее с привлекательной стороны. Решил, что буду последним подонком, если позволю себе пойти на поводу у Джеральдины.

 

День тридцать первый. 8.30 утра

Прочитав отчет Триши о разговоре с Фогарти, Колридж собрал совещание.

– В данный момент, – твердо заявил он, – я пришел к мнению, что мы ошиблись относительно семи подозреваемых и жертвы.

Подобно большинству его сентенций, эта тоже была встречена изумленными взглядами. Колриджу показалось, что он услышал, как ворочаются мысли в головах подчиненных.

– Как же так, босс? – удивился Хупер.

– Босс?

– Извините, я хотел сказать, инспектор.

– Благодарю вас, сержант.

– Как же так, инспектор: почему мы ошиблись с подозреваемыми и с жертвой?

– Мы смотрели на этих людей глазами продюсеров и режиссеров «Любопытного Тома» и не видели их такими, какие они есть на самом деле. – Колридж помолчал; он заметил в заднем ряду жующую резинку констебля, девушку-констебля… Ему очень хотелось приказать ей оторвать от листа клочок и выплюнуть жвачку на бумагу, но он понимал, что времена таких приказов давно миновали. Он бы не удивился, если бы узнал, что где-нибудь в Брюсселе учрежден суд, который включил право жевать резинку в реестр основных прав личности. И поэтому ограничился свирепым взглядом, от которого челюсть девушки замерла на целых три секунды.

– Поэтому мы должны быть очень осторожны в выводах. За исключением коротких бесед с оставшимися в живых «арестантами», приходится полагаться на лживый глаз телекамеры, который лишь кажется убедительным и правдивым, но на самом деле, как мы теперь понимаем, фальшив и недостоверен. Придется начать сначала и отбросить все предубеждения. Абсолютно все.

Таким образом, им ничего не оставалось, как копаться в архивах шоу «Под домашним арестом».

«Третий день «Под домашним арестом», – раздался голос Энди, диктора за кадром. – Лейла лезет в холодильник за сыром. Вегетарианский сыр – основной компонент ее диеты и источник протеинов».

– Вот видите, как телевидение пудрит нам мозги! – с возмущением воскликнул Колридж. – Если не вдумываться – полное ощущение, что происходит нечто важное! У этого типа талант преподносить абсолютные банальности таким тоном, словно речь идет о жизни и смерти.

– Мне кажется, все дело в шотландском акценте, – заметил Хупер. – Звучит искреннее.

– Он бы точно так же комментировал Карибский кризис… «В Овальном кабинете полночь. Президент Кеннеди еще не разговаривал с секретарем Хрущевым».

– А кто такой Хрущев? – поинтересовался сержант.

– Господи боже мой! Глава Советского Союза!

– Никогда не слышал о таком профсоюзе, сэр.

Колридж надеялся, что Хупер шутил, но почел за лучшее не спрашивать. И вместо этого нажал на кнопку «воспроизведение».

«Но посмотрите: Лейла обнаружила, что часть ее сыра пропала», – объявил Энди.

– Он говорит это так, словно она открыла пенициллин, – простонал инспектор.

 

День третий. 3.25 пополудни

Лейла сердито шарахнула дверцей холодильника:

– Вот еще новости… что за дела? Кто съел мой сыр?

– Я, – отозвался Дэвид. – А что, нельзя? – Он со всеми говорил мягким, слегка высокомерным тоном человека, познавшего смысл жизни, который, в чем он не сомневался, остальным был недоступен. Обычно Дэвид вещал из-за спины, потому что часто массировал другим плечи. Но, обращаясь прямо, любил смотреть в глаза, воображая, что его собственные обладают гипнотическим свойством: манящие прозрачные озерца, в которых так и тянет утопиться. – Думал, ты не обидишься, если я попробую чуть-чугь твоего сыра.

– Ничего себе чуть-чуть… сожрал почти половину. Ну да ладно… только потом возмести.

– Не беспокойся. – Дэвид произнес это так, словно его нисколько не интересовали подобные мелочи: что за сыр и чей это сыр.

«Позже, – объяснил диктор, – Лейла рассказала Дервле, что она почувствовала, открыв холодильник».

В это время на экране Лейла и Дервла лежали на своих кроватях в девичьей спальне.

– Дело не в сыре, – прошептала Лейла. – Дело вовсе не в сыре. Просто это же мой сыр.

 

День тридцать первый. 8.40 утра

– Честно говоря, я вовсе не уверен, что могу продолжать расследование, – проговорил Колридж.

 

День тридцать первый. 2.00 пополудни

– Эпизод с сыром Лейлы привел к первому кризису Джеральдины, – сообщил Боб Фогарти, когда Триша снова пришла в аппаратную. Они с Колриджем решили, что Фогарти именно тот человек, который больше других знал и об «арестантах», и о принципах производственной кухни «Любопытного Тома».

– А что это за кризис из-за сыра?

– Ушел ответственный редактор и увел двух своих помощников. Мне самому пришлось готовить передачу. А вы считаете, это не кризис? Я полагаю, что кризис.

– Почему он ушел?

– В отличие от меня, у него еще сохранилась капля профессиональной гордости, – горько заметил Боб, опуская плитку молочного шоколада в шапку пены на своем кофе. Ничего подобного Триша раньше не видела. – Превосходный профессионал, солидный уже человек, он больше не мог являться домой и каждый вечер объяснять жене и детям, что целый день старательно фиксировал ссору двух недоумков из-за куска сыра.

– Он подал в отставку?

– Да. Послал Джеральдине электронное сообщение, в котором говорилось, что «Любопытный Том» – позор британской телеиндустрии. Так оно и есть.

– И что Джеральдина?

– А вы как полагаете? Высунулась из окна и, когда он садился в машину, закричала вслед: «Ветер тебе в корму, чванливый мудак!»

– Значит, не возражала?

– Определенные неудобства возникли, особенно для меня. Но вскоре мы подобрали замену. Люди к нам идут. Мы популярное телевидение, – добавил он с сарказмом. – На острие индустрии: клевое, вызывающее, новаторское. Но новаторство оборачивается тем, что дикторы сидят на столах, а не, как полагается, за столами. Черт!

Он поболтал ложкой, отыскивая в кружке плитку шоколада, и Триша догадалась, что он намеревался ее только размягчить, а не растворить до конца. Когда люди вынуждены проводить рабочий день в темном помещении, у них вырабатываются странные привычки.

– Боже, как я завидовал этому уволившемуся типу! – простонал Фогарти. – Я пришел на телевидение освещать финалы кубков и «Грэнд нэшнл». Ставить комедии и драмы, готовить научные и музыкальные передачи. И чем в результате занимаюсь? Торчу в темноте, наблюдая, как десять придурков сидят на диванах. Целый день!

Триша открыла главный секрет проекта «Под домашним арестом»: те, кто готовили программу, ненавидели тех, кто в ней участвовал.

– Тоска! Среди них – ни одного, на кого бы стоило глазеть, как глазеем на них мы. Только такие, которые жаждут, чтобы на них смотрели другие. Это «Уловка-22». Любой, кто желает оказаться в этом проклятом, идиотском доме, по определению, слишком неинтересен, чтобы в нем находиться.

Фогарти уставился на батарею мониторов, и в аппаратной повисла тяжелая, угрюмая тишина.

– Больше всего я ненавижу обнимания, – наконец проговорил он. – И поглаживания. А еще сильнее – разглагольствования.

– Вам надо встретиться с моим боссом, – усмехнулась Триша. – Вы бы с ним спелись.

Боб снова помолчал, а потом продолжил свое:

– Если бы этот сброд представлял, как их презирают по другую сторону зеркала! Какие дают обидные прозвища: «Сопля», «Распутница», «Пердун»… Как режут материал, чтобы изобразить по-своему. Как ни во что не ставят. Они, возможно, захотели бы убить всех!

 

День тридцать первый. 3.00 пополудни

Колридж и его подчиненные выходили из себя, когда на экране снова и снова появлялся Воггл. Он явно забивал всех остальных. Творцы «Любопытного Тома» с самого начала решили, что Воггл – то, что им нужно, и огромные куски сохранившейся пленки живописали его подвиги и реакцию на них остальных обескураженных «арестантов».

– Если бы убили его, – жаловался Колридж, – можно было бы спокойно выдвинуть обвинение в непреднамеренном убийстве всем остальным. Меня и самого тошнит от этого типа, хотя я вижу его только на экране.

– Нельзя судить продюсеров за то, что Воггла выпячивали, – заметил Хупер. – Вся страна тогда помешалась. Свихнулась на воггломании… Помните?

Инспектор помнил. Даже он наткнулся на это слово, которым пестрели первые полосы бульварных газетенок и которое встречалось на третьих или четвертых страницах солидных изданий. Но тогда он понятия не имел, о ком шла речь. Предполагал, что о футболисте или знаменитом скрипаче.

Хупер извлек из магнитофона кассету и положил в маленькую стопку «просмотренных материалов», взял другую из огромной стопы «еще не просмотренных» и вставил в аппарат.

– А знаете, сэр, – доложил он, – эти «непросмотренные материалы» – маленькая песчинка, по сравнению с теми, что еще в хранилище.

– Знаю, сержант.

Хупер нажал на «воспроизведение», и в комнате снова зазвучал протяжный шотландский говор.

«Идет четвертый день «ареста», – сообщал Энди. – Лейла и Дервла решили, что необходимо расписание. Так рациональнее распределять домашние обязанности».

Колридж удобнее устроился на стуле. Он понимал, что следующие пятьдесят минут не имел права позволить себе очередную чашку чая. Одну в час. Четырнадцать кружек по пинте за рабочий день было его пределом.

 

День четвертый. 2.10 пополудни

– Я хочу устроить всеобщее собрание, – заявила Лейла. – Чтобы не дуться друг на друга. Давайте поговорим по-честному и все обсудим.

В углу комнаты из-за обложки книги вынырнула лысая голова Мун. Заглавие книги гласило: «Вы – Гея: четырнадцать шагов к центру собственной вселенной».

– Прикольно духовная книга. О личном росте, интеллектуальном развитии и самосовершенствовании. Я как бы тоже к этому стремлюсь. Понимаешь?

– Да, Мун, круто. Э-э-э… ты видела, в каком состоянии туалет?

– А что с ним такое?

– Там не слишком приятно. Мы с Дервлой…

– Не надейтесь, я не собираюсь подтирать в сортире. Я в доме четыре дня и еще ни разу не сходила. Распирает по-черному. Наверное, электрические поля камер действуют на мои инь и ян.

– Лейла не просит тебя чистить туалет, – спокойно объяснила Дервла. – Просто мы считаем, что надо распределить работы по дому.

– Идет. Я – «за». Все, что угодно. Но только не убирать за другими дерьмо. Согласитесь, это как бы смешно, если л сама не хожу.

– Я тоже не против тяжелой работы, – заявил Газза, на секунду перестав толкать тренажер, что он частенько проделывал с тех пор, как оказался в доме. – Что-нибудь поднимать или двигать. Но отказываюсь чистить толчок, потому что вовсе не против грязного толчка. Мне все равно, куда целить, когда пускаешь струю.

Следующие несколько секунд весь экран заполняло искаженное ужасом нежное личико Лейлы.

– Хорошо, Гарри, не забивай голову насчет туалета, – успокоила Газзу Лейла. – А что скажешь о мытье посуды? Или ты согласен есть из заплесневелых тарелок?

Дэвид, совершенно неотразимый в своей балахонистой рубашке, даже не открыл глаз.

– Давайте решим, что в первую неделю каждый занимается только своими делами. Я, например, вывожу из организма токсины и поэтому питаюсь вареным рисом, который, как полагаю, гораздо легче смывать с тарелки, чем разъедающую кишки отраву, потребляемую Гарри, Келли и Джазом.

– А меня это устраивает, – отозвался Газза. – И вообще, свою тарелку я каждый раз вытираю куском хлеба.

– Я понимаю, Гарри, – продолжала Лейла. – Нисколько на тебя не давлю, но не забывай, что хлеб, он для всех. Надеюсь, что имею право это сказать. Только пойми, я тебя совсем не напрягаю.

Гарри ничего не ответил, лишь ухмыльнулся.

– А тебе не кажется, Дэвид, – спросила Келли, – что мыть посуду по отдельности довольно глупо?

– Почему, Келли? – Дэвид открыл глаза и одарил девушку мягкой, доброй, снисходительной улыбкой, напоминавшей оскал гремучей змеи.

– Ну, потому… потому что…

– Вот что, Келли, я не разозлюсь, если услышу, что глуп, только хочу знать почему.

– Я вовсе не хотела сказать… совершенно не имела в виду… – Келли замолчала.

А Дэвид снова закрыл глаза, чтобы вернуться к наслаждению, которое неизменно испытывал, восхищаясь изяществом собственных мыслей.

В этот момент в разговор внес свою лепту ординатор Хэмиш, обычно предпочитавший, чтобы его не замечали.

– Терпеть не могу всяких расписаний. Я пять лет прожил в студенческом общежитии и прекрасно знаю таких, как ты, Лейла. Дай тебе волю, ты начистишь мне яйца за то, что я не поменял кончившийся рулон туалетной бумаги.

– Значит, это ты его доконал? – встрепенулась Дервла.

– Я просто привожу пример, – поспешно объяснил ординатор.

– Вот что я вам скажу, – с энтузиазмом вступил в разговор Джаз. – Хуже доконалыциков есть только маскировщики: изведут все, но оставят последний клочок, чтобы прикрыть пустой кронштейн.

Хоть Джаз и числился учеником повара, это была всего лишь работа, а не призвание. Не этим он хотел заниматься в жизни: он мечтал о карьере комика и поэтому очутился в доме. Решил использовать шоу в качестве трамплина для продвижения к своей цели. Он умел рассмешить приятелей и надеялся, что эта способность принесет ему когда-нибудь хорошие деньги. Но не за шутовство, а за умные каламбуры и репризы. Чтобы его слушали разинув рты, чтобы он был первым умником в стильных шоу и все ему завидовали. Чтобы приглашали в самые хитовые вечерние телепередачи, а он бы рассуждал об умопомрачительных знаменитостях. Джаз мечтал стать хозяином на церемониях присуждения премий. Вот какие амбиции были у Джаза: войти в элиту звезд, которые, словно из рога изобилия, сыпали блестящими экспромтами. Казаться крутым и остроумным, носить клевые шмотки, стать символом эпохи и получать кайф на полную катушку.

Поэтому Джаз хотел, чтобы его замечали, чтобы видели, какой он потрясающе славный парень и классный прикольщик. И с первого дня в доме он не упускал ни одной возможности продемонстрировать свое обаяние и внести лепту в общий разговор. Тему туалетной бумаги он воспринял как настоящий подарок судьбы.

– Маскировщик – тот же туалетный фашист! – выкрикнул Джаз. – Он не обязан менять рулон, потому что бумага не закончилась. Но оставляет такой клочок, что его товарищ вынужден подтирать задницу пальцами.

К удивлению Джаза, его выходка была встречена всеобщим молчанием. Вероятно, еще и потому, что он обращался прямо в одну из висевших под потолком телекамер.

– Не старайся, Джаз, – нарушила молчание Дервла. – Ты же не знаешь, попадет эта запись в эфир или нет.

– Но почему бы не попробовать, детка, – отозвался он. – Билли Конноли, когда был еще докером в Глазго, забавлял на берегу чаек.

– Подождите, – возмутилась Лейла. – Что вы все никак не угомонитесь? Мы пытаемся организовать быт.

– Лучше поступим таю не будем трепыхаться, и со временем все устроится, – предложил Хэмиш. – Все когда-нибудь приходит в норму.

– Еще как приходит! – возмутилась Дервла. – Благодаря таким, как Лейла и я. – Ее мягкий, поэтичный голос потерял толику мягкости и поэтичности. – А потом такие, как ты, заявляют: я же говорил, что все устроится. Но дело в том, что ты сам и пальцем не пошевелишь.

– Как хотите, – буркнул Хэмиш и вернулся к книге. – Если надо, делайте расписание и включайте меня.

 

День тридцать первый. 3.10 пополудни

– Заметили, сэр? – Хупер нажал на «паузу». – Хэмиш снова пошел на попятную. Не желает лезть на рожон. В кандидаты на вылет тихие, как правило, не попадают.

– Как же так? – смутился Колридж. – Ведь это он заявил в исповедальне, что не уйдет из дома, пока с кем-нибудь не переспит.

– Он самый – наш милый доктор.

– Но разве подобного утверждения мало, чтобы выделиться?

– Здесь иное, – вздохнул сержант. – Исповедальня – игра на публику. Хэмишу нужна перчинка. Если остальные объявят его кандидатом на вылет, зрители могут воспротивиться, захотят посмотреть обещанный секс.

– Но заявление Хэмиша – веская причина, чтобы выставить этого типа вон!

– Отнюдь не для большинства, сэр.

 

День четвертый. 2.20 пополудни

Все пожали плечами. Это означало, что победа в тот день осталась за Лейлой и Дервлой. В доме не было ни карандаша, ни бумаги, и Джаз, опираясь на свой опыт ученика повара, предложил сложить расписание из спагетти.

– Они прекрасно липнут к стенам, – объяснил он. – Спагетти так и проверяют: если пристают, значит, блюдо готово.

– Что за чушь! – возмутился Газза. – Развесить обед на стене!

– Да не весь, дурень. Всего несколько штук.

– Ну, валяй.

«Джаз ловко расправляется с макаронами и лепит их на стену», – сообщил Энди.

– Потряс! – восхитился повар своей работой. – Теперь изобразим всех нас крупинками риса – крахмал удержит их на стене.

– Супер! – закричала Мун. – Пусть каждый отметит свои зернышки. Так делают индийские умельцы, которые режут из рисинок скульптуры. Очень мелкие детали – я видела по «Дискавери». Философская штука. Но чертовски трудно разглядеть.

– И чертовски глупая, – вставил Газза.

– А вот и нет. Вдумайся, сколько в этом духовности. Представь: в чаще падает дерево. Никто этого не слышит. Так и тут: рисинки украшают не для нас с тобой, а для Бога.

– Ты меня не убедила.

– Это потому, что ты к вечеру тупеешь. Сам ты, Гарри, думаешь, что как бы умный, а в действительности – ужасно дремучий.

Все стали обсуждать, как обозначить рисинки, и в это время из угла подал голос Воггл:

– Люди, подождите, я еще не сказал. Этот домашний фашизм только сеет среди нас распрю. Единственный приемлемый и разумный способ организовать гигиенический контроль – положиться на обоняние.

«Арестанты» повернулись к Вогглу.

– Обоняние мне подсказывает, что ты окончательно протух, – съязвил Джаз.

– Подождите, подождите, – решила сгладить ситуацию Лейла. – Воггл, ты же не считаешь, что любая организация труда – это фашизм.

– Считаю.

Наступила долгая пауза. Девять «арестантов», заключенных в одном пространстве с существом из черной клоаки тоннеля, обдумывали его ответ. Каждый понимал, что им придется жить с человеком, который не видит разницы между мытьем посуды и оккупацией Польши.

Воггл воспользовался их растерянностью и с напором продолжал:

– Всякая структура характеризуется саморазложением.

– Ты о чем, парень? – пришел в себя Джаз. – Городишь какую-то муть.

– Централизованное планирование и ограничение рабочей инициативы ни к чему хорошему не ведут. Вспомните Советский Союз. Вспомните лондонскую подземку.

– Послушай, Воггл. – Чувствовалось, что Лейла начала заводиться. – Нас здесь десять человек. Я хочу только одного: чтобы дом оставался чистым, а для этого нам надо по очереди о нем заботиться.

– Очень похоже, что я тебя возненавижу, – выразил всеобщее мнение Джаз.

– Если взять мироздание в целом, где властвуют положительная и отрицательная энергия созидания, ненависть – это всего лишь оборотная сторона любви, – отозвался Воггл. – Каждому сезону – свое время. С этой точки зрения ты меня любишь.

– Ничего подобного!

– Любишь!

– Ничего подобного!

– Любишь!

Переубедить Воггла было невозможно.

 

День пятый. 9.00 утра

Дервла сунула под футболку кусок мыла и потерла подмышки. Она только-только стала привыкать появляться в белье. А в первое утро чувствовала себя невероятно скованно, словно в школьном походе, когда приходилось раздеваться под одеялом. В противном случае миллионы телезрителей увидели бы ее обнаженное тело, а Дервле этого совершенно не хотелось. Она достаточно изучила подноготную телевидения и понимала, чего хотели продюсеры и режиссеры. И поэтому очень осторожно полезла под майку. Казалось бы, как просто небрежно сдвинуть бретельку. Но Дервла знала: за зеркалом стоит оператор – наблюдает и ждет. Одно неосторожное движение – и ее груди до скончания века будут гулять по Интернету.

Покончив с душем, Дервла принялась чистить зубы и в этот момент заметила на зеркале буквы. Сначала она решила, что их написал на запотевшем стекле тот, кто пользовался душевой до нее. Но вслед за первыми стали появляться другие, и девушка со страхом поняла, что их писали с обратной стороны зеркала.

Хотя пребывание в доме длилось всего четыре дня, у Дервлы возникло ощущение, что они тут – единственные оставшиеся на Земле люди. Что их запечатанный воздушный пузырек – все, что сохранилось от мира. И теперь, когда ей напомнили, что это не так, девушка почувствовала потрясение. В нескольких дюймах, за зеркалом, но в совершенно ином измерении, кто-то пытался с ней связаться.

На глазах у Дервлы сквозь пар на запотевшем стекле буква за буквой возникло слово:

– Т-с-с…

Его написали в самом низу зеркала над кранами раковины.

Затем появилось другое:

– Не таращься! – И девушка поняла, что стоит с округлившимися глазами, прикусив зубную щетку, и наблюдает, как появляются буквы.

Она быстро перевела взгляд на свое отражение, как и должно тем, кто старательно умывается, но через секунду опять скосила глаза.

– Ты мне нравишься, – сказало зеркало. – Я могу тебе помочь. А теперь – пока!

Короткая пауза и последние три буквы от загадочного анонима:

– XXX.

Дервла поспешно дочистила зубы, завернулась в полотенце, сняла с себя мокрые трусики и майку, быстро переоделась в сухое и вышла во внутренний дворик. Ей требовалось подумать. Она никак не могла решить: разозлило ее или нет неожиданное предложение. В итоге Дервла заключила, что немного разозлило. Хотя незнакомец (она была уверена, что это мужчина) выделил ее из других. Он решил использовать свою власть, чтобы вторгнуться в ее мир. От этого ей стало не по себе. Каковы его мотивы? Запал на нее? Получает кайф от того, что пялится? Иначе зачем ему рисковать работой? Или дурачится ради смеха? Может, поехала крыша и он решил, что сумеет заправлять «Любопытным Томом»? Дервла прекрасно знала, что затишью и покою пресса безоговорочно предпочитала скандалы и надувательство. Популярности всегда добивались плохиши. Если неизвестный сумеет наладить с ней диалог и эта история просочится в газеты, его гонорар существенно превысит зарплату оператора.

Логично. Может быть, его уже наняла какая-нибудь газета? Журналисты постоянно пытались сбрасывать листовки и засылать в дом парашютистов и планеристов. Не исключено, что им удалось подкупить оператора. Но тут же возникла другая мысль: а что, если тот человек не друг, а, наоборот, провокатор? Что, если он пытается сбить ее с толку, чтобы она нарушила правила? Ловушка газетчиков или жало самого «Любопытного Тома»? Если так, подвергались ли другие такому же испытанию?

Дервла представила, как ее обзывают обманщицей и задушевный голос диктора вещает миру о ее бесчестье. Так и слышались слова: «Мы подвергли участников программы одному и тому же испытанию: предложили не предусмотренный правилами канал общения с внешним миром. Только Дервла попалась в ловушку и решила пойти на обман…»

А дальше – позорное изгнание и, что еще хуже, вечный ярлык: «Неискренняя Дервла», «Подлая Дервла», «Нечестная Дервла».

Мысли разбегались. Девушка попыталась сосредоточиться.

Нет, «Любопытный Том» тут ни при чем. Такое поведение слишком аморально, может, даже граничит с преступлением. Если уважаемая телекомпания позволит себе нечто подобное, она лишится всякого доверия. Значит, это не «Том».

Пресса? Тоже ничего страшного. До сих пор она не нарушала правил и будет осторожной и впредь. Кроме того, если газета подкупила оператора, редакция не сумеет опубликовать материал, не раскрыв источника. Значит, решится на огласку не теперь, а позднее. Дервла поняла, что у нее есть время понаблюдать, как будет развиваться ситуация. Кто знает, может, окажется, что это человек, который положил на нее глаз и желает ей победы. В таком случае она получит фору. Очень недурно иметь кое-какую информацию извне. Между прочим, сама она никого ни о чем не просила, и ее нельзя обвинить в бесчестности. Что же теперь, и в зеркало не смотреться?

 

День тридцать второй. 9.20 вечера

Одну из стен в комнате, где расположилась группа, ведущая расследование, стали называть картой. На нее Триша прикрепила фотографии всех десяти «арестантов» и соединила их множеством пересекающихся лент, которые надежно прикнопила к пластику. На этих лентах она и ее коллеги писали короткие оценочные фразы: «Симпатизирует», «Недолюбливает», «Поссорились из-за сыра», «Подолгу сидит в туалете».

Хупер попытался воспроизвести эту карту в компьютере – использовал фотосканер и потратил немыслимое число гигабайт программы для работы с трехмерной графикой, но потерпел неудачу: на экране постоянно появлялась бомбочка и предлагала перезагрузить машину. Сержант плюнул и вернулся к булавкам и кнопкам, которыми пользовались все остальные.

Перед этой-то картой и застыл инспектор Колридж, мрачно изучая лица десяти подозреваемых и все более плотную паутину взаимоотношений «арестантов».

– Где-то здесь, – проговорил он, – в тесной сети разнородных связей таится мотив и катализатор преступления. – Инспектор словно бы обращался к уйме народа, но в комнате были только Хупер и Триша: все остальные давно отправились домой. А эти двое вместе с инспектором решили посвятить вечер обсуждению прекрасной хиппушки Лейлы и прирожденного актера Дэвида.

На одной из лент, которые соединяли их фотографии, Триша написала: «Пару дней дружили, а потом рассорились».

– Что это за дружба? – поинтересовался инспектор. – Видно, не очень основательная, если кончилась на второй день.

– Ну, у них достаточно общего, – отозвалась Триша. – Оба вегетарианцы, помешаны на диетах и, кажется, на этом сошлись. В первый же день долго беседовали о сочетаемости продуктов и желудочном соке. Я подготовила кассету.

Она нажала на «воспроизведение», и на экране возникли сидящие немного поодаль от других Лейла и Дэвид. Единение умов было потрясающим.

– Как это верно! – восклицала Лейла.

– Еще бы, – соглашался Дэвид.

– Удивительно, сколько людей до сих пор уверены, что молочные продукты полезны для здоровья!

– Роковая ошибка.

– Только представь, что яйца погубили в прошлом веке больше народа, чем Гитлер.

– Да, я слышал. А еще пшеница!

– Ух! Не заводи меня на пшеницу!

В их разговор вклинился распевный говорок Энди:

«Дэвид и Лейла обнаружили, что у них много общего: оба страшно скучают по своим кошкам».

– Пандора – самое умное и красивое на свете существо, – рассказывал Дэвид. – Любому из людей даст фору.

– Я тебя так понимаю, – поддержала его Лейла. Триша остановила пленку.

– Редактор Фогарти вспоминал, что в тот вечер в аппаратной навострили уши: ждали, что Лейла и Дэвид прямиком отправятся в специальную хижину и там все сразу случится. Но дело ограничилось массажем плеч.

– Однако они явно подружились, – заметил инспектор.

– Я бы сказала, нашли друг друга, потому что невзлюбили остальных. Сочли, что те недостойны их общества. Это заметно, когда просматриваешь запись: в первые два дня камеры часто перехватывали, с какой ухмылкой и с каким высокомерием эти двое переглядывались друг с другом. А «Любопытный Том» давал эти кадры в эфир. В результате Лейла и Дэвид не понравились зрителям и стали наименее популярными из всей десятки.

– Но сами об этом не подозревали.

– Естественно. У них не было никакой информации извне. Но посмотрите на них: такое впечатление, что они уверены, будто люди любят их так же, как они сами себя. Особенно отличается нарциссизмом Дэвид.

– Да, – согласился Колридж, – заносчивый тип. Без меры самонадеянный, но на свой особый вяло-агрессивный манер.

Хупер удивился, услышав из уст инспектора современный и такой затасканный термин, но должен был признать, что он точно характеризовал этого красавчика.

Все трое посмотрели на экран – в щенячьи, бархатистые глаза Дэвида. И одновременно подумали об одном и том же.

– Только очень самоуверенный человек мог рассчитывать, что ему сойдет с рук подобное убийство, – заметил Колридж. – Любой, кто мало-мальски в себе сомневается, никогда бы не решился на такое. Итак, – он вернулся к теме дружбы, – схожесть взглядов взяла свое. Но если дружба моментально вспыхивает, ей часто недостает надежности.

– Совершенно справедливо, – поддержала начальника Триша. – Их отношения сломались после истории с сыром и с того момента покатились вниз.

– Мне кажется, они слишком похожи, – вступил в разговор Хупер. – Претендовали в доме на одну и ту же роль – и перебежали друг другу дорогу. Дружба лопнула после случая со стихотворением Лейлы.

 

День пятый. 9.00 вечера

Ссора началась с самых благих намерений. Дэвид решил укрепить отношения с Лейлой и таким образом избежать ее откровений в свой адрес. И поскольку его натаскивали в декламации, вызвался выучить и прочитать что-нибудь из ее стихов. Девушка была тронута и польщена. Ни ручки, ни бумаги в доме не было, поэтому Дэвиду пришлось учить текст прямо со слов автора.

– Лактация, – начала Лейла.

– Очень мило, – похвалил Дэвид.

– Это название.

– Я понял, – кивнул Дэвид с таким видом, словно, чтобы понять это, нужно было обладать необыкновенной остротой восприятия.

– Говорить по две строки сразу?

Вместо ответа он закрыл глаза, сложил ладони так, что коснулись друг друга подушечки пальцев, и указательными пальцами дотронулся до губ.

– Женщина… утроба – толстый, тугой живот. За упругим тоннелем вагины – чудо – девочка-плод.

Дэвид глубоко вздохнул и повторил первые две строки. По тому, как он их произнес, было очевидно: он считал, что Лейла должна обомлеть от восхищения, услышав, как ее слова обретают крылья в его гениальном исполнении. И придал голосу глубокие, мелодичные обертоны.

Но если Лейле и понравилось, она не показала вида.

– Эти первые строки очень энергичные и радостные. Я читаю их с широкой улыбкой. Особенно слова «девочка-плод». А ты декламируешь слишком мрачно. Разве тебе не хочется смеяться при мысли об одухотворенном надутом женском животе с красивой девочкой внутри?

– Ты мне указываешь, Лейла? – ошеломленно спросил Дэвид.

– Ну что ты! Просто хочу, чтобы ты знал, как это надо читать.

– Работа актера заключается именно в том, чтобы привнести в произведение свою интерпретацию. Актер обнаруживает в словах такие смыслы, о которых не подозревает сам автор.

– Но я не хочу ничего такого, чего в стихотворении нет. Я хочу только то, что там есть.

– Тогда тебе лучше декламировать самой, – сорвался Дэвид и сердито вскочил на ноги. – Откровенно говоря, твое стихотворение – полная муть. Этот кошмарный раздутый живот – гадость, да еще придуман женщиной, на которой мяса меньше, чем на «Чупа-чупсе»! Я профессиональный актер и не потерплю наставлений. Тоже мне, поэтесса! Я сделал тебе огромное одолжение, согласившись прочитать этот блевотный стишок! – Дэвид резко повернулся и зашагал к бассейну.

 

День тридцать второй. 10.15 вечера

– Ну и Дэвид, ну и психанул, – задумчиво проговорил Колридж – Достаточно бурная реакция, такой взрыв мог обернуться и убийством. Как вы считаете?

Пленку отмотали назад и несколько раз останавливали, чтобы получше рассмотреть злую физиономию красавчика.

– Такое впечатление, что он в самом деле готов ее убить, – согласился Хупер. – Но ведь убита не Лейла?

– Сержант, мы это обсуждали уже тысячу раз. Если бы имелся очевидный мотив, убийца давно бы стоял перед судом. Мы ищем семя, из которого проклюнулось преступление.

Хупер кратко, насколько позволяла вежливость, подтвердил: он знает, что следственная группа занимается поиском семени.

 

День пятый. 9.15 вечера

После того как Дэвид удалился, Лейла воспользовалась его советом – прочитала стихотворение сама. И при этом все время широко улыбалась – точно бабуин, у которого торчит из пасти банан.

Джаз, Келли, Дервла и Мун почтительно слушали, а когда она закончила, наперебой зачирикали, что стихотворение очень, очень хорошее.

А Воггл из своего угла изрек, что вся поэзия – попытка формализовать язык и свидетельствует лишь о тоталитарном складе ума.

– Слова – те же анархисты. Им требуется свобода.

Но на него не обратили внимания. Этому уже научились, хотя и проявляли осторожность, подсчитывая минуты до дня голосования.

– Вещица отпад! – заключила Мун. – Прикольная штука. Молодчина. – Ее манчестерский акцент с каждым днем становился все сильнее.

– Ты заметила мою красную помаду? – не выдержала Лейла.

Заметили все.

– Некоторые антропологи полагают, что женщины красят губы в красный цвет, чтобы рты напоминали влагалища.

– Угомонитесь, девушки, – вмешался Газза, снимая с плиты чайник. – Попробуйте мой ужин.

– Говорят, что женщины красят губы, чтобы привлечь мужчин, а я делаю это ради прославления.

– Кого? – простодушно спросил Джаз.

– Моего влагалища.

– Нормально!

– Слушай, – снова вмешался Гарри, – если тебе потребуется помощник, я к твоим услугам: будем прославлять вместе.

– Осади, Гарри! – прервала его Мун. – Речь не о том, чтобы трахаться с мужиками, а о том, чтобы стать сильной, одухотворенной женщиной. Так, Лейла?

– В самую точку, Мун. Все сечешь!

А Келли, видимо, секла не очень.

– Я про этих антропологов: почему надо, чтобы лицо напоминало… ну… всякие органы?

Лейла на мгновение задумалась. Раньше ее об этом ни разу не спрашивали – знакомые обыкновенно задумчиво кивали и просили передать им гуакамоле.

– Ну, не в буквальном смысле слова, – нашлась она. – Это всего лишь образ – символ гениталий, чтобы подвигнуть мужскую особь к деторождению.

– Теперь все ясно, – отозвалась Келли.

– Вот почему у самок обезьян розовые задницы. В противном случае вид давно бы вымер. Так что доверьтесь женщине.

Все глубокомысленно кивнули.

– А знаете, что у обезьян тоже есть знаки зодиака? – продолжала Мун. – Одна астрологиня составила гороскопы на всех приматов в лондонском зоопарке. Узнала всю их подноготную – характеры и прочее. Здорово, правда?

 

День седьмой. 8.00 утра

Накануне Дервла решила встать первой, чтобы первой занять душевую. Но обнаружила, что Мун ее опередила: не потому, что она была такой ранней пташкой, а потому, что только-только собралась в кровать.

– Закончила читать книжку с Красным драконом. Ту, что приволокла Сэлли. Первую часть, где действует Ганнибал Лектор. Ужасно захватывает! Такие кошмарики! Самое страшное – убийства совсем без причины. Только потому, что какой-то псих окончательно спятил и решил заделаться серийщиком.

Дервла подождала, пока Мун почистит зубы й неверным шагом направится в спальню.

– Разбуди, если сядут жрать.

И вот Дервла осталась одна – в нижнем белье, перед зеркалом. Она явственно ощущала движение за стеклом. Все они тут время от времени чуяли присутствие посторонних. А ночью, когда в спальне гасили свет, за зеркалом мелькали смутные тени. Дервла понимала: то ли друг, то ли недруг явился, чтобы встретиться с ней.

– Зеркало, зеркало, можешь ли рассудить, кому из нас суждено победить? – будто бы в шутку продекламировала она и выдавила на щетку пасту. Никакой редактор ни за что бы не сообразил, что она разговаривала с живым человеком.

Вскоре, как и каждое утро, на стекле появились буквы – корявые, некрасивые, поскольку писать приходилось шиворот-навыворот. Всего на расстоянии вытянутой руки, подумала Дервла.

«Воггл у зрителей номер один», – гласило сообщение.

От изумления она чуть не выпалила его имя. Неужели победитель Воггл? Но, на счастье, сдержалась. Только на мгновение потупилась.

Между тем анонимный информатор дописал сообщение:

«Келли – вторая. Ты – третья. – И в конце: – Желаю удачи. XXX».

Дервла дочистила зубы и ополоснула лицо. Значит, она на третьем месте. Не так плохо, если учесть, что претендентов десять. Но все же удивительно, что Воггл пробился в лидеры. Однако, поразмыслив, она решила, что дело в шокирующей необычности – это скоро пройдет.

Гораздо опаснее Келли.

Милая девочка. Она понравилась Дервле. И зрителям явно тоже. Ну, ничего, впереди еще восемь недель. Всякое может случиться. Келли не удастся вечно оставаться такой радостной и сияющей!

Перед тем как уйти, Дервла старательно стерла буквы со стекла и поцеловала собственное отражение. Она решила, что ее незримый приятель оценит этот дружеский знак.

 

День тридцать второй. 11.35 вечера

Колридж на цыпочках прошел из кухни в гостиную со второй банкой пива. Наверху спала жена. Она заснула до того, как он явился домой, и еще не успеет проснуться, когда в шесть он опять отправится на работу. Жена оставила записку, в которой говорилось, да, мол, они живут под одной крышей, но она уже три дня не видела собственного мужа…

Инспектор нашел шариковую ручку и приписал снизу: «Я с тех пор нисколько не изменился». Вечером записка будет лежать на этом же месте. Только миссис Колридж добавит: «А жаль…»

Любящая жена, конечно, шутила, но частенько говаривала: легко питать нежность к человеку, которого совершенно не видишь.

Колридж захватил домой вырезки из газет с сообщениями о первой неделе, проведенной участниками шоу «Под домашним арестом». Сверху была приколота фотокопия записки на бланке «Любопытного Тома». Заголовок гласил: «Анализ популярности «арестантов» (зрители/пресса) на восьмой день игры». Автор был изумительно лаконичен:

Воггл – всеобщий любимец. Мегапопулярностъ.

Дэвид – гаденыш. Активно не нравится.

Капли – гшлет интечлектуалъности. Нравится.

Дервла – загадочная красотка. Нравится.

Лейла – очень соблазнительна, но дура. Не нравится.

Мун – дура и к тому же не очень соблазнительна. Не нравится.

Газза и Джаз нравятся (за исключением интеллектуалов и феминисток).

О Сэлли немного, в основном – негатив. (Примечание: нетрадиционное меньшинство полагает, что С. – сплошной стереотип. Предпочли бы симпатичного гомика или пассивную лесбу.

О Хэмише вообще ничего.

Колридж пролистал вырезки. Оценки большинства публикаций совпадали с выводами «Любопытного Тома». Но в заметках еще говорилось, что дела у «арестантов» идут лучше, чем предполагалось.

«Осевшее суфле вновь поднимается!» – гласил один из заголовков. Газета ссылалась на собственное суждение недельной давности, в котором утверждалось, что никакое суфле не поднимется вторично, не говоря уже о третьей попытке. Это было новостью для Колриджа: оказывается, перед третьей серией программы ходили разговоры о том, что идея себя изжила. Сам Колридж не сомневался, что подобные передачи обречены на успех, и, выходит, ошибался. Газеты свидетельствовали, что многие шоу с шумными и броскими героями из масс, которым пророчили звездную славу, не дожили до исполнения собственных обещаний. В начале недели ожидалось, что новая серия «Под домашним арестом» тоже потерпит крах. Но, несмотря на мрачные предсказания, после семи трансляций выяснилось, что рейтинг тот же, что и у двух предыдущих. Больше всех удивилась сама Джеральдина, в чем откровенно призналась в модной ночной передаче «Клиника».

Колридж вставил кассету в видеомагнитофон и тут же бросился уменьшать звук с экрана понеслись приветственные визги и вопли ведущей, которая встречала в своей программе Джеральдину. Ее крики наверняка долетели до второго этажа, где спала жена.

– Хай, дорогуша, – радовалась дико крутая послеполуночная ведущая. – Вот вы и разменяли вторую неделю в доме. Нам понравилось!

– Встречаем супертеледаму! – вторил ей такой же дико крутой послеполуночный ведущий. – Мы тебя любим, Джеральдина! Удачи!

– Воггл – настоящий класс! – выкрикнула девушка. – Мы тебя обожаем, Воггл!

– Воггл – душка! Воггл – клевый парень!

– Воггл – это полный улет!

Послышались бурные приветствия. Зрителям Воггл нравился.

– Удивительно, – проговорила Джеральдина, когда шум стих. – Я, конечно, рассчитывала, что он всех разбередит. Но не ожидала, что настолько сильно.

– Он теперь среди самых-самых, – воскликнула ведущая. – Как Деннис-бесенок или Лягушонок Кермит в «Маппет-шоу».

– Тут такое дело: никто бы не согласился с ним жить, но все по полной оттягиваются, наблюдая, как колбасятся другие.

– Воггл – супер!

– Воггл – душка! Отпад! – подхватил ведущий и быстро добавил: – У вас вообще все кайфово. Удачи всей их компашке!

– Bay!

– Но особенно я торчу от Келли. Ей-ей!

– Ты чего! – Девушка ткнула ведущего пальцем под ребра. – Нашел на кого западать! Дервла намного красивее – сто пудов!

– Красивее – согласен. От нее я тоже балдею, спасибо ей за это. Но у Келли… у Келли есть что-то особенное.

– Здоровые титьки?

– Как тебе сказать? Это мужская тема.

Мужчины в студии согласно завопили.

– А что у нас с Дэвидом? Мы его не слишком любим? Скорее наоборот?

– Не слишком, – согласился ведущий.

При упоминании имени Дэвида публика загудела, и режиссер, воспользовавшись ситуацией, вывел на экран прямую трансляцию из дома, где разворачивалось действие шоу «Под домашним арестом»: Дэвид сидел на полу скрестив ноги и играл на гитаре. Он явно любовался собой. Зрители расхохотались.

– Подотри сопли! – пронзительно завопила дико крутая.

Колридж потягивал пиво и смотрел записанный три с половиной недели назад материал. Его поразила жестокость происходящего: человек на экране совершенно не подозревал, что над ним смеялись и потешались. Словно вся страна превратилась в огромный школьный двор, а зрители – в хулиганов-задир.

– Ну ладно, довольно! – У дико крутого ведущего как будто пробудилась совесть. – Я уверен, мама его любит.

– Хвала его мамочке! Только скажите, чтобы он постригся!

– И перестал играть на гитаре.

Интервью продолжалось – стали обсуждать неожиданный успех третьей серии «Под домашним арестом».

– Ты бросила вызов всяким умникам и зубоскалам, и шоу со-сто-я-лось! Это для тебя большое облегчение, Джери. Ну, признайся, что я прав!

– Абсолютно прав, – ответила Джеральдина. – Была бы я мужиком, сказала бы, что поставила на кон все, включая собственные яйца. Сбережения и то, что получила от раздела с Би-би-си. Я единственный постановщик «Любопытного Тома», ребята, и если провалюсь, не на кого будет валить.

– Железная женщина, – пришла в восторг девушка-ведущая. – Вы нам нравитесь. Примите и прочая!

– Именно железная, милочка, – подхватила Джеральдина. – Бросила халявное место на Би-би-си, чтобы заняться этим шоу. И тут все стали ждать, когда я окажусь в жопе.

– Да уж, – скаламбурил дико крутой послеполуночный ведущий. – Коль ушла с Би-би-си, то пощады не проси. Я слышал, тебе прочили место генерального директора? А ты хлопнула дверью!

– Думаю, в конце концов предложили бы. Ну и шут с ним. Я делаю программу, а не целуюсь целыми днями с политиками – такими, как эта задница Билли. Рылом не вышла.

Камера наехала на другого гостя «Клиники» – это был снисходительно улыбавшийся министр культуры Билли Джонс, который согласился засветиться в ночной передаче, осуществляя правительственную стратегию по сближению с молодежью.

– Очень жаль, – хохотнул он, – что у моей задницы нет никаких шансов расцеловаться с такой очаровательной леди, как вы, Джеральдина.

– Скажите, Билли, – вмиг посерьезнела ведущая, – на ваш взгляд, «Под домашним арестом» – супер ТВ или куча дерьма?

– О, «Под домашним арестом» – полный супер и никакого дерьма.

– А как быть с теми, кто утверждает, что наше телевидение деградирует? Что нам нужно больше, ну я не знаю, исторических, что ли, программ? Или классической драмы?

– Все это нужно: и история, и классические байки. Но политикам, педагогам и работникам сферы социальных проблем необходимо, так сказать, прислушиваться к молодежи. А молодых сегодня не слишком колышет история и классическая драма.

– Понтово. Это нам в кайф, – одобрил дико крутой послеполуночный ведущий.

– Необходимо как бы окунуться в то, что интересует молодых, например в Интернет. Мы считаем, что Интернет – это очень важно. И такие потрясающие эксперименты реального телевидения, как шоу «Под домашним арестом», тоже.

Колридж заснул до того, как представление закончилось и по экрану пробежала последняя строчка титров. А когда открыл глаза, увидел покрытого татуировками потного американского скинхеда в одних шортах, который орал в телевизор:

– Люди, я самый настоящий кусок дерьма!

Инспектор решил, что пора ложиться в постель. Джеральдина явно выкрутилась – это понятно, хотя, судя по всему, должна была провалиться.

Дэвиду повезло гораздо меньше. Он превратился в жертву, во всеобщее посмешище, и таким его сделала Джеральдина. Если бы он об этом знал, то мог бы захотеть отомстить «Любопытному Тому». Но он не знал. Откуда ему было знать?

 

День тридцать третий. 10.15 утра

Фотографию Воггла на «карте» почти совершенно закрыли тянущиеся к ней многочисленные ленты. Триша завершала оформление, прикрепляя последнюю – от Дервлы, на которой значились слова: «Стычка по поводу лобковых волос».

Дервла намеревалась оставаться серьезной и невозмутимой, как муза в рекламе ирландского пива. Но разве выдержишь, если каждый день приходится входить в душевую вслед за Вогглом?

 

День восьмой 9-30 утра

«Восьмой день, – оповестил зрителей диктор Энди. – Дервла только что вошла в душевую».

– Вогтл! – закричала она, появившись из двери. У нее в руке был зажат кусок мыла.

– Да, моя милая леди?

– Будь так добр, приняв душ, снимай с мыла лобковые волосы!

Сами виноваты: Воггл был бы рад не мыться вообще. Но остальные девятеро категорически потребовали, чтобы он хотя бы раз в день ополаскивался.

– Глядишь, через месяц-другой избавишься от грязи, – пошутил Джаз.

Теперь приходилось расплачиваться. Буйные кущи в паху Воггла, не ведавшие частых омовений, редели в ответ на каждое прикосновение.

Дервла помахала мылом перед лицом обидчика. Она долго сдерживалась, прежде чем напасть на Воггла, – не любила сцен, а тайный информатор сообщил ей, что Воггл самый популярный из всех «арестантов». Не отвернутся ли от нее зрители, если она поссорится с Вогглом? Но, с другой стороны, пусть знают, каково жить с таким типом! В конце концов Дервла не выдержала-. Воггл мылся ночью, а она вставала первой и постоянно натыкалась на следы его пребывания в душе.

– Мне каждое утро приходится снимать с мыла целый шиньон, а на следующий день оно опять обрастает, как участник «Грейтфул Дэд».

– О женщина-самка, напрасно ты страшишься естественной природы. Мои волосы не причинят тебе никакого вреда. В отличие от машины, которой ты владеешь. – Воггл, как всегда, одним махом перескочил от темы собственной неряшливости к обличению оппонента чуть ли не в разрушении целой планеты. Отработанный приемчик!

– При чем тут, на фиг, машины? – Дервла сама не ожидала, что сорвется и закричит. Она годами не повышала голос – была скорее человеком флегматичным. И все-таки не сдержалась.

– Очень даже при чем, моя кельтская чаровница. Ты вычеркиваешь меня из числа приоритетов – меня, мужчину, вместе с моей лобковой зоной. А между тем зло – это автомобили. Они – драконы, пожирающие нашу землю. Тогда как волосы – всего лишь безобидные, не отравляющие атмосферу мертвые клетки.

– Они безобидные и не отравляют атмосферу, когда растут у тебя на брюхе! – завопила Дервла. – А в душевой меня от них воротит. Пресвятая Дева Мария, откуда их столько? Можно набить матрас! Ты что, обрабатываешь их змеиным жиром?

Воггл не показал вида, хотя обвинения Дервлы задели его. Никто не заподозрил бы Воггла в проявлении чувств, потому что он плевал на всех остальных. Но Дервла ему нравилась. Он даже признавался в этом в исповедальне.

– Между нами существует явная связь, – заявил он. – Я почти уверен, что когда-то, в иной жизни, она была великой принцессой Священных рун, а я – кудесником.

И теперь, получив выговор от своей тайной симпатии, Воггл принял гордый и независимый вид.

– Мне нечего стыдиться волос с яиц. Они имеют такое же право на присутствие в доме, как другие телесные миазмы, например, гной на колечке в соске Мун, к которому я отношусь с должным уважением.

Это был умный ход. Накануне Мун зазывала «арестантов» посмотреть на свой воспалившийся сосок, правда, без особого успеха.

– Заткнись! – закричала она с оранжевого дивана. – Нечего трепаться про мою титьку. Откуда мне было знать, что тот долбаный подонок из Брайтона всунул мне дерьмовую железку вместо золота. А божился, что золото! И еще учтите, я мажусь савлоном и ничего не оставляю на вашем поганом мыле.

– Не увиливай, – подхватила Дервла. – Мун лечится. И ты тем более должен споласкивать после себя мыло. И не только мыло, но и слив тоже. А то такое впечатление, что там подох и успел разложиться сенбернар.

– Хорошо, – согласился Воггл, напустив на себя величественный вид – ну просто древний маг!

– Я счастлива.

– Но только при одном условии: если ты откажешься от машины.

 

День тридцать третий. 2.30 пополудни

Каждый раз, когда груда еще не просмотренных пленок немного уменьшалась и становилась не такой путающей, из хранилища приносили новые. Казалось, им не будет конца.

День восьмой. Джаз и Келли общаются в саду.

 

День восьмой. 3.00 пополудни

– Какую самую противную работу тебе приходилось делать? – спросил Джаз.

Они с Келли сидели на краю бассейна и балдели от солнца и от сознания того, как потрясающе смотрятся в своих весьма условных купальных костюмах.

– Тут и думать нечего, – отозвалась Келли. – Терпеть не могу участвовать в массовках.

– А что тут плохого? Звучит недурно.

– Недурно, если нет желания стать актером. Получай суточные, обед и старайся поближе подойти к какой-нибудь звезде. Но если хочешь стать настоящим профессионалом, все это жутко противно. Кажется, что большего никогда не достигнешь.

– Так ты мечтаешь стать актрисой?

– Это было бы круто. Только не говори: актрисой. Теперь все актеры, даже женщины. Влияние феминизма. Эмма Томпсон, Джуди Денч и Памела Андерсон – не актрисы, а актеры.

– Неужели? Очень странно.

– Я тоже никак не привыкну. Все-таки женщины. Но ничего не поделаешь – иначе определенно обидятся. Я не уверена, но мне кажется, это пошло с тех времен, когда все актрисы были проститутками. А Джуди Денч не хочет, чтобы ее считали проституткой. Как ты думаешь?

– Факт. Такая шикарная штучка явно не желает, чтобы ее считали проституткой, – заключил Джаз. – Значит, ты хочешь сделаться дамой-актером?

– Типа того! Поэтому я здесь. Очень надеюсь, что меня заметят. Выучила из «Билла» сцену, где девчонку ломает в камере, и выдала в исповедальне.

– Черт возьми, впечатляет.

– А то! Каталась по полу, визжала, все такое. Я на что угодно готова, только бы добиться своего. Поэтому хватаюсь за массовки: надеюсь обзавестись связями, а сама ненавижу эту работу.

Дэвид плавал в бассейне. Он завершал круг неспешным, изумительно манерным брассом, который всем и каждому демонстрировал: Дэвид не только красиво плавал, но еще и думал красивые мысли. Он слышал, что говорила Келли.

– Не уверен, что тот, кто ошивается по массовкам, по-настоящему хочет играть. И очень советую выбрать другую мечту – попроще.

– Какую же? – вспыхнула девушка.

– Отвяжись, Дэвид, – вмешался Джаз. – Келли о чем хочет, о том и мечтает.

– Но я могу дать ей совет. Келли – уже взрослая и не нуждается в твоей опеке, Джейсон.

– Джаз.

– Постоянно забываю.

– Говори, Дэвид, – разрешила Келли. – Какую мечту ты считаешь более простой?

Дэвид приподнялся, сознавая, насколько хороши его блестящие от воды мускулистые руки – их красивый изгиб и оттенок кожи. Задержался, опираясь на ладони, давая каплям стечь с могучих плеч и из темных ямочек под ключицами. Ноги распластались по воде, плоский живот навалился на терракотовый бортик. Изящный рывок – и он на берегу.

– Я хочу сказать, что актерская профессия – очень трудная. Наверное, самая трудная. Тут требуется призвание.

– Тоже мне, хренов знаток, – вставил Джаз, но Дэвид не обратил на него внимания.

– Нужно бесконечно верить в себя и относиться к мечте как к долгу. А если с самого начала размениваешься на массовку, считай – все пропало. По мне, лучше мыть тарелки или работать официантом, чем унизить мечту и болтаться среди статистов. Джон Хурт отказывался от всех предложений, кроме заглавных ролей. Говорят, ему пришлось пережить тринадцать лет безработицы. Но зато какой успех потом!

– А как насчет остальных актеров, которые не Джон Хурт? – спросил Джаз. – Тех, что пережили тринадцать лет безработицы. Потом еще тринадцать? А потом спились? Что, если подобная участь ожидает и тебя?

– Если так, я по крайней мере буду сознавать, что это – моя судьба. Что я не пошел на компромисс, и хотя мой талант не оценили, я его не предал. Лучше умру непризнанным, как Ван Гог, чем начну проституировать талантом, как какой-нибудь модный портретист, который гонится за дешевой славой. Нужна победа. Утешительные призы ни к чему. Это мое убеждение, Джейсон. Наверное, ты считаешь меня пошлым зазнайкой…

– Именно, – отозвался Джаз.

– Возможно, ты прав. Но я говорю то, что думаю. Хочу иметь либо все, либо ничего. Поэтому ты никогда не станешь актрисой, Келли. Я тебе друг и от всей души даю совет: найди себе другую мечту.

 

День тридцать третий. 2.35 пополудни

Хупер нажал на «стоп».

– Дэвид знает, что делает, только не догадывается, что фокус не удался.

– Как так? – удивилась Триша.

– Он не дурак, должен понимать, что пользуется репутацией зазнайки и вредины. В этом его стратегия. В подобных шоу выигрывают не обязательно симпатяги. Иногда вот такие сукины дети. Дэвид хочет, чтобы его заметили. Заметили, как он хорош, самолюбив и бескомпромиссен. Другими словами – лидер. Ему все равно, что о нем подумают. Он хочет стать звездой.

 

День восьмой. 11.20 вечера

Девушки лежали на кроватях и пили горячий шоколад. Разговор, как часто бывало, снова коснулся Воггла.

– Он ненормальный, – сказала Мун. – Крыша совершенно не на месте. Чокнутый.

– Очень странный, – согласилась Келли. – Я боюсь, как бы он чего-нибудь не сделал с собой. У нас был такой в школе. Только с косичкой, а не с дредами. Сидел в стороне и раскачивался. А потом взял и порезал себе руки ножом. Было столько кровищи, что нянечка упала в обморок. Ужас!

Потом к беседе подключилась Сэлли. Самая замкнутая после Воггла, она выступила всего один раз, когда потребовала вывесить на заднем дворе флаг альянса лесбиянок и геев. Но прикол не удался, потому что никто не стал возражать. Слова Мун вызвали у нее раздражение.

– Никакой он не чокнутый. Просто грязный, отвратительный и не сечет в политике. Но абсолютно нормальный.

– И все-таки у него не все дома, – не согласилась Келли. – Ты заметила, как он спасал муравья, который тонул в луже рядом с бассейном? Это что, нормально?

Сэлли ответила с таким неистовством, что все оторопели.

– Что ты об этом знаешь? – прошипела она. – Люди вроде тебя понятия не имеют о душевных болезнях. У вас одни предрассудки.

– Я только сказала, что он немного с приветом, – стала оправдываться Келли.

– Я слышала, что ты сказала, и нахожу это жутко оскорбительным. Если у человека не все в порядке с головой, нечего делать из него отвратительного антиобщественного типа.

– Но он на самом деле отвратителен, Сэлли. Мне его жаль, и я готова понять…

– Вот оно! Я тебя вывела на чистую воду! Отвратительный, а не чокнутый. Это разные вещи! Какие же вы все предвзятые. Какие упертые!

Келли отшатнулась, словно ее ударили по лицу. Взрыв Сэлли был настолько страстным, что даже ее пальцы сжались в кулаки. Показалось, что она вот-вот бросится на соперницу.

В аппаратной режиссеры лихорадочно двигали переключателями, стараясь направить камеры на нужные лица. Джеральдина приказала обоим операторам в зеркальном коридоре переместиться к женской спальне. Назревал редчайший на «реальном» телевидении момент – развитие настоящей, непридуманной драмы.

– Утихни, Сэлли, – вмешалась в их спор Дервла. – Келли имеет право на свое мнение.

– Имеет. Только пусть не оскорбляет тех, кто для нее парии.

– Нет у меня никакого мнения! – Из глаз у Келли хлынули слезы. – Честно!

– Есть! Просто ты не хочешь признаться в своей упертости. Все кому не лень нападают на душевно больных и валят на них социальные проблемы. Их лишают лечения, их не замечает система. А если в кои-то веки что-то происходит и один ненормальный шизик, которого вообще не следовало выпускать из психушки, скатывается с катушек и втыкает кому-нибудь нож в башку – тогда и вовсе лажа: в убийц превращают всех, кто страдает легкой депрессией.

Сэлли возбуждалась все сильнее. Такой ее никто ни разу не видел. Костяшки сжатых в кулаки пальцев побелели. На глаза навернулись злые слезы.

Келли пришла в ужас – она не ожидала такой бурной реакции.

– Извини, ладно? – проговорила она. – Я сморозила глупость. Не надо плакать.

– Ни черта я не плачу, – огрызнулась Сэлли. Мун лежала на кровати и снисходительно слушала перепалку. Но в этот момент поднялась.

– Сэлли и права, и не права, – заметила она с превосходством в голосе. – Воггл не то чтобы псих. Он просто вонючий мудак. Но, с другой стороны, не скажу, что мне по нраву шизоиды…

Сэлли сердито попыталась ее перебить, но Мун продолжала:

– …или люди, у которых не все в порядке с головой, как ты выразилась. Я знавала среди таких действительно опасных типов. И общество вправе их бояться.

– Бред! – возмутилась Сэлли. – Что ты можешь знать о душевных расстройствах?

– А ты сама, Сэлли? – вмешалась Дервла. И на ее лице отразилась неподдельная тревога. Но Мун не дала ей ответить.

– Еще как знаю! – выкрикнула она, тоже заводясь. – И скажу тебе почему, дорогая подружка. Потому что я два года – два долбаных года торчала в психиатрической лечебнице. Слышала о такой? Больница для ненормальных и чокнутых. И поэтому ненавижу придурков.

На мгновение комната погрузилась в тишину. Слова Мун произвели на остальных девушек эффект разорвавшейся бомбы.

– Иди ты, – пробормотала Келли. – Наверное, смеешься.

Но, судя по всему, Мун не смеялась.

– Так что нечего тут плакать о бедняжках, у которых неладно с головкой. Я жила с такими, Сэлли. Спала в одной комнате, ела за одним столом, ходила по одним и тем же коридорам и пялилась на одни и те же чертовы стены. И не напрягай меня дерьмом, вроде «Пролетая над гнездом кукушки». Потому что герои там – нормальнее всех.

Сэлли явно хотела возразить, но не нашла слов, и отповедь Мун осталась без ответа.

– Да, в этом месте много милых, тихих, симпатичных людей с маниакальной депрессией – такие никому не причиняют зла, кроме собственных папенек и маменек. Но я говорю не о них, а о настоящих психах, которые визжат и царапают себе рожи по ночам. Всю ночь напролет! Которые кидаются, когда проходишь мимо их палат, стараются заманить, потрогать, схватить, сожрать!

Четыре женщины уже не лежали, а сидели в кроватях и испуганно таращились на Мун. Вспышка Сэлли удивила, но признание Мун поразило еще сильнее, даже потрясло. С самого первого дня Мун была со всеми мила и тактична – и вот тебе на!

– Но как? Как ты туда попала? – Голос Дервлы прозвучал ласково и ободряюще, как голос врача или священника. Ее друзья сразу бы поняли, как она встревожена и напугана. – Ты болела?

– Нет, я не болела, – горько ответила Мун. – Больной – мой дядя. Самый настоящий ненормальный шизоид. – Она запнулась, словно раздумывая, стоит ли продолжать.

Лейла в порыве сочувствия хотела взять ее за руку, но Мун даже не заметила этого.

– Лез на меня, понятно? Нет, до конца так и не дошло – он меня не изнасиловал, но пытался много раз. Так продолжалось год, а потом я призналась матери – этой старой лахудре. Я рассказываю, потому что она умерла. Никогда не думала, что мать поверит не мне, а брату. Но он был влиятельным человеком, врачом и имел друзей – юристов и таких же, как сам, докторов. Вот они и порешили свалить всю вину на меня: мол, это я такая испорченная и вредная врунишка. Возможно, все обернулось бы по-другому, будь рядом отец. Но бог его знает, где он, этот отец, и кто он вообще такой.

– Им удалось тебя засадить? – спросила потрясенная Дервла.

– Трудно поверить? Но именно так и случилось: в наше время несовершеннолетнюю девчонку упекли в дурдом, чтобы не позволить свидетельствовать против дяди.

В комнате повисла тишина. Впервые, с тех пор как их заперли в доме, ни у одной из девушек не нашлось слов.

Молчание в доме отозвалось молчанием в аппаратной. И Боб Фогарти, и его заместитель Пру, и все режиссеры с их помощниками как один поразевали от изумления рты.

– Невероятно, – выдавил Боб.

– Полнейшая чушь! – Это был голос Джеральдины. Все разом обернулись: никто не слышал, как Тюремщица вошла в аппаратную. Она приехала после ужина и прихватила с собой своего теперешнего любовника – красивого девятнадцатилетнего танцовщика, которого подцепила за кулисами на летнем христианском поп-фестивале. – Никогда бы не подумала, что Мун умеет так врать. Должна признаться, что не ожидала.

– Неужели она лжет? – раздалось несколько возгласов.

– Естественно, лжет, глупые вы мудилы. Неужели я связалась бы с совращенной соплячкой из психбольницы и пустила бы ее в свое прекрасное шоу? Воггл не более псих, чем я. Мамочка и папочка этой лысой здравствуют и проживают в Рашэме. Он торговец табачными изделиями. Она работает в химчистке.

В аппаратной вздохнули с облегчением. И с явным интересом. Игра развертывалась завлекательнее, чем они ожидали.

– Посмотрите на ее ухмыляющуюся физиономию. – Джеральдина показала на изображение одной из камер. – Думает: темно и другие не заметят ее ухмылочки. Но она не сомневается, что мы заметим. Понимает, что зрители любят озорных. Дебоширке прославиться гораздо легче, чем паиньке. Даррен, будь любезен, сделай мне кофе. Только приготовь в кофеварке в моем кабинете, а не наливай бурду, которую дует здешняя публика.

Роковой девятнадцатилетний красавец недовольно развернулся и изящно поплыл выполнять приказ.

– Хорошо, что ты провела свое расследование, Джеральдина, – заметил Фогарти. – Иначе мы бы все сейчас стояли на ушах.

– Я бы все равно не купилась, – важно ответила Тюремщица. – Эти недоумки могут дурить друг друга и зрителей. Но только не меня.

– Ты хочешь сказать: догадалась бы, даже если бы не знала?

– Конечно. Эта особа рядом не стояла с психушкой. Насмотрелась фильмов – и все. В дурдомах не вопят и не визжат. Пусть только попробуют, им быстро вкатят укольчик. И никто никого не лапает, разве что сестры. Такие лечебницы – очень тихие места. Если что и услышишь, так плач, шорох и пыхтение мастурбантов.

Глаза Джеральдины затуманились, и на какое-то мгновение она показалась подчиненным почти человечной. Но очень быстро пришла в себя.

– Весь этот материал – на полку: пусть пока полежит. Всем сконцентрироваться на Воггле. И еще: я не позволю этой лысой мудачке манипулировать зрителями и своими раздолбанными конкурентами. Придержите. Может потом пригодиться.

– Но в таком случае запись выпадет из хронологии событий, – удивился Фогарти.

– Ну и что? – отозвалась Тюремщица. – Кому какая разница?

– В кадре хронометраж Мы не можем его исправить.

– Еще как можем, тупая ты задница. Хронометраж – всего лишь цифры на экране и не больше. Изменить их легче легкого.

– Я знаю, как это делается технически, – холодно заметил Боб. – Я о другом: мы не имеем права так поступать ни с моральной, ни с профессиональной точки зрения.

– Наш моральный и профессиональный долг сделать для обеспечивающих нам зарплату зрителей классную телепередачу. Мы с вами не какие-нибудь антропологи. Отнюдь. Мы работаем в сфере развлечений. На тех же подмостках, что иллюзионисты, факиры, экстрасенсы и фокусники. Все те, кто занимается бизнесом, который мы называем шоу. Так что упакуйте материал в отдельную коробку и положите куда-нибудь подальше.

Никто не возразил. Каждый продолжал работать в полном молчании, надеясь только на одно: если Джеральдина прикажет монтировать передачу, подтасовывая хронологию событий, исполнять придется не ему. Все взгляды устремились на экраны, где мелькали трусики и бюстгальтеры: девушки готовились ко сну.

– Следите за титьками! – крикнула Джеральдина. – Живее переключайтесь.

Каждая девушка выбрала собственную манеру поведения. Сэлли укладывалась в постель в трусиках и майке. Келли позволяла кое-что подсмотреть, когда резко скидывала рубашку и ныряла под простыню. Мун с удовольствием разгуливала голой перед инфракрасными камерами. А самыми застенчивыми оказались Лейла и Дервла: обе, прежде чем снять белье, кутались в длинные, до пят, ночные рубашки. Заметив это, Джеральдина решила подловить скромниц – где-нибудь в душе или в бассейне, – а потом выставить их сиськи на всеобщее обозрение в воскресной ночной подборке. Нечего нянчиться с глупыми жеманницами. Зачем же еще их вытащили на телеэкран?

В спальне воцарилась унылая атмосфера. Накануне, укладываясь в постели, девушки смеялись и хихикали. А сегодня молчали. Им было тошно от откровений Мун. И не только потому, что они услышали душещипательную историю. Все понимали: страшилка адресована зрителям. Мун завоевывала их симпатии и надеялась удержаться в игре. Приходилось все время помнить, что каждый разговор – борьба конкурентов, которые сражаются друг против друга за любовь публики.

Первой заговорила Мун:

– Кстати, девчонки, все, что я вам наговорила, – враки. Простите.

Комната снова погрузилась в тишину.

– Что ты сказала? – выкрикнула редко выходившая из себя Лейла.

– Не напрягайся, подружка, – спокойно ответила Мун. – Я просто пошутила. Отвлекает от боли в соске.

– Но ты заявила, что тебя пытались изнасиловать!

– А кто теперь так не говорит? Что из того? Взгляните на рекламу – все прелести наружу. Сразу ясно: каждую девку в стране трахают.

– Куда ты клонишь, Мун? – спросила Дервла с еле сдерживаемой яростью.

– Я тебе скажу: решила просто посмеяться. И еще подумала: больно уж наша Сэлли серьезная. Хватит вправлять Келли мозги насчет ненормальных.

– Стерва! – выругалась Лейла.

– Шлюха! – поддержала Келли.

– Идиотская шутка, – заметила Дервла. – Сексуальное домогательство не самая веселая тема разговора.

– Зато славно провели время, – хмыкнула Мун. – Спокойной ночи!

Все замолчали. На этот раз тишину нарушила Келли:

– А как насчет имплантированных грудей? Тоже соврала?

– Нисколько. Я тогда решила, что большие титьки помогут сохранять равновесие на трапеции.

В комнате снова наступила тишина, но Дервле показалось, что она услышала, как всхлипывает Сэлли.

 

День тридцать третий. 5.10 вечера

С момента убийства прошло шесть дней. Сержант Хупер со своей командой продолжал заниматься непосильным делом – изучением глубин неисследованного метража материала. Они усердно искали любой намек на событие, которое могло привести к преступлению. Тяжелое испытание даже для такого фаната шоу «Под домашним арестом», как сержант Хупер, который был типичным среднестатистическим зрителем и надеждой рекламодателя. Хупер являл собой полную противоположность Колриджу. Суперсовременный коп, стильный, самоуверенный представитель двадцать первого века, в мешковатых брюках, в кроссовках, с серьгой в ухе и с серебристым портативным «Макинтошем». Хупер и его приятели не пропускали ни одной передачи реального телевидения, но даже он поостыл, когда получил задание. К счастью, не все семьсот двадцать часов записанного материала поступили в распоряжение полиции. Очень многое ежедневно выбраковывалось редакторами «Любопытного Тома». Однако и оставшегося хватало на сотни часов. Складывалось впечатление, что смотреть записи – все равно что наблюдать, как высыхает краска. С той лишь разницей, что краска когда-нибудь обязательно высохнет. А картинка на экране вечно оставалась сырой.

Хэмиш снова ковыряет в носу. Джаз скоблит задницу.

Девчонки опять занимаются йогой.

Гарри качается на тренажере.

Гарри подтягивается в дверном проеме.

Гарри бежит на месте…

Хупер начинал презирать игроков. И это ему совершенно не нравилось. Во-первых, потому, что не способствовало расследованию. И, во-вторых, потому, что в каком-то смысле они были с ним из одной песочницы. Со схожими интересами и запросами и с откровенным убеждением, что имеют право радоваться жизни. Хуперу совершенно не хотелось перенимать образ мыслей Колриджа, постоянно ворчавшего, что у «арестантов» отсутствует чувство долга, что они не умеют работать и не могут жить в коллективе. Как будто желание получить больше превращает человека во врага общества!

И тем не менее эти типы начинали его утомлять. «Арестанты» ничего не делали – никогда. Но что раздражало еще сильнее – никогда ни о чем не размышляли. Отличительная черта человеческого существа – способность абстрактно мыслить – оказалась на службе у… пустоты.

Хупер мысленно выругался. Он даже думать стал как Колридж.

А ключей к раскрытию преступления все не находилось.

Пока Триша кое-что не обнаружила.

Немного, но все-таки.

– Взгляните, сержант, – сказала она, – как шушукаются Келли-кошечка с Дэвидом-сутенером.

– Шушукаются, констебль? Кошечка с сутенером? – тоном Колриджа строго переспросил Хупер, и оба мрачно усмехнулись, вспомнив, что на службе должны выражаться корректно.

Всего лишь небольшой инцидент, намек и не больше на какую-то зацепку, но полиция отчаялась отыскать очевидную улику.

– Мы ищем катализатор, – объяснял на совещании Хупер. – В химии существуют такие вещества, которые, если их даже в небольших количествах добавить к другим, вызывают взрывную реакцию. Вот и мы гоняемся за малейшими психологическими катализаторами.

Когда пример излагал инспектор, звучало очень недурно. Но в исполнении Хупера получилось еще эффектнее. Колридж не скупился на мысли, а сержант знал, как их преподать.

Потенциальный катализатор был едва осязаемым – даже редакторы «Любопытного Тома» прохлопали. Но Триша что-то учуяла, а Хупер с ней согласился.

 

День девятый. 12.20 пополудни

Келли, Джаз и Дэвид вместе принимали горячую ванну. Говорил, как обычно, Дэвид.

– Мне понравилось, как ты вчера рассказывала о том, что хочешь стать актрисой. Да, здесь все играют. Ты ведь знаешь об этом? Этот дом – подмостки. А мы все – исполнители.

– Неправда! – возразил не страдавший скромностью Джаз. – Я такой, какой есть. И весь на виду. Мне нечего прятать от других.

– Чушь! Никто не бывает самим собой.

– Откуда такая уверенность, господин Умная Задница?

– Потому что ни один человек не знает себя до конца.

– Муть.

– А ты попробуй осознать это, Джейсон.

– Джаз.

– Пусть так. Тебе никогда не приходилось удивляться, взглянув на себя под совершенно новым углом зрения?

– А как же! Однажды я испражнялся на зеркало. Должен тебе сказать, это было потрясающе!

Келли рассмеялась, пожалуй, резковато и раздражающе. Раздражающе для Дэвида.

– На меня смотрела собственная жопа, – продолжал, осклабившись, Джаз. – Даже мне сделалось не по себе.

Дэвид внезапно вспыхнул. Он принимал себя абсолютно всерьез и любил, чтобы другие относились к нему так же.

– Уверяю тебя, Джейсон, мы в жизни все актеры и стараемся выставить себя в выгодном свете. Поэтому настоящие актеры, как я, понимают мир полнее, чем обычные люди. Мы замечаем уловки и расшифровываем символы. Мы знаем, что живем среди лицедеев. Некоторые из нас тоньше, другие грубее. Но играет каждый. Я и тебя вижу насквозь, Джаз, нам, актерам, без этого никак нельзя.

Джаз долго молчал.

– Туфта, – наконец выдохнул он, явно не найдя, что ответить.

Дэвид улыбнулся.

И в этот момент Келли наклонилась и что-то прошептала ему на ухо. Как ни трудно было разобрать ее слова, они поняли, что Келли сказала: «Я тебя знаю».

Затем отстранилась, привалилась к бортику ванны и посмотрела Дэвиду в глаза. Он не отвернулся, улыбка превосходства не исчезла с его лица. Всем своим видом он показывал, что спокоен.

Но на самом деле был на грани срыва. И очень близкого.

Келли снова наклонилась и что-то опять прошептала ему

 

День тридцать третий. 5.30 пополудни

На этот раз ни Триша, ни сержант Хупер не расслышали слов. Ни один из полицейских, работавших с ними в комнате, также ничего не разобрал.

Звучало что-то вроде: «Один носатый корги».

– Полная бессмыслица, – прокомментировал Хупер.

– Чушь какая-то, – согласилась Триша.

Но что бы ни прошептала Келли, Дэвид понял, и ее слова ему не понравились.

Выражение его лица на экране сразу же изменилось. Не резко – для этого он был слишком хорошим актером, но вполне заметно. Внезапно исчезла, будто испарилась, самодовольная улыбка превосходства.

Он испугался.

 

День тридцать четвертый. 9.00 утра

На следующее утро Хупер показал запись Колриджу.

– Что бы ни означала эта фраза, сэр, – начал он, – а Келли сказала явно другое, чем то, что мы слышим, ситуация, по моему мнению, свидетельствует о том, что эти двое знали друг друга еще до того, как оказались в доме.

– Возможно, – согласился инспектор.

– Полагаю, что так оно и есть, сэр. – Сержант прокрутил пленку еще раз. – Вот здесь Келли говорит: «Я тебя знаю». Сначала я решил, что она имела в виду – психологически, потому что об этом вел разговор сам Дэвид.

– Естественно.

– Но потом она прошептала что-то насчет этих «корги», и Дэвид понял. Наверное, их общий секрет или случай из прошлой жизни.

– Никакого сомнения, сержант, – поддержал его Колридж. – Но они совсем не обязательно встречались. Келли могла распознать в Дэвиде нечто такое, что позволило ей сделать определенные выводы.

– Келли отнюдь не светоч, сэр. Делать выводы – не по ее части. Я думаю, что они все-таки встречались.

– Если так, то это самое важное из наших открытий. Наша теория катализаторов основана на предпосылке, что «арестанты» не были знакомы до передачи. Но если двое из них выпадают из этого правила, меняется динамика всей группы.

Впервые детективы почувствовали, что, возможно, ухватились за ниточку.

– Как вы трактуете это, сержант? Келли с самого начала раскусила Дэвида – насчет того, что сейчас прошептала?

– В таком случае она – величайшая актриса, как раз такая, какой мечтает стать. Нет, в первый день Келли понятия ни о чем не имела: прыгала, визжала, плюхалась в бассейн и при этом выпадала из купальника. Ни одного момента задумчивости. На размышление ее навело то, что случилось позднее. В какой-то момент Дэвид себя выдал.

– Скорее всего, незадолго до того, как Келли объявила, что знает его тайну.

– Вне всяких сомнений. Она не из тех девушек, которые долго хранят пикантные секреты. Не сдержалась и швырнула прямо Дэйву в лицо. Не забывайте, как накануне он здорово опустил ее актерские амбиции.

– В таком случае ее осенило после беседы у бассейна, но перед разговором в ванне. Что они делали вечером восьмого дня?

– Сравнивали татуировки, – ответил Хупер. – Я просматривал пленку.

– Давайте поглядим еще разок.

Пока сержант заправлял в аппарат кассету, к ним присоединилась Триша, и все трое уселись перед экраном.

Ужин завершился, и все, за исключением Воггла, сидели на диванах. Каждому на время выдали ручки и попросили написать прогноз: кто останется в доме к концу седьмой недели. Желающие могли добавить, как станут развиваться события. Листки сложили в большой конверт с надписью «Прогнозы», торжественно запечатали и положили в дальней части кухни.

И только после этого разговор коснулся татуировок. Всем, кроме Дервлы и Джаза, было чем похвастаться.

– Я слишком черный, – объявил Джаз. – И к тому же моя кожа и так хороша, чтобы заниматься украшательством.

– Я вообще не хочу объясняться, – сказала Дервла. – Сегодня стоит заговорить о татуировках, и приходится оправдываться тем, у кого их нет. Так вот мне эти ваши татуировки не нужны.

– И правильно, – похвалил Колридж, потягивая чай из фарфоровой кружки.

Хупер и Триша ничего не ответили. У Хупера на плече красовалась эмблема футбольного клуба «Эвертон», а у Триши на левой ягодице порхала бабочка.

На экране Гарри объяснял, что орел на его лодыжке символизировал силу, честь и справедливость.

– А что означает сжатый кулак у тебя на плече? Знак онаниста? – поинтересовался Джаз.

– Ничего подобного, – отозвался Газза. – Хотя в этом виде спорта я олимпийский чемпион.

Девушки хмыкнули.

– Кулак – это тоже сила, честь и справедливость. Я собираюсь наколоть еще один, на спине. И слова – готическими буквами. «Сила, честь и справедливость» – мой девиз.

На это остальные заметили ему, что и сами успели догадаться.

Затем Мун показала растительный узор на лопатках.

– Цветы – символы покоя и внутренней силы. Духовные венчики. Кажется, египетских принцесс хоронили с букетами цветов. Или нет, скандинавок Ну, один хрен. Все равно они очень одухотворенны и возвышенны.

Келли приоткрыла парящую над ягодицами птицу феникс, Сэлли продемонстрировала воительницу, которая поражала обвившего низ живота дракона, а Лейла – маленькую бабочку на заднице.

– У меня такая же, – расстроилась Триша. – Тот хмырь, что ее колол, божился, что она единственная.

Колридж чуть не поперхнулся чаем. Ему и в голову не могло прийти, что полицейский, причем женщина, носила татуировку. Тем более Патрисия, которую он считал вполне уравновешенной девушкой.

Затем Лейла гордо раздвинула ноги и показала другую бабочку, распростершую крылья на внутренней стороне ее гладкого, красивого, холеного бедра.

– Она здесь затем, чтобы напоминать любовникам, что прикосновения должны быть нежными и легкими.

Колридж застонал и отвернулся от экрана.

– Слушай, Триш, – поинтересовался Хупер, – а такая у тебя есть?

– Только не в этом месте. Достаточно, что там трется бикини. Не хватало, чтобы какой-нибудь придурок тыкал туда иголкой с тушью.

– Молчать оба! – зарычал Колридж.

Лейла показала маленький рисунок на лопатке.

– Тибетский, – объяснила она. – Буддийский символ, означающий тихий внутренний свет.

Все решили, что рисунок очень симпатичный. Все, кроме Дэвида.

– Тибетский? – переспросил он с нарочитым удивлением в голосе.

– Именно тибетский, – насторожилась Лейла.

– Ну, хорошо. Пусть так.

– Что значит «пусть так»? – вспыхнула девушка. У нее чесались руки – до того хотелось убить обидчика. – Никаких «пусть», он и есть тибетский.

– Угомонись, Лейла, – усмехнулся Джаз. – Держись за свой тихий внутренний свет.

– Видишь ли, Лейла, – заметил Дэвид, – рисунок в самом деле красивый. И пусть он символизирует все, что тебе угодно. Не важно, тибетский он, или тайский, или еще какой. Твоя татуировка, и воспринимай ее, как тебе нравится.

Никто бы не мог подумать, что знаменитое спокойствие Лейлы так просто разбить вдребезги. Ее лицо покраснело от обиды и злости.

– Да замолчи ты, ублюдок! Я точно знаю!

Дэвид криво усмехнулся и пожал плечами, как бы говоря: «Ты не права, но тебе ничего не докажешь».

– Тибетский! – снова выкрикнула Лейла. – Означает тихий, внутренний, долбаный свет. – И бросилась на кухню пить успокаивающий чай на травах.

– Я слышал об одном гомике, – начал рассказывать Гарри, – у которого на руке было китайское изречение. Он считал, что это изречение переводится как: «Благородный искатель правды». Но однажды в забегаловке в Сохо познакомился с китаезой, и новый дружок его просветил. Оказывается, эти слова переводились иначе: «Мудила мученик».

Гарри, Джаз, Сэлли и Келли громко заржали, Хэмиш и Мун улыбнулись. Красная от злости, с чайником в руке, Лейла прикусила губу, а Дэвид закрыл глаза, словно черпал силы из собственного внутреннего мира.

Потом Хэмиш похвастался кельтским крестом на руке. И вот наступила очередь Дэвида.

– У меня всего одна татуировка, – начал он таким тоном, словно сам этот факт свидетельствовал об изысканности вкуса и утонченности восприятия. – Но зато прекрасная. – Он приподнял штанину широких шелковых брюк и обнажил голень. Вокруг нее тремя кольцами вились начальные строки монолога «Быть или не быть…» из «Гамлета». – Никаких бабочек, тибетских закорючек, которые на поверку всего лишь список покупок в бакалее, или злобных драконов. Вместо этого – самое доходчивое выражение абсурдности человеческого бытия, какое только знала бумага.

– В данном случае кожа, – поправил его Джаз, но Дэвид проигнорировал замечание.

– Экзистенциализм. За три столетия до того, как экзистенциализм был выдуман. Гуманизм в жестоком варварском мире. Лучик света, который с тех пор озарял столетия.

– Ну хорошо. А почему монолог написан на ноге? – спросил от имени всех Джаз.

– Потому что он спас мне жизнь. – Ясные глаза Дэвида смотрели не мигая, с неподдельной искренностью. – Переживая мрачные времена и не видя возможности продолжать существование, я пришел к мысли покончить счеты с этим миром. Поверьте, я решился на самоубийство.

– Решился, но не осуществил, – хохотнул Гарри. – Забавно.

– Не осуществил. Вместо этого я трижды за долгую ночь прочитал от корки до корки «Гамлета».

– Круто! Я бы предпочел укокошить себя, – заявил Гарри, но Дэвид пропустил это мимо ушей.

– Печальный принц, подобно мне, замышлял страшный акт самоубийства. Но возвысился над грешными мыслями и обрел высшее благородство.

– И поэтому ты остался в живых? – спросила Мун. Она явно хотела поддержать Дэвида в его исповеди. – Что бы с тобой ни было, все равно хуже, чем у Гамлета, быть не могло.

– Помню, помню, проходили в школе, – снова встрял в разговор Гарри. – Согласен, хуже «Гамлета» ничего не бывает.

– Заткнулся бы ты, Гарри! – возмутилась Мун. – Дэвид понял, что я хотела сказать. Правда, Дэвид?

– Понял и отвечу тебе так: и да и нет. Не вызывает сомнений, что метания печального принца многому меня научили. Но я отказался от самоубийства не поэтому: просто, читая трагедию, я понял, что не желаю покидать мир, в котором столько красивого: стихотворный слог Шекспира, или цветок, или заря, или запах свежеиспеченного хлеба.

– Ты меня совершенно заморочил, – призналась Мун. – При чем тут, к черту, какой-то хлеб?

– Я верю, Мун, коль скоро человек открыт для красоты, он признает возможность прекрасного в любой из вещей. Поэтому я решил навсегда запечатлеть на себе слова молодого принца датского, который произнес их в миг своей самой глубокой печали. И таким образом напоминать себе, что мир красив и отчаиваться в нем – значит наносить обиду Всевышнему.

Джаз хотел сказать Дэвиду, чтобы тот не слишком гнал волну, но промолчал: было в этом парне что-то неотразимо привлекательное, а в его колоссальном обмане откровенно вопиющее. И Джаз неожиданно почувствовал, что тронут.

Никто не знал, как себя повести. В очевидной искренности любви Дэвида к самому себе было нечто манящее. От такого истинного чувства нелегко отмахнуться. Оно начинало казаться почти благородным. И «арестанты» никак не могли решить, что им думать о Дэвиде. Все, кроме Келли.

Режиссеры пропустили эпизод, сконцентрировав внимание на общем плане, где Келли была спиной к камере. Однако полиция имела весь отснятый с разных точек материал, и хотя бы в этом детективам повезло. Один из операторов вел съемку в противоположном направлении, и, на счастье, запись не стерли. На экране возникли Келли, Хэмиш и Мун на оранжевом диване.

Келли улыбалась, весело и лукаво – весьма странная реакция на рассказ Дэвида, каким бы напыщенным он ни был.

– Она видела его татуировку раньше, – заключил Хупер.

– Пожалуй, – согласился инспектор.

 

День тридцать четвертый. 10.00 утра

Пока остальные полицейские отправились проверять по Интернету и при помощи голосовых декодеров загадочную фразу «Один носатый корги», Колридж и его ближайшее окружение отвлеклись на время от Дэвида и вернулись к Вогглу.

– Зрителям подавали материал таким образом, что они вполне могли решить, будто во вторую неделю в доме находился всего один «арестант» – Воггл. – Колридж листал эфирный дайджест, который подготовила Триша с помощниками. – Воггл, Воггл, Воггл и опять Воггл!

– Да, сэр, – отозвалась Патрисия. – Он очень быстро стал чем-то вроде национального феномена. Страна поделилась надвое: одни постоянно говорили о Воггле, другие пытались выяснить, кто таков этот Воггл, о котором все говорят. Помните?

– Очень смутно, констебль.

– Чем более вызывающе он себя вел и чем категоричнее отрицал свой вызов, тем сильнее нравился зрителям. Это что-то вроде сумасшествия.

– Никогда не забуду, как он ловил в своих патлах блох, – заметил другой констебль. – Мы сидели в пабе, и вдруг на экране такое. Отпад!

– Отпад, когда смотришь со стороны, – возразила Триша. – И совершенно невыносимо, если живешь с подобным типом под одной крышей. Из-за этих блох тогда чуть все не кончилось. И жаль, что не кончилось, – никого бы не убили.

– А нам бы не пришлось смотреть этот мучительный бред, – добавил Колридж. – Неужели садисты из «Любопытного Тома» не снабдили «арестантов» средством от блох?

– Снабдили. Но Воггл отказался им пользоваться. Заявил, что блохи – живые существа. И пока он не очень чешется, не станет их убивать.

– Господи! – вздохнул инспектор. – Абстрактное мнение. Моральное назидание. Никакой надежды!

– Но для обитателей дома, сэр, это совсем не абстракция. Спор по поводу блох захватил всю страну.

 

День десятый. 3.00 пополудни

Воггл, в окружении остальных, сидел в своем углу.

– Мои блохи вынуждают вас применять двойные стандарты, – отбивался он. – Вы способны убить лису?

– Не задумываясь, – отозвался Гарри, но остальные признали, что нет. Дэвид, Лейла и Мун даже принимали какое-то участие в последней антиохотничьей кампании.

– Охота на лис – это мерзость, – изрек Дэвид с видом обычного спокойного превосходства.

– Однако ты намерен организовать охоту на моих блох, – возразил Воггл. – В таком случае объясни, чем отличается блоха от лисы?

«Арестанты» замолчали. Никто не знал, с чего начать.

– Ну… – протянула Келли, – лисы такие лапочки, а блохи нет.

– Не говори глупостей! – оборвал ее Дэвид.

– Это не глупости, – перебил его Воггл. – Келли излагает общепринятую точку зрения. Позор человеческому роду: мы оцениваем жизнь, исходя из эстетических взглядов. Если считаем красивым, пестуем. Если некрасивым – уничтожаем. И будь прокляты мы, человеческий вирус, заразивший эту совершеннейшую планету.

Дэвиду беседа о блохах уже явно начала надоедать – и это при всей его высокой нравственности.

– Лисы приносят очень мало вреда. Охота на них – чистый спорт и поэтому вызывает отвращение и совершенно неприемлема для порядочных современных людей, живущих в новой Британии двадцать первого века.

– А охотники утверждают, что лисы как раз приносят очень много вреда. Что они – прожорливые хищники, – отозвался Воггл. – Хотя я с таким мнением и не согласен.

– Слушай, а ты где живешь, Дэйв? – заинтересовался обожающий подколы Газза. – На ферме?

– В Баттерси, – сердито буркнул Дэвид. – Но это не имеет никакого значения…

Газза и Джаз расхохотались. Дэвид смутился и от этого разозлился еще сильнее. Он ненавидел, когда тупицы утверждали, будто следует жить в деревне, если хочешь хоть что-нибудь знать о лисах.

– Это серьезный спор. Так что не надо на дешевке зарабатывать очки.

Воггл с ним согласился и бросился закреплять преимущество:

– Разница между моими блохами и лисами, дружище, в том, что блохи вас раздражают, а лисы – нет. Но фермеры-фашисты и нацисты-охотники заявляют, что их раздражают именно лисы, потому что лисы едят цыплят и губят ровненькие живые изгороди.

– Я с ними не согласен, – начал Дэвид. – Но дело не в этом…

– В этом, о мой Адольф царства насекомых! В этом, герр Гитлер: террористы лисы или нет, я не стану их убивать. И блох тоже, хотя они меня кусают. Поэтому я – морально развитая личность, а ты – злобный подонок, лицемерный убийца, грязный гестаповец, которого надо немедленно уничтожить! – Воггл вскочил на ноги, его писклявый голос внезапно окреп. Кожа вокруг кустистых бровей покраснела. Он явно сам поверил в то, что говорил. – Изображаешь из себя защитника животных, но заходишь не дальше, чем диктуют твои интересы. Ты ничем не отличаешься от миллионов мерзких подлецов – наших соотечественников, которые требуют запретить охоту на лис и забой морских котиков, но не прочь попотчеваться выращенным на птицефабрике цыпленком и бургером из мутировавшего бычка. А ты вот ополчился на моих блох. Скорее обряжайся в красную куртку и труби в блестящий рог, Чингисхан. Размажь кровь моих мертвых блох по лицам друзей и в честь убийства осушите стременные чаши, которые вам вырезали из копыт убиенных оленей. Ты ничем не лучше Кровавого лорда из графства Подонков, Дэвид. Притворяешься добреньким, а на самом деле ты – обычный охотник на блох, выполняющий заказ «Любопытного Тома»!

Самое забавное заключалось в том, что, когда на исходе первой недели трансляций из «Под домашним арестом» тираду Воггла о блохах передали в эфир, большинство зрителей почувствовали в нем родственную душу. Поборники запрета охоты на лис приветствовали его как свой самый весомый общенациональный рупор. А сельские спортсмены-охотники рукоплескали за то, что он призывал городских активистов защиты животных отказаться от двойных стандартов.

Воггл стал чем-то вроде Библии: каждый находил в нем подтверждение собственным суждениям. Воггл понравился людям. И внезапно превратился в национального любимца – грязного, вонючего, надоедливого, но милого щенка.

Если бы остальные «арестанты» представляли, какую популярность завоевал Воггл, они бы вели себя по-другому. Но их отрезали от внешнего мира, и они подумать не могли, что этот блохастый, покрытый коростой тип, который, где бы ни присел, оставлял пятно, сделался героем.

Несправедливо, конечно. Джеральдина понимала, что это несправедливо, но ей было наплевать на подобные мелочи. Она знала, что с Вогглом невозможно ужиться. Но факт оставался фактом: остальные девять участников шоу проявили редкостное терпение. Другие на их месте давно бы убили его. Однако телевидение, как и сама жизнь, не отличается справедливостью. И ненароком дав толчок всенародному помешательству, Джеральдина принялась всеми силами его поддерживать.

Она не показывала терпеливые и даже тактичные усилия «арестантов» убедить Воггла чистить одежду, убирать за собой грязь и как-нибудь разобраться с насекомыми. Зрители не видели, как Келли принесла ему ночью одеяла, а Дервла убедила остальных включить диетические требования Воггла в список гастрономических покупок. Они не видели жаркие споры Воггла, Джаза и Гарри о футболе. Джеральдина сразу показала, как Гарри, Джаз, Дэвид и Хэмиш набросились на лежащего в саду Воггла, сорвали с него одежду и сожгли ее, а потом обсыпали извивающееся тело порошком от блох.

 

День одиннадцатый. 7.30 вечера

Инцидент произошел во второй четверг с начала показа «Под домашним арестом» – в тот самый день, когда проходило первое голосование.

Правила «Любопытного Тома» мало отличались от правил других подобных программ. Раз в неделю каждый из участников шоу тайно называл двух кандидатов на исключение. Двое, получившие максимальное количество черных шаров, становились объектом телефонного голосования: зрители решали, кому из них уходить.

Но первая неделя была исключением – участникам программы дали возможность поближе узнать друг друга. И поэтому только на одиннадцатый день «ареста» провели первое голосование. Процедура состоялась после обеда – чтобы уже вечером зрители увидели, кого назвали «арестанты», а затем стали свидетелями прямой трансляции объявления кандидатов на исключение в следующее воскресенье. Камера запечатлела лица, выражающие облегчение, радость, оживление, злость. А потом продолжились репортажи о текущих делах из дома.

Из десяти девятеро проголосовали против Воггла. Самое удивительное, что единственным, кто назвал другое имя, был не Воггл. Воггл тоже голосовал против Воггла – небывалая ситуация в истории реального телевидения.

– Я за то, чтобы исключили меня, – пробубнил он в исповедальне. – Потому что категорически не согласен с разделительной гладиаторской системой, которая основана на изначально несправедливом принципе, провозглашающем, что обществу требуются победители и побежденные. Такая система заведомо ведет к возникновению одного олигарха, то есть, будем откровенны, к обыкновенному фашизму. Я предлагаю в жертву себя – в знак протеста против циничного использования извращенной демократической процедуры, с помощью которой подрывается истинная демократия. В качестве второго кандидата я хочу назвать Джейсона – из-за его дезодорантов у меня постоянно заложен нос.

После этого поразительного демарша Воггл еще больше понравился своим обожателям, а остальное голосование показалось сравнительно скучным.

Дэвид голосовал против Воггла и Лейлы: Лейлу он считал заносчивой и фальшивой, к тому же она нервировала его.

Келли – против Воггла и тоже против Лейлы, потому что ей казалось, что Лейла смотрит на нее свысока.

Джаз – против Воггла и Сэлли, которая выводила его из себя бесконечными намеками на то, что она розовая.

Хэмиш назвал Воггла и Дэвида, полагая, что без Дэвида у него повышались шансы на успех у девушек.

Лейла голосовала против Воггла и Дэвида, обозвав последнего заносчивым позером.

Гарри – против Воггла и Лейлы с ее «снобистскими», на его взгляд, замашками.

Мун – против Воггла и Гарри, поскольку, по ее мнению, Гарри был долбаным похотливым мудилой.

Сэлли – против Воггла и Мун, из-за того, что Мун наговорила о психически больных.

Дервла голосовала против Дэвида и Лейлы, потому что ее воротило от их перепалок. Она бы, конечно, назвала Воггла, ибо, как и другие, терпеть его не могла. Но, в отличие от остальных, Дервла была в курсе его популярности. Об этом ей сообщило зеркало.

О популярности Воггла ей докладывал невидимый друг.

Воггл был номером один. Второе место занимала Келли. А третье – упорно она.

«Будь с Вогглам поласковее. Он нравится людям», – порекомендовало зеркало наутро после стычки из-за волос на мыле. И с тех пор Дервла послушно следовала совету.

Когда в прямой трансляции оглашались результаты голосования, Воггл вел себя очень странно: как обычно, сидел в своем углу, но накрылся одеялом и, раскачиваясь, что-то мычал и подвывал. Остальные девять человек расположились на диванах.

– Говорит Хлоя! – раздался голос девушки-ведущей. Она являлась «лицом» проекта «Под домашним арестом» и заправляла общением с игроками и зрителями. – Два кандидата на исключение на этой неделе… в алфавитном порядке… Воггл и Лейла.

Каждый пытался не показать вида, но чувство облегчения буквально витало в воздухе. Даже Лейла не слишком загрустила. Ее, конечно, обидело, что она стала вторым кандидатом на вылет, но девушка не сомневалась, что еще поживет и поборется. Как и остальным, ей не приходило в голову, что зрители могут убрать ее, а не Воггла. Ведь они наверняка поняли, какой он отвратительный тип.

Только у Дервлы были иные сведения.

 

День тридцать четвертый. 4.15 пополудни

– Зрители действительно считали Воггла отвратительным типом, – заметил Боб Фогарти, выуживая из пластмассовой кружки полурастаявший кусочек шоколада. – Но именно поэтому он им и нравился. А после одиннадцатого эпизода превратился в национального героя. Это было лживо и нечестно. Я пожаловался Джеральдине, но эта сука заявила, что такова наша работа и у мудаков, вроде меня, нет права на принципы.

Триша снова явилась в аппаратную, пытаясь связать воедино то, что видели зрители, и то, что происходило на самом деле. Ей казалось, что именно в подтасовках кроется разгадка преступления.

В конце концов, все наблюдали, как произошло убийство.

Фогарти шумно посасывал шоколадку, и Триша смотрела на его губы со все возрастающим отвращением.

– Эта паскуда прекрасно знала, что с самого начала хитроумно уводила симпатии зрителей от основной группы к Вогглу.

– Таким образом, когда произошло нападение, Джеральдина заставила вас максимально драматизировать эпизод?

– Именно. И если вы помните, вся страна сбесилась. Я заявил, что мы даем Вогглу слишком много форы и очерняем девять, в сущности, неплохих ребят, то есть ставим все на одну лошадь, а это, по моему скромному разумению, не есть хорошее телешоу. Джеральдина, конечно, все понимала, но устоять перед материалом не могла. Ребята выглядели настоящими подонками. Ужасно! Прямо сцена из «Повелителя мух».

 

День одиннадцатый. 1.45 пополудни

«Арестанты» по одному заходили в исповедальню и называли кандидатов на вылет. Воггл голосовал последним.

– Что он там застрял? – занервничал через пару минут Джаз.

– Надеюсь, не умер и не сгнил, – отозвался Дэвид.

– А чего ему умирать? Он гниет заживо, – заметил Газза.

– Выходит, мы его выручим, – заключил Джаз. – Спасем от самого себя. – Грязь была для Джаза самой страшной бедой на свете.

Когда Воггл появился из исповедальни, ребята лежали, но были наготове.

– Привет, гуманоиды! – крикнул он, выходя в сад. – Приятного солнцестояния!

На него набросились молча. Хэмиш и Джаз повалили Воггла на землю. А Гарри и Дэвид стащили с него древние армейские брюки.

– Вы что, озверели? – завопил он, но ребята были слишком увлечены и не ответили.

Воггл начал брыкаться, отбиваясь на удивление белыми костлявыми ногами. Под брюками у него оказались трусы компании «Лайл энд Скотт» с дырой впереди, в которой мелькнуло яйцо. И пока он бился с нападавшими, в прореху вывалились оба яйца. Однако Воггл отнюдь не выглядел смешным. Он выглядел жалким и обиженным.

– Не надо! Не надо! – кричал он, но ребята не унимались.

Они допили в доме последний сидр и почувствовали себя вершителями правого суда. Дело следовало довести до конца. Воггл сам напросился. Трясешь на людей блох – получай!

– Снимайте с него трусы! – приказывал Джаз. – В них тоже зараза!

– Я к ним не прикоснусь! – заявил Гарри.

– И я тоже! – поддержал его Хэмиш.

– Черт! – Джаз на секунду выпустил Воггла, бросился на кухню и схватил перчатки, в которых обычно потрошили птицу. Но пока он бегал, Воггл умудрился перевернуться, и, когда с него стащили трусы, камере открылась белая тощая задница.

Потом с него грубо стянули рубашку, оборвав пуговицы, и, наконец, грязную майку, так что Воггл остался абсолютно нагим. Бледное орущее, отбивающееся, худосочное существо с копной сальных волос и растрепанной бородой.

– Нападение! Вы меня оскверняете! Прочь! – кричал он.

– А на меня нападают твои блохи! – ответил за всех Хэмиш. – Я свои долбаные подмышки до крови расчесал.

В глубине двора находился мангал, и, готовясь к драке, ребята разожгли в нем огонь. Джаз швырнул туда тряпки и сандалии Воггла. Послышался странный шипящий звук.

– Не фига себе! Это же блохи лопаются!

– Не лопаются, а стонут от боли! – закричал Воггл.

– А теперь давайте обреем его наголо! У него небось еще и вши! – предложил Дэвид.

– Нет! – твердо возразил Джаз. – Котелок уродовать не будем, хоть это и котелок Воггла.

– Фашисты! – взвизгнул Воггл, но в следующую секунду закашлялся – Гарри и Хэмиш обильно посыпали его антиблошиным порошком. Всех окутало густое белое облако, а когда оно рассеялось, Воггл предстал перед зрителями белым, как привидение, с макушки до пят. Даже волосы и борода побелели, будто покрылись инеем.

Воггл лежал голый и несчастный посреди лужайки. Каратели убежали. Он быстро повернулся к одной из садовых камер, и в этот миг белую маску лица прорезали дорожки слез.

 

День тридцать четвертый. 5.00 пополудни

– Джеральдина настояла, чтобы этим кадром я завершил эпизод, – объяснил Фогарти Трише. – Поэтому ничего остального мы не показывали. – Он нажал несколько кнопок на режиссерском пульте, и на экранах появилась картинка, запечатленная камерами внутри дома сразу после нападения на Воггла.

«Арестанты» расстроились. Никто не улюлюкал и не хлопал в ладоши. Все переживали. Дервла успела заварить чай на травах, и Воггл молча принял чашку из ее рук. А Келли соорудила утешительную лепешку с соевым сыром и патокой. Настроение было подавленным, хотя все понимали, что мужчины боролись не с человеком, а с социальным явлением, которое угрожало всеобщему благополучию.

Фогарти отлучился в маленькую кухоньку, чтобы взять из холодильника очередную плитку шоколада. Триша была озадачена: зачем охлаждать шоколад перед тем, как растапливать его в горячем кофе?

– Отвратительно, да? – заметил, вернувшись, Боб. – Они убеждены, что публика станет рукоплескать их способности контролировать ситуацию.

«Арестанты» на экранах всеми силами пытались себя оправдать.

– Можно было бастовать и требовать убрать его отсюда, – заметил Хэмиш. – Но как бы мы выглядели? Сосунками, которые не способны решить собственные проблемы.

– Вот именно, – поддакнула Лейла. – Самое главное – доказать, что мы умеем действовать сообща. А если после первой же неприятности кинемся за помощью к «Любопытному Тому» – верный провал.

Фогарти сокрушенно покачал головой.

– Невероятно! Лейла – неглупая девушка. Неужели она верит басням о том, что шоу «Под домашним арестом» – в чистом виде эксперимент социальной инженерии? Господи! Это всего лишь телепрограмма. И ее единственная цель – привлечь рекламодателя!

– И сия цель, насколько я понимаю, достигнута?

– О да! С возобновлением «Любопытного Тома» наш рейтинг пошел вверх. А теперь посмотрите сюда. – Фогарти показал на экраны. – Это мы тоже не транслировали.

Воггл, понурившись, плелся к дому. Он молча оттолкнул лепешку Келли и отверг одежду и воду.

Лейла хотела почитать ему стихи.

– Или давай возьмемся за руки и поскулим вместе?

Он даже не взглянул на нее. Завернулся в одеяло и удалился в свой угол.

– Сейчас начнется, – предупредил Фогарти. – Исповедь Дервлы.

И действительно: девушка проскользнула в исповедальню.

– Я, конечно, понимаю настроение ребят, – сказала она. – Мы все нервничаем. Я переживаю за Воггла. Надо было обойтись с ним как-то иначе. И хочу признаться, я думаю, что у этого парня душа что надо.

Фогарти остановил пленку.

– Так вот: я считал тогда и считаю сейчас, что эта Дервла – милейшая девушка и действительно сочувствует Вогглу. А теперь хотите знать, что надумала наша циничная Джеральдина?

– Что?

– Решила, будто Дервла вычислила, что Воггл популярен у зрителей, и стала поддерживать его, чтобы заработать очки.

– Для этого надо быть чрезвычайно проницательной.

– И чрезвычайно расчетливой, а она, мне кажется, не такая.

– Тем не менее она единственная не проголосовала против Воггла.

– Вы хуже Джеральдины. Она сказала то же самое. Сказала, что, если бы не была уверена в надежности изоляции, то решила бы, что Дервлу кто-то снабжает информацией.

– А такое возможно?

– Конечно нет. Если бы кто-то пошел на обман, я бы об этом знал. Я вижу все.

– Однако если у Дервлы появился канал связи с внешним миром, а кто-то из «арестантов» об этом узнал… – Триша пристально посмотрела в темно-зеленые глаза ирландки, стараясь прочитать в них, о чем думала Дервла в исповедальне. До того, как все изменила смерть.

 

День тридцать четвертый. 8.00 вечера

Триша вернулась в участок, так и не перекусив. Она целый час созерцала, как Фогарти сосал шоколадку, и это зрелище отбило у нее всякий аппетит. Теперь она пожалела, что не поела, ибо сразу поняла: предстоит очередная бессонная ночь.

– Давайте разберемся с Вогглом, – предложил Колридж. – Сомневаюсь, что у меня хватит сил возвратиться к нему завтра. Что произошло после антиблошиного нападения?

– Зрители разозлились, сэр, – ответил сержант Хупер. – Вскоре после трансляции одиннадцатого эпизода у дома собралась толпа и принялась требовать, чтобы Гарри, Хэмиша, Дэвида и Джаза арестовали за насилие над личностью. Джеральдине пришлось включить в помещении музыку, чтобы заглушить крики.

Триша вставила кассету, которую дал ей Фогарти.

– «Арестанты» тоже расстроены. Посмотрите на Воггла. Он в отчаянии.

– Остальные не лучше.

– Совесть заела.

Разговоры вполголоса и грустные лица – действительно, всем не по себе. И чтобы забыться, «арестанты» бросились убираться. Основной источник и разносчик заразы был ликвидирован – появился смысл начать генеральную уборку, за что ребята принялись с невиданным пылом. Вынесли каждый матрас и каждое одеяло, стирали, сушили, обрабатывали порошком и снова стирали. Потом занялись одеждой, подушками, постельным бельем. По очереди приняли душ и не забыли про порошок. Извели десять упаковок антиблошиного снадобья – и все из недельного бюджета. Воггловы блохи, помимо того что чуть не до смерти загрызли «арестантов», нанесли и весьма существенный материальный ущерб: за этот день в доме недосчитались восьми бутылок прекрасного вина и тридцати банок хорошего пива.

А сам Воггл в течение растянувшейся на весь день уборки оставался в своем углу и, тихонько раскачиваясь под одеялом, что-то мурлыкал себе под нос.

Поющий обиженный тролль, как назвала его одна из газет.

В конце дня было объявлено имя первого исключенного.

– В тот вечер в эфир дали два эпизода, – объяснил инспектору Хупер. – И это весьма предусмотрительно: в перерыве люди получили возможность выскочить, перехватить пивка и мяса под соусом карри.

– Не надо о еде, – попросила Триша. – У меня с утра во рту ничего не было.

– Возьмите половину моего батончика «Марс», – без особого энтузиазма предложил Колридж.

– Спасибо! – ужаснулась Триша. – Шоколада сейчас не хочется.

Инспектору едва удалось скрыть облегчение.

– Итак, – вернулся к прежней теме сержант, – первая трансляция в воскресенье – прямой эфир, когда было объявлено имя выселяемого. А вторая – прямой репортаж о том, как изгнанник покидает дом.

– Замечательно, – проворчал Колридж. – Прекрасная возможность провести вечер, наблюдая, как незнакомого вам человека неизвестные вам люди выдворяют из дома, в котором вы никогда не были. И к тому же очевидно, что вы больше никогда о нем не услышите. Трудно придумать более захватывающий сценарий!

– Надо втянуться, сэр. Когда втянешься, безумно интересно.

– Понятно, Хупер. Только хотелось бы знать, неужели о такой потрясающей возможности мечтали заложившие краеугольный камень западной культуры древние греки?

– Я же говорю, если не втянуться, невозможно оценить.

– От Гомера до «Любопытного Тома» всего два с половиной тысячелетия. Славный путь, вы согласны?

– Сэр, – не выдержал сержант. – Мы работаем, как минимум, по четырнадцать часов в сутки, чтобы разобраться с этим делом. И вы не имеете абсолютно никакого права постоянно отвлекать нас репликами не по делу.

Возникло неловкое молчание, которое длилось ровно столько времени, сколько потребовалось Колриджу, чтобы развернуть шоколадный батончик. Хупер вспыхнул: он устал, был зол и раздражен. Инспектор и не подозревал, что способен вызывать подобные чувства. И немного расстроился.

– Ну, пошли дальше, – наконец проговорил он.

 

День четырнадцатый. 7.30 вечера

– Внимание! Информация для «арестантов». С вами говорит Хлоя. Вы меня слышите? Первый человек, который покинет дом… – Хлоя выдержала драматическую паузу и закончила: – Лейла!

Лейла выглядела так, словно ее с размаху ударили крикетной битой по лицу, но нашла в себе силы выполнить освященный временем ритуал и повела себя, как должно в подобных ситуациях.

– Есть! – выкрикнула она и вытянула перед собой руку, словно невероятно обрадовалась. – Теперь я могу вернуться к моей кошке.

– Лейла, у тебя два часа на сборы и прощания, – объявила Хлоя. – Через два часа мы снова вернемся в эфир и поведем репортаж о первом выселении. До скорого!

Лейла оторопела.

Оторопели все.

Даже Воггл под своим одеялом. Он, подобно всем остальным (кроме Дервлы), полагал, что его показывали не чаще других, и, хотя считал, что вел себя как подобает, не рассчитывал на симпатии зрителей. Годы насмешек и презрения со стороны почти всех, кого он встречал, – достаточный повод ожидать, что публика отнесется к нему так же, как те фашисты, которые раздели и без всякой причины избили его в саду.

Но телезрители, наоборот, пожалели. Они поддержали своего маленького гоблина, этого обиженного тролля. Он стал их любимцем. И хотя Воггл понятия не имел, на какую головокружительную высоту взлетела его популярность, он был удивлен и взволнован уже тем, что избежал выселения.

На мгновение он высунул голову из-под одеяла, буркнул: «Вашу мать!», и снова скрылся в своей берлоге.

И тогда завыла от отчаяния Лейла. Именно завыла. Несправедливость случившегося показалась ей неправдоподобной. Слезы катились по щекам, и она в припадке жалости к себе раскачивалась на красном диване взад-вперед. Как? Неужели зрители предпочли ей Воггла? Воггла!

Лейла бросилась в исповедальню излить свою ярость.

– Ублюдки! – закричала она. – Ежу понятно, как вам это удалось! Вы превратили его в жертву! Захотелось позабавиться – а мы для вас прикол? Я – прикол! Вы же прекрасно знаете, что за тип этот Воггл и с чем нам приходилось мириться. Он грязный! Он никому не помогает! От него разит, как от задницы дохлого пса! Здесь все хотели его прогнать, но вы этого не показали! Точно! Иначе ушел бы он, а не я!

 

День тридцать четвертый. 8.40 вечера

– Если бы она раньше проявляла больше характера, ее бы не назвали кандидатом на исключение, – заметил Хупер. Он явно наслаждался тем, как дергался Колридж, слушая словечки и фразочки Лейлы.

– Но по поводу голосования телезрителей она не угадала, – отозвалась Триша. – «Любопытный Том», естественно, подыграл Вогглу, но все видели, какой он грязнуля. Лейлу все равно бы забаллотировали. Участники подобных шоу воображают, что кому-то есть до них дело. И не понимают, что мы воспринимаем их просто как актеров устроенного ради нашей потехи представления.

Между тем Лейлу на экране буквально прорвало.

– У меня от блошиных укусов останутся шрамы! – вопила она. – Особенно от тех, что рядом с дыркой в заднице! Уже воспаляются!

– Ух ты! – задохнулась Триша.

– Излишняя информация, – прокомментировал Хупер.

– Если я заболею, – бушевала Лейла, – то подам на вас в суд! Клянусь! И последнее: я знаю, Джеральдина Хеннесси, что ты не передашь мои слова в эфир, но я заявляю – ты законченная тварь! Я буду всегда тебя ненавидеть!

– Всегда, – хмыкнул инспектор. – Изрядный срок. Прошло всего три недели. Сомневаюсь, чтобы она уже остыла.

Лейла отправилась в женскую спальню собирать чемодан. К ней примчалась Келли.

– Поверь, мне действительно жаль. Представляю, как тебе тошно.

– Да плевать. Все в порядке… – Но Лейла снова не сдержалась и, рыдая, упала в объятия Келли.

«Келли утешает Лейлу, а Лейла не знает, что Келли голосовала за ее выселение», – произнес за кадром голос диктора Энди.

– Обожают акцентировать внимание на таких подробностях, особенно когда уже все свершилось, – объяснил Хупер. – Самая привлекательная часть представления.

– Крепись, – уговаривала Келли, прижимая Лейлу к груди. – Ты должна быть сильной. Ведь ты сильная женщина.

– Да, я сильная. Сильная духом.

– Вот и славно. Так и надо. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, ты настоящий друг.

Затем Лейла возвратилась в гостиную и со всеми обнялась. Даже с Вогглом, хотя и очень мимолетно. А объятия с Дэвидом длились не меньше минуты.

– Уходящие всегда обнимаются, – заметил сержант. – Притворяются, что все у них друзья.

– А мне кажется, они на самом деле так чувствуют, – возразил Колридж. – В наши дни молодежь живет сиюминутными ощущениями.

– Как вы правы, сэр! – всплеснула руками Триша. – Вот мне двадцать пять. Но я еще не выработала взвешенного мнения и не испытала истинного чувства – ни разу!

Инспектор собрался было возразить, сказать, что к Трише его слова не относятся, но вовремя понял, что она его подкалывает.

– Лейла, у тебя тридцать секунд, чтобы выйти из дома, – раздался в телевизоре голос Хлои.

 

День четырнадцатый. 9.30 вечера

Как только Лейла покинула дом, она окунулась в поток невыносимо яркого света, который выбелил и ее, и стену у нее за спиной. Огромный лысый охранник в бронежилете взял Лейлу за руку и проводил на платформу разукрашенной цветными фонариками автовышки: платформа взмыла в воздух и перенесла Лейлу через ров навстречу бушующей толпе. «Любопытный Том» гордился тем, что превращал исходы из дома в подобие грандиозных вечеринок. Организаторы привозили людей, запускали фейерверк и расцвечивали небо скрещенными лучами прожекторов. Когда Лейла поднялась высоко над головами орущих людей, в кузове грузовика вживую грянула рок-группа.

Затем последовала короткая поездка в лимузине в специально оборудованную студию и интервью в прямом эфире с Хлоей – полногрудой, косящей под «своего парня» девахой – «лицом» «Любопытного Тома». Это «лицо», в отличие от ведущих других, более консервативных программ, обладало не только смазливой мордочкой. Вдобавок к ней Хлоя имела татуировку змея на животе и дьяволенка на плече, что делало ее облик гораздо более «реальным» и соответствующим вкусам Би-пи-си.

Хлоя встретила Лейлу у дверцы лимузина. Она выглядела ослепительно, по-звездному шикарно: в черных кожаных брюках и черном кожаном лифчике. Лейла тоже была ослепительна, но смотрелась по-хипповому шикарно: в шелковом саронге-варенке и майке. Они обнялись, словно надолго разлученные и вновь обретшие друг друга сестры, хотя до этого не были знакомы и одной из них платили за то, что она разговаривала с другой.

Толпа обезумела. Буквально потеряла рассудок. Фанаты передачи улюлюкали, гоготали, размахивали самодельными плакатами. Хотя для таких страстей не было ни малейшего повода, кроме присутствия телекамер и прочно установившегося стереотипа поведения молодежи перед объективом.

Наконец крики улеглись – по крайней мере настолько, чтобы стало слышно Хлою. Всплески эмоций не прекращались, но ведущая умело пользовалась затишьями, чтобы щедро выражать собственные чувства.

– Bay! – воскликнула она. – Отлично! Потрясающе! Класс! Bay!

Реакция публики была моментальной, и эмоции снова всколыхнулись в полную силу.

Хлоя указала на Лейлу великолепно накачанной рукой:

– Ну что, разве мы не любим эту девчонку? Эту потрясающую леди?

Новый взрыв улюлюканья и воплей продемонстрировал, что публика без ума от Лейлы.

– Ты великолепна! Мы оч-ч-чень тобой гордимся!

Все снова утонуло в шуме овации. Хлоя изо всех сил старалась перекричать толпу или хотя бы показать, что она тут самая заводная и прикольная.

– Ну, как ты себя ощущаешь?

Атмосфера заражала своим настроением, и Лейла широко улыбнулась:

– Супер!

– Отлично!

– Правда, кайфово!

– Класс!

– И одновременно очень вдохновляет!

– Я тебя понимаю!

– Словно бы выросла!

– Так оно и есть. Держись! – Хлоя повернулась к толпе. – Ну, как мы любим эту топ-леди?

Снова подъем эмоций – улюлюканья и крики.

– Скажи, ты очень была потрясена, когда узнала, что тебя выселяют?

– Жизнь – это время года. А времена года меняются. Я в это твердо верю.

– И правильно делаешь, детка!

– Надо сохранять ясность в голове. Мозг, как садовый участок, требует постоянной прополки.

– Потрясающе! А что ты скажешь о готовке Джаза? Классно или как?

– Абсолютно классно!

Завершив глубинный психологический разогрев, Хлоя повернулась к большому экрану и показала Лейле всех, кто голосовал против нее.

Сначала появился Дэвид. Он сидел в исповедальне, смотрел в объектив и выглядел очень красивым и искренним.

– Я голосую против Лейлы, несмотря на то, что считаю ее сильной и весьма одухотворенной. Но команде в целом она почти ничего не дает.

Вся страна замерла и смотрела то на Лейлу, то на экран. Широкая сияющая улыбка не исчезла с ее лица.

– Дэвид – он правда душка. Я его действительно люблю. Но когда встречаются два сильных, духовных, симпатичных, обаятельных существа, у них часто возникает несовместимость в астрале. Но никаких проблем. Он мне нравится. И я уверена, что нравлюсь ему.

– А ты, естественно, проголосовала против Дэвида? – заметила Хлоя.

– Конечно. Что в этом странного? Лишнее подтверждение, что между нами существует связь.

Дервла – вот кто оказался для нее неожиданностью.

– Я голосую против Дэвида и Лейлы, – заявила она мучительно искренне и при этом казалась задумчивой и бесподобно привлекательной. – Лейла милейшее существо: добрая, симпатичная, с тонкой душой. Но мне кажется, что ее достоинства ярче расцветут вне стен этого дома.

Перевод для всех, в том числе и для Лейлы, звучал однозначно: «От нее сплошной геморрой». Следующим шел Гарри.

– Лейла – аппетитная пташка, – заявил он. – По-моему, она не вредная. Но уж слишком воображает, понимаете, что я имею в виду? Задирает нос.

Лейла отважно улыбнулась, словно бы говоря: «Люди часто принимают мою духовность за важничанье».

А потом появилась Келли.

– Это очень, очень трудно, – сказала она. – Но в итоге приходится кого-нибудь выбрать. Я выбираю Лейлу, потому что она считает, что как бы выше меня. Может, так оно и есть, но все равно обидно.

Хлоя наклонилась вперед и, утешая, пожала руку Лейле, одновременно продемонстрировав камерам соблазнительную грудь.

– Ты как?

– В порядке.

– Тогда держись!

Лейла откликнулась на призыв и вскинула голову.

– Они все: и Дэвид, и Газза, и Дервла, и Келли – потрясающие ребята. Беда в том, что требуется кого-то назвать. Людей часто вводит в заблуждение моя сила и одухотворенность. Но ничего, я их люблю – они моя команда.

– Потрясающе! Класс! – Хлоя неожиданно поднялась и пошла в толпу. А Лейла осталась сидеть одна.

– Итак, один «арестант» выбыл! – закричала ведущая. – Еще восемь – и мы узнаем победителя! Кто следующий: Вонючка? Девчонка с силиконовыми грудями? Дэвид, надоевший всем своей игрой на гитаре? Джаз с обалденной фигурой, как у топ-модели? Газза, который вещает от имени футбольного Альбиона? Сердитая Сэл? Нудный Хэмиш? Лысая леди? Или Дервла, наша ох-какая-чувствительная ирландочка? А вы – палачи! Вы можете уничтожить их мечты! Потому что решать вам! Телефонная линия откроется на следующий день после очередного голосования. Звоните! Всем пока!

 

День тридцать четвертый. 10.20 вечера

Трое полицейских наблюдали, как Лейлу заслонила толпа и она моментально канула в неизвестность.

– Надо обязательно с ней поговорить, – подытожил Колридж – Она долго копила раздражение. Необходимо выяснить об этом побольше.

– Кроме того, она их знает гораздо лучше, чем мы, – подхватил Хупер. – И не исключено, что у нее есть своя версия.

– Версии есть у всех, – горько заметил инспектор. – Кроме нас.

На экране снова возникли оставшиеся в доме «арестанты», которые никак не могли прийти в себя.

– Ну что, охотники и убийцы, – осклабился щербатой улыбкой Воггл, – люди-то встали на сторону жизни и ополчились на смерть, предпочли тьме свет и добро. Сдается мне, что грядет революция.

Дэвид поднялся на ноги.

– В этом я с тобой согласен. И собираюсь поговорить с «Любопытным Томом».

 

День четырнадцатый. 10.45 вечера

– Черт возьми, я с тобой! – закричала Мун и вместе с Дэвидом ворвалась в исповедальню.

Дэвид дал ясно понять, что пришел к тому же убеждению, что и Лейла, когда ее прорвало в объектив.

– «Любопытный Том», ты нас предал! – объявил он. – Ты знаешь, мы терпели Воггла, сколько могли. И вот теперь увидели плакаты и услышали крики в его защиту. Ты нас выставил натуральным дерьмом!

– Никто вас не предавал, – ответил «Любопытный Том» словами Джеральдины, которая лихорадочно писала ответы и передавала «голосу» – нежной и мягкой женщине по имени Сэм, чьи приятные, успокаивающие интонации были знакомы телезрителям по рекламным роликам жидких моющих средств. – Зрители увидели в Воггле нечто такое, что показалось им привлекательным.

– Они нашли его привлекательным, потому что вы его таким показали! – вспылил Дэвид. – Я профессионал и знаю все ваши трюки. Я сыт по горло! Не хочу, чтобы из меня делали дурака! Я ухожу! Закажите мне такси!

– Я тоже! – подхватила Мун. – И остальные с нами! А в вашей чумной яме пусть сидит один Воггл. Ежу понятно, что вы пудрите людям мозги!

 

День тридцать четвертый. 10.25 вечера

Хупер остановил пленку.

– Очень примечательно, сэр. Ничего из этого не попало в эфир. Я понятия не имел, что ребята просекли фишки Тюремщицы.

– Просекли? Фишки?

– Я хотел сказать…

– Мне понятно, что вы хотели сказать, сержант. Я не слабоумный. Но неужели вы не понимаете, насколько это отвратительно звучит?

– Нет, сэр, честное слово, не понимаю. Прикажете сдать сержантское удостоверение за некорректные выражения в ходе расследования?

 

День четырнадцатый. 10.46 вечера

– Уйти сейчас очень глупо. Вы потеряете шанс выиграть полмиллиона фунтов. – Озвучивая «Любопытного Тома», Сэм вложила в каждое слово всю свою способность увещевать.

– Мне все равно, – буркнул Дэвид. – Я же сказал, что раскусил ваши штучки. Вы сделали из нас марионеток заглавного комика Воггла. Лично я здесь для того, чтобы получить возможность продемонстрировать миру, кто я такой. А вы превратили программу в ублюдочное шоу, в экзамен на выживание. Я выхожу из игры.

– И я тоже, на хрен! – присоединилась Мун.

Снова наступила пауза – «Любопытный Том» обдумывал ответ.

– Дайте нам два дня, – раздался наконец воркующе мягкий голос. – Воггл уйдет.

– Два дня! – взвился Дэвид. – Хватит морочить голову! Следующее голосование только через неделю!

– Дайте нам два дня, – повторил «Любопытный Том».

 

День тридцать четвертый 10.30 вечера

– Потрясающе! – воскликнула Триша. – Джеральдина Хеннесси наверняка все знала про Воггла с самого начала и хранила эти сведения про запас.

– Мерзкая баба! – согласился Хупер. – Она заявила, что ей прислал эти вырезки аноним.

– Будьте любезны, – прервал их инспектор, – объясните, о чем вы говорите. И извольте прекратить называть свидетельниц мерзкими бабами.

– Видите ли, сэр, ничего из этого не попало в эфир. Нам удалось это увидеть благодаря тому, что конфискованы пленки.

– Удивительно, что их не стерли, – поддакнул Хупер.

– Фогарти постарался. Он ненавидит Джеральдину.

– О чем вы говорите? – Колридж начал выходить из себя.

– Сэр, вы, должно быть, единственный в стране человек, кто об этом не слышал. Воггла разыскивала полиция. Но это выяснилось только на пятнадцатый день. Теперь очевидно, что Джеральдина все знала с самого начала и поэтому могла пообещать убрать его из дома.

 

День пятнадцатый 9.00 вечера

– Не могу поверить, что тут раздули столько шума из-за Воггла, – заявила Лейла на пресс-конференции наутро после ее выселения. Всю ночь она просматривала пленки и читала вырезки из газет, которые собрали для нее родные. Занятие оказалось не из приятных. Лейла обнаружила, что ее выставили заносчивой, самовлюбленной пустышкой. Впечатление сложилось во время первой же недели. Потому что всю вторую неделю на экране царил исключительно Воггл.

– Почему Воггл? – протестовала Лейла. – В доме находились девять других людей – интересные, сильные, красивые, очень духовные личности. Мне выпало говорить за всех. Мы вместе жили – общались, любили, обнимались, иногда ссорились и воодушевляли друг друга. А Воггл – грязный, упертый тип, разносил заразу и больше ничего.

Но зрители судили иначе. Особенно в то утро. Потому что Джеральдина резко включила задний ход своей политике с Вогглом.

Примерно в середине пресс-конференции с Лейлой грянула сенсационная новость. Она пролетела по комнате, и Лейла увидела, как интерес к ее персоне и ко всему, что она могла сказать, быстро покатился вниз, к нулевой отметке.

Джеральдине приходилось действовать. И действовать быстро. Воггл стал колоссальным успехом, но в любой миг грозил превратиться в такой же грандиозный провал. Если остальные покинут дом, «Любопытный Том» останется ни с чем и в течение семи оговоренных контрактом недель не сможет давать в эфир ежевечерний материал. Вот тут-то Джеральдина и послала в полицию старые вырезки с фотографией избивавшего девочку Воггла.

Инцидент случился четыре года назад. Воггл в то время выглядел совсем по-другому. Он казался плотнее, стригся, красил волосы в красный цвет и носил гребень «ирокез», но стоило приглядеться к крупному носу, кустистым бровям и татуировке паутины, не оставалось сомнений, что на фотографии он. Джеральдина даже удивлялась, что газеты не раскопали этот снимок сами. Но Воггла так и не поймали, его личность не установили. Только человек с прекрасной памятью на лица вспомнил бы, что видел его на первых страницах газет под заголовком: «Кто эти звери?»

Антиохотничья операция в тот раз вышла из-под контроля. Воггл и еще несколько активистов общества освобождения животных захватили псарню в Линкольншире, намереваясь выпустить на свободу собак. Но прибежали владелец гончих и несколько человек с конюшни. Завязалась отвратительная потасовка. Активисты напали первыми, рассчитывая прорваться мимо хозяина. Однако тот не сдавался, и его сбили с ног, ударив железным прутом. Развернулось настоящее сражение. Воггл орудовал сапогами и велосипедной цепью. Об этой стороне его натуры «арестанты» совершенно не знали. Впрочем, как и фанаты за стенами дета. «Арестанты» за многое судили Воггла (фактически – за все). Но представить себе не могли, что в числе его грехов – склонность к насилию.

И эта склонность время от времени давала о себе знать. Воггл и его прежние друзья-«освободители» любили говорить, что «проявляют жестокость только по отношению к человеческим особям». Как всякий фанатик, Воггл был агрессивен и нетерпим и, хотя дорожил жизнью бессловесных существ и даже насекомых, нисколько не ценил собрата-человека. Поэтому, когда перед ним возникла девочка с граблями в руках, ударил не задумываясь. Ему не пришло в голову, что ей всего пятнадцать и что она намного слабее его. Какая уж тут галантность, если речь идет о защите лис? Воггл считал, что убийцы животных и их подручные не заслуживают права на снисхождение. Не важно, что перед ним хорошенькая белокурая крошка. Раз ты охотница, получи то, что заслужила. А поскольку девочка была очень хорошенькой и очень белокурой, газетчики выбрали именно этот снимок из тех, что успела сделать жена хозяина из окна второго этажа. Фотография на короткое время потрясла всю страну: распростертая на древних булыжниках конюшенного двора миловидная девчушка со слипшимися от крови собранными в хвостик волосами, в резиновых сапожках и спортивной курточке и топчущий ее железными подковами мерзкий, звероподобный, отвратительный панк Для «освободителей» снимок стал настоящей пиаровской катастрофой, тем более что избитая девочка оказалась активисткой местного отделения Королевского общества защиты животных от жестокого обращения, она горячо любила собак и лисиц и постоянно подавала прошения о переходе на бескровные, гуманные методы охоты с приманкой.

Накануне поселения в доме Воггл принес Джеральдине вырезки. Он мечтал участвовать в программе и до того момента не рассказывал «Любопытному Тому» о своем прошлом, опасаясь, что это повредит выбору. «Под домашним арестом» ему были гарантированы пища и кров, что казалось весьма привлекательным после месяцев жизни в тоннеле. Однако Воггл начинал опасаться, что, благодаря будущей скандальной известности, в нем опознают парня с той фотографии и, глядишь, еще и засадят в тюрьму.

– Для чего ты мне все это показываешь, Воггл? – спросила его Джеральдина.

– Да так… Подумал, если меня кто-нибудь узнает, может, вы скажете, что все проверили и оказалось, что на фотографии совсем другой парень с точно такой же татуировкой паутины.

Воггл, как и другие «арестанты», безоговорочно уверовал в заявления «Любопытного Тома», что самое главное для устроителей конкурса – благополучие участников программы, а потому простодушно решил: Джеральдина станет его выгораживать и ради этого решится на обман полиции и прессы. А она думала единственно об одном: не лучше ли сразу избавиться от Воггла и не опасно ли помещать человека, разыскиваемого за нанесение телесных повреждений, в замкнутое и очень напряженное социальное окружение.

Но в итоге решила рискнуть. За Вогглом числилась всего одна драка, и он выглядел мирным старомодным хиппи. К тому же до начала игры оставались считанные часы, и у Джеральдины не поднялась рука исключить многообещающего кандидата.

– Мы всегда можем прикинуться, что ничего не знали, если этот мудак ненароком взбесится и кого-нибудь зашибет, чтобы отвадить от бутербродов с ветчиной, – заявила Джеральдина Бобу Фогарти. – Ни копы, ни пресса столько лет не могли его опознать. Нам тем более простительно.

Поэтому Тюремщица спрятала газетные вырезки в ящик стола и забыла о них. До пятнадцатого дня, когда, сотворив героя из Воггла, «Любопытный Том» оказался в таком положении, что, как заявила Джеральдина на утреннем совещании, «впору спасать задницы и побыстрее избавляться от мудака».

Фотография избивающего девочку Воггла снова была извлечена на белый свет. И в 9.15 Джеральдина отослала ее в полицию, сопроводив замечанием, что получила снимок из анонимного источника.

В 9.30 кто-то из Скотленд-Ярда капнул журналистам, и в 9.45 полицейские и репортеры уже были у дверей «Любопытного Тома». Между тем в доме никто не знал о таком развитии событий, и там царило мрачное настроение.

Воггл провел ночь под одеялом в своем углу, а все прочие – пили в саду до четырех утра, пока холод не загнал их под крышу. Всем было невыносимо жаль себя: Вогглу – потому что на него напали и осквернили; остальным – потому что Воггл лишил их приятного, увлекательного приключения.

Неожиданное сообщение принесло восьмерым облегчение, а для одного обернулось полным крушением, подобным удару грома.

 

День пятнадцатый. 10.00 утра

– Говорит Хлоя, – объявил «Тайной». – Воггл, будь добр, собери вещи. Через десять минут тебе придется покинуть дом.

Гарри, Келли и Джаз зааплодировали, а другие «арестанты», памятуя, какую ведут игру, скрыли восторг под деланой сочувственной гримасой. Воггл высунул из-под одеяла голову:

– Вы не смеете меня выставлять! Я выдержал голосование! Я знаю свои права и никуда не уйду!

– Воггл, тебя никто не выставляет. Тебя требует на допрос полиция. Собери вещи.

Наступило изумленное молчание.

– Черт побери, Воггл, что ты натворил? – пришел в себя Гарри.

– Ни хрена я не натворил. И никуда не пойду. Пусть приходят и забирают!

Именно это и произошло. Передача стала гвоздем сезона. Вся страна следила, как полицейские в форме явились на шоу «Под домашним арестом» и уже по-настоящему арестовали Воггла, обвиненного в нападении на человека. Никто даже не успел сообразить, как себя вести. Нашлась только Дервла и, безоговорочно завоевывая симпатии зрителей, стала изображать энергичного и заботливого друга обиженного. Дервла спрыгнула с дивана и назвала Вогглу фамилию своего адвоката.

– Настаивай, чтобы тебе разрешили отыскать его номер в телефонной книге, – сказала она, налегая на ирландский акцент, видимо решив, что провинциальный говор больше соответствует решительному протесту против насилия над свободой личности. – Если обратишься в справочную, там откажут, потому что звонишь не со своего аппарата. Я эти штучки знаю.

Тут Дэвид тоже опомнился и не пожелал оставаться в стороне – он смело встал между полицейскими и все еще сидящим в углу Вогглом.

– Имейте в виду, – пригрозил он полицейским, – что я запомнил ваши лица и ваши номера. Я актер, у меня профессиональная память. Если что-нибудь случится с мистером Вогглом, вы мне ответите.

Прозвучало потрясающе, и эффект был бы вообще грандиозным, если бы не вмешался старший полицейский, который резонно заметил, что, поскольку арест засняли шесть телекамер, проблема с идентификацией вряд ли возникнет. Затем он повернулся к Вогглу:

– Будьте любезны, сэр, поднимайтесь.

– Я не тронусь с места. Я номер один «Любопытного Тома»! Свободу номеру один!

– Нельзя же его арестовывать только за то, что у него блохи, – заметила Дервла.

– А почему бы и нет? – вмешался Гарри. – Давно пора.

Вперед вышла Келли и положила Вогглу на колени несколько яблок и печений.

– На тот случай, если тебя не покормят.

– Ради бога, Келли, – фыркнул Дэвид. – можно подумать, тебе не наплевать!

– Не забывайте, что он человек! – возмутилась девушка.

– Это еще вопрос, – подал голос из кухни Джаз. Он ставил чайник и старался сохранить эффектную невозмутимость. «Я молодой, талантливый и черный, – говорила его расслабленная поза. – Копы ежедневно ломятся ко мне в дверь». На самом деле его ни разу не арестовывали. Но вид у Джаза был очень убедительный, и его рейтинг резко взмыл вверх.

– Мы будем свидетелями ареста, – твердо заявила Дервла.

– Все, – не очень уверенно добавила Мун.

Хэмиш, раз и навсегда решивший не принимать участия в гонке, придерживался своей тактики. Он считал, что кандидатами на вылет в конечном итоге становятся только выскочки. И теперь удалился прилечь в мужскую спальню.

– Сэр, – снова начал старший полицейский, – мы не знаем вашу фамилию. Нам только известно, что вас называют Вогглом. Но мы располагаем серьезной уликой – фотографией, которая позволяет предположить, что вы именно тот человек, которого разыскивает полиция Линкольншира в связи с нападением на Люси Браннингэн, в то время ей было пятнадцать лет.

Остальные «арестанты» в изумлении застыли.

– Каким нападением? Сексуальным? – не выдержал Гарри.

– Ну и дела! – пробормотал Джаз. – Я думал, Вогтл, ты просто грязная мразь, а ты еще и отморозок!

Все отпрянули от скрюченной в углу фигуры. Дервла повернулась и скрылась в женской спальне. Этого Воггл не вынес.

– Она убийца лис! – закричал он. – Мучительница животных. Я бился в честном бою и попал ей по голове. Фашистка заслужила взбучку! Кто живет с мечом, от меча и погибает!

Словно подтверждая последнюю мысль, полицейские скрутили Воггла и потащили из дома. Он отбивался из последних сил. В дверях с него упало одеяло, обнажив тщедушное, обсыпанное белым антиблошиным порошком тело.

Воггл выглядел жалким. Его финал оказался бесславным.

 

День тридцать четвертый. 11.50 вечера

По дороге домой Колридж старался выкинуть из головы Воггла и включил «Радио-4». С этой станцией у него сложились интересные отношения. Любая передача «Радио-4» непременно захватывала его. Колридж частенько подъезжал к дому, но не выходил из машины, дослушивая конец дискуссии о севообороте в Западной Африке или еще о чем-то, что было ему абсолютно неинтересно и о чем он не вспоминал после передачи. Даже морской прогноз погоды не наводил на него скуку, неизменно вызывая удивительные чувства и череду мыслей о черной скалистой береговой линии, бешеных ураганах и одиноких ночных вахтах.

В тот вечер говорили о глубоком экономическом спаде в сельской Ирландии. Перемещение денежной массы и молодежи в города в сочетании с сокращением европейских дотаций на сельское хозяйство привели к тому, что многие деревни оказались в затруднительном финансовом положении. Невозвращенные долги и ссуды свидетельствовали, что хозяйства находятся на грани разорения. Колридж навострил уши, когда услышал название самой бедствующей деревни – Баллимагун. Откуда оно ему знакомо?

Только открывая вторую банку пива и прикидывая, не закусить ли эль кусочком ветчины, он вспомнил, что прочитал это название в деле подозреваемой. В деревне Баллимагун родилась Дервла.

 

День тридцать пятый. 9.30 утра

«Заканчивается пятнадцатый день «ареста», – торжественно объявил Энди. – Чтобы отвлечь ребят от Воггла, «Любопытный Том» предложил им тему дискуссии: «Самые глубокие ваши чувства».

Колридж заварил вторую чашку чая. Те, что он выпил дома, в счет не шли.

В комнату ворвалась Триша, на ходу снимая пальто.

– Вы вовремя, Патрисия, – заметил инспектор. – Наши подозреваемые собираются обсуждать самые важные и возвышенные предметы – себя.

– Подозреваемые и жертва, сэр. – В этот ранний час у Триши не было настроения выслушивать назидательный тон начальника. К тому же она считала, что мертвые достойны определенного уважения. Колридж устало улыбнулся.

Первым на площадке появился Гарри.

– Не стану пудрить вам мозги. Я не всегда был хорошим парнем.

– А ты и сейчас не очень, – поддел его Джаз, но никто не рассмеялся. Напротив, все сохранили сосредоточенное, сочувственное выражение, которое приняли, когда Гарри начал речь.

Колридж нажал на «паузу».

– Заметили: они не поддержали шутку Джаза? Настало время исповеди. Очень серьезное занятие. Религиозный накал. Гарри у алтаря собственной значимости, а Джаз позволил себе рассмеяться в храме.

– Сэр, если мы будем останавливаться каждый раз, когда подозреваемые вызывают у вас раздражение, то не одолеем до конца даже этой кассеты.

– Ничего не могу с собой поделать, Патрисия. Они меня убивают. – Однако инспектор прекрасно понимал: она права – надо бороться с собой.

– Так вот, – начал свой рассказ Гарри, – раньше я был тот еще обалдуй, при этом хитрожопый – делал нехорошие вещи и, признаюсь честно, нисколько этим не горжусь. Но ничего не попишешь – типа того, что все это я. Очень хотелось иметь побольше, но при этом меня не колыхало, что я кого-то напрягаю. Понимаете?

Раздался одобрительный, но не очень уверенный шепоток.

– Я думаю, дело в том, что я не любил себя, – продолжал Гарри.

Теперь все серьезно кивнули. Это они поняли. Гарри отличался от остальных – своим бузотерством, задиристостью и хитрожопостью. Но когда доходило до главного – недостаточной любви к самому себе, – в этом он был таким же, как все они.

– Я очень, очень тебя понимаю, – проворковала Мун.

– Я не открывался себе самому.

Все усилия Колриджа сдержаться оказались тщетными.

– Господи помилуй! Что же это такое? Почему они все говорят, словно на приеме у психотерапевта? Даже Гарри! Вы только послушайте: «не открывался себе самому»! Ради бога, что это значит? Он кто: уличный ухарь или выпускник факультета социологии? Откуда они научились этим нелепым, пустым фразам?

– От Опры, сэр.

– От кого?

Триша не поняла, шутил Колридж или говорил серьезно, и пропустила вопрос мимо ушей. А в доме «арестанты» продолжали исповедь, нервируя старшего полицейского инспектора.

– Как здорово! – воскликнула Мун. – Надо быть офигенно сильным, чтобы в этом признаться.

Окрыленный поддержкой, Гарри еще поднажал. Он любовался собой, изображая, как ненавидит себя.

– Я тогда сидел на кокаине, совсем не мог без него. Просаживал пять сотен за неделю. Вот так! В одну нософырку. А мог и штуку – мне ничего не стоило. Но не думайте, я не хвастаюсь. Я был говнюком. Плохим парнем. Тут нечем гордиться.

Колридж хотел заметить, что этот Гарри, который так усердно притворялся, что ненавидел себя, сделал все возможное, чтобы показать миру, насколько он доволен собой. Но в последнюю секунду сдержался. Он видел, что Тришу тошнило от его брюзжания.

«Арестанты» серьезно закивали, но каждому не терпелось поскорее занять место Гарри.

– Знаете, что меня спасло? Почему я сумел выбраться? – Внезапно оратор задохнулся, на глазах появились слезы, голос сорвался.

– Если не можешь, не продолжай, – предложил Дэвид, подпустив в голос сочувствия и искренности. – Прервись. Потом продолжишь. Передохни. А пока я…

– Нет, нет, – живо встрепенулся Гарри. Он не позволит так легко себя ссадить. Особенно теперь, когда его понесло. – Все в порядке, дружище. Спасибо. Мне будет легче, если я выскажусь.

Дэвид нехотя опустился на диван, а Гарри продолжал свои откровения:

– Я вам скажу, кто меня спас. Мой малыш. Мой маленький Рикки. Мой мальчик. Он для меня все. Я готов за него умереть. Это правда.

Опять последовали искренние кивки. Кивки кивками, но в глазах «арестантов» читалось совсем другое. Камера смещалась от лица к лицу, и зрители видели, что выражали глаза: «Хватит сушить мозги. Мне плевать и на тебя, и на твоего малыша. Скорей бы ты заткнулся и уступил место мне!»

– Теперь почти все выходные я оставался с Рикки. Честно! Он такой клевый, такой удивительный. Так забавно говорит. Понимаете? Только не смейтесь! Он мой сын! Самое классное, что было в моей жизни. – Голос Гарри сорвался от волнения, но он переборол нахлынувшие чувства. – Это случилось как раз на выходные. Накануне выдалась бурная ночка. Догадываетесь, о чем я? Все правильно: бухалово, дурь, наркота. Я не хвастаюсь, мне было по-страшному блевотно. А тут приходит мамаша Рикки и говорит, что сегодня мой день. Я про себя думаю: «Пропади ты пропадом, только не это!» Нутро – что мешок с битым стеклом. Предлагаю, что посижу с ним завтра. А она уперлась: «Сегодня!» – и отвалила. Думаю: «Может, отвезти к матери?» А Рикки говорит: «Пап, ты что, не хочешь со мной играть?» Представляете, от его улыбки и от того, что он сказал, перепой как рукой сняло. Я воткнул ему мультяшку, пока собирал себя по кускам. А потом мы пошли в кафе, позавтракали, гуляли в парке, съели кучу мороженого. Все было здорово, потому что я им гордился и понял, что надо ценить каждый момент, ведь Рикки – самое драгоценное в моей жизни.

Газза смахнул слезы с глаз. Он сам себе удивлялся: обычно никогда не плакал, а тут заговорил о Рикки, и вот – развезло. Он искренне растрогался.

Все опять закивали как заведенные – не терпелось вылезти со своей историей, но они понимали, что нужно сдержаться: рассказ Гарри требовал мига уважительных размышлений. Никто не желал, чтобы о нем подумали, будто он не ценит чужих чувств. Особенно если речь идет о детишках.

Но именно в этот момент благочестивого молчания Келли словно бы нечаянно опрокинула ушат холодной воды:

– В таком случае, Гарри, что ты делаешь здесь?

– Не понял.

Вроде бы она не вредничала, но ее слова насторожили рассказчика.

– Я хочу спросить, если тебе с ним так хорошо и ты так многому учишься, то зачем ты сидишь здесь? Не исключено, что тебе придется задержаться в доме почти на два с половиной месяца. Сколько ему лет?

– Почти четыре.

Гарри судорожно пытался вычислить, что происходит. Неужели эта девица вознамерилась критиковать его душещипательные откровения? Но это же нарушение правил!

– Представляю, как ты сходишь с ума, – гнула свое Келли. – В этом возрасте дети быстро меняются. Ты, наверное, очень скучаешь?

– Да… да… конечно… у него скоро день рождения, а я тут торчу…

– Зачем? – повторила свой вопрос Келли.

– Ну, затем… затем…

Колридж не выдержал и завопил прямо в телевизионный экран, что было совершенно на него непохоже:

– Давай, парень! Признайся откровенно хоть раз в жизни! Все же очевидно. Затем, что ты имеешь на это право. Право находиться в этом идиотском доме. Делать то, что нравится. Быть эгоистом и раздолбаем, а когда приспичит, разводить сентиментальные сопли об отцовстве. Ну же, парень, будь мужчиной, ответь девчонке!

– Сэр, – начала Триша, – будьте так любезны заткнуться, – и запнулась, потрясенная своей неслыханной дерзостью. – Извините, сэр.

– Я ничего не слышал, констебль, – отозвался Колридж, в очередной раз принимая решение держать себя в руках.

На экране Гарри все еще подыскивал слова.

– Пойми меня правильно, – улыбнулась Келли. – Я тебя нисколько не осуждаю за то, что ты вот так завел ребенка. У моей сестры двое от разных типов, и оба такие лапочки. Просто я считаю, если есть ребенок, надо за ним смотреть, а не сидеть здесь. Вот и все. Конечно, если любишь ребенка так сильно, как ты.

Гарри, обычно такой острослов, способный мигом отбрить собеседника, неожиданно растерялся.

– Я это делаю ради него, – наконец пробормотал он.

– То есть?

– Хочу, чтобы он гордился мной.

– О! Вот теперь все ясно.

В следующем вечернем выпуске «Любопытного Тома» свое мнение телезрителям высказал постоянный психолог программы доктор Ранульф Азиз:

– Обратите внимание на характерный язык тела Гарри: сгорбленные плечи, сжатые челюсти – классическая поза квазиагрессивности, выраженная в полускрытой угрозе с подтекстом душевной ожесточенности. Мы наблюдаем нечто подобное в мире животных, когда большому зверю не достается лучший кусок добычи. Руки Гарри сложены в локтях. Точно так же лев или тигр переносит центр тяжести на задние лапы, демонстрируя пассивность и одновременно готовность быстро и жестоко расправиться с обидчиком.

Крикливая, чумовая пустоголовая куколка Хлоя состроила умную мину.

– Ты хочешь сказать, что наш Газза несколько спал с лица?

– Именно, Хлоя, его высмеяли и отодвинули.

Гарри чувствовал себя не только осмеянным. От ярости он потерял дар речи – в душе клокотали обида и гнев.

– Нуда, вот так, – выдавил он из себя.

– Пойми, Газза, – не унималась Келли, – я ничего не имею против тебя. – Просто сказала то, что сказала.

– Ладно… Кто хочет чаю? – Он отвернулся от «арестантов», но от камер спасения не было, и зоркий объектив проводил его на кухню. На глазах у Гарри блестели слезы; он так сильно прикусил губу что выступила капля крови.

Как она посмела? Невероятно! Не его вина, что они расстались с матерью Рикки. Что было делать? Не торчать же двадцать четыре часа в сутки рядом с их домом? У него своя жизнь – ну и что? Он любит своего мальчугана! Келли не имела права! Абсолютно никакого!

 

День семнадцатый. 10.00 утра

Лейла вернулась на свою работу, но ровно через час ушла.

Возвращаться на прежнее место? Невозможно! Ужасно! Тошно!

В доме и даже раньше – с тех пор, как она с восторгом узнала, что отобрана «Любопытным Томом», Лейла не хотела думать о том, чем станет заниматься через три дня после того, как выйдет на волю. Правда, позволяла себе помечтать и воображала, как на нее сыплются предложения демонстрировать сногсшибательную одежду или вести телепрограммы о косметике и альтернативной культуре. Хотя в жуткие моменты страха и сомнений опасалась, что придется пописывать в желтые газетенки или отстаивать в дискуссиях на радио хипповые манеры. Но не могла вообразить, что придется возвращаться на работу.

Действительность оказалась жестокой: Лейла никого не интересовала. Главным пунктиком первых двух недель «Любопытного Тома» стал взлет и эффектное падение Воггла. Но и эта история уже канула во вчерашнем дне. Шоу шло своим чередом. Лейла интересовала прессу постольку, поскольку могла рассказать о Воггле, а когда утих интерес и к этой скандальной теме, превратилась в красивую, но никому не нужную хиппи. Первую неудачницу, выставленную из дома.

Девчонку, которая кропала дерьмовые стишки и была помешана на собственной неотразимости и соблазнительности.

Именно такой ее показывал «Любопытный Том», если вообще допускал на экран. Глупой, вздорной зазнайкой, с которой мирило одно – ее сексапильность. Но история Воггла задвинула сексуальные примочки на задний план, и с тех пор даже эта крапленая карта перестала играть.

Совсем некстати ее понесло в исповедальне: зачем-то оповестила весь мир, что у нее вокруг ануса воспалились блошиные укусы. А мерзавка Джеральдина из всей ее речи выбрала один-единственный кусок, чем моментально уничтожила сексуальную привлекательность Лейлы.

Лейла рассчитывала на звездное будущее, но через две недели возвратилась проигравшейся в пух и прах. Даже друзья теперь смотрели на нее иначе.

– Неужели ты не могла остановить ребят, чтобы они не бросались на Воггла? – спросил самый категоричный. – Он же, в сущности, прав. Какая разница между лисой и блохой?

А мать покачала головой и сказала:

– Надо было позволить Дэвиду прочитать стихотворение. Отказ выглядел очень манерным.

Жизнь пошла прахом. И ради чего? Лейлу ни во что не ставили, но еще сильнее угнетало, что она оказалась на мели. «Любопытный Том» не платил участникам программы (кроме одного – победителя). Пока они находились в доме, выдавалась крошечная стипендия, позволявшая расплачиваться за аренду и ссуды, – и это все. Подразумевалось, что бывшие участники шоу должны заботиться о себе сами. Но Лейла получила одно-единственное предложение – позировать обнаженной для мужских журналов. В конце недели, когда потребовалось идти за покупками и платить по счетам, она поняла: придется попроситься на прежнюю работу – продавщицей в дизайнерское ателье мод.

– Зачем тебе это надо? – спросил ошарашенный менеджер. – Ты такая знаменитая. Две недели каждый вечер показывали по телику. Все должно само идти в руки!

Никто не мог поверить, что после двух недель на телевизионном экране Лейла могла согласиться на место продавщицы. Но пришлось. В ателье обрадовались, что у них появилась своя звезда. И радовались до тех пор, пока не обнаружили, что в торговом зале полно придурков, которые пришли, чтобы только поглазеть из-за вешалок на бывшую знаменитость.

– Я голосовал против тебя, – хихикнул прыщавый подросток – Два раза звонил.

– А я видел твою сиську, когда ты пошла в душ, – похвастался другой.

– Слушай, а Келли трахалась с Хэмишем?

Все называли ее Лейлой или даже просто – Лейл. Люди слышали имя и считали, что знают ее саму. Мужчина не первой молодости подарил баночку с ореховым маслом. Лейла обрадовалась, но он тут же предложил ей пройтись. Вот, значит, как о ней думали: девушка, согласившаяся участвовать в шоу «Под домашним арестом» (и первой вылетевшая оттуда), не откажет любому встречному за обычную заправку к салату.

Вскоре после десяти появился фотограф из местной газетенки.

– Для рубрики «Где они теперь», – объяснил он. – У нас всегда самая свежая информация. – И, не спросив разрешения, щелкнул затвором.

Оказалось, что в редакцию позвонил менеджер ателье.

– Я думал, ты обрадуешься, Лейл. Ты же рвалась к известности.

Лейла убрала джемпер, который давно пыталась сложить, взяла из кассы девять с половиной фунтов – свою почасовую зарплату – и ушла домой. Закрыв за собой дверь, позвонила в справочную и потребовала телефон журнала «Только для мужчин».

В редакции пришли в восторг:

– Слушай, – спросили ее, – ты согласна сняться с той красоткой, которая рекламировала кухню в «Дизайне дома»? Получится отличная шутка – «Досуг знаменитостей».

Лейла положила трубку. Она злилась. Злилась на устроителей «Любопытного Тома». Но больше всего на тех, кто проголосовал за ее выдворение. Она мучила себя, прокручивая кассеты снова и снова. Вот они сидят в исповедальне, важные, самодовольные, самовлюбленные, и решают ее судьбу – приговаривают на вылет.

Дэвид, Дервла, Гарри и Келли.

Больнее всего поразила Келли. Эта стервочка имела наглость выпереть ее! Дервлу Лейла тоже ненавидела. Душу жгли слова Дервлы в исповедальне: «Лейла милейшее существо: добрая, обаятельная, с тонкой душой. Но мне кажется, что ее качества ярче расцветут вне стен этого дома». Лицемерная ирландская сучонка. Она не хотела, чтобы рядом находился кто-то симпатичнее и умнее ее и отбивал голоса чувствительной мужской аудитории.

Дервла и Келли. Женщины ранили больнее других. Быть может, потому, что Лейла чувствовала, что она как женщина намного лучше. Они просто обязаны были ее поддержать как лидера и подыграть против этих позеров, против психа Дэвида и против обормотов Гарри и Джаза. Их голосование стало почти сексуальным актом.

Дервла и Келли. Вот кого Лейла ненавидела по-настоящему. Но особенно Келли. Сначала Келли назвала ее кандидатом на вылет, а когда зрители проголосовали за ее выселение, полезла с утешениями, призналась в любви. И своим сочувствием только усилила унижение перед всем миром.

 

День семнадцатый. 8.00 вечера

После ухода Воггла минуло два дня. Жизнь «Под домашним арестом» вошла в обычное русло – нытье, укусы исподтишка и выяснения, кто кому нравится.

«Идет семнадцатый день «ареста», – объявил Энди. – Ребята только что поужинали макаронами с овощным соусом, которые приготовила Сэлли, и теперь говорят о первой любви».

– Это случилось, когда я побывал на матче Премьер-лиги с участием «Челси», – признался Гарри. – «Синие» – моя первая любовь. В них нельзя не втрескаться с первого взгляда.

– Продули, – напомнил ему Джаз.

– Хоть и продули, а все равно красиво.

– Газза, мы говорим о настоящей любви, а не о долбаном футболе.

– И я о настоящей. Ты вдумайся, крошка: любовь к команде намного выше любой другой. У каждого парня полно подружек, и у девочек тоже куча ребят. Все меняют партнеров – и натуралы, и из меньшинств. А команда одна. Вот это и есть истинное чувство.

Наблюдая за происходящим из глубины аппаратной, Джеральдина пришла к убеждению, что жизнь в доме без Воггла стала скучноватой. Требовалось немедленно всех взбодрить. И Тюремщица решила увеличить норму спиртного.

– Какой интерес номер один у тех, кто смотрит подобные программы? – спросила она у своих режиссеров. Никто не ответил. Подчиненные давно поняли, что большинство вопросов Джеральдины – риторические. – Подсмотреть, не начнут ли «арестанты» трахаться. Разве не так? До сих пор этого никогда не случалось. Хотя все притворяются, что вот-вот будет – и мы, и газеты, и долбаная Комиссия по эфирным стандартам. Я спрашиваю себя: почему?

Она действительно задавала вопрос себе, и подчиненные снова промолчали.

– Потому что никто как надо ни разу не ужрался. Проблема реального телевидения в недостатке выпивки. Мы предоставляем горячие ванны, массажные комнаты, закутки для тисканий и прочую ерунду, но ни один хмырь не отважится на откровенный перепихон, не взыграет и не отправит одноглазую змеюку любви в кущи наслаждений, пока в сосиску не надрызгается.

Подчиненные с ошарашенным видом зашелестели бумагами. Все понимали, что участвуют в чем-то неприглядном, безвкусном, но надеялись, что Джеральдина не пойдет до конца. И вот она объявила, что меняет правила. Тюремщица решила разделить бюджет на еду и спиртное, чтобы «арестанты» не экономили на горячительных напитках.

Разумеется, были протесты. Возмутились легавые и святоши. Но Джеральдина умела защищаться и подводить под свои поступки аргументы высокой морали.

– Мы уверены, что к нашим игрокам следует относиться как ко взрослым людям, – хмыкнула она. – Эксперименты вроде нашего ничего не дадут, если участников программы опекать извне, словно мы выводим в поход пятиклассников. «Любопытный Том» намеревается облегчить их общение и побудить к более естественным взаимоотношениям.

Естественно, никто не заблуждался. Бульварные газетенки вышли под броскими шапками вроде: «Дом под градусом: пусть пьют и дают нам на радость».

Джеральдине пришлось действовать с оглядкой. «Арестанты» были изолированы от внешнего мира: ни телика, ни чтива, они утратили чувство времени и не имели иных развлечений, кроме немногочисленных идиотских заданий. В таких условиях, дай им волю, многие начнут прикладываться к бутылке, как только продерут глаза, и не остановятся, пока не погрузятся в ночное забытье. «Любопытный Том» этого позволить не мог. В конце концов, приходилось оглядываться на строгие стандарты вещания. Тюремщица запретила употребление спиртного в дневное время и ограничила по вечерам в будни. Зато объявила выходные днями вечеринок и позволила подопечным пить сколько влезет.

– Мое жизненное кредо таково, – сказала она на пресс-конференции, – выходные начинаются в четверг.

Уже в следующий четверг после драматического изгнания Лейлы и ареста Воггла «Любопытный Том» наполнил кладовую дома горячительным. Согласно правилам, четверг был днем номинации. Но из-за неожиданной утраты Воггла голосование перенесли на следующую неделю – чем не повод для вечеринки?

 

День тридцать шестой. 1.00 пополудни

Колридж провел очередной бесплодный день на студии в Шеппертоне: бродил по макету дома и ждал внутреннего прозрения в надежде найти хоть какую-то зацепку.

В голове начинала формироваться догадка – чисто умозрительная и ничем не подкрепленная. Но все-таки лучше помусолить такую, чем никакую. Даже если в конце концов она заведет в тупик Инспектор возвратился в участок, где его ждал факс от ирландских коллег. Он пришел в ответ на запрос по поводу Баллимагуна – той самой деревни, название которой Колридж недавно слышал по радио, эпицентра экономического спада в сельской Ирландии. И родины Дервлы.

Родственники подозреваемой по-прежнему проживают в данном населенном пункте, гласило послание. Отец, мать и две младшие сестры – в своем родовом доме. Семья по всем признакам не избежала последствий кризиса. Испытывает серьезные финансовые затруднения. Продана машина, отрицательный баланс на ферму и дом, растущие долги. Недавно отказано в займе.

Так, подумал Колридж, если кому-то очень нужно выиграть полмиллиона фунтов, то именно Дервле. С другой стороны, многолетний опыт подсказывал: когда речь идет о такой огромной сумме, особые обстоятельства ни к чему.

Но ее родителям грозит потеря фермы. И еще: для такой девушки, как Дервла, очень странное желание выставить себя на всеобщее обозрение. Из всех «арестантов» она самая… Колридж подыскивал слово… «красивая», приходило на ум. Но он тут же его прогнал. И наконец нашел – «нетипичная». Именно, нетипичная.

Нет сомнений, деньги весомый мотив. Тем более что семье подозреваемой грозит ужасный позор. Но убийство в данном случае отнюдь не гарантировало победу. Шла четвертая неделя программы, оставалось семь участников шоу. Вряд ли Дервла рассчитывала перебить их всех по одному.

Она даже не знала, что пользовалась симпатией телезрителей. Никто из «арестантов» не подозревал, что о них думала публика.

Положить в папку – это все, что оставалось сделать с факсом ирландских полицейских. Колридж присовокупил его к делу Дервлы и попросил одного из констеблей обозначить мотив на фотографии девушки на их настенной «карте». После чего присоединился к Трише и Хуперу заняв привычное место перед экраном.

Они смотрели материалы одиннадцатого дня.

– Сколько выпивки! – воскликнула Триша. – Наверное, больше чем на сотню фунтов.

– Единственный способ подхлестнуть события, – отозвался Хупер. – Джеральдина ясно намекнула журналистам.

– Но «арестанты» должны сообразить, что ими управляют, – возмутился инспектор. – Напоить – не такая уж хитрая уловка.

– Конечно сообразили, – ответил сержант. – Только постарайтесь понять, сэр, что они совсем не такие, как вы. Они не сопротивлялись. Честно говоря, если бы меня заперли на несколько недель с Дэвидом и его гитарой и поставили пять ящиков спиртного, я бы тоже залил за воротник.

– Неужели у них нет ни стыда, ни достоинства? Хупер начал выходить из себя:

– Видите ли, сэр, если принять во внимание, что они добровольно стали участниками «Под домашним арестам» и с первого дня блистали перед объективами исподним, я уверен, что ответ на ваш вопрос – категорическое «нет».

– Не смейте говорить со мной таким тоном, сержант!

– Каким тоном?

– Вы прекрасно знаете, черт подери!

– Понятия не имею.

– И тем не менее не смейте.

На экране началась вечерняя попойка, а Мун поднялась и отправилась в исповедальню.

– Хочу объясниться по поводу того случая, когда наплела девчонкам, будто меня пытались изнасиловать, а потом упекли в дурдом.

Она долго мямлила, что на нее иногда находит, что она говорит то, что чувствует, и ее как бы надо принимать такой, какая она есть. А в итоге принялась извиняться.

– Я не хочу, чтобы люди решили, что я жестокая и все такое, особенно после того, как я услышала… ну, когда она ревела. Ведь зрители тоже могли услышать. То есть я считаю, что она психанула… но, с другой стороны, если все так и у нее правда не очень с головой, понимаете? а тут какая-то начинает строить из нее дурочку, будто она шизик, а она и в самом деле шизик… любая на месте Сэлли взовьется. Понимаете, вот я о чем. Если вы понимаете.

Все это было для Колриджа новостью. Джеральдина не давала в эфир ни спора в спальне, ни извинений Мун.

– А что, у Сэлли и впрямь «не того с головой»? – спросил он.

– Судя по всему, да, – ответила Триша, вынимая из магнитофона кассету. – Редактор Фогарти сообщил, что Сэлли достаточно много выложила девушкам. Но материал не пошел: Джери Тюремщица приберегла его на всякий случай на будущее. Он оставался в «портфеле» редакции, на жестком диске, поэтому при первом просмотре он нам не попался. А теперь Боб его скачал. Вот он.

Полицейские прослушали запись состоявшегося в восьмой вечер разговора, когда Мун сочинила историю о своем прошлом, а Сэлли показала, насколько чувствительна к темам психических болезней. «А если в кои-то веки что-то происходит и какой-нибудь псих, которого вообще не следовало выпускать на свободу, скатывается с катушек и втыкает кому-то в голову нож, убийцами начинают считать всех, кто страдает легкой депрессией».

Триша отметила время на записи и перемотала пленку.

– … втыкает кому-нибудь в голову нож…

– … втыкает кому-нибудь в голову нож…

Учитывая последующие события, выбор слов явно неудачный.

– Как вы считаете, совпадение? – поинтересовался Колридж.

– Скорее всего. Если убийца Сэлли, откуда ей было знать почти за четыре недели, каким именно способом она совершит преступление? Мы установили, что убийство явилось импровизацией.

– Ничего подобного мы не устанавливали, – возразил Колридж. – Мы это только предположили, поскольку не видим, как его можно было спланировать. Но если среди подозреваемых есть человек со страстью к ножам и помешанный на том, чтобы треснуть себе подобного по голове, преступление превращается из случайного в закономерное. – На мгновение в комнате воцарилось молчание, после чего инспектор добавил: – Учтите, что Сэлли физически очень сильная женщина.

– Значит, по вашему мнению, убийца Сэлли? – спросила Триша с оттенком раздражения. – Разве можно строить версию на одной-единственной фразе?

– Я ничего не строю, – возразил Колридж – Я просто обмозговываю.

Обмозговываю? Это он что, придуривается? Люди полвека ничего не обмозговывают. Они думают, размышляют, на худой конец мыслят.

– Сэлли употребила фразу, которая точно описывает убийство. Она сказала: «…втыкает кому-то в голову нож…». Мы обязаны принять это во внимание.

– А если все наоборот, сэр? – Триша подавила поднимавшееся из самого нутра чувство нелепой сестринской или даже сексуальной солидарности. Она искренне верила, что с такой же готовностью предъявит обвинение лесбиянке, как любому подозреваемому. Но, с другой стороны, почему всем так хочется, чтобы убийцей оказалась именно Сэлли? Все единодушно утверждают, что она очень, очень сильная.

Не вина Сэлли, что она такая мощная и мускулистая. Триша и сама не прочь бы стать посильнее, хотя и не такой бугристой.

– Продолжайте, Патриция.

– Что, если Мун специально захотела нам напомнить, о чем говорила Сэлли, и понесла в исповедальне ахинею, чтобы мы все мозговали так, как мозгуете вы?

Инспектор поднял бровь и посмотрел на свою подчиненную.

– Не исключено, – наконец заключил он. – И это тоже мы непременно должны об… то есть я хотел сказать, принять во внимание.

Все снова повернулись к экрану.

 

День восемнадцатый. 8.15 вечера

Мун произнесла небольшую речь и, выйдя из исповедальни, объявила о своем намерении надраться.

– В хлам, – уточнила она, открывая пивную банку. – До поросячьего визга. Без этого никак не в кайф.

– Смешно. Надраться. В хлам. Вот как мы говорим о доброй вечеринке, – усмехнулся Джаз.

– Ты о чем? – спросила Мун.

– О том, как ты смешно выражаешься.

– Это в каком смысле?

Джаз не упускал возможности поднабрать очков своему авторитету будущего комика и решил, что это хороший повод.

– Видишь ли, английский язык – самый богатый в мире. А ты, описывая приятный процесс, говоришь так, словно собираешься извозиться в дерьме. В одной канаве с вонючим поросенком.

– И что из того?

– Дико весело, – решила поддержать Мун Дервла, открывая бутылку вина. – Я бы с тобой посмеялась, Джаз, но не успела надраться до нужной кондиции. – Она улыбнулась так, будто ей был известен какой-то секрет.

«Келли первая. Дервла вторая, – написала рука незнакомца по испарине на стекле. – Держись! Ты обалденная! XXX».

«Обалденная» широко улыбнулась ртом, полным пенящейся зубной пасты. В симпатиях зрите лей она поднялась на второе место. Недурно – после всего двух с половиной недель. Впереди только Келли. Но Дервла полагала, что лучше подготовлена для длинной дистанции. Финалистам предстоит долгая игра, а Дервла верила, что выстоит. Она чувствовала, что Келли менее приспособлена для борьбы: слишком открыта, слишком мягка и уязвима, не так настроена на победу. Оставалось только держаться. Надо вытерпеть само пребывание в доме, и она победит.

Это единственное, что требовалось.

Выжить.

– Значит, ты тоже желаешь надраться? – отозвался на фантазию Дервлы Джаз и ласково обнял ее за плечи. – В таком случае позволь и мне с тобой.

– Я в восхищении, любезный сэр.

Гладкое, красивое, сладко пахнущее лицо Джаза оказалось совсем рядом. А в руке чувствовалась сила.

– Ни разу не слышал от тебя грубого слова, Дерв, – рассмеялся он. – Расслабилась, дорогая.

– Ни в коем случае. Но бывает, что даже монахини, вроде меня, нечаянно срывают с головы платок Джаз, ободренный дружеской манерой девушки, решил бросить пробный шар.

– Знаешь, что я заметил? Ты так увлеченно чистишь по утрам зубы…

Дервле удалось сдержаться и не отскочить от него в сторону. Но она отшатнулась так, что оба расплескали напитки. Остальные удивленно на них покосились.

– Какое тебе дело до того, как я чищу зубы? Что за сраный интерес? – зло прошипела она. Редко кто слышал от Дервлы слово «сраный».

– Угомонись, детка, – вмешался Гарри. – Следи за своим языком. Я и то не позволяю себе такого.

Дервла казалась совершенно потерянной и изо всех сил старалась взять себя в руки.

– Джаз… то есть, я не понимаю… при чем здесь мои зубы.

Смущенный ее реакцией, Джаз не мог подобрать слов.

– Да я не о тебе… я вообще… все люди так… очень сосредоточены, когда чистят зубы.

– Ах, вот как, не обо мне… Выходит, ты за мной не подглядывал?

На этот раз вспылил Джаз:

– Ты за кого меня принимаешь? За извращенца, который кайфует, следя, как девчонка чистит зубы? Не имею обыкновения подглядывать. Потому что совершаю омовения наедине. Ясно? Мое тело – храм, и я хожу в ванную ему поклоняться.

Все рассмеялись, а Дервла извинилась. Напряжение спало, и Джаз возвратился к своим шутовским упражнениям.

– Повторяю, я ни разу не видел, как кто-нибудь из вас чистил зубы. Но готов поспорить, что угадаю, кому принадлежит каждая щетка.

Его заявление вызвало короткий полупьяный интерес – у всех, кроме Келли и Хэмиша. Келли уже изрядно нагрузилась, а Хэмиш был слишком увлечен Келли. Он с самого начала намеревался продемонстрировать перед камерой секс и считал, что Келли – возможная партнерша. Он положил ладонь на ее коленку, и девушка с готовностью хихикнула. А Джаз тем временем развивал свою тему:

– Было время, когда зубная щетка являлась функциональным предметом. Все одинаковые, разве что отличались по цветам. Теперь не то. Зубная щетка – это явление моды. Продукт вдохновения дизайнера.

– Кончай трепаться, – перебил его Дэвид. – Говори, у кого какая щетка.

– Ты ничего не понимаешь, парень, я создаю антураж.

– И все же, у кого какая щетка?

– Ну, хорошо, у Газзы – похожая на мою: стильная, яркая и удобная в работе. С амортизаторами. С закругленной аэродинамической ручкой, которая очень хорошо лежит на ладони. С ограничителем сзади и отделяемой головкой. С пружинной зоной впереди. Она напоминает лучевой пистолет. И раскрашена цветами «Челси». Угадал, Газ?

– Круто, Шерлок ты Долбаный Холмс.

– Вот что значит пошевелить мозгами. Теперь о тебе, Дерво. Твоя щетка с фиксирующей износ полоской.

Дервла пыталась сохранить бесстрастное лицо.

– Почему ты так думаешь, Джаз?

– Потому что ты разборчивая леди – прелестная чистюля и не потерпишь, чтобы тебе в рот пихали всякое потрепанное старье.

– Постыдись! Что ты несешь? – завопил Газза, и Дервла покраснела.

– Перестань, – пожурил его Джаз. – Дерво – леди что надо. Так что нечего делать непристойные намеки на… гм… отсос. Но дело не в том. Признайся, девочка, я угадал? Когда ты идешь в аптеку и покупаешь щетку для своих маленьких перламутровых зубок, что ты выбираешь: обычную, с натуральной щетиной или с той самой полоской износа? Ну что, угадал?

– Угадал, свинтус ты эдакий. – Дервла снова покраснела.

– Это ладно, Джейсон. – Дэвид упорно называл его полным именем. – А как же все-таки с моей щеткой?

– Спокойно, парень, не гони волну. Твоя – голубая, вообще безо всего. Никаких пружинных наконечников, никаких полосок. Щетка – и все.

– Что ж, угадал, – не очень охотно согласился Дэвид. – Признаюсь, польщен, что ты понял: я не из тех, кто клюет на рекламную муть. Мне нужна щетка для дела, а остальное – ерунда. Щетка есть щетка, а не кроссовки и не спортивный автомобиль.

– Нет, приятель, ты не прав, – возразил Джаз. – Я тебя вычислил не потому, что ты такой практичный, а потому, что ты среди нас самый большой дрочила. – Джаз рассмеялся, а Дэвид нет.

– Вот как. И при чем тут это? – Он старался сохранить остатки быстро испарявшегося превосходства.

– При том, что ты выбираешь классику. Теперь это так называется. Ни за что не запихнешь в свою пасть современную дребедень – куда там. Тебе нужна Премудрая Классика. Такую нелегко найти даже в аптеке. Приходится копаться в мягких розовых и прозрачных гнутых. Потому что, видишь ли, сегодня в моде яркие и заковыристые щетки. Это называется современным стилем, и их покупают обычные люди. А ты ищешь всякое ретро. Рыщешь по всем углам, пока не найдешь допотопные кроссовки вроде тех, что сейчас на тебе. Их тоже называют «классическими». Выпускают специально для тех выпендрех, которые воображают себя стильными и классными и ни за что не опустятся до массовой моды. Другими словами – для дрочил.

Представление получилось удачным, и все рассмеялись. Дэвид чувствовал, что лучше присоединиться к остальным, и тоже расхохотался, но вышло не вполне убедительно. Он выглядел разъяренным. Посерел от злости. Но не мог не удивляться. Его подловил Джаз. Человек, со стороны которого Дэвид не ждал интеллектуальных ловушек. Чванливый ученик повара выставил его дураком. И совсем не исключено, что эту сцену покажут в эфире.

На задворках сознания Дэвид хранил своеобразную записную книжку, куда заносил имена тех, с кем намеревался посчитаться. И теперь для Джаза появилась отдельная страничка.

 

День восемнадцатый. 10.00 вечера

Келли объявила, что пора ложиться спать. Вечер получился потрясающим. Но комната почему-то закружилась у нее перед глазами. Девушка поднялась, покачнулась и снова села – прямо Хэмишу на колени.

– Извини.

– Пожалуйста. Мне очень приятно, – ответил он. – Садись почаще.

Келли хихикнула и обняла Хэмиша за шею.

– Мне показалось, что я наткнулась на что-то твердое. А ну-ка, поцелуй.

Второй раз Хэмиша не пришлось приглашать. Сначала Келли сжимала губы. Но Хэмиш проник к ней в рот, и девушка ответила.

В операторской раздались аплодисменты. В шоу «Под домашним арестом» состоялся первый поцелуй. Режиссеры понимали, что Джеральдина придет в восторг.

– Если он возьмет ее за грудь, считайте, что мы выиграли две кварты вина, – рассмеялась дежурившая в тот вечер помощница Боба Фогарти Пру.

Администрация «Любопытного Тома» в самом деле обещала две кварты «Дома Периньона» команде, которой первой посчастливится запечатлеть тисканья «арестантов».

А вот Мун казалась недовольной, сидела на зеленом диване и ворчала:

– Полегче, Келли, а то напрочь отсосешь его долбаную голову. Поделись с друзьями, как его гланды на вкус?

Но Келли откровенно наслаждалась. Она напилась, ей хотелось позабавиться, а Хэмиш был симпатичным мальчиком.

– Чудесные. – Она поднялась, но покачнулась. – Я отправляюсь в постель.

– Я тебе помогу, – заявил Хэмиш и, поспешно вскочив, вызвал овацию у всей команды.

– Спасибо, любезный сэр, – хихикнула девушка.

– Не забывайте, «Любопытный Том» любопытствует, – предупредила Дервла.

– Плевать, – отозвалась Келли. Ей в самом деле было плевать. Девушка внезапно решила, что ей еще рано спать. Почему бы немного не позабавиться с Хэмишем? Может, даже еще разок поцеловать. Ведь сегодня у них вечеринка. И они вдвоем поковыляли в сторону женской спальни, предоставив шестерым оставшимся продолжать накачиваться спиртным.

– Не очень спешите обратно! – крикнул им вслед Джаз.

– По крайней мере, до тех пор, пока мы тут все не допьем, – добавил Гарри.

В режиссерском бункере все держали пальцы скрещенными. То, что происходило в доме, было, безусловно, очень многообещающим. Режиссеры, их помощники и ассистенты, затаив дыхание, следили, как подвыпившая парочка ковыляла от камеры к камере, то исчезая, то снова появляясь на экранах.

Но на полдороге к двери они изменили направление. Идея возникла у Келли. Она схватила Хэмиша за рубашку и поволокла сквозь раздвижные двери в теплую ночь, к бассейну. На мгновение у наблюдателей всколыхнулась надежда, что удастся засечь погружение не обремененных одеждой тел.

– Камера четыре, быстро под бассейн. Одна нога здесь, другая там! – крикнула в переговорное устройство Пру. И по зеркальному коридору, затем в тоннель, на наблюдательный пункт под стеклянным дном бассейна заскользила закутанная в черное, похожая на робота Далека тень.

Однако пьяная парочка обманула ожидания. Келли и Хэмиш потискались на берегу, поцеловались, похохотали, но в воду не полезли.

– Боже, они направляются в Камеру соития! – Пру едва сдерживала возбуждение. – Эй, кто-нибудь, позвоните Джеральдине!

Камера для спариваний представляла собой деревянную хижину с диванами и задрапированными светильниками. Казалось, что кто-то попытался воспроизвести в саду под навесом арабский шатер любви. На самом деле так оно и было. Устроители «Любопытного Тома» сильно надеялись, что, удалившись от назойливых взглядов остальных «арестантов», какая-нибудь парочка пожелает заняться здесь любовью. И даже пять «простреливающих» небольшое пространство камер не погасят их пыл.

Келли завела Хэмиша внутрь, пьяно гогоча, они рухнули на подушки. Девушка с самого начала понравилась Хэмишу, и он твердо знал, что камеры ему не помеха. Наоборот, необыкновенно возбуждала мысль, что он уложит Келли в постель на глазах у миллионов ревнующих мужчин. И еще Хэмиш надеялся, что это представление послужит прекрасным стартом для собственного квазимедицинского сексуального телешоу, которому в фантазиях даже придумал название: «Беседы доктора Трахта».

Поцелуи становились интенсивнее, продолжительнее, жарче. Пьяные, чмокающие, булькающие поцелуи напоказ, в которых было больше эксгибиционизма, чем страсти, потому что оба: и Келли и Хэмиш, хотя и находились в подпитии, прекрасно понимали, что эта сцена станет гвоздем завтрашнего вечернего выпуска, а на следующее утро появится в газетах.

Какая будоражащая мысль: стоит смачно поцеловаться, и завтра ты уже звезда! Хэмиш почувствовал неподдельное вожделение и непреодолимую тягу к хвастливому эксгибиционизму и смело сунул руку под балахонистую блузку Келли. Он сразу понял – а завтра в этом убедятся миллионы телезрителей, – что на девушке не было лифчика.

– Ох, нет, запретная зона, – промычала она и отодвинула руку.

В бункере люди сдвинулись на краешки стульев.

– Ну как, он взял ее за титьку? Вино наше?

– Вроде нет. Пока не дала.

– Вот стерва! Да пусти же ты его! Вспомни о соотечественниках!

– А может быть, и взял. Я точно не видел. Кажется, взял.

– Уточним, когда прокрутим по новой.

– Подожди. Не спеши, еще много времени.

А в это время в Камере соития Хэмиш готовился к новой попытке. Его разочарование после неудачного опыта успело пройти, и он видел, что Келли разогревалась.

– У меня идея, – прошептала она. – Давай заночуем здесь. Тогда непременно прославимся. Представляешь: Хэмиш и Келли спят вместе в любовном гнездышке у бассейна. Ха-ха! – И стянула с себя джинсы.

– Есть! – закричали в аппаратной и вскинули вверх руки, когда на экранах появилась прелестная задница в трусиках (хотя такие мини-стринги только с большой натяжкой можно было назвать трусиками).

– Есть! Есть! – раздались новые крики, и пальцы операторов задрожали на кнопках управления.

– Давай! – выдохнула Келли. – Снимай штаны, а то так и заснешь в моем любовном гнездышке в грязных, вонючих брюках.

Хэмиша уговаривать не пришлось, и он тут же принялся стаскивать безукоризненно чистые шины. И пока возился с ботинками, которые позабыл снять, все узрели рвущийся из-под трусов член.

– Потрясающе! Это все мне? – промурлыкала Келли и натянула на голову одеяло.

– Черт! – выругались в бункере. – Напрасно мы положили туда одеяла!

Келли под одеялом накрыла ладонью микрофон.

– Вот так. Теперь пусть представляют все, что угодно.

Девушка быстро остывала, и Хэмиш попытался ее расшевелить.

– Слушай, а почему бы не дать им посмотреть?

– Ты за кого меня принимаешь? – хихикнула она. Ее глаза слипались от сна. – Я устала, – прошептала Келли так тихо, что даже Хэмиш едва услышал, ее рука по-прежнему лежала на микрофоне.

Кроме Хэмиша, никто не разобрал ее слов.

Горячительное и мягкие подушки сделали свое предательское дело – Келли отключилась. Хэмиш про себя выругался. Стал целовать ее, что-то шептать на ухо, пытаясь вернуть настрой, хотя понимал, что по-настоящему не было никакого настроя.

– Нет, – пробормотала она. – Давай без глупостей. Я совершенно измотана, слишком напилась, и мне хорошо.

По крайней мере, Хэмиш так понял, потому что Келли была где-то совсем далеко и говорила почти неразборчиво.

Они прижимались друг к другу. Хэмиш успел обнять девушку до того, как она уснула, и теперь привлек к своему жаждущему несчастному телу. Рука снова полезла под блузку. Но на этот раз не встретила сопротивления. Келли спала. Хэмиш дотронулся до ее груди.

Но в бункере не было поздравлений. Редакторская команда понятия не имела, что ей по праву причитались две кварты отличного вина. Никто ничего не видел и не слышал.

– Чем они там занимаются? – возмущалась Пру.

– Подозреваю, что ничем, – отозвался помощник ассистента. – Перебрали. Самому знакомо это состояние.

В это время Хэмиш под одеялом легонько сжал грудь Келли. Потом немного сильнее. Кончик пальца скользнул к такому сексуальному колечку на соске, Хэмиш тихонько потянул за него. Келли не пошевелилась.

Он был врачом и понимал, что девушка не спала, а находилась в отключке. Его голова плыла в темноте. Да в какой темноте! Только теперь Хэмиш заметил, насколько было темно. Их до макушки скрывали тяжелые, пахнущие мускусом одеяла, под которыми сгустилась непроглядная, как уголь, чернота.

Аккуратно, чтобы не дрогнул покров, он начал ощупывать тело девушки: вниз по ритмично вздымавшимся и опадавшим ребрам, по гладкому, плоскому животу под крохотный треугольник трусиков. Прикосновение к запретному плоду ослепило и без того опьяненный ум. В этот миг Келли громко всхрапнула.

В аппаратной услышали храп, заметили, что одеяло, под которым лежали Келли и Хэмиш, почти не шевелилось, и с огорчением решили, что все самое волнующее уже позади.

Ох, как они были не правы. Волнение, наоборот, возросло до точки кипения: рука Хэмиша находилась у Келли между ног. Он прикасался, ощупывал, изучал и с удивлением обнаружил, что у девушки был маленький секрет – проколотые губы. Об этом она никому не рассказывала. О кольцах на сосках – да. А о самых интимных украшениях – ни слова. О ее секрете не знал ни один из команды. До этого момента.

Хэмиш продолжал тихонько ощупывать, и вдруг в его одурманенной голове ни с того ни с сего всплыл термин. Этот термин он помнил из курса судебной медицины – пальцевое проникновение.

Именно этим он сейчас занимался. И именно так будут квалифицированы его действия, если кто-то о них узнает.

Хэмиш понял, какому подвергался ужасному риску. Он совершал серьезное преступление. Эта сумасшедшая, пьяная импровизация, эта сексуальная бравада не что иное, как изнасилование. Он мог получить срок.

Хэмиш начал отводить руку, но очень, очень неохотно. На секунду оттянул тонкий влажный клинышек женских трусиков, и желание так сильно ударило в мозг, что он чуть не вынул из исподнего свой напряженный член и не погрузил его в бесчувственное тело девушки.

Однако мысль длилась всего один миг. Как бы ни был Хэмиш пьян, он успел оценить нависшую над ним опасность: усугубить еще большим проступком то, что уже совершил.

Пальцевое проникновение. Достаточно серьезное обвинение. Быстро и аккуратно, уверенной рукой врача он привел в порядок трусики: натянул на лобок клинышек и заправил ткань между ягодиц.

И все время старался не сотрясать одеяло и покрывало. Пусть те, кто следят за ними, думают, что он, как и Келли, уснул. Затем, отведя руку, принялся изображать храп. Не громко, лишь иногда всхрапывая, в унисон пьяному, утробному сопению девушки.

Потом потрогал себя внизу и обнаружил, что трусы мокрые: он либо бессознательно извергся от перевозбуждения, либо выдавил капля по капле. Не запачкал ли он диван? Или, того хуже, ее белье? Если так, то удастся ли выдать дело за нелепую случайность? Замирая от страха, Хэмиш пошарил рукой в поисках следов своего позора. Чисто. Ему повезло.

Келли ничего не заметила, а он не оставил улик.

Пронесло! Хэмиш искренне поверил, что отвертелся. Но каков был риск! От одной мысли его прошиб озноб.

Он пошевелился, будто начал просыпаться. Келли не двигалась. Хэмиш откинул покрывало, почесал макушку, протер глаза и осмотрелся, словно бы спрашивая: «Где это я?»

Выдавил улыбку и подмигнул в камеру.

– Ничего себе дела, – прошептал красному огоньку рядом с объективом. – Уснул первым. Ради бога, не показывайте по телевизору – приятели проходу не дадут.

С этими словами он поднялся с дивана, поправил на бесчувственной Келли одеяло и вернулся на вечеринку.

Его приветствовали хором лукавых возгласов.

– Извините, народ, должен вас разочаровать: мы оба отключились. И я, кажется, первый. Верите? – Хэмиш искренне надеялся, что они поверят.

Он провел беспокойную ночь, в сотый раз перебирая возможности – не заметил ли каким-нибудь образом «Любопытный Том» то, что он совершил?

Пальцевое проникновение.

И в темноте без слов благодарил Всевышнего за то, что Он не попустил худшего и вовремя его вразумил.

 

День девятнадцатый. 7.00 утра

Келли в последний раз вскрикнула и проснулась.

– Какого хрена? – И сразу вспомнила. Это Камера соития. Она же – Уголок трахалыцика, Башня перепихона, Сексодром, Домик туда-сюда. Еще до начала шоу, когда «Любопытный Том» объявил об этой особенности домоустройства, журналисты придумали не меньше пятидесяти названий. И вот Келли в этой самой камере. На виду у всей страны. Хорошо же она выглядит!

– Не беспокойся, – сказала она прямо в висящую над головой камеру. – Ничего не было.

Потянулась из-под одеяла, взяла джинсы и застенчиво улыбнулась. Как и Хэмиш, она считала, что обязана адресоваться к объективу.

– Похоже, я вчера перебрала. Вот и не вышло. Показались ее изящные ноги. Учитывая ее состояние, Келли недурно справилась с брюками.

– Готова спорить, что Хэмишу так же блевотно. – Она опять улыбнулась, но за улыбкой чувствовалось смущение. В чем дело? Отчего воротит с души, как старую шлюху? Головная боль? А еще? Разве что-нибудь было? Ни в коем случае! Она не позволила Хэмишу зайти дальше, чем нужно.

В этом она уверена. Келли помнила все до последней мелочи. Как сначала его завела, а потом остудила. И остановилась там, где хотела.

Тогда в чем же дело? Отчего так муторно?

Какая-то причина в ней самой… очень неясная… разве что не давала покоя мысль: неужели что-нибудь было? Невероятно! Келли помнила все. Это отличало ее от других – когда пила, всегда запоминала, что делала, а чего не делала.

И на этот раз также. Сначала поцеловала, а потом осадила. Но оставался осадок, словно ее… изнасиловали.

Изнасиловали? Чепуха! Дом «Любопытного Тома» – самое безопасное место в мире. Здесь повсюду камеры, за нами наблюдают круглые сутки. В таких условиях никто бы не рискнул. Тем более Хэмиш. Он славный парень. К тому же – врач.

Кто-то другой? Потом? Абсолютный бред! Размышляя, Келли не забывала о пяти объективах и пяти наблюдавших за ней опекунах и снова улыбнулась в камеру.

– Повезло, что ничего не случилось. «Любопытный Том», ты моя дуэнья. Папаше не о чем беспокоиться: пока ты со мной, все будет в порядке.

Под утро в бункер аппаратной ворвалась запыхавшаяся Джеральдина и застала среди подчиненных полное уныние. А услышав Келли, и вовсе взвилась.

– Ах ты, стерва, я что, тебя для этого поила? – бросила она в монитор. – Нет, моя милая, вовсе не для этого!

Келли появилась из хижины и сразу нырнула в бассейн. Даже джинсы не сняла. Получилось как-то само собой – возникла потребность очиститься. Так погиб очередной микрофон за пятьсот фунтов стерлингов.

За стеклянными дверями все еще спал дом. Джаз, Мун и Сэлли так и не потрудились подняться с дивана. Даже Хэмиша сморило, но его и без того тревожный сон омрачало чувство вины. А пробуждение оказалось еще неприятнее. Не догадалась ли она? Не догадался ли кто-нибудь еще? Что подсмотрели камеры? Наверняка ничего. В противном случае «Любопытный Том» обязан был вмешаться, иначе его самого бы обвинили в преступлении. Именно так Хэмиш убедил себя, что снаружи ничего не заподозрили. А если заподозрили, то ничего не сказали. Значит, угроза оставалась только изнутри. Могла ли Келли что-нибудь помнить? Нет. Она спала. Определенно спала.

 

День девятнадцатый. 8.00 утра

Келли больше не легла. Сменив мокрую одежду, она заварила чай и, устроившись на зеленом диване, старалась выбросить из головы нелепые подозрения, с которыми недавно проснулась.

Именно там ее застала Дервла, когда час спустя проходила в душевую. Дервла, как и остальные, поднималась поздно, но старалась не пересыпать и вставала все-таки раньше других. Потому что хотела смотреть в зеркало.

– Доброе утро, Келли, – поздоровалась она. – Ну как, оттянулись с Хэмишем?

– Что ты имеешь в виду? Мы просто подурачились!

Ее задиристый тон заставил Дервлу улыбнуться. Неужели у них в самом деле что-нибудь было?

– Вы оба крепко поддали. Парень на тебя запал. Целый вечер пялился да облизывался. Если бы бедолага не отключился первым, тебе пришлось бы отгонять его палкой.

– Отключился первым? Это он так сказал?

– Он так сказал. С тобой все в порядке, Келли?

– Да, да! Конечно! – воскликнула девушка гораздо бодрее, чем требовалось, и погрузилась в молчание.

Дервла оставила ее в покое и вошла в душевую.

– Привет, господин оператор. – Она намылилась под майкой и сунула скользкую, в пене ладонь в трусики. – Надеюсь, тебе лучше, чем мне.

За стеклом зажужжал электромотор, наводя объектив на резкость. Если бы не душ, Дервла услышала бы звук. Когда она подошла к раковине, надпись на зеркале уже красовалась. Но тон корреспондента изменился.

К – твой враг, – прочитала девушка. – Долбаная шлюха опять впереди. Трется с мужиками, чтобы избежать номинации. – В следующую секунду невидимый палец подчеркнул первые три слова: «К – твой враг».

 

День тридцать шестой. 11.50 вечера

Сержант Хупер подумывал, не вызвать ли такси. Он провел долгий и безрезультатный день, расследуя преступление, а потом изрядно нагрузился пивом и карри. И теперь чувствовал, что пора сматываться.

Он скоротал вечерок с парнями, но ему начинало надоедать их общество. Хупер не возражал против порнографии, хотя не считал себя ее заядлым любителем. Он только не понимал, почему надо смотреть картинки с приятелями. По его мнению, порно возбуждало желание заняться любовью либо с партнером, либо с самим собой. Мастурбировать или, насмотревшись, расширять с приятельницей горизонты ночных забав. Но никак не сидеть на диване с кебабом в одной руке и банкой «Стелы» в другой и, залив глаза пивом, пялиться на голых девчонок вместе с другими, свободными от дежурства копами.

– Вы тут все озабоченные, с вами скучно, – проворчал он. – Допиваю банку и ухожу. А вы смотрите не запачкайте диван.

– Ты ничего не понимаешь, Хуле! – закричал констебль Торп из отдела нравов. – Речь не о сексе, а о качестве. Порно – то же искусство. А мы его критики и ценители. Ты хоть слышал, что в Каннах назначают специальный приз за лучший откровенный кадр?

– Задолбаешься глотать, – необдуманно буркнул сержант, чем вызвал пять минут истерического пьяного смеха.

– Порнография – законный жанр кинематографа, – наставительно говорил Блэр. – Такой же важный, как приключения и романтические комедии.

– Я же сказал, что ты озабоченный. Признайся честно, ты смотришь эту чушь, потому что у тебя от нее встает. Я только не понимаю, зачем нужна компания.

– Ты не прав, Хуле. Ты ничего не понимаешь. Это дело общественное. Мы обсуждаем фильм и игру: как героиня застонала, как удачно партнер сцедился на партнершу и трахал ли он ее по-настоящему или только изображал. Мы жюри Мы форум критиков. А ты как будто считаешь, что все порнухи похожи одна на другую?

– А разве не так?

– Не больше, чем фильмы ужасов или вестерны. Разве «Буч Кесседи» похож на «Горсть долларов»? Или «Экзорсист» на «Чудовищный Молот»? Нисколько. Точно так же и с порно. Сейчас, например, я ставлю пленочку покруче – из самых гнусных: все по-настоящему Неподдельная мерзкая порнуха.

– Спасибо, что предупредил, – поблагодарил Хупер и допил пиво. – Я, пожалуй, пас. Поймаю такси на улице.

– Ты ненормальный. Сам не представляешь, что теряешь. Настоящую классику. Культурный фетиш. Веху в своем жанре. Вот что такое «Секс-оргия».

Хупер уже открывал дверь, когда в голове прозвенел звоночек.

– Какая серия? – обернулся он.

– Легендарная «Секс-оргия» – никаких запретов, все на ваших глазах. Ни глупых сюжетов, ни длинных вступлений. Сразу к делу. Именно то, что в названии. Эта третья, для настоящих ценителей. По-моему, непревзойденная. Но заслуженным успехом пользуется девятая…

– А одиннадцатая существует? – нетерпеливо спросил Хупер.

– Разумеется. Их наснимали всего пятнадцать. Если хочешь, достану все. Слушай, ты чего так довольно лыбишься?

Хупер в самом деле улыбался. Он понял, что прошептала Келли Дэвиду в ванне. И так разволновался, что все решили, будто он завелся.

 

День тридцать первый. 9.00 утра

Старший инспектор Колридж снял в гардеробе пальто и премного удивился, услышав доносившиеся из следственной комнаты возгласы и веселые восклицания. А когда открыл дверь, обнаружил, что вся его группа – и мужчины и женщины – сгрудилась у экрана телевизора, динамики которого источали странные вопли и стоны.

– Отпад! – громогласно резюмировал один из констеблей. – Он не втиснется ей в рот!

– Не может быть, чтобы натуральный, – ужаснулась девушка. – Наверняка цифровое увеличение.

Только тут Колридж понял, что за видео смотрели его подчиненные. Он уже намеревался устроить разнос, но в этот момент Хупер нажал на кнопку «стоп-кадра» и повернулся к начальнику.

– Это вы, сэр? – проговорил он. – Извините за шум. У нас сегодня удача. Я полагаю, теперь нам известно, каким образом Келли познакомилась с Дэвидом.

На экране застыла женщина, ублажавшая минетом партнера, который, судя по его выдающимся данным, происходил из могучего племени ослов-производителей.

– Это не Келли, – раздраженно заметил инспектор. – И Дэвида я тоже не вижу. Что вы имеете ввиду?

– Взгляните за спину этого типа, сэр, – предложил Хупер. – Там две девахи тянутся к вымени героини – то есть, извините, к грудям. Ту, что справа, загородил хобот, простите, пенис. Но это определенно Келли.

– Боже праведный! Так оно и есть! – воскликнул Колридж.

– Она говорила, что подрабатывала на съемках. Теперь нам известно, в каком фильме она снималась. Неудивительно, что она его ставила не слишком высоко. Кстати, это и есть ее «Один носатый корги».

– Странное название.

– Не очень, если разобраться, как оно на самом деле звучит – «Одиннадцатая секс-оргия».

– Понятно. Вот уж никогда бы не подумал… ну, ладно. А обладатель этого… гм… придатка… это Дэвид?

– Нет, сэр. Просто один из снимавшихся в картине пенисов. А Дэвид вот. – Хупер перемотал пленку, и на экране появился главный герой – чудовищная фигура непонятного пола в пышном бордовом парике, с напомаженными губами и блестящими тенями вокруг глаз. Монстр снимал с себя балахон из меха и перьев. – В серии «Сексуальные оргии» известен под именем Бориса Хрена. Появляется также в ролях Оливии Ньютон Давалы, Айвора Залупона и в двойном амплуа Бена Палки и Фила Макдырки в полушутливой голубой шотландской порнокомедии.

– Пресвятая Богородица!

– Сегодня утром я разговаривал с его агентом. Он сначала отнекивался, но в итоге признался – не решился вводить в заблуждение полицию. Наш Дэвид ведет двойную жизнь. И в качестве порнозвезды определенно нарасхват.

– Вот откуда у него средства, хотя он нигде не работает.

– Совершенно верно, сэр. Таков уж этот талантливый, серьезный актер, который ни за что не согласится на массовку и лучше останется безработным, чем решится торговать своим дарованием.

– Грязный лицемер!

– Именно. Помните, как он выговаривал Келли и предлагал поменять мечту, потому что она разменивалась на массовки.

– Помню.

– А теперь посмотрите.

Магнитофон заработал, и едва узнаваемый в чудовищном макияже Дэвид, он же Борис Хрен, предстал на фоне совокупляющихся тел. Он был совершенно гол, если не считать отвратительного бордового парика и красной шапочки на члене.

– Меня зовут лорд Коитус, – объявил он. – Кланяйтесь могуществу моего Шлонга.

Тела из массовки перестали дрыгаться и распростерлись перед своим повелителем.

– Удивительно, что ни один газетчик не пронюхал, – заметил Колридж.

– Парик, помада, манеры гомика. Вы бы тоже не узнали, сэр, если бы не были уверены.

– Пожалуй.

– И другие также. Если не запомнили какую-нибудь характерную деталь. А теперь посмотрите на Келли.

Девушка лежала у ног Дэвида и смотрела прямо на его левую голень.

– Быть или не быть, сэр, – улыбнулся сержант.

 

День тридцать восьмой. 10.15 утра

Пока Колридж и Купер оценивали Дэвида в заглавной роли в «Одном носатом корги», Триша снова отправилась в комплекс «Любопытного Тома» поговорить с Бобом Фогарти.

– Речь идет о забавах Хэмиша и Келли на сексодроме, – сообщила она по телефону. – Наутро после сексодрома Келли пошла в исповедальню, но мы располагаем только отредактированной версией записи. У вас сохранился оригинал?

– С жесткого диска вообще ничего не исчезает, – ответил Фогарти в восторге, что можно поговорить о компьютерах. – Если что-то не записать специально поверх, цифровая копия сохраняется навечно. Нажатие на «делит» или сброс в «корзину» не уничтожает, а только скрывает его. Зная методику, можно все восстановить. Так ловят порнодельцов.

– В таком случае попытайтесь выудить исповедь Келли в девятнадцатый день заточения. За это я принесу вам шоколадку.

Боб выудил необходимую запись, и они вместе сели ее просматривать.

«Сейчас семь пятнадцать утра девятнадцатого дня «ареста», – сообщил диктор Энди. – Келли входит в исповедальню, потому что она озабочена событиями предыдущего вечера».

– Привет, Том.

– Привет, Келли, – ответила Сэм умиротворяющим голосом «Любопытного Тома».

– Я хотела спросить о вчерашней вечеринке и… м-м-м… о том, как отлучилась в маленький домик с Хэмишем.

– Слушаю, – подбодрил «Любопытный Том».

– Я немножко выпила… м-м-м… если честно – напилась. Вот что я хотела спросить… там что-нибудь случилось? Я ничего не помню. Мне нравится Хэмиш, он отличный парень. Но у меня абсолютный провал в памяти.

– Почему бы тебе не спросить у самого Хэмиша, Келли?

– Ну… он тоже напился. И потом, как-то неудобно спрашивать парня: «Слушай, у нас с тобой ночью что-нибудь было?»

– «Любопытный Том» вынужден напомнить тебе правила: играющие не должны подвергаться никакому влиянию извне или пользоваться внешней информацией. Это правило запрещает также обсуждать поведение отдельных индивидов. «Любопытный Том» предполагает, что каждый из вас понимает, как поступить.

– Я это знаю, просто хотела спросить, что… – Келли запнулась, ее глаза, казалось, молили камеру.

Триша вгляделась в изображение девушки. «Спросить, что он сделал?» – мысленно договорила она.

– Пожалуйста, «Любопытный Том», я не требую деталей. Скажи, в хижине что-нибудь было?

– «Любопытный Том» подумает, – прозвучал после паузы ответ.

– О чем тут думать? – выкрикнула девушка. – Ты же все видел! Там что-нибудь случилось? – Ее голос задрожал. – Это хохма? Розыгрыш на вечеринке? Вроде того, когда просыпаешься с бритой головой и вся в зубной пасте. Ну, скажи, я стала посмешищем? Надомной посмеялись?

– Я сама не дежурила вечером. Мне надо проконсультироваться с соответствующим редактором. Если хочешь, посиди, подожди.

Келли осталась в исповедальне.

Триша и Фогарти смотрели, как она ждала.

– Ей довольно погано, – заметил Боб. – Боится, что напилась и отмочила глупость. А на самом деле – вы видели материал – все было очень скучно.

Наконец возвратился голос «Любопытного Тома».

– Я разговаривала с редактором, Келли, – объявила Сэм. – Мы решили, что это в рамках правил, и сообщаем, что вы с Хэмишем целовались, ласкались, а потом уснули под одеялом, и мы не наблюдали никакого движения.

Келли облегченно вздохнула. Ей очень требовалась поддержка.

– Спасибо, «Любопытный Том». Пожалуйста, не показывай это, ладно? Я выглядела идиоткой. А о Хэмише ничего не хочу говорить. Он славный, и он мне нравится.

– «Любопытный Том» ничего не обещает. Но мы учтем твою просьбу.

– Спасибо.

– Но как вы видели, мы, естественно, показали, – заметил Фогарти. – По крайней мере, отредактированную версию. Джеральдине очень понравилось. Она сказала, что получился забойный сюжет: напившаяся шлюшка умоляет ответить, натянули ее ночью или нет. Джеральдина сказала, что с ней самой такое часто случается: какой-нибудь хмырь на вечеринке уверяет, что отодрал ее по-черному в прошлый вторник, а она не может ни подтвердить, ни опровергнуть этого, поскольку просто не помнит.

– Ну и характерец у вашей Джеральдины.

– Одно слово – стерва.

– Вот что странно: почему эта Келли решила, что вы не покажете ее исповедь?

– Поразительно, они все полагают, будто их желания превыше возможности сенсации. Заползают в исповедальню и ноют, чтобы мы не показывали этот кусок. А могли бы задуматься, на кой ляд мы потратили два с половиной миллиона на обустройство этого дома. Не для того же, чтобы обеспечить им прямую дорогу в шоу-бизнес!

– Им некогда задумываться. Все время уходит на то, чтобы ощущать. – Триша внезапно поняла, что в свои двадцать пять она заговорила как ее престарелый пятидесятилетний шеф. Далеко же она пойдет!

– Трогательно, – продолжал Фогарти, – они даже благодарят, когда мы как-то о них заботимся. Хотя все направлено на то, чтобы ребята сняли побольше одежды. Стокгольмский синдром.

– А, это когда заложники начинают любить собственных похитителей.

– Именно. Любить и доверять. Неужели эта девушка не понимает, что мы готовы сотворить из нее все, что нам заблагорассудится? И использовать как нам угодно?

– Это ясно, когда вас слушаешь. Но ребята вам верят. И зрители тоже.

– Зрители! Зрители еще хуже, чем мы! Нам, по крайней мере, платят за то, что мы кого-то обманываем. А зрители смотрят ради потехи. Понимают, что перед ними муравьи, которых сжигают под лупой. Но не возражают, чтобы мы тыкали в них булавками, пока они еще шевелятся. – Боб сердито посмотрел на застывшее на экране изображение Келли. – Эти дурачки считают, что их упрятали в кокон. Но на самом деле это окопы. Которые со всех сторон окружают враги.

 

День двадцатый. 6.15 вечера

«Сейчас два пятнадцать, – объявил Энди. – Пообедав приготовленной Джазом курицей с рисом и овощами, Сэлли просит Келли помочь ей покрасить волосы».

Джеральдина уставилась в экран, на который транслировалось изображение нескольких камер. Там под разными углами Келли втирала шампунь в «ирокез» Сэлли.

– Куда мы катимся? – вздохнула Тюремщица. – Я думала, что после сыра Лейлы ниже падать некуда. Но нет, рухнули еще ниже! Хорош сюжетец – деваха мылит волосы. Невероятные глубины долбаного телевидения. Когда-то в качестве заставки между программами давали гончарный круг. А сейчас сама программа – один гончарный круг.

Фогарти сжал зубы и продолжал заниматься своим делом.

– Какой ты хочешь план? Руки Келли на голове? Или общий?

– Выведи Сэлли на главный монитор: крупный план отражения в зеркале лица и все подряд с того момента, как она наклонилась к раковине.

Фогарти занялся кнопками, а Джеральдина продолжала рассуждать:

– Тяжелые времена. Завтра вечером выселение. Но не будет никакого выселения. Этот мудила Воггл лишил нас законного еженедельного оргазма. Полный штиль. Паруса опали. Никакой динамики – застой. Горшочек с виагрой пуст, и телеелдак не стоит.

Из звукозаписывающей студии показался Энди и налил себе чашку травяного чая.

– Может, объявить, как у кого с пудингом? – предложил он. – Дэвид приготовил суфле, но оно не поднялось. Это же интересно.

– Катись в свою будку! – оборвала его Джеральдина.

– Газза не доел, и это немного обидело Дэвида.

– Я тебе что сказала? Катись в свою сраную будку.

Энди моментально исчез, а Тюремщица продолжала ворчать:

– Вечно этот сукин сын куда-то лезет. Я его предупредила: озвучит еще одну рекламу пива – немедленно выкатится вон! В следующий раз возьму на диктора девку. Останови здесь!

Изображение на экране застыло. По вискам Сэлли сползали лохмотья пены. На срезе рамки виднелись ладони Келли. Сэлли до половины запихнула в рот мандарин.

– Давай дальше, только приглуши звук, – распорядилась Джеральдина.

Сэлли безмолвно двигала челюстью. Рот сморщился, на щеках появились ямочки. Затем губы раскрылись, и она облизала их языком.

– Чудесно, – обрадовалась Джеральдина. – Люблю немое жевание. А теперь, мой друг режиссер, убери с переднего плана мандарин и дай под картинку рассуждения Келли об эротичности массажа головы.

Фогарти чуть не подавился.

– Но… она говорила это совсем в другое время. Когда ребята ели приготовленную Джазом курицу с рисом и овощами. Если мы наложим ее голос на лицо Сэлли, может сложиться впечатление, что…

– Ну, ну, и какое же? – поинтересовалась Тюремщица.

– Что Келли получает удовольствие, массируя голову Сэлли.

– А у самой Сэлли, – подхватила Джеральдина, – судя по ее чмокающим губкам и влажному язычку, явно промокли трусики. Дорогуша, считай, что мы поймали полупристойный миг лесбийских ласк.

В аппаратной воцарилось тяжелое, смущенное молчание. А Джеральдина издала нечто похожее на торжествующий, радостный рык.

– Слушайте, мудилы, мы все в одной рейтинговой лодке. Но жалованье плачу вам я!

 

День двадцать второй. 6.10 вечера

– Как плохо, что вчера не состоялось выселение, – сказала молодая женщина. – Прошлое было потрясающим, хотя жалко, что Лейла ушла.

– Она позерка, дорогая, – ответил мужчина лет тридцати. – Чистая игра, она мне совершенно не нравилась.

Старший инспектор Колридж минут пять прислушивался к их болтовне, но так и не сумел понять, о ком и о чем они рассуждали. Похоже, говорили о хороших знакомых, но с каким-то удивительным пренебрежением.

– А вы что думаете о выселении Лейлы? – повернулся к нему Глин.

– Боюсь, что я ее не знаю. Это ваша приятельница?

– Боже мой, вы не знаете Лейлы? Вы не смотрите «Под домашним арестом»? – искренне удивился мужчина.

– Признаю себя виновным по обоим пунктам обвинения, – отшутился инспектор. Его собеседники знали, что он коп.

– Вы не представляете, что теряете, – сказал Глин.

– Вовек не искупить мне этот грех, – ответил Колридж.

Это был вечер проб в любительском Драматическом обществе, членом которого Колридж являлся больше двадцати пяти лет. Он тридцать три раза присутствовал на прослушиваниях, но ему никогда еще не предлагали заглавную роль. Самое большее, что он получил, – это полковник Пиккеринг в «Моей прекрасной леди», и то только потому, что основной претендент уехал в Бейзинсток, а второй претендент заболел ветрянкой. Следующей постановкой общество планировало «Макбета», и Колридж страстно желал сыграть короля-убийцу.

«Макбет» был его любимой пьесой, пьесой на все времена – полной страсти, преступлений и мести. Но одного взгляда на высокомерного и покровительственного Глина оказалось достаточно: Колридж понял, что сыграть Макбета у него не больше шансов, чем представлять Британию на песенном конкурсе «Евровидения». В лучшем случае можно рассчитывать на Макдуфа.

– Я думаю об очень молодежной постановке, – растягивал слова Глин. – Такой, которая способна вернуть молодых людей в театр. Вы видели «Ромео и Джульетту» База Лурмана?

Колридж не видел.

– Истинное вдохновение! Мне нужен современный сексуальный «Макбет». Вы согласны?

Колридж, естественно, был не согласен. Спектакль Глина сыграют три раза перед сельской публикой, которой нужны доспехи, мечи и клубы черного дыма.

– Мне почитать? Я приготовил монолог, – спросил он.

– Боже мой, нет! – испугался Глин. – Сегодня не пробы, а предварительная беседа, во время которой вы можете на меня повлиять. Так сказать, шанс обратной связи.

Инспектор долго молчал, обдумывая, что бы сказать. Стол между ним и Глином показался глубочайшей пропастью.

– А когда настоящие пробы? – наконец спросил он.

– В это же время на следующей неделе.

– Хорошо. Так я приду?

– Давайте, – милостиво разрешил Глин.

 

День тридцать третий. 3.00 пополудни

Сэлли осталась недовольна новым ярко-красным гребнем.

– Я хочу просто клок волос, вроде помазка для бритья.

– Оставь так, – посоветовала лысая Мун. – Хватит в этом доме одной меня. А то будем смотреться как два бильярдных шара.

Сэлли не отозвалась. Она редко отвечала на то, что говорила Мун, и старалась не смотреть в ее сторону.

Дервла испытала большое облегчение, когда Келли решила стричь гребень Сэлли в гостиной. В субботу Дервла перенервничала, потому что Сэлли красила волосы в ванной. Она всегда аккуратно стирала записки и понимала, что буквы – всего лишь следы на запотевшем стекле. Но перенервничала, увидев, как близко наклонилась Сэлли к заветному месту. А когда Келли принялась мыть ей волосы и зеркало запотело, Дервлу пронзил безотчетный ужас: ей показалось, что надпись вот-вот появится прямо перед глазами у Сэлли. Это было маловероятно, если только тайный осведомитель не надумает писать и другим.

– Ну вот и все, – объявила Келли.

– Мне нравится. – Сэлли изучала в зеркале крохотный пук – все, что осталось от ее волос. – Когда выйду отсюда, сделаю на голове татуировку.

– Какую? – спросила Келли.

– Может быть, мой знак зодиака. Правда, я – Овен, и глупо красоваться с самцом на лбу. Придется колоть овцу.

– Как-то не здорово, – покачала головой Дервла.

– Превратись в львицу, – посоветовал Джаз. – Я хочу сказать, что все эти картинки – сплошная муть. Обведут три сраные точки, и получается Телец или Кентавр. Просто смешно. А если соединить побольше, выйдет амеба или лужа. Представьте себе: рожденный под знаком лужи! Здорово!

– Дело не в рисунке, Джаз, – перебила его Мун. – Дело в характере – в чертах людей, рожденных под определенным знаком.

– Чушь! – не сдавался он. – Говорят, Девы – такие отважные, а Козероги – глубокие и умные. Но где звезды глупцов и зануд? В мире их до хрена. Должны же они как-то быть представлены на небе. Например: Тельцы – тупые, а Весов всегда пучит.

– Все-то ты знаешь, ну просто офигенно умный, – заключила Мун.

 

День двадцать четвертый. 10.00 утра

– Что же это за парильня, если она в доме? – удивился Газза.

– Здесь сказано, что такова традиция коренных американцев, – прочитал Хэмиш.

– Коренных американцев?

– То есть индейцев, – уточнила Дервла.

Задание недели не произвело на Газзу впечатления.

– И для чего же такая хреновина?

– Как видно из названия, чтобы париться и потеть. – Хэмиш держал в руках инструкцию. – Судя по тому, что тут написано, очень похоже на сауну, только мягче. И еще говорится, что это приспособление использовалось индейскими воинами.

– И воительницами, – вмешалась Сэлли.

– А разве существовали такие? – спросила Келли. – Мне кажется, у индейцев были только скво.

– Это потому, что историю писали мужчины. Они отрицают роль женщины в войне, искусстве и науке и всю славу отдают их мужьям.

– Bay! А я и понятия не имела! – искренне удивилась Келли.

– А ты подумай: история… всегда была историей мужчин.

– Послушайте, давайте вернемся к нашей долбаной парильне, – предложил Газза. – Так чего от нас хотят?

Хэмиш снова заглянул в инструкцию «Любопытного Тома».

– Для начала построить. Нам дадут описание и все необходимое. А потом использовать.

– Использовать? – переспросила Дервла.

– Именно. Вроде как индейцы. После битвы или спортивных состязаний они дожидались темноты, входили в жаркое замкнутое пространство, тесно прижимались друг к другу и потели.

– Очень эротично, – заметила Сэлли. – Кайф для гомиков, если вдуматься, как и большинство военных обычаев.

 

День тридцать восьмой. 16.45 пополудни

– Кайф для гомиков! Господи боже мой! – не сдержался Колридж.

– Похоже на правду, сэр, – отозвался Хупер.

– Ну, конечно, сержант. Легко утверждать и невозможно опровергнуть. Почему в наши дни все и во всем обнаруживают сексуальный подтекст? Военные обычаи эротичны! С какой стати?

Кого винить, размышлял он: Фрейда? Юнга? Или этого психа-шестидесятника Энди Уорхола?

– Как вам угодно, сэр, – проговорил Хупер.

Инспектор пропустил его слова мимо ушей. Он теперь многое пропускал из того, что его не волновало. Как бы выразились «арестанты», все это лажа.

– Не могу поверить, неужели они согласятся на такое задание? Четыре часа раздетыми!

– Слышали, Дервла пыталась возражать?

– Слышал. – Колридж обрадовался, что его тайная симпатия попыталась не согласиться. И тут же одернул себя. Никаких пристрастий! Он не имел права радоваться тому, что они сделали или не сделали.

 

День двадцать пятый. 8.00 вечера

Парильня, которую, согласно инструкции, сооружали в мужской спальне, была наполовину готова. Уже настелили второй пол, под который следовало установить нагревательные элементы. Закрепили стойки под крышу и приступили к монтажу толстых пластиковых стен. Сооружение получалось маленьким и неказистым, и не верилось, что оно станет лучше, когда работа подойдет к концу.

– Я не полезу туда голой, чтобы тереться с обнаженными парнями, – заявила Дервла.

– На четыре часа, – хихикнул Джаз.

– Ни за что!

– Почему? Другие же не возражают, – вступила в разговор Мун.

– Мало ли что другие!

– Ты что, не хочешь выглядеть сексуальной на телеэкране?

Дервла, конечно, хотела. Иначе не стала бы участвовать в программе. Но она понимала, что истинная привлекательность требует некоторой доли таинственности. У нее было красивое тело. Однако любое тело кажется прекраснее, если его представлять, а не видеть. К тому же она полагалась на свои зеленые с поволокой глаза и обворожительную улыбку. Так что вовсе ни к чему трясти сиськами.

Дервла пошла в исповедальню и попросила разрешения исполнить задание в купальнике.

– Он очень открытый и очень красивого покроя, – прибавила она.

Ответ транслировался на весь дом. Голос звучал суровее, чем обычно, – таким рекламируют «БМВ» и кремы после бритья.

«В традиционной индейской парильне потеют обнаженными. «Любопытный Том» настаивает, чтобы при выполнении задания вы руководствовались этими правилами. Как при каждом групповом задании, правила касаются всех. Если хотя бы один из играющих им не подчиняется, подразумевается, что вся группа не выполнила задание. В результате на следующую неделю сокращается бюджет на еду и спиртное».

Циничный до изумления вердикт, и Джеральдина это прекрасно сознавала. Она вынуждала Дервлу раздеться. Но кадры из исповедальни в эфир не попадут. Пусть у зрителей сложится впечатление, что «арестантам», всем поголовно, не терпится сорвать с себя одежду.

– Не поверю, чтобы и правда урезали! – кипятилась Дервла.

– Слушай, я считаю, мы должны это сделать, – заявила Сэлли. – Нас сочтут расистами, если покажется, что мы воротим нос от национальной традиции, тем более с таким явным гомосексуальным намеком.

Она радовалась, что «Любопытный Том» дал ей возможность сесть на любимого конька.

– Как лесбиянка и полукровка, я прекрасно знаю, что значит пренебрежение большинства. «Любопытный Том» предлагает нам испытать объединяющую силу ритуала угнетенного туземного народа. Я считаю, что мы должны вынести из этого опыта урок.

 

День двадцать шестой. 9.15 утра

Боб Фогарти дождался следующего утреннего совещания и обратился с жалобой. Он хотел, чтобы его протест был выслушан публично, но никак не мог подобрать момента. Джеральдина, вспоминая, как восприняла ее задание Сэлли, не переставала громко хохотать.

– Надо же, я хотела их немножко встряхнуть, а стала защитницей этнических и сексуальных меньшинств! Но шутки в сторону! Дервле придется все проглотить, иначе на следующей неделе никто не получит спиртного.

Фогарти поднялся, чтобы привлечь ее внимание.

– Мы принуждаем девушку раздеться против ее воли.

– Знаю, Боб. Ну и что?

– Я считаю это безнравственным.

– Да пошел ты в задницу!

Фогарти не выдержал.

– Послушайте, миссис Хеннесси, я, конечно, не могу приказывать вам, но все же следует выбирать выражения. Я взрослый человек и квалифицированный специалист и требую, чтобы вы обращались ко мне и к моим подчиненным в другом тоне.

– Еще чего захотел, мудила. Живо садись или выметайся вон.

Но Фогарти не сделал ни того, ни другого. Он стоял и дрожал.

– Хочешь наехать на меня за справедливый разнос? За то, что я ругаюсь? Очнись, Боб! Даже эта вселенская шлюха не такая наивная. Если ты сейчас уйдешь, я расценю это как прямой отказ от работы. И пожалуйте в зубы волчий билет. Ну как, остаешься или уходишь?

Боб сел.

– Вот и хорошо. Ты хоть и мудила, но мудила талантливый, и я не хочу тебя терять. Дервла вольна в любое время покинуть дом. Могла раньше, может сейчас. Но она этого не делает. Почему? Потому что спит и видит остаться на телеэкране. Будь уверен, если придется раздеваться, она позволит себя убедить.

Фогарти опустил глаза и уставился в чашку с кофе. Всем было ясно, что ему очень не хватает сейчас плитки шоколада.

– Мы ее развращаем, – пробормотал он.

– Что? – рявкнула Тюремщица.

– Развращаем, – произнес он еще тише.

– Идиот! – зашлась криком Джеральдина. – Я не требую, чтобы эта надутая стервоза в открытую трясла своими прелестями. В конце концов, над нами есть Комиссия по стандартам вещания. В парилке полупрозрачные стены, и мы выключим свет. Хитрость в том, чтобы там было темно и они решили, что их никто не узнает. Тогда непременно найдется такой, который что-нибудь выкинет. И уверяю вас, это будет намного интереснее, чем созерцание священных буферов крошки Дервлы. Я хочу, чтобы в парилке было темно, как в аду.