День двадцать восьмой. 6.00 вечера

Колридж нажал на магнитофоне кнопку записи.

– Свидетельские показания Джеральдины Хеннесси, – произнес он и пододвинул микрофон через стол Тюремщице.

– Вам к этому не привыкать, мисс Хеннесси?

– Миссис.

– Извините. Я хотел сказать, миссис Хеннесси, что вам не привыкать записываться на пленку.

Джеральдина только улыбнулась.

– В таком случае расскажите о том вечере, когда все произошло.

– Вы знаете столько же, сколько я. Все записано. Вы видели кассеты.

– Я хочу услышать от вас. От самого «Любопытного Тома» лично. Начнем с парилки. Ради бога, зачем вы заставили их это делать?

– Таково было задание. Раз в неделю мы просили их что-нибудь выполнить. Чтобы чем-то занять и понаблюдать реакцию на совместную работу. «Арестанты» рисковали частью бюджета на спиртное и еду, если совершали ошибку. В данном случае им предоставили инструменты, полиэтилен, пару нагревательных элементов и инструкции. И как выяснилось, они прекрасно справились.

– Вы объяснили им, как все сделать?

– Естественно. Как бы иначе они обошлись? Вот вы сумели бы из дерева и пластика сконструировать индейскую парилку?

– Скорее всего, нет.

– И другие бы не сумели. Ребятки получили чертеж, материалы и указание, где установить конструкцию, чтобы она находилась в зоне объективов камер. Они все в точности исполнили. Это заняло три дня. На закате в субботу мы дали им от пуза спиртного и приказали приступать.

– Почему вы разрешали им напиваться?

– Разве не ясно? Чтобы спровоцировать близость. Программа шла три недели. Но, за исключением пролета с Хэмишем и Келли на сексодроме, не было ни единого намека на интимные отношения. Я намеревалась их расшевелить.

– Что ж, – буркнул Колридж, – вам это вполне удалось.

– Не моя вина, что случилась такая подлянка и кого-то, на фиг, укокошили.

– Не ваша?

– Ни хрена не моя.

Колриджу невыносимо было слушать ее нецензурщину, но он прекрасно понимал, что не имел права проявлять возмущение.

– Я работаю для людей, инспектор, – продолжала Джеральдина. – Делаю телепрограмму. Извините, если вам это не по нраву, но я считаю, что телевидение должно быть сексуальным! – Она сказала это так, будто разговаривала с выжившим из ума восьмидесятилетним старцем. И хотя Тюремщица была всего на два года моложе Колриджа, между ними пролегла непреодолимая пропасть. Джеральдина вливалась в каждое новое подрастающее поколение и по крайней мере в собственных глазах оставалась вечно молодой. А инспектор, наоборот, был будто рожден стариком.

– Зачем вам понадобилась темнота?

– Я считала, что это поможет им раскрепоститься. Чтобы они почувствовали полную анонимность.

– И в этом вы тоже преуспели, миссис Хеннесси. Создали главный препятствующий расследованию фактор.

– Знаете что? Я понятия не имела, что один из них сбрендит и кого-то ухайдакает. Я давно корячусь на телевидении, но мне никогда не приходило в голову, что программу следует делать так, чтобы потом копам было легче распутывать убийство.

Колриджу пришлось согласиться. Он пожал плечами и подал Джеральдине знак продолжать.

 

День двадцать седьмой. 8.00 вечера

Парильня в мужской спальне была готова, но сами «арестанты» сидели в гостиной и пили, стараясь перед решительным моментом довести себя до кондиции.

– Нам предстоит провести там четыре часа, – заметил Газза. – Если вы не хотите, чтобы взошло солнце и застало нас нагишом, нужно отправляться не позже часа.

– Хорошо бы покончить со всем пораньше, – сказала Дервла, отхлебнув глоток крепкого сидра.

– Не слишком накачивайся, Дерво, – предостерег ее Джаз. – Парильня не лучшее место, чтобы блевать.

Дабы ребятки должным образом одурели, «Любопытный Том» расщедрился на все атрибуты роскошной гулянки: прислал немерено выпивки, обязательный набор закусок, бумажные колпаки и интимные игрушки.

– А это что такое? – спросил Гарри.

– Секс-шарики, – объяснила Мун. – Их вводят во влагалище.

– Иди ты!

– У меня есть такие дома. Потрясающе! Ходишь постоянно возбужденной. Вот только случаются всякие несуразицы. Я, как правило, не ношу трусов. Однажды шарики выпали прямо в магазине и в овощном отделе звякнули об пол. Тут же подваливает какой-то старикан, подбирает их – он и понятия не имел, что это такое, – и подает мне: «Дорогуша, это не вы потеряли?»

Джаз выудил из короба нечто вроде пластмассовой трубки.

– А это что?

– Массажер головки. – Мун оказалась экспертом в данном вопросе. – Помещаешь внутрь головку и получаешь удовольствие.

– Что касается меня, я консерватор, – заявил Джаз. – Зачем нужна вся эта механика, если то же самое можно прекрасно делать руками?

Все целенаправленно напивались, стараясь убедить себя, что пришли на вечеринку. Что они среди друзей, а не среди соперников и конкурентов.

– Честно говоря, – продолжала Мун, – девяносто пять процентов интимных игрушек не используются по назначению. Их покупают для смеха. Ошарашить на день рождения или типа того: «Что бы подарить Сью на восемнадцатилетие? Знаю, знаю – резиновый член с гнущейся головкой. Вот будет потеха, когда она откроет при родителях коробку!» Никто не пользуется этой чепухой. У меня у самой есть пара сосочных клипс. Так я ими скрепляю счета.

«Любопытный Том» прислал «арестантам» мороженое – современные дорогие наборы, повторяющие в охлажденном виде популярные шоколадки. И все с энтузиазмом принялись его поедать.

– Помнится, раньше было мороженое и вафли «КитКэт», – заметил Джаз. – Но тогда никто не путал одно с другим. Это было невозможно. Немыслимо. А теперь в порядке вещей.

– Разложение началось с батончиков «Марс», – подхватила Дервла. – Я помню, как все балдели от батончиков «Марс» из мороженого. Глупо! А теперь продаются ледяные «Опал фрутс».

– Их называют «Старбертс», – поправил с шутливым упреком Джаз. – Ты еще скажи, что «Сникерс» – это «Маратон». Чертова глобализация все перепутала. У наших конфет теперь такие же имена, как у янки. Почему никто не протестует?

– А кому помешали «Мивви» и «Роккет», хотела бы я знать! Они очень вкусные.

– Мы последнее поколение, – торжественно объявил Джаз, – которое понимает радости от эскимо и леденцов на палочке. Нынешним детям уже никто не расскажет, какое это удовольствие высасывать оранжевые и красные кусочки из брикетиков мороженого.

В аппаратной Джеральдина начинала выходить из себя. Она послала «арестантам» мороженое не для того, чтобы его обсуждали, а чтобы слизывали с кожи друг у друга.

– Ты настоящий философ, Джаз, – сказала Дервла.

– А что это такое? По-ирландски «онанист»?

– Это значит, – объяснил Дэвид, – что на небесах и на земле гораздо больше всего, чем мы можем себе представить.

– Откуда тебе знать, что я представляю?

– Голую женщину.

– Черт тебя подери. Ты ясновидец. У тебя истинный дар.

Но сбить Джаза с темы оказалось нелегко. Он ухватился за сюжет, который в своих комедийных записях собирался занести в разряд «мелочей».

– Нынче одно прикидывается другим, и ничто не хочет быть тем, что есть на самом деле. Возьмем «Смартиз». Им уже мало быть просто «Смартиз». Есть «Мини-смартиз» и большие «Смартиз».

– И еще просто «Смартиз», – вставила Мун.

– И конечно, классические, как щетка Дэвида. Все притворяется иным, и этот процесс, единожды начавшись, никогда не кончится. Все, что мы любим, меняется и возвращается на круги своя, но в новом качестве… Вот рыбные палочки… Не удивлюсь, если вскоре выпустят рыбные палочки-мини и гигантские рыбные палочки…

– Рыбные палочки из мороженого, – добавила Дервла.

– Их тоже, – согласился Джаз.

– Заправку к салату в одной плитке, – рассмеялась девушка.

– Будет и такое.

– Любимые булочки в виде бульонных кубиков.

– Ну, довольно, довольно! – Джаз расстроился, что у него так легко отняли дирижерскую палочку. Роль комика – это его роль. При чем тут Дервла? Она же психотерапевт!

Нетерпение Джеральдины росло.

– Ну же! – закричала она. – Стаскивайте тряпки и марш в парилку!

«Арестанты» словно бы услышали ее, а может, успели к этому времени достаточно наклюкаться. Как бы то ни было, разговор перешел на предстоящее задание.

– Как мы поступим? – спросила Сэлли. – Я не собираюсь раздеваться при свете.

– Разденься в спальне, – посоветовал Дэвид. – Там темно.

– Не пойдет, – заметила Дервла. – Здесь есть инфракрасные камеры или что-то в этом роде. Будем блистать на экране, как порнозвезды.

– Ну и ладно, – хохотнул Газза.

Келли покосилась на Дэвида и улыбнулась уголками губ. Но если он и заметил, то не ответил улыбкой.

– Мне до лампочки! – объявила Мун и принялась стаскивать туфли.

– А мне нет! – возразила Сэлли. – Хоть это и национальная традиция, с какой стати я должна заниматься стриптизом?

– С такой, что вся эта хренова кутерьма затеяна ради стриптиза.

– Не уверен, Мун, – повернулся к ней Хэмиш. – Вспомни: нам прислали простыни, чтобы мы заворачивались, если потребуется выйти в туалет.

– Показуха. Уловка, чтобы замаскировать истинные цели, – буркнула Дервла.

– Вот именно, – согласилась Мун. – Хотят, чтобы мы побольше выставили, а еще лучше – перетрахались.

– Нельзя быть такой циничной, Мун, – оборвал ее Хэмиш.

– Опомнись, парень! Ты что, забыл, что нам прислали презервативы с шоколадным ароматом?

– А вот мне нечего скрывать, – рассмеялся Гарри. – Если кто захочет посмотреть мой шланг, будьте уверены, – не откажу.

– Вот еще! У меня нет желания глядеть на твой пенис, – усмехнулся Дэвид. – Все просто: мы выполняем задание, или нас лишают половины рациона. Но это не причина выставлять напоказ наши тела.

– Ах, какой скромник! – презрительно фыркнула Мун. – А что ты делаешь, когда разгуливаешь вокруг дома в трусах? Уверен, что у тебя красивое тело? Согласна. Но учти, ты его так любишь, что выглядишь настоящим пидором. Поэтому нечего кобениться и притворяться, что ради нашего задания не желаешь выставить напоказ телеса!

– Мужчина в нижнем белье меньше обнажен, чем в плавках, – возмутился Дэвид.

Джеральдина раздавила в кулаке пластмассовую чашку.

– Сборище мудил, вашу мать! Давайте наконец растелешивайтесь!

Но задание есть задание. Его пришлось выполнять. В итоге все оказались в спальне и, кто как мог, бравируя, принялись снимать с себя одежду. Самой осторожной оказалась Дервла. Она до самого входа в парилку не снимала белья, а потом быстро скинула и нырнула внутрь.

Джеральдина выглядела довольной.

– Слушайте, мы, кажется, поймали одну ее титьку? – спросила она. – И, без сомнений, задницу. Дадим прямо в анонсе. Стране не терпится увидеть чуточку больше милашки Дерво.

В парилке стояла абсолютная темнота. Было черно «словно в могиле», как написали на следующее утро газеты.

И жарко. Очень, очень жарко.

Следуя инструкциям, Газза и Джаз настелили второй пол из ароматизированного соснового дерева и с обеда включили установленные под ним нагреватели.

– Пахнет бесподобно, – заметила Мун.

– Ух, задницу жжет, – взвизгнула Келли.

– Ничего, привыкнешь, – успокоила ее Дервла. – Через минуту акклиматизируешься.

Пол был в самом деле горячим, но не настолько, чтобы невозможно было терпеть. Наоборот, прикосновение к нему казалось приятным, почти возбуждающим.

– Пресвятая Богородица! – послышался в темноте голос Дервлы. – Теперь понятно, почему парилку называют устройством для потения. – Прошло всего несколько минут, а она уже почувствовала, что на коже выступает влага. Капли текли по лбу, под мышками сделалось влажно.

– Прошибает до самого «не балуйся», – подхватила Мун, и все рассмеялись. – Господи, чья это жопа?

– Моя! – одновременно закричали трое или четверо «арестантов».

Все терлись друг о друга телами, но темнота казалась абсолютной, и никто не мог понять, чей рядом зад.

– Четыре часа! – напомнил Хэмиш. – Надо еще выпить.

По кругу на ощупь пошли пластиковые бутылки теплого «Бакарди» с кокой, причем рома было явно больше, чем коки.

– Что ж, это будет даже в кайф, – признался Гарри и отчасти выразил всеобщее мнение.

Тела и настроение разогревались.

 

День двадцать девятый. 8.00 вечера

Колридж и Хупер провели смену, пересматривая пленки с самого первого дня, и теперь вернулись к записи вечера убийства. Они видели те же картинки, что меньше сорока восьми часов назад Джеральдина, режиссеры «Любопытного Тома» и сорок семь тысяч пользователей Интернета, которые наблюдали за событиями в режиме реального времени. Размытое, неясное голубовато-сероватое изображение транслировалось из мужской спальни камерами ночного видения. Комната казалась пустой, абсолютно безобидной и совершенно нормальной, за исключением странного сооружения из пластика в середине. Сооружения, в котором, как было известно полицейским, находились восемь подвыпивших голых людей: об их присутствии свидетельствовали только гротескные формы, время от времени колебавшиеся по ту сторону пластика. Жуткое, мрачное зрелище, если знать, что одной из этих живых форм вскоре предстояло стать мертвой.

– Он мог это сделать внутри, – задумчиво проговорил Хупер. – Почему он не убил в парилке?

– Или она, – напомнил сержанту инспектор. – Мы говорим «он» по привычке. Но не должны упускать из виду, что преступником может быть женщина.

– Конечно, сэр, это так. Но я о том, что никто бы не заметил, если бы он или она воспользовались небольшим ножом, который очень легко пронести в парилку. Чиркнуть по горлу и ждать, пока остальные не почувствуют запаха крови. А когда поймут, что жидкость под ними – это кровь, а не пот, будет поздно – все перемажутся. Возможно, так и планировалось.

– Обыск не выявил небольшого ножа ни в парилке, ни в комнате.

– Не выявил. Но если преступник передумал и последовал за жертвой в туалет, он мог заменить на кухне маленький на большой.

– Не думаю, сержант. Каким образом точно определить в темноте свою жертву? Безошибочно нанести удар? И оставаться уверенным, что дело сделано? Преступник мог полоснуть не по горлу, а по носу, отрезать нос другому человеку или собственный палец.

– Приходилось рисковать. Лучший шанс мог не подвернуться.

– Он ничего не знал наверняка и, если бы шанс не подвернулся, продолжал бы ждать.

– До каких пор? Пока жертву бы не выселили и она не ускользнула от него навсегда?

– Однако преступник знал, что номинация на этой неделе не состоится, и это давало ему или ей по крайней мере восемь дней форы.

– Я хочу сказать одно, – настаивал на своем сержант, – если бы мне приспичило убить в этом доме, я бы предпочел темную парилку, полную пьяных людей, и решил бы, что лучшего шанса не представится.

– Употребление спиртного – это фактор. Я хочу сказать: преступник предполагал, что рано или поздно люди начнут выходить в туалет.

– Однако не знал наверняка.

– Согласен. Он ничего не знал наверняка. Когда бы и каким бы способом он ни решил убить, это было рискованное преступление.

Колридж сверился со временем на экране. Они включили паузу в 23.38. Стоило нажать на «воспроизведение», и цифры сменятся на 23–39; в эту минуту из парилки появится Келли Симпсон, чтобы совершить последнюю в своей жизни короткую прогулку.

Келли Симпсон, такая молодая, такая пылкая, уверенная в своей замечательной, полной увлекательных событий судьбе, вошла в этот дурацкий, бессмысленный дом, чтобы умереть. Колридж вспомнил первый день ее «ареста»: как она прыгнула в бассейн и закричала, что все здесь «супер». Но судьба предала ее, и настал последний день Келли. Она поплыла опять. Но на сей раз в собственной крови.

– Я говорю о том, сэр, – продолжал сержант, – что если бы преступник заранее намеревался убить (а мы предполагаем, что дело обстояло именно так), он наверняка обдумывал возможность расправиться с жертвой снаружи. Но не мог знать, что она обязательно выйдет в туалет, и не был уверен, что его не опознают, когда он за ней пойдет.

Колридж долго всматривался в экран. Трудно было поверить, что в идиотской полиэтиленовой конструкции умещались восемь взрослых людей.

– Если только катализатор преступления не возник уже после того, как все вошли в парилку. Перед самой отлучкой Келли в туалет. После чего преступник, подчиняясь спонтанной ярости, бросился за ней.

– Или внезапно вспыхнувшему страху.

– Совершенно верно: или страху. Коль скоро эти люди до «ареста» друг друга не знали…

– По крайней мере, нас в этом уверяли, – заметила появившаяся в комнате Триша, которая вернулась с чаем для всех.

– Согласен с поправкой, констебль, – кивнул Колридж. – Как нас в этом уверяли. Мы исходили из версии, что катализатор возник в период между помещением «арестантов» в дом и их входом в парилку. Но вполне возможно, что нечто ужасное случилось, когда они уже находились внутри.

– Это объясняет, почему устроители «Любопытного Тома» не имеют ни малейшего представления о мотивах преступления. – Триша насыпала сахар в чашку инспектора.

– Именно. Общение в парилке постепенно превращалось в оргию.

Хупер подумал, что Колридж совсем не случайно употребил это слово.

– Ситуация вполне располагала.

– Вы считаете, что над ней совершили насилие? – спросила Триша. – А потом убили?

– Насилие не впервые оборачивается убийством.

– Но как быть с остальными? Мы разговаривали со всеми. Никто ничего не знает. Такую вещь невозможно совершить незаметно.

– Вы полагаете? Даже в тех обстоятельствах? А если вообразить, что все они – заговорщики? И выгораживают одного, кто сделал это грязное дело?

– Вы хотите сказать, что все желали смерти Келли?

– Возможно. Это бы объяснило отсутствие улик в показаниях.

– Значит, она знала что-то о каждом из них или что-то каждому сделала?

Колридж принял чашку, не поднимая на Тришу глаз. Он продолжал смотреть на экран – на полиэтиленовый ящик в середине комнаты. И представлял нечто совершенно отвратительное.

– Или они все поимели ее, – наконец произнес он.

– Коллективное изнасилование? – переспросил Хупер. – Групповуха?

Инспектор хотел упрекнуть подчиненного и потребовать выражаться корректнее, но внезапно понял: то, что он предположил, пристойным словом не назвать. Колридж в очередной раз нажал на клавишу «воспроизведения», и время на экране сменилось на 23.39. Из парилки появилась Келли.

 

День двадцать седьмой. 11.39 вечера

Джеральдина была довольна. Довольна и сильно возбуждена.

Позднее, описывая полиции состояние Тюремщицы, все единодушно отметили восторженное настроение. Почти истерическое, сказали двое или трое.

И была, была причина. Повод для радости. Глядя на полупрозрачный ходивший ходуном полиэтиленовый ящик, все понимали, что план Джеральдины сработал – дело дошло до настоящего секса. После двух из установленных четырех часов потения не оставалось сомнений, что в парилке завязались сексуальные отношения. И все в полном разгаре.

Больше не слышалось криков, веселых взвизгиваний и шутливых замечаний, как в первые минуты. Теперь динамики транслировали шепот и приглушенное бормотание. Люди за полиэтиленовыми стенками явно напились и после двухчасового потения и темноты перестали соображать.

Могло произойти, все что угодно. И конечно, произошло.

Миновало десять минут с тех пор, как Джаз предложил игру в прикосновения – угадать в темноте, с кем соприкасаешься. И вот открылся полиэтиленовый клапан входа, и в проеме показалась Келли.

– Ай-ай-ай, – хихикнула Джеральдина. – Описалась.

Боб Фогарти моргнул и, стараясь не обращать на Тюремщицу внимания, сосредоточился на работе.

Келли распрямилась. Ее обнаженное тело блестело от пота.

– Прекрасно, – возбужденно прошептала Джеральдина. – Просто здорово!

Келли, вероятно, очень спешила. Она даже не воспользовалась одним из кусков ткани, которые «Любопытный Том» предусмотрительно предложил для подобных игр. Выскочила голой из мужской спальни, пересекла гостиную и бросилась к единственному туалету, которым пользовалась вся компания.

– Чудесно! – воскликнула Джеральдина. – Я знала, что, накачавшись, они не вспомнят про тряпки. Разве что Дервла. Мун права, я их положила только для того, чтобы не выглядеть полной извращенкой. Хотя я такая и есть. Но позвольте добавить, не больше, чем все население страны.

Пробежка Келли вызвала шум в аппаратной: это был первый случай, когда на экране в фокусе так откровенно появилось обнаженное тело.

– И лобок и все остальное, – восхищалась Джеральдина. – Теперь не придется крутить один и тот же ролик с ее титькой, когда она вылезает из бассейна.

– Классный кадр, – заметил Боб Фогарти.

– Ты о качестве или о фигуре?

– Конечно, об изображении, а не об эстетике, – смутился главный редактор.

Он был прав: изображение оказалось великолепным. Совсем не таким, как зернисто-голубые расплывчатые картинки, которые в спальне подсмотрели объективы ночного видения. Келли пробежала через постоянно залитую неоновым светом гостиную. И хотя часть трубок выключили, чтобы, когда открывали дверь, блики не проникали в парилку, качество от этого нисколько не пострадало.

– Отлично, Ларри, – похвалила Джеральдина дежурного оператора. – Хорошо, что мы тебя оставили.

Только накануне произошел спор, не отменить ли ночных операторов. В это время в доме происходило очень мало событий, и всем казалось, что достаточно камер с дистанционным управлением. Но Джеральдина настояла хотя бы на одном ради такого события. И вот результат. Бегущая голая девушка требовала персонального подхода. Камеры дистанционного управления передавали изображение сверху под тремя разными углами, что требовало соответствующего монтажа. А живой оператор Ларри ухватил план в самый лоб: груди подпрыгивают, бедра колышутся, живот напрягается, мысок темных волос в самом фокусе. Очень красиво, если дать в замедленном темпе.

– Великолепная работа, в самую точку! – Джеральдина, когда считала нужным, на похвалы не скупилась. – Вот что значит роль человеческого фактора в телевидении. Ларри, дуй к туалету и прихвати ее, когда она будет выходить.

Внутри туалета была одна-единственная камера дистанционного управления – высоко под потолком. И она передавала изображение схватившейся за голову сидящей на унитазе Келли.

В бункере, как обычно, возникло смущение: люди так и не привыкли к этой необычной обязанности – наблюдать, как другие справляют нужду. Днем хотя бы что-то происходило – можно было отвлечься: смотреть и слушать другое. Однако если кто-нибудь из обитателей дома собирался в туалет ночью, все шестеро из режиссерской команды следили за его действиями. До странности острое и унизительное ощущение. Люди чувствовали себя мерзкими извращенцами.

На этот раз существовал отвлекающий момент в виде парилки. Но в полиэтиленовом ящике внезапно все стихло. Больше не слышалось ни возни, ни криков, ни восклицаний, которые сопровождали игру в прикосновения. Словно «арестантов» неожиданно поразил пьяный ступор. И все внимание режиссерской команды обратилось на девушку в туалете.

Взрослые, образованные, квалифицированные люди сидели и ждали, когда молодая женщина опорожнит мочевой пузырь. А может быть, и кишечник. И чувствовали себя до невозможности глупо.

– Ну давай, дорогуша, – подбодрила Келли Джеральдина. – За три недели здесь все послушать успели, как ты писаешь.

– А она, часом, не плачет? – предположил Фогарти. – Раньше Келли, когда писала, никогда не хваталась за голову.

– Кто-то слишком наехал в парильне, – с готовностью подхватила Тюремщица. – Завтра наверняка услышим в исповедальне.

– Или перепила, – заметила помощница главного режиссера Пру.

– Тоже возможно.

Они продолжали смотреть на сидящую в туалете девушку. В конце концов, это было их профессиональной обязанностью.

– Я тоже сейчас лопну, – встрепенулась Джеральдина. Она безвылазно находилась в бункере и много часов подряд беспрестанно пила кофе. – Готова спорить, что вернусь до того, как она управится. – Джеральдина гордилась тем, с какой скоростью справляла свою нужду. – Хотя, прошу заметить, собралась посрать, – сообщила она через плечо ошарашенным коллегам. Тюремщица знала, насколько отталкивающей казалась подчиненным, и любила их шокировать, побивая самые мрачные ожидания.

– Чрезмерно много информации, – буркнул Фогарти, когда дверь за Джеральдиной закрылась.

Все ожидали в молчании.

– Она чем-то расстроена, – предположила Пру.

– Кто? Джеральдина? Очень сомневаюсь.

– Да не Джеральдина, а Келли. Она не хотела в туалет. Просто убежала от остальных.

– Возможно.

– Сидит, ничего не делает. Стало невмоготу вот и вырвалась из парилки. Но знала: если уйдет просто так, Джеральдина лишит группу половины рациона. Единственный способ – притвориться, что захотела писать.

Вскоре вернулась Тюремщица и высказала то же самое мнение:

– Дурака валяет! Я этого не потерплю. Сейчас объявлю на весь дом: пусть либо отливает, либо валит с толчка. Где мой голос? Где Сэм? Пусть эта стерва катится обратно в парилку!

– Подождите, – встревожилась Пру. – Там что-то случилось.

 

День двадцать девятый. 8.10 вечера

Цифры над нижним срезом экрана показывали 23.44. Одиннадцать сорок четыре и двадцать одну секунду, двадцать две, двадцать три.

Даже после нескольких прокручиваний Колридж с тягостным чувством смотрел эту кассету. Он слышал, что сюжет предлагается подписчикам в Интернете и его уже скачали десятки тысяч раз. Инспектор был уверен, что до конца жизни не сумеет понять, как среди живых существ одной породы могут быть и Иисус Христос, и те, кто получает удовольствие от видеозаписи убийства молодой женщины. Он предположил, что во всем существовал некий мессианский смысл, но это не помогало ни понять, ни принять.

Колридж, Хупер и Триша наблюдали, как, пока ничего не подозревавшая голая Келли сидела в туалете, на другом конце дома, в мужской спальне дрогнул полиэтиленовый клапан входа в парилку. По ту сторону порога началась возня: невидимая рука схватила из стопки простыню, которой «Любопытный Том» позволял пользоваться при отлучках в туалет. Неизвестный сначала занавесил полотнищем проем, а выходя, завернулся в него сам. Полиция использовала самые современные технологии увеличения и выжала из расплывчатого, голубоватого изображения все, что могла. На мгновение мелькнула рука, но не удалось даже установить, мужская она или женская и было ли на ней кольцо.

Закутанная с головы до пят сгорбленная фигура проследовала из мужской спальни в залитую неоновым светом гостиную, оттуда завернула на кухню, где опять из-под покрова на секунду мелькнула рука, когда неопознанный брал из ящика самый большой нож. А когда из парилки снова донеслось стихшее было гоготанье и хихиканье, фигура преодолела оставшиеся метры гостиной и, оказавшись в зоне общего пользования, приблизилась к двери в туалет.

 

День двадцать седьмой. 11.44 вечера

– Кто это такой, черт подери? – спросила Джеральдина, вглядываясь в показавшуюся из мужской спальни закутанную в ткань фигуру.

– Без понятия, – ответили в один голос Фогарти и Пру.

– Наверное, кто-то решил подшутить и напугать Келли, – предположил Боб.

Неизвестный пересек кухню и вынул нож из ящика стола.

– Это мне не нравится, – буркнула Джеральдина. – Совсем не смешно.

Фигура двинулась к туалету.

– Они слишком на взводе, – забеспокоилась Тюремщица. – Надо срочно сделать объявление. Скажите этому хмырю в простыне, кто бы он там ни был, чтобы бросил дурить и вернул нож на кухню. Не то он нас подставит под запрет долбаной Комиссии по стандартам. Сэм ушла. Давай ты, Пру. Быстро врубай связь!

Но времени на это уже не хватило.

Закутанная в ткань фигура неожиданно распахнула дверь в туалет и юркнула внутрь.

Келли, видимо, разглядела лицо убийцы, но она оказалась единственным видевшим его человеком. Все обитатели прекрасно знали расположение объективов в доме, и тот, кто ворвался в туалет, был уверен, что единственная камера в этом помещении висела над дверью. Проникнув внутрь, неизвестный поднял высоко над головой ткань. Он сжимал ее обеими руками, но в одной из них по-прежнему держал нож Келли, вероятно, удивленно вскинула голову. Однако растянутая над головой неизвестного ткань мешала обзору и не позволила увидеть его движения.

Джеральдина и ее команда продолжали смотреть на экран, и в этот момент ткань обрушилась на сидящую. Как обнаружилось позднее, таким образом убийца нанес свой первый удар – проткнул Келли шею.

В аппаратной все еще считали, что это шутка. Для других мыслей не было никаких оснований.

– Чем занимается этот мудила? – спросила Джеральдина.

Ткань взмыла верх и опять опустилась на Келли.

 

День двадцать девятый 8.30 вечера

– Я полагаю, он намеревался нанести всего один удар, – заметил Колридж. – Ведь убийца ни в коем случае не мог допустить, чтобы на него попала кровь.

– Нелегкое дело, если режешь человека ножом.

– Сильный удар в мозг, после чего моментальная смерть.

– И никаких фонтанов крови.

– Именно. Однако девушка, должно быть, дернула головой, и он задел шею.

– Но, на свое счастье, промазал мимо яремной вены. Иначе непременно бы запачкался.

– Везучий, гаденыш.

Инспектор признал, что убийце в самом деле везло.

– Я по-прежнему утверждаю, что для такого дела требуется мужская сила, – проговорил Хупер.

– Вовсе нет, – возразила Триша с оттенком нетерпения. – Мы же все доказали. – Она провела несколько неприятных часов в лавке мясника, протыкая ножами свиные черепа.

– Согласен, женщина могла это сделать, – не сдавался сержант. – Но с каким риском? А если бы лезвие натолкнулось на кость – как, кстати, случалось с половиной поросячьих черепов? Требовался сильный удар, а у кухонного ножа рукоять без защиты. Ты была в перчатках, а помнишь, как однажды соскользнула ладонь? Если бы убивала женщина и с ней бы случилось такое, она бы порезала пальцы. Келли бы дернула за полотно, и все бы сорвалось. Очень мало шансов, что именно женщина нанесла подобный удар.

– Если не считать Сэлли, – возразил Колридж. – Большой, мускулистой Сэлли. Главного кандидата на роль убийцы согласно результату опроса по Интернету.

– Какого дьявола Сэлли убивать Келли? – спросила Триша немного поспешнее, чем требовалось.

– А какого дьявола другим ее убивать? – парировал Колридж. – Наверняка известно только одно: преступление мог совершить любой из них. Убийца – правша. И все участники шоу – тоже. Хотя я считаю, что это сделал тот, кто сильнее. Вероятнее, мужчина.

Все снова повернулись к экрану. Неизвестный проник в дверь в одиннадцать часов сорок четыре минуты и двадцать одну секунду. Через две с половиной секунды нанес первый удар. А еще через две – второй, и последний. И к этому времени находился в туалете значительно меньше десяти секунд.

– Если бы он не был таким расчетливым, я бы решил, что преступник ненормален, – заметил Колридж.

Пленка крутилась дальше. Оказывается, убийца прихватил из парилки еще одно полотно. Распрямляясь после второго удара, он набросил его на жертву. А в другое продолжал кутаться, когда выходил из туалета.

– Ведь это вы разговаривали с дежурным оператором, констебль? – спросил инспектор.

– Да, сэр, – отозвалась Триша. – Довольно долго. Его зовут Ларри Карлайл. Он видел, как завернутая в материю фигура входила в туалет, а через несколько секунд снова появилась в коридоре. – Триша порылась в деле и процитировала фрагмент протокола: – «Я видел, как неизвестный человек вошел вслед за жертвой в туалет примерно без двадцати двенадцать. Вскоре появился опять и, пройдя через гостиную, вернулся в мужскую спальню. Я его не снимал, так как получил указание дежурить у туалета и дожидаться Келли, чтобы сделать еще несколько кадров обнаженной натуры. И оставался у двери до тех пор, пока не поднялась тревога. Я подумал, что она слишком долго находилась в туалете. Смена кончалась через двадцать минут, и я в итоге решил, что девушкой придется заниматься напарнику. Но минуты через четыре-пять все бросились из бункера в дом. Остальное вы знаете».

– Минуты через четыре-пять? – переспросил инспектор.

– Так он заявил, – ответила Триша.

– Но согласно утверждениям других «арестантов» и судя по часам на экране, прошло не более двух минут.

– Если вы стоите и безотрывно смотрите на дверь, полагаю, очень просто ошибиться во времени.

– А сколько минут, по его мнению, прошло между тем, как из спальни вышла Келли, а потом за ней последовал убийца?

– Он сказал, что две. Но это тоже неверно. На самом деле пять.

Колридж взял большую красную записную книжку, в которую заносил записи по делу об убийстве Келли, отметил в ней фамилию Карлайла и противоречия в его показаниях. Слово «Карлайл» он выводил печатными буквами, и его подчиненным показалось, что он сто лет не мог закончить предложение.

 

День двадцать седьмой. 7.00 вечера

Свидетельские показания Джеральдины подошли непосредственно к моменту преступления. Она рассказала примерно то же, что и остальные.

– Я увидела, как из парилки вышел некий тип в простыне, пересек гостиную, вошел в туалет и убил Келли.

– Как долго Келли оставалась в туалете перед тем, как появился преступник? – спросил Колридж.

– Думаю, четыре-пять минут.

– Вы видели само убийство?

– Само нет. Мешала простыня. Мы видели, как она дважды всколыхнулась вверх и вниз, и не поняли, что это было. Затем тип отвалил из туалета и вернулся в парилку, оставив накрытую материей Келли.

– Вы видели, как завернутый в ткань человек возвратился в парилку и вошел внутрь?

– Да.

– А что случилось потом? – задал вопрос инспектор.

– Мы сидели и смотрели. Келли оставалась на толчке под простыней.

– Вам не показалось это странным?

– Еще бы. Чертовски странным. Мы не понимали, что происходило. Какая-то ерунда с простынями. Понимаете, инспектор, мы не могли себе представить, что совершилось убийство. Решили, что Келли вроде как уснула. Они все порядком набухались, и это было бы в порядке вещей, если бы остальное не казалось бы таким странным.

– А потом?

– Потом мы увидели лужицу.

– Сколько времени прошло с тех пор, как человек в простыне ушел из туалета?

– Не знаю. Пять минут максимум.

– Оператор в зеркальном коридоре заявил то же самое.

– Это имеет значение?

– Редактор и его помощница считают, что не больше двух.

– Может быть, мне показалось, пять. Время, знаете ли, тянется, когда торчишь перед экраном и смотришь на сидящую на толчке накрытую простыней девицу. Что показывают часы на видеозаписи?

– Две минуты восемь секунд.

– Ну вот, вы же знаете, зачем спрашиваете?

– Итак, вы увидели лужицу?

– Да. Заметили, что по полу растекалось что-то темное, блестящее.

– Кровь?

– Откуда нам было знать?

– Могли бы к тому времени догадаться.

– Могли бы. Но это казалось абсолютно невероятным.

– Простыня насквозь пропиталась кровью. Почему вы не заметили?

– Понимаете, простыня была темно-синей. Ночная камера не различила на ней пятна. У нас все простыни темные. Наши психологи считают, что на темном белье заманчивее заниматься любовью.

– И что потом?

– К стыду своему признаюсь, что я закричала.

 

День двадцать седьмой. 10.00 вечера

Они уже несколько минут находились в парилке и ждали, когда глаза привыкнут к темноте. Но напрасно напрягали зрение: чернота казалась абсолютной.

– Давайте поиграем в «Правду и вызов», – послышался голос Мун.

– Вызов? – откликнулась Дервла. – Господи помилуй, какой еще вызов? Мы и так разделись догола!

– Есть кое-какие мысли, – хохотнул Газза.

– Оставь их при себе, Газза. – Дервла изо всех сил старалась напустить на себя строгость, что в ее ситуации оказалось совсем не легко. – Я не собираюсь ни с кем из вас трахаться. – В каждом слоге и во всех ее интонациях отчетливее проявился дублинский акцент. Дервла всегда прибегала к говору детства, когда чувствовала себя незащищенной. – Боже, моя мать меня убьет!

– Ну, хорошо, давайте ограничимся правдой, – согласилась Мун. – Кто-нибудь, задайте вопрос.

Из темноты донесся другой голос – резкий и раздраженный:

– Никакого, на хрен, смысла спрашивать у тебя правду, Мун!

Это сказала Сэлли. И ее резкое замечание совсем не соответствовало тону добродушного пьяного балагурства.

– Послушай, Сэлли, – ощетинилась Мун. – Я схохмила, согласна. А ты никак не можешь забыть!

– Девочки, прекратите! Что с вами такое? – проворчал Гарри.

– Спроси у Сэлли, – огрызнулась Мун. – Совсем не понимает шуток.

Сэлли промолчала. Она не забыла и не собиралась забывать. Мун поступила подло: присвоила ужасные страдания изнасилованной и притворилась душевнобольной, чтобы заработать жалкие очки. Когда-нибудь она узнает, какую нанесла ей, Сэлли, обиду.

– Да пошла ты! – заключила Мун.

В парилке возникло движение. Кто-то вышел за порог.

– Кто это? – спросил Хэмиш.

– Кто ушел? – подхватил Джаз.

– Это я, – ответила снаружи Сэлли. – Пошла отлить.

– Не забудь вернуться, – напомнил Джаз. – Иначе мы все проиграем.

– Помню, – успокоила его Сэлли.

В аппаратной наблюдали, как Сэлли вышла из мужской спальни, пересекла гостиную и направилась в туалет. Она не воспользовалась простыней, но это не привело Джеральдину в восторг.

– Недурно, – прогнусавила Тюремщица. – Но зрелище не то. Мы сотню раз видели ее кустистые прелести. Нужно, чтобы Келли или Дервла повернулись к нам передом.

Она устало смотрела на экран.

– Уж лучше бы она проредила свои кущи. Взгляните, к чему такая пышность? Я знавала лесбиянок с прекрасно постриженным лобком.

Фогарти, чтобы отвлечься, потянулся к двухфунтовому пакету шоколадных плиток.

Пока Сэлли отсутствовала, Мун вернулась к прежней теме:

– Ну, так что, поиграем? Задайте какой-нибудь пикантный вопросик.

Как обычно, откликнулся Гарри:

– Хорошо, пусть каждый объявит, с кем из команды он бы потрахался под угрозой смерти.

– С Дервлой, – ответил Джаз как-то слишком поспешно. И был награжден целым хором воплей.

– Джаз торчит от Дервлы! Джаз торчит от Дервлы! – пьяно тянула Келли.

– Премного польщена, Джаз, – ответила девушка. – Но я уже сказала, меня это не интересует.

– Но если бы пришлось, Дерво, – не отставал Гарри, – кого бы ты предпочла?

– Ты должна ответить, – настаивала Мун. – Мы все обязаны отвечать.

– Ну хорошо, хорошо. Пусть будет Джаз. Но только потому, что он оказался джентльменом и назвал меня.

– Я тоже его хочу, – призналась Мун. – Возьму после тебя. Ты такой отпадно соблазнительный, Джаз. Говорю, потому что здесь темно, я надрызгалась и ты не видишь, как я краснею. Но если бы обломилось, я бы вытрахала все твои долбаные мозги. Так что будь здоров, потому что я считаю, что ты классный парень.

– Вытрахала его мозги? – закричал Гарри. – На это понадобится целых десять секунд!

– Ты ревнуешь, Газза, – рявкнул в ответ Джаз. – Потому что счет два – ноль в мою пользу. Два – ноль! Два – ноль! – начал скандировать он.

Вернулась из туалета Сэлли и, сопровождаемая хихиканьем и криками, протиснулась среди обнаженных тел.

– Вот что я тебе скажу, Джаз, – начала она, – слушая тебя и Газзу, я очень рада, что сама лесбиянка.

– Берегись, Джаз, – предупредила Дервла. – Я тоже подумываю, не стоит ли переголосовать.

– А я выбираю Хэмиша! – закричала Келли. – Он врач. Это тоже надо уважать.

Келли, как все другие девушки, кроме Сэлли, положила глаз на Джаза, но хотела загладить перед Хэмишем вину за глупые подозрения после пьяной ночи, которую они провели на сексодроме. И особенно за то, что рассказала о своих подозрениях «Любопытному Тому». Не впрямую, конечно, просто пошла в исповедальню и спросила, не случилось ли с ней чего-нибудь, но все поняли, о чем она беспокоилась, это уж верняк. Нехорошо. Люди могли подумать, что она заподозрила Хэмиша в попытке воспользоваться ее беспомощным состоянием. Неприятная штука, особенно по отношению к врачу. И тем более неприятная, потому что Келли убедилась, что в Камере соития ровным счетом ничего не произошло. Поэтому она решила назвать именно его, чтобы он понял – у нее никаких подозрений.

Хэмиш был взбудоражен. Он заметил неурочную отлучку Келли в исповедальню и сильно забеспокоился. Но теперь понял, что ему нечего опасаться. Келли выбрала его себе в партнеры, но если бы она сомневалась в его поведении, она бы вряд ли так поступила.

– К тому же, – продолжала Келли, – у врачей такие чувствительные руки, а девушкам очень нравятся нежные, любовные прикосновения.

Гарри и Джаз разразились пьяными поздравлениями, а Хэмиш поперхнулся в темноте горячим, солоноватым воздухом. Чувствительные руки… нежные прикосновения… Совпадение или она все знала? Была в сознании и наслаждалась его исследованиями и пальцевым проникновением? Вполне возможно. Ведь Келли – она такая бешеная. Хэмиш улыбнулся широкой счастливой улыбкой, но в темноте ее никто не заметил. Все складывалось хорошо, даже лучше, чем он предполагал. Возможно, ему представится новый шанс с ней поладить.

– Браво, Келли! – воскликнул он. – Я глубоко польщен и в свою очередь выбираю тебя.

– Присоединяюсь, сын мой! – завопил Гарри. – Не в обиду другим девчонкам, но у нее такие обалденные сиськи.

– Забудь и думать. Я не любитель групповухи.

– Вы только послушайте этих типов, – расхохоталась Келли. – Они сейчас из-за меня подерутся. Очень романтично. – По тому, как она говорила, чувствовалось, что она здорово набралась.

– Теперь давай ты, Сэлли, – предложил Джаз. – Кого бы ты предпочла?

– Дервлу – спокойно ответила она. – Мы составили бы прелестную пару на следующем гей-параде.

– Я в восторге и польщена, – отозвалась откуда-то из темноты Дервла. – И если подхожу к тебе в компанию, согласна без дальнейших церемоний.

– Здорово! – выкрикнул Гарри. – Можно мне поглазеть?

– Итак, Дерво, тебя выбрали двое, – подытожил Джаз. – Убедительный счет, девочка. Такой же, как у папы Джаза.

– А разве голосование лесбы считается? – гаркнул Газза. – Я не гомо – ну этот, как его там, ничего подобного, но полагал, что они в другой категории.

– Абсолютная чушь, – прервала его Дервла. – И если на то пошло, ты именно тот самый «гомо как его там».

– Ничего подобного! – начал защищаться Гарри. – Я сам большой ценитель лесбийской любви. Могу смотреть целый день. У меня отличная коллекция порно, если кого заинтересует, когда мы выйдем. Все серии «Секс-оргии». А ты кого выбираешь, Дэвид?

– С кем заниматься сексом из нашей маленькой компании? – В непроглядной черноте парилки голос Дэвида прозвучал впервые. – А зачем с кем-то еще, а не с самим собой? Для меня секс без любви и привязанности ничто. Но вы же знаете, что больше всего на свете я люблю moi.

Как и рассчитывал Дэвид, все рассмеялись. Он прекрасно сознавал, что должен казаться зрителям самовлюбленным. Он всегда казался самовлюбленным, потому что был самовлюбленным на самом деле. Но его тщеславие одновременно раздражало и очаровывало. В том, как он себя любил, было нечто привлекательное или по крайней мере комичное. И Дэвид надеялся, что эта черта будет ему на руку в доме. В жизни все складывалось так: он был человеком, которого не любили, потом стал тем, кого любили не любить, и, наконец, тем, кого не любили за то, что не могли не любить. Сложное уравнение. Но оно доказало свою действенность. И Дэвид верил, что эта любовь-ненависть и ненависть-любовь сработает на телезрителя. Он рассчитывал, что шутка по поводу секса (если она попадет в эфир) возвысит его в глазах голосующей публики. Дэвид был искушенным актером и понимал: если твердить людям, что сам прекрасно сознает, насколько самовлюблен, он больше понравится публике.

– Недурно, недурно, – проворчала Джеральдина, скрючившись над монтажным столом. – По крайней мере, хотя бы заговорили о сексе. Можно надергать материала для эфира. Мне понравилась рукоблудная шутка Дэвида. Он набирает очки. Готова поставить несколько фунтов, что парень войдет в финальную тройку. Что на это скажете?

– Остается надеяться, что они будут разговаривать так же громко, – отозвался один из звукорежиссеров. – Не забывайте, что на них нет радиомикрофонов. Мы полагаемся только на потолочные.

– Помню. Но что было делать? Не цеплять же аккумуляторы на голеньких. Да и микрофоны ни на что не повесишь.

– Ну, хорошо, проехали, – подстегнула товарищей Мун. – Какой следующий вопрос? Давайте задам я! Кто-нибудь из нас платил когда-нибудь за то, что занимался сексом?

– А то! – расхохотался Гарри. – Сколько раз! Отваливал любимой подружке, потому что признавался, что накануне оттарабанил ее сестру или приятельницу.

– Я не о том. Вы платили за удовлетворение? Проститутке или наемному трахалыцику? – Следующее замечание Мун показало, почему она проявила такой интерес к этой теме. – Не знаю, как вы, а я собой приторговывала.

Ее откровение вызвало у остальных явный интерес.

– Я нисколько этим не горжусь, но мне нужны были деньги. Я занималась гуманитарными и общественными дисциплинами в Престонском универе, когда он был еще политехом, а стипендии не платили. И подумала: какого хрена всю ночь торчать за стойкой, когда можно заколотить те же самые бабки, повалявшись двадцать минут на спине.

Все слушали с явным удовольствием.

Все, кроме Сэлли, которая терпеть не могла Мун за ее бахвальство и выдумки. Кому какое дело до того, что эта тварь – проститутка? К тому же Сэлли не верила ее россказням. Больше Мун не сделает из нее дурочку.

– А я снималась в порно, – начала Келли. – Только не знаю, можно ли считать, что я получала деньги за секс?

– Зависит от того, что ты делала перед камерой, – рассудил Гарри. – У меня есть фильм, называется «100 актов». Вы не поверите, но это правда – одна деваха натягивает сто мужиков в ряд. Я сам не верил, пока не увидел. Одного за другим: «Следующий, сынок, туда-сюда, перепихнулись, пошли дальше».

– Не может быть! – удивилась Дервла. – Никто не выдержит трахаться сто раз без передышки.

– Честно! Там все взаправду – кошерно-чисто – судьи с папками и все такое прочее. Девчонка в натуре обработала сотню. Я ее зауважал.

– А я никогда не занималась любовью перед камерой, – призналась Келли. – И не смогла бы. Эти порноактеры все такие сальные. Ужас! Меня снимали только в массовке – две девицы на заднем плане целуют соски, вот и все. Смех. Хотя многие играют по-настоящему: ласкаются, лижутся, трахаются. Заглавный герой, не поверите, – одновременно и драл, и давал!

– Воображаю, как нелегко поймать нужный ритм, – предположил Джаз. – Необходим метроном. А иначе – сбой!

– Хрен поймешь, что происходит: то ли ты вставляешь, то ли из тебя вынимают, – заржал Гарри. И все грохнули вместе с ним.

Кроме Дэвида. Как далеко она намерена зайти, думал он и сжимал от напряжения кулаки. Кчему она клонит?

Его звали Борисом Хреном, и это он стоял рядом с теми девчонками, демонстрируя сложный секс. Невероятно! Пот давно лил с него ручьями. Неужели она проболтается? Неужели эта безмозглая стерва собирается его выдать? Так и подмывало протянуть в темноте руку и зажать ее губастый раззявленный рот. Заткнуть кулаком, сунуть кляп, пока не поздно, утихомирить.

Дэвид чувствовал, что реплики Келли направлены против него, – подлый удар. Он только-только стал забывать те произнесенные шепотом в ванне слова. Келли его узнала, и это глубоко его потрясло. Но проходили дни, она не напоминала о своем открытии, он стал успокаиваться. Решил, что недослышал, недопонял… Или, по крайней мере, поверил, что она сохранит все в секрете.

И вот…

Она его мучила, смеялась над ним, показывала, что знает тайну, которая способна разрушить его мечты.

А Дэвид грезил только об одном – о сцене. Он мечтал стать актером, конечно, признанным, настоящей звездой. После Королевской академии театрального искусства показалось, что цель близка. Он завоевывал призы, получил первые достойные роли, и о его таланте заговорили влиятельные театральные агенты. Но все как-то быстро кончилось. Другие выпускники его класса пробились в Национальный театр, в Королевскую шекспировскую труппу или даже в Голливуд. А пламя Дэвида вспыхнуло и погасло.

Однако в глубине души он все еще верил, что поднимется. Он был хорошим актером и обладал талантом, который нельзя не заметить. И еще он был красивым, до боли красивым. Требовалось одно – толчок Поэтому Дэвид попросился в шоу «Под домашним арестом». Он понимал, что это отчаянный финальный гамбит, но на поверку он был вполне отчаянным человеком.

У него появится телевизионное имя, и это наверняка куда-нибудь откроет дорогу: например, к выигрышной заглавной шекспировской роли в «Глазго ситизенз» или «Западнойоркширской труппе». И если появятся положительные отзывы, недолго ждать переезда в Лондон. А потом… а потом – вперед!

Вперед – догонять паршивцев с его курса, которым повезло гораздо больше, чем ему. Вперед – снова обрести способность открывать театральные издания и не костерить любую статью, где пишут об очередном проходимце, который на десять лет моложе его, но успел совершить переворот в искусстве, потому что поставил Шекспира под навесом на Собачьем острове.

Но ничего этого не случится, если станет известно, что Дэвид Далгейш, актер, художник и человек, который отказывается от любой недостойной его таланта работы, не кто иной, как Борис Хрен и Оливия Ньютон Давала!

Он сделается посмешищем. От ярлыка «порнозвезда» невозможно избавиться. Особенно после его ролей – синтетического героя трахалыцика и давалы. Конечно, конечно, никто не спорит: немного скандальной славы Поланского и Кена Рассела никому не повредит в начале карьеры. Можно безнаказанно обнажать молодую задницу перед именитым режиссером; это стало даже считаться шиком. Не возбраняется, особенно если это юная, миловидная девушка, сняться в пристойной эротической картине, вроде восхитительной «Леди Чаттерлей», или сыграть героиню без корсета «Фанни Хилл».

Но одиннадцатая «Секс-оргия» никому даром не пройдет.

И «Человек-елдак» тоже!

А еще был «Пикник с киской»!

Дэвид лихорадочно прикидывал, где могла сидеть Келли. В удушающей черноте парилки невозможно было разобраться. Ему пришло в голову: стоит протянуть руку – можно ее задушить, и никто ничего не заметит.

А стерва бы наконец заткнулась.

Однако затыкать Келли не понадобилось. Время шло, но она не возвращалась к его тайне. Посмеялась, помучила и перестала. Ей казалось, что Дэвид заслуживал легкой подковырки. И Келли совершенно не представляла, какую бурю чувств вызвала в его душе.

А разговор между тем продолжался – пьяная, неуклюжая игра после моря выпитого и океана пролитого спиртного, когда пластиковая бутылка в темноте переходила из рук в руки. Алкоголь просачивался между досками пола и шипел на калориферах. Парилка превращалась в мокрую баню, где вместо водного пара клубились алкогольные облака.

Дэвид начал слегка успокаиваться. Но только чуть-чуть. Он решил, что Келли его предупреждала: относись ко мне по-дружески и не голосуй против. Показала, что обладает оружием, способным уничтожить его будущее, и готова в любой момент его применить. Что ж, если так, думал Дэвид, она затеяла опасную игру. Он – человек гордый. И не позволит себя шантажировать, особенно такому никому не известному ничтожеству, как Келли. Но на этот раз придется стерпеть.

Кутеж продолжался. Все пели и шутили, остроты становились все откровеннее – настолько, что даже Джеральдина не решилась бы дать их в эфир. Атмосфера приземлялась и одновременно накалялась: спиртное, жара и темнота сделали свое дело – «арестанты» становились вальяжнее и распущеннее. Контроль над собой испарялся, как капли спиртного на калориферах.

– О'кей, давайте посмотрим, насколько хорошо мы знаем друг друга, – предложил Джаз хриплым, заплетающимся голосом. – Мы все тут в одной куче, так? Пусть каждый пошарит левой рукой и, когда дотронется до соседа, определит, кто сидит с ним рядом. Только, чур, – молчок!

Его предложение было встречено бурным, пьяным восторгом. Одна Дервла немного сомневалась, но не решилась пойти против всех – не хотела, чтобы ее сочли ханжой и кайфоломщицей и дружно проголосовали против.

– Решено! – продолжал Джаз. – Но я говорю и поэтому засветился, как победитель на Дерби. Однако хочу, чтобы меня узнали не по голосу, а по болту. Поэтому немного передвинусь и перемешаюсь с вами. Лады? Ну, вот так. Это мои последние слова…

Снова послышались пьяные крики и вопли, когда его гладкое, тугое, вспотевшее тело вклинилось в скользкую плотную группу.

Наблюдатели в режиссерском бункере не сумели сдержать возбужденных возгласов. Полупрозрачный полиэтилен парилки вспучивался и прогибался. И за ним в призрачном голубоватом свете камер ночного видения возникали легко различимые детали: локти, головы, задницы – аппетитные, возбуждающие задницы. Все ждали начала настоящей оргии.

– Надо было повесить прозрачный пластик, – посетовала Джеральдина. – Им теперь все равно, кроме этой чертовой святоши Дервлы.

– Не согласен, – возразил Фогарти. – Во-первых, мы не смогли бы включить эти кадры в эфир. Во-вторых, пластик все равно бы запотел изнутри. И в-третьих, заводит как раз анонимность. Ни нам, ни им не известно, кто есть кто.

– Если мне потребуется твое мнение, Боб, я тебя спрошу, – отрезала Джеральдина.

Степень возбуждения в парилке сравнялась с плотностью тьмы. Дервла почувствовала, как мимо нее проскользнул Джаз, – ощутила прикосновение его каменных мускулов и шелковистой кожи.

«Боже, – подумала она, – он ведь ползет мимо».

Джаз полз и изображал змею: шипел и извивался. Дервла почувствовала его тугой пресс. А потом пенис мазнул ее по бедру – большой, тяжелый и полунапряженный. Она не устояла: подставила ладонь, чтобы он скользнул прямо по ней.

А затем легонько сжала в кулаке. И пришла в восторг оттого, что под покровом угольно-черной тьмы делала такие ужасные вещи. Джаз перестал шипеть и извиваться, и вскоре то, что поймала Дервла, стало плотным и горячим. И в этот миг исчез разящий пивом хохмогон, пустобрех и бесшабашный задира, зато появился греческий или римский бог – живое воплощение восхитительных произведений искусства, которые Дервла видела летом в Европе. Сказочный ночной гений любви.

Потом прозвучал его голос. Несомненно, его:

– Это ты, Келли, – такая проказница?

– Что ты сказал? – спросила Келли с другой стороны.

– Выходит, не ты.

Дервла судорожно всхлипнула, поражаясь собственному бесстыдству. Она держала в руке его пенис. Невероятно! Как теперь с ним встретиться за завтраком? Никто ничего подобного от нее не ожидал – от леди Совершенства, от самой паиньки в компании. А если он ее узнает?

И он ее узнал.

Дервлу выдал ее судорожный вздох. Даже среди шума других голосов Джаз определил, кто это…

– Когда мне улыбались ирландские глаза… – промурлыкал он начало старой песенки.

Даже в темноте Дервла почувствовала, как сильно запылали ее щеки. Не хватало только, чтобы он рассказал «Любопытному Тому»! Что, если Джаз отправится в исповедальню и объявит на всю страну, что Дервла тискала его член, пока не наступила эрекция? На этом ее мысли прервал раскатистый хохот Гарри.

– Хорошо, что с нами нет Воггла!

Все дружно взвизгнули. Какая бредовая, чумовая мысль – запустить к ним в парилку Воггла. Нюхнуть его вонь, потереться о него.

Дервла рассмеялась вместе со всеми и внезапно перестала стесняться. Наоборот, ощутила гордость, что Джаз сейчас с ней. Пусть рассказывает! Девушка понимала, что остальные считают ее ханжой. И зрители наверняка тоже. Ей совсем не повредит, если этот дистиллированный имидж сдобрить капелькой грубовато-добродушной, пикантной вольности. Джаз считал ее красивой и часто об этом говорил. Дервла на самом деле была красивой. Так почему не потискать его за член? Ему это нравится. Если честно, ей тоже – просто потряс! От ощущения огромного, в бугристых венах, едва помещавшегося в ее маленькой ладони мужского пениса переворачивалось нутро. И когда смех после выступления Гарри стих, Дервла громко спросила:

– Эй, Джаз, это твоя висюлька?

– К вашим услугам, леди, – так же громко ответил он, и все снова покатились от хохота, – в любой момент.

Находившийся в зеркальном коридоре оператор дернулся, будто его ударило током. Ларри Карлайл следил за входом в парилку через открытую дверь мужской спальни с противоположной стороны гостиной. От нечаянного толчка объектив задрался и секунду-другую не показывал ничего, кроме потолка. Ларри крупно повезло, что в аппаратной никто не обратил внимания на сигнал его камеры: все впились глазами в мониторы камер дистанционного управления, которые передавали изображение темной парилки. Карлайл поспешно привел свою камеру в порядок и направил видоискатель на объект.

Но приходилось сдерживать дрожь в руках, которые едва справлялись с кнопками управления. Карлайла душил горький гнев. Его девушка за зеркалом – такая потрясающая, такая стыдливая, – которая так старалась, чтобы, не дай бог, чего-нибудь ему не показать, ухватилась за член черномазого. Чудовищно! Отвратительно! Это было предательством их чистых отношений. «Арестанты» смеялись, кричали, вопили. Никто бы не поверил, что Дервла первая перейдет черту. Ее смелость подхлестнула остальных и придала игре настоящий кураж.

Самые сообразительные в парилке поняли, что неожиданная сексуальность ирландки – умная уловка для зрителей. Ничто так сильно не пробуждает интерес, как сюрпризы, особенно если сюрпризы связаны с сексом. И Мун, и Хэмиш, и Гарри, и Дэвид видели, что Дервла подняла ставки. Так что приходилось принимать ее игру.

Мун тут же решила, что признается в исповедальне, будто имела в парилке связь, но с кем – не поняла. Не важно, случится что-нибудь на самом деле или нет. Хотя надеялась, что все впереди, потому что касания и ощупывания возобновились с новой страстью.

– Ну что, мы играем или нет? – крикнул Джаз.

– Играем! – раздался ответ.

– Лады, тогда вперед! Перемешаемся как следует, но молчок! А потом потрогаем соседа и постараемся определить, кто он такой!

Снова крики и хохот – всех захлестнуло пьяное вожделение.

Хэмиш был почти вне себя от возбуждения. Как и Мун, он решил принять участие в программе ради секса: с кем-нибудь сойтись, но так, чтобы потом узнала вся страна. Лучше бы с Келли. Но, говоря по совести, подошла бы любая. Чья-то рука коснулась его спины, нежно прошлась по позвоночнику, погладила поясницу. Ну что, повернуться и взять вот эту?

– Сэлли, ты? – послышался шепот Дэвида.

– Ты слишком зажился в этом доме, приятель, – так же шепотом ответил Хэмиш.

Дэвид отдернул руку так, словно прикоснулся к раскаленной плите.

– Ш-ш-ш, – предостерег их откуда-то Джаз.

Дэвид почувствовал раздражение. Ошибка ставила его под удар. Неужели и Келли слышала? Все его сомнения вспыхнули с новой силой. Еще подумает, что Борису Хрену без разницы, с кем миловаться, и посмеется в темноте. Неужели все-таки расскажет? Вдруг возьмет и неожиданно сболтнет? Дэвиду захотелось выскочить из парилки и убежать. Но это могло спровоцировать Келли.

«Смотрите-ка, – скажет она, – он совсем не переносит секса. А я считала, что секс ему по душе».

«Не по душе, а по жопе», – поправит Гарри, когда она все объяснит. И он станет посмешищем на всю страну.

Нет, уж лучше не рыпаться. Дэвид нащупал пластиковую бутылку Джеральдины с крепким, теплым спиртным и сделал большой глоток.

А Хэмиш не собирался повторять его ошибки. У него под рукой оказалось явно женское бедро: мягкое, податливое, не слишком мускулистое. Келли? Возможно. Но с тем же успехом оно могло принадлежать и Дервле, и Мун. К счастью, не Сэлли. Для Дервлы, пожалуй, маловато, но определенно сказать невозможно. Чье бы ни было бедро, Хэмиш тискал его с удовольствием. Ему стало намного легче после недавнего дружеского шага Келли, и теперь он увлеченно отдавался игре.

Ладонь скользнула с внешней на внутреннюю сторону бедра. Кожа показалась горячей и липкой и словно бы приставала к пальцам. Хэмиш понял, это кто угодно, только не Дервла. Дрогнула другая нога незнакомки и коснулась тыльной стороны его ладони. Губы Хэмиша нежно потерлись о плечо и сложились в поцелуе.

Хэмиш почувствовал, как сзади кто-то потянулся к нему и погладил по ягодицам, но не обратил внимания. Он хотел только ту, которую обнимал.

Келли была уже очень пьяна, как неделю назад, когда отключилась. Не нагрузившись, она бы не решилась войти в парилку, хотя прекрасно понимала, что в этом случае наверняка бы потеряла шанс выиграть. Она не чувствовала собственного тела, будто воспарила над ним. А чья-то рука ласкала не ее, а какую-то другую Келли. Приятное ощущение. Такое каждый раз возникало у нее в моменты любви. Может быть, потому, что Келли занималась любовью только на взводе. Она любила секс. Но каждый раз в итоге жалела, что любила недостаточно. В душе девушка знала, что отсутствующей составляющей ощущений была любовь. И еще она знала, что любовь необходимо ждать, потому что ее невозможно запланировать.

Рука осмелела и поднялась по бедру выше. Келли это, пожалуй, понравилось, хотя она знала, что вскоре преградит ей дорогу. Но, с другой стороны, почему бы не позволить незнакомцу поиграть? Разве ты не такая? Не девочка-шик? Не лезешь вон из кожи, чтобы стать крутой? Не сходишь от этого с ума? Ты ищешь острых ощущений и никогда не станешь портить кайф остальным.

Рука достигла самого интимного места. Пора останавливать. Но Келли этого не сделала. Что-то ее отвлекло, шевельнулось в памяти.

Хэмиш нащупал в складках сокровенной плоти маленькое металлическое кольцо. Теперь он понял, кого обнимал: именно ту, которую жаждал больше других, ту, которая во время игры выбрала его в качестве возможного партнера. Что ж, время пришло. Он получил свой шанс.

Тихонько трогая кольцо и радостно улыбаясь, Хэмиш прошептал:

– Келли.

И в этот миг обоих пронзила догадка.

Келли отлично помнила, что никому, даже девочкам, не рассказывала об интимном пирсинге. Придерживала информацию, чтобы блеснуть в критический момент игры.

Но вот незнакомец нащупал заветную вещицу и в тот же миг голосом Хэмиша – это был, без сомнения, он – назвал Келли по имени. Девушку осенило: подонок трогал ее интимные места раньше. Смутные подозрения, мучившие ее на утро пробуждения в ужасной Камере соития, превратились в неопровержимые факты.

– Боже! – выдохнула она, больше пораженная, чем рассерженная. – Ты меня лапал, когда я лежала в отключке! Залезал пальцами! И поэтому знаешь про кольцо!

Келли говорила шепотом, пытаясь побороть потрясение открытия. А остальные увлеченно занимались своими делами.

Никто ее не слышал. Абсолютно никто.

Кроме Хэмиша, который, проговорившись, в ту же секунду понял, что два роковых слога «Келли» выдали страшную тайну. И эту ошибку уже никак не поправить.

– Пожалуйста, – попросил он на ухо девушку, – не говори никому.

Но по тому, как отпрянула от него Келли, Хэмиш понял, что она непременно расскажет. А почему бы и нет? Расскажет всем им. Расскажет всему миру. И с Хэмишем будет покончено. Конечно, он станет отрицать: мол, она наговаривает. Но Келли нравится людям – поверят ей, а не ему. В лучшем случае его ждет позор на всю страну В худшем – суд за попытку изнасилования. Путем пальцевого проникновения. Она погубит его карьеру – это точно. Скандалы и профессия врача несовместимы. Никакая женщина больше не доверит ему своего тела.

Хэмиш чуть не рассмеялся. Другие сейчас, как мерзкие скоты, лапают друг друга гуртом, а ему грозит преследование за сексуальное насилие. От злости чернота парилки побагровела в глазах. Стерва! Отвратительная стерва! Ей понравилось, как он трогает ее везде. Но она, не задумываясь, угробит его, потому что он щупал ее раньше!

Его чувство совпадало с чувствами Келли. Девушка кипела от злости и отвращения. Ее затошнило. Сукин сын пристроился к ней, пока она отрубилась. Лазил пальцами внутрь. Изнасиловал или нет? Мог вполне! Но, скорее всего, не решился – так подсказывала ей интуиция. Она бы непременно узнала. А если да? Если все-таки изнасиловал, просто проявил осторожность? Келли вспомнила, с каким мерзким ощущением проснулась в то утро. И непреодолимую потребность немедленно окунуться в бассейн. Неужели он в нее входил? Келли понимала, что никогда об этом не узнает.

– Пожалуйста, не говори, – повторил Хэмиш и неожиданно зажал ей ладонью рот.

Келли рванулась прочь и стала продираться меж потных хохочущих тел, пытаясь нащупать клапан выхода.

«Рвет когти, – подумал Хэмиш. – Что задумала эта сука?»

Дэвид тоже понял, что именно Келли выбирается из парилки. Та самая женщина, в чьих руках его судьба… Зло посмеявшаяся над ним стерва. Что у нее на уме? Что она собирается делать?

Когда Келли пыталась переползти через Дервлу, та услышала ее дыхание и поняла, кто с ней рядом. Дервле показалось, что соперница торжествует. Но почему? Она вспомнила последние строки на зеркале. Келли была по-прежнему впереди. Может быть, знала, что побеждает? И поэтому ликовала? Дервла разозлилась на перебежавшую дорогу молоденькую тупицу. Что особенного в этой Келли? Красотой не блещет, душонка – так себе, одевается безвкусно и все-таки неизменно держит первое место. Прежняя уверенность Дервлы, что ей удастся переиграть соперницу, куда-то исчезла. Нет, в итоге победит не она, а эта самая Келли. Заграбастает славу и полмиллиона фунтов. Полмиллиона, о которых Дервла втайне мечтала с того дня, как приняли ее заявление. Полмиллиона, которые могут спасти от катастрофы отца и мать и любимых младших сестренок.

Что происходит? гадала Дервла. Почему Келли так внезапно и так поспешно покидает парилку?

А Сэлли с самой первой минуты забилась в дальний угол и отпихивала от себя руки и ноги, которые вторгались в ее пространство. И точно так же поступила с Келли – оттолкнула подальше, но при этом подумала: «Девчонка спешит отсюда удрать». От этой мысли, несмотря на жару, у нее в жилах застыла кровь. Всплыло воспоминание: единственный случай, когда она разговаривала с матерью – через интерком из-за стеклянного экрана.

«Не могу сказать, почему такие, как я, совершают подобные вещи, – прохрустел в динамике материнский голос. – Возникает ощущение, что тебя засунули в черный ящик и там на тебя накатывает».

Сэлли внезапно почудилось, что она знает, о чем говорила мать. Ее тоже запихнули в черный ящик. Но этот ящик был настоящим.

Газза, как и Сэлли, тоже узнал беглянку. Он тщательно скрывал свои чувства, но в глубине души твердо решил разобраться с Келли – здесь, в доме, или после на воле. Он отомстит за своего малыша, за своего чудесного Рикки. И за то, что она на всю страну выставила его, Гарри, себялюбивым хапугой и никчемным папашей, которому начхать на собственного сына, – ведь именно это она имела в виду. Что ж, рано или поздно он ей покажет. Но чем раньше, тем лучше.

Келли выбралась из груды тел, раздвинула клапан и оказалась снаружи. От свежего прохладного воздуха закружилась голова. И, чувствуя, как к горлу подкатывает горечь, она кинулась в туалет. А через несколько минут Джеральдина и ее команда увидели, как из парилки появилась закутанная в простыню фигура и последовала за Келли. Но по дороге завернула на кухню за ножом. Потом произошло убийство.

 

День двадцать седьмой 11.46 вечера

– Боже, только не это!

Все знали, что не в обычае Джеральдины молить кого-то о помощи, и уж тем более Всевышнего, но обстоятельства складывались самым невероятным образом. На полу вокруг Келли внезапно возникла лужица и стала быстро растекаться.

– Фогарти, Пру и ты – со мной! – бросила она троим подчиненным. – Остальные остаются на местах!

Троица кинулась по лестнице в тоннель, который проходил подо рвом и связывал производственные помещения непосредственно с домом. Из тоннеля был выход в зеркальный коридор, а оттуда открывались двери в любую комнату.

Дежурный оператор Ларри Карлайл услышал шум у себя за спиной. Потом он объяснил полиции, что подумал о появившемся до срока сменщике и уже повернулся сказать, чтобы напарник не торопился и так сильно не топал, но в этот миг мимо пронеслась Тюремщица с половиной режиссерской команды.

– Через кладовую! – громогласно приказала Джеральдина, и спустя секунду они щурились на режущий свет внутренних помещений. Позже телевизионщики вспоминали, что даже в состоянии паники, войдя в дом, испытали странное чувство. С тех пор, как там обосновались подопечные, никто из режиссерской команды не переступал его порога. И теперь они ощутили себя учеными, которые оказались в одной чашке Петри с насекомыми, которых изучали.

Джеральдина набрала в легкие побольше воздуха и открыла дверь в туалет.

 

День двадцать восьмой. 7.20 вечера

– Почему вы сбросили простыню? – спросил инспектор Колридж – Вы должны были знать, что на месте преступления нельзя ничего трогать.

– Но я также знала, что нельзя оставлять раненую без помощи, и понятия не имела, что она умерла. Я вообще не представляла, что произошло преступление. Не соображала ничего, кроме одного, что кругом кровь или нечто похожее на кровь. Пытаясь вспомнить, о чем я тогда подумала, могу сказать: наполовину надеялась, что все это – шутка. Решила, что ребятки разыграли меня, отомстив за то, что я их подставила с Вогглом.

Колридж нажал на «воспроизведение», и на экране появилась маленькая группка стоявших у входа в туалет телевизионщиков и внутри – стаскивавшая с трупа простыню Тюремщица. Келли по-прежнему сидела на унитазе, но настолько сгорбилась, что плечи покоились на коленях. На полу растекалась лужа крови, которая струилась из ран на шее и на голове. А посередине лужи – обнаженные ступни Келли: островок телесного цвета в красном море бордового.

Но самое страшное – рукоятка кухонного ножа. Лезвие было в черепе, а рукоять торчала из головы.

– Все казалось таким нелепым, – продолжала Джеральдина. – Словно убийство в мультяшках. На секунду мне почудилось, что передо мной Телепузик. Что меня дурят.

 

День двадцать седьмой. 11.47 вечера

– Дай мобильник! – рявкнула Джеральдина, повернувшись к Фогарти. Голос звучал все так же пронзительно, но стал значительно ровнее.

– Что? Что ты сказала? – Боб не сводил глаз с пугающей красной лужи и торчавшего из головы убитой ножа.

– Давай сюда мобилу, мудак малахольный! – Она сама вырвала из чехла у него на поясе маленькую «Нокию».

Но не смогла включить – настолько дрожала рука. Джеральдина подняла глаза на объектив камеры дистанционного управления, которая продолжала бесстрастно регистрировать все происходящее.

– Эй, там, в аппаратной… кто-нибудь, вызовите чертову полицию! Или вы, кто пялится в Интернете, сделайте полезную вещь хоть раз в жизни, вызовите чертову полицию!

Так мир узнал о самом загадочном и самом «зрелищном» преступлении: тысячи пользователей Интернета бросились набирать номер полиции и, не сумев пробиться, сообщили о трагедии журналистам.

А в это время на месте преступления Джеральдина не могла сообразить, что ей делать.

– Она… умерла? – промямлила Пру. Она выглядывала из-за плеча Боба Фогарти, изо всех сил стараясь справиться с подкатывавшей к горлу тошнотой.

– Догадливая ты моя, – буркнула Тюремщица. – Как ей не умереть, если в ее сраных мозгах застрял тесак?

– Все равно, хорошо бы проверить…

– Вот иди и проверяй.

Однако Келли прервала их споры о состоянии своего здоровья – она сползла с унитаза и рухнула на пол. Сначала под тяжестью головы тело подалось вперед, опустилось на колени, а затем ничком повалилось вниз. Рукоять ножа ударилась о пол, и от этого лезвие на пару дюймов глубже погрузилось в мозг, словно его забили туда молотком. Раздался хруст – Фогарти и Пру затошнило.

– Офигеть можно! – гаркнула Джеральдина. – Заблюете все место преступления. Полиция будет премного благодарна. – Наверное, она вспомнила, что на них смотрят и их судят тысячи людей, потому что опять повернулась к камере. – Эй, там, в аппаратной, вырубите интернет-трансляцию. Это им не фильм ужасов.

Но ужасы продолжались. Они только-только начались.

– Что, черт возьми, происходит? – В дверях мужской спальни появился Джаз. Простыня прилипла к его точеному, смуглому, потному телу, отчего он стал напоминать недавнюю грезу Дервлы – озадаченного греческого бога на вершине Олимпа. И не сумел бы выглядеть комичнее и нелепее, даже если бы сильно постарался.

Ослепленный ярким светом, Джаз таращился на пришельцев, которые вторглись в дом, где несколько недель абсолютными хозяевами были он и его товарищи.

Из-за спины Джаза показалась Дервла. Она тоже обернулась простыней и выглядела настолько же неуместно: во все глаза смотрела на повседневно одетых незваных гостей. Создавалось впечатление, что к месту дорожного происшествия явилась группа студентов с «древнеримской» вечеринки.

Джеральдина почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля. Она терпеть не могла ситуаций, которые выходят из-под контроля, и слыла приверженцем классической фразы «Все под контролем».

– Джейсон! Дервла! – рявкнула она. – Возвращайтесь в мужскую спальню!

– Что случилось? – повторила Дервла. По счастью, ни она, ни Джаз не видели, что творилось в туалете. Ужасающее зрелище загораживали спины телевизионщиков.

– Приказывает «Любопытный Том»! – снова закричала Тюремщица. – У нас происшествие. Всем игрокам немедленно вернуться в мужскую спальню и находиться там, пока не последует других указаний! Быстро!

Как ни странно, но оба сразу подчинились приказу – настолько укоренилось в них самоощущение «арестантов». Они возвратились в темную спальню, где один за другим из парилки вылезали их голые смущенные товарищи.

– Что там такое? – спросил Дэвид.

– Не знаю, – ответила Дервла. – Велено оставаться здесь.

В аппаратной кто-то надумал включить освещение, и «арестанты» буквально попали в потоки света потолочных плафонов. Голые люди стояли у покинутой парилки, растерянно моргая друг на друга, и тянулись к простыням, одеялам, полотенцам – только бы прикрыть наготу. И от воспоминаний о двух последних часах безумия их и без того раскрасневшиеся лица багровели еще сильнее. Словно всем им было по четырнадцать лет и родители застали их за коллективным петтингом.

– О боже, как глупо мы выглядим, – пробормотала Дервла.

А за пределами спальни Джеральдина старалась взять ситуацию в свои руки. Позже все согласились, что, несмотря на потрясение, она действовала на удивление хладнокровно.

Загнав всех подопечных в одну комнату, Тюремщица приказала подчиненным удалиться тем же путем, которым пришли, чтобы как можно меньше нарушать картину преступления.

– Мы будем находиться в зеркальном коридоре, – сказала она. – И там дожидаться прихода копов.

 

День двадцать восьмой. 6.00 утра

Когда через шесть часов Колридж покинул место преступления, на хмуром, не по сезону дождливом небе занимался рассвет.

Убийственная погода, подумал инспектор. Казалось, что все расследования тяжких преступлений начинались в такую же слякоть. Это, конечно, было не так. Ведь и давние школьные каникулы не все от начала и до конца озаряло безоблачное солнце. Но у Колриджа имелась хоть не очень убедительная, но все же теория, что пламя убийства возгорается при определенном атмосферном давлении. А опыт подсказывал, что заранее замышляемые преступления, как правило, совершаются в четырех стенах.

Из-за полицейского ограждения сверкнули сотни фотовспышек Несколько секунд Колридж искренне недоумевал, кто вызвал столь огромный интерес, и вдруг догадался, что снимали именно его. Он сделал вид, будто не имел понятия, что стал объектом фотографов, и сквозь серебристое марево равнодушного дождя и сверкающих всполохов проследовал к машине.

Хупер поджидал его с ворохом утренних газет.

– Везде примерно одно и то же, – сообщил он.

Инспектор посмотрел на восемь портретов: семь рядом, один чуть поодаль. Он только что встречался с обладателями этих лиц. Со всеми, кроме Келли. С ней – нет, поскольку вряд ли можно сказать, что встречался с трупом. Глядя на скрючившуюся в туалете несчастную женщину с ножом в голове, на ее приклеившиеся к полу колени в луже застывшей крови, Колридж почувствовал, как нестерпимо хочется найти ее убийцу. Он не переносил жестокости. Не мог к ней привыкнуть. Жестокость пугала и ослабляла веру. Колридж не мог объяснить, почему премудрый Бог попустил подобное изуверство. Неисповедимы пути Господни, конечно, все дело в этом. Сие выше понимания человека, и человеку не дано проникнуть в помыслы Творца. Однако такие моменты в работе инспектора не способствовали укреплению веры.

Сержант Хупер тоже ненавидел насилие, но не привык задумываться о том, почему Господу угодно допускать все эти ужасы. Он находил утешение в глупой браваде. Сержант уже решил, что расскажет женщинам-констеблям, что Келли выглядела вроде Телепузика, только вместо антенны с ножом на макушке. Нечто подобное приходило в голову Тюремщице. Хорошо, что Хупер не решился на подобное сравнение в присутствии инспектора. Иначе он бы недолго продержался в команде старика.

 

День двадцать восьмой. 2.35 ночи

Звонок поступил в час пятнадцать. В два тридцать они прибыли на место преступления и обнаружили, что роковая ошибка уже свершилась.

– Вы разрешили им вымыться? – Знавшим инспектора коллегам показалось, что Колридж почти кричал.

– Они потели больше двух часов, сэр, – оправдывался дежурный полицейский. – Я их как следует осмотрел. А женщин – одна из моих сотрудниц.

– Что значит «осмотрели»?

– Искал кровь, сэр. Я хотел сказать, красные пятна и нечто подобное. И ничего не нашел. Уверяю вас, мы хорошо проверили. Даже под ногтями и все такое. И конечно, простыню. Там было несколько капель.

– Естественно. Это кровь жертвы. Да, у нас нет проблем с установлением личности убитой. Вот она, перед нами, приклеилась к полу в туалете. Но вы запамятовали, что мы ищем ее убийцу. И позволили подозреваемым вымыться!

Дальнейшие выяснения не имели смысла. Расследованию нанесен непоправимый ущерб. Но инспектор не слишком волновался. Все события были записаны на видеопленку, все подозреваемые на месте, улики сосредоточены в одном доме. Колридж и представить себе не мог, сколько времени уйдет на поиски истины.

– Заморочка не в напряг, – прокомментировал Хупер.

– Как? – переспросил Колридж.

– Легкий случай, – объяснил сержант.

– Почему бы так и не сказать?

– Ну, потому что… это не так колоритно, сэр.

– Я предпочитаю колоритности ясность, сержант.

Как ни старался Хупер, этого он стерпеть не мог. В конце концов, не одного инспектора подняли с постели в час ночи.

– А как же быть с Шекспиром? – парировал он. И, мысленно покопавшись в школьной хрестоматии, наткнулся на сонет. – Как быть вот с этим? «Сравню ли с летним днем твои черты? Но ты милей, умеренней и краше». Яснее было бы выразиться: «Ты мне нравишься».

– Шекспир не полицейский, который приступает к расследованию преступления. Он поэт и пользуется языком ради прославления прекрасной дамы.

– А я читал, сэр, что это была не дама, а парень.

Колридж ничего не ответил, и Хупер понял, что ему удалось уесть старика.

А у инспектора возник новый повод для раздражения. Как только они вошли в дом, он сразу понял, что дело не такое простое, как показалось с первого взгляда.

Патологоанатом ничего нового не добавила.

– Все именно так, как вы предполагаете, старший инспектор, – объявила она. – Вчера в одиннадцать сорок четыре вечера кто-то полоснул ее по шее ножом, а потом воткнул нож в череп, где он и остался. Точное время нападения зафиксировано видеокамерами, поэтому почти вся моя работа – для проформы.

– Но вы соглашаетесь с данными видеозаписи?

– Естественно. Я бы предположила, что смерть наступила между одиннадцатью тридцатью и одиннадцатью сорока. Но на большую точность никогда бы не рискнула. Так что вам повезло.

– Смерть наступила мгновенно?

– После второго удара. Первый, если бы ей своевременно оказали помощь, не был бы смертельным.

– Вы видели видеозапись?

– Видела.

– Заметили что-нибудь особенное?

– Боюсь, немного. Меня удивило, как быстро растекалась по полу кровь. Видите ли, кровь никогда не бьет из трупа ключом, поскольку сердце остановилось и больше не качает. Потихоньку сочится из раны. А тут за две минуты натекла целая лужа.

– Это имеет значение?

– Вряд ли, – ответила патологоанатом. – Чисто профессиональный интерес, вот и все. Физиология у всех разная. Девушка свесилась вперед, что и усилило интенсивность истечения крови. Полагаю, причина в этом.

Колридж взглянул на упавшую на колени Келли. Странная поза для ухода из мира: словно мусульманин на молитве, если отвлечься от того, что на ней ничего нет и из головы торчит рукоятка ножа.

– «Но кто бы мог подумать, что в старике так много крови?» – пробормотал про себя инспектор.

– Что вы сказали?

– «Макбет». Убийство Дункана. В тот раз тоже было много крови.

Накануне вечером Колридж лег в постель с томом Шекспира, готовясь к прослушиванию в драматическом обществе, хотя знал наверняка, что провалится.

– При ножевых ранениях всегда много крови, – подтвердила патологоанатом, как само собой разумеющееся. И после короткой паузы продолжала: – Нож дает вам некоторый шанс. Преступник обернул рукоять простыней – чтобы крепче держать и, видимо, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Но до убийства ребята интенсивно потели в парилке, и некоторая толика секреций, возможно, просочилась через ткань. Клеточный материал может оказаться полезным для установления личности.

– А ножа никто не касался? – спохватился инспектор. После инцидента с мытьем он был готов к любому повороту событий.

– Никто. Но сейчас придется коснуться, чтобы извлечь из головы. И еще – почти наверняка распилить череп. Неприятное занятие.

– Да уж – Колридж перегнулся через тело, стараясь как можно дальше заглянуть в туалет и при этом не наступить в лужу свернувшейся крови. Для равновесия он уперся ладонями в стены и повернулся к Хуперу. – Подержите меня за пояс, сержант. Не хотелось бы рухнуть на бедную девочку.

Так, в полуподвешенном состоянии, старший инспектор и осматривал место преступления. На него выпятился голый зад погибшей, за которым белела чаша унитаза.

– Все чисто, – заметил он.

– Что именно, сэр? – удивился Хупер.

– Унитаз.

– Ах, вот как… а я было подумал…

– Помолчите, сержант.

– Ее стараниями, – объяснила из-за спины Джеральдина. – Драила дважды в день. Келли не выносит грязных толчков. – Тюремщица запнулась, вспомнив, что Келли пребывала там, где ее больше ничто не волновало. И поспешно поправилась: – Я хотела сказать, не выносила. Такая была аккуратистка.

– Гм… – Инспектор продолжал изучение места преступления. – Должен вас разочаровать, миссис Хеннесси: не такая уж она идеально аккуратная – на сиденье несколько пятен, как я полагаю, рвоты. Благодарю вас, сержант, можете тянуть обратно.

Перебирая ладонями по стенам, Колридж с помощью Хупера обрел вертикальное положение.

– А что с простыней, которой накрывался убийца, а затем унес в мужскую спальню?

– Будем надеяться, что в этом случае шансов больше, поскольку человек, потея, теряет частицы кожи. Некоторые наверняка пристали к материи.

Но тут встрепенулся дежуривший на месте преступления полицейский.

– Мы считаем, что убийца пользовался той самой простыней, в которой впоследствии вышел этот чернокожий, Джейсон.

– Вот как? – задумчиво произнес инспектор. – Значит, если бы заподозрили Джейсона, он сумел бы объяснить, почему его ДНК оказалась на ткани.

– Полагаю, что так.

– В лаборатории разберутся за один-два дня, – вставила патологоанатом. – Распорядитесь отправить?

– Конечно, – отозвался Колридж – Хотя не особенно рассчитываю на успех. Я вижу на двери туалета есть замок?

– Да. Единственный в доме, – ответила Тюремщица. – Электронный. Открывается с двух сторон на случай, если кому-нибудь сделается плохо, человек повесится или всякое такое. Мы можем также открыть его из аппаратной.

– Но Келли не запиралась?

– Никто не запирался.

– Неужели? А почему?

– Видите ли, если у вас над головой камера, попытки закрыться становятся бессмысленными. А о том, что туалет занят, предупреждает лампочка.

– Выходит, убийце нечего было опасаться столкнуться с запертой дверью?

– Да. Примерно со второго дня «ареста».

Инспектор несколько минут изучал дверь и запорный механизм.

– Я решила его вставить в последний момент, – объяснила Джеральдина. – Подумала: пусть у них будет хотя бы видимость интимности. Жалко, что Келли не заперлась.

– Уверен, это бы ее не спасло, – ответил инспектор. – Убийца был настроен решительно. А запорная планка сделана из фанеры. Требуется совсем незначительное усилие, чтобы открыть дверь.

– Похоже, вы правы.

Колридж вызвал полицейского фотографа и проследил за тем, чтобы тот сделал снимки двери и замка. Потом вместе с сержантом Хупером повторил путь убийцы от туалета в мужскую спальню.

– Вряд ли что-нибудь есть на полу – предположил инспектор.

– Я тоже сомневаюсь, сэр. Ребята с первого дня топали по этим плиткам двадцать четыре на семь.

– Двадцать четыре на семь? – не понял Колридж.

– Это такое выражение, сэр, – осклабился сержант. – Означает: двадцать четыре часа все семь дней недели.

– Гм… весьма полезное… во всяком случае, экономное.

– Именно, сэр.

– Полагаю, американское?

– Так точно.

– Интересно, в нашей стране еще появляются хоть какие-нибудь новые выражения?

– Меня интересует другое, сэр: найдется ли в Англии второй человек, кроме вас, которому это не до лампы? – Хупер знал, что мог безнаказанно ерничать: Колридж давно его не слушал и нисколько не тревожился о трансформации английского сленга. Таков был способ его концентрации – старик становился еще зануднее, когда мозг приступал к решению проблемы. И на долгие недели погружался в мрачную педантичность.

Он еще с полчаса поизучал обстановку и, не обнаружив ничего существенного, оставил на месте преступления криминалистов, а сам решил побеседовать с подозреваемыми.

 

День двадцать восьмой. 3.40 утра

«Арестантов» собрали в комнате совещаний на втором этаже производственного помещения «Любопытного Тома» по другую сторону рва. Семерых усталых, испуганных молодых людей коротко допросили, разрешили принять душ и привели сюда. Они сидели здесь больше часа, и ужасная правда ночных событий постепенно доходила до их сознания.

Умерла Келли. Девушка, с которой они четыре недели жили в одном доме и дышали одним воздухом. А всего несколько часов назад дурачились и смеялись.

Это была вторая, самая потрясающая мысль, с которой приходилось мириться. А первая – очевидный факт, что убийца – один из них.

Смысл этого не сразу проник в их сознание. Сначала все плакали, обнимались, обменивались недоуменными восклицаниями и сочувствовали друг другу. «Арестантам» казалось, что во всем мире остались они всемером и теперь связаны особыми узами, которые не понять никакому чужаку. Все представлялось призрачным и нелепым: четыре недели взаперти, затем пьяная, сумасшедшая выходка в парилке, неожиданная «оргия», которая удивила их самих, смерть Келли и куча полицейских в доме. Последнее казалось самым странным. В доме, где не имели права появляться посторонние и откуда выходили только после сложной процедуры голосования, запросто расхаживали копы! Да, они являлись и раньше, когда арестовывали Воггла. Но тогда все выглядело совсем по-другому. Участников шоу было больше, и их никто не прогонял с их территории. А теперь всех загнали в крошечное гетто, в мужскую спальню, и они долго выпрашивали разрешения помыться.

Поначалу этот опыт их сплотил. Но вот Джаз, Газза, Дервла, Мун, Дэвид, Хэмиш и Сэлли уселись за стол совещаний – хмель быстро улетучивался из организмов, и вместе с ним испарялось призрачное чувство солидарности, сменяясь страхом и подозрением.

Колридж вызывал одного за другим – людей, с которыми ему вскоре предстояло близко познакомиться. И после очередной беседы все отчетливее выступала удручающая истина: либо эти шестеро не виноваты и ничего не знали, либо все просто покрывали друг друга. Потому что ни один из них ничего не хотел сказать о человеке, который вышел из парилки, чтобы расправиться с Келли.

– Честно говоря, инспектор, – заявил Джаз, – я понятия не имел, что там и как. Знал только, где из парилки выход, и все. Внутри абсолютная темень, поверьте – именно абсолютная. Мы сидели внутри два часа и крепко набухались. Буквально в стельку…

– Откуда вам стало известно, что именно два часа? – перебил его Колридж.

– Ниоткуда. Потом услышал. А в парилке все по барабану: что два часа, что две минуты, что два года. Мы прибалдели, поплыли, превратились в зомби и поймали двойной кайф. А потом завелись. Я лично на полную катушку. Понимаете, целый месяц воздержания, а тут привалило! На кой мне выход? Мне было здорово там, где я был.

Это было лейтмотивом всех ответов: «арестанты» потеряли чувство времени и пространства, но получали от этого удовольствие.

– Там было охренительно жарко, – заверила Колриджа Мун. – Темно, и мы напились. Такое чувство, словно паришь в темноте или что-то в этом роде.

– Вы заметили, как кто-то вышел наружу?

– Кажется, Келли.

– Кажется?

– Знаете, к тому времени я уже не соображала, где выход. И остальные, думаю, тоже. Вдруг мимо прошмыгнула одна из девочек… очень быстро. Я удивилась, потому что все мы сидели как отмороженные.

– Вам стало холодно? – Инспектор решил, что ослышался, и хотел, чтобы на пленке все было предельно точно.

– Свидетель хотела сказать, что их разморило, – пояснил Хупер.

– Что бы ни хотела сказать свидетель, она это сделает без вашей подсказки, сержант, – возмутился инспектор. – Итак, что вы имели в виду, мисс?

– То, что нас разморило.

– Благодарю вас. Продолжайте.

– Я почувствовала легкий сквозняк и решила, что кому-то приспичило. Но, откровенно говоря, мне было по фигу, потому что в это время я у кого-то отсасывала, кажется, у Газзы.

Допрос за допросом выявлял один и тот же сюжет: каждый, кто более бурно, кто менее бурно, предавался сексуальным радостям и только краем сознания отметил, что кто-то, скорее всего девушка, покинул парилку. Все помнили этот момент, поскольку он нарушил общую атмосферу «отмороженности».

– Ее уход был для вас неожиданным? – спрашивал у каждого инспектор. И все соглашались, вспоминая быстрые прикосновения рук, ног и чьей-то кожи, а затем – легкое дуновение прохладного ветерка. Задним умом всем было очевидно, что это Келли спешила в туалет.

– Мог ли другой человек незаметно выскользнуть следом за ней? – интересовался Колридж, и все, подумав, подтверждали, что в темноте при общем возбуждении – запросто.

– Но вы этого не заметили?

– Инспектор, в ту минуту я был вообще в отключке, – откровенно признался Гарри.

Сэлли оказалась единственной из «арестантов», чьи впечатления немного отличались от общих. Колриджа поразили ее руки: таких рук он не видел ни у одной женщины: сплошь покрытые татуировками. Но он приказал себе не поддаваться предубеждениям. Он должен быть объективным!

– Вы утверждаете, что не участвовали в общем занятии сексом? – спросил он.

– Нет. Я решила воспользоваться экспериментом, чтобы лучше понять культуру других народов – забилась в угол и пыталась вообразить себя североамериканской индейской воительницей.

У Колриджа как-то само собой всплыло в голове, что боевые действия в североамериканских индейских племенах оставались привилегией мужчин.

– Значит, не пожелали… гм… развлекаться вместе с остальными?

– Я розовая. А остальные девушки натуралки. Или, по крайней мере, считают себя таковыми. И еще: мне необходимо было на чем-то сосредоточиться, кроме них. Обязательно.

– Почему?

– Не люблю темноты и замкнутых пространств. Терпеть не могу, чтобы меня сажали в черные ящики.

– Да? А что, случалось?

– В реальной жизни – нет. Но я часто это воображаю.

Инспектор заметил, как задрожала в ее руке сигарета. Струйка дыма поднималась зигзагами, будто кромка крупнозубой пилы.

– Почему вы представляете черные ящики?

– Испытываю себя. Пытаюсь понять, что произойдет, если я окажусь внутри.

– И вот, оказавшись в таком черном ящике, решили проверить твердость духа?

– Совершенно верно.

– Выдержали тест?

– Не уверена. Я абсолютно не помню, что случилось в парилке. Словно вырубилась, а в голове крутилось совсем постороннее.

Как ни давил Колридж, больше он ничего из Сэлли не выжал.

– Клянусь, я ничего не скрываю! – уверяла она. – Келли мне нравилась. Если бы я что-то знала, обязательно бы рассказала. Но ничего не помню. Такое ощущение, что меня там вовсе не было.

– Хорошо, на сегодня это все, – сдался инспектор.

Уже у двери Сэлли обернулась:

– Хочу предупредить: что бы ни говорила Мун, все это ложь. Ясно? Ей правду не втемяшишь в голову даже ножом. – И вышла из комнаты.

– Полагаете, Сэлли наводит нас на след Мун? – спросил сержант.

– Понятия не имею, – пожал плечами Колридж.

Дэвид и Хэмиш показались ему людьми довольно скользкими. Они говорили примерно то же, что Гарри, Джейсон и Мун, но с опаской и с меньшей откровенностью.

– Совершенно не представляю, где Келли сидела в парилке, – заявил Хэмиш. – Я ласкал кого-то из девушек, но не могу сказать, кого именно.

Что-то в его манере неприятно поразило инспектора. После допроса он поделился своими соображениями с Хупером, и тот его поддержал. Обоим столько раз приходилось допрашивать лгунов, что они научились различать косвенные признаки. У тела был своеобразный язык, в данном случае – характерные оборонительные позы: скрещенные руки, вздернутые плечи и наклон на стуле вперед, словно человек ждал нападения с любой стороны. Хэмиш, судя по всему, лгал. Но какая это ложь – существенная или незначительная, – они определить не могли.

– Здесь сказано, что вы врач, – прочитал Колридж.

– Так оно и есть, – ответил Хэмиш.

– Я полагал, что медик должен быть сообразительнее. В конце концов, в доме всего четыре женщины. Вы знакомы с ними в течение месяца. Вы серьезно утверждаете, что развлекались с одной из них, но понятия не имеете с кем?

– Я был пьян.

– Гм… – процедил инспектор после долгой паузы. – Вот вам и врачи с их чуткими руками.

В Дэвиде он без всяких шпаргалок «Любопытного Тома» признал актера. Его выражение горя казалось удивительно манерным, что, однако, вовсе не означало, будто Дэвид не горевал о Келли, но он сознательно любовался проявлением своего чувства. Прежде чем что-нибудь сказать, выдерживал паузы, подолгу не отводил мужественных, искренних глаз – слишком уж мужественных и слишком уж искренних – и за время допроса выкурил несколько сигарет, но поскольку ни разу не затянулся, Колридж решил, что его курево – сплошная показуха. Дэвид зажимал сигарету между большим и указательным пальцами горящим концом к ладони – не слишком удобный способ, зато красноречиво свидетельствующий о переживаниях курильщика. А когда Дэвид не глядел честно инспектору в глаза, он пристально рассматривал свою руку с сигаретой.

– Мне нравилась Келли, – заявил он. – Мы с ней дружили. Открытая, свободная душа. Жаль, не познакомились ближе. Однако в парилке я с ней не общался. В этом смысле мой тип – скорее Дервла, чем Келли. Но я так напился, что вообще никем не интересовался.

Все выглядело туманным и очень запутанным. Колридж мысленно костерил напуганных, сбитых с толку юнцов. По крайней мере шестерых из них. К убийце он невольно испытывал уважение: шесть человек сидели в замкнутом пространстве, преступник ушел, вернулся, а они так перепились и распоясались, что никто ничего не заметил.

Только Дервла, которую он допрашивал последней, сохранила более ясные воспоминания. Эта девушка ему сразу понравилась. Она была уравновешеннее и образованнее остальных и в то же время производила впечатление человека откровенного и открытого. Колридж не мог взять в толк, что нашло на симпатичную, умную девушку и привело в этот абсолютно идиотский проект. Непонятно. Но он вообще понимал все меньше и меньше.

Как бы то ни было, Дервла единственная сохранила способность что-либо соображать. Она вспомнила, как кто-то из девушек в сильном возбуждении торопливо выбрался наружу. Должно быть, сама Дервла сидела неподалеку от клапана, потому что почувствовала сквозняк. Она не сомневалась, что это была Келли.

– Я ощутила, как по ногам скользнули груди – большие, но меньше, чем у Сэлли, – сказала она и покраснела, представив, какую сцену вообразили допрашивавшие ее полицейские.

– Заметили что-нибудь еще? – спросил Колридж.

– Да, она дрожала от волнения. Ее напряжение граничило с паникой.

– Девушка была чем-нибудь расстроена?

– Я пытаюсь вспомнить, о чем подумала в тот момент. Кажется, именно об этом – что она была расстроена.

– Но не знаете чем?

– В парилке происходило много странного, инспектор. Такого, о чем неудобно вспоминать утром, тем более рассказывать офицеру полиции.

– Странного? – переспросил Колридж. – Уточните, пожалуйста.

– Не понимаю, каким образом это может помочь вашей работе.

– Мы расследуем дело об убийстве, мисс. Так что предоставьте нам самим судить, что нам может помочь, а что нет.

– Ну хорошо. Что чувствовала Келли, когда удирала из парилки, я не знаю. Но до этого она изрядно съехала с катушек. Мы все там здорово сбрендили, до сих пор отойти не можем. Я сама чуть не наглупила с Джейсоном. Думаю, что это был все-таки он. По крайней мере, надеюсь. – Дервла опустила глаза на вращающиеся бобинки кассетника и покраснела.

– Продолжайте, – попросил Колридж.

– После того как Келли перелезла через меня, мы с Джазом возобновили… э-э-э… возню.

Инспектор заметил, как усмехнулся Хупер выбору слова, и сверкнул на него глазами. Человека убили – что же тут забавного?

– Уверяю вас, больше ничего не было, – пробормотала Дервла. – Вскоре мы услышали шум, и Джейсон вышел посмотреть, в чем дело. А я сразу пришла в себя и, если честно, испытала облегчение от того, что игра прервалась, поняла, что меня занесло. А затем очень обрадовалась, что нашлась причина прекратить эту дурацкую тусовку. – Девушка запнулась, сообразив, как ужасно звучали ее слова. – То есть потом я испытала совсем иные чувства, когда узнала, что на самом деле случилось.

– Конечно, конечно. А теперь скажите, у вас имеются соображения, что могло так расстроить Келли?

– Не знаю. Наверное, кто-то решил, что ему с ней обломится, ну… вы понимаете, что я хочу сказать. Я всегда считала, что Келли только притворяется бывалой, а в глубине души, как выражается моя мама, «славная девчушка». И уверена, что в парилке она бы ничего такого не допустила.

– В самом деле?

– Да. Как-то вечером Хэмиш повел ее в Камеру соития, но, судя по всему, ничего не добился. Только не подумайте, что я наговариваю на Хэмиша.

– Вы не заметили, чтобы кто-то вылезал вслед за ней из клапана?

– Нет.

– Но до этого признали, что сидели недалеко от входа, и продолжаете утверждать, что ничего не видели?

– Ничего. Я уже сказала, что была увлечена. Совсем закружилась голова.

Позже Колридж обдумывал употребление слов: «возня», «увлечена», «закружилась голова», словно речь шла о невинном флирте на сельском празднике с танцами, а не об оргии.

Допрос закончился. Дервла вернулась в комнату совещаний. А Колридж и Хупер еще некоторое время обсуждали ее показания.

– Очень странно, что она не видела второго человека, – проговорил сержант.

– Да, – согласился старший инспектор. – Если только…

– Если только не она сама вышла следом за Келли, – закончил за него Хупер.