Но хватит этих мыслей, сейчас не время. Надо сделать, как она сказала Лорку. Надо идти к Талвеону.

Всё ещё стоя перед зеркалом, но уже не за тем, чтобы разглядеть в себе «помутнения», Ярла расчесала волосы и заплела в косу. Наспех доела принесённый Саулиной поджаренный хлеб и полузасохший кусочек сыра, который со вчерашнего дня завалялся на столе, на дорогу сунула в карман яблоко. Обернула вокруг бёдер пояс с ножнами и кошелём, хотела уже из комнаты выйти, как вдруг услышала в коридоре негромкие голоса.

– Пустите… Да отпустите же!

– Брось ломаться, я таких, как ты, знаю, вам самим нравится… Пошли в комнату ко мне.

И опять:

– Пустите!..

Один голос знакомым показался. Ярла наклонилась к замочной скважине, выглянула. Совсем рядом говорят, может, рассмотреть получится, кто это… Вон, чуть дальше по коридору Саулина и какой-то хмырь с широченной спинищей, с толстыми ляжками – того гляди штаны лопнут. Кажись, уже мелькал он тут на днях, комната у него по соседству. Не то, что в отцы, в деды Саулине годится, а всё туда же – сгрёб и юбку девчонке задирает.

Но всё-таки помедлила Ярла, чтобы лучше ситуацию понять. Ну бывает же такое: «Пустите», – девица твердит, а сама хихикает. Пожалуй, обидится, если и правда её отпустят.

Но здесь явно не тот случай. Саулина по-настоящему вырывается, вцепилась в волосатую ручищу, которой толстяк её за талию облапил, хочет от себя отодрать. И в голосе – нотки яростные, уж никак не игривые слышатся. Ну да, с таким-то уродом кто заигрывать станет? Разве которая на деньги его позарится; он не из бедных, судя по одежде. Да только Саулина не позарилась бы.

Но хотя и яростный голос, громко закричать, на помощь позвать девушка боится. Гордость не даёт. А вдруг решат, что сама повод дала, вдруг её же обвинят, как те две мадамы кружевные – случайно услышанные вчера слова их, «развратная девица» и прочее, тут же всплыли в Ярлиной памяти.

А что ещё мадамы говорили? Насчёт хозяев постоялого двора?.. Может, действительно господа Тиверо не прочь, чтобы служанка ко всей своей работе дополнительно ещё и желающих постояльцев развлекала? С них и станется… Вывеску-то приличную нацепили на своё заведение, но вывеска – одно, а что внутри заведения делается – это другое. Потому и не хочет девушка, чтобы знали они о её сопротивлении, не повышает голос.

Пригляделась Ярла к непрошенному Саулининому ухажёру, насколько замочная скважина позволяла. Ну, на такого увещеваниями точно не подействуешь. Вон какой здоровый голодный дух, похотливый инкуб, с ним рядышком вьётся.

«Видать, такого инкуба, но уже освободившегося, отец Воллет Лорку в отцы прочит», – подумалось невольно. – Да только свободному инкубу совсем не то надо, не физической любви. А как всем голодным – убить, жизненную силу выпить.

Так… теперь – лишь бы дверь не заскрипела, не спугнула кавалера раньше времени. Да вроде не должна, не скрипела прежде.

Мягко толкнула Ярла дверь – та беззвучно отворилась. И не заметили оба постороннего присутствия: толстяк из-за того, что только своё пыхтение и сопение слышал, а Саулина – потому что он ей обзор загораживал.

Шаг – бесшумный, ещё… Пожалуй, если сразу сильно больно этому хмырю сделать, руку, например, за спину вывернуть, так разорётся на весь дом. Ни к чему оно… По-другому действовать будем.

Тихо приблизилась Ярла к толстяку сзади, и одновременно одной рукой рот ему зажала, другой кинжал из ножен вытащила, уткнула в спину. Прошипела в самое ухо:

– Отпусти девчонку. – А тот уж и сам отпустил, взмахнул нелепо руками в воздухе. – Спокойно стой.

Саулина, нежданно свободу обретя, отступила на шаг, во все глаза на происходящее уставилась. И мстительная радость мелькнула во взгляде, но разве её за то осудишь? Потом догадалась, поспешила к лестнице – сторожить, не идёт ли кто.

Здоровяк вздумал было дёрнуться.

– Слушай и запоминай, – так же, шёпотом, продолжала Ярла. – К ней больше не суйся. Она ведь ясно сказала: знать тебя не хочет. Давай уж, пошевели своими жирными мозгами, чтобы это до тебя как следует дошло.

Громила завозился снова. Чувствовал, что рука, его схватившая – не самая сильная, не самая большая рука. Но чувствовал и упирающееся в спину лезвие. Хотя и плашмя оно упиралось, чтобы царапины не оставить, но всё равно ощутимо было.

– Теперь я тебя отпущу. И ты к себе в комнату пойдёшь. А потом лучше всего тебе отсюда на другой постоялый двор убраться.

Конечно, не послушался он. Только почувствовал свободу – развернулся, вперился в Ярлу взглядом маленьких свинячьих глазок. Худшие его подозрения подтвердились: женщина угрожала ему. И нож-то как будто исчез, как будто и не было его… На самом-то деле не исчез никуда, за рукавом прятался, потому что Ярла его обратным хватом держала. Но толстяк оружия не видел и осмелел:

– Да ты как посмела?! Ты кто такая?..

От злости чуть не задыхался, но голоса не возвышал – не хотел скандала. Но и смириться с положением, которое ему представлялось особенно позорным, не желал. Имел глупость на Ярлу надвинуться, словно одной своей массой её собрался подавить.

Но напрасно. Ярла мгновенно от него сбоку оказалась, а лезвие на этот раз в правое подреберье ткнулось толстяку.

– Для тебя я в первую очередь человек, у которого есть нож, – по-прежнему негромко сказала Ярла. – Слой сала ты порядочный накопил, но будь уверен, проколет до печёнки.

Делать то, о чём говорила, она собиралась в последнюю очередь, но толстяку об этом знать ни к чему. Кто он такой, интересно – какой-нибудь торгаш, или чиновником в конторе сидит? С оружием явно всю жизнь дела не имел, не утруждал жирные телеса.

– Я на тебя в стражу заявлю, бандитка!

– С проколотой-то печёнкой? Посмотрю, как заявлять побежишь.

Так его, посильнее надавить. Ярла почувствовала даже, как от толстяка потом вонять начало – и правда, испугался.

– За-заявлю, – заикнулся он, – что ты воровка, девка продажная…

– Всё, что на ум пришло, перечислил? Ещё одно добавь, не забудь: что убийца. А я возьму, да тоже заявлю, только не враньё, а правду. Слово двоих против тебя одного будет.

– Кого двоих? Этой, что ли, соплячки? Да кто её слушать станет…

– Станут, у них работа такая. Разбирательство начнут. Начальству твоему, – Ярла решила, что, скорее всего, толстяк всё-таки чиновник, – да дорогой жёнушке понравится это, а?

Громила запыхтел сильнее, и сильнее потом завонял.

– Шаг вперёд, – приказала Ярла.

Здоровяк не двинулся с места.

– Оглох, что ли? К ножику прилип? Не держу я тебя.

Отлип, шагнул. Так, шажок за шажком, и добрался до своей двери – через две от Ярлиной. Только на самом пороге ускорил ход, шарахнулся, скрылся в своей норе.

Саулина, бросив лестницу караулить, подбежала к Ярле. Хотела что-то сказать, но Ярла палец к губам прижала и тоже к себе комнату вернулась, девушку за собой поманив. Саулина следом за ней шмыгнула.

– Ой, госпожа Ярла… – от волнения забыла девчонка, что от госпожи давно отказались они. Хотела благодарить, а слова с языка не идут, так сильно всё это на неё подействовало. Слёзы выступили на глазах. Но крепится, в голос не хочет заплакать, перед воином себя уронить.

Да и Ярла к утешениям непривычная, не знала бы, что и сказать. У неё характер с детства такой. Разобьёт, бывало, коленку, Нилана жалостливые слова говорить начнёт, а Ярла надуется: чего из-за ерунды причитаешь? И чтобы её утешали, не привыкла, и сама не умеет. Спросила только:

– Часто бывает такое, или в первый раз?

Саулина носом шмыгнула, утёрлась рукавом – не разревелась всё-таки. Кивнула:

– Случалось.

Больше не стала Ярла вопросов задавать. О том, например, как далеко это «случалось» заходило, удавалось ли отвязаться от ухажёров или нет. Только злоба глухая на хозяев «Золотого карася» усилилась. Не убраться ли из здешней грязи на другой постоялый двор?..

Ага, убраться. А с девчонкой что будет? Вот, нажила себе ещё проблем, а то мало было…

Достала Ярла из сумки один метательный нож, задумчиво повертела в пальцах. Стоит ли давать девчонке? В неумелых руках нож скорее вред, чем пользу принесёт. Отнимут, да ей же к горлу приставят. Но этот хотя бы спрятать можно получше, чем если кухонный тесак начнёт Саулина с собой таскать. А она ведь может, воину в подражание.

Протянула всё-таки Ярла девушке нож:

– На вот, возьми. Но это на крайний случай, на самый крайний, поняла? Если другого выхода не будет. А пугать им не вздумай: не напугаешь, отберут. Спрячь хорошо, но так, чтобы самой тебе легко достать было. Эх, надо бы хоть маленько тебя поучить, как бить-то…

– Как время будет, поу́чите, – Ярле в утешение сказала Саулина. – Сейчас-то не до того вам.

– Верно…

Ножик Саулина взяла, поблагодарила, под передник спрятала.

– Это я пока, до комнаты донести. Потом найду получше место. А вы идите по своим делам, за меня не беспокойтесь, не надо.

Вместе вышли они в коридор. За дверью комнаты толстяка было тихо. Неужели, как ему велели, успокоился? Обычно потруднее бывает такую падаль успокоить.

* * *

Побывав на месте гибели Вейра Дарна, Воллет вернулся в обитель и не медля отправил брата Эйлола в герцогский дворец с поручением. Как только откроется дворцовая канцелярия, Эйлолу надлежало записать первого священника на аудиенцию к Хосвейну Лореттскому. Непременно на сегодняшний же день – для такого посетителя, без сомнения, сделают исключение, в конец очереди не поставят. Да, ему нужна именно личная аудиенция. Когда герцог является в советный дом, вокруг вечно или старшины, или Хосвейновы придворные, ни о какой конфиденциальности речи нет.

Теперь надо было ждать. Но дожидаться в обители Воллет не смог, не вытерпел, отправился во дворец прежде, чем возвратился брат Эйлол.

У будничных дворцовых дверей – парадные открывались только по особым случаям – уже кучка народу собралась, тоже на аудиенцию рассчитывают. Но для этих пока и будничные двери закрыты. Воллета же через канцелярию провели в покои, где ожидали обычно не простые, не рядовые посетители. Сегодня из таких он оказался единственным.

Заставляя себя рассматривать лепные узоры на потолке, первый священник мысленно возносил молитвы Творцу мира с просьбами о терпении. Раньше чем в половине четвёртого дневного часа герцог приём не начинает. Только раз в неделю, да и то не каждую, а когда настроение есть, изволит он рано подниматься, чтобы на заседание городского старшинства попасть. В остальные же дни спит, сколько душе угодно. Особенно долго, если накануне был какой-нибудь бал – а балы часто случаются. После пробуждения – бесконечно долгая процедура одевания с помощью многочисленных слуг. Но это в случае, если герцог не вообразит, что ему нездоровится и не решит вовсе с постели не подниматься и приём отменить. В такие дни посетители уходят ни с чем, и их в атласную книгу аудиенций на другой день записывают. Можно только надеяться, что сегодня блажь по поводу собственных хворей Хосвейну в голову не взбредёт…

Да, в последнюю очередь стоило бы обращаться с серьёзными проблемами к такому никчёмному человеку, как лореттский герцог. К такому взбалмошному и вздорному дураку… Почему Творец покарал этот несчастный город таким правителем?

Но… всё ли так плохо? Как раз вздорность Хосвейна и даёт некоторый шанс, возможность повлиять на него. Это единственный выход, потому что на Кейра, главу старшинства, рассчитывать не приходится. Он вечно с тупым упрямством держится своих мнений и не желает прислушиваться к разумным доводам. Так же и с нынешним этим делом, по которому Воллет к герцогу пришёл. У-у, проклятые суеверия, накрепко застрявшие в людских головах!.. Суеверия насчёт этих сумеречных охотников, убийц духов, которые якшаются с ними и сами делаются подобными им… В этом Кейр ничуть не лучше последнего тёмного крестьянина: свято уверен, что только охотница избавит Лоретт от зверя. Заблудшая душа… все, все, кто думают так – заблудшие души. Неужели они не понимают, что не в сумеречном охотнике их спасение? Теперь-то истина открылась ему, Воллету, полностью, до конца. И он изумился своей прежней слепоте. Чтобы прозреть, понадобилось увидеть этого несчастного погибшего, Вейра Дарна, увидеть пролитой человеческую кровь, кровь невинной жертвы…

Во всём виноват отступник, Талвеон Эйрский. Он принёс с собой в Лоретт проклятие. Даже удивительно, почему левобережный дух явился истреблять горожан только сейчас, год спустя. Радует одно: избавиться от проклятия можно немедля, одним ударом. Ударом, который выбьет подставку из-под ног еретика и заставит его качаться на виселице.

Герцог глуп. Но в руках этого глупца немалая власть. В отдельных случаях он может решать вопросы наперекор совету старшин, он ведь как-никак наследный господин Лоретта и близлежащих земель. Но слишком уж часто его дурацкие увлечения мешают ему пользоваться этим правом и принимать действительно разумные меры. Значит, придётся ему помочь…

Не чересчур ли несговорчив в последнее время стал Орвен Кейр? Не побеседовать ли с Хосвейном заодно и о нём?.. Есть города, которыми наследные владетели земель правят единолично, без всяких старшин. Хосвейн вполне мог бы своей волей изменить форму правления в Лоретте… Но нет, его не хватит на такой решительный шаг. Он просто размазня. Гораздо больше, чем городские дела, его интересуют беседы с придворными звездочётами об устройстве неба да заботы о нарядах. Да уж, наряжается он не хуже чем ронорская придворная дама. Вечно весь в кружевах – вместо штанов юбку на себя осталось нацепить. Стыд и позор…

Но эти отрезвляющие мысли не помогли Воллету совсем отвлечься от мечтаний. Представился город, которым правят непутёвый герцог и его разумный советник, первый священник. А другие мечты?.. О, если бы удалось выбить покаяние из проклятого еретика… Тогда – Норвейр, благосклонность Первого из первых, а может, и илленийского князя… И на что ему тогда Лоретт? Пусть живёт, как хочет… Да только вот, похоже, не будет его, покаяния. И ждать больше нельзя. Блестящим будущим придётся пожертвовать ради них, ради жителей Лоретта. Что ж, он смирится и пойдёт на эту жертву.

Полёт Воллетовой мечты – а точнее, падение её с заоблачных высот – прервало появление одного из многочисленных герцогских камердинеров, который объявил, что день сегодня приёмный, и пришло время аудиенций.

Слава Творцу!.. Конечно же, он, Воллет, войдёт первым. Все эти людишки у будничных дверей подождут ещё немного. Кто они такие? Какие-нибудь торговцы, надоедающие герцогу со своими глупыми тяжбами, недовольные решениями суда и надеющиеся, что Хосвейн Лореттский рассудит справедливее. Или безумные полунищие жалобщики, которые рассказывают, что соседи рвут у них в огороде репу. Надо бы эту всю чернь вообще не пускать на аудиенции – кто завёл такой глупый порядок, чтобы принимать в герцогском дворце всех, кому взбредёт в голову записаться на приём?

Двери в покои Хосвейна отворились, и Воллет увидел герцога восседающим на бархатном кресле с высокой резной спинкой, в окружении клеток с птичками и собачонок заморской породы. Ну да, к птичкам, всем известно, Хосвейн питает особенную слабость, не зря же сам на пёстрого попугая похож. Развёл зверинец… А за собачонок этих, небось, целое состояние отдал – вот на что городская казна идёт. А интересно, есть ли города, где ни герцогов, ни старшин нет, а единоличный правитель, пусть без наследственных титулов, но зато умный, строгий и справедливый?..

Усилием воли заставил себя Воллет отвлечься от этих помыслов, спрятать их глубоко в сердце, и негромко, с должной почтительностью поприветствовать Хосвейна Лореттского.

– С чем вы сегодня пришли ко мне, отец Воллет? – ответив на приветствие, осведомился герцог.

– Знаете ли вы, ваша светлость, что прошлой ночью оборотный зверь убил ещё одного человека? – без лишних объяснений перешёл к делу первый священник.

– Да… важные доклады советник зачитывает мне, едва я проснусь… если, конечно, я в состоянии их выслушивать. – Герцог страдальчески поморщился. – Это всё так ужасно… Говорят, это… м-мм… существо перегрызло бедняге шею?

Произнося последние слова, Хосвейн Лореттский заметно вздрогнул, как будто опасность грозила ему самому.

– Да, всё так и было, ваша светлость. Я видел погибшего своими глазами.

– Ах, какой кошмар! Нужно обладать большой смелостью, чтобы отважиться смотреть на такое страшное зрелище.

– Творец посылает мне мужество, ваша светлость.

Хосвейн так долго сидел, возведя к потолку глаза, что у Воллета возникло искушение нарушить тишину, прервав это исполненное возвышенного ужаса витание в облаках. Но первый священник его поборол, дождавшись, когда герцог сам спустится с небес на землю.

– Так что вы хотели сказать, отец Воллет?.. – изрёк наконец Хосвейн. – Что-то об этом демоническом звере?

– Да. Если точнее – о звере и об отступнике Талвеоне Эйрском. Не страшный ли грех, ваша светлость, что мы, лореттцы, уже год как сохраняем жизнь этому недостойному человеку?

– Но вы сами говорили, что следует добиться от него покаяния и отречения…

– Есть закоренелые еретики, от которых не добиться ни покаяния, ни отречения, и этот Талвеон, как стало мне ясно, как раз из таких. Его душу не спасти. Поэтому нам надо позаботиться о своих душах. Мне было откровение, ваша светлость. Я долго молил о нём, и сегодня на рассвете, прямо там, на месте этого страшного преступления, Творец сподобил меня окончательным пониманием. Едва стало известно о первом злодеянии оборотня, я сразу понял, что это кара нам за грех. Но теперь я знаю, за какой именно грех. Творец гневается на нас за то, что еретик Талвеон до сих пор жив.

– Да что вы говорите? – герцог принялся щипать жиденькую бородку – так проявлялось у него крайнее волнение. – Неужели?..

– Не иначе, ваша светлость. Говорю вам: милостью Творца у меня открылись глаза.

– О… – Хосвейн, насколько мог, постарался напустить на себя вид искусного дипломата. – Не подумайте, что я не доверяю вам, отец Воллет, но… в это трудно поверить. Судите сами: Талвеон Эйрский, конечно, вольнодумец, но не разбойник, не убийца. Одним словом, не такой злодей, который справедливо мог бы навлечь на целый город гнев Творца. Говорили, что он преподавал в учёной общине какие-то любопытные идеи…

– Кто говорил? – насторожился Воллет, как легавая собака, почуявшая дичь. Этой «дичью» был очередной возможный отступник. Всем известно, что в окружении герцога полно всяких непотребных вольнодумцев. Про некоторых из них нелишне было бы донести в норвейрскую Первообитель…

– Не помню, – выкрутился Хосвейн.

Заметил ловушку и решил защищать своих прихвостней? Иногда он вовсе не так глуп, как кажется.

– То, что ваша светлость соизволили назвать «вольнодумством», на самом деле – ужасная ересь. Талвеон Эйрский – отступник, а это преступление гораздо хуже, чем разбой или даже убийство. Вы сказали, что доверяете мне, ваша светлость… Так неужели вы сомневаетесь в откровении Творца?

– Э-э, нет, нет, святой отец, – поспешил заверить герцог.

Он вдруг поймал себя на мысли, что этот человек наводит на него не меньший страх, чем разговоры о звере. Это недопустимо, просто немыслимо… Он всё-таки наследный господин Лоретта! Хосвейну сделалось досадно, и это чувство почти пересилило страх. С такого, как Воллет, станется и об отступничестве герцога в Норвейр донести… Такой ни перед чем не остановится. На что нынче обменивают герцогское отступничество? На второсвященство в норвейрской Первообители?.. Впрочем… если дело зайдёт так далеко, он, Хосвейн, тоже может пустить в ход свои норвейрские связи.

– Что же, – промямлил герцог, – вы полагаете, смерть еретика избавила бы Лоретт от напасти?

– Воистину так, ваша светлость. И никакие сумеречные охотники, которым город ни за что платит из казны, стали бы не нужны.

– Вы полагаете… – неопределённо повторил Хосвейн.

– Как же предположить иначе, если охотница уже третий день в городе, а оборотень продолжает свои чёрные дела?

– В самом деле… Так, по-вашему, стоило бы назначить итоговое заседание суда по делу Талвеона?

– На всё воля Творца, – как можно смиреннее отозвался Воллет.

На итоговом заседании в обязательном порядке выносится окончательный приговор. А в случае Талвеона двух мнений о том, какой это приговор, быть не может. Неотрёкшегося и нераскаявшегося еретика следует казнить.

Наконец-то Талвеона повесят. Наконец-то он, Воллет, победит. Он не смог восторжествовать над своим противником в жизни, но уж в смерти-то он восторжествует, здесь ничто ему не будет препятствием. Пыточной машине проклятый отступник не покорился, но покориться виселице ему придётся. Затягивающейся петле Талвеон не сможет противопоставить ничего, обладай он хоть железной волей. И никогда, никогда не будет уже он глядеть на мир своими непреклонными глазами, уверенный, что вправе проповедовать какую-то свою истину, отличную от той, которую считает единственно верной он, Воллет. Никогда не будет глядеть глазами, в которых, несмотря ни на что, нет ненависти…

Не будет? Не будет… На мгновение Воллет ощутил какую-то опустошённость. Что последует за окончанием этого противостояния длиной в год? Что дальше?.. Нет, это безумные мысли… Какая опустошённость? Не опустошённость, а логичный итог. Победа.

– Я… подумаю об этом, – сказал после долгой паузы Хосвейн. И, явно довольный, что нашёл такой не означающий ни «нет» ни «да» ответ, повторил: – Да, я подумаю.

Проклятый мямля! Воллет мысленно выругался, но тут же попросил прощения у Творца. Прощения и терпения.

– Хорошо, господин герцог, – с притворной покорностью кивнул первый священник.

Всё равно вечно Хосвейн «думать» не сможет, рано или поздно надо будет принять решение. И он, Воллет, постарается, чтобы это решение было таким, как нужно. Правильным. Он выжмет из этой птицы в человеческом обличии назначение итогового заседания суда.

– Но я прошу вас, ваша светлость, не откладывая пойти мне навстречу хотя бы в одном. Условия содержание еретика следует ужесточить.

– Насколько я знаю, он содержится в одиночной камере, и на прогулки его не выпускают, – заметил Хосвейн. – Это самые строгие условия из возможных.

– Обратите внимание на посещения. Пусть к нему не допускают никого, кроме служителей веры и закона.

– Разве к нему приходит кто-то, кроме святых братьев и судебных расследователей?

Но Воллет слишком хорошо знал, кто за последние дни посетил Талвеона, и не отстал от герцога, пока тот не подписал нужную бумагу. Очень уж много эта фейренская девица о себе мнит, если считает, что может всюду совать свой нос. Сумеречные охотники и без того погрязли в непростительной гордыне, уверенные, что это их ничтожное оружие, а не воля Творца, поражает ночных тварей. Девице, конечно, не откажешь в проницательности, если она уловила связь между зверем, на которого охотится, и еретиком. Но в тюрьме ей больше делать нечего, еретик – не её забота.

Было мгновение, когда у Воллета появился соблазн не требовать ужесточения содержания отступника, а подождать: не отправится ли Бирг снова в тюрьму? Это можно было бы использовать против неё. Не важно, какие у неё на самом деле мотивы: того, кто ходит к еретику не ради его вразумления – а такую миссию могут исполнять лишь избранные двухбережные братья, – самого можно обвинить в еретичестве. Но тупоумный Орвен Кейр на стороне охотницы – то есть, можно сказать, что всё старшинство. И не только… Вот если бы он, Воллет, произнёс проповедь в храме против фейренской чужачки, многие вняли бы его словам. Но многие, пожалуй, и нет. Это чревато враждой в народе…

«К тому же, – пришло вдруг в голову Воллету, – Творец может избрать эту девицу своим орудием. Пути его неисповедимы…» Не исключено, что после того как еретик умрёт, именно рука охотницы сразит зверя. Возможно, так бывало уже и прежде, оттого и пошла ложная слава ей подобных… Ведь люди видят только внешнюю сторону, но не суть. А хорошо бы, если бы на этот раз всё было иначе. Если бы ночную тварь поразила небесная молния, все воочию узрели бы величие и милосердие Творца, и воздали хвалу ему, а не наглой самодовольной девке из Фейрена.

Стоит ли сейчас заводить с Хосвейном разговор насчёт излишнего упрямства Орвена Кейра?.. Нет, пожалуй, лучше пока подождать. Ни к чему, чтобы мысли птицеголового герцога рассеивались на множество разных вопросов. Пусть «подумает» о еретике. Пусть как следует подумает… А до главы старшинства очередь дойдёт в свой черёд.

Самому же Воллету теперь тоже нужно подумать. Ещё об одной заблудшей душе. О её благе.

* * *

Второй раз Ярлу к Талвеону тюремный стражник не пропустил. Оказывается, документ, который ей вчера выдали в советном доме, имеет однократную силу. Ярла глянула в бумажку и обругала себя за невнимательность, за нелюбовь ко всякого рода канцелярской писанине. Разрешение, действительно, на один только визит. Если бы прежде прочитала внимательно, время бы сэкономила, не в тюрьму, а сразу в советный дом пошла – новую бумагу требовать.

Но в советном доме писарь-«гусь» ответил отказом. Только что поступило распоряжение от самого герцога Хосвейна: условия содержания еретика ужесточить, и никого не пускать к нему кроме двухбережных братьев, которые хотят спасти его душу, да расследователей.

Ярлу тянуло изругаться последними словами и спросить: мол, а расследователи тоже чего-нибудь хотят спасти, душу, или другое чего? Спасатели, так их и разтак… Но промолчала, разумеется.

Ну что за невезение! И опоздала-то всего на немного, ведь «только что» это распоряжение проклятое пришло. С чего это Хосвейна Лореттского именно сейчас кольнуло «ужесточать условия»?.. Уж больно странное совпадение. А раз странное – то, считай, не совпадение вовсе. Не отец ли Воллет постараться успел?.. Среди горожан неприязнь против неугодного первому священнику сумеречного охотника, видимо, глава старшинства настоятельно порекомендовал не разжигать. Уж наверное порекомендовал – во всяком случае, пока никто на лореттских улицах Ярлу камнями закидать не пытался. Будем надеяться, и дальше не попытаются… Но совсем утихомириться не пожелал Воллет, решил через герцога действовать, не иначе. Считает, что Ярла и правда от еретика какие-то нужные для своей охоты сведения узнаёт – так на, получай: ни еретика тебе, ни сведений.

Предприняла, конечно, Ярла заведомо тщетную попытку, начала́ повторять вчерашнее, объяснять писарю, что о деле городской важности идёт речь, об истреблении оборотного зверя. Но чиновник только руками разводил: герцогское распоряжение, а он – человек подневольный. Ну ладно, он, а тот, который вчера бумагу выписал?.. Нет, сегодня и он не выпишет. Вчера-то герцогского распоряжения не было ещё… Можно, впрочем, вопрос со старшинами обсудить, или к герцогу на аудиенцию записаться, хлопотать о разрешении по причине чрезвычайных условий…

Морщась от многоэтажных чиновничьих словесных нагромождений, не надеясь на успех, попыталась всё-таки Ярла неповоротливую канцелярскую машину сдвинуть с места. Попросила писаря кого-нибудь из старшин позвать. Тот удалился на поиски, но вернулся вскоре ни с чем: нет никого, они ведь не всё время в советном доме, больше по утрам, а общие заседания по вторникам и пятницам бывают. У них, у каждого, помимо городских дел – и свои, личные. Люди все состоятельные, а состояние нажить, да сохранить, да приумножить – времени требует и труда. Ярла заикнулась насчёт того, нельзя ли Орвена Кейра, где бы он сейчас ни был, разыскать попробовать, посыльного к нему отправить… Писарь озадачился, задумался, потом вилять начал: такие решения принимать не уполномочен, да то, да сё. Лучше вот завтра с утра прийти, завтра ведь как раз пятница, старшины в полном составе соберутся. Ну и как объяснишь ему, чернильной душе, что завтра – поздно, что счёт не на часы, на человеческие жизни идёт?

А что с аудиенцией у герцога? Ну, здесь ещё сложнее всё и дольше. Сперва надо обращение составить с просьбой, его во дворцовую канцелярию передадут, а там уж занесут в книгу посещений. Но очередь большая… Если только ввиду важности дела на завтрашний же день к герцогу получится попасть…

А если прямо в канцелярию пойти, без всякой писанины? И там и про важность, и про завтрашний – а лучше – про сегодняшний день объяснить?

Писарь аж глаза под лоб закатил: никак не можно! Во-первых, сегодня приём уже идёт, во-вторых – исключения только для особо важных персон, для всех остальных общий порядок: тут, в советном доме, обращение написать…

Ну да, чиновничьи души без писанины тягомотной не обойдутся. А как же неграмотные люди, кто победнее, если им надо к герцогу попасть? Наверное, вот этот самый писарь, или какой помощник его для них просьбы-обращения и составляет.

Со стойким чувством безнадёжности затеи написала Ярла по положенной форме бумажку, отдала чиновнику – да и забыла. «Завтрашние» аудиенции и визиты – почитай, что никакие. Нечего ни на герцога, ни на старшин надеяться. Вечно вот так: работу делать пригласят, и своими же порядками да законами препоны ставят. То после определённого часа по улицам ходить нельзя, то ещё чего… Но результат-то вынь да положь. А вынешь, положишь – как должное принимают, и невдомёк им, что сами, скорее, мешали, чем помогли.

Но… теперь-то не совсем так всё. Как раз работе-то никто не мешает – иди, охоться, убивай тварь, мы спасибо скажем. Воллет в открытую против старшин не пойдёт, свободна для Ярлы дорога. Никто не мешает ей… кроме неё самой. Кроме небезразличия к судьбе Талвеона Эйрского. «Ужесточение условий содержания еретика» означает не только желание Воллета лишний раз сумеречной охотнице досадить. Не только и не столько. Прежде всего означает оно, что процесс Талвеона к своей развязке идёт. И развязкой этой станет казнь.

Но ещё скорее, нынешней же ночью, зверь выйдет на охоту. И если не покончить с ним, он убьёт кого-нибудь ещё. Покончить с ним необходимо, так или иначе. Нанеся смертельную рану или… заточив в кристалл-ловец и устроив бывшему хозяину встречу со своей тенью. Первое будет означать, что с Талвеоном и Воллетом всё останется, как есть: один в тюрьме, другой роем ларвов окружён. Второе… Но чтобы думать о втором, надо увидеть Талвеона, узнать у него секрет пленения ларва. Ну почему он не дал ей в руки этого оружия?! Не верит, что в случае Воллета такая попытка имеет смысл? Что ж, вполне логично… Но что поделать, если более разумные решения не приходят на ум?

В задумчивости Ярла возвратилась к тюрьме, побродила вокруг, не слишком приближаясь к ограде. Можно ли как-то по-другому, не через ворота и дверь, проникнуть в этот застенок? Приземистое тяжеловесное здание всем своим неприступным видом говорит «нет». Да сколько ещё стражи задействовано для охраны его… И всё-таки ответ неверный, обычно пробраться можно всюду и везде – весь вопрос в том, сколько это займёт времени. Найти какого-нибудь старого вора, который не раз сидел там, развязать ему язык посулами щедрой поживы, расспросить о тайнах, которые скрывает лореттская тюрьма… Или иначе: разузнать, кто из доблестной стражи так сильно падок на деньги, что не побоится даже побегу опасного еретика поспособствовать. Только эти планы требуют длительной подготовки, а значит, отпадают.

Впрочем, остаётся ещё Лорк… Но интуиция подсказывала Ярле, что не надо бы ему самовольно являться к заключённому.

Вглядываясь в серый монолит тюрьмы, Ярла припоминала свой путь по тамошним коридорам и лестницам. Рассчитать, где примерно находится сейчас Талвеон, не составило труда. Если только он действительно там, и его снова не потащили в подвалы.

Совсем небольшое расстояние отделяет их друг от друга. Но это расстояние не преодолеть Что за досада!.. И почему Талвеон не догадается попросить Лоурела разыскать её, Ярлу, и сказать ей то, что ей так нужно знать?..

Ярле хотелось громко позвать сильфа по имени. Но даже если бы можно было орать около тюрьмы, не привлекая внимания стражи, разве за этими толстыми стенами воздушный дух услышит её? А если он не здесь, а собирает новости для Талвеона, то тем более. И всё-таки пусть не в голос, а шёпотом, но она произнесла его имя.

В небе собирались тучи. Погода настроению под стать… Будет ли дождь сегодня?

Пятый дневной час ещё не пробило, но внутренне чувство времени подсказывало, что пора идти на Букетную площадь, чтобы рассказать Лорку о своей неудаче. Бой башенных часов застал Ярлу на полпути, когда она дошла до площади, Лорк уже ждал её там. И конечно, тут же задал нетерпеливый вопрос. А узнав, как обстоят дела, ужасно разволновался, чего и следовало ожидать.

– Но мы должны, должны что-то сделать!

«Твои предложения?» – хотела спросить Ярла. Но удержалась от вопроса. И всё-таки – дальше всё тоже было ожидаемо:

– Писарь сказал, что к Талвеону не пускают никого, кроме расследователей и двухбережных братьев? Значит, меня пустят, как прежде. Я ведь только в первый раз по слову Воллета туда пошёл, а во второй – сам… И теперь схожу. Попрошу Талвеона рассказать, что нам нужно – если он знает.

О том, что время уже не раннее и, скорее всего, какой-нибудь брат из обители Священного Знака у Талвеона побывал, Лорк не стал говорить. Но Ярла подозревала другую опасность:

– Лорк, мне кажется, герцогское распоряжение – не такое уж герцогское, в дело замешался Воллет. Если ты пойдёшь туда, это будет риск.

– Да… но я всё равно пойду.

Отговаривать его?.. Бесполезно.

– Ладно. А мне бы к сотнику наведаться, спросить, что да как… Хотя нет. С тобой схожу. Покараулю, посмотрю, пропустят ли тебя.

– Нет, не надо со мной. Ступай лучше к сотнику, оно полезнее будет. Если пропустят, то и так пропустят. И к половине шестого часа я сюда вернусь. Ну а если не сложится благополучно… ты всё равно не поможешь ничем.

– Что, – усмехнулась Ярла, – боишься, я стражникам или Воллету за тебя морды бить полезу, в преступники попаду?

– Ну-у, – замялся Лорк, тоже улыбнулся, но сразу посерьёзнел: – Тебе про охоту думать надо.

– И нежелательно за дебоширство в стражничью управу угодить?

Не выдержав, молодой человек улыбнулся снова.

С тюремным стражником Лорк заговорил бойко, аж сам удивился. Мол, я такой-то, пришёл за тем-то… отступника вразумлять. Стражник странновато как-то на Лорка глянул, кашлянул:

– Так, это, приходили уже к нему…

Ну вот, оправдались опасения. Что же, сослаться на ошибку и уйти? Или врать дальше, что к еретику стали дважды на дню «вразумителей» посылать? Но выбрать одно из двух Лорк не успел. Оказалось, что оправдавшие опасения ещё не самым худшим были.

– Вы это, не в обиду, святой брат… – кусая свой длинный ус, сказал стражник. – Я на службе, приказы исполняю. Так вот, приказ отца Воллета – коли вы придёте, вас прямёхонько к нему доставить.

Не зря предупреждала Ярла. Но… всё равно не пойти он не мог. Однако вопреки этой стоической мысли сердце тяжело и гулко трепыхнулось в груди Лорка. Была здесь доля страха за себя: что теперь сделает с ним Воллет?.. Но было и другое. Отчаяние окончательной неудачи. К Талвеону не попасть, Ярле волей-неволей придётся убить зверя, Воллет останется тем, кто он есть. И вскоре философ из Эйра закончит свою жизнь на лореттском эшафоте.

Попытаться бежать?.. Пока ты на свободе, сохраняется маленький шанс что-то придумать, предпринять… хотя бы видимость возможность.

Но было поздно.

Из караульной будки, возле которой происходил разговор, показались ещё двое стражников. Напрасно мгновение назад Лорк радовался, что перед ним отворили тюремные ворота. Он-то это хорошим знаком посчитал – значит, без всяких проволочек к Талвеону пропустят. А их для того отворили, чтобы схватить его сподручнее было.

Ну, не то чтобы схватить… Вид у остальных стражников был такой же слегка озадаченный, как у первого – всё-таки, двухбережный брат перед ними, не кощунство ли вот так на него посягать? Но приказ есть приказ, и руки за спиной связали Лорку:

– Вы уж не сопротивляйтесь, святой брат, не заставляйте нас силу не применять, грех брать на душу… Теперь в обитель вашу идёмте.

И пошли. Стражники по бокам, Лорк посередине. Прямо как преступника настоящего повели… Но не по самым главным улицам, окольными путями, мимо домишек с огородами, на которых если и есть кто, то из-за заборов не выглядывают, работой заняты. Видно, велено стражникам лишних зевак не привлекать.

«А если бы пошла со мной Ярла, – подумалось Лорку, – да увидела такую вот картину, как меня под конвоем ведут, что бы делать стала?» Может, и не сдержалась бы, полезла отбивать. Нажила бы неприятностей… Уж больно отчаянная она. От этих мыслей потеплело на сердце. Даже чуть было улыбка на губах не появилась. И понял Лорк, что после того, как с ней познакомился, меньше одиночества стало в его жизни.

Вот и дошли до братства. Узорные стены храма, жилой дом и подсобный с его высокой башней, в нижних этажах которой мастерские переписчиков рукописей и художников, делающих образа, а в верхнем – библиотека. В потемневшее, полное сгустившихся туч небо уходит башня, кажется выше, чем на самом деле есть. Сколько лет братство ему, Лорку, домом было? Чем теперь станет? Тюрьмой?..

У входа в дом первого священника, выстроенный за общим жилым, с кельями братьев, Лорка передали «на попечение» брату Эйлолу. Вот уж кого меньше всего хотелось видеть – брат Эйлол и в прежние-то времена без малейшего дружелюбия относился к Лорку, а сейчас и вовсе хмуро, с осуждением посмотрел. Заговорить с ним Лорк даже не пытался.

Эйлол привёл пленника в кабинет отца Воллета. Эта комната могла бы показаться аскетичной – тут была только самая необходимая мебель простых форм, никаких украшений вроде картин, ковров или статуэток. Но бросалась в глаза позолота на канделябрах, ручках шкафов, на огромном знаке веры Двух Берегов, что висел на стене над письменным столом. Мебель, при всей своей простоте, была из дорогого дерева. Стоящие в шкафу за стеклянными дверцами шкатулки для реликвий и переплёты священных текстов сверкали драгоценными камнями. Но это совсем не та роскошь, какую можно видеть во дворцах вельмож, лёгкая, несерьёзная, самодовольно-жизнерадостная, а какая-то мрачная, тяжеловесная. Она как бы говорила: да, я имею право здесь быть, пусть злословят враги. Я здесь во славу Творца.

В углах кабинета собрались тени, словно сумерки тут наступили раньше времени.

Лицо первого священника было бледнее и строже обычного, а взгляд его глаз почти ощутимо обжигал. Лорк попробовал представить, что видят такие, как Ярла Бирг, когда смотрят на таких, как отец Воллет. И ему стало не по себе, лёгкая волна дурноты подступила к горлу. Кто, кроме троих двухбережных братьев, сейчас в этом кабинете? Сколько их? Как они выглядят? Что нужно, чтобы они потеряли связи со своим хозяином, чьей энергией питаются, и превратились в чудовищ, которым потребуются жизни других людей? От этих мыслей даже невольный страх за собственную судьбу почти оставил Лорка.

Брат Эйлол, доставивший пленника, повинуясь повелительному движению руки Воллета, поклонился и вышел за дверь. Первый священник помедлил ещё немного, потом заговорил:

– Видит Творец, Лорк, я не хотел, чтобы дошло до такого.

Лорк не ответил. Разговаривать бесполезно… Ярла права: этого человека невозможно ни в чём убедить или разубедить. По крайней мере, другому человеку это не под силу. А смог бы подвигнуть его к каким-то переменам бывший его ларв-паразит, если бы в виде ночной твари предстал перед ним?.. Но что об этом думать, если шанс упущен.

– Я доверял тебе. Я надеялся, мне удалось победить ту злобную природу, что от рождения в тебя проникла.

Доверял. Теперь Воллет говорит о доверии, хотя приказ пойти к Талвеону после происшествия с книгой был явной провокацией.

«Он всю жизнь искал предлог позначительнее, чтобы со мной расправиться. Но почему? Чей я на самом деле сын, что сделали ему мои родители? Ответ скрыт где-то в их прошлом, потому что я не причинял ему никакого вреда. Само моё существование не даёт ему покоя, вот и всё».

Лорк не знал, как режет глаза Воллету золотой цвет его волос, такой же яркий, как был у его матери. Зато он явственно ощущал произошедшую с ним перемену. Три дня назад он если не полностью, то во многом признавал власть Воллета над собой и чувствовал перед первым священником благоговейный ужас. Теперь он стал свободнее сердцем. От благоговения не осталось и следа. Но за духовную свободу пришлось поплатиться физической.

Что же, дать Воллету лишний повод для обвинений? Промолчи сейчас Лорк – свою участь не облегчит, это уже ясно. Даже если о сочинении Талвеона первый священник не подозревает, и оно неприкосновенным хранится у Ярлы, Воллету самовольных визитов Лорка в библиотеку и тюрьму хватит, чтобы приписать ему все мыслимые и немыслимые грехи. Так что молчать и с покорностью принимать необоснованные нападки смысла нет.

– Я не сын злого духа, отец Воллет, – голос прозвучал на удивление твёрдо.

Но Воллет только скорбно улыбнулся:

– Ещё бы ты это признал, когда злой дух полностью завладел твоей душой.

Снова мелькнула мысль о побеге. Дверь не заперта. Конечно, со связанными руками чувствуешь себя беспомощным, но если удастся уйти подальше от братства, можно будет сообразить, обо что перепилить верёвку.

Но первый священник прочёл намерения Лорка словно открытую книгу:

– Лучше не пытайся.

Ну да. Наверняка брат Эйлол не убрался, а стоит под дверью. Удаляющихся шагов слышно не было.

– Я всё-таки дам тебе ещё время на раздумья, Лорк. Я взываю к человеческой части твоей души, если демон ещё не окончательно пожрал её: борись и победи. Поговорим завтра. У тебя будет возможность отказаться от слов, которые ты сейчас произнёс, и покаяться. В том, что внимал речам еретика и сам впал в ересь, и во всём прочем. После чего добровольно согласиться на вечное покаяние во имя спасения.

Вечное покаяние во имя спасения. Это значит, что его засунут в одну из тех рукотворных пещер под стенами главного городского храма, тесных подвальных клетушек, которые связаны с миром только крошечными зарешечёнными окошками. Засунут и замуруют там наглухо, заложат камнями вход. Есть он станет то, что милосердные горожане бросят ему в окно, как подаяние. И единственный свет, который он будет видеть до конца своих дней – свет из этого же окошка. Единственной одеждой и в жару и в мороз послужит жалкий клочок тряпья на бёдрах. В тесноте, в смраде собственных испарений он будет сидеть и молиться… молить о смерти?

Такое заточение некоторые действительно принимают добровольно, ищут в нём спасения души. Считают себя достаточно стойкими для этого – и, может, таковы они и есть. Но другие… провинившиеся братья – они каются, признают свою вину и тоже как будто соглашаются на плен по своей воле. Как будто… то есть, другого выбора у них нет. То есть… один-то другой выбор есть всегда, но больно уж он страшный. Не у каждого духу хватит…

Через какое время все эти узники, и добровольные, и не очень, теряют рассудок? Лорк вспомнил, как, проходил мимо главного храма, бросал на окошки подвальных убежищ мимолётные взгляды или просовывал сквозь прутья кусок хлеба. Иногда при этом только и видел, что эти тёмные окошки да прутья, но иногда обитатели подземелий призрачными тенями мелькали за ними. Лорк убеждал себя, что должен восхищаться величием подвига вечно кающихся, но в действительности ему было страшно смотреть на них. На мужчин с лицами, заросшими бородами и завешанными спутанными волосами, на женщин, чьи тела иссохли, превратились в живые мощи, сплошь покрылись морщинами. Страшно и – он не мог побороть этого – неприятно, потому что изнутри каменных нор исходил отвратительный запах.

Добровольные заключённые сами надеялись в подземельях спасти свои души от власти левобережных духов, полудобровольных сажали туда для того же – для спасения. Значит, так будет и с ним… в случае, если он принесёт покаяние. А если нет, что тогда? Воллет объявит его таким же отступником, как Талвеона? Клетка или виселица. Отличная перспектива.

И этот человек не раз повторял, что питает к нему, Лорку, милосердные, чуть ли не отцовские чувства. Порой действительно проявлял доброту и почти заставлял себя полюбить. Но всегда оставалось это «почти». В его доброте вечно сквозила принуждённость. Инстинктивно Лорк чувствовал, что Воллет его не выносит. И вовсе не потому, что первому священнику не хочется якшаться с демонским отродьем. Тут другое, что-то не связанное с верой, очень… человеческое. Бывают странные примеры, когда один человек с трудом терпит другого рядом с собой, но и в покое отставить, вычеркнуть из своей жизни его не может.

Это было почти прозрением: на какое-то мгновение Лорк понял Воллета, как никто никогда его не понимал. Похоже, не только у первого священника есть способность угадывать мысли. Когда судьбы людей связаны, эта способность у них становится обоюдной.

Воллет возвысил голос:

– Брат Эйлол!

Дверь открылась, и в кабинет просунулась рябая физиономия Эйлола.

– Отведи брата Лорка в повинную хижину. А потом позови ко мне брата библиотекаря.