В «Карася» Ярла вернулась, когда уже совсем светло стало. Спать себе назначила ровно четыре часа. Хватит. Но и меньше нельзя, а то плохой из неё будет охотник.

Проснулась точно в срок. Так же как вчера, пробежку устроила для разминки. И для удивления постояльцев, как же иначе. Ну-ну, пусть их удивляются, гадают, что за странности у неё. Потом привыкнут. Но лучше бы не успели привыкнуть, лучше бы побыстрее она свою работу сделала.

Когда Ярла поднималась обратно к себе в комнату, на лестнице ей попалась Саулина. Спросила:

– Может, гос… может, вам надо чего?

Никак не привыкнет, что не нужно «госпожу» добавлять.

– Да вроде нет, и так всё хорошо, спасибо тебе.

Заулыбалась девушка. Видно, мало кто её за работу благодарит.

– А я вот, глядите, вам яблок несу. Спелые, вкусные, только что сорвала.

– Ну, спасибо.

Взяла Ярла у Саулины корзинку с яблоками. И правда, спелые – вон, красно-полосатые какие, и аромат тёплый, солнечный. Тут же и на душе тепло сделалось. А сумеречному охотнику важно это, чтобы иногда тепло становилось на душе.

После завтрака пошла Ярла в город. Официальные источники, стража с её отчётами, не помогли – значит, неофициальные задействовать надо. Это полезно бывает.

До сейманского квартала Ярла добралась без труда. Добралась бы, даже если бы у неё до сих пор карты Лоретта не было, с первого дня его расположение запомнила хорошо.

Опять в особую эту здешнюю атмосферу окунулась. Где-то, слышно, поют, на гитаре лениво наигрывая, низкий женский голос о роковой страсти да о кровной мести выводит строчки.

Почти что под открытым небом, под лёгким тканым навесом, на рейки натянутом, сейманские мужчины – и молодые, и средних лет, и пожилые – за столами сидят. Кто густо заваренный травяной чай попивает, кто вино. Но крепче вина – ничего. Крепче – разве что по праздникам. Горьких пьяниц среди сейманов не много.

В других кварталах таких вот «посиделок» не увидишь: простой люд днём работает, знатные – ну, они знатные и есть, у них своя жизнь. Про сейманов, в питейных заведениях прохлаждающихся, многие сказали бы, что воровством да обманом они добывают деньги, оттого и время имеют бездельничать. Что мастеровой за месяц наработает, то вор, может, в один раз стащит. Стащил – и сиди себе, посиживай, отдыхай.

Ну да, есть между сейманами воры, не поспоришь с этим. Но есть и другие, которые почти честными занятиями промышляют. Почти-почти. Так думала Ярла, мимо питейных шагая, краем глаза на завсегдатаев их поглядывая. Они тоже поглядывали на неё: чужачка. Но правила знает здешние. То, например, что женщинам в такие вот питейные заходить нельзя. Она и не идёт.

Жонглёров, акробатов, которые прямо посреди улицы упражняются, представление своё репетируют, отвлекать не надо. А вот ребятишки, что вокруг столпились – дело другое. Они-то Ярле и нужны. Это такой народ, который в городе больше всех знает. Разве что кумушки-сплетницы, рыночные торговки с ними могут посоперничать. Но у тех выдумки с правдой так перемешаются, что и не отличишь.

Выловила Ярла взглядом одного мальчишку, который малость в стороне от других – может, лучшие его приятели сегодня почему-то не пошли с ним гулять. Тощий, лопоухий, востроглазый. Такой всё слышит, всё подмечает.

Поманила мальца пальцем. Тот с неохотой – от интересного зрелища отвлекают – но всё-таки в её сторону пошёл. А как только монетка у Ярлы в пальцах сверкнула, переменил настроение, заторопился.

– Тебя как звать? – спросила Ярла.

– А тебе какое дело? – не слишком вежливо откликнулся маленький сейман. Но на монетку завидущими глазами зыркнул. Эх, не одолела бы с годами-то страсть к деньгам его… Но среди сейманов не только пьяниц, но и скупцов чрезмерных не много, больше таких, которые к серебру да золоту не как к цели, а как к средству относятся: легко пришло – и ушло легко.

– Должна же я как-то обращаться к тебе. Не так же, чтобы «эй, ты»! Не дело.

Мальчишка поразмыслил чуток.

– Ну да. Не дело. Самай звать. А тебя?

– А меня Бритва.

– Врёшь, небось. Не бывает таких имён.

– Не-а, не вру. Имя не имя, а прозвание такое.

Вокруг акробатов с жонглёрами плясуньи закружились в ярких цветастых юбках, с бубнами в руках. Танцуют, изгибаются, как молодые деревца на ветру, притопывают, и звенят, звенят…. Акробаты высоко-высоко подпрыгивают и переворачиваются в воздухе. А у жонглёров над головами целые вихри цветных шаров крутятся.

– А я не верю всё равно, – заявил Самай.

Ярла вытянула незаметно из-под пол кафтана два ножичка. Перед выходом как подсказало ей что-то, что надо перевязь надеть. Закрутила в пальцах – замелькали серебряные вихри.

– Ух ты! – одобрил Самай. Не то чтобы очень удивился – они тут ко всяким диковинам привычные. Но всё-таки интересно.

– Теперь веришь? – Ярла кинула ножички на место, в пазы перевязи. Безобидные вроде такие ножички, лёгкие, если с кинжалами сравнивать, и рукоятки простенькие, без накладок. Но гибельная сила не меньше в них, чем в кинжалах – коли умелая рука бросает.

– Ладно, верю, Бритва так Бритва. Монетку-то дашь?

– Дам, если скажешь мне кое-что. О чём у вас тут сейчас больше всего разговоров?

– Ну, ясно о чём. О чём и везде. Про зверя оборотного.

– Ага. А ещё? Про людей необычных каких, к примеру? Не говорили, что помер недавно кто из таких людей?

– Да нет, – пожал плечами Самай. И вытаращил вдруг глаза: – А что, по-твоему, это мертвец из могилы встаёт, и живых с собой утаскивает?

– Нет… не то, – покачала Ярла головой.

– А-а… – разочарованно протянул Самай. – А я-то уж думал… Нет, не говорят, что помер эдакий человек. Герцог наш, вот уж кто необычный да странный, любит диковины, ну, одёжу не поймёшь какую, да науки там, да философии всякие – но он-то живёхонек.

Герцог, прикинула про себя Ярла. А не может ли действительно Хосвейн Лореттский виновником появления ларва быть? А что, мало ли… Иногда того, кто на самом виду, и проглядишь. Да вот только не заметила она в герцоге особо сильной «замутнённости». Так, обычные людские страстишки, не чрезмерные. Чтобы ларва вырастить, который ещё при жизни хозяина на свободу вырваться способен, посильнее нужна «темнота». И после того, как освобождается ларв, «темнота» эта из человека не исчезает никуда, меньше её не становится. «Облако» на привязи – да, исчезает, потому что обрывается привязь. А тёмные побуждения так в виде «помутнения» и остаются, и вскоре из них новый ларв начинает расти. Но это не случай Хосвейна. Точно нет. А вот что не одно лишь ронорское платье, но и «науки с философиями» любит Хосвейн, это на заметку надо взять. Глядишь, пригодится для чего…

Хосвейн отпадает, значит. Но другой-то человек не только с «помутнениями», но и с видимыми тенями в советном доме был…

– Герцог живёхонек, – продолжал рассуждать вслух Самай. – Вот разве что узник тот, поди, скоро дух испустит.

– Что за узник? – заинтересовалась Ярла.

– Да есть один такой, Талвеон Еретик зовут. То есть, Талвеон из Эйра, потому что приехал из этого Эйра самого, хотя я вот не знаю ни про какой Эйр, сроду не слыхал. А Еретик – потому что отступник.

– От чего отступник?

Сама-то Ярла догадалась, от чего. Но интересно, что малец скажет.

– Да кто ж его знает, от чего. Болтают, в тутошней учёной общине прилюдно против двухбережной веры говорил. А уж чего говорил, это я не знаю. Может, как эти еретики раннеправники, которые плетут, что Творец не одновременно два берега мировой реки создал, а сперва Правый, потом Левый. Дурачьё они все… Тот сначала или этот – велика разница? И Талвеон этот дурак дурацкий. – Мальчишка понизил голос, приблизился к Ярле: – Оно ведь как: не веришь в двухбережную-то веру, ну и не верь потихоньку, промеж своих. А он – прилюдно.

Мал Самай, да не глуп. Понятно, почему шепчет: сейманы испокон веку в двухбережные храмы не ходят, свои у них верования, в мать-луну, да в звёздных покровителей. Но, как Самай и говорит, промеж своих всё это. Промеж своих – но с ней, Ярлой, обмолвился мальчишка словечком. Видно, тоже своё у него чутьё, с кем можно обмолвиться, а с кем – ни-ни. С ней обмолвился, а другие шёпота не услышат.

– Год уже отступник в тюрьме сидит, – рассказывал Самай. – Святые братья его покаяться заставляют, от ереси отречься. А он – ни в какую. Дурак, он дурак и есть.

– Почему дурак?

– Да потому. Он бы им-то отрёкся, вслух, а про себя не отрекался бы, вот и всё. Они бы его выпустили тогда.

– Из тюрьмы-то выпустили бы, а из-под надзора – это вряд ли.

Самай понял, про что речь. Кивнул:

– Ну да. Да только наполовину на свободе всё лучше, чем совсем в тюрьме. Хотя… – задумался, – кто его знает. Но всё равно дурак этот Талвеон: попадаться не надо было. Надеялся, что ли, двухбережники ему такую болтовню просто так спустят?

– Ну, может, на герцога вашего надеялся. Ты же говоришь, что он философию всякую уважает.

– Герцог-то? – усмехнулся Самай. – На него не больно понадеешься. Ему сегодня одно в голову впало, а завтра другое. Сегодня иноземные науки, а завтра какой-нибудь толкователь снов его своей речью прельстит – он уж и толкованиями снов интересуется.

Про герцога Самай в полный голос говорил, куда свободнее, чем про то, как в двухбережную веру «промеж своих» не верить.

– Ну, хочется ему, пусть интересуется.

– Да всякий знает, что по снам будущее не предскажешь, – презрительно фыркнул Самай. – Враньё. Вот по драгоценным камням – другое дело, если, конечно, говорить умеешь с ними. И потом, ты понимаешь ведь: науки – одно, а ересь – иное.

– Ну, пожалуй что так.

– Что, Бритва, помог я тебе?

– Да сама не знаю. Но монетку свою держи.

Отдала Ярла мальчишке денежку.

По дороге из сейманского квартала к центру города мысли Ярлы занимал таинственный узник. Надо бы охотничьими полномочиями воспользоваться, письмом с герцогской печатью, и человека этого повидать. Может, здесь и ответ, может, он-то лореттскому ларву бывшим хозяином и приходится. Если это наверняка выяснить, шаг вперёд в деле будет.

* * *

Ночью Лорк не мог заснуть. Разговор с охотницей Ярлой Бирг не разрешил всех его сомнений и терзаний. В его случае разрешить их так легко и просто было невозможно – ведь два десятка лет его приучали считать себя грязным, греховным существом из-за того, что он родился на свет так, как родился. Да, всё это время внутри него что-то не соглашалось с Воллетом и другими братьями, что-то говорило: у тебя есть недостатки, но всё-таки ты не такое ужасное создание, как хотят внушить тебе они. Это говорили его внутренний разум и сердце. Но обыденный, повседневный ум привык принимать то, что твердят другие.

И вера, в которой его воспитали, вырастили здесь, в братстве – она была для него всем или почти всем. Поэтому он не мог безоговорочно довериться ни словам еретика, ни словам убийцы ночных тварей, чьё занятие считается необходимым, но не достойным уважения. И не потому ли недостойным, что, охотясь на воплощения левобережных духов, такие, как она волей-неволей больше других имеют с ними дело, и… в чём-то уподобляются им? Так многие думают…

Уже давно полагалось спать – в братстве ложились довольно рано, и рано вставали, – но у Лорка сна не было ни в одном глазу.

Может, пройти потихоньку в келью отца библиотекаря Скейса или брата Кора, как он делал иногда? Это, вообще-то, запрещено, но ведь они просто разговаривают. С Кором – по-дружески, а библиотекарь, как старший и как второй священник, даёт Лорку добрые напутствия. Эти братья – единственные, кого он может назвать своими друзьями. Или даже это не совсем то слово… особенно в случае Кора. Скорее, Кор сторонится Лорка меньше, чем другие, и порой, когда у него есть настроение, снисходит до беседы. Но, конечно, и он верит, что Лорк – сын падшей женщины и злого духа, лишь стараниями отца Воллета удерживающийся на стезе добродетели. Этому не верить нельзя… Именно поэтому остальные братья вовсе предпочитают держаться от Лорка подальше. По большому счёту, все годы жизни в обители Священного Знака, среди больше чем сотни людей, Лорк был очень одинок. Если исключить совместные молитвы, занятия по изучению священных текстов, на которые он ходил, как другие младшие братья, и разный труд, который полагалось делать сообща, вроде уборки во дворе или вскапывания огородных грядок весной, – общения в его жизни было мало. С одной стороны, все эти обязанности занимали большую часть времени, с другой – настоящим общением по собственному желанию и выбору они не были. Помимо них оставались только частые наставления отца Воллета да редкие разговоры с библиотекарем и Кором. И всегда, всюду – превосходство других над ним, более или менее явно сквозящее в поступках и в словах. А у некоторых – чуть ли не брезгливость или страх. Лорк устал от этого. Ужасно устал.

И вот появляется человек, говорящий, что история его происхождения – неправда. Даже два человека. Но один из них – еретик за решёткой, которого рано или поздно казнят, а если нет, то сгноят в тюрьме. Другая – охотница на ночных тварей, ей добропорядочные двухбережники доверять станут не больше, чем самому ему, Лорку.

Он метался, как между двух огней. Или, точнее, сгорал одновременно на двух огнях.

Встав с постели и ёжась – в нынешнем году в кельях и летом холодно – Лорк подошёл к окну. Окно его кельи выходило не во двор, а в сад, и это Лорка всегда радовало. Особенно весной, потому что можно видеть цветущие деревья и слушать пение птиц. Но даже в этой малой радости как будто таилось что-то недозволенное и неподобающее. Святому брату следует не предаваться праздному созерцанию, а размышлять о печальной судьбе мира, оказавшегося между Двух Берегов, и думать, как спасти свою душу от нечистых влияний левобережных духов, которые в невоплощённом виде подстерегают повсюду.

Но Лорк ничего не мог с собой поделать – ему нравилось смотреть в сад. Он никому не поверял этой тайны, потому что опасался, как бы отец Воллет, узнав о том, не перевёл его в келью с окном во двор.

А ночной сад?.. Наверное, о нём и вовсе сказали бы, что это одно сплошное искушение. Сегодня ночь ясная, и посеребрённые светом луны деревья шепчут что-то своей листвой на ветру… Где и скрываться невоплощённым злым духам, как не среди них?

Мысль про невоплощённых духов навела Лорка на другую, про вполне воплощённого оборотного зверя. Может, кто и испугался бы этой ночи, в которой бродит – возможно, где-то рядом – эта тварь, которая убила уже трёх человек. Но Лорку не было страшно. Он часто ловил себя на мысли, что почти не боится смерти. Даже наоборот. Не лучше ли было бы, чтобы для него всё раз и навсегда закончилось? Раз уж такие, как он, недостойны жить, как твердит отец Воллет… Но если отец Воллет в этом так убеждён, пускай бы в своё время обошёлся с Лорком, как подобает. Не иначе, как из одного тщеславия помиловал выродка, чтобы всем своё милосердие показать. Помиловать-то помиловал, да до седых волос в младших братьях, в учениках то есть, продержит. Другие-то, вон, лет в восемнадцать придут в обитель, год-два походят в младших, и уже – старшие, братья-священники. А ему, Лорку, священства, похоже, вовек не видать, хотя он-то не два года тут, а все пятнадцать. Нет, лучше бы не было бы ничего этого, совсем ничего, никаких противоречий, никаких греховных склонностей и бесконечного из-за них раскаяния…

О, да что это с ним? Ну, когда прежде такое бы в голову пришло – отца Воллета в тщеславии подозревать? И молитвы такого утешения, как раньше, не дают…

А все эти его мысли о смерти – это не всерьёз. Привязан он на самом деле к жизни. Как все… Даже к такой презренной жизни, как его, крепко привязывается человек. А на дорожку, от которой отец Воллет его столько лет уберечь старался, свернул уже… Сначала книгу стащил, теперь вот собрался ещё раз увидеть Талвеона Эйрского. Завтра. Завтра пойдёт к нему. Ну да, не удержится, пойдёт, чего себя-то обманывать?

Утром, сразу после молитвы и завтрака, постарался Лорк незаметно для всех исчезнуть. Побродил немного в саду, а потом потихоньку ушёл из обители. Отец Воллет в любой момент кого-нибудь из братьев в тюрьму для беседы с Талвеоном послать может… Надежды на то, что как раз сегодня никого не пошлёт, мало. А хорошо бы… Чтобы лишних вопросов не возникло. Хотя, возможно, и не всполошится тюремная стража, если двое за один день к Талвеону придут. К еретику-то чем чаще ходить, тем лучше. Главное, чтобы прямо там, в тюрьме, с другим братом не столкнуться. Вот тогда не избежать неприятностей.

Выждать бы, намеренно пойти попозднее. В этом случае стражники все лишние замечания, вроде «Да ведь беседовали сегодня уже с отступником» – ему, Лорку, адресуют, а не другому, который после того явится, как Лорк побывает в тюрьме. Но он чувствовал, что ждать не хватит выдержки. Тюремный стражник проявил к нему не больше внимания, чем в прошлый раз. Так же обыскал, но больше – ничего. Что это значит? Никто ещё не приходил к Талвеону? Или – никто сегодня и не придёт? Лорк на всякий случай со стражником говорил, капюшона рясы на плечи не опуская, но не слишком надеялся, что это, в случае чего, поможет. Не натянешь же до самого носа капюшон, чтобы лицо совсем скрыть.

Опять эти тесные коридоры – прямо ощутимо давят, на плечи, на грудь. Идёшь – а рёбра как будто в лёгкие впиваются, и голова – точно в тисках… И запах этот – пыль, сырость плесневая, грязные камеры, человеческими испарениями пропитанные. Как тут жить? Как живут люди? Как он уже целый год терпит?..

Вот и камера Талвеона. Стражник, как накануне, в сторону отошёл.

– Я тебя ждал, святой брат.

Сегодня сразу Талвеон около решётки сел, и спокойно, по-дружески, по-доброму посмотрел на Лорка. Надо же – после года в этой клетке способен так на людей смотреть, по-доброму… И даже то, прежнее, мелькнуло на его лице – мечтательная улыбка, далёкая. Словно на миг сила воображения его из грязной тюремной дыры в другое место перенесла, в такое, где цветущие деревья, и птицы поют, и нет ни обвинителей, ни тюремщиков.

– А откуда вы знали, что снова меня пошлют к вам?

– Знал, что не пошлют. Но что придёшь – не сомневался. Только впредь уж не ходи, не рискуй. – Почти просящие ноты в голосе. – Обо всём, о чём хотел бы я с тобой поговорить, всё равно не получится за короткое время, а больше-то не увидимся. Поэтому возьми вот…

Лорк оторопело хлопал глазами, поняв, что, затевая это опасное дело, самовольное свидание с Талвеоном, толком не знал, зачем оно ему нужно. Теперь он изо всех сил старался сообразить, с какой целью пришёл сюда и чего ждёт от этого человека. И что тот собирается ему дать?..

– Придвинься поближе к решётке, с увещеваниями как будто, что ли, – подсказал Талвеон.

Как ни растерян был Лорк, но для чего нужна такая предосторожность, ему было ясно: чтобы стражник не заподозрил неладное. Он приблизился к решётке, и одной рукой, той, что ближе была к стражнику, сделал жест, словно в чём-то убеждает Талвеона или что-то ему доказывает. Широкий рукав рясы заслонил тюремщику обзор. А Талвеон тем временем сунул Лорку в другую руку тонкую трубочку, бумажную на ощупь. Лорк тут же скрыл её в рукаве.

– Я это для тебя написал, – тихо сказал Талвеон. – Для тебя и, может, для кого-то ещё… Прежние рукописи, которые в моих вещах при аресте нашли, все забрали. Или уничтожат их, или запрут где-нибудь навсегда. Мне хотелось бы написать для тебя больше, но время… Знаешь, в Роноре в одной мастерской работают над изобретением, которое позволит делать оттиски текста на бумаге во многих экземплярах. Ох, если бы хотя бы эти листки отпечатать с помощью такого устройства… Но нет, – как бы спохватился, очнулся от задумчивой мечтательности Талвеон, – забудь, что я сказал, не вздумай на себя лишнюю опасность навлекать. Лучше всего сожги рукопись после того как прочтёшь. Найти её у тебя ни в коем случае не должны. Да, кстати, не сердись, что «ты» говорю тебе. Хорошему человеку хочется, как другу, «ты» говорить.

– Что это вы меня хорошим человеком называете? Не знаете ведь совсем…

Талвеон улыбнулся в ответ:

– А мне эта клетка тюремная право даёт всем и всё напрямую высказывать. И хорошим… и не очень хорошим. Хорошим – потому что приятно, а другим – потому что хуже мне они уже не сделают. Убьют? Так я давно знаю, что рано или поздно убьют.

Лорк вздрогнул при этих словах, и Талвеон это заметил:

– Прости, не хотел тебя пугать… Ты о плохом не думай, прочти лучше, что я тебе дал. Случается, слова человеческие самого человека переживают… И пусть, хорошо это. А мне всё полегче будет – знать, что не все мои слова напрасно пропали, что кто-то прочитал… А насчёт того, почему я тебя хорошим человеком называю – если хочешь, того спроси, кому доверяешь больше.

«Знает, – невольно мелькнуло у Лорка в мыслях. – Про охотницу знает, что я к ней ходил. Но откуда, откуда?!»

– А я, может, вам и доверяю больше всех…

– Ну тогда имя мне своё скажи, как другу сказал бы.

– А вы не знаете разве? – по-глупому попытался поймать Лорк Талвеона. Узник опять улыбнулся – той своей улыбкой, которая без злой насмешки и без далёкой мечтательности, а просто добрая.

– Знаю или не знаю, это одно, а от самого человека его имя услышать – другое. Сделай бедному заключённому приятное, милосердный святой брат, немного ведь прошу…

– Лорк.

Молодой двухбережник дорого бы дал за то, чтобы как-нибудь по-другому, а не именем прославленного святого, называться. Сейчас вот Талвеон усмехнётся так же, как Ярла Бирг… Но Талвеон, даже если хотелось ему этого, воли усмешке не дал. А Лорк спросил поспешно, отчасти для того, чтобы от своего имени разговор увести, отчасти потому, что только теперь ему это пришло в голову:

– А откуда у вас чем и на чём писать есть?

Вот теперь усмехнулся Талвеон, да не просто так, а опять с той сумасшедшинкой, то ли показной, то ли действительной, которая в первое их свидание появлялась в нём. Приложил палец к губам и прошептал едва слышно:

– Я тебе про одного своего друга говорил? Он и позаботился чернила с бумагой доставить. Жалко, оставить их нельзя, обратно унёс. Обшарят камеру, найдут.

Опять загадками изъясняется, опять про этого своего «друга» невидимого вспомнил. Ну зачем?.. Ещё сильнее Лорка смутить хочет, как будто без того мало? Заново в его душу подозрения насчёт короткого своего знакомства с левобережными духами заронить? Да ещё ронорское печатное изобретение упомянул, а откуда ему тут, в тюрьме, такие новости знать, как не от них же, не от духов, что невоплощёнными по всему миру носятся и всё знают…

– Ты ступай, Лорк, слишком долго не надо тебе здесь задерживаться. Сам знаешь.

Ну вот, теперь – «ступай», когда столько у него спросить нужно, столько… что и не сообразишь, что.

На этот раз прощаться с Талвеоном Лорку не хотелось. Да и узник не желал таких слов произносить, поэтому только кивнули они друг другу перед тем, как Лорк поднялся и прочь по коридору зашагал. Но когда стихли шаги двухбережного брата и стражника в отдалении, узник со вздохом и с улыбкой, счастливой и болезненной одновременно, всё-таки прошептал: «Прощай».

Но имеет ли он право даже на такую улыбку? Правильно ли поступил с этим молодым человеком? Честно ли?..

Пока Лорк шёл от тюрьмы до жилого дома братства Священного Знака, листы, которые дал Талвеон, почти ощутимо жгли ему руку, до того тянуло немедленно на них взглянуть. Но Лорк не решался. Только скрывшись в своей келье, отважился наконец достать их и развернуть.

Буквы мелкие – побольше текста старался Талвеон на немногих листах уместить. Почерк чёткий, красивый. Но, видно, оттого что писал узник в полумраке, а может, и вовсе ночью, при слабом свете луны, иногда строчки шли неровно, прыгали.

«Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет», – так начиналась рукопись. И уже первая эта фраза стала для Лорка потрясением. В ней одной столько отступничества заключалось, что только за неё можно в тюрьму угодить. Это ведь явное противоречие учению о Двух Берегах, о благих и злых духах, одни из которых слабую человеческую душу к дурным поступкам склоняют, а другие – в хороших начинаниях поддерживают. Противоречие догме о сотворении мира между Двух Берегов, а значит, и о его Творце.

А дальше… Дальше были другие мысли, такие же поразительные, все представления, которые незыблемыми казались, переворачивающие. На нескольких убористо исписанных листах столько поместилось такого, что должно в трепет повергать, приводить в ужас… Но Лорка не приводило, а… интересовало. И за живое трогало. Потому что это не как сочинение Марвена Путешественника, в котором о верованиях совсем уж странных рассказано, вроде поклонения какому-нибудь камню, как богу, ежели в этом камне дырка обнаружится. Тут другое. Талвеон не чужие убеждения свысока, как нелепые, описывает, а высказывает свои раздумья, истиной их не именуя. Только первое утверждение про добро и зло вне человеческих мыслей у него самое непреложное и есть, а дальше – рассуждения, примеры, доказательства. И именно потому, что не провозглашает он свои слова единственной правдой, с которой поспорить нельзя, им верить хочется.

Лорк вдруг поймал себя на том, что как что-то очень дорогое прижимает рукопись Талвеона к груди. Нет, не сможет он её сжечь, как советовал узник. Но ведь и правда опасно её у себя оставлять, и для него самого, и для Талвеона…

Вот как получилось: думал Лорк утешение, разрешение своих сомнений у узника этого найти, а нашёл ещё большие сомнения. Теперь от бунтарских мыслей, от мятежных дум и вовсе голова разрывается. Невозможно дольше в четырёх стенах сидеть, словно тоже в камере… На волю выйти надо. Но рукопись тут бросать нельзя. С собой только её взять остаётся.

Нашёл Лорк в своих вещах пустую ладанку, свернул в несколько раз листы, потуже сдавил в ладонях, спрятал в полотняный мешочек и на шею повесил. Теперь на груди рядом – медный знак двухбережной веры и ладанка эта. Вот уж соседство – страннее не придумаешь…

О, а сколько же времени сейчас? Кажется, давно уже часы били… который час? Неужели четвёртый дневной? А сегодня среда, середина недели, и все братья и сёстры должны в главный городской храм на общую молитву явиться. Это в остальные дни можно помолиться и в обители, а дважды в неделю, в среду и в воскресенье, в главном храме большие службы бывают, и всем нужно туда ходить. А он опоздал, и к окончанию не поспеет теперь… Но слишком уж сильна многолетняя привычка – не смог Лорк намеренно службу пропустить. С таким большим опозданием всё равно на Букетную площадь отправился.

* * *

У ворот городской тюрьмы Ярлу ожидала неудача. Стражник упёрся: письмо письмом, пусть даже с герцогской печатью, но это ведь только приглашение в город прибыть. С одной такой бумагой никак нельзя к этому узнику постороннего провести. К другому какому, может, ещё и можно бы, но к этому – никак: случай очень уж особый. К нему только двухбережных братьев пускают, да расследователей, да самого на допросы водят, и всё. Поэтому, если уж так надо, нужна особая бумага разрешительная.

Ну что ты с этими любителями бумажек будешь делать! Злость, конечно, Ярлу взяла, да толку-то… Отправилась в советный дом, чтобы там у писаря, того, с гусиной шеей и петушиным голосом, или у какого ещё, обзавестись разрешением. Но на Букетной площади, до цели своей не доходя, остановилась. Куда это толпа народу идёт – знатные горожане, в бархат разодетые, и бедные, в штопаных обносках, мужчины и женщины, дети и старики? И двухбережников много – эти двумя отдельными кучками движутся, в одной братья, в другой, поменьше, сёстры. А, ну да, середина недели, в главный городской храм на большую службу лореттцы идут. Как раз напротив советного дома этот храм, с колоннами, с высокими башенками.

В многоголосом гомоне толпы слух Ярлы несколько раз отдельные отчётливые слова выхватил – «проповедь» и «отец Воллет».

Воллет. Это имя она от Лорка слышала. Это тот самый двухбережник, что в коридоре советного дома её убийцей назвал. Тот, что на заседании старшинства сидел по левую руку от герцога Хосвейна. Первый священник Лоретта. Сегодня он не только большую службу провести, но и проповедь сказать собрался…

Ярла замерла в раздумье. Мгновение назад самым важным ей казалось во что бы то ни стало увидеть этого узника, Талвеона Эйрского. Но теперь что-то заставляло её медлить. Что? Неужели то самое чутьё сумеречного охотника, подсказки которого она всё последнее время ждала?

Колебания продолжались недолго. Вместе с другими лореттцами Ярла вошла в храм.

Он был достаточно велик, но людей собралось столько, что внутри сделалось тесно. Для знатных горожан имелись скамьи, остальным предстояло слушать службу стоя. Уже один этот порядок неприятно задевал Ярлу, когда она заходила в храмы двухбережной веры. Святые братья говорят о добрых делах, но делят прихожан исходя из их достатка. Хорошо хоть сами не садятся на скамьи, стоят в специально отведённых галереях по сторонам молитвенного зала, мужчины в правой, если смотреть от входа, женщины – в левой.

Строгая красота зала, впрочем, вопреки всему наводила на возвышенные мысли. Но не прогоняла скепсис полностью. Да, явной, кричащей роскоши в убранстве храма нет, но ходили слухи, что некоторые верховные двухбережники, восхваляя бедность на словах, втайне скапливают немалые богатства. И вряд ли эти слухи безосновательны. Но не из-за этого Ярла питала к иерархам двухбережной веры неприязнь. Всё намного проще. В силу своих врождённых способностей, она не могла относиться к ним иначе, как к людям, которые не только сами желают жить в заблуждении, но вводят в заблуждение многих других. Слишком уверены они в своём учении, как в единственной и окончательной правде. Сколько мужчин и женщин, веря им, незаслуженно страдают, мучаются страхом и чувством вины? Страх и чувство вины – две ужасные силы, которым люди поддаются чересчур легко. Которые повергают в уныние и лишают созидательных способностей. Двухбережники часто используют эти силы как своё оружие. Выгодно используют, чтобы добиться большей власти.

Знатные лореттцы уже расселись на скамьях. Стихли разговоры, с балконов, расположенных под потолком зала, зазвучала музыка. Первый священник, встав у алтаря, прочёл четыре строки молитвы, которой полагалось открывать большую службу, и сделал паузу. Нестройный многоголосый хор прихожан повторил четверостишие. Первая молитва, вторая, третья, таинство в честь сотворения мира между Двух Берегов – с преломлением символического изображения единого мира, сделанного из необожжённой глины. В честь правобережных духов – с возлиянием воды и зажжением свечей. Наконец, четвёртая молитва и пятая. На этом большая служба обычно заканчивалась или же, как сегодня, продолжалась проповедью.

Для чтения проповеди отец Воллет перешёл к кафедре. Службу он, как полагалось, вёл с покрытой головой, теперь откинул капюшон рясы на плечи. Глядя на священника, Ярла невольно вспомнила определение, которое пришло ей на ум в советном доме: «скульптурная внешность». Да, именно так. Скульптор, изваявший её – сам Воллет. Не иначе как по собственной воле он придал каждой чёрточке своего лица такое аскетическое выражение. А горящий взгляд, которым он обводил собравшихся, казалось, мог прожечь насквозь, увидеть потаённые мысли любого из прихожан. Но так ли? Хочет ли священник угадывать истинные человеческие помыслы – или хочет внушить каждому, что, какими бы эти помыслы ни были, они в любом случае греховны и преступны? Взгляд Воллета заранее обвинял. Первый священник взял на себя роль судьи – и верил, что имеет на это полное право.

Но другой взгляд, взгляд сумеречного охотника, видел если не сами помыслы, то их последствия. Воллет для этого взгляда был такой же открытой книгой, как другие. Ярле стало ясно, что этого человека можно было бы пожалеть, если бы… если бы проявления его склонностей не были такими страшными. Действительно страшными, потому что и сами эти склонности, и их тени представляли угрозу для людей. Как бы в скором времени лореттцам снова помощь сумеречного охотника не потребовалась…

Снова. Она, Ярла, ещё и с нынешним делом не разобралась, а уже про какое-то «снова» думает. Надо отвлечься от возможностей и вероятностей и сосредоточиться на «сегодня» и «сейчас».

– Братья и сёстры! – начал между тем Воллет свою проповедь. – Вспомним о начале нашего мира, ибо никогда нельзя о нём забывать. Вспомним, что Творец создал мир благим. Сотворил духов и людей, которые были чисты и не запятнаны грехами. Но часть духов возомнили, что мир, созданный Творцом, не во всём правилен, что они смогут сделать его лучше. Они стали склонять на свою сторону людей, и люди в своей слабости и глупости прислушались к ним. Творец, увидев такую неблагодарность своих созданий, разгневался и придал мирозданию вид великой реки. Отделив мятежных духов от благих, он поселил первых на левом её берегу, вторых на правом, а мир людей поместил между двумя этими берегами. И сделал так, что люди во плоти не могут попасть на эти берега. Духи же, будучи бестелесными, покидают свои обиталища и проникают в наш мир. И мятежные, озлобившиеся в своём изгнании, склоняют людей ко всяческому злу. Благие же, смиренно приняв волю Творца, всячески стараются уберечь людей от падения. Но искушение, которому люди поддались однажды, навсегда исказило их природу. Люди слабы перед злыми духами и легко верят их обольщениям, в особенности когда духи прикрывают своё уродство, облекаются неким подобием прекрасной плоти, настолько реальной, что она даже способна к похоти. И души тех несчастных, кто не устоял перед демонами в жизни, после смерти, простившись с бренным телом, оказывается в их власти безраздельно и неминуемо отправляются в их мир, где подвергаются вечным и страшным мучениям.

Но Творец благ. Даже деяния злых духов он может обращать к пользе людей, которых любит как своих младших детей, как в каждой семье отец и мать отдают предпочтение младшим перед старшими. Бывает, что он приказывает злобному духу действовать по его воле, и демон не смеет ослушаться. И Творец посылает его в мир людей для того, чтобы указать им на их грехи и покарать. И это есть великое благо, ибо нераскаянные, узрев праведный гнев Творца, убоятся и раскаются, а, раскаявшись, спасут свои души от вечной погибели на Левом Берегу мировой реки. Сегодня говорю вам: покайтесь, грешники! Покайтесь! Вы призвали на свои головы ночную тварь! Покайтесь, или призовёте ещё и вечные муки левобережного мира, где огонь и нестерпимый холод попеременно будут терзать вас, и страшные язвы покроют с головы до ног, и не будет ничего, кроме бесконечной боли! Покайтесь, пока не поздно! – гремел Воллет.

Ярла видела, как лица многих прихожан искажаются тоскливым страхом, как заволакивает их разум мутная пелена, сгущается – и вот уже один, другой тёмный «бутон» пробились наружу и на глазах протянулись в рост. В такой тесноте выглядело это особенно неприятно: «облака» задевали стоящих рядом людей, незримо для них проникали в их тела… Связанная тень питается только силами своего хозяина, другим вреда не причиняет – но зрелище так себе.

Ларв, и до того уже колыхавшийся за спиной худой высокой девушки с измождённым лицом, стал виден отчётливее, приобрёл очертания фигуры живого существа. Что эта молодая женщина натворила, в чём считает себя виноватой? Человек, вырастивший настолько сильно проявленного ларва тоски, возможно, в шаге от самоубийства стоит.

«Не страшно тебе всё это видеть»? – спросил однажды Ярлу Риттон Нир. Она ответила, что не страшно, и не соврала. Но иногда это как будто выше человеческих сил становится, устаёшь от видуньего дара, ужасно устаёшь. С возрастом, что ли, не сильнее, а слабее душой становишься?.. Слишком много видишь, слишком часто…

Ну почему людям обязательно самим себя гробить надо? Вот и сейчас: зачем так легко словам Воллета верят они? Почему не задумаются, не усомнятся? Это же так просто! Вот, скажем, первый священник настолько красочно мучения левобережного мира живописует, но по его же словам туда, в этот мир, попадает душа без тела, так какой холод, какой огонь, какие язвы? Ничего поумнее не придумал, как душе телесные мучения пророчить? Всего одно сомнение – и нет уже безоговорочной веры ему, нет безысходной тоски.

«Ну что же ты, – сказал в голове беззвучный внутренний голос, – пробейся туда, на кафедру, да и объяви всем: мол, не верьте бездумно и не бойтесь. Что, не пойдёшь? Трусишь? То-то же».

Приказав ехидному голосу заткнуться, Ярла протеснилась к дверям и вышла из храма на волю. Но голос униматься не желал.

«Правильно трусишь. Небось, и не вышла бы отсюда: эти вот самые, кого хочешь облагодетельствовать, по слову Воллета тебя за руки да за ноги в тюрьму бы поволокли. На одного злостного еретика в лореттском застенке больше бы стало».

Ну, может, и так. Может, и поволокли бы. Пусть делают что хотят, пусть верят, во что хотят, пусть для вящего «наказания за грехи» ещё ларвов наплодят на свою голову…

Нет, хватит. Это похоже на отчаяние, а уж кому как не видуну знать, что отчаянию поддаваться опасно. Только ведь сейчас там, в храме, видела Ярла эту худую девушку, которая сама уже стала похожа на тень… Надо просто вспомнить о своей работе и делать её, вот и всё. И не углубляться в бесплодные рассуждения.

Отойдя от храма всего на несколько шагов, Ярла чуть не столкнулась с Лорком. Точнее, это Лорк чуть не столкнулся с ней, потому что спешил, не разбирая дороги. Вид у него был слегка безумный. Только в самое последнее мгновение остановился двухбережник, как вкопанный, пробормотал извинение и хотел Ярлу обойти, но, подняв на неё глаза, узнал.

– Извините, а… это вы. Здравствуйте.

– Здравствуйте. Что это вы проповедь отца Воллета пропустили?

– Я… а… – от растерянности Лорк как будто не слишком хорошо соображал. Повторил зачем-то: – Это вы… – и вдруг воскликнул: – Слушайте! Мне надо кое-что у вас спросить.

– Опять? – полуудивлённо, полунасмешливо вскинула брови Ярла. – По-моему, вас там заждались, – она указала себе за спину, на двери храма.

– Нет, – Лорк с неожиданным упрямством помотал головой. – Всё равно я опоздал, и… Как хорошо, что встретил вас! Мне очень важно сейчас… да, очень важно… Пойдёмте.

К изумлению Ярлы, он ухватил её за локоть и куда-то за собой потащил. Если бы она не захотела следовать за ним, ему, конечно, не удалось бы её вести. Но Ярле стало любопытно. Что так вывело из равновесия молодого двухбережника? Он вёл себя настолько странно, что, окажись на его месте кто-нибудь другой, Ярла подумала бы, что он собирается сделать совершенную глупость – например, поцеловать её. Впрочем, почему обязательно кто-то другой? Почему бы и человеку в рясе такое в голову не пришло? Человек – он всегда человек. В этом, может, проклятие его, а может, благословение. Или, если этих крайностей, этих слов, двухбережниками придуманных, избегать – не проклятие, не благословение, а просто человечность…

Но если бы Лорк действительно что-нибудь такое попробовал выкинуть, это было бы смешно, честное слово. Ярла от смеха не удержалась бы.

Но у него на уме было другое.

Завернув за угол храма, Лорк выпустил Ярлин локоть, оглянулся по сторонам, словно опасаясь чего-то. Но, видимо, нашёл этот переулок достаточно безопасным. С одной стороны от них были окружавшие храм густые заросли сирени и шиповника, с другой – стена жилого дома. Лорк полез зачем-то себе за пазуху и, как бы опомнившись немного, принялся оправдываться:

– Вы извините, что я так… Я не хотел… То есть, вас отвлекать не хотел, вы ведь по делам шли, наверное.

Ярла только поморщилась. Раз уж заварил кашу – заканчивай, доваривай, нечего мямлить.

– Да бросьте. Что у вас такое там? – довольно бесцеремонно осведомилась она, имея в виду то, что Лорк всё пытался и никак не мог вытянуть из-за пазухи – почему-то у него дрожали руки.

Вытянул наконец. Это оказалась полотняная ладанка с чем-то внутри. Ещё дольше он вытаскивал на свет её содержимое, но осилил всё-таки и эту задачу. В руках у него очутились свёрнутые в несколько раз исписанные листы.

– Вот, прочтите. Скажите мне, правда ли это, что написано тут…

– Правда, написано. Сами не видите? – усмехнулась Ярла.

– Не надо, не шутите, прошу вас! – взмолился Лорк с таким несчастным видом, что Ярла пожалела о своей насмешке.

– Это серьёзно… Он всё время говорит, чтобы я того спрашивал, кому доверяю… А мне некому довериться, кроме вас.

Ярла бросила на Лорка внимательный взгляд. Уж не заболел ли он, не жар ли у него? Но нет, взгляд ясный. То, что показалось ей намёком на лёгкую «безумность» – на самом деле потерянность, состояние человека, теряющего твёрдую опору под ногами.

– О чём это? – спросила она, взяв листы, но не глядя в них.

– Прочтите, пожалуйста.

Конечно, сейчас самое время углубляться в какую-то писанину. Но всё же Ярла стала читать. И первая же строчка сказала ей о многом, слишком о многом.

«Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет».

– Кто дал это тебе? – не заметив, что перешла на «ты», Ярла уставилась на Лорка почти таким же сверлящим взглядом, каким в храме Воллет смотрел на прихожан.

Двухбережник замялся, явно колеблясь, стоит ли говорить.

– Ты же сказал, что доверяешь мне. Да у тебя и выбора-то нет: начал – договаривай.

И Лорк решился. В его случае сумеречной охотнице действительно можно доверять…

– Один узник, Талвеон Эйрский, тут, в городской тюрьме сидит.