После этого бурного спектакля склока в маленьком закулисном мирке не затихла, а, наоборот, еще пуще разгорелась.

Вы думаете, если сцена в этом театре была небольшая, а актеры совсем маленькие, то и страсти у них были махонькие?

Уверяю вас — это совсем не так. Чем меньше бывает круг зрения действующих лиц, тем сильнее их маленькие страсти.

С утра уже все кипело. Лиса Люся бегала от одного Петрушки к другому и каждому говорила «дорогой», и каждому сплетничала и обвиняла другого. Свинья Хризалида противно хрюкала, а Брехун облаивал каждое слово нашего Петрушки.

Кукла Школьница ничего не могла поделать — она все-таки была только девочкой. Она затыкала уши и повторяла:

— Мальчики, не шумите! Мальчики, не надо ссориться!

Но ее никто не слушал.

Спектакли не ладились, так как мысли актеров были заняты совсем не тем, что происходило на сцене. Даже наш маленький жизнерадостный герой кричал зрителям свое «Здр-расьте!» уже не так весело, как раньше.

Замечали ли Олег и Муся, что происходило у них в театре, а если замечали, то на чьей были стороне?

Олег только посмеивался — ему это все казалось очень забавным — и даже подзадоривал иногда «этих маленьких дурачков», как он называл их.

Муся относилась ко всему гораздо серьезнее. Ее возмущало, что в театре нарушен железный порядок, который она установила, и маленькие актеры вышли из повиновения. В этом отношении она была настоящим режиссером.

Но действительного положения дел они оба не знали, так как хотя и понимали своих актеров, но не во всем и не всегда.

А к кому же из двух соперников лучше относилась Муся, которая, как вы уже, конечно, заметили, была настоящей главой этого маленького театра?

Право же, трудно сказать. Она охотно играла с нашим веселым Петрушкой, и ей нравился его молодой, непосредственный талант.

Но с Ученым Петрушкой она работала уже около двадцати лет, очень ценила его и не хотела обижать.

Муся назначала их в очередь: то один играл, то другой. Но чаще все-таки Сашин Петрушка, так как ученый актер становился частенько невыносимым не только за кулисами, но и на ширме.

Атмосфера, как говорится, сгущалась.

И вот однажды пес Брехун, которого подговорил Ученый Петрушка, решился на гадкое дело.

Стащив из реквизита пьесы «Петрушка-первоклассник» чернильницу-непроливашку, школьную тетрадь и ручку, он уселся однажды в самом темном углу перед ящиком и принялся строчить донос.

Донос предназначался «Гражданину Мосгосэстраде в собственные руки», и в нем должна была заключаться жалоба на «бесхозяйственность и бестолковость бездарных режиссеров вашего уважаемого театра, не умеющих ценить подлинных представителей театрально-кукольного искусства и поддерживающих всяких проходимцев» («Проходимцами» Брехун обозвал, как вы сами догадались, нашего бедного Петрушку.)

Но так как писать Брехун умел не так хорошо, как лаять, то вся эта великолепно-гнусная фраза была изложена следующим образом:

«Гав! Гав! Гав!»

Вероятно, гражданин Мосгосэстрада не понял бы этого своеобразного доноса, а если бы и понял, то не дал бы ему ходу, так как славных режиссеров своего маленького кукольного театра высоко ценил и уважал.

Но доносу Брехуна не суждено было дойти до «собственных рук гражданина Мосгосэстрады».

Когда Брехун, удовлетворенно ворча, заклеивал языком конверт, Олег вытащил его из-под самого носа Брехуна и, прочитав, беззлобно обругал пса дураком и велел идти в угол, чтоб на досуге подумать о своей глупости. Что Брехун и исполнил, хотя с недовольным ворчанием.

Но поздно вечером, после спектакля, Олег и Муся посовещались и решили, что, как это ни грустно, Сашиного Петрушку надо отправить домой.

— Иначе атмосфера в театре никогда не улучшится, — со вздохом сказали Муся.