На Монмартре, на третьем этаже дома № 72-Д по улице Оршан, жил человек по имени Дютийоль, который обладал странной способностью беспрепятственно проходить сквозь стены. Этот чиновник третьего класса, служивший в Департаменте регистраций, носил пенсне со шнурком и небольшую черную бородку. Зимой он ездил на службу автобусом, а летом, надев котелок, совершал этот путь пешком.

Свой необыкновенный дар Дютийоль открыл на сорок третьем году жизни. Как-то вечером, когда он стоял в прихожей своей холостяцкой квартирки, внезапно погас свет. Некоторое время Дютийоль ощупью двигался в потемках, а когда свет загорелся, он увидел, что находится на лестничной площадке. Это заставило его призадуматься — ведь дверь его квартиры была заперта изнутри; и вопреки доводам разума ему ничего не оставалось, как проникнуть в нее таким же способом, каким он только что из нее вышел, то есть через стену. Эта странная способность, которая никак не отвечала его духовным запросам, встревожила его. В следующую же субботу он воспользовался ранним окончанием работы и обратился к жившему поблизости врачу, рассказав ему о случившемся. Врач осмотрел больного и убедился в правдивости его слов. Он объяснил причину этой аномалии спиралевидным затвердением щитовидной железы и порекомендовал в качестве лечения максимальную затрату энергии, а также прописал порошки из смеси рисовой муки с гормонами кентавра — по два порошка в год.

Приняв один порошок, Дютийоль убрал остальные в ящик комода и забыл о них. Растрачивать свою энергию ему было не на что, так как его деятельность в Департаменте регистраций отнюдь не требовала особых усилий, а часы отдыха он посвящал чтению газет и коллекционированию марок, что также не вызывало большого утомления. Прошел год, а Дютийоль все еще не потерял своей способности проходить сквозь стены, но он никогда не пользовался ею. Это можно было объяснить только те, что он ни в малейшей степени не был авантюристом и не обладал богатым воображением. Ему даже не приходило в голову войти в квартиру, минуя дверь; он всегда отпирал ее надлежащим образом — с помощью ключа. Так Дютийоль мог бы безмятежно достигнуть старости, не изменив своим привычкам и не испытав даже своей необыкновенной способности, если бы не одно чрезвычайное событие, внезапно нарушившее его покой. Помощника начальника отдела, господина Мурона, перевели на другую должность, а его место занял некий господин Лекюйе, немногословный человек с усами щеточкой. С первого же дня новый начальник невзлюбил Дютийоля за его пенсне со шнурком и черную бородку и всем своим видом показывал, что тяготится им, как старой, никому не нужной вещью. Особенно неприятным было то, что господин Лекюйе решил провести в своем отделе значительные преобразования — они-то и нарушили душевное равновесие его подчиненного. Дело в том, что в течение двадцати лет Дютийоль привык начинать деловые письма следующим образом: «Ссылаясь на Ваше многоуважаемое послание от такого-то числа и памятуя о нашем предыдущем обмене письмами, честь имею сообщить Вам, что…» Эту формулировку господин Лекюйе пожелал заменить более краткой, по-американски деловитой: «В ответ на Ваше письмо от такого-то сообщаю…» Дютийоль не мог примириться с этим новым стилем. Помимо своей воли, он машинально продолжал писать в традиционной манере, и это поразительное упорство навлекало на него все растущую неприязнь со стороны начальника. Атмосфера в отделе становилась для Дютийоля с каждым днем невыносимее. Утром он шел на службу с величайшей неохотой, а вечером, уже улегшись в постель, нередко сразу не мог уснуть и минут пятнадцать предавался размышлениям.

Господина Лекюйе приводил в ярость этот настойчивый консерватизм, мешавший успешному осуществлению его реформ, и он перевел Дютийоля из общей канцелярии в полутемную клетушку рядом со своим кабинетом. Войти туда можно было лишь через узенькую дверку, украшенную табличкой с надписью прописными буквами «Кладовая».

Дютийоль кротко выносил свое беспримерное унижение, но у себя дома, читая в газете отдел происшествий, воображал господина Лекюйе жертвой самых страшных расправ и убийств.

Как-то начальник ворвался в каморку Дютийоля, потрясая письмом.

— Перепишите эту мерзость! — заревел он. — Перепишите эту гнусную мерзость, она позорит мой отдел!

Дютийоль пытался было возражать, но куда там — господин Лекюйе обозвал его старым тараканом и рутинером; уходя, он скомкал письмо и швырнул его в лицо своему подчиненному. В смиренном Дютийоле заговорила гордость. Оставшись один, он сначала почувствовал легкий озноб, а затем на него вдруг снизошло вдохновение: встав из-за стола, он вошел в стену, отделявшую его чулан от кабинета начальника. Предстать перед начальством полностью у него не хватило смелости — из стены высунулась только его голова. Лекюйе, еще не успевший успокоиться, сидел за своим рабочим столом и читал поданные ему на рассмотрение бумаги. В тот момент, когда он ставил какую-то запятую, в комнате раздалось покашливание. Он поднял голову, и взор его в невыразимом смятении остановился на голове Дютийоля, которая, казалось, висела на стене наподобие охотничьего трофея. Но эта голова была живой. Поблескивали стекла пенсне со шнурком, и сквозь них на Лекюйе смотрели полные ненависти глаза. В довершение ко всему голова заговорила:

— Мсье, — произнесла она, — вы негодяй, хулиган, мальчишка!

Разинув рот от ужаса, Лекюйе не мог оторвать глаз от видения… Наконец он вскочил с кресла, ринулся в коридор и вбежал в каморку. Дютийоль, с пером в руке, мирно работал на своем обычном месте, прилежно склонившись над столом. Начальник долго разглядывал его, а затем, пробормотав что-то, вернулся к себе. Но не успел он сесть, как голова снова выглянула из стены:

— Мсье, вы негодяй, хулиган, мальчишка!

В течение одного только этого дня страшная голова, возникала на стене двадцать три раза. Она продолжала являться и в последующие дни, но Дютийоль, успевший войти во вкус злой шутки, уже не довольствовался оскорблениями в адрес начальства. Он стал изрекал мрачные угрозы, выкрикивая их загробным голосом и заполняя паузы демоническим хохотом:

— Оборотень! Оборотень сторожит тебя! (Хохот.) Берегись, он бродит близко и ночью выпьет твою кровь (Хохот.)

Слыша эти жуткие крики, начальник бледнел, у него начинался приступ удушья, волосы вставали дыбом, холодный пот струился по спине. В первый же день он похудел на фунт. В последующую неделю он стал есть суп вилкой и отдавать полицейским честь на военный лад, не говоря уже о том, что он буквально таял на глазах. В начале второй недели карета скорой помощи отвезла его в психиатрическую больницу.

Теперь, освободившись от тирании господина Лекюйе, Дютийоль мог вернуться к своей любимой формулировке: «Ссылаясь на Ваше многоуважаемое послание от такого-то числа…» Но она потеряла для него интерес. В нем проснулась новая потребность, которая настойчиво заявляла о себе, — это была не больше не меньше, как потребность проходить сквозь стены. Без сомнения, для этой цели он мог свободно пользоваться стенами своего дома, что он и делал. Однако человек, обладающий необыкновенным даром, не может без конца растрачивать его по пустякам. Да и вряд ли способность проходить сквозь стены могла долго оставаться самоцелью. Тот, кто вкусил начало приключения, будет стремиться испытать его целиком, чтобы узнать, к чему оно приведет. Так случилось и с Дютийолем. Его обуяла жажда деятельности, он почувствовал непреодолимое желание реализовать свои способности, превзойти себя и свершить нечто необыкновенное. Он постоянно испытывал тоску и томление, как будто из-за стены его звал и манил чей-то голос. К сожалению, однако, перед ним не стояло никакой цели. Чтобы вдохновиться, он жадно читал газеты — в первую голову отдел политики и спорта, так как считал эти области деятельности наиболее достойными. Но, убедившись вскоре, что они ничего не дают человеку, обладающему даром проходить сквозь стены, Дютийоль набросился на отдел происшествий, который оказался весьма многообещающим.

Первую кражу Дютийоль совершил в большом банке на правом берегу Сены. Пройдя сквозь десяток наружных и внутренних стен, он проник к сейфам, набил карманы банкнотами и, прежде чем уйти, куском красного мела расписался, завершив выбранный им псевдоним Гару-Гару изящным завитком, который на следующий день был тоже воспроизведен во всех газетах. Не прошло и недели, как имя Гару-Гару приобрело необычайную популярность. Сочувствие публики было целиком на стороне таинственного вора, так ловко дурачившего полицию. Каждую ночь Дютийоль напоминал о себе новым подвигом, от которого терпел ущерб то банк, то ювелирный магазин, то какой-нибудь богач. В Париже и в провинции не было ни одной женщины, хоть мало-мальски наделенной воображением, которая не испытывала бы страстного желания телом и душой отдаться грозному Гару-Гару. После похищения знаменитого крупного алмаза и ограбления Муниципального банка, которые произошли в течение одной недели, восторг толпы дошел до предела, граничившего с безумием. Министр внутренних дел был вынужден подать в отставку, а за ним и начальник Департамента регистраций. Дютийоль же, став одним из самых богатых людей в Париже, по-прежнему являлся на службу каждое утро точно без опоздания, и поговаривали, что его собираются представить к награде. По утрам в Департаменте он с превеликим удовольствием слушал рассуждения сослуживцев по поводу своих подвигов, совершенных накануне ночью. «Этот Гару-Гару, — говорили они, — замечательный человек, сверхчеловек, гений». От таких похвал Дютийоль смущенно краснел, и в его глазах за стеклами пенсне загорался огонек дружелюбной признательности. В атмосфере всеобщего восхищения он постепенно проникся таким доверием к окружающим, что решил открыть свою тайну. Преодолевая остаток застенчивости, он поднял взор на своих сотоварищей, столпившихся над газетой, в которой сообщалось об ограблении Государственного банка, и скромно проговорил: «Знаете, Гару-Гару — это я». Громкий, неудержимый хохот встретил это признание, и Дютийоля тут же наградили в насмешку… прозвищем Гару-Гару. Вечером, когда чиновники расходились по домам, Дютийолю досталось столько издевательств и злых шуток от сослуживцев, что жизнь показалась ему не такой уж приятной.

Несколько дней спустя, ночью, Гару-Гару дал задержать себя полицейскому патрулю в ювелирном магазине на Рю де ла Пэ. Он распевал трактирную песню, колотя тяжелым золотым кубком по стеклу прилавков, предварительно расписавшись на денежном ящике. У него была полная возможность скрыться от полицейских через стены, но, судя по всему, он хотел, чтобы его арестовали, и сделал это, надо полагать, только для того, чтобы поразить своих сослуживцев, оскорбивших его недоверием. Чиновники и в самом деле были совершенно ошеломлены, увидав фотографию Дютийоля на первых страницах газет. Они горько сожалели о том, что так недооценивали своего гениального коллегу, и в его честь стали отращивать бородки, а некоторые, увлеченные раскаянием и восхищением, даже пытались практиковаться на бумажниках и часах своих близких и знакомых.

Отдаться в руки полиции лишь для того, чтобы поразить нескольких сослуживцев, — не значит ли это проявить поразительное легкомыслие, недостойное человека выдающегося? Однако сознательная воля мало значит в подобных решениях. Дютийолю казалось, что он приносит свою свободу в жертву честолюбивому стремлению отстоять себя перед обидчиками, тогда как на самом деле он катился туда, куда толкал его рок. Для человека, умеющего проходить сквозь стены, невозможна сколько-нибудь успешная карьера, если он хоть раз не побывает в тюрьме. Попав под своды Санте, Дютийоль почувствовал себя баловнем судьбы. Толщина тюремных стен была для него чудесным подарком. На следующий же день удивленные сторожа обнаружили, что заключенный вбил в стену своей камеры гвоздь и повесил на него золотые часы начальника тюрьмы. Он не сумел или не пожелал объяснить, каким образом эта вещь оказалась в его распоряжении. Часы были возвращены законному владельцу, а назавтра вновь оказались у изголовья Гару-Гару вместе с первым томом «Трех мушкетеров», позаимствованным из книжного шкафа начальника тюрьмы. Тюремная стража выбилась из сил. Мало того, она жаловалась, что получает в зад пинки необъяснимого происхождения. Можно было подумать, что у стен есть не только уши, но и ноги. Через неделю после того, как Гару-Гару посадили в тюрьму, начальник Санте, войдя однажды утром в свой кабинет, обнаружил на столе письмо следующего содержания:

«Господин начальник! Учитывая наш обмен мнениями от 17 числа текущего месяца, а также учитывая Ваши общие распоряжения от 15 мая прошлого года, честь имею сообщить, что я только сейчас дочитал второй том „Трех мушкетеров“ и предполагаю бежать из тюрьмы сегодня ночью между двадцатью пятью и тридцатью пятью минутами двенадцатого. Прошу Вас, господин начальник, принять выражения моего глубочайшего уважения. Гару-Гару».

Несмотря на то, что в эту ночь за Дютийолем был установлен строжайший надзор, он исчез ровно в одиннадцать тридцать. На следующее утро эта новость стала достоянием публики и вызвала небывалый взрыв восторга. Дютийоль же, совершив новую кражу, которая вознесла его на вершину славы, даже и не думал скрываться и беззаботно разгуливал по Монмартру. Через три дня после побега, около полудня, он был арестован на улице Коленкур в кафе «Мечта», где в обществе нескольких приятелей пил белое вино с лимонным соком.

Гару-Гару был снова водворен в Санте и заперт на три замка в темном карцере; он оттуда вышел в тот же вечер и, отправившись спать в квартиру начальника тюрьмы, устроился в комнате для гостей. Часов в девять утра он позвонил горничной и велел ей принести завтрак; а когда прибежала стража, позволил ей схватить себя прямо в постели, не оказывая никакого сопротивления. Разъяренный начальник тюрьмы поставил часового у дверей карцера и посадил Дютийоля на хлеб и воду. Но в полдень арестант уже завтракал в соседнем ресторане, откуда, допив кофе, позвонил начальнику тюрьмы:

— Алло! Господин начальник, мне, право, очень неловко беспокоить вас, но когда я уходил, я забыл захватить ваш бумажник и поэтому застрял теперь в ресторане. Сделайте одолжение, пришлите кого-нибудь расплатиться по счету.

Начальник тюрьмы прибежал самолично. Он был так возмущен, что стал изрыгать угрозы и оскорбления. Обидевшийся Дютийоль на следующую ночь сбежал и решил больше не возвращаться. Теперь он принял меры предосторожности — сбрил свою черную бородку и заменил пенсне со шнурком очками в черепаховой оправе. Спортивная каскетка и костюм в крупную клетку с брюками гольф довершили его преображение. Он поселился в небольшой квартирке на авеню Жюно, куда еще до первого своего ареста перевез часть мебели и вещи, которыми больше всего дорожил. Шум славы стал утомлять его, а после пребывания в Санте способность проникать сквозь стены утратила значительную часть своей притягательности. Самые толстые и неприступные стены интересовали его теперь не более, чем легкие ширмы. Проникнуть в сердце громадной пирамиды — вот что стало теперь его мечтой. Обдумывая план путешествия в Египет, он вел пока что самую безмятежную жизнь — коллекционировал марки, ходил в кино, фланировал по улицам Монмартра. Его внешность настолько изменилась, что даже самые близкие друзья не узнавали его, когда он — чисто выбритый и в черепаховых очках — проходил мимо них. Только художник Жан Поль, от которого не ускользало ни малейшее изменение в облике постоянных жителей квартала, узнал его. Столкнувшись как-то утром с Дютийолем на углу улицы Абревуар, художник бесцеремонно обратился к нему на уличном жаргоне:

— Чего это ты канаешь за фраера? Хочешь натянуть бороду мусорам?

Его слова имели приблизительно такой смысл: «Думаешь, я не вижу, для чего ты вырядился таким щеголем? Хочешь сбить с толку сыщиков?»

— Эх, — пробормотал Дютийоль, — он меня узнал.

Это происшествие его обеспокоило, и он решил ускорить свой отъезд в Египет. Но в тот же самый день он влюбился в хорошенькую блондинку, которая дважды встретилась ему на протяжении четверти часа, когда он прогуливался по улице Лепик. Она затмила собой все — коллекцию марок, Египет и пирамиды. Да и блондинка поглядывала на него с большим интересом. Ничто так не поражает воображение современных женщин, как брюки гольф и черепаховые очки — они невольно вызывают образ любимого киногероя и внушают мечты о коктейлях и калифорнийских ночах. Жан Поль рассказал Дютийолю, что красавица, к несчастью, замужем, а муж ее — человек грубый и подозрительный. Этот ревнивец, сам предававшийся разгулу, уходил из дому в десять часов вечера и возвращался в четыре утра. Но перед уходом он неукоснительно принимал меры предосторожности: ставни запирал висячими замками, а двери — на два оборота ключа. Днем он не спускал с жены глаз, а случалось даже, шпионил за ней на улицах Монмартра.

— Экая скважина, жмотина толстокожая, никак не признает за другими права полюбоваться его розочкой.

Предостережение Жан Поля лишь распалило воображение Дютийоля. На следующий день, увидев молодую женщину на улице Толозэ, он отважился пойти следом за ней и, улучив минуту, когда она ожидала очереди в молочной, почтительно поведал ей о своем чувстве и заявил, что знает обо всем — о злодее муже, о запертых дверях и ставнях, но тем не менее будет в ее комнате в этот же вечер. Блондинка зарделась, кувшин для молока дрогнул в ее руке. Обратив на него увлажненные нежностью глаза, она со вздохом прошептала: «Увы, мсье, это невозможно».

Вечером, в десятом часу того же счастливого дня, Дютийоль стоял на улице Норвэн, не спуская глаз с массивной каменной стены, из-за которой выглядывали лишь флюгер и труба небольшого домика. Наконец открылась калитка, вышел человек, тщательно запер ее на ключ и стал спускаться к авеню Жюно. Подождав, пока он исчезнет за поворотом, Дютийоль сосчитал для верности до десяти и бодро ринулся сквозь стену. Преодолев все преграды, он проник в комнату прекрасной узницы. Она восторженно встретила его, и они предавались утехам любви до часу ночи.

Наутро Дютийоль обнаружил досадное обстоятельство — у него сильно разболелась голова. Но он не придал этому значения, — не станет же он из-за такого пустяка пропускать свидание. Ему попались на глаза порошки, завалявшиеся в ящике комода, и он принял один утром, другой — перед обедом. К вечеру головная боль утихла, да он и забыл о ней, волнуясь перед свиданием. Молодая женщина встретила Дютийоля со страстью, рожденной воспоминаниями о прошлой ночи. На этот раз они предавались любви до трех часов утра. На обратном пути Дютийоль почувствовал, что стена комнаты, сквозь которую он проходил, как-то странно теснит его плечи и бедра, но он не обратил на это внимания. Однако, войдя в массивную каменную ограду, он вдруг ощутил явное сопротивление. Казалось, его окружает какая-то жидкая, но с каждой минутой густеющая и уплотняющаяся среда, которая все более сопротивляется его усилиям. Наконец, пройдя каменную толщу уже наполовину, он обнаружил, что не может больше сдвинуться с места, и тогда с ужасом вспомнил о проглоченных порошках. То, что он принял, было не аспирином, а прописанным ему в прошлом году лекарством из смеси рисовой муки с гормонами кентавра. Это средство в сочетании с чрезмерным утомлением от большой затраты энергии дало предсказанный врачом эффект.

Дютийоль оказался замурованным в ограде. Одетый камнем, он и по сей день стоит там. Ночные гуляки, бродя по улице Норвэн в час, когда стихает шум Парижа, слышат какой-то странный, глухой, словно потусторонний, голос и принимают его за стон ветра, гуляющего в переулках Монмартра. Это Гару-Гару оплакивает печальный конец своей блистательной карьеры и сожалеет о столь кратковременной любви.

Иногда в зимнюю ночь, захватив с собой гитару, художник Жан Поль отваживается забрести в гулкую пустыню улицы Норвэн, чтобы утешить песенкой бедного узника. Звуки гитары, извлекаемые его окоченевшими пальцами, проникают в глубины камня, словно капли лунного света.