Как-то раз один светский вор сбежал со страниц детективного романа и после удивительных приключений прибыл в крохотный захолустный городок.

Он вышел со станции, пересек Станционную площадь и, подходя к Станционному проспекту, услышал, что город так и гудит.

— Не забудь положить ключ под коврик, — неслось со всех сторон.

Это матери семейств уходили с дочерьми на бал в ратушу.

— Не волнуйся, — отвечали мужья, изнывая от нетерпения, — ключ будет под ковриком, вам не придется звонить. Но если вдруг вы вернетесь домой раньше меня…

— Раньше тебя? Уж не хочешь ли ты сказать, что бильярдные партии затягиваются до четырех часов ночи?

И матери семейств были совершенно правы. Приличные партии заканчиваются не позже полуночи. Тем временем вор-джентльмен шагал себе по улицам, стремившим на площадь Ратуши потоки бархата и креп-жоржета. Накануне вечером он выехал из Рима с чемоданчиком скромных размеров, заключавшим в себе ни много ни мало каменья с королевской короны и туфлю Папы. А утром спрыгнул с поезда на ходу, чтобы на время оторваться от погони — а гнался за ним весь европейский сыск, — и теперь пользовался передышкой, дабы поразмыслить о тщете земной славы.

«Я сполна овладел наукой мошенничества, — думал он. — Самые мудреные замки беззащитны передо мной, и мне нет равных, когда дело доходит до подкупа должностных лиц. После двухлетнего стажа в американских тюрьмах, где меня школили лучшие мастера своего дела, я стал признанным щипачом, домушником и медвежатником; с равной легкостью обирал я пьяных и обчищал квартиры. Упорный труд помог расцвести моим недюжинным талантам. Сегодня я граблю августейших особ, у меня наводчики во всех частях света, один мой ход на бирже — и падают или возносятся целые кабинеты министров, а между тем сердце у меня уж давно не заходится от восторга, как в пятнадцать лет, когда, готовясь к выпускным испытаниям, я набивал руку на часах и бумажниках преподавателей. Где ты теперь, моя шальная младость? Горе мне, горе — промотать всю жизнь по столицам, растерять по игорным столам! Никогда еще мне так остро не хотелось повидать места, где я появился на свет…»

Вор-джентльмен шагал по улочке меж притихших домиков. Вдруг он встал как вкопанный и прошептал:

— А кстати, где же это я родился? Должно быть, где-то во Франции, но черт меня побери, если я знаю где. С тех пор как я вышел в люди, у меня перебывало столько паспортов, столько почтенных папенек и маменек, что я сбился со счета. Кто бы еще сказал, как меня на самом деле зовут.

Он приложил руку ко лбу и скороговоркой перебрал с полсотни имен.

— Жюль Моро… Робер Ландри… нет… может, Иоланда Гарнье? Да нет, это я тогда просто переоделся женщиной. Альфред Птипон?.. Птипон, Птипон… Скорее уж Рауль Деже… Нет, это для кражи изумрудов… Жак Лероль… не то… Герцог де Жеруль де ла Бактриан? Навряд ли, по правде-то говоря…

Наконец он утомился и досадливо махнул рукой:

— Буду я еще голову ломать. Послать запрос в сыскную полицию, всего-то и дела.

Поглощенный мыслями о своем настоящем гражданском состоянии, он и не заметил, как вошел в ограду какого-то домика, достал связку отмычек и принялся орудовать в дверном замке. Но, опомнившись, фыркнул и спрятал инструмент обратно в карман:

— Вот дурья башка, сказано же: ключ под ковриком.

Ключ и в самом деле лежал под ковриком. Он шагнул в прихожую и открыл чемоданчик, чтобы переодеться в рабочее — щегольской плащ-накидку, цилиндр и черную бархатную полумаску. В полном облачении вор-джентльмен обследовал первый этаж, но ничего там не приглядел. Только сунул себе в карман стальные часы — привычка, знаете ли, въевшаяся с детства. Он поднялся наверх, зашел в чью-то спальню и при виде двух узеньких кроватей, стоявших каждая в своем углу, вдруг растрогался: здесь явно жили девицы.

— Прелестные юные создания, — вздохнул он, глядя на висевшие на стене фотокарточки. — Дай Бог, чтобы на балу в них влюбились честные малые, толковые, покладистые, работящие, и чтобы приглашение на танец обернулось чем-нибудь посерьезнее.

Из чистого любопытства — вор отворил шкаф и, подсвечивая себе фонарем, занялся исследованием его глубин. Он развернул фланелевые панталоны, отделанные понизу фестончиками, затем рубашки из льняного полотна; все это дышало такой чистотой и целомудрием, что его прошибла слеза. В благоговейном восторге он снял свой цилиндр и черную бархатную полумаску и проговорил сдавленным голосом:

— Наивные панталоны с фестончиками! Белоснежные рубашки и вы, невинные девические комбинации, как пленительна ваша скромность для сердца, израненного суетным светом! Касаясь этих сокровенных, но таких добротных вещей, я чувствую, как в душу закрадываются честные намерения. Семейные добродетели до того меня растревожили, что я готов уже отказаться от грешной беспутной жизни и провести остаток дней скромным чиновником по ведомству Регистрации.

Он предавался этим благочестивым грезам, а сам машинально перебирал в шкафу белье. Вдруг под стопкой носовых платков он нашарил пару фаянсовых копилок: на одной было написано: «Приданое Мариетты», на другой: «Приданое Мадлены». Он вытряхнул содержимое себе в карман и тут спохватился.

— Нужно во что бы то ни стало отделаться от этой привычки.

Деньги снова оказались в копилках, и у него стало легко и весело на сердце. Поистине, честность сама по себе награда.

«Решено, — подумал он, — отныне с жизнью светского вора покончено».

Он почувствовал, что валится с ног — шутка ли, такой волнительный день. Не было еще и десяти, и он решил, что вздремнет на месте, пока не вернутся хозяева. Он растянулся на кровати в девичьей спальне и провалился в сон. Вор уже заведовал канцелярией в каком-то важном департаменте, а в петлице у него красовался орден Академических пальм — как вдруг его разбудил сердитый голос. Он подошел к окну. Какой-то человек сидел на корточках перед входной дверью и брюзжал, явно не в духе:

— И все-таки я отлично помню, что закрыл дверь и положил ключ под коврик. Здесь бы ему и лежать, а вот поди ж ты…

Незнакомец пошарил еще немного под ковриком и опасливо заметил:

— Видно, жена вернулась, не иначе… Ох и попался же я…

Он позвонил в дверь, сперва несмело, затем обрывая шнурок. Ишь, бедолага, подумал вор, ему бы до спальни дойти, а наверх он не поплетется; он сбросил вниз ключ и снова залез под одеяло.

«Покемарю еще часик-другой, — зевнул он, — глядишь, и выйду в начальники. Знаем мы, что такое мамаша, у которой две дочки на выданье: пока все свечи не прогорят, не уйдет с бала».

Но только он вернулся в свою канцелярию, как в комнату вошел хозяин дома и включил свет. Вор-джентльмен уселся на кровати и захлопал себя по карманам — куда же запропастился пузырек с хлороформом, — но гость вдруг вскрикнул и бросился ему на шею:

— Сынок! Вот ты и дома, вернулся-таки спустя восемнадцать лет!

Уж не всплакнуть ли мне, раздумывал светский вор. Восемнадцать лет — а значит, подсчитал он, сейчас ему все тридцать пять: ишь обрадовал. Но надо же, как совпало.

— Мне не хотелось бы ранить ваших чувств, — начал он, — но вы точно уверены, что признали сына?

— Признал ли я тебя? Еще бы! Голос крови — не шутка.

— Голос крови — оно конечно, — согласился вор. — Однако же он может и ошибиться, и тогда…

— Да никакой ошибки! Ты и впрямь мой старшенький, ты и впрямь мой сынок Рудольф!

— Рудольф… Не спорю. Припоминаю нечто подобное. И все же…

— И у тебя еще родинка на сгибе правой руки, светлая такая…

Тут уж у Рудольфа не осталось сомнений. Последовали долгие объятия, в голосе у обоих дрожали слезы.

— Дорогое мое дитя, — говорил отец, — а я уж и не чаял тебя увидеть; как долго ты пропадал…

— Ах, отец! Я же знал, что найду ключ под ковриком…

— Кстати о коврике, не вздумай ляпнуть при матери, что я пришел в три часа ночи… Не поймет, поди, что можно так засидеться за бильярдом. Она, видишь ли, повела твоих сестер на бал в ратушу, ну а я тем временем решил перекинуться с приятелями в манилью.

— Вы, кажется, говорили о бильярде…

— Ну в бильярд, в бильярд. Начали с манильи — кончили бильярдом. В любом случае, скажи матери, что в полночь я уже был дома — что тебе стоит сделать ей приятное.

Рудольф скрепя сердце пообещал. Уж таким он стал честным, что не мог теперь солгать даже во благо.

— Вы сказали — сестры. Уж не те ли это хорошенькие девушки с фотографий? Они немало изменились, пока меня не было дома, и, по правде говоря, я едва их узнал.

— Ничего удивительного, ведь старшая появилась на свет год спустя, как ты уехал. Мы так огорчились, когда ты внезапно исчез, что мать не оставляла меня в покое, пока Небо не послало ей ребенка. Она была страшно разочарована — уж очень ей хотелось мальчика — и решила попытать счастья еще разок. Но судьба к нам явно не благоволила, ведь жена опять произвела на свет девочку, которую назвали Мариеттой. Нелегко мне было остаться без сына, но хватило все же ума не слушать твою мать: наплодила бы мне десяток девок, как пить дать, лишь бы наконец получился мальчик. Слава Богу, хватит с нас этих двух пигалиц — только и делай, что гони монету!

— Отец, — вздохнул Рудольф, — как бы тяжело нам ни приходилось, нам никогда не расплатиться сполна за святые семейные радости.

— Святые семейные радости, — невесело хмыкнул отец. — Сразу видно, что сам ты их и не нюхал. Попробуй прокорми четыре рта на девятьсот франков в месяц — живо бы отрезвел…

Он с завистливым восхищением оглядел плащ и цилиндр сына и прибавил:

— Хорошо болтать о семейных радостях тому, кто холост и кто может купить себе шляпу, как у тебя… Утешусь хоть тем, что ты зашибаешь деньгу. Ты, кстати, еще не рассказывал мне, кем работаешь…

Рудольф без промедления выпалил:

— Должен признаться, отец, что со вчерашнего вечера я сижу без дела. Стыд и срам, да и только. Ведь мне отлично известно, что праздность — мать всех пороков.

— Что ж, сынок, пословица дельная, и забывать о ней не след. Но ты уж больно суров: корить себя в праздности, если только вчера лишился места… Да у тебя, верно, и отложено кой-чего на черный день.

— Кое-что имеется. Миллионов пятьсот франков в наличных и в движимом имуществе, и примерно столько же вложено в разные промышленные и торговые предприятия.

У отца горло перехватило от волнения. Он рухнул на стул и сорвал с себя накладной воротничок.

— Ах, сыночек-сыночек! — пролепетал он. — Подумать только, а ведь я хотел пустить тебя по Дорожному ведомству… Родители порой здорово виноваты перед детьми… Но каким чудом ты сколотил такое завидное состояние?

— Какие тут чудеса. Я стал светским вором, а когда наловчился, дела быстро пошли в гору.

— Светский вор, — папаша слегка растерялся, — мой сын — светский вор?.. Вор из высшего света, ну да… Из высшего света и миллиардер.

— Не тревожьтесь, — сказал Рудольф, — вчера вечером я решил уйти из профессии. Отныне я хочу стать честным человеком и посвятить себя тихим радостям домашнего очага.

Отец воздел руки и возвел глаза к небу: да простятся блудному сыну все прегрешения молодости.

— Раз уж ты остепенился, — возгласил он, — я и знать не хочу о том, что было. Знаю только, что ты миллиардер и примерный сын…

— Конечно, — согласился Рудольф, — я примерный сын и, надеюсь, сумею это доказать; но я больше не миллиардер. Уж не думаете ли вы, что я оставлю себе бесчестно нажитое? Что толку распинаться о добродетели, если я не отдам все, что награбил; а когда я со всеми рассчитаюсь, мне останется только сожалеть о содеянном и молить о прощении.

Тут Рудольф достал из жилетного кармашка стальные часы, которые он стащил на первом этаже, и с величайшим смирением протянул их отцу. Но отец любовно оттолкнул их и объявил сыну, что весь дом к его услугам: распоряжайся, как хочешь.

— Все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе, ты так и знай. Отец и сын: какие уж тут счеты.

— Не зря я расхваливал радости семейной жизни, — сказал Рудольф. — Я тронут вашей щедростью и, надеюсь, не покажусь вам бесцеремонным, если позволю себе тут же, по-домашнему, занять у вас двадцать пять луидоров. — Рудольф еще не успел отделаться от привычек светского вора и выражался несколько витиевато. — Не то чтобы я сидел без денег. В кармане у меня пачка купюр, в которой не то семьсот, не то восемьсот тысяч франков, но, знаете ли, совесть не позволяет прикоснуться к ним.

Отец не на шутку разгневался: это же чистое безумие, никакой логики! Родители горбатились, чтобы он мог закончить школу, у сестер приданого кот наплакал, а он, видите ли, отказывается от состояния. Восемьсот миллионов — за здорово живешь! Ну не безумец ли.

— Отец, — причитал Рудольф, — я хочу одного — стать порядочным человеком!

— Далась тебе эта порядочность. Да разве порядочный человек станет швырять деньги на ветер! Раз уж тебе так неймется, начни с того, чтобы слушаться отца… Первым делом ты отдашь мне пачку тысячных купюр. Ну-ну, доставай из кармашка.

И тщетно Рудольф объяснял, что эта пухлая пачка принадлежала настоящей принцессе, — чтобы завладеть деньгами, он соблазнил ее горничных, — отец и слышать ничего не хотел. Дурной сын, твердил он.

— Это мои деньги, и, по правде-то говоря, с тебя еще причитается за все, что мне пришлось выстрадать, пока ты пропадал незнамо где. Отдавай-ка.

— Отец, эти деньги будут жечь вам руки, и к тому же вы знаете, что нечестно нажитое впрок не идет.

— Нечестно нажитое? Ну погоди, я научу тебя сыновней почтительности. Считаю до трех, и, если ты, упрямец, не сделаешь, как велит отец, я прокляну тебя.

Не зря же Рудольф был героем трескучих любовных романов — ему ли не знать, что благородная душа вовек не смоет с себя отцовского проклятия. Он спохватился и протянул пачку отцу. Тот дважды пересчитал деньги и убрал их в карман пиджака.

— Ровно восемьсот семьдесят пять тысяч франков, чуть больше, чем ты думал. Ну ладно, ладно, хороший ты сын, а уж дурь-то, засевшую в тебе с вечера, мы живо повыбьем, задатки у тебя добрые.

«Боже мой, — вздохнул про себя Рудольф, — кто бы подумал, что добродетель так непросто дается. Только задумал стать честным, и на тебе, уже первое искушение. И все же… где может быть лучше, чем в лоне семьи?..»

Отцовские наставления он слушал вполуха. Его горькие думы прервал звонок в дверь, и из замочной скважины донеслось ехидное:

— Это почему еще ключа нет под ковриком?

Супруг высунулся в окошко и бросил ключ в сад, но так неловко, что ни жена, ни дочери не могли его найти. В саду разразились проклятиями. Супружница пылала праведным гневом: налил глаза, бесстыжий, — до двери не может дойти! А еще отец семейства. Минут десять прошли в бесплодных поисках, и на улице забеспокоились, не соскользнул ли ключ в подвал. Терпение, терпение, призывал сверху отец, но вскоре и он встревожился. Рудольф понял, что дела плохи, и не без горечи — ведь он уже отрекся от сатаны и всех дел его — сказал:

— Не бойтесь, отец, я сейчас им открою.

Он сбежал вниз, достал свою связку отмычек, и замок тотчас поддался, как простая щеколда.

— Золотые руки, что и говорить, — прошептал отец.

Рудольф кисло улыбнулся и убрал связку в карман. А мать кинулась сыну на шею и зарыдала, сжимая его в объятиях:

— Вернулось мое дитятко, не зря я ждала его восемнадцать лет!

— Вернулся наш братец, не зря мы так часто поминали его в молитвах! — восклицали Мадлена с Мариеттой.

Охам-ахам не было конца, все рыдали от радости. По такому случаю на столе появилось варенье из мирабели. Его стали есть с хлебом, запивая кофе с молоком. Сестры были так изящны и так скромны, а материнский голос звучал так ласково, что Рудольф уже недалек был от мысли: вот оно, счастье.

Он похвалил материно платье из органди, отметил, какая красивая у нее завивка, а отец и ляпни:

— Вот он, светский лоск. Еще бы, ведь сын не вылазит из салонов…

Рудольф покраснел до ушей и, чтобы скрыть замешательство, спросил, пышный ли выдался бал. О да, веселье вышло на славу. Таких торжеств не бывало, с тех пор как открыли памятник.

— Я всю ночь танцевала с Дюпонаром-младшим, — сказала Мадлена, — на нем был коричневый в полоску костюм, и хоть он в жизни не брал уроков, а танцует едва ли не лучше всех в городе. Когда он обнимал меня за талию и кружил в вальсе, я казалась себе легонькой, как пушинка.

Она зарделась самым прелестным образом и добавила:

— Мы говорили о том о сем, а под конец он сказал мне, что зайдет повидать папу.

— Дюпонар-младший вполне приличный молодой человек, — подтвердила мать, — он дважды угощал меня в буфете. Я справилась о нем у соседки: оказалось, она хорошо знает его родителей. Юноша, похоже, трудолюбивый, штанов в кафе не просиживает, в воскресенье из дому ни на шаг. С виду и не скажешь, а между прочим, получает в своей бухгалтерии восемьсот франков в месяц. Словом, Мадлене повезет, если он согласится взять ее в жены.

Отец Мадлены собрался было возразить, но Мариетте так не терпелось рассказать, с кем танцевала она, что он не успел вставить и словечка.

— А я, — начала Мариетта, — всю ночь танцевала с бригадиром Валантеном из обозных войск, кареглазый — загляденье. Он то и дело говорил мне, что в жизни не видел танцовщиц прелестней. Но как говорил, и представить себе нельзя. Сразу видно, что от чистого сердца. Напоследок он повторил это еще раз и пообещал, что зайдет повидать папу.

Мариетта покраснела, как подобает девице в таких случаях, и поглядела на мать. Та закивала:

— На этом Валантене военная форма сидит как влитая, и он тоже два раза угощал меня в буфете. Я справилась на его счет. Похоже, начальство уже приметило его. Прояви он немного решимости — и прекрасная выйдет партия для Мариетты.

Все эти разговоры разбередили и Рудольфа; он слушал с улыбкой восторженный щебет сестер и тешил себя мыслью, что однажды и он приведет в дом невесту в добротных фланелевых панталонах, бойкую, расторопную, чтобы и шить умела, и на фортепьянах играть. Он собрался было ввернуть подходящий комплимент, но отец вдруг схватил баночку с вареньем и хватил ею об стол — впрочем, вполсилы.

— Не нужны мне зятья-голодранцы! — взревел он. — Теперь, когда Рудольф стал миллиардером и поделился со мной своими деньгами, я могу дать за каждой из дочерей двести тысяч — так, для затравки. А у вашего Дюпонара и тысчонки в месяц не набежит! И слышать ничего не желаю, ни о Валантене, ни о Дюпонаре! Бригадир обозного поезда, футы-нуты! Почему же сразу не рядовой? Запомните раз и навсегда: у жениха непременно должен быть автомобиль и цилиндр!

Увидев, что Мадлена и Мариетта побледнели, Рудольф подмигнул им и заговорил очень рассудительно: мол, не в деньгах счастье.

— Но подумайте, отец, ведь Дюпонар-младший не ходит в кафе…

— Очень мне нужно, чтобы маменька попрекала меня день-деньской: а вот, мол, твой зять…

— Ну а бригадир Валантен, какая выправка, доблесть!

— Ты-то что понимаешь в доблести, сам ни дня не служил.

— Да здравствует армия! — вскричал Рудольф, да так запальчиво, что у девиц забилось сердце. — Я нашел вчера свое истинное призвание. Я отказываюсь от состояния, чтобы посвятить себя семье и родному краю.

— Просто уши вянут, — сказал отец. — В мои времена заговаривались родители, сегодня вздор несут дети. Что ж, в случае чего проси у меня взаймы — глядишь, и подкину какую мелочишку. Когда я выдам дочкам приданое, у меня останется еще четыреста семьдесят пять тысяч франков — я все вложу в пожизненную ренту. Оставляй состояние кому хочешь, ну а я уж найду твоим сестрам таких мужей, что оставь заодно и надежду разжиться у них деньгой!

Он буркнул, что идет спать, и хлопнул дверью. А дочки с матерью, словно только того и ждали, подперлись рукою и уткнулись в платочки. Глядя, как они убиваются, пригорюнился и Рудольф. И невольно подумал: честность связывает руки… Он вспоминал, как вступался в свое время за угнетенных, когда у него еще был целый арсенал средств: подмахнуть анонимку, вскрыть сейф; в ту пору хватало записки: «Господин граф, попробуйте только помолвить свою дочь Соланж с молодым Алексисом». Подпись: «Железная Рука». А теперь, когда он сделался честнейшим малым, порядочным до мозга костей, оказалось, что он не в силах противостоять неправде и беззаконию. Что он мог? Только сыпать прописными истинами и утешать.

«Ну и пусть, — подумал он, — все равно я останусь порядочным. Пусть выдает дочерей хоть за пьяниц, хоть за свиноторговцев — ему не сбить меня с пути добродетели».

— Ах, Рудольф, глупыш, — простонала мать, открывая красное от слез лицо, — да разве можно было давать отцу такие деньги, вот горе-то. Богатство уже вскружило ему голову. Еще вчера он и мечтать не мог о бухгалтере и бригадире, а теперь не успокоится, пока не погубит своих дочерей. И это ведь полбеды…

— Ах, мама, — возразила Мадлена, — да как ты можешь так говорить!.. Ты же сама сказала, что в целом городе нет ни одного положительного юноши, который переплясал бы Дюпонара-младшего.

— Ах, мама, — возразила Мариетта, — разве есть на свете еще такие бригадиры!

Даже Рудольф не удержался от порицания, пусть и в самом почтительном тоне. Тогда мать рванула волосы и вскричала, бросив на стол клок седых волос:

— Бестолковые! Да как вы не понимаете, что отец, при деньгах-то, заведет себе любовниц! Моя жизнь разбита навеки!

И мать так горестно запричитала — да и кто бы не причитал, — что девицы вновь разразились рыданиями. Рудольф не проронил ни слезинки: казалось, он вынашивает какую-то мрачную думу. Он обнял мать на сон грядущий и пообещал ей, что все уладит. А затем пошел наверх за вещами: его устроили на первом этаже.

В доме все стихло. Рудольф водрузил на голову цилиндр, нацепил черную бархатную полумаску, накинул плащ и вошел в родительскую спальню. На коврике перед кроватью белела «Областная газета» — отца сморил сон; фонарь пошарил еще немного и уперся в сейф в углу комнаты. Пять букв. Рудольф рассудил, что отец был сильно не в духе, и мигом разгадал комбинацию.

— Ах, папа, папа, — прошептал он растроганно, — ты не стал ломать голову.

На одной из полок в объемистом свертке лежали восемьсот семьдесят пять тысяч франков. Рудольф сунул сверток в карман, закрыл сейф и направился в прихожую. Минут десять он провозился в поисках ключа — не за отмычку же ему браться, в самом деле. Наконец ключ нашелся — ясное дело, под ковриком. Рудольф тихонько прикрыл за собой дверь, толкнул садовую калитку и зашагал прочь по городским улочкам. Но через пять минут вдруг хлопнул себя по лбу:

— Все это очень мило, да только как же меня зовут? Я не спросил у отца, какая у нас фамилия. Вот болван…

Светский вор раздраженно передернул плечами, но потом плюнул и отправился на поиски новых приключений: его ждал отменный детектив и десятки романов, где разыгрывались нешуточные страсти.

И вот, когда в подвале «Областной газеты» напечатали очередной отрывок романа, в котором он был изображен под именем «Неведомый мститель», вор-джентльмен поднял глаза и прочел в новостях — он даже руки потер от радости, — что его сестры Мадлена и Мариетта обвенчались одна с Дюпонаром-младшим, вторая с бригадиром Валантеном. Но при печати многие буквы в заметке смазались, и он — что поделаешь — отправился на поиски новых приключений, так и не узнав своей фамилии.