— Давайте прогуляемся к реке, — предложил Ватрен. — Я покажу вам уголок, где полным-полно стрекоз.

— Подумайте только, какой извращенный тип! — воскликнул Журдан, направляясь за ним следом. — Вы сами слышали: сколько злонамеренности, самодовольства, желчи!

I le устаю удивляться людям, которые способны принимать всерьез такого безмозглого, гротескного и скользкого субъекта. Для меня Фромантен — прототип французского социалиста. Напыщенные фразы, вывернутая наизнанку диалектика, слащавое кудахтанье, глубокомысленные взгляды в по-н шок и гнусное поросячье хихиканье — вылитый Тартюф от марксизма. Я бы сказал, у него и внешность соответствующая. Как вам нравится его круглое брюшко этакого папаши Убю1, подавшегося в революцию, карамельно-розовая фи-1НОНОМИЯ и бороденка мелкобуржуазного жуира? Согласи-1ссь, да это же законченный портрет ренегата.

Ватрен отмалчивался. Горячность молодого коллеги была ему симпатична, но ни с одним из его суждений о Фро-матеме он согласиться не мог. По правде говоря, он никоим образом не собирался ни встревать в их спор, ни даже вникать в его смысл. И коммунисты, и социалисты были в его i лазах изысканными существами, принадлежащими к великолепной сладкозвучной симфонии, в которую они сливались вместе со слонами, стрекозами и несметным множест-

'Папаша Убю — популярнейший во Франции главный герой никли сатирических пьес Альфреда Жарри (1873–1907).

вом других чудес вроде реки, лугов и блемонских руин. Рассеянно слушая Журдана, Ватрен любовался развалинами на левой стороне улицы Аристида Бриана. Некогда здесь высились дома самых зажиточных блемонских буржуа — квартал был почти целиком новый. В лучах солнца обломки выглядели чистыми и белыми. Пока Журдан набирал в грудь воздуха для очередной тирады, Ватрен, указывая на них, успел ввернуть:

— Вроде как домй, посеянные по осени. Кажется, один хороший дождик — и…

— Их непростительное преступление — в том, что они делают ставку на мелкобуржуазные чувства страха и осторожности, еще не изгнанные из пролетарских сердец. Им никогда не расплатиться за свой низкий расчет. Такой субъект, как Фромантен…

До самого берега реки Журдан продолжал клеймить позором Фромантена и социалистов. Однако все это вылетело у него из головы, когда Ватрен привел его на длинную косу между рекой и ее старым рукавом. Уголок оказался уютным и прохладным. Они устроились на самой оконечности косы, в высокой и густой траве, в тени вяза, к которому была пришвартована лодка. Стоячая вода в старице, затемненной пышной Листвой, своей гладью и непрозрачностью напоминала зеленую камедь. От реки заводь отделял высокий тростник нежного цвета молодых побегов. С улыбкой Ватрен показал обещанных стрекоз, которые летали над тростником, время от времени присаживаясь на кончики стеблей. По лакированной глади, чуть волнуя ее, скользили водяные пауки. Со стороны реки, на быстрине, вода сверкала под солнцем, но у противоположного берега, под деревьями и кустами, она чернела глубиной. Место было до того укромным, что Ватрену с Журданом не составляло труда вообразить, будто Блемон остался далеко-далеко. Поблизости девочка запела песенку о маргаритках; ее голос постепенно удалялся. Спутники переглянулись с легким беспокойством: обоим пришла на ум Красная Шапочка. Потом они улыбнулись друг другу, и улыбка долго не сходила с их лиц.

— Журдан, малыш, окажите мне услугу, — проворковал Ватрен. — Сделайте что-нибудь для Леопольда. Вы лежите в чудесной свежей траве, между текучей и спящей водой, и стрекозы дарят вас своей любовью. Подумайте об этом добродушном медведе, который бьется о стены своей тюрьмы, и вы поймете, до чего он несчастен.

При мысли о кабатчике, лишенном простора, белого мини и отрскоз, Журдан вздохнул. Сейчас он был полон со-ЧУМИТПИМ к нему, да и ко всем узникам Блемона и Франции. К V шиким всего мира, с воодушевлением подумал он. Про-1111 к 111 м i' i к ним жалостью за их заблуждения и слабость, за их ОТЧИМПМС, он великодушно даровал им свободу. Но тут его сердце заволокло тенью при мысли о вредителях и троцкисту шполпяюших тюрьмы России. Уж эти-то враги порядка 1й1У1ужили свою участь.

Дружшце, да я же бессилен.

I fpomÿ вас, будем искренни и поговорим начистоту. Вы лучше меня знаете, что Леопольд не совершил ничего, ну совершенно ничего, что каралось бы тюрьмой. Ведь в глубине души вы наверняка и сами возмущены тем, что ради ни-ЧТОЖИЫХ политических выгод для партии, вдобавок сиюми-I ly 111 ых, i ювиновного человека бросили за решетку.

11ослушайте, Ватрен, я же не судебный следователь. МI ie известно одно — Леопольд обвиняется в укрывательстве IIродителя, Максима Делько!

11о это же полнейшая чушь!

Правосудие разберется. Лично я, по совести, склонен Мерить в его виновность. Рошар утверждает, что видел Максима Делько у Леопольда. А Рошар — верный коммунист, сорт ник, доказавший свою преданность, и я не считаю себя нприве сомневаться в его свидетельстве.

Ватрен уже начал понимать всю тщетность своих попы-IOK и потому колебался. Но совесть не позволяла ему так скоро сдаться.

— Допустим, что случай не совсем ясен, — сказал он, — и нс i не гея хотя бы тень сомнения. Да нет, предположим даже худшее — что Леопольд приютил беглеца, не решившись его пылать. И что же вам-то до этого?

Ну, туг уж вы хватили через край. Говорите, что мне до (Того? Уж не думаете ли вы, что я прощу человека, который пил сообщником изменника, продавшегося фашистам, закопченного негодяя!

— Законченного негодяя? Откуда вам это известно? Ведь мы не знаете Максима Делько!

— Мне нет необходимости знать его лично, чтобы сде-ЛЯТЬ вывод, что этот тип — отъявленный мерзавец, гнусный Прохвост. Он продался оккупантам и пировал на крови наших мучеников. Находятся наивные люди, готовые оправим п> его как добросовестно заблуждавшегося и приписать ему какие-то там политические воззрения. Но я к ним не Принадлежу, я не настолько простодушен, чтобы поверить,

будто этими добровольными пособниками гитлеровских палачей когда-либо двигали человеческие чувства. Ведь у всей этой сволочи за душой только и есть, что презренная алчность, мерзкая философия площадной девки, ненависть к пролетариату и ко всему благородному, чистому, возвышенному; они испытывают садистское наслаждение, когда вредят, унижают, пытают… К тому же буржуазная гниль…

Взгляд Журдаиа метал молнии, голос звенел от ненависти — конечно же, он напрочь позабыл, что пришел в гости к стрекозам. Ватрен, потерявший всякую надежду склонить его на сторону Леопольда, взирал на него с удивлением. Обычно молодой коллега-коммунист ассоциировался в его представлении со священнослужителем несколько воинственных наклонностей. Видя же его сейчас в подобном исступлении, он решил, что трудолюбивый молодой человек пытается таким образом взять у жизни реванш за свою потраченную на учебники и экзамены юность.

— Журдан, я понял, что вы ничего не сделаете для моего дорогого Леопольда. Воля ваша, и я не намерен настаивать, вам двадцать семь лет, вы коммунист и останетесь им, и вас воспитывает уже не мать. Вас воспитывают ваши книги. Но, Журдан, будьте же по крайней мере настоящим материалистом, а не его карикатурной имитацией. Первое, что вам стоило бы сделать, — это избавиться от веры в демонов и от представления, будто люди — либо ангелы, либо одержимые бесом. Утверждать, что Максим Делько, коллаборационисты и буржуа сплошь гнусные мерзавцы, — это означает занять нематериалистические позиции. Второе. Я бы на вашем месте остерегался этих приступов ярости. В крайнем случае я бы еще мог понять, что вам хочется расправиться с врагами вашего дела. И поскольку вы, похоже, не привыкли наслаждаться жизнью, я даже допускаю, что вам необходимо подстегивать себя картинками тюрем и казней, чтобы почувствовать вкус реальности.

Ватрен улыбнулся и поспешно добавил:

— Туг я, пожалуй, перегнул палку. Не обращайте внимания, это во мне тоже заговорила пристрастность. Просто я хочу вам сказать, что такая лютая ненависть, такое уничтожающее презрение плохо согласуются с доктриной, которую вы исповедуете.

Журдан слушал коллегу со снисходительной жалостью: бедняга явно отстал от жизни, лет этак на полета. Вслух же он сказал лишь, что ненависть и презрение — это действующая реальность и, кроме всего прочего, такие чувства ведут пролетариат к простоте в суждениях и к широким обобщени-мм. а это — непременные условия мировой революции. Ват-pt'ii, не имеющий обыкновения отстаивать свои доводы, гмолмал. Только подумал, что сам он — материалист до мозга кос ldi. Оптимистически воспринимая самые нелестные для рода человеческого факты, он любил жизнь и людей просто ia то, что они есть, не испытывая потребности их переделать и не пренебрегая никем и ничем, ни одной из тех фундамен-Iильных загадок мироздания, которым, как он считал, навеки суждено остаться неразгаданными. Впрочем, материалис-1(>м он стал не так давно. Ранние он тоже чувствовал склонность к отвлеченным, всеохватывающим суждениям, но близкое знакомство с Ураном убило в нем тягу к запредельному и бесконечному и научило сосредотачивать все силы любви на земной жизни.

Журдан поднялся. У него полным-полно работы, сказал он, и он не может себе позволить долго прохлаждаться. Ват-рсн побыл на косе еще немного после его ухода. Возвращала., он повстречал на берегу другого своего коллегу, Дидье, — гот сидел у самой воды, — и остановился рядом с ним. (тарый учитель завел разговор о своих сыновьях — думы о них до сих пор не оставляли его. Ватрен воспользовался случаем и спросил, не могли бы они найти в столице приют и пропитание для одного маршалиста, повинного разве что в некоторой неосторожности. Дидье отвечал уклончиво.

— Вам известна широта моих взглядов, — сказал он. — Я считаю себя способным понять любую из причин, толкнувших человека на предательство. Мне искренне жаль тех коллаборационистов, которые добросовестно заблуждались, но не просите меня что-либо для них сделать. Я воспитан шохой, когда патриотический долг почитался превыше всего.

— Ну, это еще как сказать, — скептически отозвался Ват-рсн. — Вспомните-ка, в оккупацию…

С тарый учитель жестом остановил его, и на его губах заиграла добрая улыбка, полная снисходительности к самому себе.

Да я все прекрасно помню. Мне действительно случалось вести с вами разговоры, не вполне совместимые с моими н и лядами на патриотизм. Чего доброго, вы даже посчитали, ч то и и некотором роде анархист. Видите ли, у меня всегда Пыла склонность к парадоксам, и тут, боюсь, я неисправим. Да п большинство французов такие. Это не мешает им любить снос отечество.

Говоря все это, старик незаметно наблюдал за коллегой и беспокоился от того, что никак не мог поймать его взгляд. Ватрен подбирал в траве камешки и бросал их в реку, стараясь попасть в плывущую по течению деревяшку. Достигнув цели, он засмеялся от удовольствия и, повернувшись к Дидье, вдруг сказал:

— Почему бы просто не признаться, что вы боитесь?

— Боюсь?

— Боитесь запятнать себя пособничеством коллаборационисту. И даже сейчас, отказавшись, вы все еще неспокойны. Вы боитесь, что не выглядите в должной мере патриотом.

— Дружище, признаться, мне не совсем ясно, почему я должен бояться. Чего мне бояться и кого? В таком возрасте, как я, человек уже лишен карьеристских устремлений и не может стать объектом чьей-либо зависти. Допустим даже, что я окажусь на плохом счету у нынешних властей, — ну и что мне, по-вашему, могут сделать? И потом, вы как будто забываете, что мы живем в республике и нам нечего опасаться ответственности за свои высказывания.

Ватрен вновь принялся кидать камешки в реку. Учитель Дидье умолк: похоже, его сильно заинтересовало проходившее по мосту стадо коров. Когда стадо скрылось из виду, он надолго погрузился в созерцание своих иссохших рук и грязных ногтей.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал он, — я боюсь. Вы довольны?

— Послушайте, Дидье, вы прекрасно знаете, что я не собираюсь вас мучить, я просто хотел дать вам возможность сбросить груз с души.

— Я объяснил вам, почему я не должен был бы бояться. Но на самом деле я боюсь. Мне всегда кажется, что люди подозревают меня в том, чго я не разделяю с ними их ненависти или их обожания. Увы, сии неистовые чувства бесконечно от меня далеки, и от этой своей умеренности я страдаю теперь как от уродства. Я хотел бы думать как все и чтобы это было ясно написано на моем лице. Вот и приходится ломать комедию. Идти на подлость. Когда журданы и фромантены изрыгают проклятия в адрес коллаборационистов, я не в состоянии помешать себе присоединиться к их хору, а если они сообщают мне, что такого-то расстреляли, я помимо воли изображаю ликование. Или еще: у меня в классе учится сын голлиста-коммуниста. Так вот, как бы я внутренне ни противился, а все равно выделяю его среди остальных учеников. Стараюсь не наказывать, норовлю выставить оценку повыше. Какая пакость, Ватрен, какая подлость. А вы не боитесь?

Разве что самую малость. По правде говоря, совсем чуть-чуть. Но я — другое дело, я не совсем нормальный. (!лс! ка тронутый. Вы, Дидье, ведете себя как здоровая клетки. и которой содержание фосфора или кальция изменяется ПО тому же закону, что и во всем организме. Вы боитесь имеете с тридцатью девятью миллионами французов. И не сокрушаться надо по этому поводу, а, наоборот, радоваться ВЛПС'П юму чувству гармонии, которое побуждает вас выть помолчи-! живя с волками. Сегодня среди людей царит гармония большого страха. Существует и много других гармоний, прекрасней этой, и их черед обязательно наступит. Мир чудесно устроен, и человек — непревзойденный шедевр, Ди-lu-, клянусь вам.