Арсен остановил повозку у развилки, откуда дорога уходила на Арсьер, и Вуивра сошла с неё. Перед тем как углубиться в лес, она чуть было не напомнила ему о данном ей обещании, но заметив, что Реквием просыпается, только поблагодарила Арсена. Он церемонно приподнял фуражку, так, будто они были незнакомы, и объяснил Реквиему:

— Эта женщина едет в Арсьер. Она попросила меня подвезти её.

Реквием, стоя в повозке на коленях, смотрел, как удаляется изящный силуэт.

— Её можно было бы принять за Робиде, — заметил он. — И походка такая же, и всё остальное. Как только я проснулся, как только увидел её лицо, ты мне скажешь, я брежу, но я подумал, что это Робиде. Не знаю, обратил ли ты внимание, но только у неё точно такой же маленький ротик, такой же нос и вид такой же, когда она улыбается. То-то я удивился, можешь себе представить.

Говоря это, он встал, а затем уселся на доску, на то место, где только что сидела Вуивра. Арсен тряхнул вожжами, и лошадь потрусила дальше. До деревни оставалось не больше километра, и он подумал, что будет дома в два часа пополудни. Вскоре после того как они выехали из Доля, небо заволокло тучами, подул почти холодный ветер, так что лошадь могла бежать довольно быстро, не уставая. Вуивра, когда ехала в повозке, лишь понюхала этот ветер, посмотрела на облака и сразу же сказала: «Только что была гроза в шальском лесу над самой Вьей-Луа». По её словам, она умела предсказывать погоду за день, а то и за два, и на вопрос Арсена сообщила, что послезавтра весь день будет лить дождь. Но из всего их долгого разговора в повозке больше всего его поразили слова Вуивры по поводу сестры Жюльетты.

— Ты в хороших отношениях с крупной девицей, что живёт у Мендёров и выглядит, как шведский гренадер?

— Это старшая сестра Мендёров, а мы в ссоре со всей их семьёй.

— Ты сейчас говоришь мне неправду, я видела, как в воскресенье утром она выходила из риги вашего дома.

— Это возможно. В воскресенье утром я ходил на мессу и ничего не могу сказать. Хотя всё это странно.

— Она даже нагнулась, проходя под дверной притолокой. Женщине смешно быть такой крупной. А какая грудь!

Пока Реквием говорил ему о Робиде, мысли Арсена всё ещё были заняты этими событиями воскресного утра. Он был уверен в том, что Жермене не хватило бы смелости проникнуть в ригу по собственной воле. Для того чтобы её туда провести, требовался сообщник, каковым мог быть только Виктор. Юрбен, который, впрочем, был вне подозрений, по-видимому, что-то мастерил в саду, как обычно по утрам в воскресенье. Хотя подобное приключение могло стать началом не слишком желательного сближения между двумя семьями, Арсен не воспринимал его трагически, однако брат предстал перед ним в новом свете. До сих пор он не пытался давать оценку личности Виктора. Довольствуясь одними лишь внешними впечатлениями, он не испытывал потребности проникать в глубь собственных наблюдений или интуитивных догадок, а ещё меньше — сводить их воедино и задумываться над ними. Он привык видеть в нём человека серьёзного, хотя и не слишком энергичного, доброго малого, осторожного оптимиста, и, что довольно часто раздражало его, любящего порассуждать болтуна. Свидание в риге подталкивало его обратить теперь внимание на поведение Виктора, на его высказывания, на разные мелкие факты, обретавшие отныне отчётливый смысл. Теперь Арсен понял, что за резонёрским благоразумием брата, за его добротой и постоянной заботой о справедливости скрывались весьма далёкие от всего этого качества характера. Тут можно было предположить и корыстолюбие, и скупость, и чревоугодие, равно как и склонность приударять за женщинами. Он, например, вспомнил, как странно вёл себя Виктор по отношению к Белетте, когда та только появилась на ферме. Ему внезапно всё стало ясно, и он теперь уже не понимал, как это ему не удалось раскусить брата сразу. При мысли о том, что брат мог тогда навязывать девчонке свои прихоти, Арсен почувствовал, как его разбирает злость и как кулак крепче сжимается на рукоятке хлыста.

— Мне вдруг пришла в голову мысль, — сказал Реквием. — А что если она уже ждёт меня дома?

Арсен ответил невнятным ворчанием. Он прикидывал, как всё могло произойти. Завлекая Жермену Мендёр в ригу, Виктор, возможно, следовал привычке, которую ещё не успел забыть. Скорее всего, он отправился с большой Мендёр в комнату для инвентаря, где стояла кровать Белетты.

Тем временем Реквием, поглощённый мыслью о том, что он встретит Робиде у себя дома, пришёл в лихорадочное возбуждение.

— На улицах Доля я её не нашёл, но это потому, что она побежала на вокзал в Бедюг, чтобы поехать оттуда на девятичасовом поезде. А может, она нашла какую-нибудь повозку, чтобы добраться домой, и у неё не было времени зайти за мной в кафе. А ты как думаешь, Арсен?

— Всё может быть.

Арсен без всякой надобности хлестнул лошадь кнутом по ногам. От неожиданности она скакнула в сторону, едва не утащив повозку в канаву, а потом понеслась галопом. Устыдившись, он голосом успокоил лошадь, и она опять перешла на шаг.

— Мы вот подъезжаем, и я всё больше волнуюсь, — продолжал Реквием, — но в глубине-то души я прекрасно понимаю, что она не вернулась. Поезд, он ведь уходит очень поздно, а для того чтобы подсесть в телегу к кому-нибудь из наших, она слишком горда. Что такое для неё деревенские жители? Да трижды ничего, просто отбросы. А я для неё что такое? Я, Реквием? Просто пень какой-то. Так себе, свиная шкура. Что уж там обманывать себя? Человек я грубый, и я сам это знаю. Ведь такой женщине, как она, с такими манерами и всё прочее, чего ей возиться с каким-то там Реквиемом? Я ведь мужлан. А у неё сплошные каникулы. Она не знает, что такое работа. Она живёт в своём мире, чего там! В мире, о котором мы, наш брат, даже и представления не имеет. Дай ей литр вина, пачку табака, и вот она уже грезит целый день. И я, глупый босяк, ещё надеюсь найти её. Она даже и про моё существование, наверное, забыла.

И всё-таки в Реквиеме теплился луч надежды, а если он не позволял себе верить в то, что Робиде, может быть, уже вернулась, так это было скорее желание не гневить завистливых богов и отвести беду. По мере того как близилось к концу их путешествие, он проявлял всё большую нетерпеливость и на последнем подъёме перед Во-ле-Девером даже слез с телеги и начал подталкивать её сзади, чтобы помочь лошади. Когда показались первые дома деревни, он окликнул шедшую мимо женщину.

— Лоиза! Ты часом не видела, не проходила тут малышка?

— Какая малышка?

— Робиде, какая же ещё!

— Ах, Робиде! — прыснула Лоиза. — А я и не поняла. Если бы ты спросил про маленькую старушонку, тогда бы я поняла. Нет, не видела я её.

Обиженный Реквием отвернулся, не сказав в ответ ни слова благодарности. Но когда они проехали ещё немного, он не смог удержаться и спросил попавшегося им навстречу старика.

— Скажите-ка, Эрнест, вы не видели, не проходила тут Робиде?

Старик, которому вообще казался неприличным любой вопрос, относящийся к женщине, которая ведёт такую распутную жизнь, сурово ответил:

— Нет, мальчик мой, я видел, как проходила какая-то свинья с мордой, чёрной от навозной жижи, но это была свинья, которая ходит на четырёх копытах.

Арсен поторопил лошадь, чтобы прервать диалог, но Реквием и сам не горел желанием продолжать разговор. Он огорчился. Им владело ощущение, что красота и грация поруганы. Не находя слов, чтобы выразить это чувство, он спросил:

— Ну а ты, что ты вот думаешь о Робиде?

— А я вот думаю, если хочешь знать, что в целом свете нет больше таких, как она, — ответил Арсен.

Реквием улыбнулся, вздохнул с облегчением, почувствовав себя отмщённым. Ему хотелось расцеловать Арсена за такое справедливое суждение.

— Давай-ка заглянем к Жюде, — предложил он. — Выпьем вместе бутылочку. Я плачу.

— Я бы не прочь, но меня ждут дома, а я уже опаздываю. Ты не думай, я вовсе не ломаюсь. Как-нибудь в другой раз, ведь мы ещё увидимся.

Реквием расстроился. Его сердце переполняла признательность. Растроганный, желая выразить овладевшее им отеческое чувство к Арсену, он заявил:

— Если ты вдруг сдохнешь раньше меня, Арсен, ты получишь от меня такую могилу, какая мало у кого есть. Помни об этом хорошенько.

Произнося эти слова, он рассекал воздух ладонями, словно ножом гильотины, рисовал стенки могилы и показывал, какие они будут ровные.

— Благодарю тебя, — ответил Арсен без всякой иронии. — При случае я не откажусь.

Он остановил повозку на перекрёстке Распятия, и Реквием сошёл. Могильщику оставалось пройти каких-нибудь триста метров до домика, где он жил, — чуть пониже кладбища. Прежде чем идти туда, он перекрестился перед большим крестом из кованого железа, стоявшим на каменном основании, и в виде исключения вознёс молитву к Господу: «Господи Иисусе, — сказал он вполголоса, — сделай так, чтобы я встретил Робиде, когда приду домой. Если она дома, я обещаю тебе зарезать кролика и отнести его священнику вместе с литром красного вина. Я не из тех, кто скажет, а не сделает. За вином я сейчас же зайду к Жюде. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Да будет так». И Реквием тут же начал выполнять обещание. У Жюде он взял большую бутылку за сто су, чтобы удача уж точно была на его стороне. К несчастью, в пути его одолела сильная жажда, и исключительно из человеческого отношения к самому себе он позволил себе пригубить глоток вина из святых даров. Он думал всего лишь промочить глотку, но жажда подвела его. Он залпом опорожнил треть бутылки. Оценив понесённый бутылкой ущерб, он выпил и две остальные трети, ибо понял, что теперь уже Господь не сможет внять его мольбе. И действительно, Робиде дома не было.

Когда Арсен подъехал к своему дому, было почти два часа. Во дворе у Мендёров залаяла собака, которая затем побежала за его повозкой. Арсен попытался хлестнуть её кнутом, но не очень стараясь. Он был в хорошем настроении, и теперь его собственное мнение о Викторе казалось ему преувеличенным, во всяком случае, чересчур суровым. Он признавал, что все люди не без слабостей и винить нужно только обстоятельства. Если взять, например, его самого и Вуивру, то получается, что его поведение по отношению к домочадцам выглядит совсем не безупречным, и если бы о его приключении прознали в деревне, это повредило бы всей семье. Что же касается Белетты, то козни Виктора сводились пока лишь к его, Арсена, предположениям, не имеющим сколько-нибудь реального основания.

Дома позавтракали поздно, и жизнь во дворе только-только начинала пробуждаться. Дети, поевшие самостоятельно, давно ушли в школу. Пока женщины мыли посуду, Виктор за приоткрытыми решётчатыми ставнями, наверное, читал газету. Юрбен только что вытащил из колодца ведро с водой и сейчас нёс его на конюшню. Несколько кур клевали хлебные крошки на пороге кухни. Остальные спали на навозной куче по другую сторону дома. Возвращаясь из города, Арсен, сам не отдавая себе в этом отчёта, не оставался равнодушным к зрелищу этой спокойной фермерской жизни, испытывая нечто похожее на умиление.

Белетта как раз выпускала коров из стойла, чтобы отогнать их на Старую Вевру, где они паслись вот уже целую неделю, и Леопард суетился между ними. Бросив стадо, она побежала к повозке Арсена, а он с удовольствием смотрел на её тоненький силуэт школьницы, на спутавшиеся от бега пряди жёлтых волос, на остренькое личико, возбуждённое от радостного любопытства. Он остановил повозку у пруда, на обочине дороги. Собака Мендёров, с лаем бежавшая за повозкой, как-то сразу унялась, увидев Леопарда, и осторожным шагом отправилась к себе на двор. Белетта осведомилась у Арсена, удачной ли оказалась для него поездка. Он с улыбкой глядел на неё и жестом, смысл которого было легко отгадать, трогал лежавший под скамейкой свёрток. Глаза Белетты заблестели.

— Девятью девять? — спросил Арсен.

— Восемьдесят один.

— Хорошо. Теперь мне ясно, что я должен сделать.

Он достал перевязанный лентой свёрток и отдал его в руки Белетты. Коробка оказалась тяжёлой. Белетта, не ожидавшая такого большого подарка, зарделась. Арсен был счастлив и, склонившись над ней, внимательно наблюдал за всеми её движениями. Она развязала ленту, сняла крышку и, развернув шелковистую бумагу, обнаружила куклу в розовом платье, мирно спавшую в своей коробке. Лицо у неё побледнело и, подняв глаза на Арсена, она спросила сдавленным, дрожащим от волнения голосом:

— Ты эту куклу купил мне?

— Да. За то, что ты выучила таблицу умножения.

Сжав от злости губы, Белетта схватила куклу за ногу и изо всех сил швырнула её в пруд. По щекам у неё катились слёзы ярости. Она взяла свой пастушеский посох, который перед тем положила на телегу, и, не оборачиваясь, погнала перед собой вышедшее на дорогу стадо коров. Арсен ошарашенно смотрел, как по пруду плывёт его восьмидесятипятифранковая кукла. Вода быстро пропитала розовое платье, через шарниры проникла в тело. Две утки, искавшие корм у берега, подплыли и стали кружиться вокруг непонятного предмета, от которого теперь из воды торчала только голова. Когда в воду в свою очередь погрузился и розовый атласный чепчик, Арсен тряхнул вожжами и повернул повозку к двум ореховым деревьям. Кухонные жалюзи были открыты, и Виктор, показавшийся в оконном проёме, с едва заметной улыбкой наблюдал, как въезжает во двор его младший брат. Когда на пороге появились Луиза и её невестка, между собаками началась драка. Леопард и Кровопуск после осторожных маневров сближения бросились с рычанием друг на друга. Арсен, не теряя спокойствия, остановил лошадь перед дерущимися собаками, слишком увлечёнными яростью первой атаки, чтобы обратить на него внимание. Спрыгнув со своего сиденья с хлыстом в руке, он схватил Кровопуска за ошейник и принялся лупить его рукояткой хлыста. Он хлестал пса методично, без явного гнева и в удобном для себя темпе. Собака Мендёров выла как следует. И хозяева её наверняка слышали этот вой. Леопард, лишённый возможности испытать чувство возмездия, жалел, что у него таким образом отняли противника. Зрелище трёпки и вой избиваемого пса пробудили в нём тягостные воспоминания, и он, не ощущая никакой радости, поплёлся прочь к своему коровьему стаду. Когда Арсен решил наконец, что пересчитал Кровопуску все рёбра, он отпустил собаку. К нему подошли мать и свояченица, а Виктор, бормоча себе под нос, принялся бранить его, обозвав хамом, скотиной, мерзавцем и букой.

— Что она тебе сделала, эта псина? Объясни мне, толоконная твоя голова. Колотить животное, которое не может себя защитить, — это вполне на тебя, бирюка, похоже.

Арсен ничего не ответил и начал распрягать лошадь. Виктор, имевший привычку щадить чувства своего брата и разговаривавший обычно с ним сдержанно, теперь не мог сдержать своей злости. Его негодование по поводу порки, учинённой Арсеном собаке Мендёров, наверняка не было наигранным, но Арсен чувствовал, что настоящая причина его гнева кроется в чём-то ином. Виктор видел роскошную розовую куклу и не простил брату того, что тот так потратился на Белетту, тогда как по отношению к своим двум племянникам всегда был прижимист. Виктор чувствовал себя оскорблённым. Этому приступу ревности Арсен находил и другие основания, в которые предпочитал не углубляться.

— Только не вздумай говорить, что виноваты Мендёры, — бушевал Виктор. — Только не смей говорить, что это они начали первыми.

— А я ничего и не говорю, — заметил Арсен.

— Полно вам, — вмешалась Луиза. — Не будете же вы сейчас ссориться из-за какого-то собачьего дела.

— А я, собственно, и не собираюсь ссориться, уверяю вас.

Виктору показалось, что в этом ответе кроется презрение к нему.

— Это-то уж известно. Что ему ни скажи, он только посмеивается с видом начальника. Господин хороший всех нас презирает. И мать, и брат, и дети для него просто пустое место. Только со своей Белеттой он считается, даже если она плюёт ему в морду, как вот только что. А все мы, как он себе представляет, годимся только на то, чтобы слушаться его.

Юрбен, вышедший из конюшни, взял лошадь под уздцы и увёл её. Он ещё был довольно близко, чтобы услышать, как Виктор бросил:

— Это как с Юрбеном. Ты нам показал, на что ты способен.

— Если ты будешь продолжать в таком же духе, — сказал Арсен, — я ведь тоже могу рассердиться.

Стоя друг против друга в упор, братья впервые смотрели друг на друга трезвым взглядом. До сих пор каждый из них в интересах совместного труда и ради поддержания мира в семье старался обманываться на счёт другого и не делать ничего, что заставило бы другого раскрыться. Воспитанные матерью в уважении к человеку и в понимании того, где находится целесообразный предел допустимого, оба следовали правилам искусства семейной жизни, которые сводились к тому, чтобы знать своих близких лишь поверхностно. Виктор, сам прятавшийся под маской человека уравновешенного и рассудительного, всегда соблюдал правила игры и удовлетворялся тем, что считал Арсена парнем холодным и своевольным, слегка ограниченным из-за своего упрямства. Он никогда не пытался разглядеть порой выглядывавшую из-под этих внешних признаков безжалостную суровость, равно как и горячую, беззаветную нежность. Внезапно, и притом без чего-то нового в словах или в поведении, что могло бы вдруг показать каждого из них в истинном свете, братья открыли друг в друге давно не составлявшие для них тайну качества, которые они до сих пор старались не замечать.

— Грубый с животными, грубый с людьми, — сказал Виктор. — Человека, столько для нас сделавшего, а для тебя в особенности, ты выгоняешь, как собаку, сразу, как только после тридцатилетней службы ему начали изменять силы. Если бы ты посмел, так ты бы и его прогнал хлыстом. Хорошо же мы будем выглядеть в глазах земляков, когда об этом деле узнают в округе.

— Верно, — вздохнула Эмилия, — этот бедный старик мог бы остаться здесь, и никого бы он не стеснил.

Луиза сочла невоспитанностью то, что у её снохи оказалось своё мнение на этот счёт и отправила её мыть посуду. Виктор же продолжал кипеть, давая брату понять, что он ещё слишком молод, чтобы навязывать всем свою волю.

— Нет, хватит позволять мальчишке всем верховодить. Я твой старший брат. И начать с того, что Юрбен никуда отсюда не уедет.

— А я тебе говорю, что он уедет в октябре, а то и раньше, если я захочу. Я знаю, что тебя это не устраивает. Чего бы ты хотел, так это использовать Юрбена, пока он ещё ходит, и хоть сколько-нибудь заработать на нём, пока он не сдохнет в своём углу в конюшне. Но пока я здесь, этому не бывать. Ты можешь сколько угодно приводить свои резоны, изменить тебе ничего не удастся. Здесь распоряжается всем мама, а я с её позволения всё решаю. Ты же здесь нужен для того, чтобы ходить с важным видом и чем-то там заниматься по углам. Ни на что другое ты не годен.

— Ну это уж ни в какие ворота не лезет! Это я-то на что не годен! Интересно, почему ты возомнил о себе, что значишь для дома больше, чем я?

— Почему, мне было бы трудно сейчас тебе объяснить. Но это так, и в глубине души ты знаешь это не хуже меня. И поэтому не стоит гавкать тут и говорить, что ты решил то или сё. Не мочись против ветра, и твои башмаки останутся сухими.

Арсен повернулся к брату спиной, пошёл к повозке, забрал из неё свои утренние покупки и понёс их на кухню. Оставшись посреди двора с матерью, Виктор стал горько жаловаться на Арсена. Мать старалась утешить его, и это у неё неплохо получалось.

— Его деревянную башку всё равно не прошибить, тут уж ничего не поделаешь. Его нужно воспринимать спокойно, как ты делаешь это обычно. Когда ты относишься к нему так, как надо, и не нервничаешь, ты всегда в конце концов оказываешься прав, и получается, что это он делает всё, что ты хочешь.

Виктор знал, что всё обстоит совершенно не так, но эти речи грели ему душу, и он сделал вид, что поверил им.