— Отец, я хочу признаться, что согрешил с исчадием ада.

Кюре за своим окошечком недовольно зашевелился и закашлял. Он чувствовал, что его ждёт неприятное дело. Этот Арсен Мюзелье не был плохим христианином, скорее наоборот, хотя и ходил на мессы не очень регулярно. В общем, если поразмыслить, он был хорошим христианином, или, точнее, хорошим католиком. Однако для того чтобы почувствовать потребность исповедаться всего через два месяца после Пасхи, нужно иметь на душе и в самом деле что-то серьёзное. Девушка забеременела или скандал в какой-нибудь семье.

— А я-то считал тебя серьёзным парнем. Кто-нибудь отсюда?

— Не совсем. Откуда она, этого я не знаю. Говорю же вам, исчадие ада.

— Ты только не пытайся всё свалить на неё. Исчадие ада — это очень удобно.

Арсен начал подозревать, что в глазах его исповедника выражение «исчадие ада» выглядело чем-то, относящимся к области чистой риторики.

— Не знаю, как бы вам это объяснить. Когда я говорю «исчадие ада», то имею в виду вовсе не какую-нибудь шлюху, вроде той же самой Робиде, что спит с Реквиемом, и не шельму, которой нужен мужчина и которая умеет его себе заполучить. Нет, я вам говорю о женщине, сотворённой бесом, у которой нет ни отца, ни матери, ни семьи, ни дома. Понимаете, о женщине, для которой ни деньги, ни смерть не имеют значения. По-другому просто не могу вам объяснить.

— Что ты мне тут басни рассказываешь?

— Я знаю, что это может показаться смешным, и всё-таки это правда.

— Но у этой девицы, у неё есть имя?

— Конечно же, у неё есть имя.

Арсен замолчал, раздосадованный. Ему бы не хотелось называть имя Вуивры.

— Арсен, — проворчал кюре, — поостерегись. Знаешь, что ты сейчас делаешь? Это называется умолчанием на исповеди.

— Да я только и хочу, что сказать вам всё. Девица, о которой я говорю, это Вуивра.

— Вуивра! Скажи-ка, Арсен, ты пришёл сюда, чтобы посмеяться надо мной?

— Вот ещё! Теперь оказывается, что я ещё и смеюсь над вами!

— Но ты же не будешь говорить…

— Что ж, как раз буду. Я сказал вам, а теперь повторяю: каюсь, что согрешил с Вуиврой.

Кюре в тени своего углубления пожал плечами. Он не принадлежал к числу тех отказавшихся от буквы догмы светских священников, которые считают истины церкви простыми символами или введением в духовную жизнь и видят в католическом ритуале лишь проявление нравственной дисциплины. Он даже не знал, что подобные сомнительные служители религии вообще существуют. Он твёрдо верил в Святую Троицу, в Пресвятую Деву, в рай, в святых, равно как и в дьявола с его адом. Однако в существование различных воплощений дьявола в реальной жизни кюре не верил. Приобретённый за сорок лет пребывания в сане священника опыт не оставлял ему на этот счёт никаких сомнений, и когда Аделина Бурделок приходила к нему и сообщала, что рогатый чёрт напал на неё на чердаке, он верил ей не больше чем её служанке, утверждавшей, что святой Франциск-Ксаверий приходил к ней на кухню, рассказывал всякие ужасы и делал ей возмутительные предложения. Когда однажды ему выпал случай поговорить об этом с монсеньёром де ла Жай, епископом Сен-Клода, прелат согласился с ним, что во всех этих случаях речь шла о мифомании или же о галлюцинаторных видениях, но добавил, что всё-таки не следует относиться к этим исповедям легкомысленно, поскольку дьявол непременно участвует в подобных фантазиях, равно как и во всех дурных мыслях.

— Ну ладно, — сказал кюре. — Давай рассказывай, как это всё у тебя случилось. Когда ты увидел её в первый раз?

— Вчера утром. И вчера же всё и произошло. А сегодня в полдень мы с ней повторили.

— Ты расскажи с самого начала.

Арсен обстоятельно рассказал свою историю, внимательно следя за тем, чтобы ничего не преувеличивать. Кюре страдал оттого, что ему приходится смотреть на этого крепкого и обычно здорового духом парня, как на помешанного. Когда рассказ был закончен, он попытался вписать это приключение в скромные рамки обыкновенных человеческих понятий. Ведь не было никаких подтверждений того, что это существо было действительно Вуиврой, да их и не могло быть, потому что она жила лишь в воображении жителей Юры. К сожалению, некоторые девицы до такой степени теряют стыд, что купаются в пруду нагишом, но за подобным поведением всё же не следует усматривать непременно руку беса, а что касается рубина, то нет ничего проще, как водрузить себе на голову кабошон. «А змеи?» — возразил Арсен. Настоящая волна из змей, покатившаяся на похитителя. Битва. Свист Вуивры, прекративший натиск змей. Он ничего не сочинял. Трупы наверняка остались на месте. Легко сходить и посмотреть.

— Предположим… — сказал кюре.

— Нет, никакого «предположим».

— Дай мне договорить. Однажды на ярмарке в Лонгви, я тебе говорю про ярмарку в Лонгви двадцать лет назад, а то и больше, когда слава о ней доходила до гор и туда собирались и стар, и млад. Так вот, помню, я сам видел там человека, в котором бесовского было не больше чем в тебе или во мне и который показывал полдюжины змей, делавших всё, что он только захочет, исключительно по одному его свисту. Ты вот молодой, а когда повидаешь свет, как я, то многие вещи уже и не удивляют.

Кюре не хотел допускать даже того, что эта девица обладала способностью доставлять дьявольское удовольствие. Он ощущал в себе игривость и боевитость радикального франкмасона, попирающего католические таинства с помощью очевидных истин, подтверждаемых наукой и разумом. В конце концов это упорство стало раздражать Арсена.

— Странно всё-таки получается. По воскресеньям в ваших проповедях только и речи, что о дьяволе: он и тут, он и там, а когда появляется настоящий дьявол, вы вдруг в него уже и не верите.

Кюре покраснел, но к счастью для него, Арсен этого не заметил. Священник оказался в трудном положении.

— Постараемся не быть опрометчивыми, — с некоторым замешательством произнёс он. — Не нужно смешивать веру с суеверием.

— А я ничего и не смешиваю. Я вам рассказываю, что со мной случилось. Теперь, если вы не хотите верить, что это была Вуивра, я не могу заставить вас поверить. Единственное, чего я хочу, так это того, чтобы вы отпустили мне грех.

Кюре вспомнил, что имеет дело с больным человеком, с одержимым, и решил быть подипломатичнее.

— Ладно, — сказал он, — зачем нам спорить? Просто мы называем одни и те же вещи разными именами, вот и всё.

В конечном счёте он нашёл ещё один способ настоять на своём, наложив на грешника незначительную епитимью, как если бы проступок существовал только в воображении исповедующегося. Поскольку желающих исповедоваться больше не было, он прошёлся немного по церкви вместе с Арсеном и поговорил с ним о разных мелких событиях, случившихся в Во-ле-Девере. Спокойный голос Арсена, здравый смысл его высказываний заронили в сознание кюре некоторое беспокойство. Казалось маловероятным, чтобы вот этот парень был одержимым или стал бы врать, желая привлечь к себе внимание. Кроме того, кюре знал его достаточно хорошо, знал, что он принадлежит к числу тех надёжных и здравомыслящих католиков, которым не грозит погибель в пламени мистического исступления. Католическая религия и в самом деле представлялась Арсену чем-то вроде образцовой фермы, которой он хотел бы управлять. Бог давал работу и умел отличать хороших тружеников от плохих. Пользующиеся доверием хозяина святые были крепкими, хорошо знающими своё дело бригадирами, которым пошли на пользу занятия в вечерней школе. Дева Мария, обходительная мать, являлась украшением дома, и её приятная улыбка упорядоченной и безупречной женщины пробуждала в сердцах подёнщиков соответствующую нежность. Царство дьявола олицетворяло расположенное неподалёку от фермы зловещее кабаре. Механическое пианино, крики и смех привлекали туда работников, которые напивались допьяна, обнимали девок и тратили силы, которых потом им не хватало во время уборки урожая. Самым трудным было найти на этой образцовой ферме место для Иисуса. Не чужой, разумеется, в семье, сын, но без желания распоряжаться или следить за хозяйством, да и в речах какая-то мягкость, какая-то двусмысленность, никак не располагающие к работе. В общем, Арсен охотно определил бы его куда-нибудь по медицинской части. А если честно, то и вообще обошёлся бы без него. Такое представление о царстве божьем, разделяемое, кстати, в общем и целом остальными крестьянами Во-ле-Девера, почти одобрялось священником. Он видел в этом гарантию верного толкования заповедей Христа и правильное понимание римского католицизма, на который он смотрел как на умеренную конституцию, навязанную Евангелием. Прощаясь, кюре чуть было не попросил Арсена сообщать ему в случае чего о поведении и поступках Вуивры, но ложный стыд помешал ему сделать это, и он пошёл к себе, одолеваемый сомнениями.

Выйдя из церкви, Арсен, перекрестившись, направился к семейным могилам. Его отец, Александр Мюзелье, умер лет двадцать назад, и у Арсена не осталось о нём никаких воспоминаний. Те, кто знал его, говорили, что он был крепок, как дуб, неутомим в работе и обладал приятным, смешливым характером. Зато он очень хорошо помнил двух своих старших братьев — Дени и Венсана, погибших на войне с интервалом в один год. Один из них был капралом, а другой — простым солдатом в одной и той же роте сорок четвёртого пехотного полка, знаменитого Самбрского полка, расквартированного в Лон-ле-Сонье. У Дени, капрала, в душе было столько мягкости, а в манерах столько обходительности, что его любили все, с кем бы ни свела его судьба. В последний день его отпуска, вечером, когда Луиза говорила о будущем Дени, на его детском лице появилась печальная улыбка и промелькнул тихий свет предчувствия. Его убило месяц спустя в жарких боях при Шмен-де-Дам. Венсан, парень спокойный и замкнутый, обладал силой воли и прирождённой властностью, которые покоряли окружающих без каких-либо видимых попыток давления с его стороны. В семье Венсана немного побаивались, как теперь Арсена. Во время отпуска он никогда не говорил о войне, а, едва переступив порог, сразу же начал трудиться на ферме, будто прервал работу только вчера. Среди прочих писем в доме хранилось и то письмо, где он сообщал о гибели брата. Это было перечисление обстоятельств его смерти, включая топографические сведения о месте, где его похоронили, — всё очень сжато, без малейшей сентиментальности. Сам он погиб на следующий год в Шампани, и тело его найти не удалось. После войны привезли только тело брата и похоронили под плитой, на которой выгравировали имена их обоих. В Во-ле-Девере говорили, что Арсен похож на Венсана, и он хотел этому верить.

Арсен пошёл между могил к выходу с кладбища и оказался перед глубокой ямой, откуда торчала голова Реквиема, местного могильщика. Рядом с ямой холмиком возвышалась выброшенная земля и лежала кучка костей и полусгнивших деревяшек. Реквием — он унаследовал это прозвище от отца, который тоже был могильщиком — служил в деревне символом всех гнусностей, как из-за своей профессии, так и из-за своих дурных привычек, поскольку он не упускал ни единого случая напиться и обычно с кем-нибудь сожительствовал, в настоящий момент с некоей Робиде, старой беззубой пьянчужкой, которую он в конце зимы привёз из Доля. Реквием поднял свою возвышавшуюся над массивными плечами малюсенькую головку с большими кроличьими глазами, в которой мозги, похоже, занимали совсем немного места.

— Роешь для этого бедняги Оноре? — спросил Арсен.

— Как видишь. В конечном счёте, что ни говори, все ко мне приходят. Я припоминаю, однажды Оноре, когда мы выпивали у Жюде, сколько же это прошло с тех пор, месяцев эдак пять, шесть, а то и того меньше, так вот, я припоминаю, бедняга Оноре, он уже и тогда был не жилец, как я сейчас понял, а он чувствовал это, да, чувствовал, конечно, и вдруг говорит мне ни с того, ни с сего: «Реквием, — говорит он мне, — а ты думаешь о моём доме?» Ну я-то, понимаешь, я тогда подумал, что он смеётся, и отвечаю ему: «Оноре, — отвечаю я ему, — я тебе сделаю большой, красивый дом!» — «О! — говорит он мне, — большой или небольшой, когда туда переберёшься, там все равны».

Учитывая молодость Арсена, Реквием счёл нужным объяснить тайный смысл этих слов.

— Понимаешь, он хотел сказать, что, когда тебя похоронят, то бедный ты или богатый, там все равны, шесть футов земли, и никаких разговорчиков.

— И то правда, — подтвердил Арсен.

Реквием хотел возразить ему, но, заторопившись, чуть было не подавился комком жевательного табака. Подтащив его языком к губам, он вынул табак изо рта и положил на край ямы, на маленький камешек, чтобы потом снова сунуть его в рот.

— Нет, Арсен, не надо так думать. Равенства нет ни тут, ни там. Тот, у кого есть средства пока он жив, сохраняет их и после смерти.

Протянув руку, Реквием взял из кучки костей один достаточно хорошо сохранившийся череп.

— Вот, возьмём для примера этого человека. Посмотри-ка, ведь и не старый ещё. Уж кто-кто, а я-то могу точно сказать, я в этом деле кое-что понимаю. Тут, в этой части кладбища, землица-то поядренее будет, чем в других местах, вот мясо и гниёт тут быстрее. Если мой человечек пролежал здесь двадцать лет, это уже всё, а когда ты умер, то что такое двадцать лет? Пустяк, не больше. А теперь сравни, вот рядом лежит семья Шанборнье. Места куплены в вечное пользование, вот они и лежат себе спокойно. А этот, смотри, двадцать лет прошло, и его уже выкидывают. А меня, чтобы меня выселить, не станут ждать даже и столько. Вот посмотришь, выкинут, когда и зубы мои ещё все целые будут. Вот потому-то я тебе и говорю: когда денежки есть, то они есть.

— Какое это имеет значение? — возразил Арсен. — Когда лежишь там, внизу, уже ничем не воспользуешься.

— Я, конечно, понимаю, но так уж говорят.

Реквием посмотрел на череп, который держал в руках.

— А сейчас я вот о чём подумал. Это ведь может быть и мой отец. Я припоминаю, его похоронили где-то в этом углу.

Он бросил череп к другим костям и добавил:

— Более глупого человека, чем он, я в жизни не встречал, но вот плохим человеком он никогда не был.

Реквием опять положил жвачку в рот и, чувствуя, что Арсен сейчас уйдёт, поднялся на ступеньку, сделанную внутри ямы.

— Это ведь всё равно что рай, — сказал он глухим, полным обиды голосом. — Я там не был, но всё-таки уверен, что тот, у кого нет денег, туда не войдёт.

Арсен возразил, но только для вида, так как и сам тоже был уверен, что на небо пускают лишь тех, кто оставляет после себя немалое наследство, засвидетельствовав таким образом, что они воздали Богу необходимые почести, сумев извлечь из его даров приличную выгоду. Так что он ответил осторожно, чтобы не поступиться своими убеждениями.

— Каждому даётся какой-то шанс. Пока ты находишься в этом мире, всегда есть возможность как-то помочь себе в отношениях с другим миром.

— Как бы не так, — ответил Реквием. — Только не надо мне сказки рассказывать. Разве, например, кюре занимается мной? Он даже не отвечает мне, когда я здороваюсь с ним. Он вроде бы рассердился на меня за то, что как-то раз я прошёл по церкви с Робиде на плечах и будто бы к тому же мы ещё громко орали. А это на меня совсем непохоже. Я почти даже и не пью. Да, не пью, я гораздо более серьёзный человек, чем обо мне думают. Вот даже вчера опять сцепился с Робиде, потому что она напилась. Эти женщины — это же ведь сущее наказание. Вино сразу портит им характер, и тогда они ничего не стесняются, даже перестают нас уважать. А тут так получилось, что и я тоже выпил. И понимаешь, приятель, я схватил её за волосы да так стукнул головой об стенку, что думал, у неё нос расколется. Я бы хотел, чтобы кюре видел меня.

— Не думаю, чтобы он похвалил тебя.

— Да и я тоже не думаю. Коль у кого нет денег, то тому, даже когда начинаешь хорошо себя вести, это всё равно не идёт впрок. Никто не хочет тебя признавать. Вот потому-то я и говорю: денежки — это всегда денежки.

В воздухе к концу дня ощущалась духота. В глубине леса погромыхивала гроза. Хотя она была ещё далеко, небо над Во-ле-Девером потемнело, и тучи закрыли вид на Юрские горы, ограничив горизонт ближайшими полями. Арсен собрался уходить, но тут Реквием выскочил из ямы и встал перед ним.

— Если уж мы заговорили о деньгах, то угадай, кого я сегодня видел. Нет, ты ни за что не догадаешься. Когда я расскажу это у Жюде, про меня опять будут говорить, что я напился. Не знаю уж почему, но мне никогда не верят. Хоть ты поверь мне: сегодня утром встаю я в четыре часа и спускаюсь к реке проверить донки, которые расставил вчера с вечера. Ладно, спускаюсь, значит, в ложбину к Лувье, наклоняюсь, чтобы вытащить донку, а когда встал, то что же я вижу? Вуивру.

— Не может быть! Приснилось, никак!

Реквием сплюнул, перекрестился и сказал, ударяя ребром правой руки себе по затылку:

— Иисус, Мария, если я соврал, пусть отрубят мне голову и пусть отрубят руку в придачу. Я видел, как она прошла по другому берегу, и видел перед ней гадюку, которая прокладывала ей путь. Она просто, безо всяких шла, спокойненько, со своим рубином на голове, с рубином, который стоит миллиард. А я ничего не мог сделать, потому как она была с другой стороны. И ведь рубин-то при ней, он у неё на голове был. Можешь себе представить, как вытаращил я на него глаза. Ведь миллиарды, это тебе не что-нибудь. Как подумаешь, Боже праведный. Миллиарды.

— Ну и что бы ты стал делать со своими миллиардами? — спросил Арсен, которому было интересно услышать ответ на вопрос, который он уже задавал самому себе.

Отвесив челюсть, могильщик принялся размышлять, немного удивлённый тем, что не чувствует в себе кипения желаний. Первой пришла мысль о вине. У него всегда была бы бочка вина для его единоличного пользования, и ещё одна, поменьше, — для Робиде. Замечание Арсена, что такое желание слишком несоразмерно такому огромному состоянию, его озадачило, и он снова задумался. Мысли приходить к нему не торопились.

— Ну тогда я поеду в Доль и запрусь там на целую неделю в борделе.

— И это тоже слишком мало, даже если ты проведёшь там остаток своих дней.

Реквием опустил голову, устав думать об этом чудовищном состоянии, которое делало смехотворными даже самые дерзновенные из его мечтаний.

— Ну уж одну-то вещь я бы обязательно сделал. Когда кто-нибудь у нас здесь умирал бы, вот как сегодня, я бы брал кого-нибудь себе в помощь, чтобы рыть могилу. Само собой, я тоже не стоял бы сложа руки, но его я бы заставлял вчерне обрабатывать яму. А уж всем остальным я бы занялся сам. Сделать красивую яму, чтобы она с ровными углами была, без осыпи, со стенками, прямиком спускающимися до самого дна, это не каждый может. И заметь, тут дело даже не в том, чтобы руки умелые были и практика, тут дело скорее в задумке. А в том что касается и глазомера, и отделки, я здесь первый и никого не боюсь ни из тутошних, ни из пришлых.