Арсен как раз взялся за свой велосипед, оставленный им у кладбищенской стены, когда упали первые капли, крупные тёплые капли, поднимавшие приятный запах листьев и пыли. Дуновение воздуха колыхнуло куст акации на краю дороги, и почти тотчас же от резкого порыва ветра все деревья вокруг пригнулись к земле. Внизу, на лугу, сушильщики торопились сгрести сено в кучу, но гроза налетела так стремительно, что свела на нет все их заблаговременные усилия. Над деревней нависло чёрное небо, и частый дождь уже поливал опушку леса. Не успел Арсен отъехать и двухсот метров, как гроза настигла его, оглушительная и яростная. За несколько минут день превратился почти в ночь, но молнии сменяли друг друга с такой скоростью, что стало светло, как на рассвете. Зарядил частый дождь, и Арсен, поехавший было по просёлочной дороге, вынужден был слезть с велосипеда и поискать укрытие. Поскольку, отправляясь в церковь исповедоваться и проститься с покойным Оноре Бюртеном, он надел свою праздничную одежду, сейчас ему не хотелось, чтобы её вымочил дождь. Место это было пустынное, лишённое каких-либо укрытий, за исключением лачуги, где ещё совсем недавно жили родители Белетты. Стены, сделанные из горшечной глины и размытые дождями, позволяли видеть внутренний каркас, сооружённый из некоего подобия чёрных жердей, которые в наиболее заливаемых местах уже совсем сгнили. Усеянные битыми бутылками и консервными банками, подступы к дому уже заросли крапивой и колючками, кусавшими за ноги даже на самой тропинке. В прошлом году, покидая свою халупу, Беле увезли с собой дверь и единственное окно жилища, открытого теперь любому прохожему. Арсен вошёл, держа велосипед, который он прислонил к стене, и, повернувшись спиной к утопающей во мраке комнате, стал смотреть на грозу. Дождь лил так сильно и низвергался на землю с таким шумом, словно это был водопад. Он натянул между Арсеном и полем плотный занавес, приглушавший яркость мощных молний. Несмотря на уклон, канавы переполнялись, и вода заливала превратившуюся в ручей дорогу, а перед халупой образовалась лужа, доходившая уже до порога. Арсен с тоской подумал о пшенице и ржи, которые от такого проливного дождя вполне могли полечь. В какой-то момент мощность грозы удвоилась, но внезапно наступило умиротворение. Сначала изменилось освещение. У раскатов грома не убавилось неистовства, но свет стал чуть живее, а ливень — чуть медленнее, чуть ленивее, и вскоре превратился в обыкновенный затяжной летний дождь, терпеливая песнь которого усыпляет поля. Тут Арсен забеспокоился, потому что такой дождь обычно идёт долго, а он дорожил своим чёрным костюмом. Возможно, мать и пошлёт ему навстречу Белетту с зонтом, но очень маловероятно, чтобы служанке пришло в голову искать его здесь. Белетта, как он уже не раз замечал, избегала эту просёлочную дорогу, которая слишком живо напоминала ей голодные годы, проведённые в отцовском доме, где братья и сёстры копошились посреди вшей, криков, запахов постели и грязного белья.

Арсен внезапно уловил ухом, привыкшим к равномерному шуму дождя, лёгкое шевеление, донёсшееся вроде бы из глубины комнаты. Он обернулся и в самом деле увидел в тёмном углу какую-то чёрную неподвижную фигуру с поблёскивающими глазами. При свете вспыхнувшей молнии он узнал Жюльетту Мендёр и замер в нерешительности, не зная, заговорить с ней или нет. Протокол вражды не позволял ему нарушить молчание, а Жюльетте — тем более. Хотя, по правде говоря, этот протокол не предусмотрел случая долгого пребывания наедине и оставлял место личной, инициативе. Было бы нелегко оставаться вот так рядом друг с другом и притворяться, что не замечаешь человека.

— Здравствуй, — сказал Арсен. — А я и не подозревал, что ты здесь.

— Я вовсе не пряталась, но тут стало так темно, что ничего не было видно.

Жюльетта не смела признаться, что в разгар грозы она повернулась лицом к стене и зажала руками уши. Но Арсен тут же догадался. Он вспомнил, что когда они детьми ходили в школу и их в пути заставала гроза, она, чтобы спрятаться от грома, прятала голову у него на груди. Он пошёл в глубь комнаты, взял её за руку и вывел к выходу, где было посветлее.

— Сейчас гроза уже стихает. Уходит к Сенесьеру. Скоро совсем кончится.

В тот момент, когда он произносил эти слова, яркая молния осветила всё вокруг и одновременно раздался удар грома, страшный своей сухой яростью. И Жюльетта, глядя на него испуганными глазами, повернулась к нему совсем так же, как когда-то в детстве. Он взял её голову и мягко прижал к своей груди. Взволнованный и смущённый, смотрел он на тёмный затылок, на впадину рядом с лопаткой, выглядывавшей из-за оттопырившейся кофточки.

— Какая же я глупая, — извинилась она, не подымая, однако, головы.

Гроза разгорелась с новой силой в грохоте бешеных разрывов. Жюльетта зажала пальцами уши. Арсен, положив руку на чёрные волосы, сильнее прижал к себе её голову. Ему казалось, что он вернулся на восемь или десять лет назад, в то неблизкое уже время, когда они вместе ходили в школу. Жюльетта была маленькой, хрупкой и тоненькой девочкой, а её почти тщедушное тельце никак не обещало такого вот основательного и гармоничного расцвета, хотя лицо её уже тогда имело этот матовый оттенок и выделялось своей правильной красотой, а в её горячих карих глазах уже тогда светился этот глубокий и серьёзный взгляд. Их дружба никогда не отличалась обилием слов. Когда же противостояние между его и её родителями становилось более откровенным, им случалось даже, не теряя внутреннего взаимного доверия друг к другу, ходить то след в след друг за другом, то по разным обочинам дороги. Между тем дружба детей даже усиливала, причём в немалой мере, вражду Мюзелье и Мендёров. Жюльетта и её брат Арман недолюбливали друг друга и предпочитали ходить в школу и обратно порознь. Когда они случайно оказывались вместе, то чаще всего это кончалось ссорами и драками, в которые Арсену не раз приходилось вмешиваться. Именно тогда зародилась взаимная ненависть двух мальчишек. Однажды, когда им было по тринадцать лет, Арман ударил сестру по щеке, а Арсен бросился на него, и в разгар потасовки оба схватились за карманные ножи, но, к счастью, тут подоспел уже тогда достаточно взрослый Виктор Мюзелье и помешал им вспороть друг другу животы. Повзрослев, Арсен так и не простил Арману Мендёру его отношения к сестре, продолжая видеть в нём грубого мальчишку, остервенело преследующего девочку. Точно так же и нежность, которую он испытывал к Жюльетте, питалась воспоминаниями их детства. В её присутствии ему теперь казалось, будто у него что-то отняли, и в этой красивой, превосходно сложенной двадцатилетней девушке он продолжал искать её детский образ. По окончании школы они оказались разделёнными враждой семей, усугублявшейся взаимной ненавистью Армана Мендёра и Арсена. Они усвоили повадки своих кланов, и возможность встречаться возникала у них редко, но тем не менее молодые хранили верность своей детской любви. Ни он, ни она не могли представить себе будущего, чтобы не увидеть там свои две судьбы, либо соединяя их, либо сожалея, что всё получилось иначе.

Однако Арсен не решался считать себя влюблённым. К нему никогда не возвращался пыл детского обожания. Любовь, испытанная им в тринадцать лет, осталась в его памяти, как некая недостижимая вершина. Его мужская любовь была всего лишь её отражением, смутным и не лишённым сожалений воспоминанием о прошлом.

Жюльетта не скоро подняла голову после того, как гроза успокоилась. Дождь ещё шёл, но свет стал более ясным, а вдали над Ронсьером появилась полоска голубого неба. Они стояли молча и смотрели, как за полями разрастается этот кусок лазури. Она обратила на него взгляд своих тёмных глаз и сказала с серьёзной улыбкой:

— Когда бывает гроза, я всегда думаю о тебе, но ты нечасто бываешь рядом.

— Так уж складывается жизнь, — сказал Арсен.

Ему хотелось бы продолжить, и с языка уже готовы были сорваться слова, которые нужно было произнести, но губы не размыкались. И снова сгустилось, затянулось молчание, которое на этот раз прервала Жюльетта.

— Позавчера, — прошептала она, — я видела тебя. На дороге, которая идёт в Гоже, часов в двенадцать.

— Верно, — сказал Арсен.

Так он ответил на скрыто прозвучавший в словах Жюльетты вопрос. Для неё важно было знать, означал ли разговор, состоявшийся позавчера у Арсена с Розой Вуатюрье, что он имеет на эту девушку виды. Было весьма странно то, что Арсен, бережно относящийся к своему времени и по натуре своей малообщительный, вдруг так задержался в компании какой-то там юбки. Роза, единственная наследница Фостена Вуатюрье, мэра Во-ле-Девера, была долговязой, худой, сутулой девушкой без икр и бёдер, с некрасивым лицом, узким, но при этом одутловатым и курносым, двадцати лет от роду, однако выглядевшей на все тридцать, а то и старше. Недостатки внешности искупались у неё изрядным здравомыслием, приятной живостью ума и мягкостью характера. В течение двух лет она была помолвлена с одним парнем из Ронсьера, который не торопился на ней жениться, а в конечном счёте погубил своё будущее, отправившись в Бузансон за некой девицей без гроша за душой, но зато что называется в теле. Фостен Вуатюрье, маленький сухощавый мужчина, носивший краги из лакированной жёлтой кожи со вздувавшимися над ними штанинами, был самым богатым землевладельцем во всей округе. Кроме прекрасных лугов у реки и не говоря уже о счёте в банке и ценных государственных бумагах, он ещё владел двумя большими участками земли у опушки леса, плодородными, хорошо расположенными и составлявшими вместе больше сорока гектаров, правда, разделёнными достаточно крупными чужими полями. Арсен не от алчности, а скорее из честолюбия и жажды предпринимательства, мечтал заполучить эти два участка, соединить их в один массив на пятьдесят гектаров, к которому он надеялся прирастить ещё что-нибудь, чтобы дать разгуляться на просторе тракторам, сноповязалкам и другим современным машинам. Никому не говоря о своих намерениях, он за последние две недели дважды под благовидным предлогом ходил к мэру и старался, встречаясь с наследницей где-нибудь на дороге, заводить разговор, изображая на лице сдержанное восхищение.

Дождь кончился, и они стояли, не обменявшись за пятнадцать минут ни единым словом. Промытое небо перед ними было густо-голубо го цвета с молочными следами облаков. По полю пронёсся свежий ветерок, и в лачуге, прислонённой к живой изгороди, где вода медленно стекала по листьям, стало почти холодно. Жюльетта вздрогнула, и Арсен сделал непроизвольный жест, словно его руки искали платок, чтобы прикрыть ей плечи. Она тряхнула головой, приблизилась к нему вплотную и, глядя ему в глаза, тихо сказала: «До свидания».

Она пошла по размытой тропинке, и в тот момент, когда она обходила колючую ветку ежевики, из-за изгороди появилась Белетта, державшая в каждой руке по зонту. Встреча состоялась на дороге. Белетта, разгорячённая, дерзко глядя на Жюльетту, резко откинула рукой свисавшую на лоб прядь и бросила ей:

— Ну что, всё прошло как надо, да?

Не дожидаясь ответа, она свернула на тропинку, и когда её юбка зацепилась за колючую ежевичную ветку, яростно ударила по ветке зонтом. Тронутый тем, что девочка преодолела своё отвращение и дошла до самой отцовской лачуги, Арсен встретил её дружеской улыбкой. Белетта вошла, бросила на глинобитный пол оба зонта и сказала со злостью:

— А ты, я смотрю, от скуки тут не подыхал.

— Я же тебе объяснял, что так не надо говорить. Что это за выражения ты употребляешь? Девушки не должны так говорить.

— Ты тут не подыхал от скуки, я правильно говорю. Не подыхал. Когда ты дома, то ты притворяешься, что враждуешь с Мендёрами, а как только выскакиваешь куда-нибудь, так сразу бежишь на свидание с этой коровой. С этой дрянью, которая гуляет со всеми мужиками подряд, я знаю что говорю. Я видела её уже сто раз. Она такая же, как её сестра, ничуть не лучше! Такая же дрянь!

— Ты погоди-ка, погоди, — сказал Арсен, — я научу тебя уважать людей. Ты, может, у меня пинка захотела, а?

Но Белетта ничего не слышала. С горящими глазами она ходила взад-вперёд по лачуге, топая ногами и ругая Жюльетту.

— Начать с того, что это мой дом. Дом этот принадлежит моему отцу. Я имею право принимать здесь кого хочу, а всех остальных гнать в три шеи. Я не хочу, чтобы сюда приходили Мендёры, не хочу, а тем более не хочу, чтобы сюда приходила твоя грязная шлюха. Я здесь у себя, чёрт побери, у себя дома.

Это повторенное несколько раз утверждение, что она находится у себя дома, успокоило Белетту. Произнесённые ею простые слова вдруг вернули её к той, прошлой жизни в семье: маленькая колченогая печка, подпёртая бревном, дым, пар, запахи, две замызганные, приставленные одна к другой кровати, та, на которой спала она сама с двумя младшими братьями, и другая, ещё более грязная, на которой спали родители, деля её со своей двухлетней дочкой; отбросы на полу, пьяный отец, драки, ругань, повсюду следы вина и жёваного табака, подзатыльники, нотации, палка, в который уже раз беременная мать, картонка в окне вместо одного из стёкол, отсутствие белья, выклянченная где придётся одежда. Эта возникшая перед ней картина нищеты заставила её устыдиться собственной ярости и грубых слов, которые уже сами по себе были возвратом к прошлой жизни. И в то же мгновение у неё мелькнула мысль, что любовь всё-таки не столь важна, как условия, в которых ты живёшь. Расстроенная, она повернулась спиной к этим горьким воспоминаниям и, глядя на поле перед домом, прислонилась к дверному косяку. Арсен смотрел на неё и улыбался. Он знал по себе, какой может быть детская любовь, но его жизненного опыта оказалось недостаточно, чтобы понять, какие чувства владели Белеттой. Он не видел в них ничего другого, кроме проявления требовательной, ревнивой, не желающей ни с кем делиться дружбы.

Белетта, легко одетая и всё ещё находящаяся во власти своих эмоций, нервно вздрогнула. Арсен заметил это и сказал, трогая тонкую ткань её чёрного платья:

— Ты можешь простудиться. Тебе надо было надеть пальто. Возьми-ка мой пиджак, накинь его и быстро согреешься.

Он расстегнул пиджак, но она остановила его движением руки и, опять почувствовав приступ злости, сказала:

— Оставь меня в покое. Я не хочу ничего, слышишь? Ничего, ничего.

Она искала какое-нибудь обидное слово, но слёзы не дали ей говорить. Арсен оторвал её от земли, прижал к груди маленькое тело, сотрясаемое рыданиями, и стал убаюкивать её. Он говорил с ней нежным голосом, как с малышом, и рыдания прекратились.

— А теперь мы поедем домой. Ты сядешь на раму моего велосипеда, и в путь. Посмотришь, как на спуске около Жюде на нас вытаращат глаза. Когда увидят, как мы промчимся и наши две головы рядом, подумают, что это Фарамина.