День Независимости

Мы проснулись рано и надели форму. Наши родители советовали нам хорошо себя вести, и мы старались следовать их предписаниям. Мы тщательно причесались и взяли флажки. Мы пришли на площадь и предстали перед учителями. Наши учителя тоже советовали нам хорошо себя вести, и мы старались следовать их предписаниям. Мы построились в шеренги и стояли по стойке «смирно». Мы прослушали государственный гимн независимой Бразилии. Мы устали, проголодались, ноги у нас подкашивались, но мы держались, потому что нам внушили, что это наш долг. Мы ждали солдат, ветеранов, спортсменов, студентов, лейтенантов, капитанов и полковников. Мы ждали префекта, губернатора и президента. Мы слушали речи высших церковных, гражданских и военных представителей. Мы слушали оркестр и восхищались музыкантами. Мы видели мишени, знамена и пулеметы. Мы благодарили Бога, что живы и здоровы, потому что Бразилию ожидает счастливое будущее, как заявил главнокомандующий. Мы рукоплескали народу, которому рукоплескал главнокомандующий. Мы маршировали вместе с солдатами и с теми, кто маршировал им вослед. Мы внимали наставлениям руководства и повиновались… Но нам это не нравилось.

Изо дня в день расхаживая по комнате — вот уже два месяца, — он больше не в силах был выносить тоскливого взгляда больной женщины, которая отправляла детей играть на улицу в обеденное время только для того, чтобы они не сели за стол и не догадались, что на сей раз их опять нечем кормить. Поэтому он выходил на улицу даже в праздничные дни, когда все было закрыто и ему негде было выпрашивать хоть какой-нибудь работы.

Он устал жить, играть с детьми, беседовать с женой о минувшем, настоящем и будущем, ложиться с нею в холодную постель, овладевать ею без любви и без желания, засыпать с чувством неуверенности, мучиться ночными кошмарами, пробуждаться каждое утро под тяжестью страдания и огорчения. Он устал постоянно быть неким живым существом, и вместе с тем ему отчаянно хотелось жить, ощущать себя живым и непрестанно чего-то ожидать, хотя и ожидание его утомило.

Слоняться по улицам или по центральному проспекту в День независимости было совсем уж ни к чему, и он это знал. Между тем, сидеть дома было для него мучительно и почти что невыносимо. Потому-то, когда он добрел до главного проспекта и увидел выстроенные войска, послушно стоящих ребятишек, гражданские и военные власти на трибуне, музыкантов, барабанщиков и людей с оружием, — вот тогда-то ему и стало ясно, быть может, слишком поздно, — что домой он больше не вернется.

Потому что судьба его свершится здесь, на этом проспекте, где — в чем он был уверен — он останется навсегда, чтобы осуществить последний замысел в своей неудавшейся жизни. Злобно усмехаясь уголками губ, навсегда забыв жену, детей и свое ветхое и скудное имущество, он приблизился к трибуне, насколько это позволяло полицейское оцепление. И там, сдерживаемый подозрительно косившейся на него шеренгой блюстителей порядка, он долго стоял, с болезненною настойчивостью вглядываясь в невозмутимое лицо президента.

Ребенок застонал в колыбели, и женщина бросилась к нему с ужасом, застывшим в глазах. Мужчина в ожидании замер в дверях. Женщина наклонилась и наморщила озабоченный лоб. Тыльной стороной ладони она притронулась ко лбу мальчика и произнесла:

— У него жар.

Мужчина пробормотал что-то неразборчивое, а женщина многозначительно поглядела на него.

— Что, прямо сейчас? — спросил мужчина.

— Да, сейчас. Иначе нельзя, — ответила женщина, взяв мальчика на руки.

— Где врача-то найти в праздничный день? — проворчал мужчина.

Женщина взяла сумку с койки и, не выпуская ребенка из рук, стала искать шаль, чтобы укрыть его. Найдя кусок изодранной ткани, она умоляюще посмотрела на мужчину.

— Надо сейчас же идти, медлить нельзя. Ты только посмотри, какой у него жар!

Мужчина испуганно прикоснулся ко лбу мальчика и понял, что иного выхода нет. Он надел потертый пиджак и проверил, в порядке ли документы. Оказалось, в порядке.

— Ну, если только эти сукины дети…

Он не закончил фразу. Поглядев еще раз на мальчика, он легонько подтолкнул женщину к выходу.

В День независимости он проснулся в восемь часов утра, взглянул на солнечный луч, проникавший в окно, решил, что жизнь лишена какого бы то ни было смысла, и с силой вонзил иглу в вену. Надавил на поршень шприца и, прежде чем погрузиться в бред, успел подумать, что все могло быть совсем иначе, если бы он однажды не избрал этот тернистый путь. Ему показалось несколько абсурдным, что он пришел к такому выводу в день, когда Бразилия праздновала годовщину своей независимости, а он — свой сорок пятый день рождения. Сорок пять лет — это уже старость, пробормотал он, вытаскивая иглу из вены, да, это уже старость. И, бросив шприц на пол, медленно поплелся к кровати и лег, как будто начиная долгую церемонию, потому что все начиналось сейчас, а начало всего — это лишь то, что осталось. Потому что жизнь, говорил он — штука не новая, и в День независимости перед его мысленным взором проносились все сорок пять лет его долгой, медлительной и горькой жизни.

И он увидел два столкнувшихся в воздухе самолета, на одном из которых летел маршал Умберту ди Аленкар Кастелу Бранку, первый президент-военный, помазанный на царство государственным переворотом 31 марта 1964 года. Объятый ужасом маршал втягивал голову в плечи, когда все было охвачено огнем, стонал, сжавшись в комок, — и вот все превратилось в груду железа, а сам маршал — в кучку пепла и праха. Что же теперь осталось от вождя освободительной революции бразильского народа? Ничего. И он увидел мертвецов, шествующих стройными рядами на город Бразилиа, вспомнил, как бесстыдно искажались и извращались факты, но это не казалось странным, ибо все было записано в бесовских книжках. А еще он видел восстание черных ангелов в ночном небе над столицей и услышал вопли истязуемых — среди них был его младший брат, студент, убитый в тюрьме, слепой, потому что ему выбили глаза, глухой, потому что ему проткнули барабанные перепонки, бесполый, потому что ему раздавили яички, и безумный, потому что его мозг денно и нощно терзали бесы из царства террора. Увидел он и этих бесов, награжденных за отвагу и защиту благородных установлений родины, традиций и священного права частной собственности. А еще он видел, как эти толстые, крепкие и надменные люди разражаются сатанинским смехом, обнажая длинные, острые зубы — и зубы эти непрестанно росли, больше похожие на когти, их налитые кровью глаза, их волосы, и превращались они в отвратительных зверей, в хищных драконов, в ядовитых змей, в ящеров, скорпионов, пауков, озлобленных тварей, увешанных медалями.

Первое, о чем он вспомнил — это то, что он всегда боялся высоты. Ужас наводнил все его существо, и он старался не глядеть вниз. Непрочные, шаткие строительные леса, казалось, рухнут под тяжестью страха — но он не сдавался. Он выругался, недовольный тем, что ему приходится работать в День независимости, во внеурочное время, и посмотрел вверх. Здание, казалось, готово проткнуть небо, а наверху десятки людей в комбинезонах и касках испуганно смотрели вниз.

Он тоже посмотрел вниз и увидел, как на углу, на пересечении с главным проспектом маршируют военные. Он вспомнил детство и улыбнулся. Ему тогда хотелось быть солдатом, потому что очень нравилась оливковая форма и винтовка на плече во время парадов.

— Мать твою так! — крикнул он во весь голос. — Каким же я был дураком.

От высоты у него кружилась голова, и он спрашивал себя, какого черта устроился на такую работу. Его дрожащие руки застегнули ремень безопасности. Только что он уронил молоток. Снова посмотрев вверх, он увидел, что парни что-то говорят, но не мог разобрать слов. У него создалось впечатление, что они хотят его о чем-то предупредить, но он ничего не понял и снова принялся за работу.

Через несколько минут он снова посмотрел вниз и увидел группу людей, тревожно размахивающих руками. Леса покачнулись, и он заподозрил неладное. При втором рывке его качнуло, и он чуть было не ударился о громадную балку, и тут ему все стало ясно. Похолодев от ужаса, он машинально дернул за веревку, подавая сигнал, чтобы его спустили.

— Выбирайте одно из двух, — сказал профессор. — Либо вы пишете книги для широкого читателя, либо не пишете. Если не пишете, у вас все равно остается несколько возможностей выбора. Одна из них — это созерцать собственный пупок, что, впрочем, довольно благодарно и утешительно. Да и кому, кстати говоря, не нравятся пупки? Если не хотите описывать собственный пупок, можете описать пупок вот этой девушки, правда ведь? Я другого такого красивого пупка сроду не видал. А вы?

Профессор уже успел порядком набраться. Несмотря на это, я продолжал упорно рассуждать о благородных целях литературы как искусства, способного отражать реальное и ирреальное, прекрасное и безобразное. Прошел официант с подносом, на котором стояло несколько стаканов виски, и все наши взоры обратились к нему. Меня уже подташнивало, в желудке делалось черт знает что, и все же я был готов еще выпить.

— Я согласен, что это благодарное дело, — сказал Уго, насилу держась на ногах. — Но это совсем не просто.

— Послушайте, вы — идиот, — проворчал профессор, весь раскрасневшийся и с трудом выговаривавший слова.

Самое неприятное на встречах подобного рода — это когда начинают обсуждать тему, послужившую поводом для встречи. Уго сочинял рассказы, а профессор когда-то пробавлялся стихами. Афонсу собирался написать революционную книгу, но еще даже не принимался за нее из страха перед цензурой и полицией. Пока политическое положение в стране не изменится, — обосновывал он свою позицию, — пусть до тех пор вызревают идеи.

— Мне нужно пожить. Нужно приобрести жизненный опыт. Вот тогда уже ничто меня не остановит.

Лусия писала политические памфлеты, хоть и не слишком верила в то, что ее вдохновляло. Однако ее распирало от гордости: будучи женщиной, она считала, что мужества у нее больше, чем у любого из нас, а мы действительно боялись агентов спецслужб и опасались откровенно говорить по телефону о волнующих нас вещах.

— Я против правящего режима, — говорила Лусия, — хоть и знаю, что это опасно для жизни.

И она вздрагивала, точно от оргазма, медленно потягивая виски. Наш приятель Жайме, придурок, решил выпустить свою книжку ко Дню независимости и украсил галерею бразильскими и американскими флажками. Ему было двадцать шесть лет, и это была его первая книга.

— Прежде всего мы должны быть честными, — продолжал профессор. — Я не осуждаю тех, кто созерцает собственный пупок, хотя по мне лучше созерцать пупок той девушки, видите? Вам уже кажется, что вы слегка проводите языком по ее пупочку, потом спускаетесь ниже по животику, потом еще ниже и ниже — ух, боже мой… Но, возвращаясь к нашей теме, скажу, что всем хватит места под солнцем, правда ведь? И как демократ, как поборник свободы и добрых нравов я не могу осудить ни одного художественного направления, даже если оно чуждо или даже враждебно реальности…

— Тьфу ты, черт! Да заткнется он когда-нибудь? — заорал Афонсу.

— Да пусть его болтает, придурки вы этакие! — откликнулась Лусия. — Мне тоже охота высказаться. Никак я в толк не возьму, как может художник замкнуться в себе, в то время как вокруг воет голодная и угнетенная толпа!

— Мать твою так! — крикнул Уго. — Ты соображаешь, что говоришь?

— Вы оба пьяны, — заметил Афонсу. — Знаете, что я вам скажу? Я бы, конечно, не посвятил себя искусству, далекому от жизни. Я подготавливаю свою критику системы, но не могу изложить ее сейчас ввиду хронологической близости, ясно? Я не могу написать книгу сейчас, пока не пройдет какое-то время — лишь тогда ко мне придет полная объективность и беспристрастность. Если диктатура падет, я подожду, пока все уляжется, и возьмусь за роман. Если не падет, я уеду из страны и буду за всем наблюдать извне. Но я собираюсь…

— Да ты просто боишься! — заорала Лусия.

— Бояться свойственно человеку, — изрек профессор, едва не падая с ног. — Я вот, к примеру, тоже раньше храбрился, а теперь мне ничего уже не надо, разве что потрогать пупок той девушки, видите? Куда подевалась моя храбрость? Трусом, что ли, я сделался?

Мы все посмотрели на ту девушку и убедились, что профессор не напрасно заводится. Она была среди стайки размалеванных женщин, громко болтавших о Гете и Бодлере и явно стремившихся привлечь внимание фотографов и кинематографистов. Рядом депутат собирался толкнуть речь и озирался, прикидывая, достаточно ли будет слушателей. Вроде достаточно.

— Но вот что получается, — произнес профессор, уставившись в пол. — Ведь многие разрабатывают тему чужой нищеты, не разобравшись как следует, что она, собственно, собою представляет. Нищета, молодые люди, всегда была выигрышной темой.

Депутат достал из кармана бумажку и уткнулся в нее. Я почувствовал, что меня вот-вот вырвет, и побежал в туалет. Вот как тогда жилось.

Он вышел из дома, рассчитывая на небольшое приключение, даром что на дворе День независимости. Ради праздника, сказал он себе, я поброжу по улицам, погляжу на баб да развлекусь как следует — не для того ли меня Бог создал и поселил на земле. Эта фраза показалась ему блестящей, и он повторил ее несколько раз подряд. Он прослывет гением, если возьмется за перо.

Ему хотелось встать пораньше, чтобы успеть на площадь к началу церемонии и занять хорошее место. Предыдущий вечер, однако, был страшно утомительным, и ему только теперь удалось выйти из дому, тешась надеждой, что он приятно проведет вечер. Оттого он и шагал по улице с улыбкой, насвистывая государственный гимн, воображая, что марширует вместе с этими придурками… Да здравствует Бразилия!

На проспекте он попытался пробиться к оцеплению и убедился, что церемония превосходит все ожидания. Он довольно улыбнулся и протиснулся еще ближе. Несколько минут он наблюдал за передвижением военных и школьников, потом спросил пышногрудую девчонку, что это за народ.

— Ты о ком? — изумленно спросила она.

— Да вот об этих, что маршируют. Чего им нужно? Свергнуть президента? Развязать войну? Видишь, все до зубов вооружились.

Девчонка скорчила недовольную физиономию и отошла в сторону. Он улыбнулся. Не все ли равно? Бразилия большая, сказал он себе. Вперед!

Он продвинулся на несколько метров и снова очутился возле оцепления. Спустя несколько минут он почувствовал, что чье-то тело прижалось к нему, и глубоко вдохнул нежный аромат, исходивший от чьих-то волос, щекотавших ему подбородок. Он чуть-чуть отстранился и стал выжидать. Она шагнула назад, потом снова прижалась к нему. Жизнь, сказал он себе, полна приятных и незабываемых неожиданностей. Мысленно он повторил эту фразу и пробормотал: «Черт побери! Какой великий писатель из меня выйдет!».

— Что? — спросила она, обернувшись к нему.

— Я сказал, — отозвался он, — что сроду не видал таких прелестных глазок, как у тебя, и что пусть президент республики, этот идиот, который там сидит, увешанный медалями, велит отрезать мне язык, если я вру.

Довольно улыбнувшись, она оглядела его с ног до головы. Он тоже улыбнулся, убедившись, что нравится ей. Она ничего, в ней что-то есть. Груди маленькие, ноги длинные. Бразилия — чудесная страна, сказал он себе, и будь я поэтом, мне бы мог позавидовать наш покойный и незабвенный Олаву Брас Мартине дус Гимараэнс Билак.

И увидел он ангела Господня, возвещающего Деве Марии, что на седьмой день седьмого месяца родит она Божьего Посланца, который, живя на земле среди людей, искупит бедных и угнетенных и ввергнет сильных мира сего в адское пламя, где они понесут кару за те муки, которые причинили своим рабам по наущению своих бесчеловечных богов. Глаза у него то открывались, то закрывались, отдаленный звук то доносился, то замолкал — это был военный оркестр, играющий бразильский государственный гимн.

— Да здравствует Бразилия, — бормотал он и мало-помалу вспомнил, что нынче исполнилось сорок пять лет, как начался его мученический земной путь. Но тут же он вновь воспарил на крылах ветра, и ангел Господень потрясал огненным мечом и возглашал: Посланец вырастет сильным и гордым своей небывалой искупительной миссией и в двадцать лет опояшется мечом, возьмет в руки копье и возглавит войско, которое двинет против тиранов, притесняющих народ Божий. И когда Посланцу Господа Бога Твоего исполнится тридцать три года, вещал ангел, он победит все войска, верные сатане, и воцарится народ Божий на всей земле. И Дева Мария, зажмурив ясные синие глаза, полные покоя и чистоты, промолвила: да будет по слову твоему. И зачала Она тою ночью от Духа Святого.

И увидел он войска, движущиеся навстречу народу. Народ состоял из мальчишек, почти детей, кричавших: смерть тирану, а солдаты взрывали бомбы и травили бегущих детей собаками; тем, кому было не скрыться, в запястья врезались оковы; тех, кто оказался в тюрьме, раздели догола и жги их белое тело горящими окурками. И все равно они кричали: «Смерть тирану!», «Да здравствует свобода!», «Долой угнетателей!», и прочие бессвязные фразы, которые возникли у него в памяти в День независимости, когда он направлялся к окну, чтобы подышать свежим воздухом и послушать государственный гимн. До него доносились отдельные фразы из гимна, вроде той, что уже забрезжила свобода на бразильском горизонте.

«И что же это за свобода?» — спрашивал он. Что же это за свобода, когда он в четырех стенах своей комнаты катается по полу, плачет в бессильной ярости, одинокий, искалеченный, всеми забытый, он, которому в День независимости исполнилось сорок пять лет?

Мы видели президента республики на военном смотре и восхищались блеском бразильской армии. Мы видели главнокомандующего, произносившего речь, и на лету ловили каждое его слово. Мы слышали, как главнокомандующий говорил, что ныне, в День независимости, правительство не должно забывать, что родина и народ должны сохранить независимость и противостоять наступлению международного коммунизма. Мы слышали, как народ рукоплескал главнокомандующему и, в свою очередь, рукоплескали народу. Мы слышали краткую проповедь архиепископа, в которой он полностью поддерживал главнокомандующего. Мы слышали, как народ рукоплескал архиепископу, когда он говорил, что Бразилия будет вечно возрастать под благодатным покровом Иисуса Христа и пресвятой Богородицы, нашей небесной заступницы. Мы видели, как президент неустанно улыбается и приветствует народ, взмахивая обеими руками, словно дирижирует оркестром. Мы пели, маршировали и рукоплескали до изнеможения, однако держались на ногах, ибо наши учителя научили нас выдержке и терпению. Нам это было не по душе.

Это будет последней улыбкой президента, пообещал он сам себе, поглаживая револьвер под рубашкой, удивляясь, как он догадался выйти из дому вооруженным в День независимости, когда вся президентская охрана поставлена на ноги. Он, однако, верил в судьбу, и раз уж он вышел вооруженным, не замыслив ничего худого, значит, судьба его хранит. Поэтому он горько усмехнулся и, не вспомнив об оставшихся дома жене и двоих детях, пристально посмотрел в лицо тому, кто повелевал государством.

«Отсюда я вряд ли промахнусь, — подумал он. Только бы телохранитель не догадался».

Он-то знал, что любой из телохранителей без колебаний рискнет жизнью, чтобы спасти главу государства. Опьяненный смелостью своего решения, он обнажил зубы в нервной и зловещей улыбке. Жизнь этого могущественного человека была у него в руках. А он-то был просто нищий обыватель, оставивший дома отчаявшуюся жену и ожидающих его голодных ребятишек, лелеющих надежду, что он войдет в дверь с огромным свертком хоть какой-нибудь еды.

Вскоре он возвратился с небес на землю и оглянулся по сторонам. Народ вытянулся, чтобы исполнить государственный гимн — и он машинально присоединился ко всем, чтобы вскоре зайтись идиотским смехом, и правая рука его слегка поглаживала рукоять револьвера.

Ребенок застонал, а женщина в ужасе поглядела на мужчину.

— Ну, как? — спросила она.

— Не может принять, говорит.

— Как же так?

— Да вот так. Принять не может, говорит, что нужно направление. Вы об этом знали?

— Нет.

— А должны были знать. Ну, что еще?

— И даже в исключительном случае они не…

— Погодите. Сейчас посмотрю.

Мужчина яростно сглотнул и подошел к окошку.

— Послушайте, молодой человек, я вам все объясню. У мальчика жар — потрогайте ему лоб, если не верите. Вот посмотрите, все документы у меня в порядке.

Регистратор поднял глаза от газеты и раздраженно проворчал:

— Да это понятно. Вы мне уже все показывали. Но без направления никак нельзя. Я же говорил. Нужно направление.

— Нужно-то оно нужно. Закон есть закон. Но ведь это исключительный случай, так что…

— Все равно. Нужно направление.

— Ладно. Я вам еще раз объясняю. Я уже был в трех больницах, эта — четвертая. Понятно? Я ведь все знаю. Нужно направление. С этим не спорю. Но надо же принять мальчика, правда ведь? Он же болен, жена знает, что с ним.

— Вы же знаете, для меня приказ — это все. А мне приказано не принимать.

— Ладно, приказ есть приказ. Но имейте в виду: сегодня праздник. Завтра суббота. Послезавтра воскресенье. Направление можно получить только в понедельник. А мальчика нужно принять сейчас.

— Я же говорю, что подчиняюсь приказам.

— А если мальчик умрет?

Регистратор не спеша сложил газету и пристально посмотрел на мужчину. Несколько мгновений он молчал, потом вздохнул.

— Если умрет? Ну, разве что… Слушайте, неужели все так серьезно, а?

— Может быть. Посмотрите сами, если не верите. Он же весь пылает…

— Легкий грипп, скоро пройдет. Что ж вы домой-то не идете? Сегодня День независимости, будет парад, скопление народу. При гриппе это совсем ни к чему.

Мужчина снова сглотнул. Этот сукин сын слов, видно, не понимает. Он терял терпение, но препираться дольше у него не хватало сил. Он обернулся к женщине.

— Ничего не получится. Здесь тоже не принимают.

Ребенок снова застонал, и женщина принялась его укачивать. Снова посмотрев на мужчину, она проговорила:

— Так что же нам делать?

Он то всплывал, то снова погружался, видел то свет, то тьму, храбрость у него сменялась боязнью — и тогда он искал шприц и трясущимися руками вводил иглу в вену, тяжело дышал, закрывал глаза, потом с глубоким вздохом снова открывал, потягивался, расслаблялся и, вновь обретя мужество, шел к окну, смотрел вниз и видел на дне пропасти крохотные фигурки военных, маршировавших под многокрасочным солнцем — школьники с флажками указывали им направление движения — и, слыша детские голоса, возносящиеся до девятого этажа, он снова почувствовал, что умирает. Если свободу нам довелось завоевать в упорной борьбе, то наше сердце бросает вызов самой смерти. Именно Смерть, а не Свободу лицезрел он ныне. Смерть казалась безобразной черной старухой, и он, силясь улыбнуться, говорил: здравствуй, госпожа Смерть, ты что, заявилась ко мне в День независимости? И мрачная фигура летала перед ним, будто черное перо, и хохотала — и ее хохот походил на карканье десятка ворон — а он в ужасе закричал: «Боже мой!» — и тут же ничком упал на кровать. К кому он взывал? К какому чуждому и выдуманному богу обращался он из глубины своего страха, своей тоски, своей немощи? И тогда, расхрабрившись, он вставал и без умолку смеялся, и тогда пугающая темная фигура уходила в окно и пропадала в бездне, где увешанный медалями главнокомандующий орал во всю глотку: «Мы никогда не позволим, чтобы наши священные устои были подло разрушены коммунистической ордой, просачивающейся ныне во все социальные слои нашей родины».

И снова он погружался в бред, но ум у него оставался холодным и ясным, охватывая прошлое, настоящее и будущее. И когда он вспоминал прошлое, слезы струились по его лицу, если воспоминание было печальным и горестным, а если оно оказывалось тяжким или трагичным, то лицо у него перекашивалось от ужаса. Его воспоминания были порождены мертвым домом — холодной тюрьмой. На память ему приходили разговоры и сцены, которые не изгладятся до самой смерти. И вот перед ним представал его младший брат, привязанный к столбу и твердо смотрящий в лицо полковнику, а полковник кричал: «Отвернись, дурак, не гляди мне в глаза, а то я тебе язык вырву!». Брат-студент скривил рот в иронической усмешке, слегка откинул голову, плотно сжал губы, а потом резко подался вперед и смачно плюнул в лицо полковнику, густая слюна потекла по полковничьему лицу, а полковник, вытаращив глаза, заорал как бешеный: «Я тебе покажу, сукин ты сын!».

Он снова дернул за веревку, подавая сигнал, но ответа не последовало. В ужасе он закричал и дернул за веревку в последний раз. Веревка отвязалась, и ему стало ясно, что на конце веревки, которую он держал в руках, ничего не было. Выхода не было. Ветер донес до него аккорды государственного гимна, исполняемого военным оркестром, и он посмотрел вниз. На перекрестке толпился народ. Прошел взвод пулеметчиков, за которым проследовал танк.

Леса снова затряслись, и он взглянул наверх: его товарищи что-то кричали. В ужасе он опять поглядел вниз и увидел безликую толпу, взиравшую на него с каким-то нездоровым любопытством. Вся кровь прилила ему к лицу, и он вцепился в веревки. Леса качнулись еще один, последний раз. Низвергаясь с поднебесья на землю, он забыл и страх, и ужас, и голод. Толпа услыхала крик и расступилась огромным веером, освобождая место для тела, обвитого веревками, точно паутиной. Оркестр снова заиграл марш, и в то самое мгновение, когда тело ударилось о землю, раздался первый залп из двадцати одного орудия в честь президента республики.

Проблевавшись в туалете, я почувствовал себя получше. Прислонясь к двери, я прочел первую попавшуюся фразу на стене: «Смерть тирану!». Под ней красовалась другая: «Е…ться в ж… совсем не больно. Попробуй!».

Кое-как приведя себя в порядок, я вернулся в зал. Депутату так и не удалось произнести речь, и он спрятал бумажку.

Пьяный профессор продолжал:

— Предположим, — вещал он, обращаясь к Афонсу, — что вы действительно желаете заниматься литературой, предназначенной для угнетенного и обездоленного большинства, для нищих и голодных существ, которые сейчас на площади рукоплещут нашему обожаемому президенту. Так кому это нужно? Неужели этой банде придурков?

— Я буду заниматься такой литературой, — ответил Афонсу тягучим голосом, — потому что не приемлю несправедливости и угнетения большинства меньшинством. Слушайте, вы, профессор кислых щей! Литература должна быть правдивым отображением действительности, а действительность такова: человечество все больше жертвует личностью во имя общности. Иными словами: меньшинство скапливается на вершине пирамиды, у основания которой большинство попирается солдатским сапогом.

— Мать твою так! — выругался профессор. — Вот словоблуд!

— Послушайте-ка! — подал голос Уго, рухнув на соседний стул. — А если это большинство, при нашей интеллектуальной поддержке, столь ценной, когда-нибудь переместится к вершине пирамиды, что же станется с разбогатевшим меньшинством? С ним-то что будет, а?

— Расстреляют, — отрезала Лусия. — Так им и надо.

— Вот и получается, — подытожил профессор, — что как только большинство возьмет власть, из него выделится новое меньшинство и сбросит с вершины пирамиды тех, кто там был раньше. Понятно? Вы просто где-то вычитали эту чушь и повторяете, как попугаи. Так что я лучше буду созерцать свой пупок. Боже мой, где же он?

— Несчастье человечества в том, что оно вообще существует, — произнес Уго, вставая со стула. — А мне бы только девчонку закадрить, потому что в жизни все бессмысленно, кроме удовольствия. И пошли вы все на хрен.

— Отец у меня богатый, — пробубнил сильно захмелевший Афонсу. — Экспортом кофе занимается, старый черт, да на бирже играет. Но и мы знали нужду, я даже слышал, что в детстве он голодал. Так что видите…

— Господи, Царица Небесная! — в ужасе вскричала Лусия. — Сейчас как начнет рассказывать, так не остановится. Угомоните же вы его, ради всего святого! Свяжите его, заткните ему рот, да сделайте хоть что-нибудь!

— Это весьма поучительная история, — возразил Уго, отказываясь от намерения уйти. — Афонсу должен бы написать об этом.

— А ты почему не напишешь об этом, Уго? — умоляюще спросил Афонсу, протягивая к нему руки. — Ты один только во всем разобрался, так что напиши, прошу тебя.

— Приведи мне бабу, прямо сейчас, и я тебе напишу хоть новый вариант Библии, исправленный и дополненный! Я тебе что хочешь напишу, только, ради бога, мне теперь баба нужна!

Депутат снова достал свою бумажку. Будь у него возможность, он тут же произнес бы речь. Афонсу внезапно смолк, а Лусия навалилась всем телом на Уго. Профессор уже успел смыться.

— Спокойно, Уго, — сказала Лусия. — Можешь рассчитывать на меня.

— Так ты пишешь? — спросила Сузана.

— Нет, — ответил он, гордый собою. — Как звать-то тебя?

— Сузана. Ты изъясняешься, как настоящий писатель. Красиво говоришь. А тебя-то как звать?

— Можешь звать меня Олаву. Не Олаву Билак, конечно. Просто Олаву. Этого достаточно.

— Чего достаточно?

— Чтобы называла меня просто Олаву. Остальное неважно. Важно, красавица, только то, что сегодня День независимости, и поэтому нам нужно вдосталь развлечься во славу нашей любимой Бразилии.

Она прижалась к нему плотнее и вздохнула. Он поцеловал ее в загривок и стал смотреть, как маршируют морские пехотинцы. Все это казалось бессмысленным.

— Неужели будем смотреть до конца? — спросила она.

— Сузана, любимая, видишь старичка на трибуне? Это президент республики, человек долга и хозяин слова. А видишь, там, рядом с ним, другой, в мундире?

— Вон тот, в уголке, весь медалями увешанный?

— Да, тот самый, рядом с архиепископом. Так вот, и президент, и этот, который в мундире, главнокомандующий, и архиепископ тоже — все они очень занятые люди, неукоснительно исполняющие долг. Понятно? Вот они-то и должны оставаться здесь. А нам ни к чему. Они пьют народную кровь, но уверяю тебя, что им и сморкнуться некогда, ты уж меня извини. А мы разве такие?

— А нам что делать?

— Нам-то? Развлекаться, ясно? Кому и развлекаться-то, как не нам!

— Ну так пошли!

— Сузана, любимая! Вот это достойное решение! Когда-нибудь мы восстановим монархию, я стану абсолютным монархом, а тебя сделаю повелительницей необъятной Бразильской империи. Мать твою так! Голова у нас на плечах или задница?

— Что за выражения, боже мой!

— Прости, любимая! Я просто не сдержался.

Он взял ее под руку и вывел из толпы. Она улыбнулась и обняла его. Он поцеловал ее в губы и, глядя в небо, которое бороздила эскадрилья истребителей, выпустил ее из объятий, отбежал метра на три и закричал:

— Гип-гип-ура! Да здравствует Бразилия!

Сейчас он уже не слышал ни музыки, ни барабанной дроби, до него доносились лишь какие-то голоса — не то президент, не то главнокомандующий произносил речь. Он отошел от окна и вновь рухнул на кровать. Из глубин его памяти снова возник полковник, наносящий удары в лицо его брату-студенту. Подошел какой-то человек в форме и услужливо спросил: что прикажете делать с этим сукиным сыном, полковник, допросить с пристрастием или как? И он, связанный, увидел, как полковник застыл, задумался на минуту, почесал затылок, посмотрел в пол, потом на студента и произнес: да, это самое, допросите с пристрастием, только не перестарайтесь — нам ведь надо развязать язык мальчишке и этому верзиле. Полковник вышел, и тут-то все и началось. Он видел, как люди в штатском били в лицо его брата. А потом он видел, как люди в штатском сорвали с парня одежду. Тот пытался сопротивляться и сразу же получил удар в лицо. Он видел, как люди в штатском навалились на голого мальчишку и, он, бессильный и связанный, слышал, как тот заходится криком от боли и стыда, когда мужчина входил и выходил из него на глазах у брата. Он видел, как потом они подняли и стали пинать его в живот, а тот уже не кричал, потому что потерял сознание, а его мучители плевали на него, распластанного на полу в десяти шагах от брата, который молчал, потому что никогда в жизни и ни за что на свете не выдал бы тех, кто ему столь же дорог, как младший брат, зная, что если он их выдаст, то их ждет та же страшная участь, что и брата, стонавшего под тяжестью навалившихся на него палачей. И он видел, как они остановились при виде вошедшего полковника, который велел отнести мальчика к врачу, и те беспрекословно подчинились. Тут-то полковник приблизился к нему, затаившему ненависть, и, пристально, посмотрев ему в глаза, прошипел: ты что, не видишь, что твой брат может умереть? Но он и рта раскрыть не успел, как вбежал человек в форме и встревоженным голосом позвал полковника. Полковник подошел к нему, тот что-то прошептал — и он, связанный и бессильный, по движению губ сумел прочесть одну-единственную фразу: парнишка умер, парнишка умер, парнишка…

Мы прошли торжественным маршем перед президентом, и президент улыбнулся. Нас одолевал голод, мы насилу держались на ногах, но не подавали вида, и президент улыбнулся нам. Мы знали, что если сделаем над собой усилие, это не останется без поощрения в школе. Мы знали, что президент — человек серьезный и никогда не улыбается, но сегодня вдруг улыбнулся — значит, все хорошо. Учитель тоже улыбнулся нам, а мы — ему. Учитель сказал, что в школе всех нас ждут сэндвичи и кока-кола, и мы поблагодарили учителя за то, что он пообещал нам сэндвичи и кока-колу. Мы видели приветственный жест президента, и тут же какой-то мужчина могучего сложения направился к нам. Мы видели, как этот человек повел одного из нас за руку, а президент опять улыбнулся.

Мы слышали, что президент промямлил какую-то чушь, а народ принялся аплодировать. Мы видели, что мужчина мощного телосложения снова подвел к нам нашего товарища, который навеки прославится и которому все станут завидовать, ибо к нему прикоснулся сам президент. Народ аплодировал президенту, и мы тоже — по приказу учителя, стали аплодировать. Главнокомандующий начал долгую речь, которую мы внимательно выслушали. Мы слышали слова главнокомандующего: верьте в Бразилию, которая, словно новый Феникс, восстала из пепла 31 марта 1964 года. Мы слышали, как главнокомандующий призывал бороться с экстремизмом, особенно с тем, который основан на марксистско-ленинском учении. Потом мы слушали речь архиепископа. Мы слышали, как архиепископ увещевал бразильский народ быть верным Христовой Церкви. Мы всегда молились за президента, за главнокомандующего и за архиепископа. Мы знали, что Бог всемогущ и что в небесных сферах Он уготовил счастливое будущее для Бразилии.

Он чувствовал, что руки у него дрожат, но отступать не собирался — все было тщательно продумано, и он стоял у самого оцепления. Он сжал револьвер под рубашкой — и перед глазами пронеслась вся его жизнь до малейших подробностей. Это было подобно смерти, но уже не имело значения. Ему предстояло умереть достойно. Он посмотрел на народ вокруг себя, на рукоплещущих людей, на марширующих солдат, на школьников, на ветеранов, на представителей власти на трибуне. Дерьмо, сказал он себе, Бразилия — это чистое дерьмо. Он подумал, что жена и дети будут ждать его много ночей подряд, но ничего, кроме равнодушия, не испытал. Я уже мертвец, подумал он, и мне ничего не остается, как убить этого сукиного сына. Он собрался с силами, сосчитал до десяти, выхватил револьвер из-за пояса, тщательно прицелился и спустил курок.

— Ребенку нужен врач, — угрожающе произнес мужчина.

— Черт побери! — выругался регистратор, оторвавшись от газеты. — Да кто вы такой, президент республики, что ли? Я же сказал, что нельзя.

Мужчина подошел вплотную к регистратору и схватил его за правый рукав. Женщина, в другом конце зала, не знала, что и делать. Она прижала ребенка к груди и застыла в ожидании.

— Сейчас же заполните эти бумажонки, — крикнул мужчина, дергая регистратора за рукав. — Делайте, что вам велят, слышите?

— Да вы что, с ума сошли? Что вы раскричались?

— Есть тут врач или нет?

Регистратор промолчал.

— Есть или нет? — повторил мужчина, еще раз дернув регистратора за рукав.

— Ох! Ну, есть, здесь он.

— Как к нему пройти?

— Сперва я выпишу вам карточку. Там ее предъявите.

— Ну так заполняйте.

— А вдруг меня за это уволят?

— Да черт вас возьми! Заполняйте сейчас же!

Регистратор повиновался. Мужчина отошел и обнял женщину. Ребенок перестал стонать — заснул, наверное. Женщина тихонько баюкала его.

— Что здесь происходит?

Полицейский подошел неслышно. Женщина вытаращила глаза и уставилась на мужа. Мужчина, не проронив ни слова, угрожающе посмотрел на регистратора.

Регистратор отложил карточки, взглянул на мужчину, на женщину с ребенком, на смятую газету, оставленную на столе, и покачал головой.

— Все нормально, — отозвался он и снова принялся за карточки.

Женщина облегченно вздохнула, а мужчина готов был улыбнуться. Регистратор вручил ему карточки и объяснил:

— Идите прямо по коридору. Вторая дверь направо.

Женщина побежала с ребенком на руках, мужчина с карточками — за ней. Повернув направо, она ворвалась во вторую дверь. Человек в белом халате велел ей сесть и спросил, в чем дело. Окрыленная надеждой, женщина начала:

— У мальчика, доктор…

Врач приподнял ткань, покрывавшую мальчику лицо, и посмотрел на него, не прикасаясь. Он удивленно поглядел на женщину, потом на мужчину, который сидел, понурясь, возле стола, и произнес:

— Ребенок умер.

Смешно облокотившись о столешницу, депутат все-таки начал свою речь:

— Милостивые государи! Милостивые государыни! Представители славного студенчества! В это волнующее мгновение, когда бразильская культура обогатилась еще одной жемчужиной вселенской мудрости, считаю своим долгом выступить от имени нашего президента, который не может присутствовать ввиду того, что в настоящий момент возглавляет торжества, посвященные Дню независимости. Считаю своим долгом выступить, дабы этот день не изгладился из памяти присутствующих. Наша великая страна, господа, всегда выделялась среди других народов во все времена неслыханным превосходством деятелей искусств — этих полубогов, чьи поэтические и метафорические раздумья всегда возвышались над чьим бы то ни было творческим вдохновением. Более того, господа: наша страна, празднующая ныне День независимости, сделала весьма значительные успехи в развитии после славной освободительной революции 1964 года. Посмотрите, как наш народ рукоплещет президенту, слушайте, как до нас доносится народное ликование, восхваляющее наше процветание и наше величие. Вы только посмотрите, господа, как…

Мы были молоды. Депутат продолжал свою тарабарщину, а мы понемногу отдалялись от него. Вскоре вернулся профессор, который носился со своим пупком, словно курица с яйцом. Афонсу, совершенно пьяный, ушел с обнимку с Уго. Лусия грустно улыбнулась и повернулась спиной. Я и не заметил, как она ушла, и вроде бы в одиночестве.

Депутат продолжал свою речь, когда я опять помчался в туалет, где меня снова вырвало. Глаза у меня были красные, рот полон блевотины, и в этот момент я снова посмотрел на стену, где было написано: «Смерть тирану!».

— На таком собрании интеллектуалов, — продолжал витийствовать депутат, — нельзя не упомянуть о цензуре, на которую ныне столько нападок. Да, цензура — это зло, когда плохи цензоры. С этим я согласен. Я категорически против того, чтобы литературные сочинения подвергались цензуре. Будучи выставлены на книжных полках, они не привлекают всеобщего внимания. Мы — страна безграмотных, господа. Литература опасности не представляет.

Е…ться в ж… совсем не больно. Попробуй!

— Другое дело — кино, куда ради развлечения ходят люди всех возрастов и классов. Вот где действительно нужна цензура! И не какая-нибудь, а строгая цензура, способная обуздать безнравственность, которая захлестнула наш кинематограф неизвестно во имя чего. Такая безнравственность не может быть терпима или легализована. Нет свободы мысли или творчества в стране, где люди ведут себя как собаки.

Да пошел ты на хрен, мать твою за ноги!

— Чтобы предоставить полную свободу распутству, разложению, порнографии в кино, министр юстиции счел за благо отвести особые кинозалы, где допускается безнравственность, непристойность, кинематографические излишества, как это принято в некоторых странах. Пускай их посещают те, кто желает валяться в дерьме и добропорядочной жизни предпочитает разврат.

Ну, блин, мать твою растак и разэтак!

— Отношения полов прекрасны тогда, когда сочетаются со скромностью, сдержанностью, когда не выставляются напоказ, а остаются глубоко личным делом влюбленной пары. Добро, красота и разум в любую эпоху развития человечества соседствуют с безнравственностью, бесстыдством и растлением. Так что мы не хотим, да и не должны ратовать за полную свободу от цензуры, ибо это несомненно ввергнет нас в бездну варварства, аморализма и половой распущенности.

Смерть тирану!

Пошатываясь, я вернулся в зал. Речь депутата была встречена аплодисментами, хотя никто так толком и не разобрался, защищает он или порицает цензуру. Я подошел и, разинув рот, изо всех оставшихся сил обеими руками пожал ему руку.

— Великолепно! Просто великолепно, господин депутат. Изумительно!

Депутат разразился принужденным смехом и чуть не свалился с ног — к счастью, кто-то его поддержал. Тут к нему подошел человек в костюме-тройке и шепнул на ухо:

— На президента совершено покушение. Полиция разогнала толпу дубинками и слезоточивым газом. По злоумышленнику открыли пулеметный огонь, он убит на месте. Вам следует пройти со мной. Главнокомандующий ранен.

И он увидел своего брата еще совсем маленьким, беззащитным ребенком, играющим с другими детьми. Не таким ли беззащитным ребенком он и погиб в застенке, разве что немного подросшим да осмелевшим? И он снова погрузился в бред и, одурев от тоски и страдания, поднялся с кровати и стал бесцельно слоняться по комнате. И снова до него доносились голоса, произносившие знакомые слова, исходящие, как ему показалось, из уст главнокомандующего. Потом он снова рухнул на кровать, но как только снова начал погружаться в бред, треск пулеметных очередей привел его в чувство. Его слух терзал женский визг, детский плач, крики и стоны раненых. Он слышал топот ног, натыкающихся на поверженные тела, и снова треск пулеметных очередей, крики, стоны и детский плач. Почти ничего не соображая, он встал с кровати, которая стала ему ненужной, и снова перед ним предстало детское тельце брата, игравшего с другими детьми много лет назад, и он вспомнил, как его брат подрастал, мужал и креп — если бы только не эта худоба и не угри на лице! — а потом увидел, как юноша плюет в лицо полковнику, как люди в штатском насилуют невинную плоть, а он стоит, привязанный к столбу, и тут появляется человек в форме и докладывает полковнику, что парнишка умер.

Он вскочил с кровати, словно одержимый, бросился к окну, посмотрел в разверзшуюся перед ним пропасть, на дне которой серая масса народа расступалась перед пулеметными очередями, высунулся из окна, наблюдая, как народ бежит с площади в День независимости, и даже не обернулся перед тем как перебросить ногу через подоконник и сорваться с высоты с плачем и криком: «Да здравствует Бразилия!». Пока его тело рассекало пространство, ему виделось избитое лицо юноши, умирающего от боли и стыда.

Сузана задрала левую ногу, и Олаву увидел маленькую черную родинку на внутренней поверхности ее бедра. Она засмеялась, а он смотрел, как она голая катается на постели. Сузана повернулась спиной, и Олаву залюбовался ее плотно сжатыми крепкими ягодицами.

— Да здравствует Бразилия! — крикнул он, подбегая к постели.

Сузана довольно рассмеялась и спросила, не прикажет ли он президенту уйти.

— Куда уйти, моя хорошая?

— Во дворец Алворада, куда же еще! — ответила она, раздвигая ноги.

— Оп-па! — воскликнул Олаву, зарывшись головой между ног Сузаны. Он ощутил пряный аромат, исходивший от стройных бедер и крепких ног, и слегка провел языком по Сузаниным половым губам.

— Не сейчас, моя хорошая. В конце концов, кто я такой, чтобы приказывать президенту?

Сузана обхватила ногами голову Олаву, да так сильно, что он едва не задохнулся.

— Ультиматум! Или ты сейчас же приструнишь этого придурочного президента, или я тебя задушу…

— Умру, но против отчизны не пойду! Готов погибнуть во славу Бразилии в День независимости! Да здравствует демократия!

Сузана рассмеялась и отпустила его. Олаву обнял ее и стал целовать ей груди. Она закрыла глаза и расслабилась. Олаву потрогал ее лоно и убедился, что оно влажное. Она застонала, прося, чтобы он поскорее в нее вошел, и он не замедлил это сделать. В этот момент ему почему-то вспомнился бравый облик главнокомандующего, увешанного звездами.

Мы видели, как президент вернулся на трибуну. Мы видели, как главнокомандующий что-то шептал на ухо президенту. Мы видели, как президент нахмурился, глядя на народ вокруг трибуны. Мы слышали выстрел и видели, как главнокомандующий с криком упал. Мы видели, как президент спрятался за спиной людей в строгих костюмах и как полиция окружила трибуну. Мы видели, как бежит толпа и слышали, как строчит пулемет. Мы видели мужчину в черном, который упал, подкошенный пулеметными очередями. Мы видели женщину, которая бросилась к нему и тоже упала, вся окровавленная. Мы видели ребенка нашего возраста, который упал на мостовую с простреленной грудью. Мы видели, как полиция избивает мужчин, женщин и детей. Мы слышали командирские окрики: а ну, расходитесь, расходитесь, сукины дети. Мы видели, как танки давили людей, чтобы подъехать к трибуне. Мы видели, как пулеметчики целились в нас. Мы подчинились учителю, который велел нам спокойно продвигаться к автобусу. Мы прошли по узкой улочке и увидели, как толпа собирается вокруг человека, распластанного на мостовой. Мы видели, как из больницы выходят плачущие мужчина и женщина с ребенком на руках. Мы видели другую женщину с четырьмя детьми нашего возраста, которая тоже плакала и, казалось, кого-то искала. Мы видели парня и девушку, которые, обнявшись, стояли на углу и целовались, и вдруг парень стремительно побежал с криком: «Да здравствует Бразилия!». Мы видели, как на большой скорости проносилась черная машина президента с сопровождением под неистовый вой сирен. Мы видели худого плачущего парня, блюющего у стены, на которой он нацарапал углем: «Смерть тирану!». Мы спрашивали учителя, что это значит, а тот ответил: вы еще дети, вам еще рано это знать. Мы, однако, настаивали, учитель рассердился и сказал: всему свое время, всему свое время. Мы еще ничего не знали, но о многом догадывались. Мы шли вперед, со своими сомнениями, неразрешенными вопросами и тайными надеждами.

 

He перешедши за Иордан

Я собирала книги и тетрадки, когда зазвенел звонок. Было еще слишком рано, отворить было некому. Я спустилась по лестнице и открыла дверь, хотя была еще в ночной рубашке. Кто там — молочник, булочник или еще кто? Но стоило мне приоткрыть дверь, как ее толкнули со всего размаху. Высокий мужчина со шрамом на лице схватил меня за руку. Мне хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он наставил на меня пистолет. Не выпуская моей руки, он вытолкал меня из квартиры. Для меня это не было неожиданностью — как часто я вздрагивала, воображая подобную сцену, — но мне не верилось, что это произойдет так скоро.

— Ей двадцать два года, она худая и белокурая, Посмотри как следует на портрет.

Да, мне ее не забыть. На портрете она очень красивая — гораздо красивее тех, кого принято считать красавицами. «Девственница, небось, — подумал я про себя. — С нею будет интересно».

Она обычно рано уходит на занятия. В полседьмого примерно. Так что приезжайте за ней пораньше. Ясно?

Да, в шесть утра. В это время мы уже были там. Тормознули машину как раз у ее дома — большого трехэтажного строения с палисадником.

«Они, верно, богатенькие — подумал я и спросил себя, какого черта такая девушка лезет к нам прямо в руки.

Мужчина, державший меня под руку, вытолкал меня на улицу. Несколько случайных прохожих предпочли не вмешиваться. В машине сидел другой мужчина, вооруженный автоматом. Еще двое сидели на заднем сиденье, и все с усмешкой глядели на меня. Когда меня впихнули в машину, один из них стал щупать мне грудь.

Она оказалась еще красивее, чем на портрете. Мы не ожидали, что она выйдет — было уже около семи, на улице полно народу. Поэтому я велел водителю отвезти меня к ней домой. На наше счастье, ворота оказались незапертыми. Я вошел и позвонил. К моему удивлению, она тут же отворила. Вышла в ночной рубашке, под которой ничего не было, кроме трусиков и лифчика. Она чуть приоткрыла дверь, просунула голову, и я ее вытащил. Она вообще была красавица!

Они не говорят, куда меня везут. Да я и не спрашивала. Тот, что со шрамом, который меня забрал, не проронил ни слова. Он сидит, не оглядываясь, на переднем сиденье. А я — на заднем, и вот-вот потеряю сознание. На меня надели наручники, так что я беззащитна. Один все еще щупает мне грудь, Господи, помилуй, а другой наставил на меня револьвер. Машина колесит по всему городу, мы дважды проезжали одно и то же место.

И вдруг мне завязывают глаза. Все погружается во мрак, и я ничего не чувствую, кроме грубых мужских рук, щупающих мне грудь и, поскольку я ничего не вижу, задирают мне ночную рубашку и лезут в промежность.

— Все они на одну колодку, — сказал мужчина в зеленом, глядя на девушку. — Эти грязные потаскухи сознаются во всем, когда уже поздно.

Мужчина в зеленом расхаживает вокруг нее, а она дрожит и испуганно смотрит на него — ведь на ней только тоненькая ночная рубашка, сквозь которую просвечивает все тело. Лифчик ей разорвали. У нее синяки на животе и на бедрах.

— Ладно, девчоночка. Вроде все ясно, да? Запираться, конечно, не станешь. Тебе же известна наша система — вам ведь все известно. Вы же думаете, что вам все известно, так ведь, сука? Мы за каждым вашим шагом следим, пока вы занимаетесь пропагандой, где заблагорассудится. Вы слишком много знаете, не так ли?

Она смотрит на него, не проронив ни слова, и по-прежнему дрожит. А человек в зеленом кружит вокруг нее, рассматривает ее тело и кричит.

Он стар. Мерзкий старикашка оскорбляет меня, словно последнюю потаскуху, а я прикидываюсь, что не знаю, чего от меня хотят. Мне ничего не сказали, ничего не объяснили. Всю меня ощупали своими вонючими руками, но ничего не объяснили, пока возили по городу. И вот я здесь — сама не знаю где. И этот старикашка орет на меня и ничего не объясняет, ни о чем не спрашивает, а обращается, как с последней тварью.

Все они одинаковы. Не понимают, с кем говорят. Корчат из себя святую невинность. Молодые, а все одинаковы. Все на одну колодку.

Меня ведут по темному коридору, а мне кажется, что я в страшном сне. Этого страшного сна я, положим, долго ожидала — что верного верно. Но только бы не дать слабину, только бы выдержать — больше ничего не надо. Тут до меня доходит, что помощи ждать неоткуда. Я одна, и мне остается лишь прежняя вера, утраченная много лет назад. Я одна и, может быть, живу последние мгновения.

Коридору, кажется, конца не будет и, проходя по нему, я вспоминаю, какие указания мне давали. Но мне никак не сосредоточиться — множество мыслей сверлят мне мозг. Припоминаю рассказы тех, кто уцелел, и все же чувствую, как что-то переворачивается у меня в животе, кровь бросается в лицо, ноги подкашиваются и нет сил идти. Страшно! У меня ничего не остается, кроме ужаса перед тем, что меня ожидает.

— Ваше имя?

— Клавдия.

— Фамилия?

Я называю фамилию, возраст, имена родителей.

— Адрес?

Называю адрес родителей. Мужчина все записывает. Совещается с другим. Задает вопросы. Я отвечаю. Задает еще вопросы. Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.

Он показывает фотографию. Человек, которого я никогда в жизни не видела. Длинные волосы и борода, на голове — черный берет. Одежда похожа на форменную.

— Узнаете?

Отвечаю, что нет. Он не унимается. Подносит мне фотографию к самым глазам.

— Узнаете?

Я повторяю, что нет.

— Постарайтесь вспомнить. Его зовут Хуан. Хуан его зовут, не так ли?

Хуан. Хуан. Да, Хуан. Но что за Хуан? Я упорствую: никакого Хуана не знаю. Не знаю никакого Хуана.

— Ничего, вспомните.

Он произносит что-то вроде «не будем размениваться по мелочам» и подходит ближе. Убирает какие-то бумаги в ящик стола. Я устала и проголодалась. Есть мне не дают. Я стою перед столом. Яркий свет направлен мне прямо в глаза.

— Антониу ди Оливейра Майер. Это имя вам что-нибудь говорит?

Да, говорит. Отвечаю, что говорит. Он усмехается.

— Ну, вот и славно. Он что, дружок ваш?

Я не понимаю, что он имеет в виду.

— Не стройте из себя невинность. Лучше уж все скажите.

Что все-то? Я говорю, что знакома с ним. Антониу — мой однокурсник. Хороший студент. Спорил с преподавателями. Нет, нет, нет — не потому хороший студент, что спорил с преподавателями. Но действительно хороший студент.

— Спорил, да? О чем же?

Да обо всем. О литературе, политике, науке, экономике, философии.

— А что именно он оспаривал? Все. Он бунтарь по духу.

— Бунтарь! Все вы идиоты!

Я не знаю, что ответить. Близко я Майера не знала, но он был не из наших. Он действительно был бунтарь — его хлебом не корми, дай только поспорить с преподавателями. Дурак, одно слово.

— У вас с ним что-нибудь было?

Нет, никогда.

— Ну, хоть разговаривали?

Изредка.

— О чем?

Обо всем.

— О чем это обо всем? Вы что, за дурачков нас держите?

О жизни, об учебе.

— Что значит о жизни? Что именно об учебе? Об идеях? Энгельс, Маркс? Политэкономия? О правительстве говорили? Да, о правительстве! Что вы думаете о правительстве? Отвечайте, что вы думаете о правительстве!

Я ответила, что это были обычные разговоры между однокурсниками. О правительстве? Ничего я не думаю о правительстве.

— Ничего? Так-таки ничего? Вот это мило! Да не валяйте вы дурочку.

Все, что знаю. Говорю все, что знаю. Я не знаю, что он знает, не знаю, что они знают обо мне и о других. Но я-то ничего не знаю о Майере.

— Ладно, значит, не хотите помочь следствию. Очень жаль. Вам бы не стоило так со мной разговаривать.

Он подзывает другого мужчину, что-то ему приказывает, но мне не слышно. Тот уходит и быстро возвращается. Подает знак. Другой садится, положив руки на стол. На пальце у него перстень. Он хрустит пальцами, как будто сильно нервничает.

— Когда вы в последний раз видели Майера?

Не помню. Майера я уже давно не видела. Он никогда не пропускал занятий, но несколько дней назад пропал.

В комнату входят двое. Приводят Майера. В животе у меня все обрывается. Майер не может идти — вот до чего его довели. Лицо изуродовано, одежда разорвана, он почти голый. На носу у него запекшаяся кровь. Губы потрескались. Его избили, говорю я себе. Избили, и меня ждет то же.

— Ну что, парень? Вот мы снова здесь, а?

Майер смотрит на него одним глазом. Другой у него заплыл от удара. Бормочет что-то невнятное.

— Знаешь эту девушку?

Майер кивает. Мне его жаль, но я могу думать только о себе. Ноги у меня подкашиваются. Все указания перемешались у меня в голове. Неужели сейчас начнется?

— Часто вы встречались?

Вопрос был обращен к Майеру, который снова что-то бормочет. Что он говорит — не понимаю.

— Да что за черт! — орет мужчина. — Что вы сделали с этим ублюдком?

Один из мужчин кажется напуганным. Тот, что за столом, встает и направляется к Майеру. Поднимает ему голову и смотрит в изуродованное лицо. Пытается разжать ему рот. Изо рта у того вытекает струйка крови.

— Идиоты! Вы же его убьете, придурки! Указаний, что ли, не слышали?

Один из мужчин в замешательстве.

— Он не хотел отвечать…

— Не хотел отвечать? А что он сейчас может ответить? Вон отсюда! Убирайтесь прочь, все трое!

Мужчина поднимает телефонную трубку, и мне на миг поверилось, что он забыл обо мне. Он набирает номер и ждет.

— Алло! Кто… Да, да, слушаю! Да, конечно. Конечно, конечно. Да, знаю. Теперь, пожалуйста, не могли бы вы пригласить доктора Феррейру? Да, доктора Феррейру, слышите?

Майера уже увели. Волоком, как и привели.

— Доктор Феррейра? Срочно приезжайте в девятнадцатый сектор. Да, в девятнадцатый, оглохли вы, что ли? Эти идиоты слегка перестарались с парнем. Да, с Майером. А? Нет, ничего такого. Только теперь он говорить не может. Нет, нет. Писать-то может, ясное дело. И писать, и читать пока что может.

Пауза. Мужчина слушает. Кажется, нервничает. Сжимает трубку потной рукой. Смотрит на меня и на остальных. Подает знак. Мужчины приближаются ко мне. Выталкивают меня — а я впервые готова умолять, чтобы меня оставили здесь, в этой комнате, где я готова стерпеть все оскорбления и ответить на все вопросы, лишь бы меня не трогали грязными и кровавыми руками.

Словно голодный и одинокий зверь в клетке, мужчина расхаживает из стороны в сторону, ворчит, бормочет и рычит. Тяжелыми шагами мерит расстояние между стенами — лихорадочно ходит взад-вперед, как будто ему не удается точно измерить этого расстояния, и он не знает, как ему быть. Сверкающие черные сапоги попирают большие, плотно пригнанные плиты каменного пола. Сапоги у него большие и тяжелые, как и ноги их обладателя. Но вот зверь устает, останавливается, принюхивается, задумывается, подходит к столу и садится. Глубокие морщины пересекают его короткую шею. Тонкие губы плотно смыкаются и белеют, словно они бескровные.

— Политики, — презрительно бросает мужчина. — Политики! Смешной сенаторишка в шляпе что-то блеет в конгрессе с испанским акцентом насчет прав человека, а что человеческого осталось в этих тупых извращенцах, которые грабят, убивают и готовы на любое преступление во имя идеологии, чуждой смиренному бразильскому народу, — бормочет мужчина, — народу, который страдает, но уповает на лучшее будущее, ибо правители упорно борются за экономическое развитие страны.

Мужчина не в состоянии понять, почему, черт побери, некоторые политики отстаивают гуманные методы допросов и твердят о неприкосновенности личности. Как будто с хищными зверями можно разговаривать ангельским языком!

— С волками жить — по-волчьи выть, — философствует мужчина. Он готов засмеяться от радости, гордый своим открытием: с волками жить — по-волчьи выть. — Политики! Да что они умеют, эти политики? Разве что вести тайные переговоры в полумраке уединенных кабинетов.

Мужчина встает. Ходит кругами — ему нравится слушать, как отдаются эхом его шаги. Потирает потные руки, ослабляет узел галстука, расстегивает воротничок. Возвращается к столу, берет недавно полученную белую квадратную бумажку, пересеченную по диагонали штампом «Секретно».

Гуманные методы! Да разве можно быть гуманными с этой публикой? Гуманные методы! Боже мой, да чего они хотят? Что мы, нянчиться с ними должны? За столом, что ли, за бокалом вина с ними беседовать? Вопросники им выдавать, чтобы они крестиками отмечали ответы, как на школьном зачете?

В его работу, думает мужчина, вмешиваются те, кто ничего в ней не смыслит — а уж он-то мастер своего дела. В конце концов, к чему менять методы, если они действенны? Добиваться признаний — это целое искусство, и мужчина горд, что виртуозно им владеет. Искусство отстаивать мир и общественный порядок. А признания помогут выявить других людей, опасных для общества. Только так и можно сохранить стабильность, необходимую для того, чтобы добрые люди и впредь любили Бога превыше всего, исполняли свой долг и каялись в грехах.

Политики! Права! Глядя рысьими глазами сквозь оконный переплет, мужчина созерцает центральную площадь, бескрайний горизонт, машины, проезжающие по безлюдным улицам. В полном уединении, озадаченный новыми предписаниями, мужчина обескуражено глядит в секретный документ, который держит в руках.

Выступление сенатора Паулу Броссара от Бразильского демократического движения в Федеральном сенате во вторник, 30 сентября 1975 г.

Обращение судебной власти к господину президенту республики произвело тягостное впечатление. Конечно, у судебной власти есть как достоинства, так и недостатки. Думаю, что никого не удивлю этим заявлением. Такова человеческая природа — ничего не поделаешь.

О Федеральном верховном суде говорят, что это самый неудачный орган республики. (…) Самое удивительное — это решение главы исполнительной власти в сложившихся обстоятельствах.

(…)

Кто я такой, чтобы оспаривать его? Не так давно Верховный федеральный суд единодушно постановил, что цензура печати, действующая в рамках постановления № 5, не подлежит юридической оценке. Вот что опубликовано в газете «Штат Сан-Паулу»:

«Верховный федеральный суд: предварительная цензура не может быть судима.

Вчера Верховный федеральный суд принял решение, которое поддержал министр Томсон Флорес, о недопустимости юридической оценки предварительной цензуры какой бы то ни было литературно-художественной публикации, когда она осуществляется федеральной полицией в рамках постановления».

Есть еще одна проблема, но она находится в исключительном ведении исполнительной власти и взывает к правительству, чтобы оно приняло меры предосторожности. Не знаю, с какими словами мы можем обратиться к высшим властям республики, но есть факт, изо дня в день повторяющийся у нас в стране, и уже не во имя закона, а во имя христианского человеколюбия я выступаю с трибуны с попыткой этот факт предотвратить. Речь идет о незаконных арестах и о дурном обращении с людьми в нашей стране. Не так давно несколько таких фактов были преданы огласке. Кстати, газета «Штат Сан-Паулу» выступила с передовицей под заглавием: «Пример всеобщей бедности». Я зачитаю, господин президент, несколько выдержек:

Несколько дней назад сенатор Жарбас Пасаринью признал с сенатской трибуны, что в борьбе с подрывной деятельностью имеют место неоправданные злоупотребления.

Несколько ранее министр Верховного федерального суда Алиомар Балеэйру упомянул, что громадный ущерб стране наносят в последнее время «незаконные аресты, пытки, исчезновение людей — если некто пропадает, потом не обнаруживают ни трупа, ни праха — а также подавление свободы мысли».

Еще важнее оказалось свидетельство министра Верховного трибунала генерала Аугусту Фрагозу, протестующего против того, как некоторые властные структуры отчитываются перед высшим военным юридическим органом об арестах, производимых ради дознания, и о положении задержанных, когда открыто попирается неприкосновенность личности, и требующего должного уважения к Верховному трибуналу, «решения которого надлежит выполнять незамедлительно и неукоснительно. В заключение генерал Аугусту Фрагозу выразил надежду, что будет пересмотрена концепция государственной безопасности, «которая ныне подвергается порою неадекватным толкованиям», что будут изменены методы борьбы с подрывной деятельностью, особенно когда эта борьба проводится военнослужащими, «которые все еще смотрят на революционную деятельность коммунистов с невероятным ретроградством»; а также на то, что будет пересмотрен по форме и по сути закон о государственной безопасности, предусматривающий «особые процессуальные нормы для политических процессов и судопроизводства.

После свидетельств, высказанных на столь высоком уровне, никто уже не мог отрицать наличия необоснованных арестов, пыток, бесследных исчезновений людей и даже невыполнения решений высших судебных органов со стороны низших структур государственной безопасности.

Господин президент! Вот какой факт я довожу до вашего сведения — не до сведения сената, потому что для него это не новость, а до сведения конгресса, ссылаясь на материал, помещенный в весьма почтенной и непредвзятой газете, издаваемой в Сан-Паулу.

Господин президент, это в исключительном ведении исполнительной власти.

(…)

Самое серьезное — это то, что таких примеров становится все больше, и что волна злоупотреблений по отношению к человеческой личности, прокатившаяся от Севера до Юга страны, не может не оставить тягостного впечатления; она может коснуться любого человека, даже если он не имеет ни малейшего отношения к так называемой государственной безопасности или предполагаемой подрывной деятельности. (…) С горечью я зачитаю известие, которое сообщает газета «Штат Сан-Паулу» от 20 сентября:

«Военное правосудие расследует факты жестокого обращения». Постоянный совет управления военной юстиции начал расследование по факту применения пыток по отношению к художникам Лауду Лейте Брага и Дарси ди Акину Рибейру, адвокату Жозе Оскару Пелусиу Перейре, коммерсанту Жералду Кампусу и служащей Терезинье ди Оливейра Силва, обвиненных в попытке реорганизовать распущенную ячейку Бразильской коммунистической партии в федеральном округе. Совет принял такое решение, выслушав названных лиц и освободив их из-под стражи.

Луду Лейте Брага, как и остальные, заявил о своей невиновности и о том, что показания давал под физическим и моральным давлением; по его словам, арестован он был 17 июля, ему набросили на голову мешок и целую неделю избивали и обливали холодной водой. После этого, по его утверждению, он был помещен для лечения ран в больницу, опознать которую не смог.

Дарси ди Акину Рибейру, арестованный через месяц после Лауду Лейте Браги, заявил, что был арестован на своем рабочем месте и доставлен в наручниках и с завязанными глазами в неизвестное помещение, где после пыток и угроз в присутствии дочерей признался в том, в чем его обвиняли. Он заявил также, что коммунистом никогда не был и не будет, потому что категорически не приемлет атеизма.

Находясь в состоянии сильнейшего нервного расстройства, Терезинья ди Оливейра, обвиненная в передаче секретных документов по Восточной Европе Лауду Лейте Браге, заявила, что была арестована 18 июля у себя дома. Арест произвели лица, назвавшиеся полицейскими. Потом она заявила, что ее поместили в какую-то комнату, раздели, пытали, унижали и возводили клеветнические обвинения на протяжении шести дней. Не выдержав, она признала себя виновной в том, в чем ее обвиняли, и подписала протокол. Она отрицала, что занималась политической деятельностью или выносила какие бы то ни было документы из учреждения, где она работает и где руководство ей безгранично доверяет. Терезинья оказалась единственной из обвиняемых, связанной с органами безопасности. По ее утверждению, когда ее доставили в федеральную полицию, ей угрожали, что дело передадут в военную прокуратуру, почему она и признала себя виновной.

Адвокат Жозе Оскар Пелусиу Перейра заявил, что десять дней его пытали электрическим током, обливали холодной водой, потом заставили выпить десять литров воды, и полицейские сказали, что его жена и шестнадцатилетний сын тоже якобы арестованы.

Коммерсант Жералду Кампус тоже заявил, что давал показания под физическим и моральным воздействием.

Это происходит здесь, господин президент, по соседству с президентским дворцом, поблизости от здания конгресса, в тени Верховного суда республики, в городе, где располагаются посольства иностранных государств. Если это происходит в столице, то что же делается в глубинке? И, что самое серьезное, мне сообщил один человек, в чьей честности и беспристрастности у меня нет оснований сомневаться, против этих лиц были использованы другие документы, которые из страха они просили не предавать огласке.

(…)

И вот я обращаюсь с вопросом к глубокоуважаемому главе правительства: неужели такие вещи и впредь будут случаться в нашей стране? Или вашему превосходительству неизвестно, что они случаются? И неужели вы не примете мер сегодня же — именно сегодня, а не завтра, — чтобы больше такого в Бразилии не происходило, чтобы не было у нас таких дьявольских процессов, которые, как мы утверждаем, имеют место в России? Какова же тогда разница между этими двумя режимами, если они оба одинаково попирают человеческую личность?

— С какого времени вы получаете эту газету и каким образом?

Снова человек в зеленом, который не позволяет мне сесть и кружит вокруг меня, словно собирается наброситься. В руках у него номер «Вос операриа» — газеты Бразильской коммунистической партии.

— По почте получаю, — тут же отвечаю я.

И это правда, хоть и трудно поверить.

— Как давно?

— С конца семьдесят третьего или с начала семьдесят четвертого.

— Каким образом вы ее получали?

— Я же сказала — по почте.

— Да слышал я, сука! Я хочу знать, как, каким образом, в какой форме ты сотрудничала с коммунистами, как они тебя завербовали, где вы встречались, как держали связь.

— Ничего я не знаю!

— Знаешь, грязная шлюха! И сейчас же скажешь!

Свет слепит мне глаза. Сколько времени я уже здесь, сколько времени мне не дают ни есть, ни пить? Сколько времени мне не дают спать?

— Говори! Говори сейчас же!

— Я получала газеты по почте. Не знаю, откуда у них мой адрес. Может, на факультете узнали… Я же выписываю журналы, газеты. Может, в одной из них указан мой адрес. Да, наверно, в колонке читателя. На эту газету я никогда не подписывалась. Время от времени она приходила на мое имя. А кто присылал — не знаю…

— Замолчи!

Меня ударили. Ударили в первый раз — в левую щеку. В глазах у меня темнеет. Я ощущаю сильную и глубокую боль в голове. Всего лишь один удар — удар внезапный, не знаю, кто его нанес — но начало уже положено. Начало положено. Боже мой!

— Кто присылал газету? Имена! Адреса!

— Не знаю.

— Кто присылал? Говори!

— По почте… По почте.

— Назови имена, сука! Имена, адреса!

Имена. Адреса. Имена. Адреса.

— Рафаэль присылал? Говори! Рафаэль?

— Рафаэль?

— Да, Рафаэль. Он присылал?

Рафаэль, Рафаэль.

— Принеси фотографии. Да, фотографии, дурак, принеси сейчас же!

Ничего не знаю. Газеты я получала по почте. Указания. Многие, да, многие. Многие получают, это верно. Многие получают по почте, иногда сами того не желая. Многие…

— Кто?

Многие.

— Говори, кто именно? Кто еще получает? Твои друзья? Однокурсники? Говори, кто? Ну, говори! Назови только имена. Адреса нам ни к чему. Только имена!

Не знаю, не знаю, не знаю. Не помню.

— Ничего, вспомнишь…

Меня сбили с ног. Подниматься не хочется, мне хорошо на полу. Холодно, но хорошо. Хочу спать.

— Вставай!

Помог бы кто! Мне не подняться.

— Вставай!

Меня бьют. По голове, по животу, в грудь, ниже пояса. Мне не встать, ноги как не свои. Все вокруг кружится. Кружится, кружится, кружится. Все кружится. Кружится, кружится, кружится.

— Вставай!

В глазах у меня темнеет. Темнеет, темнеет, темнеет. Ничего не вижу. Кто-то закричал. Не знаю, не знаю. Это не я, не я, нет…

— Уберите. Через десять минут принесете обратно. Не задерживайтесь. Десять минут, не больше.

Легкая. Легкая, словно облачко или перышко. Я грежу. Хлопок, шелк, облачко. Ветер, странствие. Легкая, легкая, легкая. Куда меня несут? Темный коридор. Больно. Голова болит, ноги болят. Грудь болит. Указания. Кружится, кружится, кружится. Вздохнуть. Глубоко вздохнуть. Легкая, словно облачко или перышко. Дверь. Свет. Спать. Спать. Стол. Голодная. Есть хочется. Голова кружится, тошнит. Плоть. Моя плоть. Жаркая плоть. Спать. Пить. Вода, река. Дождь.

— Проснись, дрянь!

Дождь, молния, гроза. Кружится, больно, облачко, перышко… Отец. Отец.

— Оставьте там. Да, на столе. Разденьте. Ее раздень, идиот!

— Дайте воды…

— Дай ей воды. И раздень сейчас же. Ну, шевелись!

— Доктор сказал — только десять минут…

— Замолчи, идиот! Делай, что говорят!

Федеративная Республика Бразилия

Морское министерство

Директива № 29/75

Всем начальникам подразделений служб безопасности

СЕКРЕТНО

Господин начальник!

До нас дошли сведения о возможных нарушениях в нескольких подразделениях, в том числе в возглавляемом Вами.

В связи с этим напоминаем Вам об обязательности выполнения принятого нами, совместно с вышестоящими организациями, постановления, касающегося этого предмета. Новые предписания по поводу обращения с арестованными — это следует подчеркнуть — не являются простыми пожеланиями, которые можно исполнять или не исполнять по произволу тех, кому они адресованы или — что еще хуже — по желанию их подчиненных, на чье недостойное поведение — о чем мы также информированы — начальство нередко смотрит сквозь пальцы.

Поэтому мы вновь напоминаем о необходимости неукоснительно следовать новым предписаниям. Национальный конгресс в последние дни встревожен вспышкой антиправительственных настроений. Правительство пытаются обвинить в мнимых ошибках и промахах. В газетах, несмотря на определенный контроль, удается помещать крайне опасные материалы. Следует принять меры, чтобы материалы такого рода не попали в средства массовой информации, а подвергались тщательному отбору во избежание нежелательных последствий.

Как Вам должно быть хорошо известно, некоторые депутаты и сенаторы как от правящей партии, так и от оппозиции информированы, неизвестно каким образом, о том, что происходит во вверенном Вам подразделении. Желательно выяснить, как могла произойти утечка информации, или, иными словами, как она попала к людям, не имеющим к ней доступа. Предлагаем незамедлительно, как надлежит в подобных случаях, произвести тщательное расследование.

Хотим напомнить Вам, что мы всегда умели держаться в определенных границах при обращении с арестованными. Согласно полученной нами информации, эти границы иногда переходят, точнее говоря, грубо нарушают в некоторых подразделениях, среди которых числится и Ваше. Независимо от ущерба, который такое обращение может нанести, попав в средства массовой информации или иным образом став достоянием гласности, считаем нужным еще раз напомнить, что мы всегда выражали недовольство возможными эксцессами, хоть и знали, что подобные эксцессы происходят от чрезмерного усердия со стороны начальников, подобных Вам.

Нет необходимости напоминать о бесчисленных трудностях, с которыми мы сталкиваемся, чтобы создать в общественном мнении благоприятный образ нашей администрации. Надеемся, что этот деликатный момент будет правильно понят. Направляем Вам и Вашим подчиненным для ознакомления полный текст речи хорошо Вам известного сенатора от оппозиции Паулу Броссара, с которой он выступил два дня назад. Как видите, выступления подобного рода, будучи опубликованы, как это, в различных газетах, могут создать серьезные трудности.

Не без определенного стеснения обращаем Ваше внимание на крайне недостойное поведение некоторых из Ваших подчиненных. Предлагаем Вам строго контролировать допросы, ведущиеся как обычными, так и специальными методами. Напоминаем Вам, что отныне любые «эксцессы» и нарушения новых предписаний будут караться со всей строгостью.

(…)

Отрывок из новой речи сенатора Паулу Броссара в Федеральном сенате, произнесенной в пятницу, 3 октября 1975 г.

Пусть не говорят, что уважаемый глава правительства не знает, что творится у нас в стране, потому что, по крайней мере, в некоторых случаях, жалоба доводилась до сведения его превосходительства. Могу подтвердить это документально. Все документы у меня на руках. Из документов я узнал о съезде гильдии адвокатов в Рио-де-Жанейро, состоявшемся в 1974 г., где выступил некий адвокат из Сан-Паулу, ставший жертвой неимоверного зверства, неописуемого насилия, злоупотреблений, которые закон квалифицирует как преступные. У меня в руках, господин президент, рассказ о том, какому обращению подвергся этот человек, и я не уверен, следует ли его зачитывать перед сенатом — настолько гнусные деяния в нем описываются. (…) Господин президент, господа сенаторы, знаете ли вы, каковы результаты расследования и всех допросов, которым подвергался этот человек? Все обвинения оказались необоснованными. Документы у меня в руках, господин президент: его арестовали, избивали, пытали, а потом оправдали!

Реплика сенатора Эурику Резенде, от правящей партии:

— Если ваше превосходительство располагает доказательствами насилия, потрудитесь предъявить их.

— Я основываюсь на докладе гильдии адвокатов Бразилии, скрепленном подписью…

— Значит, вы основываетесь на записке…

— На докладе, подписанном авторитетнейшими адвокатами, вот на чем я основываюсь.

— Вашему превосходительству дается десять минут на предъявление доказательств насилия.

— Ошибаетесь, ваше превосходительство. Если вам угодно, я помещу в архив сената все документы, которыми располагаю. А свою речь я построю так, как сочту нужным. И не вам меня учить, ваше превосходительство!

— Ваше превосходительство не приемлет дискуссии?

— Считаю долгом заявить, что об этом случае председатель гильдии адвокатов Бразилии доктор Жозе Рибейру ди Кастру Филью сообщил его превосходительству президенту Бразилии 5 июня 1974 г. и другим высшим руководителям тоже. Председатель гильдии адвокатов поведал его превосходительству президенту республики об ужасном происшествии, все подтвердив документально.

(…)

— Не будете ли вы столь любезны, ваше превосходительство, привести слова упомянутой жертвы?

— Из сообщения, направленного его превосходительству президенту республики? У меня на руках копия. И вот, господин президент, никаких мер до сих пор не принято. Доктор Жозе Рибейру ди Кастру Филью сложил с себя полномочия председателя. Он не получил ответа на официальное сообщение, адресованное его превосходительству господину президенту республики. В сообщении, между прочим, указаны имена виновных. Так что, господин президент, злоупотребления существуют и притом остаются безнаказанными.

Завершаю выступление словами: здесь, в этом зале, уже говорилось, что правительство не несет ответственности за факты, имевшие место в «подвалах администрации. Значит, известно, что у администрации есть подвалы. Но пусть представители администрации позаботятся, чтобы зловоние из подвалов не проникало в залы администрации. И если те, кто заседают в этих залах, не берут на себя ответственности за то, что происходит в подвалах, народ имеет право спросить: «Господин президент, кто же за это ответит?».

Другая комната, на сей раз темная. Без окон, без света, заплесневелая. Меня положили на стол, и мне хочется оставаться на этом столе как можно дольше. Мне нужно поспать, неважно где, но они не дадут, не дадут мне заснуть.

— Этот присылал тебе газеты?

Фотографии. Старики, молодежь, мужчины, женщины. Гражданские. Военные. Бразильцы, иностранцы. Иммигранты. Даже дети!

— Рафаэль. Этот, что ли, Рафаэль?

Я совершенно голая. Меня раздели, и теперь мне холодно. Страшная боль внизу живота. На меня смотрят голодными глазами. Нужно выдержать, нужно.

— Лучше уж скажи. И тебе, и нам лучше будет, если станешь хорошо себя вести. Внимательно посмотри фотографии. Скажи, кого знаешь и кого не знаешь. И скажи, как их зовут, понятно? Полные имена. И адреса.

Держаться. Держаться.

— Этого знаешь?

Нет.

— А этого?

Тоже нет.

— А этого, который справа?

Нет.

— Нет? Посмотри внимательно: вот этого, справа. Который в куртке, с сигаретой. Не помнишь его?

Нет.

— А эту, на другом снимке? Знаешь ее?

Я. Это я. Это я!

— Конечно, это ты. А рядом кто? Посмотри. Разве не тот же самый? Он ведь, и куртка та же.

Да, это наш курс. Однокурсники. Я не всех знала. Говорить говорили до начала занятий. Вот и все. И я знать не знаю, кто это…

— А на этой фотографии узнаешь? Смотри сюда, вот вы вдвоем, разве нет? И целуетесь, вот как интересно! Прямо на улице, среди бела дня, подумать только…

Прямо на улице, среди бела дня.

— Ладно, не пытайся больше нас обманывать. Видишь, мы все знаем. Ну что, начнем?

Держаться. Да, держаться, держаться. Но как?

— Назови имена, только имена. Имена и фамилии, слышишь? Рафаэля и всех прочих. Сейчас же!

Я не должна говорить. Не должна…

— Сейчас же, сука! Кто присылал газеты? И кому? Где вы собирались? У Рафаэля? У тебя? Родители твои об этом знали, догадывались? Ну, говори: твои родители тоже тут замешаны?

Веревка натягивается, когда ее тянут с двух концов. Несколько веревок переплетаются, когда их тянут в разные стороны. Одна веревка или несколько веревок принимают форму петли для повешения. Я не знаю своей жизни, не знаю того, что знаю и того, что не знаю. Мне неведома ни моя боль, ни моя жизнь. Стоит ли, стоит ли страдать, жить, умирать? У меня болит левая щека и обе груди. Болит нога, низ живота и голова. Моя рука! Мне выворачивают руку. Больно.

— Можешь кричать, никто тебя не услышит, кроме нас. Скажи нам все — и дело с концом.

И дело с концом. Свободная рука, вода, кровать, еда. Спать, спать. Открывается дверь, трое мужчин, свет. Зажгли свет, а я голая на столе.

— Свинья! Грязная шлюха, будешь говорить или нет? Будешь говорить, свинья, сука, сука!

И дело с концом. И дело с концом.

Отчет

Предмет расследования: обнаружение трупа

Секретариат по общественной безопасности

Институт технической полиции

1975

№ 13.967

Приложено к деталям осмотра

Предмет расследования: Обнаружение трупа (самоубийство)

Дата: 25.10.75. Место: камера DOI/CODI

Жертва: Владимир Герцог

Следователь: капитан Убиражара из DOI/CODI

Эксперт: криминалист Мотоо Шиота

Организация: отдел криминалистики.

В 18 часов 10 минут двадцать пятого октября сего года капитан Убиражара, сообщив об обнаружении трупа в DOI/CODI, на улице Томаса Карвальяла, № 1.030, объявил, что нужен эксперт для проведения надлежащего расследования.

Для проведения осмотра директор отдела криминалистики бакалавр Жуан Миланес да Кунья Лима назначил эксперта Мотоо Шиоту, который, завершив работу и посовещавшись с коллегой, представляет настоящий ОТЧЕТ.

Место происшествия:

Представляет собой двухэтажное здание, построенное на участке № 1.030 по улице Томаса Карвальяла, разделенное на несколько секций и занимаемое DOI/CODI.

Особый интерес в данном случае представляет отдельная камера № 1, расположенная на втором этаже этого здания, с одностворчатой металлической дверью, запирающейся на замок.

Пол в камере деревянный, единственное окно, застекленное металлическим переплетом, снабженное металлической же решеткой.

На полу возле окна два тюфяка, один поверх другого, а рядом с дверью табуретка, на которой обнаружен планшет с бумагами и шариковая ручка. На полу возле табуретки несколько клочков бумаги, исписанной шариковой ручкой.

Труп:

Возле окна камеры обнаружен висящий в петле из зеленой материи мужчина по имени Владимир Герцог, 38 лет, с бледным лицом и слегка высунутым языком.

Его одежда состоит из зеленого комбинезона из той же ткани, что и упомянутая петля, и белых трусов. На ногах черные носки и черные же кожаные ботинки.

Упомянутая петля, как явствует из прилагаемого снимка № 2, привязана простым узлом к металлической решетке на высоте 1 метр 63 сантиметра. Другой ее конец завязан подвижным узлом, сильно сдавившим горло жертве. Этот узел находится на левой стороне шеи (смотри прилагаемый снимок № 3).

Из вышеизложенного явствует, что мы имеем дело с типичным случаем самоубийства через повешение.

Записка:

После того как были собраны и склеены фрагменты записки, как явствует из прилагаемого снимка № 6, удалось прочесть следующее:

«Я, Владимир Герцог, признаю, что состою членом Бразильской коммунистической партии с 1971 или 1972 года. Привлечен к партийной работе Родолфу Кондером. Платил партийные взносы в размере 50 крузейро в месяц. К концу 1974 или 1975 г. эта сумма возросла до 100 крузейро. Мои контакты с БКП осуществлялись через моих коллег. Их имена: Родолфу Кондер, Марку Антониу Роша, Луис Вейсс, Энтони ди Кришту, Мигел Урбану Родригес, Антониу Праду и Паулу Морбум (или Маркун), когда я работал в журнале „Визан". Признаю, что предоставлял свою квартиру для партийных собраний с 1972 г. Получал газету „Вос операриа" — один раз через редакцию журнала „Визан" и два или три раза из рук Родолфу Кондера. Я пытался отрицать свое членство в БКП, но после очных ставок и неопровержимых доказательств сознался. Заявляю, что ныне утратил всякий интерес к партийно-политическойдеятельности».

Подпись (неразборчиво)

Подлинник документа прилагается.

Прочие данные осмотра не представляют интереса для следствия.

На этом завершаю свой отчет.

Настоящий отчет отпечатан на машинке на 4 (четырех) страницах, подписан и оформлен надлежащим образом. К нему прилагаются 6 (шесть) фотографий, снабженных пояснительными подписями.

Сан-Паулу, 25 октября 1975 г.

Мотоо Шиота

Секретариат по общественной безопасности

Расследование состава преступления

Институт судебной медицины штата Сан-Паулу

Отдел охраны политического и общественного порядка

Зарегистрировано 27.10.1975 за № 54.620

Подпись: Мария Орн

Постановление о расследовании состава преступления

Осмотр тела

Двадцать пятого октября тысяча девятьсот семьдесят пятого года в городе Сан-Паулу нижеподписавшиеся Арилду ди Т. Виана и Харри Шибата, судмедэксперты, назначены доктором Арналду Сикейрой, директором Института судебной медицины штата, для расследования состава преступления, осмотра трупа Владимира Герцога и получения ответов на следующие вопросы:

Первый: наступила ли смерть?

Второй: какова ее причина?

Третий: каким орудием или предметом она была причинена?

Четвертый: вызвана ли смерть отравлением, ожогом, взрывом, удушением, пыткой или иной насильственной причиной? (Ответить подробно).

Проведя экспертизу, мы пришли к следующему заключению: Осмотрев сегодня в анатомическом театре Института судебной медицины труп мужчины, означенного как Владимир Герцог, белой расы, тридцати восьми лет, женат, натурализованный бразилец, журналист, сын Зигмунда Герцога и Зоры Герцог, проживавший по улице Оскара Фрейре, номер две тысячи двести семьдесят один.

Сообщение:

Отдел охраны политического и общественного порядка сообщил, что арестованный покончил с собой, обманув бдительность охраны.

Одежда:

Коричневые брюки с ярлыком "Old England", рубашка с ярлыком "Jean Paton", белые трусы, синяя куртка с ярлыком "Correa", синий шерстяной пуловер. На ногах черные ботинки и носки.

Констатация смерти:

Все признаки смерти налицо.

Внешний осмотр:

Труп взрослого мужчины белой расы, на вид тридцати восьми лет, малого роста, нормального телосложения, глаза темно-зеленые, зубы целые, лицо треугольное, лоб широкий, небольшая лысина, волосы каштановые, вьющиеся, брови сросшиеся на переносице, нос прямой, небрит, носит бакенбарды. Шея и торс симметричны. Живот, конечности и гениталии без изменений. Веки полуоткрыты, язык высунут, слизистая оболочка на нем сухая. Цианоз щеки и ушных раковин. Шея: полукруглая борозда, завершающаяся на уровне правого виска, расположена в верхней части шеи и наклонена вправо, кожа вдоль нее высохшая; над бороздой цианоз; под ней кожа бледная. На поверхности мошонки небольшое количество осадка, половой член в состоянии частичной эрекции. Цианоз ногтей на руках и ногах.

Внутренний осмотр:

Произведя двусторонний вертикальный разрез и удалив кожный покров с волосами, мы обнаружили гладкую, без каких-либо повреждений поверхность черепа. При вскрытии черепной коробки обнаружен легкий отек головного мозга, без каких-либо иных изменений. Вскрыв грудную и брюшную полость, мы обнаружили наполненные воздухом легкие и сердце в систоле. Внутренности покрыты трупными пятнами. Печень и другие внутренние органы налиты кровью, без каких-либо иных изменений, представляющих интерес для экспертизы. Рассечение шеи выявило подкожные кровоподтеки в клеточной ткани вдоль описанной борозды. Исследование обеих сонных артерий не выявило сколько-нибудь видимых изменений.

Выводы:

1. Отсутствие признаков насилия по всему кожному покрову.

2. Остатки выделений в затылочной борозде, на спине, ягодицах и наружных половых органах.

3. Язык высунут.

4. Борозда, произведенная затянутой петлей с наклоном вправо и прерывающаяся на уровне виска (где, по-видимому, находился узел).

5. Легкие подкожные кровоизлияния в клеточной ткани, в области щитовидной железы и вдоль описанной борозды.

6. Трупные пятна на поверхности легких, указывающие на затруднение дыхания. В целом исследование совокупности этих повреждений позволяет сделать вывод о типичной смерти от асфиксии по причине повешения.

Ответы на вопросы:

На первый — да;

на второй — асфиксия;

на третий — повешение;

на четвертый — нет.

Примечание:

Взяты пробы (кровь + содержимое желудка) на токсикологический анализ.

На этом завершаем настоящий отчет.

Сан-Паулу, 27 октября 1975 г.

Подписи: доктор Арилду Т. ди Виана и доктор Харри Шибата.

Из сообщения Клавдии Б., политзаключенной, бывшей активистки Национального освободительного движения, направленного в Национальный совет по правам человека (строго секретно)

Получив предложение изложить во всех подробностях то, что со мной случилось после ареста — незаконного, ибо он не основывался на действующей конституции — и до моего освобождения, произведенного после непрерывных допросов и при условии не покидать страны до постановления суда, могу рассказать следующее.

Утром 5 августа 1974 г. я собиралась идти на занятия, что делала ежедневно, когда кто-то позвонил в дверь. Поскольку родители мои еще спали, а домработница запаздывала, я пошла открывать сама. Я была в нижнем белье и лишь слегка приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, кто там. Это был высокий мужчина, имени которого я так и не узнала, но которого смогу опознать при любых обстоятельствах. Мужчина с силой распахнул дверь, схватил меня за руку и, угрожая револьвером, велел мне не шуметь и следовать за ним, чему я безропотно повиновалась, ибо иного выхода из положения не было.

Этот мужчина, который посадил меня в машину, где ожидали еще трое, один из которых был вооружен автоматом, не предъявил мне никакого ордера на арест, которого, впрочем, я уже ожидала, как будет видно из дальнейшего повествования.

В этой самой машине меня отвезли в незнакомое место, предварительно накинув на голову мешок, но это после того как мнимые полицейские, арестовавшие меня, разъезжали по всему городу, и я сначала подумала, что мой арест на поверку окажется обычным похищением с целью получить выкуп. Эта догадка, при всей абсурдности, несколько успокоила меня.

Вскоре, однако, моя судьба стала внушать мне опасения. Когда мне сняли с головы мешок, закрывавший глаза, я поняла, что здание, к которому мы подъехали, похоже на тюрьму: на всех окнах грубые железные решетки, а у ворот люди в форменной одежде, вооруженные крупнокалиберными револьверами и автоматами.

Не знаю, сколько дней и ночей я провела под арестом, почти без пищи и воды, пока не начались допросы, на которых я сначала хранила молчание, помня указания товарищей держаться, пока хватит сил, несмотря на давление, которое может быть оказано допрашивающими.

Излишне говорить, что хотя первые несколько дней я еще держалась, жестокое обращение сломило меня, и поэтому я сказала все, что знала и чего не знала, ибо мне пришлось лгать, выдумывать, выдавать невиновных, родных, друзей и знакомых, а также студентов, однокурсников, преподавателей — в общем, всех, чьи имена упоминались в камере пыток, о ком я должна была сказать, принадлежат они к нашей организации или нет — и предпочтительнее было, чтобы я давала утвердительные ответы, после чего на короткое время меня оставляли в покое.

По просьбе вашей комиссии и будучи уверена, что эти сведения, как мне было обещано, не будут опубликованы в изложенной мною форме, а если и будут, то без подписи, дабы обеспечить мне безопасность, я излагаю следующие факты, представляющие собой чистую правду, после неоднократных просьб и заручившись гарантиями безопасности для себя, ибо я намерена обвинить действующую власть, репутация которой в нашем отечестве чуть ли не безупречна.

В первые дни после ареста я не подвергалась жестокому обращению и могла пожаловаться только на очень плохое питание. В это время я ожидала допросов, на которых будут спрашивать о моих связях с Бразильской коммунистической партией, а также о подрывной деятельности и террористических актах, якобы совершенных Национальным освободительным альянсом.

Не могу не вспомнить, однако, что, доставляя меня к месту допросов, мнимые полицейские, арестовавшие меня, воспользовались моим беспомощным состоянием, чтобы ласкать, если можно так выразиться, мои интимные места, прибегнув к некоторому насилию, что послужило причиной не только моего возмущения, но и нескольких царапин и порезов.

На первом допросе меня спрашивали, как и с каких пор я получала газету «Вос операриа», издаваемую Бразильской коммунистической партией. Я отказывалась отвечать, но, после того как вопрос был повторен несколько раз, созналась, что периодически получала ее по почте. Однако я не отвечала на вопросы о моей принадлежности к Бразильской коммунистической партии, за что получила первый удар в лицо. Тут же мое имя увязали с неким Рафаэлем, грабителем банков, которого подозревали в терроризме и с которым я на самом деле знакома не была.

Потом принесли несколько фотографий. Некоторых из изображенных на них людей я знала, но большинство было мне незнакомо. Помню, что, прежде чем принести фотографии, меня били руками и ногами, и хотя я упала на пол и не могла подняться, меня продолжали жестоко избивать. Удары приходились в основном в голову, в низ живота, в ягодицы и в грудь.

На первом же допросе я потеряла сознание из-за жестокого избиения, после которого, судя по всему, в бессознательном состоянии меня перенесли в другое помещение и стали обливать водой. Придя в себя, я увидела, что лежу на столе совершенно голая. Должна подчеркнуть, что еще до того, как меня полностью раздели, на мне было лишь то, в чем меня забрали — то есть только лифчик, который похитители разорвали по дороге в тюрьму, нейлоновые трусики и желтая ночная рубашка, тоже нейлоновая.

Не позволяя мне встать со стола, где я лежала на спине, один из допрашивающих, видимо, начальник — мужчина средних лет, толстый, лысоватый, хриплый, с маленькими усиками над потрескавшимися тонкими губами — поднес мне фотографии к самым глазам. Это были фотографии стариков, молодежи, мужчин, женщин, гражданских, военных и даже детей.

В первую очередь хотели, чтобы я опознала того, кого они называли Рафаэлем, который интересовал их больше всех. Поскольку я не могла его опознать — никакого Рафаэля я сроду не знала — от меня стали требовать, чтобы я назвала имена и адреса лиц, которых мне показывали. Некоторых я знала, мне даже было известно, где они живут, но выдать их не могла — либо потому, что должна была держать их имена в тайне, либо потому, что они были ни в чем не замешаны и никакого отношения к Национальному освободительному альянсу или компартии не имели, поскольку я, как активистка, знала почти всех, кто стремился возродить ее в нашем регионе.

В определенный момент они догадались, что я лгу, отвечая, что не знаю того или иного человека, и показали мне фотографии, где я была вместе с этим человеком, и еще одну, где мы целовались.

Запираться стало бесполезно, но я продолжала все отрицать, что, конечно же, привело к еще более жестокому обращению со мной. Когда меня начали пытать — я, дабы не погрешить против истины, скажу, что перед тем как меня впервые отвели в камеру пыток, ко мне подвели студента по имени Антониу ди Оливейра Майер, пропавшего несколько дней назад. Вид его был ужасен: избитый, окровавленный, с трудом держащийся на ногах и, как мне показалось, не в состоянии произнести ни слова. (Впоследствии выяснилось, что у него был рассечен язык.)

Должна сказать, что этот студент, который казался бунтарем и ниспровергателем во время занятий, затевая долгие споры с преподавателями, не был причастен ни к одному из преступлений, в которых его обвиняли. Во всяком случае, обвинение в принадлежности к компартии было совершенно абсурдным, потому что он был ревностным католиком и либералом и всегда давал понять, что коммунистические идеи ему глубоко враждебны.

В ту самую ночь, когда я впервые очутилась голой на столе, меня били кулаками и ногами, хлестали плеткой с металлическими шариками на концах хвостов, обжигали чем-то вроде горячей крапивы, которую засовывали мне в рот, в задний проход и во влагалище, терзали электрическими разрядами все части тела, включая половые органы, а потом, когда я была близка к обмороку, изнасиловали по очереди трое мужчин.

Будучи уверенной, что этот документ не будет опубликован за моей подписью, чтобы у меня не возникло проблем в будущем, я продолжаю рассказ не потому, что испытываю какое-то наслаждение или удовольствие — на самом деле мне страшно и тошно всякий раз, как я вспоминаю эти события — а потому лишь, что меня просили для надлежащих целей сообщить как можно больше подробностей, особенно о технике и орудиях пыток, применявшихся моими мучителями.

Итак, меня оставили голой на долгое время (на несколько дней, недель или месяцев — не знаю), по нескольку суток не кормили и пытали, как я только что описала. Помню, что насиловали меня всегда не менее двух человек — и не один, не два, а несколько раз. Ежедневно меня тщательно осматривал врач, измеряя мне пульс и давление, и периодически брал у меня на анализ кровь и мочу.

Однажды меня заставши выпить литров десять воды, после чего у меня сильно разболелась голова, началась тошнота, непрекращающаяся рвота, и я упала в обморок. Мне обрезали ногти на руках и ногах до самого мяса, что ежедневно причиняло мне нестерпимые и непрекращающиеся боли, от чего я не могла уснуть, даже когда представлялась такая возможность. (Надо сказать, что обычно мне спать и так не давали — заходили по очереди ко мне в камеру — три квадратных метра и никакой мебели, кроме соломенного тюфяка на полу — и ежеминутно меня расталкивали.) Несколько ночей подряд меня принуждали проводить на ногах, не разрешая ни присесть, ни прислониться к стене, и я заставляла себя повиноваться, потому что меня жестоко избивали всякий раз, когда у меня иссякали силы и я валилась с ног.

Из питья, которое меня заставляли глотать — обычно насильно, зажимая мне нос и вливая жидкость в рот, — мне запомнилась вода, перемешанная с чем-то похожим на бензин или дизельное топливо, мочу, кал, сточные воды, свернувшуюся кровь, сперму и тухлое мясо.

Несколько раз мое тело прикрепляли к какому-то деревянному приспособлению с помощью железных креплений и кожаных ремней и вытягивали мне поочередно руки и ноги. Всякий раз как я кричала, они ухмылялись и продолжали пытку, пока я не теряла сознание, даже когда я умоляла, чтобы они прекратили, и обещала сказать все, что они пожелают.

Не знаю, сколько времени — несколько дней, или месяцев, или целый год — длилось это мучение. Когда я в последний раз посмотрела на себя в зеркало — еще в тюрьме, — то не узнала себя и застыла как вкопанная. На лице у меня проступили кости, оно было все в пятнах и синяках. Руки мои стали как палки, ноги тоже — как я только на них держалась?

Я сохранила, однако, присутствие духа, ибо нашла силы с горькой иронией спросить себя, как моим мучителям удавалось возбуждаться, чтобы насиловать меня, вцепляясь в мое исхудавшее тело и проникая в него со скотской грубостью грязного и тошнотворного вожделения.

Однажды, когда я стояла перед тем же зеркалом, у меня появилось странное ощущение внизу живота. Несколько дней подряд меня мутило и часто кружилась голова, что повергло меня в отчаяние. Один из медицинских осмотров, во время которого, как обычно, у меня брали на анализ кровь и мочу, разрешил все сомнения: я забеременела от одного из своих мучителей и стала гадать, чем это кончится.

Кончилось это тем, что врач сам сделал мне аборт во время одной из последних пыток, когда я выдала Рафаэля, которого на самом деле не знала, всех членов партии, которые так или иначе участвовали в ее возрождении, всех тех, кто в той или иной мере сотрудничал с Национальным освободительным альянсом, всех тех, чьи имена вспомнились мне, и мне пришлось выдать даже невиновных, а также тех, кого не знала даже понаслышке, потому что меня принудили это сделать и потому что их имена значились в бумагах, которые меня заставили подписать.

Через несколько дней после очной ставки со всеми этими людьми — в том числе с моими товарищами и друзьями, чью виновность я подтвердила, хотя лицо у меня пылало от стыда — меня освободили при условии, что я буду являться туда по определенным числам, и мне пришлось повиноваться под угрозой новых пыток и насилия.

Далее я перечислю имена всех тех, кто меня пытал или присутствовал на допросах. Полные имена некоторых из них мне неизвестны, но повторяю, что лично опознать могу каждого.

(Следует перечень имен)

Больше рассказать мне нечего. Повторяю, что все изложенное здесь — чистейшая правда. И хотя я вновь подчеркиваю, что давала показания под давлением — что, естественно, повлекло, как я уже говорила, обвинение невиновных людей — я не отрицаю, что была активисткой Бразильской коммунистической партии, поставленной вне закона, и распространяла подрывную литературу, пропагандистские листовки и подпольные газеты. Не отрицаю и того, что по заданию партии дважды принимала участие в ограблении банков, что было спланировано и выполнено по распоряжению Национального освободительного альянса, в чем несколько дней без всякого давления давала собственноручные письменные показания компетентным органам, которые благоразумно аннулировали мои прежние показания и освободили арестованных по моим наговорам.

Подпись:

Клавдия Б., 22 года, бразильянка, не замужем.

Письмо журналиста Мариу ди Алмейды Лимы генералу армии Оскару Луису да Силва, командующему Третьей армией от 24 августа 1973 г.

Ваше превосходительство, господин генерал!

Сегодняшняя пресса сообщает и подчеркивает, что среди губернаторов, генералов, военнослужащих и гражданских лиц, которые будут награждены в Порту-Алегри в рамках празднования Недели армии, находится участковый Педру Карлус Зелиг. Итак, на одной и той же церемонии будут удостоены высоких наград и видные военные, и гражданские деятели, и служащий полиции, находящийся в данный момент под следствием по обвинению в применении пыток и в гибели несовершеннолетнего Луиса Карлуса Пинту Аребалу. Прокуратура обвиняет его в преступлении, предусмотренном статьей 121, параграф 2, пункт III уголовного кодекса (убийство с особой жестокостью), а судья, принявший заявление, в сделанном им заключении характеризует эту смерть, покрывшую позором весь штат Риу-Гранди, как «зверское и бессмысленное убийство». Законодательное собрание выявило факты, свидетельствующие против полицейских служб нашей страны и составляющие ужасающее досье.

Мне неизвестно, господин генерал, когда было принято решение наградить медалью «За миротворческую деятельность» Зелига, до сих пор занимающего должность участкового. Газеты не сообщают, но факты, преданные огласке полгода назад, советуют воздержаться от этого шага, и даже судебные органы инкриминируют ему преступление. Обоснованно или необоснованно? Не знаю. Только независимое и непредвзятое расследование может дать ответ.

Еще несколько дней назад пресс-служба законодательного собрания заявила, что он палач и кровожадный садист, и что из-под двери отдела по охране общественного и политического порядка течет кровь, как на бойне. Об этом, господин генерал, сообщает газета «Фолы да Маньян» — уважаемый орган местной печати, от 17 числа текущего месяца. «Земля уходит из-под ног, — говорит одна из жертв Зелига, — во время самых жестоких пыток, когда мы видели вытекающую из-под двери кровь». Нужно ли продолжать, генерал Оскар Луис?

Обвинения, выдвинутые против Зелига, ныне известны всей стране. Вся бразильская пресса пестрит его именем. Естественно поэтому, что общественное мнение приходит в изумление и замешательство, когда имя этого полицейского, уже, по-видимому, отстраненного от должности (Раймунду Падилья, губернатор штата Рио-де-Жанейро, многих уволил из полиции за гораздо меньшие провинности), упоминается в связи с церемонией, на которой бразильская армия предлагает, в форме декрета № 37.745, от 17 августа 1975 г., наградить гражданских лиц и военнослужащих за «выдающиеся заслуги, оказанные армии».

Жизнь каждого гражданина должна составлять неразрывное единство. Не знаю, какие такие особенные заслуги у Зелига перед вооруженными силами. Зато документально подтверждено, что против него возбуждено уголовное дело по обвинению в постыднейшем преступлении. Если и были у него заслуги, в чем вряд ли имеет смысл сомневаться, то его дальнейшие деяния их явно перечеркивают и делают недопустимым его награждение.

Могут возразить, что правосудие не вынесло ему окончательного вердикта по поводу вменяемого ему обвинения. Но было бы достаточно одного подозрения, а здесь не только подозрение, а очевидные факты, и элементарное благоразумие, господин генерал, предписывает воздержаться от награждения, пока с него не будут сняты тягчайшие обвинения. Не могут вооруженные силы подвергаться моральному риску, присуждая высокую награду гражданину, которого завтра правосудие может объявить опасным преступником. И тем более несправедливо, господин генерал, чтобы достойнейшие граждане получили столь высокие награды вместе с Зелигом, над которым тяготеет столь тяжкое обвинение.

Допускаю, что досье заслуг участкового было готово несколько месяцев назад и могло бы подтвердить обоснованность его награждения медалью. Однако факты, преданные огласке позднее, более чем достаточны для пересмотра такого решения — полагаю, что награжденные по декрету № 37.745 должны быть гражданами с безукоризненной репутацией — чтобы его заслуги перед армией были подтверждены новыми данными, отражающими новую грань его личности, и генеральный штаб как орган, подающий список представленных к награде господину военному министру — ныне министру вооруженных сил — мог бы снова представить его к медали «За миротворческую деятельность» — честь, которой удостоились немногие.

Все это я бы высказал вам лично, господин генерал, если бы было проще добиться приема у вашего превосходительства и вы бы не были столь занятым человеком. Но не высказать этого я бы не смог. Поэтому прибегаю к услугам почты и надеюсь, что мое письмо будет доставлено вам своевременно. Времени должно хватить, чтобы успеть отменить решение и тем самым упрочить престиж вооруженных сил Бразилии, достойным представителем которых, ваше превосходительство, вы являетесь.

Оставляю за собой право предать настоящее письмо гласности.

С глубоким и искренним почтением,

Мариу ди Алмейда Лима.

Клавдия Б. бродит по улицам, как будто у нее нет пристанища. Как будто ей некуда идти. Как будто весь мир ей враждебен и холоден к ней. Клавдии известно, что некий безликий мужчина следует за ней по пятам непрерывно, день за днем, круглые сутки, и этот мужчина, чье лицо она считает излишним запоминать, потому что оно все время меняется, записывает в книжицу, куда она ходит, с кем разговаривает, в каких барах бывает, в каких магазинах делает покупки или хотя бы смотрит на витрины, когда устает — так что бездельничать преследователю не приходится.

Клавдия Б. избегает разговоров с бывшими товарищами, сослуживцами и сокурсниками, избегает разговоров с преподавателями и даже с родственниками, которым не пишет ни писем, ни открыток. Ночью — зимой ли, когда ветер стучит в окно и холод леденит ноги, или летом, когда прошибает пот не то от жары, не то от страха, Клавдия не спит, терзаемая долгими кошмарами или одиночеством, от которого ночи делаются страшными, а дни бесконечными, одиночеством, от которого крик замирает у нее гортани, и ей остается только стонать, плакать, яростно и ожесточенно кусать подушку, покуда усталость и отчаяние не наводнят ее обмякшее тело. Сон у нее беспокойный, но если бы кто-нибудь вошел и увидел ее лицо и тело, он не догадался бы ни о каких кошмарах — со стороны кажется, что Клавдия Б. спит как убитая.

Когда наступит час пробуждения, ей снова придется избегать людей, потому что до конца дней Клавдия Б., бразильянка, двадцати двух лет от роду, не замужем, осуждена на молчание и одиночество, заключенная в кокон собственного тела — слабого тела, хранящего следы истязаний.

Но Клавдия считает в неисцелимом одиночестве своего затворничества, что в ней убили все, что у нее отняли все, но не лишили способности мыслить. И тогда она мечтает, затаив надежду, что настанет день, когда солнце взойдет раньше обычного, и она пробудится, позабыв кошмары. И в этот день, мечтает Клавдия, смахивая слезу с левой щеки, будет далекая река и героический народ, идущий в решимости перейти ее, потому что — кто знает? — за рекой другой мир, где хорошо живется.

В противоречивой вселенной ее бреда, пока Клавдия Б. грезит о реке и о толпах, бодро движущихся в ее направлении, смешиваются страдание и радость, как будто ее мир разделился надвое — в одном нет ничего хорошего, а в другом все возможно, потому что есть надежда.

В эти минуты неуверенности и сомнения, когда Клавдия Б. плачет и смеется одновременно, она останавливается и смотрит на горизонт, за линией которого должна быть река. Стоит неподвижно, молчит и надеется, что случится то, чего, быть может, никогда и не случится. Надеется, что мечты не рассыплются в прах. Надеется, что кто-нибудь придет и возьмет ее за руку. Надеется, что откроется какая-то дверца и появится новый путь. Надеется, что пройдет время — и от нее ничего не останется, кроме светлого и легкого праха на лице земли.