«Катрин, это Эллиот…»

И Катрин Чандлер вздохнула и плотно закрыла глаза, крепко стиснув зубы, когда с магнитофонной ленты телефонного автоответчика раздался этот энергичный мужской голос. После долгого рабочего дня она меньше всего хотела бы слышать это…

«Послушай, нам надо встретиться и поговорить. Позволь мне пригласить тебя поужинать как-нибудь вечером на следующей неделе. Позвони мне, пожалуйста. Ты же знаешь мой телефон».

«Да, я знаю твой телефон», — подумала Катрин, от усталости даже и не в состоянии сердиться, отвернулась от вращающихся бобин автоответчика, обошла рабочий стол миниатюрной кухоньки, в которую вливался мягкий сумрак жилой комнаты, раздумывая, осталось ли что-нибудь в холодильнике. «Но нет, я не позвоню тебе, ни завтра, ни на следующей неделе, никогда…»

«Катрин, — произнес снова голос Эллиота после долгой-долгой паузы, — я люблю тебя. Пожалуйста, позвони мне».

Ее руки слегка дрожали — то ли от холода мартовского вечера, то ли от усталости, то ли от чувств, которые лучше не пытаться понять, — когда она открыла холодильник. Убиравшая ее квартиру женщина оставила в нем только пакет молока и полиэтиленовую коробку, в которой после вчерашнего ленча с Дженни Аронсон осталась только половина бутерброда, все остальное, не такое свежее, не смогло избежать решительного приговора.

Ужин с Эллиотом Барчем подразумевал какой-нибудь роскошный ресторан или шикарное бистро в районе Маленькой Италии, так как ее коллеги все еще поддразнивали ее тем случаем, когда она заявила ему, что у нее нет времени перекусить с ним, после чего он появился прямо у ее рабочего стола в аппарате районного прокурора Нью-Йорка, имея при себе официанта с омаром и шампанским наготове. После целой недели обедов чизбургерами в занюханных забегаловках, появляющихся как грибы после дождя в парке рядом с мэрией, это звучало довольно заманчиво.

«Я люблю тебя. Я хочу тебя».

Неужели все так паршиво?

Год назад этого было бы достаточно и даже более чем достаточно.

Она медленно вышла из кухоньки и Остановилась, глядя на свое отражение в узком зеркале, висевшем над итальянским столиком на длинных ножках в ее прихожей.

Она бесстрастно изучала взглядом тонкую, выглядевшую почти хрупкой фигуру; утонченный овал лица с пухлыми губами и великолепной кожей; широко сидящие зеленые глаза, из-за которых в свои двадцать семь лет она выглядела намного моложе, шелковистые русые волосы до плеч. Довольно трудно оценить собственную привлекательность после одиннадцатичасового рабочего дня, заполненного допросами свидетелей и копанием в архивах муниципалитета. Она чувствовала себя выжатой и опустошенной, даже неопрятной, несмотря на элегантно сидящую на ней блузку из шелка цвета бронзы и юбку из верблюжьей шерсти. И уж, во всяком случае, с того апреля — почти год тому назад — она уже не могла так просто рассматривать свое лицо. Она еще помнила, как все это было.

Она встряхнула головой, прогоняя ужасное видение, и отвернулась. Именно ее красота, всегда говорил Эллиот, заставила его обратить на нее внимание… «Я же эстет. — Он улыбнулся. — Можешь вчинить мне иск». Она, в свою очередь, была привлечена его мужественным видом и исходящей от него энергией еще до того, как осознала, что он мультимиллионер, обладающий прекрасным чувством юмора и незаурядным обаянием.

Она почти слышала недоверчивый голос своей подруги Эди, произносящий: «И ты отвергла все это?» — как будто она нарочно бросила усыпанный бриллиантами браслет в мусорную корзину. Она улыбнулась, вспомнив все те практические советы Эди по части мужчин. И ведь это было правдой, она на самом деле упаковала браслет с бриллиантом, который Эллиот подарил ей, вместе с набором шелковых шарфов от Армани, духами «Опиум» и серьгами из крупных александритов и отправила их по почте на адрес его офиса.

Она скучала по нему. И это было хуже всего. Это чувство заставило ее покраснеть от стыда.

Эди смогла бы понять кое-что из этого… Но никогда все целиком.

Никто не сможет понять все это целиком. Она устало прошла в спальню, на ходу сбрасывая домашнюю фланелевую куртку. Несмотря на то что часы показывали только половину девятого, она только что вернулась домой с работы… Неудивительно, что я чувствую себя так, как будто меня переехал автомобиль, подумала она, бросив взгляд на часы. День сегодня выдался более суматошным, чем обычно, все утро прошло в перечитывании протоколов и поисках свидетелей перестрелки на детской площадке в районе Вест-Сайда (Катрин так и не смогла понять, каким это образом спор из-за аэрозольного баллончика с краской закончился смертью шестнадцатилетнего подростка) и ожиданием в прокуренном кафетерии неподалеку от стройплощадки на Западной 123-й стрит человека, который вроде бы мог рассказать ей кое-что о рэкетире по имени Макс Авери. Все послеобеденное и вечернее время пришлось убить, записывая то, что ни один свидетель ничего не видел, что человек из кафетерия еще подумает, стоит ли ему все вспоминать и разоблачать, и все прочие сухие, переворачивающие душу подробности других протоколов по дюжине различных дел, которые должны были быть изучены, задокументированы, зарегистрированы, подшиты и подготовлены к рассмотрению районным прокурором к утру понедельника. «Скорее, меня переехал автобус, — подумала она, — и преизрядный».

За окнами ее квартиры, выходящими на террасу, были видны уличные огни Пятой авеню, особенно яркие на фоне темных стволов и ветвей Центрального парка. Почки на деревьях уже начинали набухать, трава под ними еще не высохла после утреннего дождя… Точно так же, как и мои туфли, устало отметила Катрин. Сбрасывая их, она припомнила, как в те времена, когда она еще работала в отцовской фирме, одной из самых больших радостей в жизни было улизнуть пораньше с работы в дождливый весенний вечер, купить горячую сосиску с хлебом у уличного торговца и погулять в парке, наслаждаясь запахом свежей травы, прислушиваясь к приглушенным звукам маленького оркестрика вдали и шуршанию прошлогодней листвы под ногами.

«Имущественное право, конечно, тоска зеленая, — подумала она, поглаживая затылок, — но, по крайней мере, я приходила домой вовремя».

Но что-то говорило ей, что она никогда не сможет вернуться в юридическую контору своего отца, точно так же как она никогда не сможет вернуться к Эллиоту, она не сможет стать человеком, способным полюбить его, и она не сможет, глядя в зеркало, видеть там красавицу.

Ее пальцы, массировавшие усталые мышцы шеи, затекшей в сидении за письменным столом с судебными решениями или чашкой стылого кофе на нем, нащупали шрам, уходящий вниз от ее левого уха, скрытый обычно волной зачесанных вперед волос… шрам, который все еще время от времени ныл в такую погоду, как сегодня. Он был примерно трех дюймов длиной, прямой глубокий шрам, как будто ее когда-то ударили ножом.

Что-то привлекло ее взгляд за темными окнами квартиры — какое-то движение в сумерках террасы.

Она быстро подошла к двери, ведущей на террасу, отдернула закрывавшие ее плотные белые драпри, но в сгустившейся за окнами тьме, ничего не было видно. Она остановилась в нерешительности, припомнив одного из свидетелей, не явившегося сегодня по вызову, припомнила и других свидетелей по делу Авери, которые изменили свое мнение после того, как парни Авери несколько раз поговорили с ними или с их семьями… Но после секундного колебания тем не менее открыла замок двери и сделала шаг на террасу.

Воздух ночи был настоян на запахах свежей травы и мокрого грунта, вонь выхлопных газов далекой улицы ослабляло расстояние, приглушая и шум машин. Ее дыхание сгустилось паром в рассеянном свете из комнаты за ее спиной. На асфальте, покрывавшем террасу, тут и там стояли лужицы воды, а капли дождя, поблескивая как бриллианты, стекали с листьев тех растений, которые она уже решилась пересадить под открытое небо. Холодная сырость ночи обещала новые порции дождя.

За ее спиной послышался какой-то звук.

Она повернула голову на почти неслышный шум шагов. Кто-то, какое-то существо стояло у дальнего края террасы на небольшом помосте среди кустов и деревьев. Плотная тень позволяла различать только скрытую одеждой неподвижную фигуру ростом около двух метров, мощные плечи и широкую грудь. Но свет, падавший из окна ее квартиры, освещал руку этого существа, мускулистую, покрытую жесткой рыжей шерстью, заканчивавшуюся когтями, позволял различить в тени капюшона звериную морду и отражался янтарным переливающимся светом в глубине двух блестящих глаз. Зловещее, преисполненное силы существо возникло как кошмар из далекого прошлого рода человеческого, очерченное отблесками света, окруженное уличным шумом Нью-Йорка. Оно двинулось к ней…

…И Катрин сделала шаг навстречу ему, раскрывая ему объятия, мечтая оказаться в кольце этих мощных рук и почувствовать легкое, как ветерок, прикосновение к щеке этих когтистых пальцев.

— Катрин…

Голос напоминал грубо отшлифованный янтарь, глубокий, мягкий и теплый. Она взглянула в звериную морду, морду льва, обрамленную длинной гривой жестких волос цвета меда, совершенно нечеловеческую, но на дне ее глубоко посаженных голубых глаз светились любовь, понимание, мудрость. «Винсент», — прошептала она. И они замерли в объятиях друг друга.

Винсент не стал задерживаться у нее после полуночи, зная, что ей завтра снова работать с самого утра, хотя время от времени, разговаривая друг с другом или читая друг другу вслух все подряд от — Диккенса до Мэри Рено, они подчас встречали рассвет. В этот вечер между разговорами они ставили на ее стереосистему записи Баха.

— Думаю, что ничто во всем мире не может сравниться по своей законченности с молчанием после Баха, — заметил он, и она улыбнулась:

— Музыка, которой создавалась Великая пирамида, так называл ее мой отец.

От смешка он фыркнул, в груди у него родился низкий звук, напоминавший львиное рычание.

— Такое понимание приходит со временем, благодарю тебя, — добавил он, сделав жест в сторону ее комнаты, потому что они по-прежнему сидели на террасе. У Винсента было инстинктивное недоверие к любым помещениям, откуда он не мог исчезнуть при первой же опасности. Очень похолодало, к утру обязательно должен был пойти дождь. Он набросил ей на плечи полу своего одеяния, нечто вроде мантии, сделанной, как и другая его одежда, из обрезков кожи и кусочков ткани; она испускала запах дыма, свечей и неясный, слабый запах сырой земли. — В моем мире очень мало записей музыки. Мы можем рассчитывать только на то, что помнят и могут сыграть наши люди. — Он сделал жест рукой, словно хотел изобразить в пространстве образ только что отзвучавшей музыки. — Это просто чудесно.

— Я хотела бы сделать для тебя куда больше, — тихо сказала она, взглянув ему в лицо. Соседский кот, осторожно пробираясь по перилам террасы, остановился и прижал уши, учуяв незнакомый ему запах Винсента, а затем развернулся и одним прыжком исчез. — Есть так много всего, что мне хотелось бы сделать для тебя.

Он на минуту призадумался над этим, и, когда снова заговорил, сказанное им прозвучало отнюдь не банальностью.

— Ты дала мне себя, — очень просто произнес он, — свое благородство, свою дружбу… помощь тем из нас, кто оказался в беде. Больше этого ничего нельзя сделать.

Она покачала головой:

— Ты понимаешь, что я имею в виду. — Его лицо — странное, нечеловеческое… многие назвали бы его чудовищным, хотя она так не считала, — было плохо приспособлено для улыбок, но улыбка играла в его глазах, как луч света на воде, луч света, которого ему не было дано увидеть. — С тем, что наши друзья принесли нам из Верхнего мира, и с тем, что этот мир швыряет нам, у нас есть все, что нужно.

И возможно, все было именно так. А может быть, и нет, пришло ей в голову чуть позже, когда в воздухе еще не смолкла мелодия из «Роллинг Стоунз». Все, что им нужно… но не все, что они хотят. Да и кто из людей имеет все, что он хочет, в ее мире… или в его?

После его ухода она лежала в постели без сна, смотрела на призрачные тени, отбрасываемые на потолок спальни далеким уличным фонарем внизу, и думала о его мире.

Нижний мир.

Она побывала там однажды и кратко соприкоснулась с ним, хотя и провела там десять дней. На нее напали, ограбили, несколько раз ударили ножом; Винсент обнаружил ее, истекающую кровью, в Центральном парке и унес в Нижний мир, потому что ей нужна была срочная помощь, а искать такую в Верхнем мире с его наружностью было бы опрометчиво.

И в этом тайном подземном мире, расположенном ниже уровня туннелей метро, проходящих под Манхэттеном, ей спасли жизнь, спасли те люди, которых она даже не смогла толком разглядеть из-под бинтов, закрывавших ей глаза. Она слышала их голоса, их послания, которые они выстукивали друг другу по канализационным трубам или по кабелепроводам… Люди, которые покинули Верхний мир по каким бы то ни было причинам и образовали маленькую, тесно сплоченную коммуну Туннелей… Люди, много лет тому назад принявшие в свое общество и Винсента, когда родивший его в ужасе покинул свое дитя и обрек на смерть, принявшие его, кем бы он ни был — человеком, или чудовищем, или чем-то средним между ними. Так они узнали друг друга, хотя сейчас, год спустя, она не могла бы представить себе, что не знала его всю жизнь.

Специалист по пластической хирургии, лучший, которого смог найти располагавший немалыми средствами ее отец, убрал шрамы от ножевых ранений, лишь один, особенно глубокий шрам за левым ухом, пока еще не поддался его усилиям. Ее отец, ее друзья да и все ее знакомые хотели забыть все происшедшее, забыть, что она пропадала десять дней, и, похоже, считали само собой разумеющимся, что она тоже хочет это забыть.

Но она не могла да и не хотела делать этого. Она не хотела оставаться в неведении относительно того, что такие вещи случаются, что они постоянно происходят со множеством людей в городе, и еще она не хотела отринуть благодарность спасшим ее людям. Она не могла забыть Винсента и ту любовь, которая возникла между ними, любовь, о которой она не могла рассказать никому из знавших ее людей, любовь, которая пустила в ее душу корни, как цветущее дерево.

После нападения она ушла из юридической конторы своего отца и перешла на работу в аппарат районного прокурора. С тех пор она время от времени неожиданно сталкивалась с людьми из этого тайного Нижнего мира. Глухая девушка по имени Лаура стала свидетельницей убийства, мальчишка Киппер навел ее на след организации, продававшей маленьких детей, которая существовала в городских детских домах. И человек, которого Винсент называл Отцом, патриарх этого тайного мира, чей медицинский опыт спас ей жизнь.

Но сам по себе мир Винсента оставался закрыт для нее, был тайной, как был он тайной почти для всех из Верхнего мира. Она знала о существовании Помощников, немногих доверенных людей, связанных с этим замкнутым миром под городскими улицами, помогавшим в меру своих сил едой, горючим и информацией. Но люди из коммуны Отца жили прежде всего за счет отбросов цивилизации, ненужных для Верхнего мира вещей, ютясь в вентиляционных шахтах метрополитена, в неработающих туннелях метро и заброшенных канализационных коллекторах, в пещерах и туннелях, пробитых в гранитных скалах глубоко под уровнем нью-йоркских улиц. Не такая уж простая жизнь, прикинула Катрин, но все они предпочли ее роскошной жестокости блестящего Верхнего мира.

«У нас есть все, что нам надо», — как сказал Винсент. Она повернула голову, переводя взгляд на выступающие из темноты предметы, окружавшие ее в квартире: современную мебель мягких тонов, светлые пятна картин на стенах, глубокие белые складки оконных занавесей, кружево и шелк покрывала кровати, лежащего сейчас у нее в ногах… Сокровища ее мира, олицетворение того, что люди любили называть «хорошей жизнью», или, используя современное выражение, «стиль жизни восьмидесятых годов», но забывая при этом сотни тысяч людей тех же восьмидесятых годов, которые и не мечтали о таком стиле жизни.

Ее мысли вернулись к Эллиоту Барчу и всему тому, что он мог ей дать, — она вспомнила стертое сообщение на ленте, на которое она не ответила, и все предыдущие сообщения, которые она тоже стерла. Еще год назад — может быть, даже еще полгода тому назад — Эллиот Барч и все то, что он олицетворял собой, все великолепие жизни, было тем, что она охотно принимала.

Но если верить мифам Древней Греции, кто побывал на дне преисподней, кто вкусил тамошний хлеб и испил воды из ее рек, никогда не мог освободиться от воспоминаний об этом, несмотря на все великолепие тех песен, которые искусник Орфей пел им при свете дня. Подобно им, Катрин знала; что, хотя Нижний мир и закрыт для нее, она никогда не станет тем же человеком, что была ранее, до того, как попала в их мир, до того, как Винсент вошел в ее жизнь.

И, думая об этом мире и о его тайнах, она медленно погрузилась в сон.

Масляные лампы по-прежнему горели в комнате Отца, когда Винсент приблизился к ней. По короткому изогнутому колену туннеля, ведущему к длинной галерее, до него доносились обрывки разговора. Своим острым слухом он различил голоса Отца, Кьюллена и Винслоу. За его спиной в галерее люди еще бодрствовали, хотя было уже довольно поздно даже для вечной ночи Нижнего мира. Мэри, здешняя акушерка, загоняла в постель одного из сирот, вверенных ее попечению, сквозь мягкую теплоту ее голоса прорывался приглушенный перестук по трубопроводам Паскаля, который рассылал сообщения во все стороны из Центра Связи. По привычке Винсент автоматически воспринимал точки и тире азбуки Морзе и почти без участия сознания расшифровывал информацию: «Цезарь сообщает, в бакалейной лавке на Пелл-стрит завтра ночью выбрасывают продукты с превышенным сроком реализации, организуйте прием», «Бенджамину от Сары, встретимся снова на следующей неделе?».

Затем более четко из освещенного пространства перед ним донесся глубокий, сильный голос Отца:

— Наконец-то мы обнаружили причину вымывания грунта на верхних горизонтах под Сохо… Это утечка в одной из систем, ливневой канализации города.

— Если нам удастся отвести эту воду… — произнес Винслоу, а Кьюллен, резчик по дереву, сказал:

— Мышу надо было бы быть здесь и все это послушать…

— Да его можно ждать до седых волос, — ответил ему Винслоу, и по его тону было ясно, что кузнец недоволен, — вот и полагайся на него…

Когда Винсент прошел сквозь грубо высеченный в камне вход в прихожую комнаты Отца, располагавшуюся на нескольких различных уровнях, за своей спиной в туннеле он услышал стремительные шаги Мыша. Три человека, стоявшие вокруг восьмиугольного стола красного дерева, взглянули на Винсента, а вслед за ним в комнату ворвался запыхавшийся Мышь — коренастый парень лет шестнадцати или семнадцати (сам Мышь этого точно не знал), с простодушным взглядом голубых глаз и буйной шевелюрой подстриженных «под горшок» светлых волос, которые сейчас, как заметил Винсент, были обильно покрыты желтоватой глиной, характерной для туннелей к югу от Уолл-стрит.

Винсент и Мышь приостановились плечом к плечу у начала короткой чугунной лестницы, которая вела вниз, в основную часть округлой комнаты. На секунду острый взгляд серо-голубых глаз Отца задержался на Винсенте, а его губы под короткой седой бородой недовольно сжались, как будто он мог уловить походящий от одежды и волос своего приемного сына запах духов Катрин. Потом он отвел взгляд и с почти непринужденной улыбкой сказал. Винслоу:

— Что ж, мы все знаем Мыша и его понимание времени.

— Время? — бойко хихикнул Мышь, но Винсент заметил, что ни взгляд Отца, ни сразу же оборванный разговор не ускользнули от парня. — Очень просто… Рано — когда вы приходите до Мыша. Поздно — когда вы приходите после него. — И он легко соскользнул на ладонях по перилам лестницы вниз в комнату.

Винсент последовал за ним, снова чувствуя не произнесенное Отцом «без комментариев».

И снова его пронзила печаль оттого, что между двумя людьми, которых он больше всего любил в жизни, должна была существовать стена молчания.

И вовсе не потому, что Отец (хотя Винсент понимал разумом, что никакой биологической связи между ним и этим широкоплечим седым человеком не было, он считал его своим истинным отцом, давшим ему физическую и умственную жизнь) не любил Катрин или не воспринимал ее как личность. В те немногие мгновения, когда Отец видел ее у различных входов в Мир туннелей, в большой дренажной штольне Центрального парка или в глубине вентиляционных туннелей под домом Катрин, он заметил, что старый патриарх питает уважение к этой стройной золотоволосой женщине, уважает ее за силу духа, позволившую избыть шок от нападения, в результате которого она оказалась у них, а еще больше — за преданность делу помощи другим жертвам, другим невинно пострадавшим, что привело ее на работу в районную прокуратуру. Он распознал в ней душу крестоносца, идеалиста, чье понимание привело ее к познанию того факта, что мир не идеален, — распознал в ней свое собственное чувство справедливости, веры в закон как единственную защиту слабых.

По сути, он распознал в ней все те качества, за которые Винсент уважал и любил ее.

И именно этой любви Винсента и боялся Отец.

Стоявший рядом с Отцом Кьюллен, резчик по дереву, оторвался от изучения разложенной на столе карты и улыбнулся Мышу:

— Где тебя носило, парень? Никак завалило в каком-нибудь туннеле?

В свете масляных ламп, горевших на столе, Винсент мог лучше рассмотреть парня и увидел, что вся одежда Мыша перемазана той же желтоватой грязью, которая покрывала его волосы. Мышь пожал плечами и, как всегда уклончиво, произнес: «Работал», — сопроводив ответ улыбкой, позволявшей понимать его как будет угодно.

— Над чем-нибудь стоящим, я надеюсь, — слегка склонив голову, произнес Отец, сверля его испытующим взором поверх стальной оправы очков с квадратными линзами для чтения. Зная привычки Мыша, Винсент подумал, что это вряд ли было правдой. Все изобретения Мыша, так же как и его постоянные исследования дальних окраин Мира туннелей, редко были вызваны практической необходимостью. Отец и не настаивал на правдивом ответе — отчасти потому, что это было ему несвойственно, а большей частью потому, что он знал Мыша достаточно долго и понимал, что от ответа тот увернется, — поэтому он снова повернулся к Винслоу, высокому, крепко сложенному негру, который много лет был кузнецом и механиком Мира туннелей:

— Очень важно справиться с этим как можно скорее.

— До того, как городские рабочие проснутся наконец и полезут выяснять, в чем дело, — согласился гигант. В неярком свете керосиновых ламп и дюжины свечей, стоявших в комнате на каждой свободной от отцовских книг ровной поверхности, его лысая голова блестела, как отполированный орех. Ростом под стать Винсенту и даже еще массивнее его сложением, в своей накидке из кусочков кожи и старого красного одеяла, он подчеркивал коренастость Отца и высокую худобу Кьюллена.

— Мы могли бы сегодня вечером подняться и осмотреть это место, — вставил Кьюллен, потирая небритую щеку длинными пальцами художника, высовывавшимися из обрезанных перчаток, которые он носил, — подобные перчатки носили почти все, чтобы спастись от пронизывающей сырости Туннелей. — Прикинуть, что там и как…

Отец взглянул на расстеленные перед ним на столе карты, схему Верхних горизонтов Мира туннелей, исчерченную линиями вентиляционных штреков, ливневой канализации, пешеходных переходов под улицами, пробитых когда-то и потом заброшенных, старых частных линий метрополитена, которые когда-то подходили к особнякам миллионеров, теперь уже разрушенных, и все это накладывалось на древние русла рек и прудов, столетия тому назад усеивавших остров Манхэттен.

— Придется временно перепланировать ливневую канализацию, сказал он, разглядывая схему сквозь стекла очков, — не могу понять, почему ее вообще так проложили — прямо через русло большого ручья. Теперь нам придется либо использовать старый канализационный коллектор под Бродвеем, либо… посмотри-ка сюда, Мышь, — он возбужденно прервал сам себя, — обрати на это внимание! Это очень важно!

Мышь, поглощенный рассматриванием какого-то измазанного землей свертка материи, который он извлек из своего кармана, поспешно спрятал его и кивнул головой, но, искоса поглядывая на Мыша, Винсент не мог ошибиться — технические детали этого довольно несложного ремонта очень мало занимали его мысли. Интерес Отца к туннелям был чисто практическим, основанным на желании сохранить жизнь всех обитателей Нижнего мира. Мышь же, как точно знал Винсент, был эстетом, молодой человек искренне любил мрачный и извращенный мир, где он вырос и где Винсент восемь лет тому назад нашел его, молчаливого, осторожного, одичавшего ребенка, по сию пору не смогшего вспомнить, откуда и как он появился в Нижнем мире. Да эти вещи Мыша не особенно и интересовали. Неисправимый прагматик, он жил прежде всего настоящим. Копаясь в земле, пробираясь по туннелям, исследуя области за пределами обитания маленькой коммуны Отца, он делал это не для того, чтобы лучше изучить расположенный под Манхэттеном лабиринт, но потому, что любил его сам по себе, точно так же как Кьюллен резал свои вещи не просто потому, что хотел сделать вилку или подсвечник, но от неподдельного наслаждения, доставляемого ему текстурой воска, камня или дерева. Наивные просьбы сделать то или иное дело раздражали Мыша.

Он последним вышел из комнаты, снова вертя в руках грязный сверток материи с каким-то содержимым, когда вместе с Винслоу и Кьюлленом отправился осматривать течь в ливневой канализации, оставив Винсента в мягком свете масляных ламп, свисавших с книжных полок вдоль стен, которые окружали всю комнату Отца. Было уже очень поздно. Грохот поездов метро стих до редкого постукивания, проникавшего сюда, в глубину гранитного основания лежащего вверху острова. Иногда постукивание по трубам передавалось из одного в другой конец этого скрытого от всех мира, словно передававшие его люди начинали задремывать. Отец медленно сложил план, широкие плечи его поникли. Какое-то время он ничего не говорил и, было похоже, не хотел говорить. Винсент понимал, что означает это полное озабоченности молчание — за последние несколько месяцев такое бывало уже много раз.

Он тихо произнес:

— Я делаю это не для того, чтобы причинить тебе боль. Ты знаешь это.

— Я знаю, — устало ответил старик. Он снял очки и поднял взгляд, и в этом взгляде за неудовольствием Винсент распознал тревогу. — И ты тоже понимаешь, что если я не одобряю твои свидания с этой женщиной, твои посещения ее мира, то это потому, что я боюсь за ее безопасность, за безопасность нас всех.

Он утомленно потер руками глаза и, хромая, подошел к огромному столу в одном конце комнаты, массивному бастиону из дуба, уставленному многочисленными свечами, которые освещали горы бумаг и карт. Здесь были стопы уже выцветших «синек», папки из архивов Геологического управления, обзоры научных институтов, древние ведомости недвижимости и статьи, вырезанные из археологических журналов, — все это рассортированное и снабженное ярлыками, надписанными неразборчивым почерком Отца. Это было сырье, откуда с громадными усилиями он капля за каплей добывал информацию о мире непроницаемого мрака под линиями метрополитена, том мире, в котором они жили.

— Боюсь даже подумать о том, что произойдет с тобой, если там, наверху, ты попадешься людям, — продолжал Отец ожесточенно, — если по какой-либо причине ты не сможешь вернуться сюда до наступления дня. Ты можешь сам себе это представить. Посадят в клетку, будут разглядывать, обращаться как со зверем… если просто-напросто какой-нибудь перепуганный идиот не пристрелит тебя из пистолета.

И он взглянул в лицо своего сына — морду льва, чудовища, зверя, обрамленную длинной гривой. Только его глаза были человеческими глазами, мудрыми, участливыми и понимающими свою участь. Отец вздохнул и покачал головой, давным-давно поняв, что инстинкт — еще далеко не все. Он продолжал:

— Но твое пленение повлияет и на нас, оставшихся, может осложнить все наше существование в нашем мире. Мы можем уповать только на тайну нашего мира, на то, чтобы нас оставили жить самих по себе.

— Отец, я знаю все это, — тихо сказал Винсент.

Старик, не переводя дыхания, резко, почти рассерженно повернулся, но промолчал, понимая, что не имеет права выговаривать, не имеет права произносить все эти правильные слова. Он и Винсент обсуждали все это много раз с того дня, как Винсент впервые поднялся наверх, чтобы увидеть Катрин через восемь месяцев после их первой встречи, как только Винсент признался самому себе, что он любит ее, что он не может представить себе жизни без свидания с ней. И, говоря об основной причине своего раздражения, он сказал:

— И еще я боюсь, что тебе сделают больно. Очень больно.

— Я и это знаю.

Они оба понимали, что Отец имеет в виду отнюдь не юного хулигана или лишенного нервов полицейского.

— Всю мою жизнь я боялся этого, — мягко сказал Отец, — что в один день это случится — тебе захочется мира, в котором ты не можешь жить.

Винсент знал и это.

— Если я не могу в нем жить, — ответил он, — то, по крайней мере, я могу им наслаждаться. Я брожу ночами по улицам и аллеям города, гуляю среди деревьев в парке, как всегда делал это. Разве есть разница?

— Ты знаешь, что есть.

И Винсент кивнул, опустив взгляд.

— Ее мир опасен для нас всех, но особенно для тебя. Пожалуйста, будь осторожен.

Отец, разумеется, был прав. Поднимаясь по пролету чугунной лестницы в вестибюль этой громадной, заполненной книгами комнаты и идя в скудном свете факелов в Длинной галерее и в темноте туннелей, Винсент осознавал, что всегда это знал, даже тогда, когда его вылазки в Верхний мир ограничивались только долгими полуночными прогулками на задворках безмолвных городских улиц или в тихих зарослях парка.

Он делал это всегда, начиная со своего детства. Зная, что если его увидят, то от него отшатнутся, а возможно, догонят и убьют, потому что он то, что он есть, Винсент всегда держался на почтительном расстоянии от Верхнего мира. Но все-таки этот мир и люди, населяющие его, притягивали его к себе. Он изучал этот мир по книгам Отца, читал о его мудрости, о его безрассудстве, о судьбах его людей; всю свою жизнь он бродил не только по лабиринту подземных туннелей и канализационных труб глубоко под улицами, но и по самим улицам, из темноты наблюдая за обитателями города света. На его площадях и в его закоулках он видел самые жалкие его отбросы — пьяниц, сумасшедших, проституток, но, заглядывая в освещенные окна и дворы, замечал и другое: пожилые еврейские пары, трогательно поддерживающие друг друга; ребенка, терпеливо достающего котят из-под рухнувшей на их закуток стены. Отцу никогда не нравились эти странствия, он всегда испытывал в этих случаях тревогу, но, понимая его тягу к воздуху, свободе и впечатлениям, никогда не запрещал их. А сам он всегда держался подальше от тех мест, где его могли бы увидеть и начать задавать разные вопросы.

Затем он встретился с Катрин, и для него изменился весь мир.

Ему на память пришли строки Браунинга:

— Винсент…

Он шагнул к ведущим наружу туннелям, плотно завернувшись в свою накидку из кусочков кожи и лоскутков. Его башмаки неслышно ступали по влажному бетону пола. Часто по ночам перед тем, как лечь спать, он обходил район далеко к северу за Гарлемом, удаленный на километры от тех мест, где жили обитатели туннелей, проверяя железные двери и запоры, защищавшие входы в населенные туннели, проверяя состояние полов и стен — нет ли протечек, не прорвались ли где-нибудь опасные плавуны Манхэттена, нет ли обвалов, не проникают ли откуда-нибудь опасные газы, не просачивается ли вода из канализационных каналов — не угрожает ли что-нибудь жителям Нижнего мира. Все молодые люди коммуны занимались этим, но Винсент с его обостренными чувствами и глазами, видящими в темноте, был стражем дальних туннелей, хранителем множества входов.

Услышав учащенную походку Мыша, он взглянул назад. Малыш вышел из бокового туннеля, держа руки в карманах своей серой просторной куртки, его обувь и колени были покрыты засохшей грязью.

— Отец сердится на тебя? — Мышь уровнял шаги, озабоченно глядя на него снизу вверх. Часто навлекая на себя неудовольствие Отца, он был знаком с симптомами такого состояния.

— Он боится, — сказал Винсент, — боится за меня…

— Боится Катрин? Твоей Катрин?

Винсент кивнул. Он рассказывал о ней Мышу, когда маленький жестянщик помогал ему в его мастерской воплощать в металл какую-нибудь идею.

— Боится ее мира, — сказал он. Его глубокий, несколько грубоватый, несмотря на всю его мягкость, голос отражался эхом от сводчатого потолка. — Боится моих посещений Верхнего мира.

Мышь энергично пожал плечами.

— Наверху нет проблем. Погонятся — убежишь. — Он пренебрежительно махнул рукой с мозолистыми пальцами, торчащими из обрезанных перчаток. Потом, застенчиво глядя на Винсента, спросил: — Она добрая? С тобой?

Тот кивнул, не сдержав улыбки от такого простодушного вопроса. Добрая, подумал он. Радость оттого, что кто-то может разделить твои мысли, твои чувства, что ему можно доверить абсолютно все. Непринужденность ее общения, ее заботливое понимание, ее тревога перед трудностями и злом мира и ее полная достоинства любовь к жизни. То, что она, как и Отец, и Мышь, и его друзья в Нижнем мире, воспринимала его тем, что он есть. Нерушимое доверие между ними. Добрая. Да. Кроме любви, которая бросала его к ней, той любви, глубина которой порой пугала его… была еще и доброта. Да. Она была доброй

— Она твой друг?

— Да, — мягко ответил Винсент, хотя то, что их связывало, было глубже дружбы, глубже даже любви — понимание без вопросов, как будто они знали друг друга всю свою жизнь.

Мышь помедлил, заметив морщины, собравшиеся на лбу Винсента, желая помочь ему, но не зная как. Потом он достал из кармана покрытый грязью сверток из ткани, который Винсент заметил у него в комнате Отца, и смущенно вложил его в руку Винсента:

— Может, ты подаришь ей это? Потому что она твой друг?

— Да не надо бы тебе… — начал Винсент, глубоко тронутый тем, что Мышь принимает его заботы так близко к сердцу.

— Твой друг — мой друг, — решительно и твердо возразил Мышь, отталкивая сверток, который Винсент собирался вернуть, — ты счастливчик. Отец, — он покачал головой, — Отец не понимает.

Нет, подумал Винсент со вздохом, он слишком хорошо все понимает. Винсент никогда не спрашивал старика, что заставило того покинуть мир, в котором он жил, почему он скрылся в убежище туннелей так много лет тому назад, но он знал, что Отец, в отличие от многих обитателей туннелей, никогда, даже на краткое время, не поднимался в Верхний мир, не доверяя миру над их головами и опасаясь его.

И возможно, подумал он, Отец был прав. Его любовь к Катрин была безнадежна, потому что он никогда не смог бы стать частью ее мира… Он, как всегда говорил Отец, хочет того, что невозможно. Но то, что выпадало им, их украдкой проведенные вечера, доставляло ему не сравнимое ни с чем наслаждение. Каким-то странным образом этого было вполне достаточно и даже больше чем достаточно. Инстинкт повелевал ему доверять своему сердцу, а его сердце говорило ему, что независимо ни от чего их любовь была величайшим сокровищем, которое надо хранить.

Он был счастлив, что Мышь, хотя не понимая всего этого, поддерживает его.

— Спасибо тебе, Мышь, — сказал он, глядя вниз на своего друга. — А что это? — Его когтистая рука, на удивление ловкая, начала было разворачивать сверток, но Мышь быстро произнес:

— Не здесь! — Он быстро обернулся назад, словно боясь, что за ним подсматривают. Потом, смущенно улыбнувшись, сказал: — Лучше, если она сама его откроет.

— Ладно. — Винсент, привыкший к изворотливой скрытности Мыша, тщательно упрятал маленький сверток в карман своей накидки.

Мышь улыбнулся.

— Надо теперь сходить помочь Отцу, — сказал он и добавил заговорщически: — Без Мыша он пропадет. — И, довольный тем, что он более или менее посочувствовал своему другу, он исчез в темноте, спеша вслед за Винслоу и Кьюлленом.