От дома Катрин до Нью-Йоркской публичной библиотеки на Пятой авеню было около двух миль. Винсент провел ее через туннели отопления под ее собственным домом там, где они осторожно присоединялись к самим паровым трубам, а потом по гулкому цементному коридору бывшего прохода для пешеходов, теперь замурованному и заброшенному, сквозь который пробивался смутный шум Восьмой авеню и Шестой авеню, отдававшийся здесь отдаленной вибрацией стен.
— Возьми, — прошептал Винсент, вкладывая что-то в ее руку, его глаза сверкали в свете фонаря, который она несла; она разогнула ладонь и увидела, что он дал ей кусочек голубого мела. — Все дети носят с собой такие же на случай, если потеряются.
— Но я с тобой, — запротестовала она, и Винсент покачал головой:
— Кажется, Сенека сказал: «Осознай, что все, что может произойти, может произойти с тобой»? В нашем мире это никогда не заставляет себя ждать.
Катрин путешествовала по верхним горизонтам мира туннелей, темного Нижнего мира, уже не впервые. Когда ее вел Винсент, она не боялась потеряться, поскольку тот передвигался по туннелям, вверх и вниз по винтовым лестницам и лестницам вентиляционных колодцев с уверенностью человека, гуляющего по своей гостиной. То был сырой мир, луч ее фонаря ясно высвечивал лужи под ногами или темные струйки, стекающие по неровным стенам; то был холодный мир, но он не внушал никакого особенного страха. На стенах туннелей пучки тонких труб несли кабели телевидения, электропроводку, телефонные линии, а еще глубже внизу, как сказал ей Винсент, все еще пролегали старые заброшенные линии пневматических систем коммуникации между офисами. Тут и там она слышала тихое постукивание по трубам и думала о Паскале, одном из немногих обитателей Нижнего мира, кого она видела, в упоении стучащего в Центре Связи, подобно Ринго Старру на ночном концерте.
Они поднялись на небольшую высоту по кирпичным ступеням; ее кроссовки «рибок» издавали не больше шума, чем мягкая кожаная обувь Винсента; пробрались под трапециевидной аркой из битого кирпича, поверх которой была куча отсыревших картонных коробок, высотой до потолка, ужасно пахнущих плесенью. Фонарь Катрин осветил большое цементное помещение, забитое такими же коробками, испорченными плесенью и мышами. Они были у основания библиотеки.
— Ты часто сюда приходишь? — прошептала она, когда он повел ее вверх по ступеням и уверенно направился к хранилищу микрофильмированных газет.
Он взглянул на нее, немного удивленный вопросом, и утвердительно кивнул:
— По крайней мере, до того, пока они не стали запирать свое собрание музыкальных записей. Мы это делали по очереди, я и мой друг Девин, — один из нас караулил снаружи звуконепроницаемых залов для прослушивания, а другой слушал внутри. Тогда мы слушали все, что можно… нас чуть не поймали, когда мы хохотали над «Откуда здесь воздух?» Билла Косби.
Катрин тихо фыркнула от смеха и поежилась при мысли о том, что они регулярно приходили сюда поздно ночью. Тьма в длинном коридоре позади комнат с микрофильмами казалась еще гуще, чем в туннелях внизу, вес здания, холодного и пыльного, всем своим содержимым словно давил на них.
— Это правда, что здесь водятся привидения? — спросила она, и голубые глаза Винсента улыбнулись в свете фонаря.
В помещениях с микрофильмами она нашла электронный каталог. Инструкции Эди по премудростям работы с ним не прошли даром — через несколько минут она уже знала, как найти отделы, которые она искала. Все, что относится к Читтенденскому исследовательскому институту между 1945 и 1960 годами, основываясь на воспоминаниях Винсента и предполагаемом возрасте Отца.
Это была объемистая стопка, даже в микрофильмах, принесенная ими к длинному ряду аппаратов для чтения на первом этаже библиотеки, и у Катрин началась ужасная головная боль к тому времени, как она нашла нужное сообщение.
— Вот оно, — сказала она, и Винсент, сидевший немного поодаль в этой гигантской, похожей на пещеру комнате, прислушиваясь к шагам охранника, повернул голову. — За июнь 1951 года. «Читтенденский исследовательский институт был уполномочен Министерством обороны изучить последствия выпадения радиоактивных осадков…» — Катрин взглянула на блокнотик, принесенный ею для заметок, и снова запустила аппарат, пока не появилось следующее сообщение за ноябрь того же года.
Винсент колебался, чувствуя на груди тяжесть квадратной фотографии в рамке, которую он почему-то не хотел показывать Катрин, извлекать на свет…
— Вот еще одно: «…один из врачей-исследователей заявил, что Читтенденский институт неправильно информировал о своих открытиях, — ее голос понизился от шока и негодования на то, что она читает, — его заставили уволиться, когда он призвал к уничтожению ядерного оружия и запрету его испытаний…»
Винсент нагнулся к ней. Почему-то в темноте библиотеки, лежащей за пределами маленького озерка света от аппарата, след старой несправедливости казался таким отчетливым, как будто это произошло несколько дней назад, а не до того, как каждый из них появился на свет. Но это место, подумал Винсент, эти массивные стеллажи, заполненные волей-неволей и мудростью, и фривольностью, и теми фактами, которые были признаны ложью, были здесь и тогда, наблюдали все это и больше того — все, что приходило и уходило…
— Его звали доктор Джекоб Веллс, — сказала она, и Винсент попробовал это имя на язык:
— Джекоб…
Паскаль и другие долгожители Туннелей рассказывали ему, что, когда Отец впервые пришел вниз много лет назад, они называли его Док — многие из старожилов делали это до сих пор. Это Винсент, его друг Девин, которые выходили в Верхний мир, и Мэри стали называть его Отцом, и через несколько лет за ним закрепилось это имя.
— Тут есть еще… подожди минутку… — Ее пальцы нажали кнопку просмотра и высветили колонки текста — прогнозы погоды, которые казались такими важными для того времени, объявления рубрики «Вещи из другого мира», Эдсели и туфли на шпильках… А затем лавина объявлений остановилась. Ей не нужно было больше искать, потому что заголовок красовался над тремя колонками «Нью-Йоркского экзаменатора»:
ИССЛЕДОВАТЕЛЬ-АНТИАТОМЩИК ЗАКЛЕЙМЕН КОММУНИСТОМ.
Внизу была фотография Отца, моложе, с темными волосами и бородой, с подписью «Док. Джекоб Веллс». А под этим подзаголовок: «Лишен лицензии врача».
Катрин, ошеломленно приоткрыв рот, уставилась на фотографию.
— Винсент, — прошептала она, но он уже был подле нее, положив сильную руку ей на плечо, — он был занесен в черный список, — прошептала она с ужасом и скорбью за случившееся в голосе. — Его вызывали в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности…
— Я читал об этом времени, — сказал он.
Катрин также читала об этом на занятиях по политологии в старших классах школы и позже, в Редклиффе. — Саймон, радикал из колумбийской юридической школы, с которым она встречалась в то время, метал по этому поводу громы и молнии, ссылаясь на испорченные карьеры, на людей, которые не могли работать под своим именем… людей, которых их коллеги обвинили в коммунизме, из-за того что их политические взгляды были либеральными или их поведение не было уважительным. Но для нее это всегда оставалось кошмарной сказкой, подобной тому, чем были для нее фильмы про фашистов, компании «Уорнер бразерз», пока, работая в районной прокуратуре, она не познакомилась с людьми, у которых действительно были на руках расплывчатые вытатуированные номера. Отец…
Она покачала головой, не в силах поверить в это. Винсент вздохнул и достал из накидки конверт.
— Я взял еще и это, — сказал он, — из его гардероба.
Печаль в его голосе заставила ее оторвать взгляд от грязной и мятой бумаги и взглянуть ему в лицо. Она представила, что чувствовала бы она сама, если бы ей пришлось рыться в отцовском столе, переворачивать его личные бумаги… даже для того, чтобы спасти ему жизнь. Она была способна сделать это не больше, чем была способна запустить пальцы в кошелек Дженни за ее спиной.
— Ты не открывал его, да?
Он покачал головой, зная, что она поймет:
— Я не мог.
Она мягко произнесла:
— Если у нас есть надежда найти его, мы должны узнать все, что можем, о его жизни.
Он кивнул, и создалось впечатление, что над ним одержали победу:
— Я знаю.
Письмо не было запечатано. Она начала открывать его, когда Винсент добавил:
— Я нашел это позади фотографии… свадебной фотографии.
«О нет, — подумала она, впервые видя, чего ему стоили эти старые обвинения. — Нет…»
Она медленно вытащила единственный листок плотной бумаги с необрезанным краем, явно очень дорогой.
«Дорогой Джекоб,
Я пишу тебе из Парижа, куда меня послал отец. Здесь ранняя весна, время влюбленных, и это время года словно смеется над моей тоской…»
И Катрин показалось, что ароматы той прошедшей парижской весны поднялись к ней со страницы, — под ногами влажные листья каштана на бульваре Сен-Мишель, черный как смоль кофе-экспресс, дышащий паром в сыром сером воздухе… Ее голос задрожал от слез, и она нащупала позади себя успокаивающую руку Винсента.
И в своей камере в нью-йоркской городской тюрьме, лежа без сна в полной тишине самого глухого часа ночи, с вонью из открытого туалета в ноздрях и с отдаленным звуком шагов охранника в ушах, Отец тоже слышал слова этого письма, слышал их в уме — слышал их так отчетливо, как будто прекрасная молодая девушка, которую он когда-то подвел к алтарю, была в этой комнате с ним и разговаривала с ним все эти годы.
«…Но я начинаю понимать, что потери иногда необходимы. Я не знаю, как сказать тебе помягче, что мой отец аннулировал наш брак. И я покривлю душой, если скажу, что сопротивлялась ему. И я не могу даже обвинить его. Прости меня, Джекоб, потому что я знаю, что ты невиновен, но все же не могу найти в себе силы остаться рядом с тобой. Но ты сильный. Ты выдержишь. В этом я уверена.
Все, что я могу сказать, кажется бесполезным. И все же я хватаюсь за обломки моих воспоминаний, пока они навсегда не уйдут под воду. Прощай, Джекоб, я всегда буду любить тебя.
Маргарет».
А в темноте Подземного мира сквозь ночь пробивался тихий звон и стук по трубам, посылая информацию, задавая вопросы, не находя ответов.
— Весточка от Ченга, — сообщил Паскаль, выпрямляясь над чрезвычайно старым железным водоводом, проложенным в сороковые годы, и вынимая наушники стетоскопа из ушей. Вокруг него огромный Центр Связи сиял в плавящемся свете сотен свечей, всаженных в горлышки винных бутылок или держащихся в лужицах из своего собственного стеарина на трубах, — туманная галактика из мерцающих янтарных звезд. И тем не менее просторная пещера была холодной. Ее стены и потолок пропадали в тенях беспредельности, угловатые джунгли труб, и странные рунические формы искореженного металла, и трубы, соединенные под углом, были похожи в неровном свете на странную форму жизни, как будто это место действительно являлось чем-то вроде сердца живого существа.
Паскаль поскреб рукой в перчатке голый купол своей головы и вздохнул:
— Он ничего не знает.
Винслоу, свернувшийся в уголке узкой кровати Паскаля, выругался.
— Но он должен быть где-то здесь, — возразил Мышь, теребя тонкие металлические прутья, которые Паскаль иногда использовал вместо гаечных ключей для передачи информации, которая содержала более сложный код. Он положил их на стол, бодро обвел взглядом кузнеца, музыканта труб, Мэри, которая сидела на единственном удобном стуле, имевшемся у Паскаля, викторианском, с пружинами, который Винслоу несколько лет назад покрыл тускло-золотым гобеленом старого занавеса. — Он знает пути назад. Если в беде — сбит машиной, — позвонил бы Помощнику.
— Да, — мрачно согласился Винслоу, — только похоже на то, что он никому не позвонил.
— А что сказал Лу? — спросила Мэри, поворачиваясь к Паскалю и туже обтягивая худенькие плечи складками своей серо-коричневой шали-паутинки.
— Только то, что объявление было в сегодняшней «Таймс», — ответил Паскаль, имевший долгий разговор по трубам с парикмахером, как только стало известно, что Отец очень запоздал. — Он сказал, что когда-то давно Отец говорил что-то о фразе «обломки моих воспоминаний» и Лу запомнил это — запомнил, что это почему-то очень опечалило Отца… Мне кажется, что они говорили о разводе Лу или о чем-то вроде этого. А Лу сказал, что считал, что Отец должен увидеть это. Сейчас он говорит, что жалеет, что тогда не обошелся сам…
— Я продолжаю настаивать на том, чтобы мы послали отряд на розыски. — Винслоу поднялся на ноги и начал беспокойно ходить взад и вперед, за ним следовало двенадцать теней, словно стая чудовищ, взбирающихся и соскальзывающих по трубам.
— И куда послать его? — спросила Мэри. — Обегать каждый закоулок в городе, заглянуть за каждый забор, в каждое свободное место…
— На него могли напасть. Там Наверху настоящие джунгли, Мэри, ты и не поверишь, как там страшно, — а Отец не был Наверху целую вечность.
— Винсент найдет его, — уверенно заявил Мышь, — приведет домой в целости и сохранности.
— Джеми и дети постарше искали его Наверху, — заметила Мэри, — и у нас есть Помощники, ищущие и ждущие указаний…
— Да что ты? — проворчал Винслоу. — А не будет ли это так же действенно, как если бы мы спустились вниз к старой Нарциссе и попросили ее поискать его в своих очках.
— Может быть, это и не такая плохая идея, — поддразнил его Паскаль с грустной улыбкой, несмотря на растущий страх, который разделяли они все, но признавать не хотел никто. — Если бы у нас сейчас была прядь его волос, обрезки ногтей…
— Не надо амулетов, — сказал Мышь, так сильно качая головой, что его светлые волосы метались по лбу взад и вперед. — И не надо никакого отряда. Винсент найдет его.
Винслоу вздохнул, снова плюхнулся на кровать и скрестил свои большие руки:
— Ну, поскольку больше мы все равно не можем сделать, остается только надеяться, что ты прав.
В красиво обставленной спальне апартаментов на Пятой авеню без сна лежала женщина. Оттуда, где она лежала, не видны были часы, окна были задернуты тяжелыми шторами из плотной ткани и к тому же на подкладке, готовыми сдержать любой проблеск света; однако она знала, что уже поздно. Но бутон света от ночника, оставленного сиделкой, обрисовывал контуры знакомых вещей в комнате — закрытые жалюзи двери ее гардеробной, завитки туалетного столика и круглое зеркало, изящные формы икебаны, украшавшие каждую горизонтальную поверхность…
В ночном воздухе аромат цветов был насыщенным, дурманящим и сладким в другое время, подумала она, а сейчас — удушливым, погребальным…
«Дьявол, — подумала она, поворачивая голову и внезапно ощущая приступ боли, — я же еще жива». Возле ее кровати стояла капельница, возвышавшаяся как виселица и неуместная рядом с небольшой картиной Кандинского на стене. Квартира была наполнена старомодной мебелью и академическими натюрмортами, как и во времена ее детства, но в этой комнате с бледно-розовыми стенами и прохладной живостью красок она повесила картины, которые купила сама и которые любила, — современные, яркие, причудливые, как странные плавающие звезды и треугольные люди Кандинского.
Тошнота и головокружение от последней химиотерапии начали проходить. Она подняла истощенную руку, чтобы потрогать, что осталось от ее волос, сейчас коротко остриженных… Едва ли это имеет значение, подумала она. Она седела год за годом. Хотя доктора были против, хотя Алан — дорогой Алан! — был против, она радовалась, что Генри привез ее домой.
Привез домой, подумала она, изможденную телесно и духовно, — домой умирать?
Рядом с очками на низкой тумбочке возле кровати она видела «Таймс». Должно быть, ее принесла сиделка. Она не помнила… Газета была среди ее вещей, когда Генри сегодня днем забрал ее из больницы — Алан принес ей ее только утром, чтобы посетовать на объявление.
— Ты не можешь надеяться после стольких лет… — начал он, и она отвернулась от него, усталая, такая усталая. Он помедлил, его раздражение не совсем скрывало сострадание к ней, розовое лицо в морщинах кривилось от волнения. После небольшой паузы он продолжал:
— Мы публикуем это объявление уже неделю. Ты даешь мне разрешение прекратить эту бессмыслицу?
— Нет!
— Маргарет…
— Послушай меня, — сказала она, и Алан Тафт — старейший из друзей, надежнейший изо всех, кому она доверяла, — Боже, подумала она, сколько же лет мы вместе? — послушал. В конце концов она была его шефом, как и ее отец, и, так же как и ее отец, она знала способ заявить о своей воле.
Тихо она сказала:
— Не прошло и дня, чтобы я не думала о нем… о том, чтобы снова его увидеть. Особенно сейчас. — Сейчас, подумала она, когда число ядерных палочек в ее крови со 125 выросло до 190 и в глазах врача она читала приговор «метастазы» — сейчас, когда стало ясно, что время истекает.
— Он исчез с лица земли тридцать пять лет назад, — умолял Алан, кладя газету с объявлением на белый столик для лекарств возле ее постели. Утренний свет, просочившись через желтые шторы ее комнаты, упал на него — сверкнул на отвратительной коллекции склянок с таблетками, шприцев, капельнице, стаканах с водой — на все умножающихся атрибутах тяжело больного. Маргарет ненавидела это место за тысячу с лишним долларов в день.
Тафт продолжал:
— Мы даже не можем быть уверены…
— Я знаю, что он жив. — Ее голос со всей его былой твердостью — твердостью, достигаемой с таким трудом, такой болью, выстраданной всей жизнью, — перекрыл его голос и заглушил его.
И, лежа без сна в своей комнате, окруженная своими вещами, прислушиваясь к отдаленному неровному шуму Пятой авеню далеко внизу, она знала, что так оно и было.