— Вы задумали присвоить ее имущество, не так ли? И держите ее здесь против ее воли. — Катрин перевела взгляд с морщинистого симпатичного лица Генри Даттона на дверь, ведущую в холл, дальняя стена которого сообщалась с комнатой, в которой сейчас спала наркотическим сном Маргарет Чейз — проводила во сне последние несколько недель своей жизни. Сквозь высокие окна гостиной на бархатно-черном фоне неба поблескивали созвездия уличных огней Нью-Йорка. В вазах по-прежнему стояли засохшие букеты цветов. Стоя у нее за спиной, двое подручных Даттона взирали на происходящее взорами еще более безжизненными, чем у Ансона Чейза, глядящего с портрета на стене. — Вы никогда и не думали строить этот приют.

Это утверждение, похоже, уязвило Даттона., он слегка подался по направлению к ней всем телом, раздраженный.

— В самом начале я хотел сделать это, — сказал он.

— И вместо этого перекачали все деньги на свой личный счет.

Мошенник холодно взглянул на нее, играя рукой с конвертом, в котором была аудиторская справка. Его губы вытянулись в тонкую злую линию — и все его очарование исчезло.

— Вы хоть немного представляете, что значит провести всю свою жизнь рядом с таким богатством и влиянием, оставаясь самому ничем? — Он обвел взглядом прекрасную комнату, благоухавшую ароматом денег, возможно и приобретенных недостойным образом, но зато прекрасно истраченных. — Я просто-напросто устал работать на других.

— До такой степени, что из-за этого убиваете?

Его глаза сузились:

— Именно поэтому я и должен был убить.

И без какой-либо связи Катрин вспомнила, что рассказал ей Винсент о происшедшем ранее, весной, печальную историю о золоте, алчности и о том, что они были вынуждены сделать с теми, кто отверг их мир.

— Видите ли, — продолжал Даттон, — я вывел для себя, что при определенных обстоятельствах человек способен на все, что угодно.

Она произнесла мягко и презрительно:

— Вы считаете, что это открытие? И что из этого следует?

Он с сожалением вздохнул и небрежно засунул справку во внутренний карман пиджака, словно взял газету под мышку:

— Я был бы рад, если бы у меня был другой выход. Поверьте мне.

Оставив одного из подручных в гостиной, Даттон и второй из его людей по имени Коннор снова повели Катрин в облицованный мрамором вестибюль перед лифтом. По тому обстоятельству, что из комнаты Маргарет не доносилось ни звука, Катрин уже поняла, что стены полностью звуконепроницаемы, — да это и понятно, никто не станет платить миллионы долларов за такие хоромы, чтобы слушать, как сосед поет в ванной, — и что призывы о помощи только повредят ей. Да и в любом случае в гостиную вела только одна дверь — такова была планировка помещения. Двери лифта распахнулись. Жесткая как сталь рука Даттона на ее плече втолкнула ее в кабину.

Теснота кабины обступила ее со всех сторон. Да, здесь не развернешься, подумала она, оценивая взглядом размеры помещения и проклиная себя за то, что не захватила с собой пистолет. Хотя скорее всего толку от него было бы немного — застав ее врасплох при выходе из здания, в котором был офис Тафта, они тут же бы отобрали его. Она могла бы закричать на улице, но они привезли ее сюда через дверь, выходящую на аллею, и оставили автомобиль рядом с дверью; несомненно, увезут ее тем же образом. Вот если Винсент…

И в этот момент сверху раздался скрежет ломающегося механизма, запахло паленой изоляцией, кабина лифта дернулась и застыла, заставив всех трех пассажиров покачнуться.

Катрин, будучи до этого момента собранной и напряженной, первой пришла в себя. Ее каблук вонзился в ботинок Коннора в тот же самый момент, в который ее локоть ударил его в солнечное сплетение; сложившись пополам, он помешал Даттону снова схватить ее руку. Свет в кабине замигал, добавляя свою лепту к сумятице, и она услышала сверху металлический скрип открываемого снаружи аварийного люка в потолке кабины.

Винсент.

Даттон обернулся на звук, воззрившись на открывшееся в потолке отверстие; Катрин ударила его коленом в низ живота и костяшками кисти снизу по основанию носа. Он страшно вскрикнул и рухнул на пол, а Катрин взглянула вверх как раз вовремя, чтобы заметить мощную руку, заканчивающуюся громадной когтистой кистью, протягивающуюся к ней через люк. Она выхватила бумагу из кармана Даттона, сунула ее в сумочку и подпрыгнула, хватаясь за жилистую кисть.

Люди в кабине лифта под ней кричали, пока Винсент протаскивал ее сквозь люк и захлопывал его крышку за ней. Крышу кабины между их ног прошила пуля, срикошетив о цементную поверхность шахты лифта, и в тусклом свете далекой лампы Катрин увидела лицо Винсента, неподвижное и суровое. Было сумасшествием, подумала она, заставлять его приходить к ней на помощь, но это был ее единственный выход. Она прекрасно знала, что он не сможет защитить ее вне стен здания на Лексингтон-авеню, и только надеялась, что он сможет найти способ остановить лифт, не входя в здание.

— Держись, Катрин, — сказал он и, после того как она обхватила его за шею, начал взбираться по тросам; его мощные руки, казалось, даже не замечали веса двух их тел во время долгого пути наверх.

Позвонив в полицию, вызвав их в особняк Маргарет Чейз, чтобы перекрыть Даттону путь к бегству, и проведя там несколько часов, давая показания о присвоении чужого имущества, мошенничестве, преступном сговоре, убийстве и попытке убийства, Катрин могла бы проспать часов до двенадцати следующего дня, но она заставила себя встать рано утром. Накопилось ужасающее количество дел, с которыми надо было расправиться.

Ближе к концу рабочего дня она вошла в помещение вычислительного центра, скорее вымотанная до предела, чем торжествующая, и улыбнулась Эди ослепительной улыбкой.

— Сработало, — с удовольствием произнесла она, — отпущен на все четыре стороны, обвинений никаких не предъявлено.

В ответ на это Эди только пожала плечами:

— А почему это не должно было сработать? Профсоюз, налоговая инспекция и телефонная компания его прекрасно знают… — Она набрала на клавиатуре ЭВМ запрос и прочитала ответ — …Бенджамин Дарроу, исправный налогоплательщик, имеет телефон, работает водителем грузовика.

Она нажала клавишу ввода, и на экране возникла фотография Отца, с надписью под ней «Бенджамин Дарроу», сопровождающаяся вполне убедительными, хотя и абсолютно вымышленными данными о его дате рождения, адресе места жительства, номере страхового полиса. Катрин только покачала головой. Она знала, что Эди могла творить чудеса с помощью модемов и чужих ЭВМ, но проделанное ею на этот раз было подлинным шедевром.

— Эди, это же удивительно…

Эди навернула прядку своих волос на палец и только хмыкнула:

— Расскажи мне что-нибудь, — потом улыбка исчезла с ее лица, и она произнесла более серьезно — И все-таки, кто же этот парень? А то я могу решить, что он работает на КГБ.

Катрин только вздохнула, подумав об обвинении, выдвинутом за десятилетие до рождения Эди, и решив, что вещи меняются очень мало:

— Если это позволит тебе не беспокоиться, могу заверить, что он не из КГБ.

— Тогда зачем все эти секреты? — Ее тоненькие брови сошлись у переносицы, а в серых глазах, устремленных на подругу, сквозило беспокойство — Я хочу сказать, что не умею хранить секреты.

— Я знаю, — ответила Катрин, — поверь мне, Эди, если бы я могла тебе все рассказать…

— Но ты не можешь это сделать. — В ее голосе звучало только деланное разочарование.

Катрин печально улыбнулась:

— Поверь мне на слово, ладно?

— Да ладно уж, верю я тебе, — вздохнула Эди, — лучше иди домой и как следует выспись. Это тебе совсем не помешает.

Но Катрин отрицательно покачала головой и надела переброшенный через руку жакет.

— Еще не могу, — тихо сказала она, — я должна еще зайти домой к моему другу.

Как и вчера, сегодняшний денек выдался по-настоящему весенним, солнце сияло вовсю, и, когда Катрин и Отец шли в начале Бродвея, минуя водовороты машин, солнце, выглядывавшее то и дело из-за набегавших облачков, играло на мокром асфальте веселыми зайчиками, а стекла автомобилей казались сплошным рядом зеркал. Мимо них проходили женщины в ярких весенних одеяниях, держа плащ на руке, а мужчины в строгих деловых костюмах не снимали рук с зонтов-тростей и озабоченно поглядывали на небо. Такси носились и протискивались между более солидными автомобилями. Поток воздуха от автобуса отбросил на тротуар рваную газету. Взгляд Катрин остановился на больших буквах заголовка:

ПРАВИТЕЛЬСТВО ГОТОВО ПЛАТИТЬ ЗА УТИЛИЗАЦИЮ ЯДЕРНЫХ ОТХОДОВ.

И ее слегка лукавый взор перешел на пожилого мужчину, идущего рядом с ней. Он по-прежнему был одет в двубортный твидовый костюм, смотрясь несколько старомодно в сером котелке, и совсем не походил на Эвридику, которая последовала было за песнью Орфея, но потом все-таки осталась в царстве мрака.

Они замедлили шаги у ступеней станции метро «Кэнал-стрит», первых ступеней, ведущих в Нижний мир.

— До свидания, — сказала она, соображая, что еще может сказать, а Отец задержался на ступенях, опираясь на трость обеими руками.

— До свидания, — сказал он наконец и, взглянув вверх, поймал ее взгляд. — Вы стали для меня больше чем другом. Я знаю, как вы рисковали, и признателен вам за это.

Эти слова, должно быть, нелегко дались ему. Она знала, что он горд своим лидерством над людьми, горд этим независимо от того, насколько эффективно его лидерство и сколько людей идет за ним… И еще она знала, что он не одобряет ее, вернее, не ее, а любовь Винсента к ней, любовь, которая заставляла его рисковать всякий раз, когда он потайными путями появлялся в ее доме, каждый вечер, который они проводили вместе на террасе, разговаривая, читая, слушая музыку, глядя, как небо над Нью-Йорком под утро меняет свой цвет; в ее взгляде он прочитал понимание и улыбнулся, благодарный ей за молчание.

— До свидания, — произнес он и было повернулся, чтобы вернуться в царство теней.

Катрин, поколебавшись, позвала его:

— Отец…

Он приостановился и повернулся к ней лицом. Мимо них проходили мужчины и женщины, их лица ничего не выражали, серые костюмы и модные платья, как дорогая броня, скрывали под собой их страхи, их любовь, их мечтания.

— Я только хотела, чтобы вы знали, — сказала она, — я никогда не причиню ему зла. Я люблю его. — В первый раз она сказала об этом другому человеку — и это был первый раз, тут же поняла она, когда рядом с ней был другой человек, с котором она могла говорить о Винсенте.

Отец слегка улыбнулся.

— Я знаю, — сказал он, и по тону его голоса она поняла, что он никогда в этом не сомневался. — И еще я знаю, что это только сделает его несчастным.

Все ночи, проведенные вместе на террасе, когда рука Винсента обнимала ее плечи… их ночные прогулки, рука в руке, по холодным аллеям парка… голос Винсента, читающий ей, и его туманный взор…

— Почему вы это говорите? — спросила она.

И он ответил с грустным пониманием:

— Потому что он еще и мужчина.

Глядя на старика, Катрин поймала себя на мысли — интересно, как он нашел путь вниз в самый первый раз, кто там открыл первую дверь перед ним, когда от него отвернулся весь мир и все двери Верхнего мира закрылись перед ним. После предательства, судебного разбирательства, безработицы и жизни на улицах письмо Маргарет должно было стать последним ударом. Неудивительно, что он хотел забыть все это.

Но песнь Орфея была песнью мира света. Эта песнь привела к ней Винсента, и Отец чересчур хорошо понимал боль, которая скрывалась под этой щемящей красотой. Но он еще понимал и то — и по его печали она увидела, что он это знает, — что основным мотивом этой песни была любовь, которую невозможно отвергнуть.

Он медленно повернулся и исчез, опускаясь среди спин прохожих, в темноте своей преисподней, оставив Катрин стоять, залитую светом ее мира.

Легонько вызванивали трубы, передавая во все стороны сообщения и ответы на них — звучала удивительная музыка Нижнего мира. Тишину больше ничто не нарушало, разве только почти неслышное посвистывание керосиновой лампы, стоявшей на восьмиугольном столе, да еще шуршание страниц книги, которую читал Винсент.

Винсент.

Маргарет Чейз смотрела на его профиль в свете лампы, странный плоский овал лица, скорее звериный, чем человеческий, на освещенные свечами ячменного цвета брови и волну жестких волос.

Приемный сын Джекоба.

Катрин рассказала ей про него, тщательно подбирая слова, готовя ее, чтобы она не испугалась, внезапно увидев его, — и в самом деле, подумала Маргарет, трудно было не испугаться, неожиданно встретившись с ним. Но после того, как она пришла в себя после своего наркотического сна и увидела свой особняк, полный полицейских, а Генри в наручниках…

Она слегка вздрогнула. Эти воспоминания еще причиняли ей боль. На первых порах Генри так хорошо к ней относился, выполнял все ее желания… И все же, подумала она, он прекрасно знал, как она соскучилась по ласке и как боялась ее. Его теплота и юмор, любезность… Он отлично понимал, как войти к ней в доверие. И это тоже причиняло ей боль. Катрин как можно более осторожно сообщила ей об этом, уверяя ее, что вначале у него были самые честные намерения, но, размышляя обо всем этом, Маргарет порой думала, что он с самого начата распознал в ней легкую жертву. Алан совершенно однозначно не доверял ему, а у Алана есть — вернее, было — чутье на людей.

Невозможно было представить, что его уже нет на свете. Она обвела взглядом тихую комнату. Тишина и покой заполняли ее; полки книг скрывали каменные стены, столы были уставлены всякими редкостями, картами, поблескивал металл старинных астрономических приборов и медицинских инструментов.

… Да, это была комната Джекоба. Прошло уже тридцать пять лет с тех пор, как они жили вместе, да и то в те времена он постоянно разъезжал между Нью-Йорком и Нью-Мехико, но их комнаты всегда были чистыми и прибранными… И она всегда знала, что если он сам будет вести свой дом, его комната всегда будет похожа на ту, в которой она сейчас лежала.

Она рассказала Катрин о последнем посещении Тафта утром того дня, когда он был убит, — как он возражал против ее желания завещать все ее имущество Фонду Даттона. По иронии судьбы, подумала она, улыбнувшись, теперь, когда Генри проведет долгий срок в тюрьме за убийство Алана, фонд его имени сделает именно то, для чего он и был создан, пока Генри не начал тянуть из него средства… Так что в Бруклине все же возникнет приют для бездомных. Алана это могло бы позабавить, подумала она с горьким смешком… Это было забавно даже ей. Но как-то отстраненно. К тому времени, когда приют будет построен — даже намного позже, Генри еще будут судить…

Она встряхнула головой, отгоняя свои мысли, и поплотнее завернулась в шиншилловую накидку. Здесь, внизу, было холодно. Но она всегда мерзла и наверху.

Потом Катрин познакомила ее с Винсентом и сказала, что Винсент проводит ее туда, где теперь живет Джекоб.

Винсент приподнял голову, словно его острый слух уловил звук знакомых шагов. Он отложил в сторону толстую книгу, которую читал, — том Бальзака… Очевидно, Джекоб передал ему свою любовь к историям о сложных взаимоотношениях людей. Он поднялся на ноги, тусклый металл его пояса блеснул в свете свечей.

В дверях стоял Джекоб. Сидя в неосвещенном углу галереи, Маргарет смотрела, как они обнялись — настоящие отец и сын… Она была рада, что все эти годы Джекоб провел не один. Он по-прежнему был одет в свой лучший твидовый костюм, нелепый на фоне одеяния Винсента, но держался с достоинством.

— Отец, — произнес Винсент своим незабываемо мягким голосом, — я рад, что с тобой все в порядке.

Ответ прозвучал очень просто:

— Как хорошо оказаться дома.

Этот голос она три десятилетия слышала в своих снах. Потом он повернул голову, и их взгляды встретились.

Она знала, что он не видит сейчас ни коротко стриженных поредевших волос, ни впалых щек, ни изборожденного болью и опытом жизни лица. Медленным движением, совершенно бессознательным, но привычным до автоматизма, он снял шляпу, и эта дань формальности была так свойственна ему, так знакома, что она поняла: это не может быть сном. Она поднялась с резного стула, на котором сидела, едва ли не сбежала по ступеням галереи, и все эти разделившие их годы растаяли в воздухе как дым.

— Джекоб, — прошептала она, падая в его сильные объятия.

В этот день они долго гуляли по туннелям и галереям его загадочного мира. Хотя нет, подумала Маргарет, загадочный — и все же… просто другой тип мира. Другой мир, мир темноты, свечей и тишины, укрытый от всего мир. Она расспрашивала, как передаются сообщения по трубам, и он привел ее в Центр Связи и познакомил с Паскалем, похожим на маленького доброго паука в паутине из меди и стали; спросила о Пропасти, по трем мостам через которую они с Винсентом прошли, и Джекоб вместе с ней стоял на одном из ее перекрытий, заботливо обняв и рассуждая, кто построил ее, когда и зачем. Он показал ей подземную реку, вытекавшую из туннеля, пробитого давным-давно для метро, которое уже никогда не будет построено; показал участок подземного шоссе с шестирядным движением длиной в четыре квартала, проходившего глубже иных туннелей метро, построенный когда-то для проекта сквозного движения через город и впоследствии заброшенного; показал пещеру, найденную Мышом, все стены которой были в зеркалах, — никто не мог объяснить, для чего ее сделали; верхушки деревьев, бывших древним лесом, — их стволы навеки погрузились в грунт города; рассказал, как они совсем недавно нашли пиратский корабль, затонувший совсем рядом с берегом вместе с награбленным золотом. Маргарет всегда любила гулять и даже во время своей болезни проходила по нескольку миль в день. Она радовалась прогулке после долгих дней отупляющего наркотического сна.

Гуляя, он держал ее руку в своей или обнимал за плечи; они вспоминали свое первое знакомство, происшедшее, казалось, лишь несколько дней тому назад. Она рассказала ему про новые корпуса многоквартирных домов, которые она увидела рядом с аэропортом Орли в свой последний визит в Париж, город, где они провели свой медовый месяц, — он лишь вздыхал и грозил кулаком миру, готовому уничтожить все доброе и прекрасное… Как если бы он был там с ней и видел все это своими собственными глазами. Она познакомилась с Мышом, маленьким изобретателем, с кузнецом Винслоу, с шумной оравой ребятишек, выросших в туннелях и напомнивших ей своими шустрыми глазами и смышлеными лицами юных помощников Шерлока Холмса, увидела мастерскую Кьюллена, где он с воодушевлением трудился над мраморной плитой, — Джеми и Мышь, надрываясь, приволокли ее сюда из развалин какого-то здания ему в подарок; и пропахшую воском мастерскую, где Сара делала свечи, светильники и мыло.

И больше всего на свете ей нравилось ощущать надежность его плеча, его руки, обнимающей ее, и знать, что он наконец рядом с ней.

Только вернувшись в комнату Отца, она ощутила усталость от прогулки и боль, с которой она боролась ежедневно, ежечасно, в течение многих месяцев.

Боль настигла ее как укус змеи, давно лежавшей в засаде и вот наконец ударившей, — он поддержал ее с сочувствующим лицом:

— Маргарет…

— Со мной все в порядке, Джекоб, — сказала она, опускаясь в резное кресло, — правда… — И она быстро улыбнулась, стараясь убедить его.

— Мы так много сегодня гуляли…

— Нет, — она покачала головой, — мне просто надо немного отдохнуть.

Для нее уже ничего не могло быть «много», и она прочитала это в его взгляде; на эти несколько чудесных часов он совершенно позабыл все, что ему говорила Катрин о ее болезни. Он ничего не сказал и лишь, нагнувшись к ней, стал считать ее пульс. Он еще хочет что-то сделать с ее болезнью, подумала она, но ведь он должен знать, что есть болезни, которые нельзя излечить.

Через некоторое время она произнесла:

— Вы создали здесь удивительный мир, Джекоб. Я никогда не чувствовала такого покоя.

Он улыбнулся:

— Все эти годы я мечтал о том, как покажу его тебе.

— Если бы я не была такой глупой…

Он только покачал головой:

— Прошу тебя, Маргарет, не надо…

— Нет. — Она легонько коснулась его руки, перебивая, — он уже переоделся в свою обычную здесь одежду — свитер, безрукавку и перчатки, предохранявшие его от постоянного пронизывающего холода Туннелей.

— Нет, я должна сказать это, — произнесла она, — я слишком долго ждала… — Она замолкла, сомневаясь. — И вот теперь я не знаю, с чего начать.

Между ними повисло молчание, как бывает у молодых людей, когда уже все слова сказаны и наступило время для чего-то другого. Поднявшись из кресла, она отвернулась от него и, сделав несколько шагов, погрузилась в жидкий золотой полумрак.

— Я умираю, Джекоб, — мягко произнесла она, — и мне временами кажется, что это чертовски несправедливо. Что-то в моем собственном теле обратилось против меня самой… Но потом, когда я вспоминаю все, что произошло с тобой и что сделала я, мне начинает казаться — я наказана за это.

Она никому не говорила этого, даже Алану, но именно это пришло ей в голову, когда она в его конторе услышала это глупое слово «новообразование». (Глупо, подумала она, но никто никогда не произнес слово «рак»…) И эта мысль с тех пор посещала ее каждый день.

Он подошел к ней, ужасаясь и сочувствуя тому, что она так долго носила в себе эту мысль:

— Маргарет…

Она покачала головой:

— Я знаю — это абсурд, но просто не могу перестать так думать.

— Маргарет, — сказал он, — я уже давным-давно простил это. Я давно не сержусь.

Он помолчал, держа ее руку своими сильными загрубевшими пальцами — она знала их такими нежными, не привыкшими к грубой работе, когда впервые встретила его, — и, глядя ей в лицо, пытался найти слова, которые смогли бы стереть из ее памяти чувство вины перед ним.

Наконец он произнес:

— Да, было время, когда горечь и жалость к самому себе переполняли меня. Но потом я встретил того, у кого были все поводы считать себя проклятым судьбой, наказанным — и тем не менее он принял данную ему жизнь с благодарностью и любовью.

— Винсент, — сказала Маргарет, вспоминая странное нечеловеческое лицо и представляя, как общество может обойтись с таким существом.

Джекоб кивнул.

— Да, Винсент, — мягко сказал он.

Замерев на мгновение, они обнялись, отчаянно и безнадежно, как будто он мог просто физически удержать ее рядом с собой, как будто, подобно Орфею, мог песней своей памяти сохранить ее на краю могилы. Потом он вздохнул и постарался изгнать эти мысли из своего сознания.

— Я буду скучать по тебе, Маргарет.

Она улыбнулась и осторожно освободилась из его рук:

— Пойдем, Джекоб. Давай погуляем еще немного.

Спустя неделю на небе сияла полная луна, окрашивая пробегавшие облачка сиянием цвета неземного серебра и сверкая на молодых листьях так, словно на них чуть раньше не пролился дождь, а просыпались только что отчеканенные монеты. В воздухе разливались запахи весны и дождя, луч света из комнаты Катрин бледным квадратом ложился на асфальт ее террасы и мерцал, как и лунный свет мерцал на шелках ее одежды. Тихий голос Винсента в темноте казался всего лишь частью прелести этой ночи.

— Маргарет сказала, что эти последние семь дней были самыми счастливыми в ее жизни.

Катрин вздохнула и прислонилась спиной к дверной раме, думая о фотографии, о той прекрасной девушке, об изможденном лице женщины, которое ей довелось увидеть, и о прошедших между этим годах.

— Как Отец? — спросила она, вспоминая седого старика, который попрощался с ней на ступенях метро, и о горькой мудрости его взгляда.

— Приходит в себя, — мягко сказал Винсент. — Пока никого не хочет видеть. Признателен всем нам.

Она покачала головой, чувствуя то же самое, что она почувствовала тем вечером в библиотеке, когда узнала трагедию его жизни, печаль, рожденную этой старой трагедией, в которой уже ничего нельзя было изменить.

— Это так грустно, — сказала она, — у них было только начало и конец жизни… а остальное пропало. Время — это единственное, чем мы обладаем, Винсент…

— У них было целых семь дней, — сказал он, и в его голосе прозвучала зависть. Она шагнула к нему, в кольцо ограждающих от всего мира рук, понимая, что он имеет в виду. Семь дней, подумала она, прижимаясь головой к его груди, совсем не так плохо… Эти украденные у судьбы часы, сиявшие как жемчуга в ее памяти, совсем не мало, если представить, как легко она могла лишиться их, — а если представить, как мало выпадает на долю очень многих людей… Эти часы принадлежали только им, что бы ни случилось. Никто не может изменить прошлое, подумала она. Это и его проклятие, и его вечное наслаждение.