Катрин вошла в офис Эллиота Барча в состоянии холодной ярости, для себя решив ничего не обещать ему. Она знала, что Эллиот был обязан своим нынешним положением только самому себе, что он, будучи честолюбивым человеком, готов дойти до края света, чтобы найти искомое, все это она уже ощутила на себе, когда он заказал второй завтрак с омаром на ее рабочее место, потому что она отказалась принять его приглашение в ресторан под предлогам нехватки времени. И он же был способен приказать своему адвокату нанять хулиганов, чтобы сделать несносной жизнь людей, не желавших выехать из дома, который он запланировал снести. Когда же она перестала отвечать на его телефонные звонки и когда ему не удалось подкупом добиться приглашения на благотворительный концерт, тогда он решил сыграть на ее чувстве порядочности, на ее преданности работе, чтобы заполучить ее к себе. Ладно, если он заплатил за разговор с ней, он его получит. Но не больше того.

Она помнила, что его офис, великолепно отделанное помещение, находился в здании, которое он сам же и спроектировал. После легкомысленного модернизма офисов многих современных архитекторов и предпринимателей его кабинет очаровывал своей старомодной солидностью во всем, вплоть до изящных стенных панелей резного дуба и свинцовых оконных переплетов. Даже висящая на стене картина Пикассо «голубого периода» и стоящая на длинном столе для переговоров модель комплекса небоскребов — его последнее детище — не казались чужими, но гармонировали с окружающей обстановкой как произведения, выбранные непоколебимо уверенным в себе человеком.

Подобно Тому Гюнтеру, несостоявшемуся жениху Катрин, Эллиот Барч был предпринимателем, начинавшим как архитектор, и он продолжал гордиться своими творениями. Их фотографии или окантованные вертикальные проекции были развешаны по стенам. Катрин знала, что Том хотел создать шедевры, чтобы они как можно лучше продавались, потому что это был способ получить известность и новые предложения. Эллиот же любил свои шедевры сами по себе, потому что они были его детищем: в них воплощались его творчество, его жизнь, они были отнюдь не только источником его судьбы.

С чувством горечи она подумала, что он сделал с той моделью, которая была здесь три месяца тому назад, когда она только познакомилась с ним, — громадный комплекс жилых домов неподалеку от Мэдисон-Сквер-Гарден, предмет ее расследования, по-прежнему находившегося в тупике.

— Катрин… — Когда она вошла в его кабинет, он поднялся из-за своего громадного, безупречно аккуратного стола, двери за ее спиной закрылись совершенно беззвучно. — Как я рад снова видеть тебя. — В его голосе появилось восхищение — если бы он только знал, что ему достаточно лишь улыбнуться мне, с горечью подумала она, и сказать: «Извини, дорогая, но в большом бизнесе такие вещи случаются…»

Он сделал несколько шагов, чтобы выйти из-за стола и пожать ей руку, но она немного отступила назад, взглядом запрещая ему приближаться к ней, и он остановился. Даже запах его одеколона пробудил в ней чувство, которое проще всего было бы определить как ярость.

— Давай оставим любезности, — спокойно произнесла она, — я пришла сюда, чтобы поговорить о Максе Авери.

Эллиот несколько мгновений стоял, уставясь взглядом в пол.

— Ты сердишься, — произнес он наконец ровным тоном, его красивое лицо было сумрачно. Порывистость, почти юношеская страстность его прежнего отношения к ней теперь исчезла. — Я понимаю это, Катрин. Ты можешь не верить, но для меня все происходящее так же трудно, как и для тебя.

— Тогда, может быть, ты будешь говорить о чем-нибудь не таком трудном, — ответила она, — я готова к этому. — И она тут же заметила, что причинила ему боль этими словами, — или он хотел, чтобы она так думала. Нет, решила она. Том мог играть в такие игры, мог принимать вид обиженного ребенка, когда она отстраняла его от себя, чтобы она пожалела об этом. Верь своему сердцу, сказал Винсент, а ее сердце говорило — хотя она и не была уверена, что может этому верить, — что Эллиот не будет пускаться на такие трюки… по крайней мере в отношении людей, которые не стояли у него на пути.

Он спросил ее:

— Что я сделал тебе, что ты так сильно ненавидишь меня?

— Думаю, мы оба знаем ответ на этот вопрос. — Их взгляды встретились. Он вернулся на свое место за письменным столом и вежливым жестом предложил ей сесть в одно из кресел, обтянутых кордовской кожей. Она опустилась в кресло, тонкой, красиво очерченной рукой открыла атташе-кейс и извлекла оттуда блокнот, демонстрируя этим, что если он смог заставить Джона Морено попросить ее прийти сюда, то он и попросил, и она пришла, но не более того. — Давай побыстрее покончим с этим.

Что бы там ни говорили об Эллиоте Барче — высокомерный, одержимый только тем, чего он хотел добиться, — но он не был глупым. И, как должна была признаться самой себе Катрин, он не был бесчувственным чурбаном. Он знал, когда надо отступить. Вот и сейчас он отступил, окопавшись в своем собственном удобном кресле напротив нее, за громадным полированным пространством письменного стола, разделившего их, как поле битвы, нетронутым и пустынным, за исключением одной-единственной толстой папки, расчетливо положенной в самом центре. Протянув руку, он взял ее, словно показывая, что период интервью, за который он заплатил, закончился.

— Здесь все, — сказал он, — все угрозы, все подачки, все взятки. Даты, время, суммы. Имена посредников. Достаточно, чтобы засадить Макса Авери лет на двадцать. — Он положил ее на стол, Катрин протянула было руку, но он не убрал своей руки с папки, и их взгляды снова встретились. — Пока еще нет…

Катрин застыла на полпути, так же настороженно, как и вчера, во время сражения в подвале Исаака, ожидая его следующего требования.

— Я хотел бы вначале кое-что сказать.

Она снова опустилась в кресло, не отводя от него взгляда зеленых глаз, своим молчанием давая понять, что все его возможные доводы она уже слышала. По опыту своих прежних дел с ним она знала, что он относится к людям, которые в таких случаях настаивают изо всех сил, и, хотя она была теперь в намного лучшей форме для борьбы, чем когда-то, она в глубине души страшилась предстоящей схватки.

Но вместо того, чтобы задавать вопросы или вспоминать былое, Эллиот встал и подошел к боковой стене, на которой висела картина Пикассо — кубистическая композиция, изображающая сразу несколько проекций одного и того же предмета.

— С тех пор как я работаю, мне пришлось иметь дело с несколькими людьми типа Макса Авери, — произнес он как человек, перечисляющий этапы своей карьеры, не оправдывая себя и не извиняясь. — Но не потому, что мне этого хотелось. Может быть, тебе в своей жизни приходилось выбирать только между белым и черным, но мне все чаще попадались… серые альтернативы.

Катрин кивнула головой, зная, что сказанное им — правда. Работая в прокуратуре, она порой чувствовала себя не очень уютно, постигая, как много было скрыто от нее в ее прошлой жизни — как людям приходится идти на что-то, чтобы просто остаться в живых, или насколько проще решаются все вопросы, если у тебя есть деньги… Почему-то ей вспомнился Винсент, рассказавший ей о Кьюллене, ждавшем всю жизнь, когда же придет его корабль… Да и сам Винсент, у которого странная игра природы заключила его мудрую и тонкую душу в обличье, вызывающее только страх и презрение.

— Я хотел строить, — продолжал Эллиот с неожиданно прорвавшейся страстью художника в голосе, — и оказалось гораздо проще… да и дешевле… играть заодно с Авери, чем сражаться с ним.

Он вздохнул и помолчал несколько мгновений, ожидая услышать ее ответ. Но она молчала. Она ждала чего угодно, но только не этого — а по опыту ее последних трех месяцев она знала, что все сказанное им правда. Именно в этом был источник власти Макса Авери.

— Может быть, ты была права тогда, когда покинула меня, — продолжал он, его голос стал ниже от нахлынувших эмоций. — Мои сотрудники ради меня нарушали закон. Сделанному ими нет прощения, и за это ответствен только я сам. Но, Кэти, я этого не знал. Может быть, я и не хотел знать.

Она снова промолчала, понимая снова и снова, что он говорит правду.

— Моя жизнь полна сожалений о содеянном. — Он вернулся к своему столу и, стоя рядом с ее креслом, внимательно посмотрел на нее своими зелеными глазами. — Одна из таких вещей — то, что я потерял тебя. Другая вещь — Макс Авери. Все, что я могу сказать в свое оправдание, — я сделал этот город более удобным для жизни.

Для людей, которые могут себе позволить заплатить за это, подумала Катрин. И снова она не произнесла ни слова. Было бы несправедливо обвинять его, если он на самом деле ничего не знал. Да и, как она помнила времена их близости, его проекты зачастую улучшали ситуацию в городе… как и все другие проекты, приносившие городу жилье.

Он откинулся в своем кресле и взял в руки папку, к которой она не прикоснулась.

— Мой адвокат посоветовал мне уничтожить ее. — Он не улыбнулся ей, но выражение его глаз изменилось, наряду с жесткостью в них появилась прежняя порывистость, та безграничная энергия, которую она когда-то знала. — Теперь у меня новый адвокат. — С этими словами он толкнул папку ей через стол.

Катрин неуверенно взяла ее. Она ожидала… она сама не знала чего. Может быть, бутылки «Дом Периньон» и двух бокалов, золотого браслета («Тебе такой понравится, я знаю…»). Чего-то такого, как поняла она, с чем она могла бы бороться. Если бы это была взятка, попытка купить ее привязанность или хотя бы ее уважение, это могло обернуться чертовски дорого для него. Да и ей довольно трудно будет сделать все для этого человека, потому что, как она чувствовала, наступило ее время поступать справедливо.

— Пройдут месяцы, возможно, даже годы, пока мы сможем засадить Авери за решетку, — предупредила она его, зная, что говорит ему то, что он уже просчитал сам. — И пока мы этого добьемся, тебе придется несладко, любой кошмар из снов может стать реальностью. Макс Авери играет жестко.

— Авери сейчас порушил четыре моих последних проекта, — холодно заметил Эллиот. — Он уже стоил мне миллионы долларов. Когда все это закончится, город освободится от него. Да и я заодно. — Он улыбнулся, и эта улыбка не сулила ничего хорошего Максу Авери. — Я тоже могу играть жестко.

Катрин положила папку в свой атташе-кейс, медленно закрыла замки и застыла в молчании, глядя на Эллиота и думая, что если Эллиот на самом деле был таким человеком, каким он сейчас предстал перед ней, то он уже, вероятно, не раз был на грани того, чтобы ополчиться против Авери. Человек, которого она знала, который так щедро жертвовал на благотворительность, идеалист, так хотевший видеть мир более обустроенным, должен был ненавидеть оплачивать больничные листа как стоимость убеждения.

Но его расходы на эти цели, она была уверена, были намного больше. Его пожертвования галерее на приобретение картин, пусть даже Пикассо, были просто мелкими карманными деньгами.

И хотя она решила для себя не давать ему никакой возможности для личных отношений, она не могла не спросить:

— Но почему, Эллиот?

Он ответил очень холодно:

— Потому что я не из негодяев, Кэти, — что бы ты ни думала по этому поводу.

Катрин ехала обратно на такси в прокуратуру в смятенном состоянии духа. К чувству триумфа от того, что в деле Авери удалось значительно продвинуться вперед, и от того, что удалось сделать мир чище, примешивалось какое-то странное чувство стыда от несправедливости, проявленной по отношению к Эллиоту Барчу.

Думая об этом, она чувствовала, что он не дал бы ей эту папку, которая так тяжело оттягивала ее атташе-кейс, только для того, чтобы она вернулась к нему. Он был, как она теперь понимала, паладином в душе, человеком, все инстинкты которого должны были замолчать на его пути к своей цели — была ли этой целью женщина, которую он любил, или проходимец, которого он презирал, или проект жилого дома, который улучшил бы жизнь сотням людей. И вполне могло быть и так, что он ничего не знал — что его адвокат, коротышка с мурлыкающим голосом, которого Катрин всегда недолюбливала, специально держал его в неведении, играя на нежелании тщеславного и идеалистичного человека знать, что выношенный им замысел может кому-то повредить.

Сидя на заднем сиденье такси, она чувствовала стыд, как если бы обидела ребенка.

И кроме этого, еще что-то… Она не могла сказать точно. Подспудное чувство чего-то ужасного, какой-то катастрофы….

Расплатившись с водителем и выйдя из такси, она оглянулась назад и по сторонам, с некоторым беспокойством ощущая тяжесть папки в своем атташе-кейсе, папки, бывшей приговором для человека, не привыкшего церемониться с людьми, ставшими у него на пути. Знакомство с боевыми искусствами заставило ее доверять своим инстинктам.

И все же она не чувствовала непосредственной опасности… Она не смогла четко определить, что она чувствовала.

Джо Максвелл ждал ее в ее закутке, присев на уголок ее письменного стола, с широкой улыбкой на лице, посреди всей суматохи ежедневной текучки. Она позвонила ему из черного мраморного вестибюля особняка Барча и сказала, что она раздобыла папку, а он велел ей взять такси… Хотя она уже сама решила заплатить свои собственные деньги за такси, если уж ее контора не сможет оплатить ей поездку.

— Если Барч подтвердит все это, могу предположить, что Максу Авери больше не придется заниматься строительным бизнесом, — сказал он, быстро пробегая взглядом подшитые в папке бумаги.

— Но эго может ударить и по нему, — заметила Катрин, не переставая думать о том, что хочет она этого или нет, но она обязана Эллиоту. И в самом деле, ее гнев на него, чувство, что ее предали, улетучились, оставив только странную, гложущую неуверенность, которая мешала ей вообще думать об Эллиоте. — Думаю, придется ставить вопрос об освобождении Барча от ответственности.

Джо вопросительно приподнял бровь:

— Или я неправ, или ты уже защищаешь Барча?

— Эллиот поступает правильно, Джо, — сказала Катрин, не обращая внимания на его тон, как не обращала она внимания на добродушные поддразнивания своих коллег, когда Эллиот вел планомерную ее осаду. Странно, подумала она, еще сегодня утром все это было для нее важно… — И нам нужно оценить это.

Он выражением лица дал понять, что согласен с ней, поняв по ее усталому взгляду и по напряженному рту, что сейчас не время для братского подначивания.

— Я поговорю с Морено, — сказал он, — освобождение от ответственности Барча и его людей — невысокая плата за Авери.

Катрин кивнула, удовлетворенная тем, что по ее долгам уплачено, и Джо поднялся, чтобы уйти, тоже очень довольный. Катрин обошла свой письменный стол, затем приостановилась, обернулась к нему и произнесла:

— Скажи Морено, что он у меня в долгу. И еще скажи ему, что если он когда-нибудь еще попробует вмешаться в мою личную жизнь, на следующее утро у него на столе будет мое заявление об отставке.

Джо медленно улыбнулся и, выходя из ее закутка, одобряюще оттопырил вверх большой палец, после чего направился в кабинет Морено с папкой под мышкой.

Катрин медленно вернулась за свой письменный стол. Разговор с Эллиотом и все предшествующие треволнения измотали ее. Она прикинула, можно ли попробовать отпроситься у Морено на вторую половину дня… Вероятно, решила она. Но потом, вспомнив ожидающее ее дело Бартоли, запись показаний Питтса и дюжину других горящих дел, она решила, что лучше и не пытаться.

И еще она не могла понять, почему ее подсознание продолжает нашептывать ей про молчание, темноту и боль.

— Боже мой, только взгляните на это, — прошептала Джеми, когда желтый лучик ее самодельной «шахтерки» — фонарика, прочно закрепленного на мотоциклистском шлеме, — скользнул по мокрой поверхности скалы, — да это хуже того, что рассказал Киппер.

Из-за ее спины раздался нестройный хор голосов столпившихся за ней в туннеле людей. Мэри, захватившая свой собственный медицинский набор, поднесла ко рту тонкую сильную руку, с ужасом глядя на эту картину. Винслоу, прислонив к стенке туннеля лом и кирку, ожесточенно ругался. Кьюллен опустил светильник ближе к полу, освещая большой обломок скалы, который сорвался по ту сторону лаза и совершенно блокировал узкий проход, пространство между ним и стенками плотно забили щебень и обломки поменьше поверх которых натекала густая глинистая жижа.

— Мы сможем расчистить туннель? — спросил Винслоу глядя на Джеми. Она с сомнением покачала головой.

— Даже если мы сможем разгрести вход, за ним лаз длиной двадцать футов. И в нем не размахнешься киркой или ломом…

— Но мы должны что-то сделать. — В мягком голосе Мэри сквозила паника, она посмотрела на узкий туннель за их спинами, который постепенно заполнялся огоньками факелов и светильников, державшие их люди переговаривались между собой вполголоса. — Мы можем передавать по рукам камень за камнем…

Чувствуя, что все глаза обращены на него, Винслоу тоже почувствовал приступ паники и, как всегда, скрыл свой страх и неуверенность под вспышкой гнева.

— Вытаскивать оттуда по камешку? — переспросил он. — Да к тому времени, когда мы так пробьемся к ним, они уже будут давно мертвы.

— Не говори так! — воскликнула Мэри. — Они не умрут, они смогут продержаться…

Винслоу огляделся вокруг себя, вспоминая свое собственное детство, когда он тоже плевал на предостережения взрослых и играл в Пропасти, и попытался спокойно обдумать ситуацию, понимая, что самым большим врагом для засыпанных в пещере является время. Если они здесь поддадутся панике, Отец и Винсент погибнут.

— Должен быть какой-то другой вход туда, — сказал он, — здесь множество мелких туннелей, впадающих один в другой…

За его спиной раздался звук мелких детских шагав, шлепанье подошв по лужам и частое дыхание, у входа в туннель возникла давка, и сквозь толпу пробрался Киппер, держа в охапке несколько свернутых трубкой карт Отца. Винслоу выхватил карты из его рук.

— Погодите, — пробормотал он и развернул один свиток. Кьюллен поднял повыше свой светильник, а остальные столпились вокруг. — Черт побери, — выругался он и бросил на землю толстый рулон плотной коричневатой бумаги, развернул другой, снова ругнулся, когда плотная бумага сама собой свернулась у него в руках. Где-то должен быть другой вход…

— Его нет… — пролепетал Киппер, по-настоящему испуганный.

— Замолчи, — яростно бросил ему Винслоу, отказываясь признать свое поражение. На его широком лбу выступил пот. — Черт возьми, это тоже не та карта. Должен быть другой план. Может быть, нижнего горизонта… — Он повернулся к подростку. Мэри уже стерла грязь и глину с его одежды там, где Киппер упирался локтями и коленями, протаскивая Эрика по узкому проходу, но грязь покрывала кожу и волосы ребенка, и в свете факелов было видно, как бледно под этой грязью его лицо.

— Беги обратно в комнату Отца и принеси остальные карты. Ты наверняка что-нибудь оставил.

— Я не оставил! — запротестовал Киппер.

— Не смей так говорить со мной, парень! — крикнул на него Винслоу, — Вам много раз запрещали ходить в Пропасть! Ничего бы этого не случилось, если бы вы слушались!

Киппер отвернулся, поджав губы, зная, что он виноват. Будучи старшим среди трех подростков, он не должен был заводить эту игру… а теперь из-за него погибают Винсент и Отец…

— Перестань, Винслоу, — Мэри схватила Киппера за плечо, прежде чем он успел убежать, чтобы скрыть свою досаду и отчаяние, — посмотри, он же себя плохо чувствует.

От стыда Винслоу плотно сжал губы.

— Киппер, извини меня, — сказал он, делая глубокий вдох, чтобы восстановить самообладание. — Я не хотел сказать…

Стоя около Мэри, Киппер поймал его взгляд и кивнул головой.

— Да и все мы виноваты, — сумрачно продолжал Винслоу, — мы должны были давным-давно замуровать эти туннели. — И он снова взглянул вниз на лаз в скальной стенке, который теперь был закупорен, как пробкой, одним большим куском скалы и еще Бог весть сколькими за ним. Он чувствовал, что все вокруг смотрят на него — Мэри, Паскаль, Сара, Бенджамин, Джеми, Кьюллен и все остальные, ожидая его решения. Ожидают, чтобы кто-нибудь принял командование на себя, сказал им, что надо делать, руководил ими — и указал путь к спасению их друзей. Их обычные лидеры, которых сейчас надо было спасать, были погребены за двадцатью футами скального грунта, может быть, ранены — а может быть, и мертвы. Энергия Винслоу, его громкий голос и взрывной темперамент всегда делали его чем-то вроде лидера… довольно хилое оснащение, как он теперь заметил, потому что его единственным качеством лидера, в которое он мог верить, были его большие сильные руки. Это ужаснуло его — но это еще не самое страшное, подумал он, вспомнив борьбу за найденное сокровище, тот хаос, который поднялся, когда двое или трое начали проводить в жизнь свои собственные планы. Их единственная надежда была в скорости, в том, чтобы вложить все силы в единое усилие.

Верно, угрюмо подумал Винслоу. Что ж, если я выбран, то приступим… И он снова обратился лицом к скале, желая, чтобы его страх превратился в ярость, а ярость дала ему силы.

— Но ведь сквозь эту стену не пройти, не правда ли? — спросила Мэри дрожащим от подступающих слез голосом. — Как же нам пробраться…

— Я знаю только один способ пройти сквозь двадцать футов скалы.

Винслоу пошарил внизу, нащупал рукоять кирки и поднял ее над головой. С яростным рычанием он размахнулся и обрушил ее стальное острие на обломок, закрывший лаз; в стороны брызнули осколки гранита, и эхо, усиленное стенками, прозвучало как взрыв.

Его ярость и его силы воплотились в размеренный ритм ударов, стальное острие крушило гранит, звук ударов в туннеле оглушал, но действие само по себе принесло ему облегчение, напряжение его мускулов изгнало страх из его души. В нише туннеля нашлось место и для Бенджамина с Николасом, они принесли кирки и присоединились к нему, три стальных острия в едином ритме вгрызались в гранит, откалывая куски скалы, остальные подбирали их и уносили прочь. Ритмичные удары кирок проникали глубоко в толщу скалы, беззвучно замирая в ее глубине.

Сидя за своим письменным столом, Катрин вздрогнула, тупую боль в голове, ощущение страха и странные мысли о темноте, которые усиливались, а не уменьшались всю вторую половину дня, пронзило вдруг что-то вроде ритмичных ударов, приглушенный лязг, словно раздававшиеся где-то вдали.

Она наклонилась вперед, опустив голову на руки, не понимая, что с ней происходит. Она никогда не чувствовала ничего подобного, никогда не испытывала такого чувства… опасности, но не в отношении себя, а…

В этот же самый момент в мышцах ее спины возникла и пропала боль, а неясный, беспокоящий образ темноты в ее сознании прояснился и отделился от нее самой. С неожиданной четкостью она поняла, что все эти ощущения принадлежали не ей самой, а Винсенту.

И словно ей совершенно отчетливо произнесли в самое ухо, она поняла — потому что Винсент иногда описывал ей его собственные ощущения, когда ей грозила опасность, — что теперь опасность угрожает жизни Винсента.