Она пришла домой, чтобы переодеться. Выбрала толстую шерстяную юбку, сапоги, длинное пальто с шарфом и уже на улице, направляясь в парк, вытащила из карманов перчатки. Было почти темно. Недели через две в этот поздний час ничего не будет видно, а сейчас она все же видела, что творится впереди, и различила силуэты велосипедистов и бегущих трусцой людей. Она улыбнулась соседке, прогуливающей собаку, и, улучив момент, когда вокруг никого не было, пошла напрямик по газону и спустя минуту оказалась у кульверта. Проявляя по привычке осторожность, проверила, нет ли кого рядом и не следовал ли кто-нибудь за ней, когда она сошла с дорожки. Никого не было видно. Только вдали шумели мальчишки, играющие в футбол.

Сначала в толстой бетонной трубе было довольно прохладно, но дальше стало теплее. Несколько шагов в темноте, поворот — и свет.

Он, конечно, почувствовал ее приближение: он всегда знал, что она должна прийти. И, как обычно, ждал ее на развилке у запертой решетчатой двери, отделявшей внешний мир от его мира.

Улыбаясь, Катрин приблизилась к нему и обняла, на секунду прижавшись щекой к его стеганой куртке и накидке из грубой шерсти. Его ответное объятие было робким и нерешительным: между ними все еще сохранялась некоторая неловкость. Она отстранилась и прислонилась к стене.

— Лиза? — наконец вымолвила она. Он утвердительно кивнул головой. — Я еще кое-что узнала… Сегодня я получила сведения, о которых, думаю, тебе следует знать.

— Какие сведения? — Хотя голос его звучал мягко, но он говорил как бы нехотя, будто не был уверен, что хочет слышать об этом.

— Она связана с одним человеком — своим мужем, — поправилась она. Между ней и Винсентом должна быть только правда — даже в таком щепетильном деле. Он внимательно смотрел на нее, но ей показалось, что мысли его блуждали в другом месте. — Он продает оружие террористам, и его будут судить за это. Вполне возможно, что Лизу привлекут дать против него показания.

Он снова кивнул с отсутствующим видом. Когда он наконец заговорил, она едва могла разобрать слова.

— Я понял, что у Лизы были причины прийти сюда. — Его голос выдавал, как он расстроен.

— Отменили ее выступления, — сообщила она. — Она, по-видимому, уехала из страны.

Он долго молча смотрел на нее. Потом тихо произнес:

— Катрин, она у нас.

Это был удар. На какое-то мгновение она потеряла дар речи. У нее вдруг пересохло во рту.

— Ну что ж, — бодро сказала она, но голос ее звучал неестественно и непривычно для нее самой: показная непринужденность обернулась жуткой фальшью. — По крайней мере, мы знаем, где она.

— Да, — ответил он мягко и задумчиво.

Она больше была не в состоянии это вынести. Если он не хочет или не может все объяснить ей, она сама спросит.

— Винсент, что значит для тебя эта женщина?

Он посмотрел на нее тревожным взглядом, и ей показалось, что он сейчас заговорит.

— Ты можешь мне сказать? — мягко спросила она.

Он не мог заставить себя говорить, не мог заставить себя вспомнить прошлое и вновь пережить то страдание, боль и чувство вины… Выражение лица Катрин, ее растущая неуверенность за их будущее, ее беспокойство и любовь к нему, перед которыми отступали ее собственные треволнения, — все это он чувствовал, пропуская через свои переживания. Он любил ее за мужество. Но… Допустим, он откроет ей всю неприглядную правду и обнажит свою душу перед ней. А что, если она не сможет принять ее, как не смог и он? Что, если это оттолкнет ее от него и от содеянного им?

Но он мог и не узнать, что скажет или как поступит Катрин: он не мог заставить себя говорить об этом. Он отвернулся, оторвав от нее взгляд и устремив его вдаль. Но ему не стало легче. Хорошо. Он может попытаться. Он попытается. Наконец он промолвил:

— Бывают минуты… воспоминания, которые слишком живы во мне и причиняют жгучую боль… — Он говорил тихим, прерывистым голосом и в конце концов совсем умолк.

Она понимала, что воспоминания будут не из приятных, но тем не менее сказала без колебания:

— Расскажи мне об этом.

Он, казалось, слышал музыку, ускорявшую ток крови в его жилах, движение, запах свечей…

— Тогда я впервые ощутил, какую огромную радость могут принести мечты, опьянение оттого, что сердце твое погружается в царство надежды. — Он разворошил потаенные уголки своей памяти, и неприятные воспоминания захлестнули его, погружая в пучину вины и стирая все хорошее и прекрасное, что он хранил в своем сердце. — Тогда я понял, что мечты могут принести невыносимую боль. Боль, способную погубить меня. — Он взглянул на нее, но, увидев в ее взоре озабоченность и любовь, тотчас же отвел глаза. — И погубить близких мне людей.

Она никогда не видела его таким несчастным. Ее охватила острая жалость.

— Каким образом? — прошептала она. — Что произошло? Ты можешь сказать мне, — в голосе ее был страх. — Можешь мне сказать все.

— Когда-то я думал, что смогу, — с трудом выдавил он из себя. — Но есть вещи… то, о чем я мечтал…

— Винсент, — убежденно произнесла она. — Мы никогда ничего не скрывали друг от друга. — Голос ее сорвался на высокую ноту, горло сжалось от страха.

Он с тоской смотрел на нее — один вздох, секунду, час?

— Я знаю, — сказал он и, повернувшись, пошел к железной решетке, закрыл дверь и запер ее за собой, не оборачиваясь назад. А она все стояла, застыв, словно статуя, и болея его болью и страдая.

Винсент выбрал кратчайший путь до жилых помещений. Позже он не мог вспомнить, как ему удалось добраться до своей комнаты, сколько времени он сидел, уставившись на витраж у него над головой, пока наконец не заставил себя встать и отправиться на поиски Отца. Намеренно Лиза не поставит их под удар. Но если за ней следили той ночью, когда она сюда шла, если те, кто продавал другим смерть, знали, куда она ушла, то нужно поставить Отца в известность.

Он продолжал стоять в потемках своей комнаты еще некоторое время, глядя в пустоту и мысленно дотрагиваясь до почти похороненных воспоминаний, как ребенок дотрагивается до больного места или больного зуба. И было так же больно. То хорошее, что он хранил в своей памяти, корчилось от этих воспоминаний. Но к его страданиям прибавилось еще одно, более позднее: Катрин! Катрин, мне очень, очень жаль. Ее глаза — когда он уходил. Он причинил ей боль и ощущал ее как свою собственную. Если он не мог отделаться от гнетущих воспоминаний, не мог рассказать о них, может разрушиться что-то очень ценное.

— Она и я, мы никогда не лгали друг другу, — прошептал он. — Мы всегда открыто говорили обо всем, прекрасно понимая, что иначе появится другая ложь.

Он некоторое время думал о ней, несколько часов или минут — он точно не мог сказать. Катрин. Мысли о ней успокоили его, и он обрел так необходимое ему сейчас мужество. Он предупредит Отца, а потом обратится к себе, как он часто делал в прошлом: обнаружит в себе самое плохое, скрупулезно проанализирует, как от него избавиться, — и преодолеет его.

Как Винсент и предчувствовал, Отец страшно рассердился. Но не только потому, что боялся, что их обнаружат, сколько вызванного приходом Лизы переполоха. Он велел немедленно привести ее. Он скажет ей, чтобы она ушла сию же минуту. Винсент покачал головой:

— Нельзя этого делать, Отец. Мы несем за нее ответственность. Ей некуда больше идти.

Бросив на него раздраженный взгляд, Отец показал Наверх:

— У нее есть весь мир!

— Но это ее дом.

— Был, ты хочешь сказать! — в бешенстве закричал Отец.

Чувствуя на себе сверлящий взгляд Винсента, он беспомощно покачал головой и захромал к стене, намеренно не отрывая глаз от палки, на которую опирался. Похоже, он считал тему закрытой на данный момент.

Винсент с беспокойством наблюдал за ним.

— Отчего же, Отец? — И снова горло его сжалось и слова шли с трудом. Это нужно решить раз и навсегда и именно сейчас. — Почему ты наказываешь Лизу за то, что случилось? — Он опустил взгляд на свои руки и добавил: — За то, что сделал я?

Отец сердито посмотрел на него:

— Никогда так не говори!

Винсент начинал терять терпение. Он сказал со вздохом:

— Ничего не изменилось с тех пор, как ты ее отослал.

— Я не отсылал ее, — резко ответил Отец.

— Отсылал!

— Нет!

Винсент круто повернулся, так что его золотистые волосы хороводом закружились вокруг головы.

— Как ты можешь это отрицать? — сурово спросил он.

Отец с силой стукнул палкой по полу, так что Винсент подскочил от неожиданности.

— Господи Боже мой! Неужели ты не понимаешь? Я должен был тебя защитить! — Он почти кричал. Они смотрели друг на друга, потрясенные взаимной вспышкой ярости.

Защитить — это была сокрушительная правда.

— Защитить меня? — прошептал Винсент. Он рухнул в кресло и потрясенно обдумывал услышанное. — От нее?

Отец покачал головой:

— От разочарования. — Он вздохнул, провел рукой по волосам, продолжая мрачно рассматривать свою палку — Я следил за тобой с первого момента, когда она у нас появилась, видел, как ты рос вместе с Лизой. Я знал, что когда-нибудь она уйдет от нас. Уйдет от тебя. — Он снова провел рукой по волосам, как бы стараясь заслонить глаза, плечи его поникли. — Воспитывая всех вас, я старался быть справедливым. Мне приходилось делать выбор. А сейчас я уже не уверен, что поступил правильно. — В его затуманенных слезами глазах отражался свет, и они блестели. — Единственное, в чем я уверен, — это что каждое мое решение было продиктовано любовью.

Винсент смотрел на него в полном расстройстве. Оказывается, все так неоднозначно, так непросто и то, что Лиза сделала, и то, что сделал он. И Отец. Для него было ужасно мучительно знать, что произойдет, и быть не в силах этому помешать. Он почувствовал на себе внимательный взгляд Отца. Отец ждал. Молодой человек встретился с ним глазами.

— И решение, которое я собираюсь принять, тоже продиктовано любовью. — Винсенту нечего было сказать; дотронувшись до руки Отца, он вышел, зная, что тот поймет его любовь, так же как он понимал любовь Отца.

Прямо возле его комнаты его поймала Саманта. Она появилась со стороны площадки, где была Винтовая лестница.

— Винсент, тебя ищет Лиза. Она велела передать, что будет в бассейне.

— Спасибо, — улыбнулся Винсент, глядя, как она понеслась назад, прямо держа спину и руками имитируя движения балерины. Какая любовь звучала в голосе малышки, когда она произносила имя Лизы, какое явное обожание! «Неужели и я когда-то был таким?» — спросил он себя и направился к себе. Лиза найдет его в свое время. Или пусть подождет. Сейчас ему предстояло кое-что сделать, пока решимость не покинула его.

Катрин вернулась домой в шоковом состоянии: в зеркале отражалось бледное лицо и огромные, во все глаза, зрачки. Двигаясь как робот, она приготовила себе обед, но почти ничего не съела; задумав немного поработать, чуть не сломала замок, когда открывала портфель, чтобы взять бумаги, но, просидев больше часа над одной страницей, вперив взгляд в одну точку и не прочитав ни одной строки, бросила это дело. Потом включила радио, пробежала несколько станций и выключила. Поставила запись с музыкой Шопена и тоже не стала слушать: это был ноктюрн из балета «Сильфиды». Не надо ей сейчас думать о балете, лебедях всех цветов и всяких там балеринах. В конце концов она смыла макияж, расчесала волосы, быстро приняла душ и неприлично рано легла спать.

Но сон не шел. Она вся извертелась туда-сюда, подминая под себя простыню и одеяло. Снаружи доносился уже не такой сильный шум, затихли жильцы в доме. Она, наконец, впала в тяжелую дрему. Ей снилось, что она и Лиза падали со сцены Линкольн-Центра, которая почему-то возвышалась над партером на несколько метров. А внизу был Винсент. Она и Лиза все падали, а он приближался к ним с выражением смятения и ужаса на лице. Он не мог спасти их обеих, и не мог решить, кого из них ловить, и в результате не делал попытки спасти ни ту, ни другую. Она с криком проснулась за секунду до того, как тело ее коснулось земли.

Какую-то часть ночи она спала крепко и без кошмаров. Правда, видела сон — просто сон, будто в толпе стоит Коллин и следит за ней. Она вспомнила кошмарный сон, когда проснулась — незадолго до того, как зазвонил будильник, а сон с Коллином — когда пила кофе. Этот, по крайней мере, имел логическое объяснение: вчера она видела похожего на Коллина человека в суде. Она изобразила на лице нечто вроде улыбки. «Забавно, — хотя и не смешно, — как явь трансформируется в кошмары».

Впрочем, и другой сон тоже можно объяснить, как ни тяжело это признать. Она взяла сумочку, «дипломат» и пальто. Она страшно переживала: он так поспешно ретировался, и в голосе его было такое страдание, когда он уходил, как бы отгораживаясь от нее. Сердце у нее разрывалось на части; она боялась, что он хочет исключить ее из своей жизни навсегда. Но утром страх ее улетучился. «Каким бы он ни был, что бы он ни делал, я всегда буду любить его», — прошептала она и улыбнулась. Между ними была любовь, взаимная любовь — и это такой непреложный факт, как камень или сама жизнь. Конечно, невозможно дать гарантию, что все будет идти как по маслу; в жизни вообще нельзя давать гарантий. Естественно, что на их пути будут препятствия, но так или иначе они преодолеют препятствие, с которым сейчас столкнулись.

Выходя из своего подъезда, она взглянула на часы. Было рано, она поедет автобусом и успеет вовремя на работу.

По сравнению с предыдущим день прошел спокойно. Как она и предполагала, Джо был недоволен, что судья сразу не вынес решения, но было только начало недели, и у него было много дел, требующих внимания, помимо дела Переса — Хека. В благодарность за то, что Катрин освободила его от поездки в суд, он угостил ее гамбургером в ближайшей забегаловке, которая представляла собой стойку со множеством привинченных к полу стульев вокруг нее, так что приходилось крепко прижимать к себе локти, чтобы не мешать другим. Им удалось занять одну из двух угловых кабинок без окон и без воздуха.

Он подождал, когда она почти закончила еду, и только тогда спросил:

— С вами все в порядке, Катрин?

Она запила гамбургер сладковато-кислым кофе, состроила гримасу и ответила:

Да-а, все прекрасно.

Ей пришло в голову, что он опять проявляет о ней заботу. Но когда это касалось работы и он интересовался, является ли она с нагрузкой, он называл ее Чандлер или Рэдклифф. Она была для него Катрин, только когда он воспринимал ее не только как человека, но и как маленькую, потенциально хрупкую женщину.

Он еще задержал на ней задумчивый взгляд, и она спросила себя, уж не прослышал ли он о ее встрече с Бруковским. Но тут он кивнул, допил свой кофе и доел бутерброд.

— Прекрасно. Ну что, вы собираетесь сидеть здесь весь день, или пойдем на работу?

Она улыбнулась, притворно вздохнула и допила кофе.

— А я жду вас.

По дороге назад они оба не проронили ни слова. И оба не обратили внимания на припаркованный на противоположной стороне улицы «ягуар», когда выходили из здания (он все еще был там), и на двух мужчин, расположившихся на просторных сиденьях. Водитель — широкоплечий мужчина в плохо сшитом костюме — окликнул Коллина:

— Эй, она вернулась. И с ней этот мужик.

— Прекрасно.

Коллин не стал говорить, что заметил ее на полквартала раньше. Джон Фарли был ограниченным человеком, но мистер Таггерт взял его к себе не за высокий интеллект, острый глаз или умение вести беседу. Он взглянул на часы.

— Нам нельзя здесь оставаться. В этом проклятом Нью-Йорке нигде невозможно припарковаться. Вернемся к концу рабочего дня, как считаешь?

Фарли кивнул в ответ, завел машину и съехал с обочины. Он осмотрел здание, когда они мимо него проезжали. Риск, конечно, есть. У нее может быть еще одно слушание, и тогда она сразу оттуда может пойти домой, и им некого будет брать. Или выйдет вместе с этим мужиком либо еще с кем, — с компанией, например.

Но его это не особенно беспокоило. У него было ощущение, что фортуна снова повернулась к нему лицом. Самое время.

Наверху был день, а в туннелях, по которым шел Винсент, как всегда, ночь. Он шел быстро, словно кем-то гонимый по этим безлюдным переходам, проходам и коридорам, грубо высеченным из камня. Он притормозил лишь у длинной деревянной лестницы с тонкими перилами с одной стороны. Глубоко вздохнув, он бросил взгляд вниз, на еще просматривающуюся огромную сводчатую залу, освещенную одним-двумя фонарями. Собравшись с духом, он поставил ногу на ступеньку и начал спускаться в Большую Залу.

На столике в стеклянных подсвечниках стояли три свечи, отбрасывавшие странные тени на стены и причудливые блики света на потолок. Он некоторое время глядел на них, потом взял стоящее у стены великолепно инкрустированное викторианское кресло с высокой спинкой, прошел с ним мимо стола, поставил его так, чтобы спинка загораживала свет, и сел, положив руки на резные ручки. Пальцы его быстро прошлись по дереву и затихли: он погрузился в воспоминания.

Давно это было.

Та же комната, где он сейчас сидит, только хорошо освещенная — дело рук Лизы, которая послала за ним. «Сюрприз», — велела она передать тому, кого попросила его разыскать. Он не помнил, кто это был, да это и не важно.

И вот он снова здесь. Он представил себя стоящим на лестнице на четыре ступеньки выше уровня пола и смотрящим на залитую светом свечей хрупкую молодую женщину в самом центре Большой Залы. Сначала он даже не узнал ее. Это была не Лиза, с которой они вместе играли и смеялись, Лиза, в странном облачении, безошибочно выдававшем ее принадлежность к Подземелью, где все дети были одеты подобным образом. Это была не Лиза с растрепанными, распущенными по плечам волосами, скрывавшими ее лучезарную улыбку и падавшими на ее огромные карие глаза; время от времени она грациозным жестом своей длинной белой руки нетерпеливо откидывала их назад. Это была балерина, — высокая и стройная, с волосами, безжалостно убранными с лица и завязанными лентой. Одета она была весьма просто: аккуратный бледно-розовый корсаж и длинные, развевающиеся юбки такого же цвета. Она непринужденно стояла в изящной позе отдыхающей балерины.

Он долго молча любовался ею. Вдруг она в восторге захлопала в ладоши, и до него донесся ее чудесный заливистый смех, резонирующий в пустой зале. Он пошел ей навстречу.

— Какая ты красивая, — тихо промолвил он, и ей, как всегда, было приятно это слышать. Но никогда он не говорил так серьезно, как сейчас. Она была такая прелестная, что у него защемило сердце.

— Посмотри! — Она поглядела на него через плечо, потом, повернувшись, — через другое плечо. — Элизабет достала мне купальник и трико — совсем новые, — а остальное она сама сшила. — Повернувшись к нему лицом, она взяла в руки юбки, изящным движением приподняла их и выдвинула вперед сначала одну, потом другую ногу. — Погляди-ка..

— Тапочки, — сказал он, и Лиза снова рассмеялась, на этот раз с нежностью.

— Да нет же, Винсент. Это балетки, чтобы танцевать на пуантах. Наконец-то я их получила. Но это еще не все. Помнишь «Жизель», второй акт? Вилисы — сильфиды в белых платьях заставляют неверных мужей танцевать до тех пор, пока они не умрут от усталости?

Он кивнул. Он вовсе не был уверен, что выделил эту сцену из всех других, которые он с ней видел. Но подумал, что Лиза этого не заметила или не придала значения: она была слишком возбуждена.

— Я могу… смотри! — И она стала танцевать.

Он глядел на нее с удивлением, потом с восторгом. Ему был ближе мир литературы и музыки — Шекспир и Байрон, Шопен и Дебюсси. А балетом он интересовался, потому что он много значил для Лизы. Каждый раз, когда они взбирались с ней по длинной лестнице, чтобы посмотреть через решетку на огромную стену, он наблюдал за ней, получая большее удовольствие, чем от балета. Тем не менее он узнал рисунок танца.

— Здорово. — Он произнес это еле слышно, но она услышала, находясь в середине залы, и, сделав пируэт, торжествующе улыбнулась.

Потом подошла к нему, взяла за руки и потащила в середину пустой залы, сказав:

— Стой здесь.

Он начал было протестовать, уверять ее, что не может так танцевать:

— Нет, Лиза. Я не… — но она руками закрыла ему рот и покачала головой.

— Не спорь, Винсент. Не отказывай мне, пожалуйста! Тебе не надо танцевать, просто стой. Спокойно стой. Просто будь здесь, а я сделаю все остальное, вот увидишь. — Это его убедило. А она добавила: — Ты будешь моим Принцем.

Он улыбнулся, и сразу капитулировал, и сделал, как она просила.

Сидя в старом кресле с высокой спинкой, он вспомнил музыку. Хотя, если подумать, музыки, может, и не было. Кажется, не было. Возможно, Лизино врожденное чувство музыки убедило его, что она звучала тогда. И он вспомнил эту музыку, так же как вспомнил и необыкновенно ярко освещенный зал — было светло, как во время праздников. И Лиза — всегда Лиза.

Сначала она танцевала медленно, с крепко закрытыми глазами. Плечи ее были напряжены, лицо ничего не выражало — она пыталась вспомнить точную последовательность движений и правильно ставить ноги и руки. И вдруг сделала пируэт на одной ножке, а другую, согнув, немного подняла, как в «ласточке» — он видел такие шаловливые вращения на сцене, и у нее это так же хорошо получается, как и у настоящих балерин. Вернувшись в исходное положение, она улыбнулась ему. И с этого момента он погиб.

— Ты такая красивая, — прошептал он, но этот раз она его не слышала: она танцевала для себя, для него. Как и обещала когда-то. И звучала музыка — в нем и в ней, хотя на самом деле было тихо. Лиза углубилась в тень, потом снова приблизилась в серии прыжков с вращением, отчего волосы рассыпались у нее по плечам, а прозрачные юбки, обнажив колена, задрались к бедрам. Через секунду они опустились до лодыжек, в то время как она исполняла арабеску на одной ножке. Чтобы сохранить равновесие, она оперлась на его плечо своей тонкой ручкой, и он почувствовал через тонкую белую рубашку, как его обожгло огнем. Так же делали на сцене — арабеска, взгляд в сторону, проход сзади партнера, лукавый взгляд из-за его плеча и ему в глаза. Это он помнил смутно, так как его касалась Лиза и никогда раньше не было ничего подобного. Она приблизилась к нему слева, оперлась на его руку на какой-то один блаженный миг — и удалилась. Он почувствовал себя таким обездоленным и потянулся за ней, как это делали танцоры на сцене, и сердце его тоже потянулось к ней. Лиза. Она обволакивала, ослепляла его. Глаза его видели только одну ее — бледное, хрупкое, невыразимо желанное создание из света и красоты. В его ушах звучала музыка, а может, это стучало его сердце. Она была пределом его желаний, единственное, что он хотел иметь в жизни, — она была сама грация, воплощение радости, она…

Она опять была рядом — озорные глаза, легкая улыбка одними губами. Ноги не повиновались ему, когда он попробовал пойти за ней. Она казалась то неясным пятном на свету, то ярко раскрашенной бабочкой в тени, то справа, то слева от него. Он вертелся туда-сюда, чтобы видеть ее; его обычно ничего не выражающее лицо светилось восторгом. Сейчас она стояла на пуантах и была почти одного роста с ним. Опершись руками на его левое плечо и грудь, она наклонилась и стала делать легкие повороты в стороны; при этом губы ее касались его левой щеки, потом правой, еще и еще…

Он понял сейчас, что она точно следовала рисунку танца. Эти воздушные поцелуи, легкое прикосновение губ к его лицу — все это было частью танца, она ничего не прибавила, — только себя. Но он слишком увлекся происходящим, чтобы это понимать. Он только знал, что он — Винсент, а она — Лиза и что она танцевала в новом костюме на пуантах — для него. Но за этой оболочкой грации и красоты скрывался реальный, прозаический мир. Вот от чего (да еще от музыки) так пылало его лицо. Голова его кружилась, он с трудом дышал. Она сама так же прекрасна, как и созданный ею образ, — само совершенство, радость и любовь. Она должна быть его. И когда она наклонилась, чтобы еще раз поцеловать его, он обнял и прижал ее.

На какое-то мгновение она застыла, он даже не мог сказать, дышит ли она. Он не помнил, дышал ли он, только помнил ее запах, осязал ее разогретые танцем оголенные руки и шею, ее маленькие груди, прижатые к его груди, как будто на нем не было этой тонкой белой рубашки. Она подняла на него глаза, и в них было удивление — и страх.

Увидел ли он этот страх? Он не помнил. Сейчас ему казалось, что нет. Он весь дрожал от переполнявших его чувств, был не в силах отпустить ее, даже когда она, опершись руками ему в грудь, попыталась оттолкнуться от него, даже когда ее высокий, тонкий голос достиг его ушей:

— Отпусти!

Но — этот танец, ее руки на его руке, на его плече, ее лицо, так близко от его лица, улыбающееся то с одной, то с другой стороны, эти нежные, легкие поцелуи — все это должно быть его, должно быть, должно… Она в панике боролась с ним, а он боролся со своей паникой. Нужно ее удержать, найти слова, объяснить! Она не должна уходить, должна быть в его объятиях. Он должен ощущать прикосновение ее шелковистых волос к своей шее! Пусть она опять касается его руки, его плеча, лица, пусть не уходит! Если он перестанет обнимать ее, она убежит, и он ее потеряет. Он бы этого не вынес! Она не должна!.. «Нет, Лиза!» Он сказал это вслух или про себя?

— Нет! — Она извивалась в его руках, проявляя чудеса ловкости — неожиданно для него. Он не мог дать ей уйти! Она будет с ним, пока не поймет и не перестанет сопротивляться! Он должен ей сказать — она не должна с ним бороться! Но нужных слов не было. Глаза ее сейчас были прикованы к его лицу, и, похоже, она впервые видела его иным, отличным от ее лица. Совсем даже не лицо принца. Не вполне человеческое лицо.

Он вонзил в ее тело свои длинные, страшные когти, отчаянно пытаясь удержать то, что не должен терять. Пройдя сквозь тонкую розовую материю и разорвав ее, как бумагу, они оставили четыре длинные, кровоточащие полосы на Лизином плече.

Он тяжело дышал и весь покрылся испариной, с ужасом глядя на порезы на Лизиной коже и чувствуя на своих пальцах липкую кровь. Лиза каким-то образом ухитрилась вырваться из его рук и добежать до середины залы. Лицо ее было белее, чем корсаж, рот приоткрылся от страха, и она вся собралась, чтобы продолжить свой бег, но не могла решить, куда бежать.

— Лиза! — Это имя вместило весь ужас и страдание, которые он испытывал. Оно эхом пронеслось под сводами залы. Она пятилась задом, потрясенно и с ужасом глядя на него, будто это был чужой человек, чудовище, нечто отвратительное и злое. Поняв, что он натворил, он почувствовал стыд и отвращение, согнувшись вдвое от спазма в желудке. Он не мог допустить, чтобы она вот так ушла. Не помня себя, он бросился за ней — и он очутился в чьих-то железных объятиях.

— Нет! — В этом слове были боль, ярость и отчаяние, смешанное со стыдом от того, что кто-то был свидетелем его позора. Он рванулся со страшным ревом и занес свою массивную руку, чтобы нанести удар, чтобы убить…

И сквозь его убийственную ярость прорвался голос Отца, выкрикивающего его имя до тех пор, пока он не пришел в себя. Отец прижал его голову к груди, и он заплакал.

Когда он нашел в себе силы выходить на люди, Лизы уже не было с ними, и все эти долгие годы он не виделся с ней. И вот она снова здесь. Снова вошла в его жизнь.

Очнувшись, он увидел, что непроизвольно соскребает верхний слой с деревянных ручек кресла. Он положил руки на колени и стал задумчиво разглядывать их. Неудивительно, что ему не хотелось вспоминать.

Но он должен все проанализировать, чтобы понять, почему все так произошло. В танце Лиза воплощала роль умершей молодой женщины, спасающей своего возлюбленного. Если ему не изменяет память, она удачно скопировала хореографию балета, который видела на сцене. И как ни больно, надо честно признать, что она вовсе не выражала свою любовь к нему таким образом. Да, она любила его как друга! Она, разумеется, знала, что он боготворит ее. Но не знала, как глубока его любовь. Он обдумал эту мысль. Да ведь он и сам не знал, как глубоки его чувства к ней, пока не заключил ее в свои объятия, она стала от него отбиваться.

Она, вероятно, как и он, была в неведении относительно земной взрослой любви. Ей было всего пятнадцать лет, и вся ее жизнь сосредоточилась на балете, и ее представления о любовных историях выражались в музыке. В ее мире принцессы были заколдованы и превращены в лебедей либо спящих красавиц, которых спасала чистая любовь молодого принца. Крестьянские девушки сходили с ума и умирали от любви, а потом спасали от смерти принцев, которые вряд ли этого заслуживали. В Лизиных историях было мало того, что могло бы подготовить ее к земной любви в реальном мире. Винсент задумался: а сколько настоящей любви было в теперешнем мире Лизы?

И он также был молод. Он знал о любви лишь из книги стихов. Он не знал, какой безутешной и болезненной может быть любовь.

— Я был неправ, — прошептал он. — Я пытался завладеть другим существом, в один миг разрушил любовь и чистоту — ее и свои, но в основном ее. И я… — У него сжалось горло. Он тряхнул головой: он видел ее в те последние мгновения, словно ее выгравировали на его веках. Из четырех глубоких параллельных ран на ее правом плече струилась кровь — ее кровь, вызванная его насилием по отношению к той, которую он так любил! Он не мог подобрать слова, чтобы громко сказать хотя бы себе, что он сделал. Простит ли он себя когда-нибудь?