– Разве может японец сочинять музыку? – воскликнул Гарольд Мирз. – Я настоящую музыку имею в виду, не звяканье кастрюль и сковородок.

– Запросто! То есть, разумеется, не то чтобы запросто, но без особых…

– Абсолютно чуждая нам культура, кухня, напитки, одежда, искусство, образ мыслей – все совершенно иное!

– Изначально, бесспорно, да, но в Японию уже довольно давно проникла западная музыка, и уж во всяком случае он…

– В момент целую культуру не перестроишь.

– Возможно, вы правы, только этот парень живет в Штатах с тысяча девятьсот пятидесятого года, уже с восьми лет, и, значит, теперь прекрасно разбирается в западной музыке. А этот его концерт – весьма и весьма любопытное произведение. Не выдающееся, но любопытное.

Гарольд опустил взгляд в мою рукопись:

– Вы тут пишете, что он почти все время жил в Калифорнии?

– Ну да, а что?

– Но ведь должны же проявиться у него какие-нибудь японские веяния! Хоть колокольчики, что ли.

– Ничего такого я у него не заметил.

– Может, слушали невнимательно? – заметил Гарольд в присущей ему занудливой манере. – Да, и вот еще что… Для чего этот его концерт?

– Как для чего? Для оркестра.

– Это понятно, но какой у него, черт побери, солирующий инструмент?

– Да никакого. Это в некотором смысле концерт…

– Послушайте, если есть концерт, должен быть и солист. Как у Бетховена, у Чайковского, у Шуберта. Даже я это знаю! Словом, проверьте, пожалуйста.

– Нет уж, Гарольд! – сказал я. – Вам надо, вы и проверяйте, и если я не прав, перешлите мой гонорар в Бетховенский фонд для музыкантов.

– Ну ладно, ладно!

Гарольд возобновил чтение рецензии, или, во всяком случае, вновь обратил взгляд к столу. В это утро начальственная ревизия даже такого материала отличалась придирчивостью. Должно быть, Мирз был раздосадован отсутствием моментов, на которые он с готовностью мог бы направить жало своей критики: скажем, похвал в адрес кубинца, виртуоза игры на виоле д'аморе, или баритонального баса из Северной Кореи. Я мысленно принялся прикидывать, после какой рецензии Мирз непременно бы меня выгнал: восхваление новой оперы боливийского композитора, дирижирует которой родезиец, а среди исполнителей – бразильцы, гаитянцы, испанцы и южные африканцы, а также члены общества Джона Берча. Не успел я как следует развить эту тему, как зазвонил телефон.

– Слушаю! – произнес в трубку Гарольд. – Кто-нибудь, проводите ее ко мне, хорошо? – Он повесил трубку и взглянул на меня: – За мной пришла дочь, так что придется на этом прерваться. Справьтесь, как обычно, у Коутса в пять тридцать. И не забудьте проверить эти музыкальные термины.

Я направился в редакцию текущих новостей и в дверях столкнулся с выходившим оттуда низеньким человечком, седым как лунь, но в светло-вишневом костюме, рубашке в крупную клетку и с громадным оранжевым галстуком. В редакции Коутс беседовал с Терри Болсовером, волосатым парнем, катавшим рецензии на попсовый грохот, но при всем этом приличным малым. Я не стал с ходу включаться в их разговор, а задержался у большого окна, выводящего в коридор, испытывая желание взглянуть, что за дочь у нашего Гарольда Мирза. И мое любопытство было вознаграждено с лихвой, ибо менее чем через минуту появился из лифта тип в серой униформе, препровождавший Сильвию из цокольного этажа прямо в кабинет Гарольда. Меня она не заметила.

– Черт побери! – вырвалось у меня.

– Неужто я слышу ругательство из уст, обычно весьма сдержанных? – заметил Коутс.

– Видно, спохватился, что перепутал номер очередного опуса, – сказал Болсовер.

– Хуже! Я только что видел мисс Мирз.

– Зрелище ошеломляющее! – согласился Коутс.

– Попрошу учесть, – вставил Болсовер, – что, судя по слухам, характер у нее почище внешности.

– Это точно. То есть это я знаю наверняка.

Теперь мне не составило труда понять, кого мне напомнила Сильвия при первой встрече в моей квартире. Возникший в памяти образ, prestissimo в страхе унесся прочь под взглядами обоих коллег, с некоторым любопытством взиравших на меня. Тут Болсовер сказал:

– Послушайте, Дуг, раз вы здесь… Кажется, вы большой приятель этого знаменитого дирижера, сэра Роя Вандервейна, да? Я не ошибся?

– Нет, не ошиблись. А что?

Вероятно, при таком совпадении лицо мое исказил ужас. Явно возросшее любопытство Коутса было через мгновение прервано накатившим на него приступом кашля. Болсовер вынул из внутреннего кармана куртки, типа тех, что носили герильерос, листок красного цвета с черным печатным текстом.

– Вы, вероятно, видали это – про концерт «Свиней на улице» во вторник? Так вот, есть еще одно дельце…

– Свиней? Что за свиньи? Я не…

– Ну, так называется одна поп-группа. В основном выступают с музыкой протеста, правда не слишком серьезного, типа того, мол, хочу герлу одну такую, что старика пришила своего; вот и весь протест. Как вдруг они взялись утверждать, будто к тому же и отличные музыканты и способны расширить границы искусства. Тут-то и возник ваш приятель. А я думал, вы тоже такое получили. Держите!

Я взял красную бумажку и прочел (если перевести на удобоваримый язык), что в программе выступления также произведение «Элевации № 9», сочинение сэра Роя Вандервейна, исполняемое им самим в сопровождении группы «Свиньи на улице». Все прочие данные о Рое, за исключением его пола и преданности молодежному движению, здесь были чистым вымыслом. Меня пронзило, что я совершенно позабыл про это его произведение, но острота осознания смягчалась надеждой, что, возможно, Рой собственноручно вычеркнул мое имя из списка обладателей данного документа.

– Ну и что эти «Свиньи»? – спросил я, возвращая листок. – С точки зрения музыкального рынка?

– Да ну, совершеннейшая лабуда! Гитарист, правда, неплохой. Хотя довольно популярны. Полный порядок с менеджментом и свой человек в прессе.

– Ясно. И что я…

– Не согласились бы вы, скажем, спросить у него, могу я перекинуться с ним словом в эти дни до вторника. Насчет того, как к нему пришла идея сочинения, что именно поп-музыка может почерпнуть из классики, каковы перспективы развития музыки, всякое такое. Словом, чтоб я не с улицы ему звонил?

– Стоит вам поделиться с ним своими намерениями, и он будет ваш столько, сколько захотите. Но я его предупрежу.

– Спасибо, Дуг! Я вам, честно, очень признателен.

Болсовер ушел. Коутс разговаривал по телефону. Когда он повесил трубку, я спросил:

– Альберт, вы позволите короткий звонок?

– Да звоните сколько угодно!

– Это старику Вандервейну. Не знаю, известно ли это вам, но Гарольд затаил на него зуб. Причем без особых оснований.

– Мне это неизвестно, однако об основаниях можно догадываться. Так что?

– Я… не знаю, как лучше выразиться, – я и в самом деле не знал, что сказать, – но, подозреваю, Гарольд что-то задумал против Вандервейна. Какую-то пакость замышляет, фальшивую монетку подсунуть, подножку перед финишем подставить, что-то вроде того. Если что такое заметите или как-то услышите, не могли бы дать мне знать?

– Конечно, только, сами понимаете, Дуг, помешать я ничем не смогу!

– Ну да, понимаю, хоть чтоб я смог его предупредить… Хоть так.

– Идет! Что-то вы какой-то не такой. Если бы вас не знал, подумал бы, что с похмелья.

– Да один только вид мисс Мирз! – воскликнул я, предлагая лишь частичную версию истины. – А на кого это я налетел при входе?

– Это наш новый корреспондент по вопросам просвещения.

Теперь у меня появилось два особых или особо неотложных повода, чтобы позвонить Рою, чего мне не удалось сделать с того вечера оказания услуги. В течение прошедших четырех с половиной суток я, надо сказать, стремился к этому без чрезмерной активности. Раза три звонил ему домой, всякий раз попадая на Китти и выслушивая в течение двадцати, сорока и двадцати пяти минут (согласно последовательности звонков) ее бесконечные жалобы, приправленные парочкой упреков в мой адрес, – почему я допустил, что все зашло так далеко, почему не предупредил до того, как все зашло так далеко. В своем щекотливом положении я объяснял, что пытался оказать нужное воздействие на Роя и намеревался все ей потом рассказать, но не получилось. Что во многом соответствовало действительности; при этом говорить, что Сильвия – это чудовище, скорее всего мне не стоило, как и Китти не стоило этого слышать, и я почувствовал облегчение, когда Китти возобновила свои бесконечные жалобы, не спросив, каково, на мой взгляд, нынешнее положение вещей, что вынудило бы меня солгать: мои признания ничего бы, кроме плохого, не принесли. Что же касается Киттиного представления о ситуации, то даже и по истечении восьмидесятипятиминутной в сумме беседы с ней я не мог сказать точно, находится ли Рой в стадии банкета в связи с уходом из семьи, или уже готов прекратить постоянно жаловаться насчет домашних неприятностей, или же где-то в промежуточной стадии. Да, кстати, сам-то он где? Китти весьма горячо обещала, что найдет его и скажет, чтоб он мне позвонил; я сел на телефон и передал подобные же просьбы в клуб «Крэгг», его агентам, в зал, где Рой репетировал Густава Малера, повсюду, где только можно, но безрезультатно. Он явно залег на дно, вне всякого сомнения полагая, что очередная встреча со мной грозит ему тем, что я выскажу свое мнение о Сильвии и о его с ней от-на-а-шениях.

Покинув редакцию, я просидел некоторое время с одним коллегой в «Эль вино», наслаждаясь рейнвейнским и копченой семгой, потом вернулся к себе домой и часть дня провел, погрузившись в свои заметки о Вебере, в машинописный текст, а также мысли по поводу Роя. Мало-помалу я пришел к убеждению, что Пенни, должно быть, все преувеличивает, или, возможно, это я все так воспринимаю. Обычные разговоры о том, чтобы сорваться с этой змеегубой грубиянкой, вполне могут оказаться только разговорами, даже при том, что у Роя всякая мысль, прозвучавшая просто так, может всерьез воплотиться в жизнь, как, например, случилось года два назад с упомянутым, казалось бы, просто так намерением написать марш для демонстрантов против войны во Вьетнаме; слава богу, это произведение не нашло отклика в массах. Кроме того, я решил, что гораздо важней удержать Роя от исполнения «Элеваций № 9», чем от его ухода к Сильвии. Да и осуществить этот замысел было бы гораздо проще: достаточно ему повредить руку по дороге на концерт, как все задуманное им пойдет насмарку.

В половине шестого я связался с Коутсом по телефону и, к огромному изумлению, обнаружил, что мой материал идет в печать без изъятий. Не только к изумлению, но и к умозаключению: редакторская терпимость к моей персоне косвенно означала, что либо Сильвия еще не уведомила отца о своих взаимоотношениях с моим другом Вандервейном, либо это известие было принято благосклонно и уже ни для кого не составляло тайны, либо на землю высадились марсиане. Я решил до завтра отвлечься от этих размышлений. Должна была явиться Вивьен в шесть или около того, как только ее отпустят с работы и как только позволит транспорт. Сейчас у меня было больше резонов, чем один-два привычных, с нетерпением ждать ее появления.

В десять минут шестого раздался звонок в дверь. Через стеклянную панель внизу не просвечивал ничей силуэт, но Вивьен частенько в подобной ситуации отходила от двери полюбоваться на цветы и кустики и тому подобное, высаженные каким-то неведомым тружеником в крохотном палисадничке, и, отпирая дверь, я чуть было не кинулся обнимать оказавшегося на верхней ступеньке Гилберта.

– Вы позволите на две минуты? Мне нужно с вами переговорить.

– Только если на две. Ко мне вот-вот должны прийти.

– Тогда я зайду в любое удобное для вас время.

– Ладно, ничего! Проходите.

Войдя в гостиную, Гилберт выпить отказался, однако согласился присесть, положив на рояль пару книжек в мягкой обложке, которые держал в руках; я подглядел название верхней: «Несущие черный рассвет». Гилберт был хмур и чем-то озабочен, а одежда на нем, довольно приличного вида во время наших двух первых встреч, казалась какой-то поношенной.

– Чем могу служить? – спросил я.

Он очень медленно покачал головой на мое пугающе легковесное отношение ко всей ситуации. Потом вздохнул. Окончив демонстрацию, произнес:

– Положение дел в доме Вандервейнов на грани катастрофы.

– Насколько я знаю, так было всегда. И при этом…

– Должен заметить, что вообще-то это абсолютно не мое дело. Рой волен жить так, как ему вздумается, и поведение остальных членов семьи меня тем более не касается. Однако судьба Пенни мне отнюдь не безразлична. Необходимо, просто крайне необходимо, чтоб она как можно скорее бежала из этого дома. На ней губительно сказываются царящие там напряжение и отрицательные эмоции.

– Я вас понимаю. Но мне кажется, уговорить ее уйти из дому не так-то легко.

– Я уже месяца два пытаюсь это сделать, но безуспешно. Сначала она сказала, что нет денег и жить нам негде, что истинная правда, но то был лишь предлог. Неделю назад меня известили, что Совет по делам искусств готов выделить мне грант для завершения моей «Лондонской сюиты». Если расходовать разумно, нам бы на двоих вполне хватило до выхода книги в свет. А один мой приятель готов уступить нам свою квартиру недели на две, по крайней мере. Но Пенни наотрез отказывается.

– Так. Но не будете ли вы так добры, ближе к делу? Как я сказал, ко мне…

– Мне нужна ваша помощь!

– Ах вот что… – «Веселенькое дельце! – подумал я про себя. – Правоверные христиане!» У меня возникла мысль немедленно бежать отсюда, не дожидаясь, пока Гвинет Икбаль из квартиры ниже этажом, а равно и большинство населения округи не вздумают обратиться ко мне за неотложной помощью. – Чем же я могу вам помочь?

– Поверьте, мистер Йенделл, если бы у меня было к кому обратиться, кроме вас, я бы непременно воспользовался этой возможностью. Но ее просто нет. Вы единственный из известных мне людей, кто мог бы убедить Пенни уйти из дому.

– Уж если вы не способны сдвинуть ее с места, не понимаю, как я могу изменить ситуацию.

– Вы – белый, мистер Йенделл. – Гилберт просто констатировал это как факт, без тени осуждения или упрека, что можно было бы ожидать с его стороны. – Вы с Пенни люди одной культуры. Значит, вы в некотором смысле способны знать и понимать ее так, как я даже и мечтать не могу. Возможно, вы отыщете доводы, каких мне не найти. Вы можете оттолкнуться от ваших общих с ней традиций. Вы знаете ее семью. Прошу вас, попытайтесь. Бедняжка пребывает в крайнем отчаянии. Да и я, признаться, тоже.

– Не думаю, что она станет меня слушать.

– Мне кажется, станет. Пенни с удовольствием вспоминает, что было здесь между вами в прошлую субботу ночью.

– Да что вы говорите? Вы что, выдали ей на это разрешение?

– Не то чтобы выдал. Дело не в этом. Пенни всегда поступает по собственному усмотрению. Единственное, на что я могу претендовать, это чтоб она отвечала правдиво на мои вопросы. Видите ли, я обладаю значительным на нее влиянием во всем, кроме такого достаточно важного момента, как наш совместный уход. Влиянием, которое… Скажите, ведь вы находите ее привлекательной?

– Да, нахожу.

– Как я от нее узнал, Пенни вам заявила, что отношения, возникшие между вами, не должны возобновиться. Мне кажется, я мог бы содействовать ее отказу от этого решения, в разумных пределах. Скажем, однократному или двукратному.

– Помилуй бог! – небрежно бросил я. – Насколько я вас знаю, это совершенно не в ваших правилах.

– Вы меня знаете весьма поверхностно. Хотя частично я с вами согласен. Но как я уже сказал, я в отчаянии, а отчаявшиеся люди способны на странные поступки. Я, мистер Йенделл, практически на пределе.

– Вы уже довольно долго живете у Вандервейнов, мистер Александер.

– Да, в этой удручающей обстановке.

– Я не только это имел в виду. Хорошо, я поговорю с Пенни, только вы должны это организовать. Я не собираюсь уговаривать ее меня выслушать.

– Согласен! Большое спасибо.

– На вашем месте я бы немедленно съехал от них, с Пенни или без Пенни.

Раздался звонок в дверь. И буквально через мгновение зазвонил телефон. Я сказал Гилберту, чтоб он, уходя, впустил того, кто пришел, и чтоб связался со мной, когда возникнет надобность. Он сгреб свои книжки и удалился. Я снял трубку. Это был Рой.

– Привет Даггерс, старый паскудник, как жизнь? – произнес он с глубокой задушевностью, характерной для человека, делающего передышку к вечеру, чтобы затем надраться до буйства.

– Хорошо, спасибо! Как там мисс Мирз?

– Ну, она… Что такое? Кто вам рассказал?

– Никто. Я видел ее в редакции, когда она направлялась на встречу с отцом.

– Ясно. Так вы не… хотя, ясное дело, нет. Ладно. Так или иначе, вы знаете. Мы еще к этому вернемся. Послушайте, Даггерс, прошу прощения, что пропал из вашего поля зрения, но у меня дел было по горло, тут и старина Гус, и королевская комиссия, и та же самая мисс Мирз.

– А что за королевская комиссия?

– Мне кажется, я вам рассказывал. Бесконечные дискуссии, в основном о том, о чем дискутировать во время предстоящих дискуссий. Сами знаете. Один старый идиот из…

– Хоть на какую тему?

– Тему? Вы имеете в виду дискуссию? Э-э-э, видите ли, это все как бы вокруг проблем молодежи, всякая такая говорильня. Да ну, старые, отсталые взгляды, но ведь кому-то надо…

– Словом, им бы сообразить и обратиться к вам за помощью?

Он выдал сочный, но короткий смешок:

– Именно! Скажите, вы завтра к обеду свободны? Хорошо бы вместе поесть, выпить и потрепаться. Есть у меня парочка тем для обсуждения.

Я решил не спрашивать Роя, является ли Пенни одной из тем для обсуждения, чтобы не намекать ему, что она может стать центральной фигурой в нашем завтрашнем разговоре, и не дать, таким образом, ему возможности подготовить свои дымовые завесы и диверсионные вылазки. Потому я просто сказал, что предложение замечательное и что завтра где-то примерно в четверть первого готов подскочить в Куин-Александра-холл, где Рой репетирует с Новым Лондонским симфоническим оркестром. Повесив трубку, я подумал, что, должно быть, Рой так обходителен со мной потому, что безупречно снисходителен к самому себе; и, как ни странно, будь его снисходительность направлена в другую сторону, результат был бы совсем иной.

Где же Вивьен? Задержалась на пороге, чтобы дать отпор обвинениям Гилберта в белом превосходстве, колониализме и фашизме? Нет, вот она, одновременно и строгая, и желанная в своем форменном костюмчике, с полотняной сумкой того же оливково-зеленого цвета и при том же символе авиакомпании. В сумке, я знал, ее ночная рубашка и халат, а также некий туалет, которым она собирается поразить меня со временем. Мы приветствовали друг друга братским поцелуем, ничего более она не позволяла себе или мне при встрече, даже в преддверии постельной оргии. Вечер был теплый, однако щека у Вивьен оказалась прохладной.

– Меня впустил кто-то из пакисташек, живущих внизу.

– Вообще-то он не пакисташка, он из Вест-Индии, и шел он от меня.

Вивьен сняла свою пилотку и принялась снимать жакетик, потому мне пришлось слегка напрячься, чтобы вслушаться в то, что она говорила:

– Мне тоже показалось, для пакисташки он слишком черен. Он что, твой приятель?

– Не то чтобы мой. Он приятель дочки Роя Вандервейна.

– Ах так! Значит, он не против?

– Не против! Мало того, он на самом деле очень даже за.

– Я имела в виду: не против того, что у его дочки черный приятель.

– Ну да, ну да… – Теперь только до меня дошло, почему я сразу не согласился, что Гилберт – пакисташка с нижнего этажа, не вдаваясь в подробности: не хотел лишать себя удовольствия послушать рассуждения Вивьен, охотно комментировавшей любой сюжет или ситуацию. – Рой прогрессивен буквально во всем. Он за расовую интеграцию и все такое прочее.

– С чего это белой девице вздумалось заиметь черного приятеля?

– А что тут такого? Хотя я уловил твою мысль. В данном случае, мне кажется, был расчет, что папаша станет протестовать.

– Брось, ради этого не заводят приятелей! И к тому же ты сказал, что отец полностью за.

– Ну да, ну да… – снова повторил я, давая себе передышку, чтобы осознать, что мне ничего не мешает заставить ее замолчать сейчас и включить по-новой, только несколько позже. – Чаю не хочешь?

Хотя, должно быть, вопрос не был для нее неожиданностью, Вивьен заморгала и чуть ли не вспыхнула. Этот вопрос являлся первой строкой определенного ритуала, скорее всего, непонятного для непосвященных, целью которого было подвести нас обоих к постели без риска уязвить ее чувствительность неловким словом или поступком. Теперь, как и ожидалось, Вивьен в задумчивости подняла голову, прищурилась, сказала, что, пожалуй, но только не сейчас, и направилась в спальню с видом некоторого любопытства, какое отличает взгляд репортера местных новостей во время вечерней прогулки. Все шло как обычно, пока я не притворил за нами дверь спальни, и необычно – еще немного после. Затем ситуация изменилась до неузнаваемости. Теперь если у меня и была задача, так это сдерживать Вивьен до тех пор, пока сдерживать уже не имело смысла; этот этап я преодолел успешно. То, во что все вылилось, длилось несколько дольше допустимого. В значительной степени по инициативе Вивьен, а не моей, что потом она сама извиняющимся тоном признала. Я ей простил, когда она сладострастно уверяла, будто ей было так хорошо, что она никак не могла остановиться.

Но когда Вивьен оделась, демонстрируемый ею наряд подействовал на меня удручающе. В основном он представлял собой нечто привычно-благопристойное – то есть бесформенно-безвкусное и столь заурядное, что глаза бы не глядели. Как частенько и раньше, я все пытался определить цвет, однако меня заклинивало где-то в безымянном пределе между коричневым и лиловым. Вивьен пыталась оживить свой наряд блестящим зеленым пояском, зеленым шарфиком иного оттенка, какой-то зеленой, уже третьего оттенка, ленточкой в волосах, но исправить положение могли бы разве что ожерелье из ссохшихся черепов и кольцо, продетое в нос. Я надел костюм. Попивая бьянко с содовой в гостиной, она небрежно бросила:

– У тебя кто-то еще был, да?

– Да. В субботу. Как ты догадалась?

– По тому, как ты смотрел на меня перед тем, как мы… начали. Обычно ты, по крайней мере, меня видишь, а сейчас мне не показалось. Она тоже хорошенькая?

– Да, как ты. То есть не как ты, хорошенькая, и все.

– И такая же умница?

– О боже! Нет.

– И так же хороша? – Она бросила в сторону спальни пламенный и, по ее представлениям, явно похотливый взгляд.

– Я бы не сказал.

(Скорей всего, это была ложь, но я не позволил скоропалительной восторженности овладеть собой после первой же ночи.)

– Тогда зачем она тебе?

– А в то воскресенье и вчера я на тебя смотрел?

– Возможно; я не обратила внимания. Вероятно, ты старался за собой следить. Зачем она тебе?

– Ну… Не обязательно быть такой же хорошенькой и такой же сексуальной, как ты, можно просто считаться и хорошенькой и сексуальной. Притом была поздняя ночь. Притом в какой-то мере проявила инициативу она.

– Судя по всему, она уже со многими проявляла, да?

– Понятия не имею. Думаю, что с немногими.

– И когда ты с ней в очередной раз встречаешься?

– Сомневаюсь, что это еще когда-нибудь произойдет, – сказал я, и это была чистейшая правда, хотя я не смог не удержаться, чтоб не намекнуть на более возвышенную причину своего сомнения, а не на вполне определенный отказ Пенни лично мне, так сказать, и еще Гилберту, который попробует вмешаться.

– По-моему, она моложе меня.

– Незначительно, но, если бы ты не спросила, мне не пришло бы в голову сравнивать.

– Кто она? Чем занимается?

– Она дочь Роя Вандервейна.

– Опять он! Хотя почему «опять», ты вечно при нем. Ну и дела! Так этот черный тип явился свернуть тебе шею?

– Нет, он просил помочь ему в одном деле.

– Выходит, он малый без затей?

– Послушай, к чему нам эти разговоры? Я ведь не спрашиваю, как у тебя с тем другом! Судя по твоему описанию, он мне в подметки не годится, ведь ты и сама призналась, да пусть он хоть в сто раз умней и лучше в постели, какой бы он ни был, но он с тобой спит, поэтому с твоей стороны просто несправедливо интересоваться моей личной жизнью!

– Нет, как раз очень справедливо! Вот если бы я принялась досаждать тебе, выкидывать всякие номера, выяснять отношения, пытаться заставить тебя с ней порвать – тогда бы да. Но я ведь ничего такого не сказала, верно? Не вышла за рамки здравого смысла.

– Да, с тобой нельзя не согласиться.

– Благодарю. Тот мой друг несколько умней тебя и почти так же хорош в постели, – сказала Вивьен, уже второй раз за вечер навязывая мне эту информацию.

– Ясно. Но мне по-прежнему твой интерес к моим делам непонятен.

– Нет и не надо! Все, хватит об этом. Больше я на эту тему не заговорю и не желаю, чтобы ты считал, будто это меня волнует, даже если я молчу.

Надо сказать, она сдержала слово, отказав себе даже в скудной доле будничной нормы угрюмой озабоченности, пока мы обедали у Берторелли на Шарлотт-стрит, потом смотрели триллер, в котором действие происходит на атомной подводной лодке и который я предпочел венгерскому фильму о жизни Листа, казавшийся ей более для меня подходящим, а также на протяжении дальнейших событий этой ночи. И все же мне бы так хотелось, чтоб последних ее фраз в разговоре о Пенни не было, потому все во мне тревожно напряглось, когда за завтраком Вивьен спросила:

– Кстати, Дуг, ты в понедельник очень занят?

Я вытащил свой календарик:

– Я бы сказал, частично. Но мне ничего не стоит переиграть. А разве ты вечером не навещаешь отца?

– Ну да, хотя я подумала, может, нам поехать вместе? Он частенько о тебе спрашивает.

– Чтоб втроем провести вечер?

– Ну да, я подумала, что могла бы заскочить за тобой сюда к шести, чтобы потом, – продолжала она, глядя в окно, – вдвоем отправиться примерно в четверть седьмого.

– Чудесно! Звучит заманчиво.

Я вышел победителем из традиционного сражения, не позволив Вивьен мыть после завтрака посуду, проводил ее, помыл посуду, написал одно письмо и погрузился в безделье до тех пор, пока три коротких звонка не возвестили об уходе на работу возражавшей против моей игры на рояле бухгалтерши Гвинет Икбаль, которая жила внизу. По этой причине я немедленно сел за инструмент, хотя и знал, что также возражавший против моей игры Фазаль Икбаль сидит дома и просидит еще с час или больше, занимаясь бог его знает чем. Однако он был более терпим к моей игре, поскольку я возражал – и, как мне казалось, имея больше оснований, – против вибрирующих завываний, перемежающихся взрывами громких щелчков, которые Фазаль имел обыкновение производить с помощью некоего принадлежавшему ему прибора и которые я терпел.

Я проиграл весь бетховенский опус № 109 сначала частями, а после чашки кофе весь целиком. По завершении сказал себе, что, может быть, Икбали вовсе не так уж привередливы. С прилежным усердием руки следовали за мыслью, однако мысль текла слабо и вяло, позволяя глазам брать на себя львиную долю ее обязанностей. Я сказал себе, что моя излюбленная отговорка: из меня не вышло пианиста-солиста из-за упорного нежелания моего учителя фортепиано воспрепятствовать моему переключению на духовой инструмент и уходу в духовой оркестр, – была лишь отговоркой, не более. Что говорить, бренчание на фортепиано сохранилось как связующее звено с прошлым, однако в будущем стоит ограничиться клавиатурой пишущей машинки, что принесет более определенные и осязаемые результаты.

К половине двенадцатого я решил, что с меня хватит, и вышел из дому в надежде, что какой-нибудь королевский кортеж, или спортивное мероприятие, или же одновременный приток в центр Лондона по какой-то таинственной, типа миграции леммингов, причине дополнительно десятка тысяч автомашин позволит мне убить хотя бы минут сорок пять из оставшегося времени. Ни черта подобного, как сказал бы в данном случае Рой. Как обычно в таких ситуациях и происходит, большая часть горожан устремилась в то утро по кольцу, а большая часть оставшихся уже отбыла на побережье Ла-Манша. Водители автобусов, на которые я садился и пересаживался, демонстрируя натиск и удаль, прорывались через светофоры на последнем мигании желтого, выруливая в самые удобные для движения ряды и устремляясь вокруг Марбл-арч и Гайд-парка с такой неистовостью, будто иначе им грозило увольнение. Без двух минут двенадцать я поднимался по ступенькам в Александра-холл. В вестибюле тип с маленькой головкой и в Униформе с непонятной враждебностью ринулся вперед, преграждая мне путь. Практически немедленно меня признав, он в лице поменялся, изобразив опять-таки непонятное радушие.

– Репетиция в самом разгаре! – уведомил он меня.

– Да, я так и понял.

Головка у швейцара как-то ужалась до размеров половины головного убора:

– Там и так уже сидят больше десятка.

– Что ж, в компании веселей!

– Фамилия?

Идентифицировав меня с третьего захода после «Как-как?… Рэндалл?…», малый, испытав некое внутреннее затруднение, решился все же не подвергать меня обыску и пропустил. Я сел примерно в последней трети зала, как было предписано его акустикой. Стоя на возвышении перед партитурой с лежавшей там дирижерской палочкой, Рой был без пиджака, его рубашка с длинными рукавами цвета фламинго, отделанная рюшем, очень даже пришлась бы по вкусу Вивьен. Оркестранты чутко ему внимали.

– Прежде всего, гобой! – говорил Рой. – Попрошу до самого начала следующего такта не обрывать ту половинку. В целом по этой части: деревянные духовые уже звучат гораздо лучше, я бы сказал, отлично, однако хотелось бы чуточку сочнее звук у третьего и четвертого кларнетов и чуть пригасить у первой флейты. Струнные в целом, постарайтесь чуть побольше теплоты! Напевнее. Знаю, знаю, столько всякой хреновины говорится вокруг напевности, и, боюсь, она не лишена смысла. С удовольствием сказал бы иначе, но лучше слова не подберешь. Только не надо считать, будто здесь только и нужно играть напевно. В таких масштабных произведениях вы должны регулировать темп сами, хотя бы немного сдерживайте темп, иначе к моменту финала полностью выдохнетесь. Отлично, теперь пройдем всю часть от начала и до конца. Все готовы? Превосходно!

Рой отпил из стакана, который его недоброжелатели сочли бы наполненным водкой, но я знал наверняка, абстрагируясь и от «Элеваций № 9», и от Сильвии, что там была именно вода. После это Рой поднял палочку и запустил в действие оркестр.

Исполняемая часть была первой частью Первой симфонии: мне в значительной степени повезло, ведь это мог оказаться гораздо более пространный, насыщенный, объемный, многомерный, тяжелый, неспешный, протяженностью на целых полчаса фрагмент из Второй или Третьей. Благодаря внезапно возникшему у композитора приступу лаконизма, прослушивание заняло чуть более пятнадцати минут. (Справедливости ради замечу, что в аналогичной ситуации Вебер вполовину сократил бы подобную часть и до четверти оркестровую группу, зато произведение у него было бы во много раз выразительней.) Едва музыка перешла в вялотекущее русло, я предпринял некоторую попытку отделить ее от того, как она интерпретировалась и исполнялась, однако у меня это всегда плохо получалось с произведениями, внесенными мною в список второстепенных. Сперва помимо собственной воли я слушал, как громада малеровской посредственности воплощается Роем вместе с Новым Лондонским симфоническим. Искусственная суета переходила в некое веселье; взвывания рожков и деревянных духовых обретали какую-то деревенскую прелесть; трубный глас и барабанный бой несли в себе угрозу; даже эта чудовищная кукующая темка несла гораздо больше, нежели решимость великого композитора показать всему миру, что в тот период он неуемно восторгался таким музыкальным интервалом, как чистая кварта.

Окончание было довольно-таки слабым, как, впрочем, почти весь Малер; кроме того, можно было бы высказать упрек виолончелям за некоторую шероховатость в самом начале, но в целом исполнено было на весьма приличном уровне, ближе к отличному второразрядному, на том редком и возвышенном уровне, на который Рой был, бесспорно, способен поднять этот оркестр во время концерта, и на котором, как я с облегчением констатировал, по-прежнему оставался и сам Рой. Прочие слушатели – не компания бунтарей, этих явных микроцефалов, а всякие друзья исполнителей – были того же мнения. Во всяком случае, они аплодировали. Как и я.

– Чертовски здорово! – сказал Рой. – Всем спасибо! Очень близко к идеалу. Уже вот-вот половина первого, можно было б и закончить пораньше на полчасика. Все трудились чертовски напряженно и в это утро, и последних пару дней, поэтому, если нет особых возражений, я бы предложил и сегодняшнюю дневную репетицию отложить. Идет? В таком случае понедельник, десять часов утра. Еще раз спасибо!

И вскоре Рой шел ко мне по проходу со словами приветствия, застегивая на ходу свой свободно облегавший пальтообразный пиджак. Я чуть было не впал в уныние от этой мгновенной отмены дневной репетиции и стал убеждать себя: дескать, только что восторгался его высокими результатами, что вообще бы следовало мне прекратить вмешиваться не в свое дело, да и никого мое мнение абсолютно не интересует. Хотя, как сказать. Вовлечение в дела Роя означало для меня превращение в его сообщника, или в заботливую тетушку, или в то и другое одновременно.

Мы вышли и стали спускаться по ступенькам. За последние два дня погода поменялась и наверстывала упущенное, затянув небо серой моросью и запуская шквальные ветры. Один такой порыв вздыбил и разметал волосы Роя.

– Пожалуй, Даггерс, я бы предпочел какое-нибудь местечко неподалеку. Где-нибудь поближе, если вы не против.

– И чтоб поменьше народу. Нам надо многое обсудить.

– Да ну вас! – вильнул в сторону Рой. – Не стану ничего обсуждать, пока не приму граммов сто скотча. А там посмотрим.

– Мне казалось, это вам надо со мной поговорить.

– С чего вы взяли?

– Сами мне сказали по телефону.

– Неужели? Ах да. Пустое, ерунда. У нас уйма времени. Ну как мы там в зале, славно навели шороху?

Пока мы шли извилистыми переулками в какую-то харчевню или столовую, я излагал Рою свои впечатления от репетиции. Внутри обстановка являла некую смесь викторианского и эдвардианского стилей, нисколько не отдавая бесцветностью айлингтонской пивной, но отразив пугающую приверженность детали: голый дощатый пол, повсюду покрытый тонким слоем пыли, в баре стеклянные панели и зеркала с гравировкой, столы с (возможно) мраморным верхом и (возможно) со станиной ножной швейной машинки в качестве ножки. Усатый официант в бархатном камзоле цвета сливы и в панталонах из тика принял заказ: мне – легкое пиво, Рою – две большие порции виски.

– Что ж, отрадно, что вам понравилось, старина, – произнес Рой, отпивая. – Мне и самому показалось, что звучало отлично, однако, доживете до моих лет, уверяю вас, будете постоянно волноваться, остался ли еще порох в пороховницах. У меня лучше получается, если меня воодушевить.

– Может, вы и правы. Но по-настоящему вас нужно как следует отрезвить. Я про «Элевации номер девять», про «Свиней на улице» и про весь этот срам! Нет-нет, Рой, я собственными глазами видел программку и все такое. Что за номера вы откалываете? Вы, в вашем положении! Когда ваше место…

– Что за эрозия свободы личности! Как бы я хотел, чтоб вы сумели пробиться на волю из душной клетки, в которой бытует мнение, что после смерти Брамса музыка кончилась! Вы же не можете утверждать…

– Неправда, все прекратилось с Шёнбергом и додекафонической музыкой, если не считать отдельных мастеров, которые сумели…

– Даггерс, не заводитесь!

– Ладно, извините. Но скажите, в чем смысл, в чем для вас смысл приобщения ко всей этой попсовой… дребедени? Знаю, слышал отговорку «мое личное дело», или, может, это имеет отношение к стоячим воротничкам и Фрэнку Синатре? Пусть так, но ваше дело – музыка! А что у них за дело, я знать не знаю и знать не хочу; я знаю единственное – это не музыка! Так вот, меня интересует, почему именно вы, а не кто другой? Чем вы объясните свое желание стать таким, как они? Как нам всем прикажете это воспринимать? Если вы скажете, что все это лишь смеха ради, все закроют на это глаза. Все, кто вам близок, закроют на это глаза Те, чье мнение вам дорого. Или к которому следует хотя бы прислушаться. У меня просто нет…

– Давайте посмотрим на это так: жизнь меняется, и очень быстро, так быстро, что просто невозможно определить, что какой примет оборот. Ладно, я готов согласиться, просто в порядке дискуссии, что весь стиль поп весьма посредствен в музыкальном отношении. Но что значит «в музыкальном отношении»? Отношение к музыке тоже меняется. Приходится устремлять взгляд за пределы всех дерьмовых определений, которые были нам навязаны с детства. В эпоху позднего капитализма должны найтись…

– К дьяволу поздний капитализм! – Я понял, что мы подошли к узловому моменту в нашем споре, тому самому, который уже давно будоражил меня, выплескиваясь из тайников моего сознания, подошли много раньше, чем следовало бы, но что поделать. – По-моему, на самом деле вы только и стремитесь, что промылиться к молодежи в жопу!

Рой от души громко расхохотался; он позволял каждому обрушиваться на себя с какими угодно нападками, что составляло одно из привлекательнейших и опаснейших свойств его натуры:

– Промылиться в жопу! Ах, мистер Йенделл, ах, сэр, по части выражений у вас явный талант! Ну да, именно, мне кажется, в какой-то степени ваши слова не лишены смысла, ведь то, что я могу взять у молодых, больше-то взять и негде.

Я ощутил, как мышцы лица у меня напряглись до боли.

– Нет, я вовсе не про то, что говорил вам насчет нового способа видения, – продолжал Рой, являя, на свой манер, образчик недюжинной интуиции и памяти. – Если правильно себя повести и если к тому же повезет, то юнцы могут дать человеку моего возраста такое, что ему и в самом деле нужно. Стоп! Я говорю о безграничном восхищении. Смею вас заверить, это вещь весьма ценная.

– От Пышки-Кубышки вы имеете то же, и в избытке! Я-то думал, для вас предпочтительней то же, но с долей критики. Назовем это обоснованным восхищением.

– Ну да, это тоже неплохо, я знаю, подобное свойственно вам и еще одному-двум моим знакомым, и я чертовски благодарен, честное слово, одна мысль об этом окрыляет меня, когда начинает казаться, будто я, несостоявшийся композитор и посредственный скрипач, завершаю свой век дерьмовым дирижером, только, видите ли, Даггерс, старина, дело-то в чем, ведь вовсе не ваша вина, что вы – это вы, а не десяток девчонок девятнадцатидвадцати лет со своими парнями.

– Ах вот что! Но парни-то тут при чем, не пойму?

– Да просто так, для компании. Девчонка может доставить массу хлопот, потому что хочет уложить меня в постель, потому что меня показывают по телевизору, или потому что я сэр Рой, или потому что считает, что может вытянуть из меня платиновый браслет, хотя такие уже почти не в ходу в наши дни, к ним утрачен интерес, теперь никто не отличит платину от пластика. Черт!.. Так вот, мальчишки-приятели не тащат меня в постель, поэтому отношения между нами строятся на в широком смысле беспристрастной основе. Я становлюсь как бы героем в их глазах. Я понимаю, что я не совсем герой, но мне нравится, как у нас с ними складывается. Вот почему я мылюсь в жопу к молодежи. Учтите, меня привлекают их взгляды и все, что за этим стоит. А это все-таки немало.

Помолчав, я спросил:

– Ну а Сильвия? Она тоже дарит вас безграничным восхищением?

– В гораздо большей степени, чем вы можете представить, учитывая ее поведение вечером во время нашего недавнего выхода. Хотя, по правде говоря, нет, не слишком. Совсем нет. Я, признаться, сам не понимаю, почему она… Наверное, ей просто нравятся пожилые мужчины. Видите ли, среди молодежи такое бывает. И все же это хорошо, что она не питает ко мне безграничного восхищения. С ней мне даже думать об этом не хочется.

– Рой, я хочу с вами поговорить о Сильвии.

– А что, собственно? На какой предмет?

В это мгновение какой-то невидимый знаток момента запустил пластинку или пленку, и тут зазвучала в фортепианном исполнении на высочайшей скорости и при звуке до отказа танцевальная мелодия двадцатых годов, то бишь эпохи превалирования стандартов, пусть не запредельно агрессивных, но способных повергнуть в смятение человека, в чьих ушах еще не отзвучал грохот двух-трехдневной давности. Рой достиг дверей даже раньше меня. Но как тогда он выносит весь этот напор истошного воя, называемого «поп»? Ведь он должен быть гораздо восприимчивей к подобной грубятине, чем я, или чем, скажем, большинство прочей непросвещенной публики. Или это новый способ слышать? Нет, быть такого не может! Во всяком случае, с музыкантом его масштаба.

Вслух я сказал:

– И куда теперь? – ощутив, что произнес это с легким раздражением.

Я не был убежден, что смогу вынести очередной, пусть даже в дневное время, поход под водительством Роя незнамо куда.

– Подхватим Сильвию в каком-нибудь из бутиков, – бодрым тоном бросил Рой, – потом пообедаем в «Болоньезе». Поблизости от Рыцарского моста.

– О боже!

– Возьмите себя в руки, Даггерс! Будьте мужчиной. Ничего-ничего, справитесь. Ну а уж если почувствуете, что невмоготу, можете с воплем сорваться прочь. Не понимаю, что вас не устраивает. Вы ей нравитесь. Она считает, что вы большой шутник.

– Откуда вы взяли?

– Я вполне понимаю вас. По-вашему, она довольно странно выражает к вам свое отношение, но просто вы не подозреваете, какая она бывает, если ей и в самом деле кто-то противен. К тому же вы вроде собирались со мной о чем-то поговорить.

– Собирался. – Любопытство уже одержало верх над сопротивлением, какие бы аргументы я в подкрепление последнего ни приводил. – Ладно! – Обнаружив, что мы передвигаемся довольно быстрым шагом, я добавил не слишком пытливо: – А где ваш автомобиль?

– Временно выведен из строя, – снова бодро ответил Рой.

На этот раз его тон навел меня на мысль, что автомобиль, возможно, занят или полностью сожжен кем-то, кого Рой в данный момент не был склонен упоминать: либо Гилбертом, либо Пенни, либо Крисом, либо Китти, либо Эшли. Кем-то из его домашнего окружения.

Мы поймали такси. Вместо того чтобы сесть рядом со мной на заднее сиденье, Рой втиснулся на одно из откидных, укрепленных внизу на перегородке между нами и водителем, и уселся на нем по-мальчишески, вероятно демонстрируя этим равнодушие представителя межкультурного слоя ко всякому комфорту. Я спросил:

– Вы пригласили меня, чтобы приятно пообщаться за обедом или же по-прежнему считаете, что я вам необходим в качестве камуфляжа? А то я подумал, что вы уже готовы сорвать маску и предстать пред очи общественного мнения?

– С чего это вы взяли?

– Со слов Пенни. О ней мы потом поговорим. Вы действительно подумываете оставить Китти и жить с Сильвией?

– Да, старина, между нами говоря, я к этому склоняюсь.

– С ума сошли!

– Верно, по-моему, так считают все. На мой взгляд, в этом есть доля истины.

– Она чудовищна!

– Мне кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Случается, что я и сам это чувствую. Есть что-то мне непонятное. Скажем, она ничем не же лает заниматься.

– Ничем? Я думаю, она практически ничего и не умеет…

– Вот именно, вроде того чтобы стоять у плиты, готовить обед, убирать квартиру, стелить постели. В первую же проведенную у нее ночь я убедился, что у нее дома нет никакой еды, кроме капли скисшего молока и нескольких весьма скромного вида печеньиц, которые можно гнуть туда-сюда, как воск. Так вот, выходить нам нельзя, как вы понимаете, чтобы нас не увидели вместе, потому кончилось все тем, что мне пришлось… кончилось?… нет, началось все с того, что я отправился покупать мясо, овощи и все прочее. И должен заметить, бутылку скотча. Когда я все это приволок, она вообще отказалась готовить. Наотрез. Пришлось мне чистить картошку. Треклятое занятие! Словом, я вышел снова и купил сандвичей, и готовый картофельный салат, и шинкованную капусту, а потом мне пришлось мыть тарелки, ножи и вилки, чтобы ими можно было пользоваться, и все это нести к ней в постель.

– А как она справляется в ваше отсутствие?

– Либо соседка помогает, либо она ходит в кафе.

– И вы собираетесь бежать из семьи, чтобы жить с таким сокровищем?

– Ну да! Во всех прочих, во многих других отношениях мы чудесно провели тот день. Я могу нанять кого-нибудь, чтобы покупать продукты, готовить и заниматься хозяйством во время нашего отсутствия. Честно говоря, именно это обстоятельство и перевесило все другие в моем решении уйти к ней.

– Ясно. – Мне также было ясно, что пока моя тактика натиска встречает уверенный отпор. – Полагаю, вы учитываете наличие такого фактора, как Гарольд Мирз. Он и до того вас не слишком жаловал. Стоит ему узнать, что вы намерены жить с его дочерью, – если он до сих пор этого не знает, – думаю, скандала вам не избежать.

– Да пошел он на хрен со своим скандалом, подумаешь! Что он может сделать? Велит этому, кто там у него подписывается «Джон Ивлин», накатать заметку типа «один недавно удостоенный дворянского титула престарелый дирижер трахается с несовершеннолетней дочкой одного видного деятеля с Флит-стрит»? Если он обосрет меня, тем самым он обосрет и ее. А если следовать принципу «ворон ворону глаза не выклюет», то и остальные газеты заткнутся. Это я уже наперед просчитал.

– Мирз какую-нибудь пакость выкинет!

– Чтобы вмешаться в мою личную или творческую жизнь, он сперва должен уволить вас, взамен же не получит никого, кроме всякой околомузыкальной швали, пишущей… Простите, Даггерс, я хотел сказать, вам лично цены нет, в то время как его газетка вас не стоит, вы поняли? Этим говнюком Гарольдом Мирзом меня не запугаешь!

– У меня на сей счет иное мнение. – Мне снова приходилось маневрировать. – Заткнутся газеты или нет, а слухи все равно поползут, и довольно быстро. Неужели вам будет приятно, если ваши знакомые и миллионы простых почитателей станут считать вас лопухом? Примутся осуждать? Насмехаться? Даже молодежь!

– Конечно, не будет приятно! Хотя слишком и не огорчит. Во-первых, потому что я сам считать себя лопухом не буду. Кинозвезды, да и не они одни, постоянно увиваются за куда более молоденькими, и ни одну собаку это совершенно не волнует. Разве вы не видите?

– Тут не только в возрасте дело. Вы собираетесь решиться на нечто ужасное. Что будет с Китти? А что будет с Пенни? И что будет с Крисом? И с Эшли?

– Согласен, Эшли – это проблема Тут следует обдумать какие-то обоюдные условия. И не думайте, что судьба остальных меня вовсе не волнует!

– Нет, я именно так думаю, ведь вы собираетесь уходить, совершенно не думая о тех, кого оставляете! Почему бы вам все-таки не остаться, выговорив себе возможность сколько хотите встречаться с Сильвией на стороне?

– Нет. Все это уже было, хватит. Мы почти приехали!

Такси, постепенно сбавляя скорость ввиду скопления транспорта при подъезде к Гайд-Парк-корнер, устремилось по Гроувенор-гарденс. Откуда-то спереди понеслись трескучие и грохочущие звуки, там что-то сносилось, или возводилось, или выкапывалось из земли. Еще чуть-чуть, и мне придется снова орать, как тогда, но мы уже подъезжали к кварталу модных магазинов, и я рисковал упустить свой шанс.

– А раз хватит, почему не бросить вообще? И что значит хватит? Слушая вас, можно подумать, будто последние года два вы только и делали, что сражались в джунглях. Нет уж, раз на то пошло, хватит праздно смотреть, как вы делаете больно другим людям! Уверен, что Китти постоянно твердит вам: лучше б вам ее пристрелить, чтоб навсегда с этим покончить, и тому подобное! Конечно, ее можно понять, если вспомнить, как ведет себя голодная собака, которой мясник позабыл кинуть кусок мяса. Но, возможно, время от времени вы отдаете себе отчет, что вытье до побоев не служит надежной гарантией от побоев и что без вас для Китти и в самом деле все будет кончено. У нее больше не останется, черт побери, никого, кроме Эшли, этого маленького чудовища, каким он сделался в значительной мере из-за вашего же идиотского воспитания, позволяющего ему всегда делать все, что заблагорассудится, потому что если вы его одернете, то потеряете для него всякий интерес, а этого вы никак не можете себе позволить, не так ли? Пенни с Крисом презирают вас за ваше поведение, однако это вовсе не означает, что они вас не любят или что не смогут снова полюбить. Но если вы уйдете к Сильвии, они никогда вам этого не простят. И это именно так! Вы понимаете или нет? Мне с трудом удавалось перекрикивать уличный грохот, однако Рой слушал внимательно, не сводя с меня глаз и время от времени кивая. И тут меня почему-то резануло при виде его на откидном сиденье: в этой неудобной, даже намеренно нелепой позе он походил на слушателя, примостившегося на жестком стуле или на табурете в момент, когда наставлявший его собеседник сидит развалясь на пухлом сиденье с дорогой обивкой. Так вот почему он выбрал это сиденье, чтобы нарочито продемонстрировать свою второстеденность, свою физическую зависимость от читающего ему нотацию, показать, с каким вниманием слушает, – все это было совершенно противоестественно для наших с ним отношений. Мне же при этом, а может, и не только при этом, отводилась особая роль поднести ему горькую микстуру и проследить, чтоб он принял ее не морщась, как подобает мужчине. Он срежиссировал, чтоб ему конкретными доводами против его намерений помогли понять, как глубоко он завяз в своем романе, до того как он уйдет и свои намерения осуществит. И теперь я понял, в чем состоит для него истинный смысл моих услуг, по крайней мере на данный момент: удостовериться, что я, вытерпев Сильвию в течение добрых шести-семи часов кряду, потом мог бы выступить свидетелем обвинения на показательном суде против Роя, где Пенни предстоит участие не в виде или не только в виде приманки для меня, но и в качестве личной подстраховки для него, чтобы показать, что даже в такие тяжелые для себя дни он заботится о ней, пытается пристроить к надежному и серьезному старине Даггерсу.

Я был настолько увлечен своими мыслями, что не сразу услышал его слова:

– Я прекрасно все понимаю. Видите ли, мои семейные отношения, я хочу, чтоб вы это поняли, достигли агонии. Мне придется примириться с тяжелой участью Китти в этом деле. В какой-то степени судьба детей, Пенни и Криса, меня волнует больше. Но у них впереди вся жизнь. Мне же осталось не так много, поэтому они вряд ли долго будут упорствовать в своей непримиримости. Если повезет, я доживу до шестидесяти. В свое удовольствие. Я не собираюсь доживать свой век в ореоле святоши, возлюбленным мужем и любимым отцом, воплощением чистой совести – все эти идеалы мне противны и слишком поздно к ним стремиться, – при этом не имея возможности жить как заблагорассудится и ни перед кем не отчитываясь, без птенчиков, без виски, без этой гонки с места в карьер. И могу воспринять критику лишь того, кто, оказавшись в моей ситуации, поступил иначе. И никакой иной.

Я слушал его, и никак не мог придумать, что мне ему сказать, кроме как намекнуть на роль поздней стадии капитализма во всей этой неразберихе, чего все-таки решил не делать. Такси сделало поворот от больницы Святого Георга. Рой сказал, закуривая:

– Что бы там ни было, предлагаю вам дружеский обед.

– Идет. Вы не будете против, если я подъеду завтра и навещу Китти?

– Нисколько. Я бы это приветствовал.

– Решено. И когда вы собираетесь отчаливать к Сильвии?

– Через пару месяцев. Когда разделаюсь с Гусом Малером, а ей исполнится восемнадцать. Да, Даггерс, не могли ли бы вы оказать мне маленькую услугу? Это не займет у вас много времени.

– Я готов.

– Вон там, почти напротив, магазин мужской одежды. – Он впился в меня умоляющим взглядом. – Может, заскочите и купите мне парочку трусов? Размер средний, тип боксерский. Ну или любые, какие у них есть. Не ломайте голову.

Будучи на этот счет наслышан, я не возмутился, не рассмеялся, и уже через пару минут стоял посреди магазина, который, помимо товаров, был наполнен шумом поп-музыки. Обслуживавший меня малый глянул из окна через занавеску, подавая мне сдачу:

– Вон там, по-моему, сэр Рой Вандервейн стоит!

– Да что вы говорите?

– Точно. Он здесь часто околачивается. За птенчиками стреляет, ага! Моя сестрица как-то оказалась вместе с ним на одной вечеринке. Уболтает в пять минут и – трахаться!

– Как вы сказали?

Малый помотал рукой на уровне ширинки.

– Ага. Кто бы мог подумать! Благодарю. Всего хорошего.

Я вернулся на ту сторону улицы, делая глаза Рою, в тревоге озиравшемуся по сторонам.

– В чем дело?

– В каком смысле?

– Почему у вас такое лицо? Что случилось?

– Послушайте, парень из магазина вас узнал!

– Да неужто? Ну и что из этого?

Трусы перешли из рук в руки, как в более зловещей ситуации копии ракетных чертежей от одного тайного агента к другому, после чего обоих косит очередь из проезжающей мимо машины в эпизоде, вслед за которым идут титры фильма. Передав трусы, я ответил:

– Не знаю. Что из этого выйдет, я не знаю.

– Так-то лучше! Ну же, старина, разве все это не смешно? Разве не повышает тонус?

– Как вы сказали? Ведь я специально обращаю ваше внимание, чтобы вам…

– Согласен, такие штуки, как конспирация, способны понизить тонус, но уж если вдруг повышают, так повышают! И к вам это тоже относится. Все на пользу. Расширяет мировоззрение.

И снова, едва переступил порог, как мне показалось, бутика, я окунулся в дикий рев. Единственная комната размером с корт для игры в сквош, при этом с низким потолком, освещалась скудным, проникавшим сквозь плотные занавески дневным светом, а также некими напоминавшими электротостеры приборами, прикрепленными к стенам на уровне человеческого роста. Благодаря им можно было выхватить взглядом из полумрака то чей-то стоячий воротничок, то поясную пряжку, то чью-то ногу, то чей-то затылок. Наверное, Рой собирался отыскивать Сильвию на ощупь или по запаху, на ощупь даже скорее всего, так как никакой дезодорант не смог бы нейтрализовать миазмы, исходившие от скопища тел. Кроме того, было нестерпимо душно. Я держался поближе к дверям, не переставая доблестно сражаться с толпой, чтобы не проглядеть, если Рой будет возвращаться назад. Время шло. Мое нынешнее состояние, стертое, но все же подобие того, в котором я оказался во время бесконечных мытарств в тот вечер оказания услуги, я воспринимал сейчас как состояние ребенка, приведенного взрослыми в музей или оказавшегося на экскурсии в огромном старом доме: ощущения скуки и неловкости сливались, образуя третье, солипсическое отчаяние, возрастающую и, по-видимому, необратимую утрату веры, будто существует еще что-то помимо окружающего меня в данный момент – чай, домашнее задание, телевизор, школа, игра в крокет, каникулы, – а то, что было, казалось не иначе как адом. Чтобы придумать себе хоть какое-то занятие, я сконцентрировался на попытке не дышать.

Из полумрака выделился Рой и с ним что-то похожее на Сильвию. Приблизясь к дверям, я увидел, как на фоне солнечного света перед Роем возникла фигура, как мне показалось, мгновенно атаковавшая его кулаками и спереди, и с боков; однако Рой выбрался на улицу, избежав увечий. Когда подошла моя очередь, оказалось, что эта процедура – обыск, проводимый со знанием дела и вполне цивильным методом. Данная мера предосторожности, сама по себе поразившая меня своей необычностью, могла бы, на мой взгляд, проводиться с большим успехом, а то и не проводиться вовсе при наличии дополнительного освещения. Но по здравом размышлении я понял, что потенциальные покупатели подобного магазина никогда бы не переступили его порога, если бы сразу отметили наличие такого препятствия, сводящего на нет их шансы что-нибудь умыкнуть.

– Хорошо бы в «Калькуттской темнице» не звучал этот поп, – сказал Рой, едва мы двинулись по тротуару.

– Да? А мне казалось, вам нравится! – заметил я.

– Если группа приличная, то да. А эта нет.

Сильвия, которую короткая черная кожаная куртка, высокие черные сапоги и широкий пояс из цепей с навешенными на него брелоками (или чем-то еще) величиной с амбарный замок делали похожей на исполнительницу роли тюремщицы в модном мюзикле пятидесятых, не проронила ни слова.

Она продолжала молчать на всем пути в ресторан, и пока мы рассаживались там, а также пока Рой отлучался на пару минут, вероятно, поменять трусы. Я огляделся. Буквально все здесь – стены, мебель, даже то, во что были одеты официантки, – отличалось поразительной оригинальностью, необычностью, чуть ли не отдавало экзотикой. Я даже не сразу как-то понял, что это ресторан, что здесь есть столы и стулья, что одни посетители заказывают напитки и всякие блюда, и им их приносят, а другие расплачиваются и получают сдачу. Как это не вяжется с Роем, подумалось мне. Может, он предпринял вылазку в обратном направлении, экспедицию в Старый Свет, как если бы белый, прижившись среди туземцев, решил наведаться в город, проверить, остались ли там еще, скажем, магазины и автобусы.

Но разговор на эту тему так и не зашел. Разговора вообще как-то не получилось. Рой спросил, о чем я сейчас пишу, и я сказал, что о симфониях Гайдна и сонатах Моцарта, а потом сказал, что Терри Болсовер хочет взять у него интервью. Последнее заинтересовало Роя в большей степени, чем обе первые темы вместе взятые. Я спросил, чем занимается он, и он сказал, что собирается отказаться от заказа написать музыку к фильму о Ричарде Втором.

– Почему? – спросил я.

– Ну, видите ли, автор сценария – один тип из правых. Прославляет монархию и все такое прочее.

– А-а, понятно!

На протяжение всего этого диалога Сильвия не выдала ни единого звука, по крайней мере голосом, ибо при всяком движении она оглушительно гремела и звякала цепями, – куда до них самым изысканным браслетикам Вивьен! Официантка принесла нам горячее и удалилась нелепой походкой вразвалочку. Глядя ей вслед, Сильвия впервые за все это время произнесла:

– Почему эта идиотка так жутко двигается?

– У нее что-то с бедром, – сказал Рой. – Кажется, туберкулез. Это хозяйская дочка. Я их тут всех знаю.

Сильвия продолжала с полным ртом, жуя спагетти:

– Так почему же хозяин ничего не сделает?

– Он делает, только, очевидно, в подобной ситуации не так-то много можно сделать.

– Из этой конюшни, должно быть, кучу денег выколачивает. Это же видно, лет десять на ремонт ни пенса не потратил. – Она жевала и глотала, как во время конкурса «Кто быстрее всех съест»; возможно, соседке по квартире не пришлось накормить ее завтраком. – Почему бы ему не отложить чуть-чуть на лечение дочкиного бедра или что там у нее?

– Он уже выложил все, что у него было, на несколько операций здесь, в Швейцарии и в Америке, – как бы походя заметил Рой, – и до сих пор еще не расплатился с долгом.

Это могло бы, казалось, закрыть тему, однако Сильвия так не считала. Она пожевала еще некоторое время и сказала:

– Значит, на этом увял? Что же, не хватило мозгов поискать где-нибудь нормального врача? Скорее всего, и не пытался. Так, слегка посорил деньжонками для успокоения совести.

Это был чистейший нравственный вандализм в своей вполне зрелой форме, тот самый, который в иных сферах может воплощаться в виде зверского избиения старушек, если кругом никто зверски не избивает старушек, или стрелять в тушащего пожар пожарного, если никто не стреляет в тушащего пожар пожарного. И это еще не все. С еще большей очевидностью, и именно в силу удаленности от обсуждаемой темы, я осознал, почему Сильвия так привлекательна для Роя: она – наглядный воплотитель поступков, которые он сам, хоть и хочет, не смеет совершить; как бомбометатель для либерала, слишком почтенного, и трусоватого, и утонченного, и старого, и слишком пережитка капитализма, чтобы смириться с существованием бомбы. И – или.

Не произнеся больше ни слова, Сильвия поглотила спагетти, встала и удалилась. Я кинул взгляд на Роя.

– Молодая! – сказал он.

– Рой, забудем все, о чем мы спорили! Ведь это вовсе не так уж важно. Можете вести себя как оголтелый эгоист хоть всю оставшуюся жизнь, все это пустяки. Каков Рой Вандервейн как муж, отец, и любовник, и тому подобное, касается только Роя Вандервейна и очень узкого круга лиц, а лет через пятьдесят об этом никто и не вспомнит. Каков Рой Вандервейн как музыкант – касается только музыки, и это будет интересно много дольше. Ради Христа, бросьте вы это дерьмо, свои «Элевации номер девять», сосредоточьтесь на Малере. Это ваша работа. Это ваше призвание.

– По-вашему, музыка важней, чем секс? Да ну вас к богу в рай, Даггерс…

– На мой взгляд, очень даже да! По мне, лучше быть монахом, но в мире музыки, чем безотказным жеребцом, но без нее. Для меня тоже секс не последнее дело, и, может быть, я не слишком точно выразился насчет монаха и жеребца, только не в этом суть. А суть в том, что музыка важней, чем сексуальная жизнь Роя Вандервейна.

– Послушайте, старина, ей-богу, я никак не могу взять в толк, что ужасного в таком крохотном пустячке, как «Элевации номер девять»! Послушать вас, так прямо…

– Куда подевались остальные восемь?

– Ах, да это выдумка! Я хочу сказать, остальных просто не существует. Есть у «битлов» одна запись – хотя вас это не интересует. В общем, это просто некий каламбур. Ну, господи, элевация, девять дюймов.

– Полагаю, вы будете объяснять это публике в день премьеры? Или же приметесь демонстрировать…

– Ну конечно! Но я по-прежнему не понимаю, чем это вас так…

– Вы оскверняете… вы, такая известная личность, столь высокочтимая, причем по заслугам, вы способствуете осквернению такого высокого искусства, как музыка! В момент, когда она переживает такие трудные для себя времена, когда творят всякие типа Кейджа и Буле. Вы наносите удар прямо с тыла. Что говорить, подобрали нужный момент, сейчас самое время и подходящая ситуация, чтобы то, что вы сочиняете, пришлось в какой-то мере по вкусу всем, чего музыке, основанной на джазе, не удавалось после множества попыток. Но если только ваше барахло придется всем по вкусу, значит, вы погубите самое музыку!

– Подумаешь, носитесь со своей мелодикой как с бесценным сокровищем! Ведь новое – это просто трюкачество, веселая возня. Ах, если бы вы хоть раз смогли увидеть все в ином ракурсе!

– Веселая возня, которая погубит музыку! Хорошо, пусть я переусердствовал насчет того, что всем по вкусу. Но вы и в самом деле помогаете превратить музыку в забаву, в какую-то пустышку, как и то, во что они все одеваются, как театр, где актеры нагишом, как «люди-цветы», как экологическое искусство и прочее. А это позор! И для такого, как вы, в первую очередь. Потому что вы знаете большее. Вы можете рассказывать о том, что именно вам так приятно в безграничном восхищении, я не сомневаюсь, теперь вы получите его в полном масштабе, только все ваши коллеги и все ваши истинные друзья станут вас презирать! И я в том числе. В первую очередь я!

Рой мрачно налил себе еще вина и взглянул на меня; я покачал головой. Потом он снова взглянул на меня с кривой ухмылкой, которую я прежде у него не замечал, однако смысл уловил без труда. Он переваривал очередную дозу горькой микстуры, с моей помощью испытав омерзение к тому, что уже безоговорочно вознамерился совершить.

– Пожалуй, я все-таки выпью вина, – сказал я.

Он налил мне, становясь все мрачней.

– Она просто так взяла и ушла?

– Нет-нет, – сказал Рой. – Просто так она никогда не уходит. Только дав совершенно ясно понять, что сейчас намерена уйти. А вот и она!

– Пошли! – сказала, появляясь, Сильвия.

– Присядь, выпей кофе! – сказал Рой.

– Пошли! – Она одарила его гримасой, адекватной в исполнении гадким почерком призыву: «В постель!»

Рой поднялся. Я заявил, что на сей раз плачу я, и вытащил бумажник, однако Рой сказал, что сегодня запишут на его счет, а в следующий раз, пожалуйста. При выходе Сильвия толкнула под локоть какого-то человека, сидевшего за столиком у прохода, и он плеснул кофе на пачку сигарет, лежащую на столике, а Рой извинился. Мы шли к Рыцарскому мосту, накрапывал легкий дождик, и Сильвия прибавила шагу. Машины еле текли сплошным потоком.

– Тут мы такси никогда не поймаем, – сказала Сильвия.

– Пойду взгляну, где остановка автобуса, – предложил я.

– Вот! – сказала Сильвия, указывая пальцем.

Это был не автобус, а свободное такси, и оно действительно медленными толчками приближалось параллельно тротуару, на котором мы стояли. Рой махнул водителю. Аналогичный жест сделал одновременно с ним маленький смуглый человечек, возможно индус, который стоял ближе к такси, чем мы. В этот момент машины двинулись с места, и такси, проигнорировав индуса (с удивлением вытаращившего глаза), проехало мимо и притормозило рядом с нами.

– Почему вы не остановились перед тем парнем? – спросил Рой водителя.

– А мало ли, – ответил тот с выговором простолюдина. – Может, он мне лучше понравился.

– Но он же цветной!

– Так вы раньше подошли. Я считал, что это твое право, мужик!

– Немедленно развернитесь и подъезжайте к нему!

– Еще чего, тут разворачиваться не положено. Ладно, садишься или нет?

– Да полезай ты, идиот паршивый! – сказала Сильвия. – Не знаю, как тебе, а мне некогда!

– Я не желаю…

Словно мы все утро репетировали, Сильвия лягнула Роя под зад, я подхватил его прямо под мышки, она рванула дверцу, я плюхнул его на сиденье, Сильвия нырнула следом, и такси отъехало.

– Пока! – выкрикнула она из окошка, махнув рукой. – Большое спасибо! Привет!