Ни в оставшиеся часы этого дня, ни во весь следующий Ричард не видел своей жены. Взятые по отдельности, составляющие этого невидения ничего особенного не означали: ни ее ночевка в маленькой спальне по другую сторону лестничной площадки, куда она обычно перебиралась раз по пять в году после пары беспокойных ночей на супружеском ложе, ни отсутствие ее с середины дня – возможно, обычная ежемесячная поездка с ночлегом к старой кембриджской приятельнице в Мейденхэд.

Что касается Ричарда, он провел весь день в институте, разбираясь с некой рукописью, недавно всплывшей в одном из ленинградских архивов, якобы неизвестным вариантом блоковского «Балаганчика», который оказался на поверку искаженным и урезанным списком с двумя посторонними вставками. После нескольких неудачных попыток Ричард дозвонился Анне и сообщил, что чувства его неизменны, но увидеться с ней он сегодня не сможет из-за осложнений с женой. Даже при том, что самые сложные его осложнения касались самой Анны и ее стихов, то, что он ей сказал, было подленькой выжимкой из правды, по состоянию на текущий момент. Уже собравшись домой, он почти случайно открыл американский журнал по русистике и обнаружил в нем статью, дублирующую, вернее, предваряющую его рассуждения о блоковском тексте, причем в ней рассматривалась еще и третья, самая короткая вставка, которую он проглядел.

Следующее утро выдалось солнечным и теплым. Точно гуляка, проснувшийся после буйной ночи со свежей головой, Ричард лежал в постели, выжидая, в какой форме настигнет его похмелье – Анна с ее стихами или Корделия с ее выкрутасами. Ничего не дождавшись, он встал и отправился в ванную. Ванна, душевая кабина и два-три шкафчика были отделаны темно-серым материалом в прожилках, похожим на мрамор, но, говорят, гораздо дешевле и чем-то гораздо лучше мрамора. Тут же золотой стул, вернее, стул, покрытый золотой краской и изрядным количеством сусального золота, жался к золотому или как минимум позолоченному столику, увенчанному туалетным зеркалом в золотой оправе. На столике громоздились бутылочки, баночки, тюбики, флаконы, фиалы; в том числе, на выбор, девять или десять шампуней, некоторые из которых носили куда более громкое имя, чем просто шампунь. Средства, которыми пользовался Ричард, попадали к нему в белесых пластмассовых тюбиках, обязательно украшенных завлекательными надписями вроде «Сэкономьте 6 пенсов» или «15 % – бесплатно». В данный момент шампунь у него кончился, а он вознамерился помыть голову, поэтому наугад взял бутылку из шеренги на столике. Наугад потому, что какую бы он ни взял, она наверняка содержала удивительно редкую и сложную комбинацию практически недоступных ингредиентов, производимую только в Парагвае и специально доставляемую Корделии авиапочтой. Иногда она говорила, что эти средства – единственная роскошь, которую она может себе позволить.

А голову помыть, что делал он далеко не ежедневно, Ричард решил, потому что через час должен был заехать за Анной и отвезти ее в Беркшир, к знаменитому Котолынову, в надежде заручиться его поддержкой. Стоя под душем, который изнутри был куда скромнее, чем показался бы снаружи случайному посетителю, Ричард с приятным предвкушением, начисто лишенным беспокойства, с которым он совсем недавно думал об Анне, размышлял о предстоящей поездке. Почему? В русском языке наверняка найдется не меньше сотни поговорок, предостерегающих от того, чтобы задаваться такими вопросами. Даже не пытаясь вспомнить ни одну из них, Ричард сосредоточился на упоении солнечным светом и на обычных повседневных делах. Потом вдруг возникло необычное дело, которое заставило его вернуться в кабинет всего за несколько минут до отъезда.

– Это Ричард? – осведомился в трубке голос Фредди. Для человека совершенно трезвого она говорила слишком отчетливо.

– Да, а Криспин там? Вернее, здесь, или что там в таких случаях говорят? Словом, можно я, можно мне, мог бы я с ним поговорить?

– Ну конечно, а как там моя старая приятельница, как ее там, экая еще чертова рань, ну, Господи, Ричард, как там, как там старая кляча Нгорррнндуэлия, сегодня и вообще? Э-э…

– Спасибо, замечательно, – ответил Ричард, невольно подумав, что в общем-то Корделия не настолько уж хуже других, и если разобраться, жены все друг дружки стоят. – Криспин дома? – Вести по частной телефонной линии такие пустопорожние разговоры было не принято.

Раздался звук, будто кого-то не слишком аккуратно придушили, и вскоре вслед за ним – голос Криспина, слегка запыхавшийся, словно его оторвали от отжиманий, и исполненный особой приветливости точно они не разговаривали несколько месяцев. Замечательно, возгласил он, значит, вы все-таки едете нет, ничего такого особенного, о чем следовало бы помнить, кроме, конечно, того, что русским вообще нельзя доверять, особенно знаменитым и выдающимся.

Ричард проговорил в установившееся выжидательное молчание:

– Кажется, я попал в такое положение, что как минимум одной русской мне придется доверять. Не особенно знаменитой.

– Ага.

– Я подумал, что тебе лучше об этом знать.

– Правильно. А как это отразилось на внутриполитической ситуации?

– Внутриполитической?…

– Господи, я хочу сказать, Корделия знает? Ты ей собираешься…

– Я не сказал ей ни слова, все отрицал, но, по-моему, она…

– Но когда она неожиданно вошла в комнату и застукала тебя на юной дочери степей, она не поверила, что ты просто обучаешь ее камберлендской борьбе.

– Знаешь, мне пора ехать. Сегодня пятница, все ринутся из города в западном направлении.

– Прости, Ричард. Как бы там ни было, она знает.

– Практически да. Понятия не имею откуда. Честное слово, мне всегда казалось, что она видит только то, что хочет видеть, да и то в ограниченных количествах.

– Бывают эгоисты, которым хоть бомбы взрывай под носом – не заметят, если только им ненароком не оторвет ногу. А бывают такие, что посмей только дохнуть на цветочек в их садике – голову оттяпают. А еще бывают такие, которых бросает из одного в другое. Тебе стоило бы поболтать с Годфри.

– Ты не смейся, но Корделия сказала, что мы с ним очень похожи.

Это откровение Криспин проигнорировал. Помолчав минуту, он сказал:

– Кое-что из того, что он о ней рассказывал, звучит совсем не смешно. Лучше бы тебе это выслушать, для твоей собственной безопасности.

– Как-нибудь выслушаю. Ну…

– Для тебя ведь это в новинку, правда? Я имею в виду, все эти дела.

– Пожалуй, что так. Да, именно так.

– А как насчет чувства вины? Угрызения совести, самоедство. Раскаяние.

– Пока до этого, как до луны.

– Вот и держи их на таком расстоянии, а то отпихни еще подальше. Потребуется помощь – зови меня. Хотя, пожалуй, Годфри все-таки тебе лучше поможет. А на всякий пожарный случай, конечно, есть еще и Фредди.

– Да, конечно. Я потом дам тебе знать, как там с Котолыновым.

Если не считать многозначительного полуночного хлопка дверей спальни и двадцатиминутного взрева хорового пения в сопровождении оркестра, включенного на полуноте и столь же резко обрубленного на кухне, в час завтрака, Корделия ни звуком не дала о себе знать, – Ричард не видел ее уже почти двадцать четыре часа. Перед самым отъездом он подумал, не оставить ли ей записку с уведомлением что скорее всего, он еще вернется, однако сразу несколько причин, главной из которых была лень, помешали ему это сделать. Тем не менее он намеренно распахнул настежь дверь своего кабинета, разложил на виду всякие красноречивого вида бумаги, вроде раскрытых тетрадей и незаконченного письма к Халлету в пишущей машинке. Довольно для всякого, кто хочет понять намек, а тот, кто не хочет… может пойти и засунуть палец себе в задницу, – подумал он, завернув фразу с удивительной для себя лихостью.

Накануне вечером он заправил «ТБД», поэтому теперь сразу же влился в поток, стремящийся к югу, причем особое наслаждение ему доставило то, что удалось заставить усатого водителя-ученика с инструктором пообок панически затормозить метрах в двадцати от него. Так тебе и надо, подумал он. Сегодня замечательный день, и он едет за город с девушкой, ну, вернее, с существом женского пола. Что, кто-то так ее назвал? – удивился он. Ну что ж, всякий, кто посмеет, может пойти и…

Когда он подрулил к дому в Пимлико, девушка, или существо женского пола, выскочила на тротуар с такой стремительностью, что стало ясно – она заприметила его заранее. Ричард не мог ее ни с кем перепутать, но будь он человеком более галантным, он сделал бы вид, что в первый момент с трудом ее признал. Впрочем, даже он не мог не отметить, что она выглядит словно бы свежей копией с самой себя – помолодевшей и даже расцветшей. Щеки ее заливал нежный румянец, которого, он мог почти с полной уверенностью сказать, раньше там не было. Человек более тщеславный как минимум поразмыслил бы, не он ли тому причиной. Ричарду это даже в голову не пришло. Он стремительно вылез из машины и улыбнулся Анне.

– Как ты замечательно выглядишь, – проговорил он.

– Ты научишь меня говорить по-английски? – спросила она, целуя его.

– Да, если хочешь, только, конечно, это потребует времени.

– Это тебе. – Она подала ему небрежно сляпанный сверток из простой бумаги.

– Спасибо. Все зависит от того, насколько хорошо ты хочешь выучить английский, – сказал он, развертывая бумагу, доставая и расправляя замечательный сине-красный носовой платок.

– Ну, я знаю, что никогда не научусь говорить так же красиво, как ты по-русски.

– Мои любимые цвета. Как ты узнала?

– Догадалась. – Анна улыбнулась и кивнула головой.

– Боюсь, я тебе ничего не принес, любовь моя.

– Не страшно, это не имеет значения.

– Сколько, ты сказала, тебе лет?

– Я не говорила, но все равно спасибо.

– Что, хотел бы я знать, они себе думают? – проговорил чей-то голос по-английски. – Стоят, понимаешь, поперек тротуара и лопочут на своем дурацком языке, прямо как у себя дома. Что еще за язык-то, польский, венгерский? – Голос по-прежнему был слышен, поскольку его обладатель, патлатый господин средних лет, одетый как юнец на каникулах, продвигался вперед крайне неспешно. – Не тот, так другой, мне лично без разницы, а вам?

– Они, однако, тратят деньги в наших магазинах, – заметил его спутник, помоложе и покоротковолосее.

– Сразу видно, у этого парня костюм ненашенского производства.

– Извиняюсь, извиняюсь, английский друг, – окликнул Ричард, протягивая к нему руку – Где у вас есть парламент, премьер-министр и мистер спикер?

– Далековато отсюда будет, приятель, – ответил прохожий постарше, даже не пытаясь говорить медленнее или отчетливее. – Я бы на твоем месте взял такси. Или еще можно на автобусе. Понимаешь? Автобус?

– Еще Быг-Бен и Давунинг-стрыт?

– Стой где стоишь, автобус придет через минуту. Знаешь, что это такое – минута?

– Английский друг! – возгласил Ричард, кидаясь к нему с распростертыми объятьями. – Большой тебе спасибо от русский друг!

– Я и вообразить себе не могла, что ты способен на такие выходки, – сказала Анна, когда пространство перед ними внезапно очистилось. – В Москве бы это, может, меня не так удивило.

– Только не надо мне грузить всякую гиль про милых неотесанных сельских жителей, – рявкнул он. – Не забывай, я и сам из них.

– Ричард, откуда в тебе это?

– Да на меня впервые такое нашло. Ну, во всяком случае, впервые за долгое время. Наверное, это от отца. Он вечно вгонял нас с сестрой в краску, притворяясь пьяным или глухонемым. Однажды чуть не дошло до драки, когда он надумал изображать пьяного американца перед настоящим американцем. Акцент у него плохо получался. Как и у всех людей его поколения.

– А чем твой отец занимался? – Анна уселась на переднее сиденье «ТБД» и сноровисто пристегивала ремень безопасности. – Он еще жив?

– Нет, умер восемь лет назад, – ответил Ричард, поглядев на нее пристально, но без всякого удивления. – Что делал? Ну, продавал щетки, вернее, помогал их продавать.

– Зубные щетки?

– По большей части нет. В основном щетки, какие используют на производстве. Довольно скучно.

– Это он подбил тебя учить русский?

– Ну да, скажешь тоже. Просто еще в школе я как-то прочитал рассказ Чехова, по-английски, разумеется. Теперь даже не могу вспомнить, какой именно. Папа и до того считал меня ребенком со странностями, а тут и вовсе пришел к выводу, что я человек конченый.

Ричард надеялся, что, поведав все это, но не больше, он растормошит Анну и она заговорит о своей семье, может даже о своем брате, но надежда не оправдалась. Надо сказать, она и вообще мало говорила о своей жизни, все больше о разных местах в Москве, о московском транспорте, московских магазинах, – и это давало ему повод достаточно часто смотреть на нее. Собственно, иногда лучше бы ему было смотреть, что творится на дороге, – водитель цементовоза излил на них бурный поток забористого лондонского субстандарта, о котором Анна раньше знала только понаслышке.

Солнце все еще светило, когда они одолели тягомотину заторов, задержек и пробок на трассе. Как же без этого. Ричард, собственно, даже радовался этому, потому что досада помогала ему не бередить саднящий факт – что сидящая с ним рядом привлекательная, желанная девушка является в то же время непоправимо бездарным поэтом. Как бы там ни было, какая-то неизвестная сила старательно следила, чтобы все неприятности оставались на расстоянии, – так бывает с налогами, которых еще не потребовали, но обязательно потребуют, так же, наверное, бывает с нечистой совестью. Возможно, в его голове действительно шел процесс низведения ее поэзии до уровня – как там Пэт выразилась? – хобби. Однако о непосредственном разговоре на эту тему ему было даже страшно подумать.

Очень, очень нескоро они свернули с трассы на дорогу, которая вилась прямо посреди полей, а не на порядочном расстоянии от них. Анна перестала объяснять ему, что в Москве уличным воришкам уже нечем поживиться у прохожих, кроме надетых на них обносков, таких же, как обноски, надетые на всех остальных, и стала озираться по сторонам.

– Видимо, в такой маленькой стране волей-неволей приходится пускать в дело каждый клочок земли, – проговорила она сочувственно. – Впрочем, я думаю, все гости из России что-нибудь такое говорят и тебе уже надоело. Ничего, что я не оригинальна, а?

– Разве ты не оригинальна? Мне казалось, еще как. – Ричард начал говорить без тени иронии, но быстро сменил интонацию. – Да. Хотя, впрочем, ты знаешь, не так уж много я вижу гостей из России.

– Разве? Мне казалось, ты каких только русских не знаешь в Лондоне.

– В общем, немногих. Я на пушечный выстрел не приближаюсь ко всяким официальным лицам и их окружению, вот к посольству например…

– И правильно делаешь – они либо стукачи, либо зануды.

– Те, с кем я общаюсь, все, в общем, из одной категории – старики, которые осели здесь. Ну и, конечно, их дети, хотя иногда…

– Ты имеешь в виду эти несчастные полутрупы у госпожи Бенды и им подобных. Я все думаю о них, и всякий раз, как думаю дольше двух секунд, мне хочется повеситься. Я и других таких же видела. Наверное, профессор Леон с Хампарцумяном и эти их две старушки тоже из той же категории, просто их я лучше знаю. Все они – как персонажи из сказок; обреченные стареть и умирать, а внутри оставаться прежними, с теми же идеями, мыслями и воспоминаниями, как в тот день, когда они попали из настоящей жизни в заколдованный сад. Ричард, ну ведь ты наверняка знаешь и других русских, другого поколения.

– Да, знаю, хотя и немногих, но у нас с ними очень мало общего.

– Как, ведь у вас нет языкового барьера?

– Здесь они не хотят говорить по-русски, Анна, они хотят говорить по-английски, а еще лучше – по-американски. Это то, к чему они стремятся, ради чего приехали. Ты считаешь, они не правы?

– Разумеется, считаю. – При одной мысли об этом она вспыхнула от гнева. – Как они могли бросить свою страну? Они что, и семью бы свою бросили? Я не имею в виду уехать на время или выйти замуж, но бросить совсем, забыть, сделать вид, что у тебя вообще нет никакой семьи? Ты бы так смог?

– Ну, а если бы, предположим, отец бил меня? Без всякого повода?

– Даже если бы и бил! Тем более надо остаться! А кто защитит твою мать? Сестер, младшего братишку? Смотри, я – единственная русская в Англии, которая не стесняется говорить по-русски, которая, не хочу тебя обидеть, не хочет выглядеть ни англичанкой, ни американкой, – да, я попросила научить меня английскому, но это только из-за тебя. В России всегда было плохо, и всем ясно, что теперь становится еще хуже, скорее всего, лучше не станет никогда и уж всяко не на моем веку, но это моя родина, я там живу, там мой дом. Единственная беда во всем этом – то, что я люблю тебя, а твой дом – здесь, и ты ведь никогда не уедешь из Англии, правда, никуда и ни за что? Правда?

В последних словах прозвучала полная безысходность. Ричард порадовался, что парой минут раньше остановил машину и съехал на обочину.

– Я как-то об этом не думал, – проговорил он. – Но я люблю тебя.

Только сейчас он заметил, что на ней темно-красное платье, которое выглядит изящно и очень ей идет. Точнее, на его взгляд, оно выглядело таким же необычайным и поразительным, как любой из нарядов Корделии, и он чуть было не подумал, а хорошо бы Корделия оказалась здесь и объяснила, что между ее нарядами и этим на самом деле нет ничего общего. Нет. Все-таки не подумал.

– И пятиминутного разговора с тобой достаточно, чтобы понять, что ты никогда не уедешь из Англии. При одной мысли об этом ты становишься совершенно другим человеком. – Анна сидела и улыбалась ему, уронив руки на колени. – Я слышала, что ты сказал, любимый. А теперь давай-ка заводи машину и поехали. Я так полагаю, то, куда мы едем, не очень далеко от лондонской трассы.

– Всего несколько миль. Можно я…

– Ты о чем?

– Я так полагаю, ты раньше видела этого Котолынова?

– Никогда. Ричард, он же уже почти двадцать лет живет на Западе.

– Господи, неужели так долго? Ах, ну да, конечно, он ведь какое-то время провел в Гарварде, верно? Я все гадал, почему он не остался в Штатах.

– В Америке и без него слишком много русских писателей. Начиная с Солженицына.

– А. Ты хочешь сказать, он испугался конкуренции?

– Это одна из бед всех, кто уехал жить за границу. Каждого провозглашают истинным голосом России, а быть одним из дюжины истинных голосов не так уж весело. Понятное дело, Котолынов утверждает, что в Англии жить куда приятнее. Скорей всего, так оно и есть.

– Ты слишком строга к нему, Анна. Не забывай, он отсидел восемь лет в Воркуте, а потом еще была история с этой, как ее там…

– Что ты, я не осуждаю его за то, что он уехал, и никогда не стала бы осуждать. И никто из тех, кто знает, как оно там, не стал бы. Ни один русский. Испытали на собственной шкуре. Не надо, пожалуйста, я знаю, что мне лично очень повезло.

– У меня нет никакого права судить об этом. Прости.

– И все-таки ты чувствуешь мое осуждение и осуждаешь это осуждение.

– Ну, поскольку через несколько минут теб предстоит с ним встретиться…

– У тебя что-то на уме. Давай выкладывай.

– Ну… ты ведь, наверное, знаешь эту историю про Ахматову и ее сына. Про другую Анну.

– Она умерла, когда я была совсем маленькой Когда-то ее стихи были запрещены, но давно. А что случилось с ее сыном?

– Я не знаю подробностей, но, в общем, у ее сына были какие-то неприятности с властями. Или могли бы быть, если бы он не перестал чем-то там заниматься. И тогда… Ахматова стиснула зубы и написала оду Сталину и… его оставили в покое. Она поступилась своей совестью ради сына.

– И молодец, – без колебания отозвалась Анна. – А что ей еще оставалось? Совершенно правильно сделала, хотя, видит Бог, у нее просто не было выбора.

– Людям со стороны легко высказывать такие скорые и решительные суждения. Людям вроде тебя. Вроде меня, но и вроде тебя тоже. Но смысл моего рассказа не в этом. А в том, что, когда это случилось, никто не сказал ей ни слова. Ни упрека, ни сострадания, ни поздравлений, ни сочувствия, ни сожалений – ни слова, ни в осуждение, ни в поддержку. Ни молчания, ни отведенного взгляда. Ни от кого – ни от друга, ни от поклонника, ни от противника, ни от соперника, ни от бюрократа, ни от продавшегося властям писателя, ни от единого мужчины, ни от единой женщины. Потому что все поняли. Прости, Анна.

– Ты опять решил остановиться?

– Нет, ищу проселочную дорогу, уходящую вправо. Подожди-ка, кажется, вот она. Да, все правильно.

– С Котолыновым не совсем так, – помолчав, проговорила Анна. – Дело не в том, что он уехал, а в том, как он это преподносит. Будто все, кто остался, либо выродки, либо циники, либо стукачи.

– На самом деле ему только приписывают такие слова.

– В общем, да. Согласна с тобой.

– Кажется, мы почти доехали.

Они почти добрались до Верхнего Рэмсбери, деревни, в которой, по сведениям, обретался Котолынов, и вскоре почти выбрались из нее, не обнаружив никаких признаков «Розового коттеджа», его предполагаемого обиталища. Потом пожилой местный житель, одетый как браконьер из старого фильма, блеющим водевильным голосом объяснил им, куда ехать, а его стоявшая рядом родственница-или-знакомая, рослая девица в парадном костюме для верховой езды, тем временем молча на них пялилась. Плакат в окне соседнего магазина «Товары для здоровья» приглашал ознакомиться с имеющимися в продаже разнообразностями, ни больше ни меньше.

Когда они отъехали, Анна начала было:

– Этот человек из тех…

– Никоим образом. Те уже повывелись, во всяком случае в Англии. Уж всяко на юге Англии. Прости, этот «Розовый коттедж» не дает мне покоя. Тут что-то не так. Такого названия просто не может быть.

– Почему? Простенькое, миленькое названьице…

– В том-то и дело, как раз такие названьица настоящим коттеджам, в которых живут люди, и не дают. Разве что для смеха. А, наверное, это он и есть.

– Я не понимаю, Ричард.

– Первый поворот налево после автобусной остановки. Скорее всего, окажется, что никакой это не коттедж, а мусорная свалка. Или вертолетный ангар.

– А я думала, только в России вещи не называют своими именами.

– Извини, любимая, я просто немножко нервничаю – из-за этой встречи с Котолыновым.

– Мне казалось, вы с ним знакомы.

– Нет, встречались пару раз на пару минут, много лет назад, когда он приехал из Америки. Ну вот мы у цели. Окончательно и бесповоротно у цели, Господи прости, как сказал бы Криспин.

Указатель в форме пальца указывал в сторону «Розового коттеджа», туда, где сквозь ворота, для пущей надежности помеченные надписью «Розовый коттедж», открывался вид на компактный домик, построенный или полностью перестроенный году этак в 1980-м, украшенный табличкой «Розовый коттедж». Между изгородью и домом были в изобилии посажены многочисленные растения, и все, которые Ричард сумел разглядеть, оказались розами. Некоторые из них даже пытались вскарабкаться на стену у крыльца. По Анне было заметно, что она думает, какое тут все английское.

На призыв нежданно простецкого звонка без промедления явился гладко выбритый мужчина лет шестидесяти, в поношенных серых фланелевых брюках и в теплой рубахе.

– А, милости просим, – проговорил он приветливо с американским акцентом. – Никак доктор Вейси и мисс Данилова?

– Они самые. Мы хотели бы видеть мистера Котолынова.

– А вы его и видите, и будете видеть, пока не повернетесь ко мне задом. Я Котолынов. Заходите.

Внутренняя обстановка коттеджа, по понятиям Ричарда, была выдержана в сдержанно-американском стиле, точнее говоря, не в типично английском и не в восточноевропейском, впрочем, улавливал он это только по разрозненным деталям, например по мимолетному дуновению стужи, насланному кондиционером. Для начала он немного потаращился на Котолынова, который в ответ от души похохотал над ними обоими, в основном над ним.

– Я знаю, как это гнусно с моей стороны, но просто не могу удержаться. И знаете, в общем не вижу особой нужды удерживаться, потому что именно так я веду себя здесь все время. – Он помолчал. – Или почти все время. – Обернувшись к Анне, он мгновенно и всецело преобразился, как преображается всякий двуязычный человек, переходя с одного языка на другой, а может, и не только с языка на язык. – Примите мои душевные извинения, госпожа Данилова, за то, что я не сразу обратился к вам с родной речью. Это следствие жизни за пределами России.

– Конечно, – с улыбкой кивнула Анна. – Но я сразу вас узнала.

– Надеюсь, не по фотографиям, где я весь волосатый? Или, Боже сохрани, не по акценту?

– Нет, у вас вид русский.

– Дерьмо поднебесное, – высказался Котолынов, мгновенно переходя на английский. – Боже меня сохрани еще раз, только русская могла это заметить. Вы знаете английский?

– Недостаточно, чтобы говорить, – ответила Анна.

– Жаль. Мне теперь по-английски проще.

Он посмотрел на Ричарда, который высказал вслух то, о чем думал практически с самого приезда:

– Вы сильно изменились за последние годы. Я видел вас в какой-то телепередаче в середине восьмидесятых, и тогда вы были – ну, весьма и весьма русским.

Котолыновские манеры снова переменились, и он заговорил, подделываясь под англичанина:

– Ну конечно, тогда я еще был высланным русским писателем, этаким, понимаете ли, господином, с ног до головы в проблемах адаптации к новой культуре, да еще и с бороденкой – вернее, с тем, что успело отрасти за две недели. – Его опять снесло в американский акцент. – И было это довольно гнусно с моей стороны, и я тогда принял твердое решение: никогда больше не выступать в этой роли. Так, прежде чем мы все усядемся…

Анне, которой, судя по виду, удавалось уследить за общим смыслом диалога, было объявлено, что ей наверняка нужно в уборную, и чуть ли не приказано отправляться наверх. Котолынов усадил Ричарда перед широким окном, открывавшим вид на еще некоторое количество роз и непритязательную садовую скульптурку.

– Кофе, доктор Вейси? Или спиртного?

– Ни того ни другого, спасибо.

– Я признаю, что еще довольно рано, но иногда умеренная порция «Блэк Джека» со льдом в это время дня действует на меня очень умиротворяюще.

Котолынов подошел к шкафчику, напоминавшему буфет.

– Вы, похоже, досконально сменили облик.

– Здесь, в деревне, меня зовут американцем. Нет смысла останавливаться на полпути.

– А почему вы уехали из Америки?

– Я выяснил, что в Англии могу быть непохожим на других, не будучи при этом русским. Впрочем, есть и другая причина, которая, возможно, всплывет позднее. А пока скажите-ка мне, Ричард, какого вы мнения о ее стихах? Ну ладно, тогда я скажу за себя. По-моему, откровенное дерьмо.

– Значит, вы не подпишете ее обращение.

– Этого я не сказал. А как насчет вашего имени, оно там будет?

– Меня, собственно, об этом и не просили. – Ричард поколебался. – Я тоже считаю, что ее стихи – дерьмо.

– И правильно делаете, профессор, – согласился Котолынов, поднимая свою рюмку. – А на вид эта Аннушка очень даже ничего, а? – Он сделал паузу и бросил на Ричарда быстрый взгляд. – Да, я догадываюсь, что вы можете оказаться в очень щекотливом положении. И тем не менее.

Что-то такое в убранстве комнаты бросилось Ричарду в глаза – он не мог точно сказать, что именно, – что заставило его спросить:

– Вы ведь женаты, мистер Котолынов?

– Энди. Уменьшительное от Андрей. Да, женат. На американке. На сегодня я ее услал из дому.

– Вы услали из дому – американку?

– Конечно. Такое тоже возможно только в Англии. Вы уверены, что не хотите выпить? Да, я не совсем понял, что это за затея и с какой стати человеку вроде вас во все это ввязываться?

– Половину вашей порции. В общем-то ни с какой, только…

Появилась Анна, причем очень постепенно, словно давая мужчинам возможность, если потребуется перегруппироваться. Котолынов вовсю трудился, передвигая стулья, обозревая их и передвигая заново доставая печенье, сожалея о позорном отсутствии чая, осведомляясь у Анны, без тени любопытства, как ей нравится в Англии. Роль радушного русского хозяина он играл не с таким блеском, как роль американского эмигранта. Через несколько минут он заговорил:

– Скажите-ка мне вот что: кое-что я уже слышал от своих лондонских друзей, но что вам известно о мистере Криспине Радецки, и почему он взял на себя труд возиться с обращением к советскому правительству, с требованием исправить то, что весь мир воспримет, если вообще воспримет, как досадную ошибку местных судебных или тюремных властей? Почему?

– Мистер Радецки – юрист и бизнесмен чешского происхождения, – с готовностью отвечала Анна, – который, пользуясь своим колоссальным влиянием в Англии, помогает мне выступить с заявлением, обличающим варварство и произвол так называемой системы правосудия, по-прежнему не изжившей себя в Советском Союзе, выставить ее на международное порицание и вынудить советские власти признать, что они действуют вразрез со своей собственной конституцией. Даже то, что представляется досадной ошибкой местных властей…

– Нет-нет, я не о том, хотя я сам виноват, неправильно выразился. Как бы там ни было, вы ведь, Анна, сейчас цитируете мистера Радецки, он именно так говорит об этом деле? И именно в таких словах?

– На самом деле, нет. Я обобщаю его мысли, говорю то, что он мог бы сказать.

– Если бы говорил такими словами. А вы сами, голубушка, что думаете, почему он в это ввязался?

– Ну, естественно, я очень ему признательна, но в общем-то это не так уж его обременяет. Все сводится к тому, чтобы найти по справочникам или спискам телефоны нужных людей и позвонить им. Кроме того, я полагаю, что он получает удовольствие и удовлетворение от возможности продемонстрировать…

– Вот в этом я ни на миг не сомневаюсь, – прервал ее Котолынов, доставая почти непочатую пачку «Кэмела» и рассеянно закуривая, – другим он сигареты не предложил. – Хотя я никогда с ним не встречался, в это я охотно верю. Что-нибудь еще? На предмет почему?

– Я упомянула, что он чех по происхождению.

– Упомянули. И что из этого следует? У него появилась возможность насолить потомкам людей, которые много лет назад подмяли под себя его страну и до сих пор держат ее в подчинении. Раньше мы это называли национализмом. – Он кивнул Ричарду, словно заручаясь его согласием. – Разве не таковы побуждения мистера Радецки, Анна?

– Он хочет насолить русским или хотя бы показать, что он их противник. Наш противник.

– Ваш противник. Я американский гражданин.

– Наш противник в историческом смысле. Я полагаю, в 1948 году вы еще были советским гражданином, да и позднее тоже.

– Хорошо, убедили, Анна. Наш… противник. Сколь вы, однако, эрудированны для русской девушки вашего возраста. Ну ладно, вы можете еще что-нибудь добавить? Я имею в виду, о мистере Радецки.

– Пока только то, что, по его словам, он впервые в жизни участвует в кампании, которую можно рассматривать как вызов русским властям; возможно, он понял, что пора продемонстрировать свое отношение в действии.

Котолынов выпустил долгую струю дыма.

– А то будет слишком поздно.

– Я бы хотел напомнить, что Криспин такой же чех, как мистер Котолынов – русский, – вмешался Ричард. – Если разобраться, даже еще меньше. Криспин – урожденный гражданин Великобритании, сын натурализованных британских подданных. Он…

– Кроме того, – перебила его Анна, – у него есть еще один повод, очень веский, считать себя противником Советского Союза, но я пока намеренно о нем не упоминала.

– И не упоминайте, дорогуша, – еще стремительнее прервал ее Котолынов. – При всем вашем расположении, уважении и признательности к мистеру Радецки, вы его не одобряете, и это было ясно с самого начала. Он богач, он буржуй, он, как вы только что чуть сами не сказали, капиталист. В сложившейся ситуации вы не можете позволить себе роскошь осуждать его за это. Что бы вы там ни говорили, вы играете в политическую игру, а даже люди с большим весом в политике, чего о вас не скажешь, не всегда могут позволить себе разборчивость в выборе союзников. Это вам любой марксист скажет.

Ричард вставил, довольно запальчиво:

– На самом деле Криспин не приемлет коммунизма прежде всего из-за вопроса о правах человека, хотя, возможно, среднему марксисту и не хватит ума это понять.

– Я не марксистка, – добавила Анна, хотя, по мнению Ричарда, недостаточно возмущенно, а на лице Котолынова на миг появилось свирепое выражение.

– Знаю я этих «немарксистов», – проговорил он. – То же самое, что и «нехристиане». С той лишь разницей, что к первым я отношусь с определенной нежностью, потому что сам когда-то им был. То бишь марксистом. Господи помилуй. Подумать только.

– Я смотрю, вы оба пьете, – заметила Анна, – Может, нальете и мне?

– О чем разговор, милая немарксисточка. То есть, конечно, душенька, простите меня. Чего вам предложить? Бурбон, скотч, джин? Или предпочитаете воду?

– Я так полагаю, водки у вас нет?

Котолынов расхохотался еще безудержнее, чем при знакомстве.

– Если кому и требовалось лишнее доказательство вашей полнейшей безвредности, – проговорил он, все еще посмеиваясь, – вы его сейчас предъявили. Вредоносный человек, сидя там, где вы сейчас сидите, запросил бы коньяка. Есть у меня водка. Правда, не исконный продукт, полученный путем перегонки опилок и обезьяньей еды, который так ценили московские знатоки в мое время. Вот, «Смородинская», – возгласил он и зычным голосом зачитал, переводя с английской этикетки: – «Изготовлена по технологии «Сыновей Петра Смородина», поставщиков двора Его Императорского Величества, 1888–1917». Впрочем, думаю, американцы здорово усовершенствовали эту самую технологию. Вам как налить, Анна? Со льдом? Или водкатини?

– Просто водки, – проговорила Анна, улыбаясь совсем не заискивающе и не вызывающе, за что понравилась Ричарду еще сильнее, чем раньше.

– Может, и вам чуть-чуть для бодрости, Ричард… Вам известно, что Сталин, говорят, любил приправлять водку острым перцем? С чувством юмора у него все было в порядке. Ну, вроде бы мы разобрались, о чем идет речь. Политика. Все это – политика. Определенной разновидности или сразу нескольких разновидностей для Криспина Радецки. Своей разновидности для каждого из нас. Я прав, дружочек? Ведь согласитесь, вы испытаете разочарование, если вашего брата вдруг ни с того ни с сего возьмут и отпустят. Да, вы почувствуете радость и облегчение, но еще и разочарование. Вы не просто вынуждены делать политические заявления, вам еще и нравится их делать. Как и мистеру Радецки. Я прав?

Бросив взгляд на Ричарда и поразмыслив про себя, Анна утвердительно качнула головой.

– Хорошо. Замечательно. Тут я на вашей стороне. На самом деле я сильнее на вашей стороне, чем вы сами, как бы глупо это ни звучало. Мой отец был врагом народа. Ну ладно, тут, если поискать, может, и можно было бы найти какие-то основания. Двенадцать лет. Моя мать была женой врага народа. Тут какие уж могут быть основания. Восемь лет. Я оскорбил советского чиновника при исполнении служебных обязанностей. Признан виновным. Восемь лет. Потом была та, которую я любил. Ей тоже дали восемь лет, за аморальное поведение, но она не досидела свой срок до конца. А ведь у меня были и другие друзья.

Я говорю вам все это, – продолжал без паузы Котолынов, – чтобы вы поняли, что вовсе не из-за того, что я не верю в ваше дело, не разделяю, полностью и всецело, ваших взглядов, не испытываю того, что по-английски называется commitment, – тут он бросил взгляд на Ричарда, – я отказываюсь подписать ваше воззвание. Мое решение неколебимо. У меня есть на то свои основания, но вам, возможно, недосуг их выслушивать. Если все-таки хотите выслушать, милости прошу остаться. Если нет…

Ричард подошел к Анне, сел с ней рядом на кожаную кушетку и взял ее руку.

– Мы останемся, – сказал он.

– Беда вашего воззвания и вашей акции вот в чем, – начал Котолынов, потом протянул руку и поставил недопитую рюмку на полку, куда трудно было дотянуться. – Прошу прощения. Мои личные возражения вызваны тем, что ваши действия имеют привязку к одному из аспектов литературы. Творчество Анны, ее статус, сам факт, что она пишет стихи, используются в политических целях. С этим я не могу согласиться. Во всем мире литература ищет спасения от политики, и если не оказывать сопротивления, политика задавит литературу. Литературу нельзя задавить извне, уничтожая писателей, запугивая их, не издавая их книг, хотя, как все мы имели возможность наблюдать, можно попытаться это сделать, устроить изрядный переполох и от души поразвлечься. Однако гораздо действеннее другое – заставить писателей уничтожить литературу своими руками, уговорив подчинить ее политическим целям, как вы и предлагаете.

Как я сказал, это происходит во всем мире. Может быть, я и преувеличиваю, возможно, в Исландии, или Швейцарии, или Уганде, или Сингапуре это не так. Да нет, в Уганде-то уж наверняка так, а? Да и в Сингапуре тоже. В России это очень долго было именно так, гораздо раньше тысяча девятьсот тридцать первого года или там, к примеру, тысяча девятьсот семнадцатого. Если ограничиться рассмотрением того, чем занимаюсь я, то есть романа, в России он прожил свою жизнь от рождения до смерти менее чем за сто лет. Как литературный жанр он сохранился и по сей день, но полностью превратился в политику. Даже произведения, я имею в виду романы, Солженицына, великого писателя, вернее, писателя, который мог и должен был стать великим, подпорчены тем, в чем он и сам не раз признавался, – неотделанностью, дурной композицией, многословием, результатом того, что он варился в котле советской литературы. А еще они подпорчены, вконец испорчены, изничтожены тем, чего он никогда не признавал: каждое написанное им слово – политика. Возьмем «Доктора Живаго», которым так восхищаются на Западе. Вот пастернаковская поэзия сумела устоять, осталась незапятнанной. Стихи, наверное, проживут дольше прозы. Хотя, должен вам сказать, и здесь видны все признаки беды.

Я хотел бы, по возможности, ничего не говорить о самом себе, однако кое-что придется сказать. Когда у меня никого не осталось, никого, кто мог за меня пострадать, мне удалось уехать в Америку. Там у меня появилась возможность писать, говоря точнее, я смог закончить и опубликовать большую трилогию из русской жизни, благодаря которой, сколько я понимаю, вы в конце концов и оказались здесь. Я ее закончил. Я хотел назвать ее «Поздняя весна», потому что, как мне казалось, это книга о человеке, который не сумел обрести любовь в молодости, но обрел ее позднее. Однако напечатана она была как «Изгнанник в снегах», поскольку издателю показалось, что это книга о лагерях, советской власти и КГБ, по крайней мере, так он мне сказал. И когда я прочел уже изданную книгу, я понял, что он прав. Там что ни слово, то политика. Да и не могло быть по-другому. Подождите, не перебивайте, не надо пока ничего говорить.

Что я сделал дальше? Денег мне хватало, поэтому я больше не писал, учил английский, преподавал, читал лекции. Я задумал написать роман по-английски. Для начала только один, но чтобы за ним последовало несколько или даже много других – мне было всего сорок семь лет. Однако вскоре я понял, что страна, где я живу, очень умные и милые люди, среди которых я живу, не признают романов. Им больше нравятся книги – разумеется, книги об Америке, – которые даже и не называются романами. Ну а уж если книга, по дурной авторской прихоти, оказалась романом, пусть в нем будет как можно меньше вымысла. Может, все дело в том, что американцы – люди впечатлительные и от того, что кто-то придумывает из головы, из ничего, людей и события, им становится не по себе. Ну, а если уж вам очень хочется написать роман, не надо, пожалуйста, рассказывать о жизни и смерти каких-то там персонажей, о детстве, любви, женитьбе, разлуке, об утратах, страданиях, душевной боли, угрызениях совести, мужестве – все это старье вызывает чувство неловкости. Не надо нам никакого воображения, никакого искусства, нам нужна только констатация фактов. Факты – вообще хорошая вещь, вы заметили, что теперь не только люди, а даже здания, футболки, тарелки в ресторанах стали констатировать факты? Факты в романах – особого толка, потому что они относятся – догадались к чему? Правильно, к политике. Хиросима, Уотергейт, Вьетнам, не говоря уж о Камбодже, фашизм, расизм, феминизм, гомосексуализм, причем не что-то одно, а все скопом, плюс еще Голливуд, потребительство и, как его там, Господи прости. Теперь вы поняли, что для меня это было все равно как снова оказаться в России?

Куда же мне было податься? В Австралию, писать романы про Айерс-Рок, Порт-Джексон и Галлипольскую операцию, или в Новую Зеландию, писать, я уж не знаю, про маори и ядерный зонтик, или в Южную Африку, писать про Южную Африку? Если писатель живет в Гибралтаре, ему полагается писать про британское господство или испанские притязания, или и про то, и про другое, хотя он мог бы писать, например, про обезьян. Вот я и приехал в Англию, где большинство читателей считает, что писать надо только автобиографии, или общественно-исторические книги, или скандальные хроники, но все-таки еще не вымерло меньшинство. А возможно, я просто понял, что мне пора где-то осесть.

Почти сразу же Анна спросила:

– А как насчет осесть в Москве?

– В Москве! – повторил Котолынов, точно она говорила о Лхасе или мысе Горн. – Где больше не пишут ничего достойного названия романа. В единственном месте в мире, где литература задушила себя своей собственной рукой. Писателей винить не в чем, у них под рукой целых семьдесят лет реальности, о которых надо поведать миру. Плюс… кое-какие философские взгляды, которые надо изложить на бумаге. Или я не прав?

– Правы. Но там стихи пишут по-прежнему.

– Ах да, стихи. Вы уж меня простите, Анна, но мое воззвание к миру заключается в том, что я не подпишу вашего документа. В некотором смысле оно не менее значимо, чем ваше. Оно сводится к тому, что литература важнее, чем политика. У всех у нас разные понятия о своем так называемом призвании, однако то, что я писатель, для меня, как человека и как писателя, важнее, чем для любого другого то, чем занимается он, – надеюсь, я не слишком запутанно выразился. Важнее, чем для художника то, что он художник, а для композитора то, что он композитор, важнее, чем для любого, кроме, пожалуй, священника. А если у человека нет этого ощущения, так тогда, знаете ли, пусть лучше идет в шоферы. Да. Что ж, вот и все, конец истории. – Впрочем, взгляд, который он бросил на Ричарда, уклончивый и иронический, говорил, что по крайней мере последнее его высказывание не стоит принимать на веру.

Анна освободила свою руку из Ричардовой.

– Вы утверждаете, что литература важнее политики. Я признаю, что вы заслужили это право. А как по-вашему, литература важнее человеческой жизни?

– Нет. Литература связана с людьми уж всяко не меньше, чем политика.

– Однако еще никто не умер с голоду из-за недостатка слов.

– Я, кажется, припоминаю, что когда-то это утверждение оспаривалось в очень высоких кругах. Однако, солнышко, если мы с вами заведем эту волынку, Ричард пожалеет, что выучил русский. Вместо этого, Анна, у меня к вам огромная просьба: я сказал, что никогда больше не приеду в Москву, и я действительно не приеду, но меня по-прежнему интересует, что там происходит, от пустяков, вроде положения дел в Союзе писателей, до серьезных вещей, вроде того, где теперь покупают лампочки. В мое время один славный человек таскал их с радиостанции. Умоляю, расскажите. А между делом можете выпить еще водки, или, если хотите, кофе, или стаканчик лимонада, который так хорошо делает моя жена. Она еще девочкой научилась в Джорджии. Кстати, Грузия по-английски тоже «Джорджия», и две эти Джорджии очень во многом похожи. И там, и там растут фрукты.

Ричард, как и Анна, выбрал лимонад, в котором для пущей изысканности, чуть-чуть не хватало сахара. Минут через двадцать он услышал, как где-то вдалеке открылась и сразу же закрылась дверь. Котолынов резво вскочил и вернулся с большим голубым тазом, наполненным срезанными розами всевозможных размеров и форм, чайными, алыми, кофейными в разной степени розовыми, терракотовыми, белыми. Быстрыми, спорыми движениями он рассовал их по белым вазочкам и плошечкам, которые неприкаянно стояли тут и там. Вода доливалась из специального кувшина.

– Воздух здешний нам подходит, – сказал он Ричарду по-английски, – а вот почва немножко гравистая, это не по нам.

– Розовый коттедж, – произнесла Анна по-английски, улыбаясь Ричарду.

Котолынов покаянно перешел обратно на русский:

– Вы уж меня простите, просто на эту тему как-то удобнее говорить по-английски. Да, все они из нашего сада. Кое-что я там делаю сам, бывает, что и стоя на карачках, прошу заметить, но срезать их приходит моя помощница. Ну-ка… взгляните вот на эту красавицу, разве не прелесть? Будто из чистого золота. Поди опиши словами. – Он затушил недокуренную сигарету. – Знаете, когда я вижу такие вот дивные вещи, я всегда вспоминаю одного типа, которого знал в Воркуте. Он был из… из надсмотрщиков. Больше всего он любил досматривать за ужином. Он ходил по столовой и этаким подчеркнутым движением доставал из вашей миски какой-нибудь кусок, ну, возможно, и не из вашей, а из миски соседа, и всегда только один, но это обязательно был очень вкусный кусок, например картофелина. Только это он и делал, вернее, ничего другого я за ним не замечал. Тем не менее я очень отчетливо его помню. Настолько отчетливо, что, всякий раз глядя на свои розы, думаю, как бы он осатанел от этого зрелища. Надеюсь, вы меня поняли.

Выпьете еще на дорожку? Да бросьте, ну, пожалуйста, на посошок. Ну, прошу вас.

Когда появились розы, Ричард подумал, что к ним-то и сводится тот заключительный жест, которого он ждал, однако, когда перед ним и Анной поставили щедрые «посошки», он понял, что жест еще впереди. Анна, судя по всему, тоже чего-то ждала.

Котолынов поймал ее взгляд. Сверкнув глазами, он проговорил:

– Боюсь, если вы вдруг надумаете отдать дань дряхлой традиции, в этом доме запрещены любые тосты, кроме здравиц Королеве и президенту Соединенных Штатов. Однако, принимая во внимание все обстоятельства… удачи нам и всем тем, к кому обращены наши мысли. – Он осушил свою рюмку, поставил ее на стол и посмотрел на часы: – Без пятнадцати час. Отлично. Как доедете до деревни, поверните налево, и по правую руку увидите «Кор Англэ», где, несмотря на претенциозное название, подают сносный обед. Я заказал вам столик на час. Не прикасайтесь к их кларету, а вот красное бургундское у них очень недурное. – Котолынов проводил их до входной двери и тут оставил. – Прошу прощения, я сейчас.

Анна коснулась Ричардова рукава, а потом пошла вперед, к машине. Появился, посмеиваясь себе под нос, Котолынов, с двумя томиками в ярких бумажных обложках, которые он вручил Ричарду. Верхний был озаглавлен «Байкальское чудище». Тогда же и позднее, по большей части позднее, Ричард прочел:

Эндрю Коттл – американец, свободно говорящий по-русски. Некоторое время учился в Москве и, поскольку отец его работал в Управлении лесного хозяйства, получил возможность непосредственно познакомиться с отдаленными уголками СССР. «Байкальское чудище» – четвертый из серии популярных романов о полковнике Томском, действие которых разворачивается во времена царей на русском «диком Востоке». «Вашингтон пост»: «Коттл разработал свой собственный жанр крутой, забористой приключенческой книги без школярской героики Флеминга». «Обсервер» (Лондон): «Шпионские приключения в старой России, за тысячи верст от банальностей холодной войны».

Все еще ухмыляясь, Котолынов следил, как Ричард пробегает строки глазами.

– Хочу вас сразу заверить, – проговорил он по-английски, – что все киргизы, туркмены и прочий сброд здесь абсолютные сволочи, и всем глубоко наплевать, какое там хреново «дело» они отстаивают. С другой стороны, в конце концов выясняется, что байкальское чудище – это всего-навсего пресноводный тюлень, который водится только в этом удивительном сибирском озере, о чем вы, возможно, и знаете, зато они нет. Ну что ж, рад был познакомиться, Ричард. Удачи вам.

Они обменялись рукопожатием. Все так же по-английски Ричард задал вопрос, который никогда не задал бы англичанину:

– Как вы думаете, все в конце концов образуется?

– В конце? В каком конце? – Котолынов опять на миг ощерился. – Она славная девочка. Достаточно умненькая, чтобы держаться тактично. Этакая негласная диссидентка, одна из последних, сколько я понимаю. Берегите ее, пусть даже она и никудышный поэт. Поэт ведь все-таки. И…

Он заколебался и, больше ничего не сказав, приветственно приподнял шляпу и скрылся в доме.

Анна разглядывала сочно-желтые разлапистые розы на кусте за углом, разглядывала с особой пристальностью, словно ждала от них какого-то наития. Заметив Ричарда, она зашагала к машине, возле которой они и встретились. Почему-то, сам не зная, почему, за что и до какой степени, он ждал от нее холодности, однако она улыбнулась ему открытой улыбкой. Походя поцеловавшись, они сели в машину. Прежде чем они отъехали, Анна проговорила:

– Какой замечательный человек. Такой жизнелюб. Я относилась к нему с предубеждением, но он совершенно меня очаровал. Теперь я его уважаю.

Ричард повернулся и поцеловал ее с гораздо большим жаром, чем прежде.