– Мне в высшей степени противно это тебе говорить, Ричард, – раздался в телефоне голос Годфри, – но лучше бы тебе вернуться.

– Что, прямо сейчас? Но я только что…

– Если это тебя не очень сильно затруднит, лучше бы поскорее. Уверяю тебя, когда ты ее увидишь, ты скажешь спасибо, ну, вернее, ты поймешь, почему тебе надо было вернуться. Я никогда ее такой не видел. В общем-то ничего особенно тревожного. На первый взгляд.

– Что именно случилось?

– Она позвонила час назад. Поймала меня на пороге. Сказала, что ездила к друзьям за город с ночевкой, вернулась – ты исчез, записки не оставил, забрал одежду и всякое такое, будто для долгой отлучки, а в дом залезли, но ничего не взяли, а с тобой была женщина. Это все с ее слов. Особенно она напирала на последний пункт.

– О Боже, – проговорил Ричард, бледнея. Зеркала в гостиничном вестибюле не оказалось, и подтвердить его подозрения было нечему, но он почувствовал, что побледнел. Некоторое время он молчал, уклоняясь от ответа. – Всего-то пять минут. Ну, может быть, десять.

– Я так полагаю, это та, которую я…

– Да.

– И где бы ты сейчас ни был, она…

– Да. Завтракает в ресторане.

– Ну, надеюсь, дело того стоило.

– Спасибо за участие, Годфри. Я пока еще не знаю, стоило или нет, да и откуда, но в определенном смысле оно стоило чего угодно.

– Рад за тебя. – В голосе не прозвучало ни откровенного дружелюбия, ни откровенного сарказма. – Ладно, я побуду с Корделией до твоего приезда. Около полудня? Скажи-ка мне, а когда точно ты сообщил Криспину, где вы находитесь?

– Сразу же, как нам дали ключи.

– Ты, видимо, предчувствовал подобную передрягу, когда оставил мне это ничего не сообщающее сообщение.

– Передряга никогда не заставит себя ждать.

Годфри, к изумлению Ричарда, ответил:

– Про это наверняка есть какая-нибудь русская пословица.

– Не сомневаюсь. Я пошел собираться. Спасибо.

Мало на свете мужчин, которые в этом месте отказали бы себе в удовольствии сказать: «Когда-нибудь и ты меня так же выручишь», но Годфри удержался. Он просто хмыкнул и повесил трубку.

В предшествовавшие двадцать два часа Ричард и Анна о многом переговорили, однако не обо всем на свете и даже не обо всем из того, что касалось их лично. В частности, они долго подбирались на цыпочках к вопросу о Корделии, а когда подобрались, пронеслись по нему галопом. Можно сказать, во всех их замыслах она многозначительно отсутствовала. Ричард отметил, что Анна продемонстрировала безупречный такт. Другими словами, она говорила о Корделии настолько мало, насколько это было в человеческих силах. Видимо, подумал он, его дальновидная политика держать их подальше друг от друга все-таки себя оправдала.

– Нам бы в любом случае пришлось вернуться, – заметил Ричард, когда они ехали обратно. Перед отъездом он сказал Анне, что его вызвали в Лондон срочным телефонным звонком по официальному делу. Ему казалось, что это невнятное объяснение предпочтительнее и любого приближения к правде, и полного молчания, – и то и другое, как он понимал, могло быть воспринято как знак его внезапного и не слишком галантного охлаждения. Да и вообще, русские привыкли к необходимости вечно куда-то ходить по официальным делам. Большая часть этих размышлений, если не все они, заставляли его чувствовать себя распоследней гнидой, но в голове у него и без того накопилось столько мыслей, приводивших к тому же выводу, что от новых было ни жарко ни холодно.

Если Анна и представляла себе ситуацию лучше, чем ей полагалось, она об этом молчала. Кроме того, минут через десять после их отъезда разразилась крайне своевременная гроза, которая на некоторое время отвлекла ее внимание. Впрочем, оставшегося времени ей вполне хватило бы, чтобы выдать ему несколько полновесных порций насупленного молчания, смысл которых был бы доступен даже Ричарду с его небогатым опытом, если бы она вознамерилась их выдать. Он особо отметил их отсутствие и искренне понадеялся, что когда-нибудь сможет проникнуться за это благодарностью.

Прощаясь, Анна сказала:

– Ступай и реши, как ты хочешь поступать дальше. Не забудь и о том, как ты должен поступать, это важно потому что ты – это ты, но об этом думай во вторую очередь. Что бы ты ни решил, я возражать не стану.

И как прикажете увязать эту тираду с официальным делом?

Поставив «ТБД» на обычное место, Ричард с некоторыми затруднениями вылез из него и точно во сне добрел до входной двери. Добредя, он немного постоял в надежде упасть замертво или как минимум утратить рассудок. Поскольку ничего такого не произошло, он, с дорожной сумкой в руке, шагнул внутрь.

Едва он прикрыл входную дверь, как открылась та, которая вела в гостиную, и из нее вышел мужчина, которого Ричард никогда раньше не видел. Ричард подумал, что за последнее время больно уж часто ему попадаются мужчины, которых он никогда раньше не видел. А вот его этот мужчина, судя по всему, раньше все-таки видел, потому что посмотрел ему в глаза и проговорил: «Здравствуйте, Ричард», причем Ричард вынужден был признать, что голос его он когда-то слышал, и сравнительно недавно. Он продолжал размышлять об этом, когда незнакомец добавил: «Проходите сюда, пожалуйста». Ричард разглядел, что это довольно симпатичный незнакомец лет сорока, одетый, словно для какого-то спектакля, в темный костюм, светлую сорочку и галстук.

Первое, что бросилось Ричарду в глаза в гостиной, – это исчезновение головоломки, ее явно упаковали в крикливую картонную коробку, стоявшую теперь на столике; исчезли и шахматные фигуры, а доска была сложена. В следующую секунду он обнаружил в комнате Пэт Добс и уже начал расплываться в дружелюбной улыбке, когда заметил, что она выглядит не столь дружелюбно, как можно было бы надеяться. Возможно, дело было в том, что она по-новому зачесала волосы.

– Ну, – сказала она, – ты ведь помнишь Гарри?

– Да, еще бы. – Теперь-то Ричард вспомнил все подробности, в том числе и то, что после последнего телефонного разговора так и не разобрался, кем Гарри его считает, душевнобольным или недоумком. В данный момент ни тем ни другим, если судить по его опущенным глазам и скорбному выражению, скорее собратом мужиком, попавшим в хреновое положение.

Насколько хреново это самое положение, он понял с особой отчетливостью, когда Пэт осведомилась:

– Ты даже не хочешь знать, где сейчас Корделия?

– Ну, я как раз собирался…

– Она наверху, – проговорила Пэт выспренне, словно речь шла о каком-то совершенно неподобающем месте, – Она ужасно расстроена.

«Почему ты так думаешь?» – этот вопрос так и вертелся у Ричарда на языке, но вместо этого он спросил, довольно неуклюже, как понял на полуфразе:

– Ничего, если я присяду ненадолго?

– Господи Боже мой, да ведь это твой… – Пэт осеклась.

– Да, на самом-то деле никакой этот дом, к чертям, не мой, верно? Ладно, ближе к делу, зачем вы меня сюда затащили, если мое место – наверху, или мой долг – быть наверху, или я должен как можно скорее…

– Не надо на меня так смотреть, – отговорился Гарри. – Я просто передал вам то, что мне велели. Слушайте, вы тут разбирайтесь, а я пошел в паб. Здесь, кажется, был один неподалеку, если только его не переделали в индийский ресторан. В здешних краях оно сплошь и рядом случается, верно?

– По-моему, тебе пора на работу. – Обращаясь к мужу, Пэт не сводила глаз с Ричарда, словно боялась, что он попытается сбежать, не получив своей доли сполна. – Совсем недавно тебя было оттуда не вытащить.

– Так то недавно. А теперь у меня уже десять минут как обеденный перерыв.

– Сиди где сидишь. – Внезапно размякнув, Пэт добавила: – Лучше потом отведи меня куда-нибудь пообедать.

Еще раз смущенно мотнув головой в сторону Ричарда, Гарри пробрался к столу и принялся рассматривать коробку с головоломкой.

Пэт усадила Ричарда на стул.

– Можно продолжать?

– Продолжать? Ну, давай продолжим, только позволь тебе напомнить, что, когда мы с тобой в последний раз беседовали, ты уговаривала меня форсировать мои отношения с Анной. Почему же и откуда теперь такое неодобрение? И не надо говорить, что мне это почудилось.

– А, понятно. – На Пэт был сильно модернизированный костюм лесника, который отлично подошел бы для развеселой телевизионной байки о Робине Гуде. – Ну, кое-что тебе наверняка почудилось. Но не все. Кроме того, ты, наверное, помнишь, как говорил мне, что тебя сильно смущают Аннины стихи и что ты считаешь их никуда не годными. До такой степени, что они представляют собой определенное препятствие, не знаю уж для чего и почему. Судя по всему, за последние дни они стали гораздо лучше? Или это больше не имеет значения? Или просто весь мир перевернулся?

– Если хочешь, я могу…

– Еще, припоминаю, мы говорили о честности. Так вот, ты волен поступать как тебе заблагорассудится с этой твоей Анной и с кем угодно, у нас свободная страна, но если тебе вдруг пришло в голову провалиться сквозь землю, изволь об этом предупреждать. Оставь записку. Вернусь в пятницу, в таком духе. В противном случае люди за тебя переживают. Всякие разные люди.

Ричард об этом уже подумал и сам себя упрекнул, но то, что этот разговор завели именно сейчас, вывело его из равновесия. С какой радости он обязан проглатывать добавочную порцию жути, пусть даже и вполне заслуженную, еще перед тем, как ему выдадут основную?

– Слушай, Пэт, – начал он, – я крайне признателен, что ты приехала и все такое, но почему бы тебе не пойти отсюда на фиг. Корделия измывается над тобой как умеет, я никак не могу взять в толк, почему ты снова и снова на это напрашиваешься, я прекрасно знаю, что ты о ней думаешь, видел по твоему выражению и поведению, ты считаешь ее стервой, и если она получит пинка под зад или дубиной по шее – то так ей, собаке, и надо, да, не спорь, так почему же ты не только злишься из-за того, что случилось, но еще и впадаешь в праведное негодование? Брось, ты сердишься вовсе не из-за того, как именно оно случилось, хотя, нет, из-за этого тоже, и ты совершенно права, но вот с чем ты не можешь примириться, так это с тем… что оно вообще случилось. Между прочим, она сама первая как сквозь землю провалилась, именно как сквозь землю, я понятия не имел, где она и что, живая или мертвая, – хотя об этом, надо полагать, тебе не поведали?

Гарри, не произнеся ни слова, во все продолжение этого монолога изображал хор, подпрыгивая и выпуская из затылка незримый пар, чтобы выразить всю полноту своего согласия, несколько приутихшую, когда дошло до праведного негодования, и рассыпавшуюся в мелких, успокоительных жестах, едва он представил себе, как туго ему придется за обедом, ведь супруга неминуемо начнет распекать его за принадлежность к тому же полу, что и субъект, произнесший две-три последние фразы. Он даже сурово посмотрел на Ричарда, но уже далеко не как на умственно отсталого/недоумка.

Пэт, в свою очередь, видимо, услышала даже больше, чем ей следовало бы.

– Ричард, я просто хотела… Я хотела, чтобы ты понял: что бы ты или кто угодно другой ни думали о Корделии, она действительно в ужасном состоянии. Не прикидывается. Она… не знаю, как часто она намеренно ломает комедию или как часто ты это замечаешь, но сейчас ни о каком притворстве нет и речи. Ты понял? Боюсь, я не очень внятно выразилась.

Ричард, собственно, еще не все сказал, например, он собирался вернуться к их предыдущему разговору об Анниных стихах, но все это свелось просто к «Да нет, все понятно». Ему и в голову не пришло произнести вслух, что когда-то он надеялся спросить ее совета как раз на предмет этих самых стихов и их значимости; теперь он понял, что никогда не спросит.

Наверху, где Ричард со всеми основаниями полагал обнаружить Корделию, обнаружилась не только она сама, восседающая на относящемся к какому-то очередному царствованию стуле в «ее» спальне – сравнительно небольшой, расположенной напротив главной, – и Годфри, стоящий рядом во весь рост, как супруг на картине девятнадцатого века, но и еще какой-то мужчина, которого Ричард никогда раньше не видел. Явление этого очередного незнакомца, который обладал настолько неброской внешностью, что почти что сливался с обстановкой, едва Ричарда не добило. У него возникло предчувствие, что он, того и гляди, согласится предать себя и все свое имущество в руки любому, кто не откажется его, вернее, их взять.

– А, вот и ты, Ричард, – проговорил Годфри.

– Совершенно верно, Годфри, – проговорил Ричард. – Вот и я.

При этом он старался не смотреть на незнакомца, в слабой надежде, что, если его не замечать, он смутится и уйдет, а также на Корделию, чтобы выгадать хоть немного времени.

Годфри всматривался в него сквозь очки, его настороженный взгляд сделался еще пристальнее обычного.

– Кажется, ты не знаком с Сеймуром Фейрбратером, – сказал он.

Ричард подтвердил его правоту, однако никто даже не намекнул, кто или что такое этот Фейрбратер – врач, психолог, адвокат, еще кто-то, – от него исходило нечто, делавшее его похожим сразу на всю эту братию, плюс неодобрение, хотя оно могло и не быть его постоянным свойством.

– Привет, Ричард, – заговорила Корделия. – Ты пришел со мной повидаться?

– Ну, я подумал…

– Я знала, что ты придешь, путик. Видишь ли, мне кажется, что я как-нибудь справлюсь. Годфри такой лапочка, приехал, как только я его позвала, бросил все и приехал. Меня всегда мучило, что я так подвела его насчет детей. Я много чего боялась и боюсь в жизни, но больше всего я боюсь заводить детей. Такие маленькие, и все время рядом, и все время будут рядом, и будут расти. Теперь я понимаю, что я не должна была поддаваться этому страху, как я поддалась, надо было по крайней мере попробовать. Доктор говорил, он мне поможет и все будет хорошо, а он был просто замечательный доктор, все так считали. И другой человек, к которому я ходила, тоже был просто замечательный, так считали абсолютно все. Хотя тебе вроде как было все равно, по крайней мере так казалось, по крайней мере ты молчал. Я ведь говорила тебе, совсем недавно, помню, что говорила, как я нарочно придумала себе собственную манеру разговаривать, ну, когда была еще девочкой. Боюсь, я слишком много времени потратила на то, чтобы довести ее до совершенства, а ведь на самом деле как ты говоришь – совсем не важно, правда? Словом, некоторое время назад я поняла, что зря это сделала. Время от времени я будто слышу свой голос со стороны, и он звучит просто смехотворно, словно я все время притворяюсь. Я же вижу, как незнакомые люди переглядываются и закатывают глаза. Но если у меня смехотворный голос, это еще не значит, что я не вижу, что происходит вокруг, что я ничего не принимаю близко к сердцу, что, если мой муж исчез, мне не станет тоскливо и одиноко, что я не испытываю ревности и не боюсь его потерять, что у меня не возникает желания покончить с собой, хотя этого я никогда не сделаю, ни за что на свете. Иногда мне кажется, если бы у меня были дети, вместе с ними я бы заново научилась говорить. Но обратной дороги нет.

Говоря, Корделия не сводила глаз с Ричарда. Они были, как и всегда, голубыми и яркими, но время от времени то из одного, то из другого выкатывалась слеза и невозбранно стекала по щеке. Еще изо рта у нее капала слюна, которую она вытирала скомканным платочком. Ощущение больничной палаты дополнял белый халат из грубого полотна, в просторном рукаве которого виднелся единственный золотой браслет. Волосы ее были расчесаны, но не уложены.

Наступило молчание, потом Ричард сказал всю правду:

– Я могу сказать только одно – мне очень жаль.

– Если это и вправду все, что ты можешь сказать, путик, – проговорила Корделия несколько окрепшим голосом, – то я не вижу особого смысла…

– Пока – все.

– …в том, чтобы и я еще что-то говорила. Я прошлой ночью почти не спала, поэтому я, пожалуй, ненадолго прилягу. Годфри, солнышко, ты не мог бы задернуть шторы? Там такая штучка сбоку. Нет, солнышко, с другого боку.

Ричард постоял еще чуть-чуть, потом побрел к выходу. Выбравшись из спальни, он более целеустремленно двинулся к Корделиному кабинету, но, оказавшись там, снова впал в нерешительность. Он слышал, как кто-то стремительно спускается по лестнице. Бумажки и брошюрки на столе были сложены и сколоты так же аккуратно, как и два дня тому назад. Он набрал было номер Криспина, но потом передумал. Внизу хлопнула входная дверь. Потом появился Годфри.

– Прости, я просто искал телефон.

– Вот он, – кивнул Ричард. – Как оно все было ужасно, правда? Я и не предполагал, что будет так ужасно. Теперь я понимаю, почему ты просил меня приехать.

– Я, конечно, сознаю, что должен был оставить вас наедине.

– Да наградит тебя Бог, или кто там этим занимается, за то, что ты этого не сделал.

– Видимо, ты ждал, что она будет сердиться.

– Я даже не знаю, чего я ждал. Пожалуй, я ждал что она как-то разберется с этой ситуацией, оставаясь в рамках того образа, который я видел раньше. Впрочем, тебе это, наверное, кажется заумной чушью. Прости, пожалуйста.

– Примерно то же самое думал и я.

Ричард сделал попытку отретироваться к двери, мимо пустого безногого шкафчика неизвестного происхождения и никогда не используемого мягкого стула. – Я пойду, а ты звони. Прости.

– Если ты из-за меня так спешишь, то не надо, – сказал Годфри, не двигаясь с места. – Я, кажется, должен перед тобой извиниться. Это я привел этого Фейрбратера, чтобы разбавить компанию. Теперь он ушел.

– Кто он? Откуда он?

– Он осветитель, мы с ним просматривали кое-какие эскизы, когда позвонила Корделия. Ей, как и тебе, я просто назвал его имя. Он молодец, правда? Интересно было бы узнать, за кого она его приняла. Может, когда-нибудь узнаем. Послушай, Ричард, не вдаваясь в разговоры о том, кто прав, а кто виноват, мы оба были женаты на этом непутевом – дробь – ни на кого не похожем существе. Куда ты? Хочешь позвонить?

– Я хотел позвонить Криспину, но потом подумал, вдруг подойдет…

– Не бойся, Фредди нет дома. Все устроено.

– Откуда ты знаешь?

– Я сейчас туда еду, мы уговорились заранее. – Годфри помолчал. – Хочешь, поехали со мной.

– О Господи, – выдохнул Ричард и робко дотронулся до рукава Годфри. – Мне бы так этого хотелось. Только подожди, а как насчет…

– Сэнди там тоже не будет. Она обедает с ректором Бейлиол-колледжа.

– Ты шутишь.

– Ничуть. У нее широкий круг знакомств, как сказал бы Криспин. Если можно, я сейчас ему быстренько позвоню, потом мне нужно секунд двадцать поболтать с типом, который именует себя художником, и сразу поедем. Подожди внизу.

Внизу, в прихожей, Ричард столкнулся с Добсами, которые собирались уходить, вернее, надеялись, что теперь можно с достоинством ретироваться. По крайней мере, надеялась Пэт, а Гарри просто хотел есть.

– Она спит, – сказал Ричард, уповая на то, что его голос звучит убедительно, – Корделия действительно спала или притворялась спящей, когда он заглянул к ней минуту назад. – Мы потом поговорим.

– Вот и хорошо, – отозвалась Пэт, потом, неуверенно: – Она правда была очень расстроена.

– Вне всяких сомнений. Совершенно верно. Хорошо, что этот Фейрбратер оказался под рукой.

– Еще бы. Ладно, мы пойдем, Ричард. Дай знать, если я смогу тебе чем-то помочь.

– Конечно. – Он сощурился, чтобы показать, насколько серьезно относится к ее словам, – Вы очень нам помогли тем, что приехали. Вы оба.

Ричард стоял на пороге и уже собирался захлопнуть дверь, но Гарри вдруг развернулся и снова подошел к нему.

– Да, кстати, напомните мне адрес, – начал он и, убедившись, что Пэт не слышит, продолжил, – трам-пам-пам, я не об этом. Я просто хотел сказать, вы представляете, она к ней действительно привязана кто бы мог поверить.

– В данный момент я готов поверить во что угодно.

– Ага, спасибо большое, – в полный голос провозгласил Гарри, поворачиваясь и махая рукой. – Позвоню вам завтра, – добавил он.

Почти сразу же появился Годфри.

– Я готов, – доложил он. – Поедем на такси?

– Лучше на моей машине. – Открывая дверцу, Ричард уточнил: – Как ты думаешь, Корделию можно оставить одну?

Годфри глянул на часы.

– Если ты хочешь, для облегчения души, пойти посидеть с ней, кто-кто, а я возражать не стану. Нет, прости, давай-ка поедем на такси, раз уж мы хотим поговорить. Но все равно спасибо.

У Ричарда не было особого желания говорить, а вот у Годфри, похоже, было. Например, едва такси тронулось, он сказал:

– Меня до сих пор коробит от этой сцены. Бывают в жизни ситуации, когда, в силу самих обстоятельств, человек просто обязан вести себя определенным образом. В таких… в таких случаях ни твои истинные побуждения, ни твой опыт не играют никакой роли.

– Кажется, я понимаю, о чем ты.

– Так вот, в данной ситуации мне полагалось занять положение нравственного превосходства над тобой, это что-то вроде безусловного рефлекса. Когда хищник видит убегающую жертву, он должен пуститься в погоню, у него нет выбора. Это не зависит от его желания.

– Разумеется.

– Я хочу сказать, что на самом деле я не чувствую ни малейшего нравственного превосходства. В конце концов, сам-то я бросил Корделию, просто взял и бросил. Ты этого не сделал.

– Нет – пока.

– Значит, у тебя изначально есть кое-какие нравственные преимущества. Знаешь, когда она несла всю эту ахинею, про то, какая она несчастная, как ей из-за тебя было плохо и как ей из-за тебя плохо сейчас, на меня вдруг нахлынуло, я вспомнил, каково быть ее мужем. Никогда не знать, вкладывает ли она какой-то смысл в свои слова, и постепенно приходить к выводу, что она просто не знает смысла слова «смысл». Для нее слова – просто слова. Нэнси в этом плане совсем другая. И знает это. Я не хочу сказать, что в ее словах всегда есть смысл, иногда она несет полную околесицу, а сознается в этом не чаще чем раз в несколько лет, но… она знает. А пытаться поговорить с Корделией про правду и ложь – это все равно что попытаться описать слепому, что такое красный цвет. Причем еще такому слепому, который то и дело просит, бож-жалуйзда, берездань вдолговывадь мне до, ждуо и дурагу бониадно, золныжго. Надо же, похоже, там какая-то вонючая демонструшка.

– Вонючее что?

– Демонструшка. Демонстрация. Ну, знаешь, плакаты и лозунги. Толпа разобиженных горлопанов. Вот я через это не прошел. Оно прошло мимо меня, как принято говорить. Хотя обид у меня хватало. Ты когда-нибудь был на демонстрации, Ричард? Или полагается говорить «с демонстрацией»?

– Нет, никогда.

– Ну, вот видишь. С одними это случается, а с другими нет. Это как богоискательство.

Помолчав несколько минут, Ричард заговорил:

– Мне казалось, что ты бросил Корделию, потому что она не могла родить ребенка или не хотела что-то такое.

– Одно время это был больной вопрос, пока я не узнал ее получше, вернее, не понял, что никогда не узнаю, ну, ты понимаешь. Потом все это опять всколыхнулось, когда я познакомился с Нэнси. Я, видимо, тогда решил, что версию про ребенка мое семейство лучше проглотит. Оно и к лучшему, если принять во внимание, что потом произошло, а также то, чего не произошло. Представь, если сумеешь, каково быть ребенком Корделии. О Господи, опять эта паршивая демонструшка. Ну откуда?

– Какой все-таки кошмар, правда? – сказал Ричард. – Я имею в виду ее.

– В нынешнем ее виде. Да. Впрочем, если разобраться, хорошего в ней всегда было мало.

– И какие ужасные вещи она говорила.

– Да, согласен.

– Независимо от того, понимала она их смысл или нет.

– Иногда актер может растрогать нас до слез, хотя он не переживает того, о чем говорит, и зачастую просто не понимает смысла своих слов. Странное дело.

– Я не о том, Годфри. Что еще она могла сказать? Очень может быть, что как раз сегодня она сознавала смысл своих слов, хотя, возможно, никогда не сознавала его раньше. Трудно сказать. Может быть, она действительно испытывала те чувства, о которых говорила. Очень многие на ее месте испытывали бы то же самое. Даже самые дурные, глупые, неуравновешенные и эгоистичные люди на свете.

– На мой взгляд, дружище, ты слишком мудрено все завернул. Мой тебе совет – принимай Корделию такой, какова она есть, как и любого другого человека. Кто такая эта особа с мужем на поводке, как ее там? Хобс? Нобс?

– Добс. И он тоже Добс.

– В этом я не сомневался. Его я видел всего минуту, но за это время он успел каким-то образом пронюхать, что я – бывший муж Корделии, а также недвусмысленно выразить свое изумление, что, оказывается, на свете целых два таких идиота, а если два, так ведь может быть и больше? – Годфри содрал с себя очки и принялся яростно растирать кулаком веко. – Ее-то я сразу раскусил. В смысле, понял, к какой категории она относится. Корделина служка. Или прислужница. У нее всегда был дар приманивать таких вот недотеп и заставлять их выполнять свои подчас очень обременительные поручения без малейшей надежды на ответную услугу. Однажды, когда мы еще жили в Айвере, у нас был званый обед, точнее, у нее был один из ее званых обедов, и всю работу, вплоть до натирания дверных ручек, делали… сейчас уже не помню кто, их было штук пять-шесть, в разное время. И их не только не позвали на обед, но они даже этого не ждали. Ты только подумай.

Ричард в это время думал о том, что за время их совместной жизни ничего такого не было. Он промолчал.

– Причем некоторые из них были вполне разумными существами. Я никогда не мог понять, что их в ней привлекало. У нее ведь что внутри? Пустошь. Тундра.

Годфри с небрежным тактом и неспешностью расплатился с таксистом. Наблюдая за этой процедурой Ричард поразился, как, почти не двигая лицевыми мускулами и уж всяко не раскрывая рта, таксист сумел с удивительной ясностью выразить свое глубочайшее презрение к Годфри и ко всему, что тот в себе воплощает. Тому способствовали полная неподвижность позы и опущенная челюсть при сомкнутых губах. Ричард уже решил было, что у него попросту разыгралось воображение, но тут ему отвесили личную двухсекундную дозу того же самого.

– А таксист – развеселый парень, – заметил Годфри, когда они шагали к «Дому». – Думаю, мы не потрафили ему тем, что вышли возле этого дома. Ему не нравятся люди, которые ходят в такие места. Хотя, конечно…

– Вот если бы это была она, он бы пулей вылетел из своего паршивого такси, и открыл бы ей дверцу, и помог выйти, и поклонился бы, и шаркнул бы ножкой, и поцеловал бы ручку.

– А кроме того, еще и денег бы не взял.

– Вполне возможно.

Годфри остановился перед самой дверью, и они посмотрели друг на друга.

– Почему ты на ней женился, Годфри?

– О Господи. Ну, она была очень хороша собой, все такое. С тобой ведь так же получилось, верно?

– Да, но только должно было быть еще что-то, о чем мы забыли. Наверняка.

– Теперь поди вспомни, правда?