В оригинале роман Кингсли Эмиса называется «The Green Man». Название обманчиво простое: переведем как «Зеленый человек», и нечего мудрить. Но я долго перебирал варианты, среди которых было «Зеленое чудище» и даже так – «Леший»… Да, он зеленый, этот книжный персонаж, но все же не человек, он – существо из веток и корней, вечно зеленое страшилище из листьев и травы, а к жизни его вызывает и к действиям побуждает своими заклинаниями – из потустороннего мира – давно умерший чернокнижник. И не только над названием пришлось ломать голову, но и над сложным «психологическим» языком, которым Кингсли Эмис решил передать сновидения и кошмары своего главного героя, кабатчика Мориса Оллингтона, и личность молодого человека, который явился герою то ли в бреду, то ли наяву, тоже озадачивала: он царь света или князь тьмы?

«Лесовику» десять лет, но он печатается впервые. Перевод был заказан петербургским издателем, у которого не хватило средств на его опубликование. В то время, десять лет назад, строилось и рушилось множество проектов; для переводчика термин «галопирующая инфляция» выражался в следующем: зримые суммы, указанные в договоре при его подписании, становились чем-то мало осязаемым к тому моменту, когда через несколько месяцев работа над переводом заканчивалась. Я переводил кое-что про пиратов, что-то про длинноногих воительниц из далекой галактики… При первом, очень поверхностном, ознакомлении с романом Кингсли Эмиса мне подумалось: а теперь что-то о призраках. Но, начав работу, я увидел, что имею дело с настоящим литератором, и у меня появилось честолюбивое желание сделать соответствующий перевод и приобщиться – после пиратов и галактических амазонок – к тому обособленно-возвышенному явлению, которое называется серьезной литературой.

Невостребованный перевод побывал в разных руках и потом оказался в журнале «Звезда», где к нему отнеслись даже с благосклонностью, но вдруг оказалось, что издательство «Академический проект» подготовило к публикации свой перевод Кингсли Эмиса, и именно «моего» романа, и если я не ведал в тот момент ни о таком издательстве, ни об их творческих планах, это только показывало мою оторванность от литературного процесса. В «Звезде», где знали обо всех прошлых и предстоящих творческих событиях, развели руками: журнальная публикация может предшествовать книжной, но не наоборот; а обо мне, кстати, стали спрашивать в «Проекте» и просили туда позвонить.

Издательство «Академический проект» находилось в то время в Пушкинском Доме, и уже само название, и тем более местоположение возвышало «Проект» над остальными ячейками и разветвлениями литературного мира, так что я сразу откликнулся на просьбу редактора показать им свою рукопись – уже хотя бы потому, что никогда не бывал в стенах Пушкинского Дома, этого храма русской словесности. В «храме» мне объяснили, что выпускают свою версию английского романа в серии «Библиотека первого перевода», материал готов к печати, но редактору хотелось бы все же уточнить кое-какие детали по моей рукописи – особенно про того молодого человека, который посланник то ли рая, то ли ада. Работа переводчицы, дебютирующей со своей работой сразу в цитадели академизма, была озаглавлена «Зеленый человек» и начиналась с удивительного слова Херц… «Вот, – подумал я, – пока я перебирал варианты и даже писал в Англию, уточняя личность и характер лесного персонажа, юное дарование смело разрубило гордиев узел: если по-английски green man, то по-русски будет зеленый человек, а как иначе? И если я заменил английское сокращение Herts длинной русской расшифровкой графство Хартфордшир, автор „академического" перевода решила, видимо, что Herts, что-то явно из населенных пунктов, он и в России Херц и не стоит рыться ради него в словарях».

Узнав, что я бывал в том месте южнее Кембриджа, где разворачиваются события романа, редактор попросил меня написать предисловие к их переводу. Лишь секунду поколебавшись, я согласился: Херц так Херц, издателю виднее, а редактору, вполне возможно, приятнее редактировать юных переводчиц, чем неюных переводчиков, это уже не мое дело, а мне выпадает счастье напечататься хоть с несколькими строчками под эгидой литературного храма.

Кстати, о начальных фразах, как там у Мандельштама: Меня преследуют две-три случайных фразы… В солидном журнале «Огонек» как-то печатали роман Грэма Грина – много лет назад, но первая фраза перевода как врезалась, так до сих пор и преследует: читателю сообщалось, что герой произведения ленчевал обычно в пабе. На нормальном русском языке это будет обедал обычно в пивной, но, видимо, их переводчица посчитала такой вариант слишком примитивным, не достойным высокохудожественного произведения. Вообще, как осла узнают по кончикам ушей, так литературные качества любого произведения очевидны по первым его фразам, иногда по одной фразе…

И вот, подбирая первую фразу для статьи, которая стала потом предисловием к переводу «Академического проекта», мне хотелось сделать ее удачной, нешаблонной и сразу «высветить» какие-нибудь особенности в биографии и творчестве Кингсли Эмиса, но под перо просилось (как выражаются плохие писатели) пресловутое определение «типичный»: типичный англичанин, типичный английский автор, выпустивший ряд добротно сделанных романов в типично английской литературной манере.

У Кингсли Эмиса типичная для Англии и, с точки зрения российского наблюдателя, благополучная судьба. В отрочестве и юности – учеба в престижных учебных заведениях. Потом какие-то искания, которые не привели ищущего на баррикады. Какое-то недовольство, которое не закончилось отстранением недовольного от работы или лишением прав, ссылкой и десятилетними раздумьями в местах не столь отдаленных. В зрелости, когда награды, почести и слава еще имеют вкус и значение, – хорошая литературная премия, Букеровская, и орден Британской империи. К старости, когда все равно приятнее получать награды, чем выносить оскорбления, возведение в рыцарское звание: с 1990 года в английских энциклопедических словарях и ежегодниках «Кто есть кто» перед именем Уильяма Кингсли Эмиса, некогда одного из «рассерженных молодых людей», ставится титул сэр, указывающий на дворянское состояние. Пролистывая биографию английского литератора, мы невольно сравниваем его жизненные перипетии с типичной судьбой литераторов российских: то заключение, то отлучение, то исключение; смерть на дуэли, каторга; нападки, а то и яростная травля; высылка, лагерь, расстрел; хождение по мукам, то есть по редакциям и издательствам, со своими творениями.

Кингсли Эмис родился в 1922 году в Лондоне, учился в Оксфордском университете, преподавал в Кембриджском. Написал и, что немаловажно, когда продолжаешь сравнение с современной ему русской литературой, опубликовал восемь сборников стихов и восемнадцать полновесных романов, куда входит представляемый читателю «Лесовик», он же «Зеленый человек» по версии, вышедшей в «Академическом проекте». Зная о литературной премии, даже двух – ведь кроме Букеровской ранее, в 1955 году, была еще премия Моэма, помня об ордене и о возведении в рыцарское достоинство, как не подумать: человек жил полной жизнью.

Если добавить, что Кингсли Эмис был на войне и остался жив, дважды женился и, похоже, к собственному удовольствию, дважды развелся, что у него два сына, один из которых тоже литератор, теперь хорошо известный в Англии, и кроме сыновей еще дочь, – сложив все это и взвесив, так и хочется воскликнуть: счастливчик Эмис! Причем сказать это без той иронии, которая была заложена в название романа «Счастливчик Джим» – первого романа, написанного Кингсли Эмисом в 1954 году, и, снова не удержусь от подчеркивания, тут же напечатанного без предварительных обсуждений с пристрастием на высоких литературных и политических уровнях вплоть до центрального комитета правящей партии, и принесшего известность автору – молодому человеку из среды так называемых «рассерженных».

Как и большинство английских литераторов, начиная, наверное, с Чосера, включая Шекспира и Диккенса, Эмис любит иронизировать, шутить, ставить своих персонажей в комические ситуации. В подобных ситуациях не раз оказывается и главный герой «Лесовика» – трактирщик Морис Оллингтон, своего рода Пантагрюэль, постоянно подогревающий себя спиртным, любитель разного рода исследований и изысканий – от сортов и видов спиртного до истории своего постоялого двора, от прелестей женского тела до скульптуры. Вполне комичной можно считать ту пикантную сцену, когда любвеобильному Морису после всякого рода маневров и приготовлений удается уложить в постель сразу двух женщин – свою жену и ее подругу. Честно говоря, читая это место, я опасался, что у автора не хватит такта вовремя остановиться и он «уронит» себя, сбившись, как это получается у большого числа пишущих, на хорошо известные мелколитературные приемы, с помощью которых «принято» живописать физиологию любви. Гадая, чем кончится «маленькая оргия» Мориса с Джойс и Дианой и как выпутается из созданной им ситуации, нет, не наш любитель женской плоти Морис, а наш любитель английской словесности Эмис, я ошибся, не угадал – он «выпутался» самым неожиданным для меня образом: все «искания» Мориса оказываются тщетными и обнаруживается, что он третий лишний в этом любовном треугольнике, и ему ничего не остается, как послать своим «партнершам» воздушный поцелуй, выйти из гостиничного номера и повесить на дверь табличку: «Не беспокоить». Я заговорил об этом эпизоде, потому что на любовных сценах, будь то невинные романтические вздохи под луной или вздохи иного рода под гостиничными простынями, «проверяется» каждый литератор. Кингсли Эмис не стесняется раздевать своих героев в «Лесовике», но «решение» любовных сцен, их второплановость по отношению к основной сюжетной линии и позволяет сейчас обсуждать роман не как продукт потребления для самой «широкой» публики, которую, среди прочего, нужно обязательно «попользовать насчет клубнички», но как добротное литературное произведение с запоминающимися событиями, вполне «выпуклыми» характерами и некоторыми мотивами, которые заставляют вспомнить об известном произведении Франсуа Рабле. Хотя, замечу в скобках, лично я, и как переводчик, и как читатель, предпочел бы не столь подробную детализацию с замахом на медицинский профессионализм во время исследований человеческого сознания и подсознания.

Эмису посчастливилось еще и в том, что он не читал статей, посвященных его творчеству советской «энциклопедистикой». Готовя свое вступительное слово к изданию «Зеленого человека», я не собирался делать скрупулезное литературоведческое исследование, не стал соскребать по книжно-журнальным сусекам все, что имелось у нас на тот момент по творчеству Эмиса, я обратился только к «академическому» источнику информации под названием «Краткая литературная энциклопедия» – издание 1975 года; раскрыть какие-нибудь более современные и менее предвзятые русские источники по истории литературы тогда, в 1995 году, еще не представлялось возможным – за отсутствием оных. Под предвзятостью я имею в виду ту «четкую классовую оценку», которую должен был давать любому явлению любой советский справочник.

И «Литературная энциклопедия» давала оценку английскому литератору с выверенных классовых позиций:

«В романе „Счастливчик Джим", 1954 (русский пер. 1958 г.), Кингсли Эмис высмеивает ханжество и косность английской провинции. Это злой сатирик и критик буржуазных нравов (романы „Вынь да положь", „Девушка, 20 лет")… Эмис зло издевается над шпиономанией, высмеивает военную истерию (роман „Лига против смерти", 1966)… В середине 60-х годов взгляды Эмиса правеют, он пишет апологию реакционного шпионского романа Иэна Флеминга („Досье Джеймса Бонда", 1966), а после смерти Флеминга пытается „продолжить" его серию книг об агенте 007 („Полковник Сан", 1968, опубликованный под псевдонимом Р. Маркхэм)…»

Мне вспомнилось: я тоже был когда-то молодым, сердитым, учился некоторое время в Кембридже, обедал как-то в придорожном трактире под названием «The Green Man»… Было это в 1973 году. Когда мы возвращались в Советский Союз, таможенники в Шереметьево, пропуская без досмотра наши многочисленные сумки, чемоданы и пакеты, задавали только один вопрос: «Флеминга не везем?» Создавалось впечатление, что в сводном «черном» списке зарубежной, «западной», продукции, как материальной, так и нематериальной, запрещенной к ввозу в СССР, первым пунктом значился «ярый антисоветчик» Ян Флеминг со своей «шпионской стряпней» о «пресловутом» Джеймсе Бонде.

Как раз за день до отлета из Лондона я, проходя по улице мимо кинотеатра, увидел случайно название только что вышедшего нового фильма об агенте 007, купил билет и поприсутствовал на просмотре низкопробной, по терминологии тех лет, антисоветчины, тогда как посещать такие просмотры «не рекомендовалось». Ничего особо низкопробного в новой картине, как и в нескольких других, виденных ранее по английскому телевидению и в кембриджских кинотеатрах, я не заметил. Точно как и ничего особо «антисоветского». И пошел я в кино совсем не потому, что «потянуло на запретное», а как-то так затек в зал, втянутый толпой, – то ли ухватить напоследок еще чего-нибудь английского, на английском языке, то ли убить время, хотя убивать его, я чувствовал, было на самом деле непростительным занятием; и следя за красочными, экзотическими, незамысловатыми, выдуманными от начала до конца приключениями секретного агента Бонда, я продолжал думать, даже мучиться – теми же злыми мыслями, что «сердитый» Джим Диксон в «Счастливчике Джиме»: ты чувствуешь в себе необыкновенные силы, но тебе мешают, тебе не дают, загораживают путь, к тебе лезут с глупыми советами, наставлениями и ограничениями… Я не вез книжек Флеминга в багаже; один из наших студентов купил в Англии «Доктора Живаго», но брать с собой не рискнул: роман Бориса Пастернака был тоже в числе запрещенных. И вот вопрос таможенников – взрослых серьезных людей, занимающих ответственные посты и занятых, по логике, ответственной работой, – они, официально представляющие великую ядерную державу, спрашивают официально о каких-то «запретных» книжках; что по сравнению с этим провинциальное английское ханжество и косность, на которое упирал в своем социальном романе Кингсли Эмис? – по сравнению с борьбой огромного «нерушимого» государства со своими «главными врагами» – сочинителем Флемингом, прозаиком Солженицыным, поэтами Пастернаком и Бродским.

Статья в застарелой, но некогда авторитетной «Литературной энциклопедии» давала понять, что писатель Кингсли Эмис, по большому счету, тоже недруг. Статья была написана как будто только для этого – оправдаться за некоторый «недогляд», допущенный в 50-е годы уж не знаю какими советскими службами: иностранный автор ввел передовую общественность в заблуждение своим «Джимом», человеку поверили – поскольку он критикует пороки буржуазного строя, ему оказали честь – перевели на русский язык (выдержав для надежности четыре года после публикации оригинала), его обласкали вниманием – «молодого и сердитого», «злого сатирика» буржуазной действительности, а он отплатил черной неблагодарностью – отошел вправо, оказался почитателем Флеминга, «реакционным апологетом» и продолжателем его шпионского сериала! В более современном издании «Энциклопедического словаря» по Кингсли Эмису дополнительно проходились за «натуралистическое изображение патологических состояний» (роман «Конец», 1974); на этом «ознакомление» советского читателя с творчеством Кингсли Эмиса обрывалось; читателя, видимо, подталкивали к мысли, что «Счастливчик Джим» остался единственным литературным достижением Эмиса, а после «Досье Джеймса Бонда» наступил неизбежный закат и духовная смерть бывшего «молодого и сердитого». А поскольку закат и, главное, «отход вправо», не стоит искать дальнейших встреч с духовно почившим сочинителем.

Кингсли Эмис совсем перестал упоминаться после выхода в свет в 1980 году еще одного «реакционного» романа – «Игра в прятки по-русски», в оригинале «Russian Hide-and-Seek». Автор заглядывал в будущее, в XXI век, и видел там свою зеленую Англию окраинной провинцией Красной России. Среди персонажей «Игры» – Александр Петровский, молодой, «блестящий» офицер, и Соня Коротченко – жена высокопоставленного чиновника, дама большегрудая и в любовных играх ненасытная; Соня расставляет амурные сети, Александр в них запутывается… В офицерской столовой Александр, Дмитрий, Виктор и Всеволод за завтраком обсуждают последние новости, пересыпая речь казарменной бранью… Мадам Табидзе крупно выигрывает за карточным столом, в то время как ее муж, полковник Табидзе, рассуждает о справедливости: «Ее нет. Все, что есть, все, что было в прошлом, – это цепь более или менее несправедливых действий, событий и государственных актов, а параллельно им живет идея справедливости. Во имя этой идеи совершаются все несправедливости. Возьмите любую форму рабства и идею свободы, возьмите варварские преступления во имя прогресса…»

Прямо какие-то толстовские, куприновско-бунинские мотивы! – но события имеют место не под Курском или Орлом, а в английской провинции, на английской земле, которую, как считает после определенных раздумий Александр Петровский, надо вернуть англичанам. Начиная действовать, он не подозревает, что попадет в куда более опасные сети, расставленные не Соней, а ее мужем, старшим офицером госбезопасности…

Но вернемся к «Лесовику». Его появление в 1969 году было встречено английской критикой «положительно», но без того горячего внимания, которое ранее заслужил «Счастливчик Джим», а после него, скажем, «Девушка, 20 лет». По-моему, критика не усмотрела в «Зеленом человеке» того, что она так любила усматривать в эпоху политического противостояния, – злободневности. «Счастливчик Джим» был злободневен, в нем – столкновение «передовых» детей с закоснелыми отцами. «Один толстый англичанин» – в нем тоже болезненная тема: давнее сравнение-противопоставление всего английского всему американскому. «Игра в прятки по-русски» – это о «красной угрозе», на тот момент куда уж актуальнее! А вот «Лесовик» – это о потустороннем, о подсознательном, то есть о чем-то «отвлеченном».

На мой взгляд, отсутствие злободневности – как раз тот большой плюс, который по прошествии лет выделил «Лесовика» из всего Эмисом написанного, и позволю себе сделать предсказание, что по истечении еще какого-то времени «Лесовик» поднимется на более высокое место в длинном списке эмисовских произведений. Мне показалось неслучайным, что знакомство русских читателей с Эмисом или, скажем так, возобновление знакомства началось в 1995 году с зтого произведения, пусть даже не в моем переводе: злободневность, включая «советскую угрозу», теряла свою остроту, и на первый план выступали художественность и фантастика. Но уже не та псевдонаучная фантастика про межзвездные стычки с применением лазеров, бластеров и скорчеров, а та фантастическая мистика-реальность, которую в России ценит определенный класс читателей, хорошо зная ее по шагам командора в пушкинском «Каменном госте», по гоголевскому «Вию», по «Мастеру и Маргарите» Булгакова; из нашей недавней классики сразу вспоминается «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. В романе Эмиса привидение рыжеволосой женщины, дух Томаса Андерхилла и, наконец, само зеленое существо, леший, лесное чудище из сучков, веток, прутьев и листьев – все эти образы из мира сверхъестественного вводятся в повествование и действуют в нем с естественностью остальных, «живых», персонажей – Мориса, его жены Джойс, его дочери Эми… Чудо в произведениях искусства не требует научно-логических объяснений (уже хотя бы потому, что все искусство в целом – явление искусственное); и вот мы видим Мориса, беседующего с самим князем тьмы, который скромно и по-современному выступает прилично одетым, здраво рассуждающим молодым человеком, а не рогато-хвостатым исчадием ада, изрыгающим пламя и проклятия.

Расследование, предпринятое Морисом, чтобы разгадать тайну Андерхилла и противостоять его «дьявольским козням», ведется по всем правилам английского детектива: смерть отца Мориса (так на него подействовало видение рыжеволосой женщины в старинном платье), «контакты» самого Мориса с Томасом Андерхиллом, развратным чернокнижником из далекого прошлого, выкапывание останков Андерхилла, нападение зеленого страшилища на Эми, – короче говоря, завязка, перипетии, кульминация и развязка, – все происходит на узко ограниченном пространстве, внутри стен постоялого двора, под его стенами, в ближайшем соседстве с ними. Лишь один раз Морис для продолжения своих расследований отправляется в «дальний» путь – в Кембридж, который всего лишь в получасе езды: там, в колледже Всех Святых, – библиотека, а в библиотеке сохранилась рукопись, дневник чернокнижника, а в том дневнике, возможно, разгадка, каким образом Андерхилл спас свое тело от тления и приобрел власть над лесным зеленым чудищем.

…«Потом возник город, где никогда не увидишь людских толп… и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям… Питерхаус… Продолговатое здание колледжа Святого Матфея… Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: „Имущество колледжей – в общественное владение!" „Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб."»…

В более позднем 1973 году, когда я ходил теми улочками мимо «знакомых ориентиров», на той стене было выведено уже не мелом, а едкой краской из баллончика не нудистско-экспроприаторский протест, а упадническое: «Завтрашний день отменяется – поскольку он не представляет никакого интереса». «Сердитое» поколение к тому времени уже кануло в прошлое, брюки в дудочку сменились джинсами-клеш, длинными волосами, цветочком на щеке, на смену бунтарству пришло демонстративно-безразличное возлежание на траве городского парка, ничегонеделанье с покуриванием «травки» – наступила эпоха хиппи.

Уже несколько раз «помянув» сердитых молодых людей, я чувствую, что слишком широко раздвигаю границы уже устоявшегося термина, который относится к довольно четко очерченному литературному явлению. Необходимо уточнение: сердитость, проявляемая с большей или меньшей энергией, характерна для каждого нового поколения, здесь действует хрестоматийное гегелевское «отрицание отрицания», а вот «рассерженные молодые люди» (angry young men) – это конкретно группа, а точнее, ряд именно британских авторов, появившихся, возникших после десятилетия «пустоты», образовавшейся в искусстве из-за Второй мировой войны. В число «рассерженных» входили Кингсли Эмис, Джон Осборн, известный прежде всего по пьесе «Оглянись во гневе» (1957), Джон Брейн, роман которого «Комната наверху», или, в другом переводе, «Путь наверх», очень даже популяризировался в Советском Союзе – в связи с вышеупомянутой «критикой буржуазной действительности», Джон Уэйн, чей роман «Спеши вниз» (1953) тоже отражает мироощущение «рассерженных», Колин Уилсон с его «антигероем» Джимми Портером (роман «Посторонний», 1956); это объединение нескольких писателей под одним названием носит довольно условный характер, поскольку они не оформляли своего творческого единства разными документами и совместными акциями, как Советский Союз писателей; некоторые английские источники включают в круг «рассерженных» Алана Силлитоу и даже Айрис Мердок. События в их произведениях вращаются вокруг одинокого героя, точнее, антигероя, он без корней, «со стороны», или, как говорят в России, «не местный», – к примеру, тот же «счастливчик» Джим Диксон; действие происходит в провинции, в английской «глубинке», герой конфликтует с начальством, с окружением – людьми консервативными, пошлыми обывателями, его поза – сардоническая усмешка, нежелание смешиваться с местными им презираемыми «сливками». И еще существенная деталь: деятельность «рассерженных» ограничивается 50-ми годами; позднее перечисленные писатели отошли от указанного героя и темы. Сегодняшним наблюдателем движение «рассерженных» воспринимается иначе, чем современниками-пятидесятниками, возникает желание произвести «переоценку» их литературного наследия, но это не входит в задачу автора данного очерка, поэтому ограничусь личным, в общем-то субъективным высказыванием по поводу нашего уважаемого Кингсли Эмиса: хорошо, что он перестал быть «рассерженным», и настроением его творчества стало не единичное чувство, сердитость, а все многообразие чувств, присущих человеку.

«Жесток гнев, неукротима ярость» – это из Библии. «На сердитых воду возят» – это из простонародных речений, вспомнившихся в связи с упоминанием осборновского «Оглянись во гневе»; писатель должен садиться за письменный стол со спокойной душой и спокойными мыслями – это рекомендация Чехова. В том, что Кингсли Эмис политически поправел, английские источники вторили советской «Литературной энциклопедии», но только не делая при этом оценки с классовых позиций, а просто констатируя факт. Повторяю, мне кажется куда более важным не политическая, а литературная переориентация Кингсли Эмиса, отказ от героя и темы ради героев и тем. В 1979 году в одном из своих выступлений по радио Эмис высказал мысль, к которой он пришел сам и к которой должен прийти рано или поздно любой человек, желающий писать художественную литературу, а не «откликаться» на те или иные события или состояния в обществе: «Пусть это прозвучит банально, но, по мере того как проходят годы, писательство становится для меня все больше и больше литературным упражнением; составление словесных рисунков стало намного важнее, чем высказывание своих наблюдений о жизни, куда более важным занятием, чем попытки изменить общество».

Составляя предисловие и знакомясь с полным списком всех вещей, написанных Эмисом, я обнаружил, что мое знакомство с ним состоялось еще в студенческие годы: читая тогда по-английски «шпионский» роман «Полковник Сун» некоего Роберта Маркхэма, подражателя и продолжателя Яна Флеминга, я не знал, что Маркхэм – это на самом деле неутомимый Кингсли Эмис. Неутомимый – потому что помимо чисто художественных произведений Эмис написал кучу «беллетристики», как он ее называл: «Социализм и интеллектуалы», «Редьярд Киплинг и его мир», «Загадка Джейн Остин», обзор научной фантастики «Новый атлас преисподней» и многое другое, в том числе исследование об алкогольных напитках и «культуре пития» (вот откуда такое удивительное знание «темы» при работе над портретом трактирщика Мориса); он редактировал также оксфордское издание английской поэзии, избранную фантастику в пяти томах и даже песенник («Песни Великобритании»)!

Итак, «Зеленый человек» был напечатан в 1995 году в «Академическом проекте», я получил свой экземпляр издания, где красовались все наши имена – имя автора в оригинале (правда, не как Amis, a как Emis) и в переводе, имя переводчицы, осилившей серьезную литературную работу, и имя человека, написавшего предисловие: таким вот образом мне посчастливилось присоседиться к обособленно-возвышенным литературным эмпиреям.

После этого я если и вспоминал «Лесовика», оказавшись на подступах к какому-либо издателю, то делал это вяло и без особой надежды. Знающие люди тут же вспоминали, что перевод этого романа уже печатался… Да, публикация – важнейший момент в среде пишущих людей, особенно публикация первого, всех опередившего перевода, что бы там ни говорили, что бы там ни писала Эмили Дикинсон, уверяя читателя, точнее, саму себя, что публикация постыдна, – мол, это все равно что продавать свой разум с молотка…

Прошло полдесятилетия; и закончился целый век, в связи с чем на разных уровнях литературного сообщества состоялись опросы и, так сказать, подведение итогов: кто лучший писатель столетия? кто самый лучший из ста литераторов? а самое лучшее художественное произведение XX века? какой роман возглавит список? Помню, списки возглавлял Джеймс Джойс, автор, достойный любого почетного места, с творением «Улисс», которое романом не является и лишь отдельные куски которого можно считать художественной прозой. Понятно, не я один усомнился тогда, в 2000 году: а судьи кто? Понятно, что все мы не без образования, как выразился Гоголь: кто читал «Людмилу» Жуковского, кто «Петербургские ведомости», кто вовсе ничего не читал; но, даже если вы ничего не читали, а только перелистывали глянцевые журнальчики с голыми девицами, в ответ на умный вопрос, заданный каким-нибудь литературным обозрением, вы сделаете умное лицо и дадите умный ответ, вспомнив, что вам говорил что-то такое об «Улиссе» некий интеллектуал, который компенсирует отсутствие простых и понятных мыслей словесной невнятицей и ищет этой невнятицы у литераторов, впадающих к старости в словесно-маразматические игры с самим собой.

Меня никто не спросил, но если бы и спросили, я не знаю, на какое место поставить, как оценить в сравнении с другими литераторами и Кингсли Эмиса в целом, и роман «Лесовик» в отдельности… В советское время угнетало отсутствие книг, теперь, честно говоря, угнетает их обилие: столько всего, никогда не перечесть! На полке книжного магазина, плотно уставленного самыми разнообразными изданиями самых разнообразных авторов, я увидел не так давно имя Кингсли Эмиса и подумал в первый момент, и, честно говоря, с долей зависти: вот, «Зеленого человека» уже переиздают в глянцевой суперобложке… Нет, на полке оказался совсем другой роман, «Русская девушка». Да, авторов стало много, таких, о которых у нас или мало знали, или совсем не знали, и какого качества стали издания – и белая бумага, и ровный переплет, и глянец… Что было нарисовано на суперобложке? Как что, нетрудно догадаться: там была фотография голой девицы, видимо, той самой русской девушки, о которой заинтересованный читатель прочтет в предлагаемом романе. А без обнаженной девицы вы еще попробуйте продать, книга будет валяться без движения месяцы и годы…

Когда-то давно и в другой стране, в Англии, мы останавливались на обед в маленькой деревушке к югу от Кембриджа, в таверне с вывеской, на которой было написано «The Green Man» и красовалась густо-зеленая личина зеленого человека – утопленника или водяного, как подумалось мне тогда, лесного чудища, лешего, персонажа из местных преданий, как выяснилось позже. Позже – это через десять лет, когда мне говорят: «Есть такой роман, называется „Зеленый человек", возьметесь его перевести?» Совпадение. И потом, «Полковник Сун», тот шпионский роман с Джеймсом Бондом, который я читал в студенческие годы, оказалось, что его автор – этот самый Кингсли Эмис, чье произведение я теперь перевожу, уже перевел. Тоже совпадение. А потом я еще раз оказался как-то в Англии, остановился на один день у малознакомых людей, и вдруг у них по телевизору, именно в тот вечер, показывают фильм, что-то стало узнаваться: непонятное чудище бродит ночью под стенами трактира и вдоль кладбищенской ограды, дожидаясь, когда злая воля его хозяина повелит ему пустить в ход свою немую, грубую силу… Англичане сняли как раз перед этим новый фильм по роману Эмиса, и вот «Лесовик» снова напомнил мне о себе… Ну и что? И даже то, что рукопись не потерялась за десять лет, несмотря на переезды, и не исчезла с магнитного диска, несмотря на многократные поломки, замены отдельных деталей и компьютера в целом, все равно это все совпадения. Не верю в мистику, которая якобы присутствует где-то рядом с нами, под знамя которой шарлатаны собирают невежд, кликуш и легко внушаемых дамочек; но верю в мистику художественного образа и в мистическую силу искусственно составленных слов; и когда не из реальности, а с книжной страницы раздаются шаги командора и Вий требует: «Подымите мне веки: не вижу!» – когда князь тьмы является с предложением заложить ему душу, и на календаре уже в субботу проступает понедельник, и лесное страшило гонится по пятам, прожигая вам спину глазами-гнилушками, вас встряхивает, пусть и ненадолго, и возносит над обыденностью, и мыслям дается ход, и одна из них: оглянись, и лучше не во гневе, всмотрись – в себя, в окружающих, в историю своего дома, в злую волю и грубых исполнителей, в судьбы авторов и книг; мыслям дан ход и помыслам – движение, пусть даже недолговечное, и кажется, пусть даже обманчиво, что твоя личная судьба важнее всех остальных и ты сможешь нагнать упущенное, воплотить несбывшееся, увековечить все сущее, выразить невыразимое и объять необъятное.

Константин Васильев