Глава I

– Они безбожно все напугали, – сказал профессор истории, и Диксон, пристально наблюдавший за ним, заметил, как при этом воспоминании улыбка профессора словно растеклась по лицу и ушла куда-то вглубь.

– После перерыва мы сыграли небольшую вещицу Дауленда, – продолжал профессор, – для флажолета и клавесина. Я, конечно, играл на флажолете, а наш юный Джонс… – Профессор внезапно умолк и двинулся дальше, выпрямившись, расправив плечи. На мгновение Диксону показалось, что рядом с ним шагает какой-то другой человек, какой-то самозванец, который занял место профессора и молчит – боится, что голос его выдаст. Но тут профессор заговорил снова: – Наш юный Джонс играл на рояле. Разносторонний малый. Ведь, в сущности, его инструмент – гобой. Ну, словом, репортер все напутал – верно, он просто не слушал. Во всяком случае, в «Пост» стоит черным по белому: Дауленда – это они написали правильно – исполняли господа Уэлч и Джонс – это тоже правильно. А вот, как вы думаете, что дальше?

Диксон покачал головой.

– Не знаю, профессор, – честно признался он. «Есть ли еще другой профессор в Англии, – подумалось ему, – который бы так обожал, чтобы его величали профессором».

– На флейте и рояле.

– О!

– Да, на флейте и рояле, а не на флажолете и рояле.

– Уэлч отрывисто рассмеялся. – Ну, а флажолет – это ведь не флейта, как вам известно, хотя, конечно, это ее непосредственный предшественник, но прежде всего вы играете на нем – я имею в виду флажолет, – вы играете на нем, что называется, «a bec», иначе говоря – дуете в мундштук, вроде как при игре на гобое или кларнете. А на современной флейте играют, что называется, «traverso», то есть, иными словами, вы дуете в отверстие сбоку вместо…

По мере того как Уэлч успокаивался и даже замедлял шаг, напряжение Диксона тоже понемногу ослабевало. Он столкнулся сегодня с профессором в университетской библиотеке, когда тот стоял, как это ни странно, перед стендом «Последние поступления», а теперь они вместе пересекали наискосок небольшой газон перед главным зданием. С первого взгляда, да и не только с первого взгляда, они были похожи на пару эстрадных эксцентриков: Уэлч – высокий, тощий, с прямыми, начинающими редеть волосами; Диксон – невысокий, белокурый, круглолицый, на редкость широкоплечий, что отнюдь не сопровождалось особой физической силой или спортивной выправкой. Но Диксон понимал: невзирая на столь комический контраст, проходящим мимо студентам кажется, вероятно, что они с профессором ведут неторопливую научную беседу на какую-нибудь историческую тему – одну из тех бесед, какие можно обычно услышать в квадратных дворах Оксфорда и Кембриджа, – и Диксон готов был сейчас пожалеть, что это не так. Мысли его потекли было в этом направлении, но тут его собеседник вновь внезапно воодушевился. Голос профессора поднялся почти до крика, прерывавшегося временами коротким смешком неразделенного веселья.

– А уж что они там наврали в последней вещи, которая исполнялась перед перерывом, просто уму непостижимо! Молодой человек, игравший на альте, перевернул, на беду, вместо одной сразу две страницы, и что тут началось… Даю вам слово…

«Слишком уж ты щедр на слова», – подумал Диксон, усиленно стараясь вместе с тем показать с помощью одной лишь мимики, что он не остался нечувствителен к рассказу. Мысленно же он проделывал со своим лицом упражнения несколько иного сорта и давал себе слово осуществить все это на деле, как только останется один. Ему представлялось, как он втягивает нижнюю губу под верхние зубы и изо всех сил выпячивает подбородок, одновременно тараща глаза и яростно раздувая ноздри, в результате чего страшный багровый румянец заливает его лицо.

А Уэлч снова бубнил что-то о своем концерте. Как это он ухитрился стать профессором истории, хотя бы в таком провинциальном университете? Опубликовал какую-то работу? Нет. Проявил какой-то необычайный педагогический талант? Нет, нет с прописной и курсивом! Что же в таком случае ему помогло? Диксон, как всегда, постарался отогнать эти мысли подальше. Сейчас имеет значение другое, сказал он себе. Этот человек может оказать решающее влияние на его будущее – во всяком случае, в ближайшие полтора месяца. Значит, нужно понравиться Уэлчу. До тех пор, пока он зависит от Уэлча, он должен делать все, чтобы Уэлч симпатизировал ему, а один из способов достигнуть этого заключается, по-видимому, в том, чтобы оказаться под рукой и не заснуть, когда Уэлч начнет разглагольствовать о своих концертах. Но замечает ли Уэлч чье-либо присутствие, когда он говорит о своих концертах? А если замечает, остается ли это потом у него в памяти? А если остается, то может ли это хоть в какой-то мерс повлиять на те представления, которые у него уже сложились? И тут внезапно, без всякого перехода, другой, все время мучивший Диксона вопрос снова всплыл в его сознании. С трудом подавляя нервный зевок, он спросил с характерным для него северным акцентом:

– А как поживает Маргарет?

В расплывчатых чертах профессорского лица, которое словно было вылеплено из мягкой глины, произошла неуловимая перемена: казалось, внимание Уэлча, точно эскадра старинных броненосцев, медленно обращается в сторону неожиданно возникшего перед ним нового явления, и лишь по прошествии двух-трех минут он обрел возможность спросить:

– Маргарет?

– Да. Я не видел ее уже недели две. – «Или три», – с тревогой добавил Диксон мысленно.

– О, Маргарет… Она, я бы сказал, поправляется довольно быстро, если принять во внимание… Ей пришлось пережить тяжелое потрясение из-за этого Кэчпоула… И потом, вся эта несчастная история… На мой взгляд… Видите ли, теперь она уже страдает душевно, а не телесно. Я бы сказал, что физически она сейчас вполне здорова. И, в сущности, чем скорее она вернется к работе, тем лучше, хотя, конечно, читать лекции в этом семестре она уже не сможет, теперь уже поздно начинать. Ей, конечно, снова хочется взяться за дело, и, должен сказать, я это одобряю. Дело поможет ей отвлечься от…

Диксон сам все это знал, и куда лучше Уэлча, но вынужден был сказать:

– Да, понимаю. Мне кажется, профессор, ей в эти тягостные дни, должно быть, очень помогло то, что она живет с вами и миссис Уэлч.

– Пожалуй, вы правы. Такая обстановка, как у нас, может в какой-то мере оказать целебное воздействие на нее. Как-то на святках лет пять назад у нас гостил друг Питера Уордлока. Так он говорил примерно то же самое. Да, помнится, и я прошлым летом, когда возвращался с предэкзаменационного совещания в Дарэ-ме… Жара была, как в пекле, а в поезде, доложу я вам…

Неприметная колдобина на пути – и тяжелая колымага профессорских мыслей перевалила в свою излюбленную колею. Диксон сдался. Они уже подходили к главному зданию, и, поднимаясь по ступенькам, он судорожно напружил мышцы ног, рисуя себе в мыслях такую картину: вот он обхватывает Уэлча руками, стискивает мохнатую серо-голубую жилетку так, что у профессора спирает дыхание, вскидывает его на плечо, взбегает со своей увесистой нощей вверх по лестнице, пробегает по коридору прямо в преподавательскую уборную, засовывает в унитаз тщедушные маленькие ноги в тупоносых ботинках, набивает ему рот туалетной бумагой и дергает за цепочку: раз, второй, третий…

Вообразив себе это, Диксон только мечтательно улыбнулся, когда Уэлч, в рассеянности остановившись посреди вестибюля, вдруг заявил, что ему надо подняться наверх за своим саквояжем. Комната профессора находилась на втором этаже. Дожидаясь, Диксон думал о том, что он ведь приглашен профессором к чаю в его загородный дом, и спрашивал себя – есть ли возможность напомнить ему об этом так, чтобы на профессорском челе не залегла на долгий срок недоуменная морщина. Они условились с Уэлчем отправиться в его автомобиле в четыре часа, а теперь было уже десять минут пятого. При одной мысли о предстоящей встрече с Маргарет у Диксона начинало сосать под ложечкой. Сегодня вечером, впервые после ее болезни, ему предстояло повести ее куда-нибудь. Он старался думать о другом – о том, например, как плохо Уэлч водит машину, – и, старательно разжигая в себе злость, чтобы заглушить тоскливые предчувствия, громко насвистывал и постукивал по полу ногой, обутой в узкий коричневый ботинок. Это помогало секунд пять, а может, и того меньше.

Как будет она себя держать, когда они снова останутся вдвоем? Будет весела, притворится, что даже и не заметила его продолжительного отсутствия или не придала ему значения, а сама тем временем понемногу наберет высоту, прежде чем пойти на таран? Или будет молчаливо, подчеркнуто апатично думать о чем-то своем и вынудит его мало-помалу перейти от пустой, ни к чему не обязывающей болтовни сначала к участливым расспросам, а потом и к малодушным извинениям и обещаниям? Все равно, как бы это ни началось, в конечном счете все сведется к одному и тому же: пойдут вопросы, на которые невозможно найти ответа и от которых нельзя уклониться, а потом – пугающие признания и неожиданные саморазоблачения, рассчитанные, вероятно, на то, чтобы «произвести впечатление», и, несомненно, достигающие своей цели. Он окажется втянутым в дела Маргарет вследствие различных своих добродетелей, о существовании которых он прежде и не подозревал: вежливости, чувства товарищества, обыкновенного человеческого участия, добросердечной готовности прийти на помощь в беде, жажды искренней, бескорыстной дружбы. Казалось бы, что может быть проще и естественнее, если женщина-преподаватель приглашает к себе своего младшего по положению, но старшего по летам коллегу на чашку кофе и тот из простой учтивости принимает это предложение? Однако затем, непонятно как, он вдруг оказывается тем самым молодым человеком, которого «всюду видят с Маргарет», и невольно делается соперником Кэчпоула – некоей неопределенной фигуры, которая маячит все время где-то на заднем плане. Месяца два назад Диксону казалось, что этот Кэчпоул подвернулся как раз вовремя, что появление этого лица снимет с него кое-какие тягостные обязательства и ему отныне будет оставлена более или менее сносная роль консультанта по щекотливым вопросам. Ему даже нравилось, что в чьих-то глазах он знает толк в том, как ведутся такого рода кампании. А затем, совершенно неожиданно, Кэчпоул бросил Маргарет и посадил ее, можно сказать, ему на шею. Мог ли он, оказавшись в таком положении, избежать уготованной ему горькой участи – стать самым подходящим и даже единственным объектом всех этих душещипательных признаний и вопросов?

Ох, уж эти вопросы! Диксон закурил сигарету, хотя знал, что не может позволить себе такую роскошь, ибо еще не было пяти, и, значит, время для очередной сигареты не настало. Все эти вопросы, обрушившиеся на него с полгода назад, всплывали сейчас один за другим в его памяти. Да, кажется, это началось в первые дни сентября, месяца через полтора после того, как он стал преподавать в университете.

«Вам приятно навещать меня?» – вот как будто бы первый вопрос, который он мог припомнить. И в ту пору дать на него утвердительный ответ, и притом вполне искренне, было совсем нетрудно.

За этим последовало нечто вроде:

«Как вам кажется – нам легко друг с другом?»

И затем:

«Вы здесь ни с одной девушкой не дружите, кроме меня?»

И, наконец, однажды, когда он в третий раз кряду пригласил ее провести с ним вечер:

«Мы с вами всегда теперь будем так часто встречаться?»

Тогда, кажется, он впервые почувствовал некоторый испуг. До этой минуты, да отчасти и после, он расценивал все это несколько по-иному. Какая честность, какая прямота, думал он, как она упрощает это мучительно сложное дело – водить знакомство с женщиной! Совершенно так же относился он на первых порах и к различным признаниям Маргарет.

«Мне удивительно приятно с вами». «Обычно я не очень хорошо лажу с мужчинами». «Пожалуйста, не смейтесь надо мной, но я считаю, что члены нашего совета даже сами не знают, как правильно они поступили, пригласив вас в университет». Ему тогда это вовсе не показалось смешным, так же, впрочем, как и сейчас. Интересно, как она будет одета сегодня вечером. Он чувствовал, что найдет в себе силы похвалить любой ее костюм за исключением зеленого с разводами платья в сочетании с туфлями из поддельной замши и без каблуков.

Куда же, однако, девался Уэлч? Старикан, как известно, умеет ускользать самым непостижимым образом. Диксон бросился вверх по лестнице мимо мраморных досок, промчался по пустынным коридорам и заглянул в хорошо знакомую комнату с низким потолком, но там никого не было. Тогда он с грохотом скатился вниз по боковой лестнице – он не раз пользовался этим путем к отступлению – и отворил дверь в преподавательскую уборную. Уэлч был там. Он торопливо мыл руки, низко склонившись над раковиной в углу.

– Чуть было не упустил вас, – весело и непринужденно сказал Диксон. – Уж думал, что вы уехали без меня… – и, спохватившись, добавил в последнюю секунду: – профессор.

Уэлч поднял голову. На длинном лице его отразилось беспредельное изумление.

– Уехал? А вы…

– Мы едем к вам пить чай, – разъяснил ему Диксон.

– Мы с вами условились в понедельник, когда встретились за кофе в профессорской гостиной. – Краем глаза он поймал свое отражение в зеркале и был немало поражен открытым, чистосердечным выражением собственного лица.

Уэлч стряхивал воду с пальцев, но при заявлении Диксона руки его застыли в воздухе. Он был похож на африканского дикаря, которому показывают какой-то незамысловатый фокус.

– За кофе?

– Да, в понедельник, – сказал Диксон, засовывая руки в карманы и сжимая кулаки.

– О! – сказал Уэлч и взглянул наконец на Диксона.

– О! Разве мы условились на сегодня? – Он повернулся к несвежему полотенцу на ролике и начал неторопливо вытирать руки, не спуская с Диксона настороженного взгляда.

– Совершенно верно, профессор. Надеюсь, это удобно? Вы не передумали?

– О, вполне удобно, – сказал Уэлч неестественно тусклым голосом.

– Отлично! Я так этого ждал, – сказал Диксон и снял с вешалки свой грязный, старый плащ.

Вид у профессора все еще был несколько ошарашенный, но он оживал на глазах и довольно скоро нашел в себе силы взять свой саквояж и нахлобучить на голову соломенную светло-коричневую шляпу.

– Поедем на моей машине, – предложил он.

– Чудесно.

Выйдя из университета, они свернули на усыпанную гравием подъездную аллею и направились к площадке, где стояло несколько автомобилей. Пока Уэлч шарил по всем карманам, ища автомобильные ключи, Диксон поглядывал по сторонам. Они стояли на краю небрежно подстриженного газона, обнесенного невысокой оградой, за которой тянулось Университетское шоссе, а за ним городское кладбище – сочетание, послужившее пищей для многих ходивших по городу шуток. Преподаватели любили напоминать студентам в своих лекциях об этом месте, где «воздаются последние почести по заслугам», в то время как некоторое сходство между обязанностями могильщиков и жрецов науки было подмечено далеко не одними только студентами.

Диксон смотрел, как автобус, ходивший до небольшого поселка, где жил Уэлч, медленно взбирается на холм, залитый лучами теплого майского солнца. Он готов был поклясться, что автобус достигнет цели куда быстрее их. Внезапно над самой головой Диксона раздалось пение, чрезвычайно похожее на рев. Такие звуки умел извлекать из своей глотки, кажется, один только Баркли, профессор музыки, и, вероятно, это он и был.

Минуту спустя Диксон сидел в автомобиле и прислушивался к другим звукам, похожим на звон надтреснутого дверного колокольчика: это Уэлч пытался завести машину стартером. Звон колокольчика перешел, замирая, в тонкое дискантовое жужжание, которое, казалось, немедленно получило резонанс во всех решительно частях машины. Уэлч снова нажал на стартер. На этот раз Диксону показалось, что кто-то изо всей мочи колотит палкой по пивным бутылкам. В ту же секунду Диксона с силой прижало к спинке сиденья, а горящую сигарету выбило у него из руки, и она провалилась в какую-то щель. Колеса отчаянно заскрежетали по гравию, и машина рванулась вперед, прямо к газону. Уэлч срезал край газона и лишь после этого свернул на подъездную аллею. На первой скорости они подкатили к шоссе. Оглушительное урчание мотора привлекло к себе внимание группы студентов, замешкавшихся на маленькой крытой площадке возле при-вратницкой, где вывешивались объявления спортивных команд. Почти все студенты были в желто-зеленых университетских шарфах и все как один уставились на проезжавший автомобиль.

Машина лезла вверх, упрямо держась середины шоссе. Позади них неистово, но тщетно подавал сигналы какой-то грузовик. Диксон украдкой глянул на Уэлча и с затаенной яростью убедился, что лицо профессора хранит выражение спокойной уверенности в себе – ни дать ни взять лицо старого морского волка в хороший десятибалльный шторм. Диксон снова закрыл глаза. Он почему-то надеялся, что разговор, который начнется, как только. Уэлч ухватится за один из этих нелепых торчащих перед ним рычагов и включит вторую скорость, минует академические темы. Не век же Уэлч будет говорить на академические темы! Диксону казалось, что он уже снова готов слушать его разглагольствования о музыке или о деятельности его сыновей – женоподобного Мишеля, который что-то писал, и бородатого пацифиста Бертрана, который что-то малевал. Он слышал о них от Маргарет. Но по какому бы руслу ни потекла беседа, Диксон знал, что от мучительных усилий, которые ему приходится прилагать, чтобы улыбаться и выказывать интерес, осторожно произнося немногие дозволенные слова и не обнаруживая ни усталости, ни злобы, лицо у него к концу этого путешествия обмякнет и обвиснет, как старый мешок.

– О… э… Диксон…

Диксон открыл глаза и, чтобы заранее отвести душу, состроил гримасу той половиной лица, которая не была видна профессору.

– Да, профессор?

– Я думал об этой вашей статье.

– Ах так. Я не…

– Партингтон уже ответил вам что-нибудь?

– Да, как же, я ведь прежде всего послал статью ему, если вы помните, и он ответил, что они завалены материалом…

– Что? Что?

Чтобы заглушить шум мотора, приходилось почти кричать, но Диксон невольно понизил голос в инстинктивном стремлении скрыть от профессора его собственную забывчивость и тем оградить себя от неприятностей. Однако вопрос профессора вынуждал его теперь заорать во все горло:

– Как я вам уже говорил, он сказал, что не может опубликовать ее: у них нет места!

– Ах вот как! Значит, он не может? Да, конечно, они получают целую кучу самых… самой чудовищной белиберды, как вы понимаете. Все же, мне кажется, если им попадается на глаза что-либо стоящее, они… они… Вы посылали вашу статью еще куда-нибудь?

– Да, послал Кэтону, который поместил объявление месяца два назад в «Литературном приложении» к «Таймсу». Он собирается издавать новый исторический журнал с широким международным охватом или что-то в этом роде. Я подумал, что там она должна пройти. В конце концов, в новом журнале не может быть все так заполнено наперед, как в тех, куда я…

– Да, конечно, в новый журнал стоит попытаться… Не так давно мне попалось на глаза объявление в «Литературном приложении» к «Таймсу». Издатель – какой-то Пэтон или что-то в этом роде. Может, вам стоит обратиться теперь к нему, поскольку, по-видимому, все уже существующие периодические издания не могут уделить место вашему… труду. Ну-ка, позвольте… напомните мне еще раз, как именно озаглавлена ваша статья?

Диксон глянул в окно на убегающие назад и в стороны луга – ярко-зеленые после апрельских дождей. Он не был ошеломлен тем, что ему довелось услышать из уст профессора за последнюю минуту, – все, кому приходилось беседовать с профессором Уэлчем, привыкли к неожиданностям такого рода. Диксона мучило другое – необходимость произнести вслух название статьи, которую он написал. Это было превосходное название. В нем, как в зеркале, отразилась пустота и бессодержательность самой статьи, вся эта похоронная процессия смертельно скучных фактов, однообразно нанизанных друг на друга, и тот псевдонаучный свет, который они проливали на псевдонаучные проблемы. Диксону приходилось читать и перелистывать десятки подобных статей, но его собственная казалась ему хуже всех – столько в ней было педантичного самодовольства.

«Подходя к рассмотрению этого столь незаслуженно оставляемого в пренебрежении вопроса…» – так начиналась статья. Какого это оставляемого в пренебрежении вопроса? О каком незаслуженном пренебрежении идет речь? Что находится в незаслуженном пренебрежении? Так он думал, но, однако, не уничтожил своей рукописи, не разорвал, не сжег ее и от этого еще острее чувствовал себя дураком и лицемером.

– Ну-ка, позвольте, – как эхо, повторил он слова Уэлча, делая вид, что роется в памяти. – Ах, да: «Воздействие экономических факторов на развитие судостроительного мастерства в период с 1450 по 1485 год». В конце концов, это именно то, что…

Не зная, как закончить фразу, он снова бросил взгляд в окно – и прямо перед собой на расстоянии нескольких дюймов увидел лицо какого-то человека, смотревшего на него с выражением стремительно нараставшей тревоги. Это был шофер грузовика, который Уэлч в эту минуту решил обогнать – как раз на крутом изгибе шоссе, обнесенного с двух сторон каменными парапетами. Впереди из-за поворота показался большой автобус. Уэлч слегка сбавил скорость, словно для того, чтобы уже наверняка оказаться затертым между грузовиком и автобусом, и сказал решительно:

– Ну что же, прекрасно, прекрасно. Это, пожалуй, как раз то, что надо.

Прежде чем Диксон успел сжаться в комочек или хотя бы стащить с носа очки, грузовик резко затормозил и исчез из поля зрения. Шофер автобуса – рот у него весьма энергично открывался и закрывался – ухитрился каким-то чудом притиснуть свою огромную машину к парапету, и автомобиль Уэлча с оглушительным грохотом промчался мимо. Диксон, хотя и обрадовался, что остался жив, подумал все же, что смерть Уэлча была бы неплохим завершением их беседы. Когда же Уэлч заговорил снова, эта мысль начала ему импонировать все больше и больше.

– На вашем месте, Диксон, я бы постарался в ближайшее же время напечатать эту статью. То есть, я хочу сказать… Я ведь не являюсь специалистом в этой области и не могу судить. – Он говорил все более торопливо. – Я не могу судить, не правда ли, о ее достоинствах? Ведь если кто-нибудь придет ко мне и спросит: «Какого вы мнения о статье молодого Диксона?» – это будет пока что довольно бесцельным вопросом, поскольку я не могу дать компетентного заключения о научной ценности вашей статьи. А вот если бы она была напечатана в научном журнале, это могло бы… Ведь вы же… Вы же сами не можете судить о ее достоинствах, не так ли?

«Как бы не так!» – подумал Диксон. Он отлично знал цену своей статье, и притом с самых различных точек зрения. С одной стороны, статья его не заслуживала ничего, кроме нескольких крепких и нецензурных словечек; с другой – она была вполне достойным результатом того тупого и чудовищно скучного подбора малозначащих фактов, который ее породил. И, наконец, она целиком отвечала стоявшей перед ним задаче: сгладить «дурное впечатление», которое он успел произвести в университете вообще и на своем факультете в частности. Тем не менее он сказал:

– Нет, конечно, нет, профессор.

– А вы же сами знаете, Фолкнер, какое это будет иметь значение для вас, если окажется, что ваша статья чего-то стоит. Вы меня понимаете, надеюсь?

Невзирая на то, что профессор ухитрился назвать его чужим именем (Фолкнером звали его предшественника), Диксон отлично понял, что именно имеет профессор в виду, и поспешил это подтвердить.

Как же все-таки получилось, что он произвел дурное впечатление? Вероятно, все началось с того, что он нанес небольшое увечье профессору английского языка в первые же дни своего пребывания на факультете. Этот профессор, еще довольно молодой питомец Кембриджа, стоял на ступеньках у входа в университет, когда Диксон вышел из библиотеки и, огибая угол здания, наподдал ногой маленький круглый камешек, валявшийся на тротуаре. Камешек описал дугу ярдов в пятнадцать длиной и, еще находясь в полете, встретил на своем пути колено профессора. Диксон с ужасом и изумлением наблюдал краем глаза за этой сценой. Спасаться бегством было бесполезно – все равно он не успел бы никуда спрятаться. В то мгновение, когда камень пришел в соприкосновение с профессорским коленом, Диксон повернулся к профессору спиной и не спеша зашагал прочь, отчетливо сознавая, однако, что представляет собой единственную видимую простым глазом субстанцию, которая могла привести в движение спокойно лежавший на тротуаре камешек. Оглянувшись через плечо, он увидел, что профессор английского языка, скорчившись, подпрыгивает на одной ноге и смотрит ему вслед. Он понимал, что надо подойти и попросить извинения, но, как всегда бывало в подобных случаях, у него не хватило духу. А дня два спустя на первом же заседании факультета он проходил позади стула архивариуса, споткнулся и опрокинул стул как раз в ту минуту, когда ученый муж намеревался на него сесть. Катастрофу предотвратил секретарь, который успел вовремя крикнуть что-то, но Диксон и по сей день не мог забыть выражения лица архивариуса и его фигуры, застывшей в форме вопросительного знака. А затем появилась работа одного из студентов Уэлча, содержащая, вернее сказать, состоящая из довольно крепкой брани по адресу исследования на тему огораживания общинных земель, автором которого, как выяснилось, был один из бывших учеников того же Уэлча. «Я спросил его, кто это мог засорить ему мозги подобным вздором, и он сказал, видите ли, что почерпнул все это из ваших лекций, Диксон. Ну, тогда я как нельзя более тактично объяснил ему…»

Уже много позже Диксон узнал, что исследование, о котором шла речь, было написано с благословения Уэлча и отчасти даже по его совету. Со всеми этими фактами любой мог ознакомиться в послесловии, где автор выражал благодарность профессору, но так как Диксон, беря в руки книгу, старался прежде всего нисколько не обременять себя чтением и никогда не давал себе труда просматривать приложения, то все эти сведения он получил от Маргарет. Кажется, если память ему не изменяет, она сообщила ему это утром в тот день, когда пыталась покончить с собой, приняв большую дозу снотворного.

Уэлч сказал, вернее прокричал, словно откуда-то издалека:

– Да, кстати, Диксон… – И Диксон с непритворным оживлением повернулся к нему.

– Да, профессор? – Куда приятней ждать, что еще преподнесет ему профессор, чем думать о том, что может преподнести ему Маргарет. К тому же ему так или иначе скоро предстоит это узнать.

– Вот что: может, вы приедете погостить у нас следующую субботу и воскресенье, чтобы… э… погостить у нас. Мне кажется, вам не придется скучать. Приедет кое-кто из Лондона – кое-кто из наших друзей и приятелей нашего сына Бертрана. Бертран, конечно, тоже собирается навестить нас, но еще не уверен, удастся ли ему вырваться. Мы, я думаю, устроим небольшой домашний спектакль или музыкальный вечер. Может быть, попросим вас помочь нам кое в чем.

Машина жужжа мчалась по пустынному шоссе.

– Большое спасибо, буду очень рад, – сказал Диксон и подумал: придется попросить Маргарет разнюхать, что значит это «кое в чем», для которого может потребоваться его помощь.

Уэлч был явно обрадован такой готовностью.

– Вот и отлично, – сказал он с облегчением. – Теперь я хочу еще немножко потолковать с вами о наших учебных делах. Декан говорил со мной об «Открытой неделе» в конце семестра. Он хочет, чтобы наш исторический факультет тоже внес свою лепту в это мероприятие, и я, понимаете ли, подумал о вас.

– О, в самом деле? – Будто уж нельзя было найти кого-нибудь поопытнее на роль «лепты»!

– Да, я подумал, что, быть может, вы захотите взять на себя труд прочесть вечернюю лекцию на нашем факультете, если найдете это возможным.

– Я, пожалуй, предпочел бы отважиться на публичную лекцию, если вы считаете, что я могу за это взяться, – набравшись мужества, отвечал Диксон.

– Мне думается, вам неплохо бы взять такую тему: «Старая добрая Англия» или что-нибудь в этом духе. Чтобы было не слишком академично и не слишком, не слишком… Могли бы вы, как вам кажется, подготовить что-нибудь в этом плане?

 

Глава II

– А потом я почувствовала, что теряю сознание, и мне вдруг стало все равно. Помню только, что я все сжимала в руке пустой пузырек, словно эта склянка каким-то образом еще привязывала меня к жизни. Но, в общем, мысль, что я умираю, совсем не трогала меня, я чувствовала только бесконечную усталость. И все же если бы кто-нибудь взял меня за плечи, тряхнул как следует и сказал: «Ну же, перестань, ты не умираешь, ты сейчас вернешься к жизни!» – мне кажется, я бы постаралась сделать над собой усилие, постаралась бы остаться в живых. Но никого не было возле меня, и я думала: «Ну вот, все кончено, и не так-то уж это важно в конце концов». Очень странное ощущение. – Маргарет Пил, худая, маленькая, в очках и с ярко накрашенным ртом, едва заметно усмехнулась и поглядела на Диксона. Вокруг них стоял ровный гул голосов.

– То, что вы можете так спокойно говорить об этом, хороший признак, – сказал он. Она ничего не ответила, и он продолжал: – А что произошло потом, вы помните? Но, конечно, если вам не хочется, не рассказывайте, не нужно.

– Нет, почему же, я ничего не имею против, если вам не скучно. – Она снова усмехнулась, и на этот раз это было больше похоже на улыбку. – Но разве Уилсон не рассказывал вам, как он прибежал ко мне?

– Уилсон? Ваш сосед, который живет ниже этажом? Да, он сказал, что ваше радио гремело на весь дом, и он поднялся наверх, чтобы положить этому конец. А почему вы не выключили радио? – Те чувства, которые на первых порах пробудил в нем рассказ Маргарет, уже почти притупились, и он мог теперь рассуждать более трезво.

Маргарет отвернулась и обвела глазами полупустой бар.

– Правду сказать, я сама толком не знаю, Джеймс, – отвечала она. – Должно быть, мне хотелось, чтобы было какое-то движение, какой-то шум, звуки, когда я буду… Когда мое сознание померкнет. В комнате была такая страшная тишина. – Она чуть-чуть вздрогнула и добавила поспешно: – А здесь прохладно, вам не кажется?

– Если хотите, уйдем отсюда.

– Нет, нет, ничего. Просто потянуло сквозняком, когда открылась дверь… Да, так что было потом? Мне кажется, я очень скоро стала сознавать, где я нахожусь и что со мной делают, и подумала: «О Господи, час за часом терпеть эту муку! Смогу ли я все это вынести?» Но, конечно, порой я снова теряла сознание, а потом опять приходила в себя, и так все время. И это, пожалуй, было даже хорошо – такое облегчение! А когда я, как бы это сказать… compos mentis, самое худшее было уже позади. Я хочу сказать – физически я уже не так мучилась. Только слабость чудовищная, конечно. Ну да вы помните… Но все кругом были так необыкновенно добры ко мне. А я думала о том, что у них и без того так много хлопот – с теми, кто болен не по своей вине… Я помню, что ужасно боялась, как бы обо мне не сообщили полиции, боялась, что меня отправят в полицейский госпиталь, или как это там называется, но все были просто настоящие ангелы. Невозможно быть добрее. А потом вы пришли проведать меня, и весь этот ужас отодвинулся куда-то, стал нереальным. Но какой же у вас был перепуганный вид!.. – Она рассмеялась и слегка откинулась назад на высоком табурете, обхватив руками колено. Туфля из поддельной замши, соскользнув с пятки, болталась на пальцах. – У вас был такой вид, словно вы присутствуете при какой-то тяжелой опасной операции… Бледный, как полотно, глаза ввалились… – Она покачала головой, продолжая тихонько посмеиваться, и поправила плечико зеленого с разводами платья.

– Неужели? – сказал Диксон. Он почувствовал облегчение при этом известии. Оказывается, он выглядел достаточно скверно в то утро, когда ему и в самом деле было так скверно. Затем ему снова стало не по себе – он собирался с духом, готовясь задать последний, неизбежный вопрос. С минуту он слушал краем уха, как Маргарет рассказывает о необыкновенной доброте миссис Уэлч, которая взяла ее из больницы и увезла к себе домой на поправку. Да, она, без сомнения, была очень добра к Маргарет. И вместе с тем супруга профессора Уэлча была единственным человеком, которому временами удавалось пробудить в душе Диксона сочувствие к профессору, как, например, в тех случаях, когда она затевала с ним спор на людях. Рассказ о ее ангельской доброте вызывал в Диксоне раздражение. Теперь придется разбираться, пытаться уяснить, почему она пробуждает в нем такую неприязнь. Наконец, отхлебнув предварительно два-три раза из стакана, Диксон сказал, слегка понизив голос:

– Вы можете ничего не говорить мне, если вам неприятно… но я хотел спросить вас… С этим теперь покончено раз и навсегда? Я хочу сказать… Вы не станете больше делать таких попыток?…

Маргарет быстро взглянула на него. Казалось, она ждала этого вопроса, но обрадовал он ее или огорчил, Диксон не смог уловить. Она отвернулась, и он заметил, как ввалились у нее щеки.

– Нет, я не буду больше делать никаких попыток, – сказала она. – Я не думаю о нем больше. У меня нет теперь к нему никаких чувств – ни хороших, ни дурных. И мой поступок представляется мне просто глупым.

При этих словах Диксон подумал, что напрасно он так боялся встречи с Маргарет. Его опасения были нелепы, ни на чем не основаны.

– Отлично, – сказал он с искренним облегчением. – А он делал какие-нибудь попытки увидеть вас, поговорить?

– Абсолютно ничего, даже по телефону не позвонил. Сгинул бесследно. Словно его никогда и не было. Вероятно, ему сейчас просто недосуг, вероятно, он все свободное время проводит с той красоткой, как сам говорил.

– Вот как? Он сам это говорил?

– О, да. Мистер Кэчпоул не из тех, кто станет вилять и ходить вокруг да около. Как это он сказал? «Мы с ней отправляемся сейчас в Северный Уэльс недельки на Две, и я подумал, что следует сказать тебе об этом». О, да, Джеймс, он был очаровательно откровенен и прям, совершенно очаровательно.

Она снова отвернулась, и на этот раз ему бросились в глаза острые ключицы и исхудалая жилистая шея. Мучительное чувство тревоги охватило его. Оно еще усилилось, когда он обнаружил, что ему решительно нечего ей сказать. Он вглядывался в ее лицо, словно стараясь почерпнуть в нем тему для разговора: разглядывал пушистые каштановые завитки волос, прикрывающие дужки очков, вертикальную морщинку на обращенной к нему щеке (морщинка, казалось, удлинилась почти до самой глазной впадины – а быть может, он ошибается, быть может, это ему только кажется?) и чуть-чуть опущенный уголок рта – в профиль это было особенно заметно. Нет, это не давало никакой пищи для беседы. Он потянулся за сигаретами, чтобы предложить Маргарет закурить и тем самым заставить изменить позу, но она опередила его, обернувшись к нему с полуулыбкой, в которой, как отметил он с глухим чувством неприязни к себе, сквозила напускная бравада.

С веселым видом Маргарет осушила свой стакан.

– Мне хочется пива, – сказала она, – угостите меня пивом. Вечер только начинается.

Подзывая официантку и заказывая ей пиво, Диксон думал о том, сколько еще голубых талончиков предстоит ему оплатить и почему Маргарет так редко приходит в голову угостить его, хотя она получает полную преподавательскую ставку, которая сохранялась за ней и во время болезни. И наконец – эти мысли тоже были не из приятных – ему вспомнилось то утро, когда он видел Маргарет в последний раз перед ее попыткой отравиться снотворными пилюлями. Он был свободен, его двухчасовой семинар начинался после полудня, а у Маргарет была только одна консультация в десять утра. После чашки кофе за семь пенсов в только что открывшемся, но уже процветающем ресторане они зашли в аптеку, где Маргарет нужно было кое-что купить. Именно тогда она, между прочим, и купила снотворные пилюли. Ему врезалось в память ее лицо, когда, спрятав бутылочку в запечатанной белой коробке в сумку, она сказала, подняв на него глаза:

– Если у вас не предвидится ничего более интересного сегодня вечером, может, заглянете на часок? Я освобожусь в десять.

Он пообещал, да и в самом деле собирался заглянуть к ней, но вышло иначе. Он не успел подготовиться к лекции, которую ему предстояло читать на другой день, и к тому же, когда время подошло к десяти, почувствовал вдруг, что перспектива еще одного собеседования на тему о Кэчпоуле мало его прельщает. В этот вечер Кэчпоул заехал к Маргарет, чтобы сообщить ей, что между ними все кончено, и к десяти часам она успела проглотить уже все снотворные пилюли, которые были в бутылочке. Если бы он зашел к ней тогда, в тысячный раз говорил себе Диксон, то, вероятно, сумел бы удержать ее от этого шага или, если бы уже было поздно, отправил бы ее в больницу по меньшей мере часа на полтора раньше, чем этот Уилсон. Он со страхом гнал от себя мысль о том, что могло случиться, поленись Уилсон подняться к Маргарет. Но и то, что произошло в действительности, было куда хуже всего, чего он страшился, когда раздумывал в то утро над предстоящей ему вечером встречей. Он увидел Маргарет только через неделю – в больнице.

Пряча в карман восемнадцать пенсов – сдачу с двух флоринов, – Диксон пододвинул к Маргарет бокал на тонкой ножке. Они сидели за стойкой бара «Дубовый зал» в придорожном отеле, неподалеку от дома Уэлчей. Диксон видел, что здесь он может отчасти вознаградить себя за стоимость напитков, отыгравшись на картофеле соломкой, корнишонах и разноцветных луковках – бесплатном приложении к напиткам, изобретенном честолюбивым администратором отеля. Он принялся поедать самый большой из уцелевших корнишонов, думая о том, как ему повезло: так много душещипательных тем, неизбежных в этот вечер, было исчерпано почти без его участия, так что он хоть и присутствовал, но оставался как бы в стороне. Маргарет ни словом не обмолвилась о том, что последнее время он совсем перестал бывать у Уэлчей, не задавала никаких коварных вопросов и не делала ошеломляющих признаний.

– Кстати, Джеймс, – промолвила Маргарет, держа бокал за тонкую ножку, – мне хочется, чтобы вы знали, как бесконечно я вам благодарна за проявленный вами такт. Я имею в виду эти последние две недели. Удивительно трогательно и мило с вашей стороны.

Диксон насторожился и призвал на помощь все свои умственные способности. Эти безобидные и даже приятные на первый взгляд головоломки, которые она так часто ему задавала, были всегда верным признаком предстоящего нападения – таинственный всадник с пистолетом в руке, скачущий к почтовой карете.

– А я и не подозревал, что проявил какой-то такой необыкновенный такт, – произнес он бесцветным голосом.

– О, все это время вы так деликатно держались в тени. Только вы, вы один дали себе труд сообразить, что мне будет куда приятнее, если меня оставят в покое и не станут приставать с вопросами, как делали все эти сердобольные души: «Ах, моя дорогая, как вы теперь себя чувствуете после этого ужасного случая?» Ну и все прочее в таком же духе. Мамаша Уэлч говорит, что жители поселка, которые никогда не слыхали даже о моем существовании, забегали к ней осведомиться, как я себя чувствую. Это просто невероятно! Вы знаете, Джеймс, они все необычайно добры ко мне, и тем не менее я буду счастлива, когда смогу уехать отсюда.

Это звучало вполне искренне. Уже не в первый раз ухитрялась Маргарет преподносить в таком неожиданном освещении проявленную им небрежность или даже самое оскорбительное невнимание, и вместе с тем еще чаще она обнаруживала оскорбительное невнимание, к себе именно тогда, когда он пытался проявить участие. Пожалуй, теперь ему уже следовало сделать попытку направить их беседу в другое русло.

– Недди Уэлч сказал мне, что вы как будто бы готовы уже снова приняться за работу, – промолвил он. – Но, в сущности, до экзаменов рукой подать. Вы хотите вернуться к занятиям еще до начала сессии?

– Да, я думаю провести по одному занятию с каждой из моих групп, чтобы ответить на вопросы, которые могут у них возникнуть. Конечно, если это усилие не будет слишком обременительно для их бедных мозгов. Но уж больше в этом году я ничем заниматься не буду. Проверю их работы – и все. Не считайте меня неблагодарной свиньей, но, только покинув гостеприимный кров нашего профессора, я смогу окончательно прийти в себя. – Резким нервным движением она закинула ногу за ногу.

– Как долго думаете вы еще пробыть здесь?

– Ну, не больше двух недель, надеюсь. Во всяком случае, я хочу уехать до летних каникул. Словом, как только подыщу себе где-нибудь комнату.

– Очень хорошо, – сказал Диксон, обрадовавшись случаю поговорить с ней без обычного притворства. – Значит, в конце недели вы еще будете здесь?

– Вы хотите сказать – во время музыкально-вокально-художественного представления? Ну, конечно. А в чем дело? Уж не собираетесь ли вы на нем присутствовать?

– Вот именно. Предложение поступило, когда мы с Недди ехали сюда в машине. А почему это вас так смешит?

Маргарет хохотала. Это был тот смех, который Диксон условно окрестил «перезвоном серебряных бубенчиков». Ему не раз казалось, что этот театральный смех – ключ ко всему ее поведению. Но прежде чем раздражение против нее и против себя самого успело заговорить в нем с достаточной силой, Маргарет сказала:

– Вы знаете, что вас ожидает?

– Изысканно утонченные разговоры на высокие темы, так я полагаю. Надеюсь, я как-нибудь справлюсь с этим. А что же еще может мне угрожать?

Она принялась пересчитывать по пальцам:

– Вокальные дуэты и трио. Чтение драматических отрывков. Танцевальные номера – танец с мечом или что-нибудь в этом роде. Художественная декламация. Камерный концерт. Ну, и еще что-то: я уже забыла что. Минутку, сейчас постараюсь вспомнить. – Она снова расхохоталась.

– Пожалуйста, не трудитесь, с меня вполне довольно и этого. Боже милостивый, это же в самом деле что-то страшное. Недди, как видно, все-таки свихнулся. Это нечто фантастическое. Ведь никто не придет.

– Нет, вы ошибаетесь. Обещал прибыть какой-то малый с телевидения – диктор третьей программы. Затем группа фоторепортеров из «Пикчер пост». Затем еще несколько местных музыкальных знаменитостей, в том числе и ваш приятель Джонс со своим…

Диксон издал сдавленный смешок.

– Все это неправда, – сказал он, одним духом осушив стакан, и поперхнулся. – Уймите вашу буйную фантазию, прошу вас. Они не смогут разместить такую банду в своем доме. Или сами лягут спать на газоне? А что они…

– Большинство гостей приедет только на один день, в воскресенье, так я поняла со слов госпожи профессорши. Но кое-кто приедет и с ночевкой, как и вы. Джонс, например, должен прибыть в пятницу вечером, вероятно, на одной машине с вами…

– Да я удавлю этого недоноска, прежде чем сяду с ним…

– Разумеется, разумеется, не кричите так. Один из сыночков тоже приедет со своей девушкой. Она, кажется, постигает искусство балета, так что это может быть даже интересно.

– Искусство балета? Неужели им можно заниматься всерьез?

– Как видите. Ее зовут Соня Лусмор.

– Вот как? Откуда вы все это знаете?

– Всю неделю в доме Уэлчей ни о чем другом не говорят.

– Воображаю! – Диксон начал искать глазами официантку. – Так, может быть, вы скажете мне, зачем я им понадобился?

– Они ничего не говорили на этот счет. По-видимому, просто хотят, чтобы вы тоже приняли участие. Для вас найдется немало дела. Можете не сомневаться.

– Послушайте, Маргарет, вы же знаете не хуже меня, что я не умею петь, не умею играть на сцене, очень плохо читаю вслух и, благодарение небу, совершенно не умею читать ноты. Нет, я понимаю, в чем тут дело. Доброе предзнаменование отчасти. Недди хочет меня испытать, проверить, насколько я поддаюсь культурному воздействию, так сказать, и выяснить таким образом, гожусь ли я для преподавания в университете. Ведь если человек не в состоянии отличить флейту от флажолета, значит, он недостоин посвящать студентов в тайны стоимости коров во времена Эдуарда Третьего.

Диксон сунул в рот семь-восемь небольших луковичек и принялся ожесточенно их жевать.

– Но разве он не пробовал раньше подвергать вас воздействию культуры? – Не в таких гигантских масштабах, как, по-видимому, предполагается теперь. Что, прах его побери, он задумал? На черта ему все это нужно? Ведь не ради же только моей пользы он все это затевает, надо полагать?

– Он носится с идеей статьи для радио, посвященной деятельности этакого провинциального культурно-просветительного кружка. Вы помните, как он вернулся на пасху из Манчестера, весь набитый такими бреднями?

– Не может же он думать, что кто-нибудь поддержит его затею?

– Да разве можно знать, что он на самом деле думает? Впрочем, возможно, это только предлог. Просто он обожает возиться с такой чепухой.

– Да уж это я знаю не хуже других, – сказал Диксон, снова стараясь привлечь к себе внимание официантки. – А теперь вы постарайтесь выведать у него, что, собственно, ему от меня надо, чтобы я мог заранее подыскать отговорки.

Маргарет легонько коснулась его руки.

– Можете положиться на меня, – голос ее звучал нежно.

Диксон сказал поспешно:

– Каким образом удалось ему раздобыть этого субъекта из Би-би-си и ребят из «Пикчер пост»? Видимо, он сумел все же кого-то заинтересовать.

– Мне кажется, все они приятели Бертрана или его подружки. Ну, хватит о них. Давайте лучше поговорим о себе. Нам ведь так много нужно поведать друг другу, верно?

– Да, разумеется, – сказал Диксон тоном, как ему казалось, старого испытанного друга. Он достал из кармана пачку сигарет и, пока они оба закуривали, а официантка откупоривала новую бутылку, раздумывал над необыкновенной способностью Маргарет совершенно неожиданно, без всякого перехода говорить такие вещи. Ему захотелось вдруг выкрикнуть что-то нечленораздельное, кинуться опрометью к двери и бежать, бежать без оглядки, пока нога его не ступит на подножку городского автобуса.

Появление официантки заставило Маргарет умолкнуть – с чувством облегчения отметил он про себя, – но она все же старалась поддерживать атмосферу интимной близости, выразительно заглядывая ему в глаза и даже касаясь коленом его ноги. Боясь встретиться с ней взглядом, он посмотрел на часы высоко над стойкой. Тоненькая красная секундная стрелка плавно плыла по циферблату, и при взгляде на нее казалось, что время течет неудержимо быстро и ощутимо. Две другие стрелки показывали пять минут десятого.

Получая сдачу, Диксон разглядывал официантку – крупную, темноволосую, очень смуглую девушку с короткой верхней губой и довольно близко посаженными глазами – и думал о том, насколько она милей ему, чем Маргарет, и насколько между ними больше общего, и что он, верно, тоже понравился бы ей, и она тоже чувствовала бы себя с ним приятно и легко, если бы узнала его поближе. Он спрятал сдачу в карман, стараясь проделывать это как можно медленнее. Потом поднял и потряс папиросную коробку, которую кто-то оставил на прилавке. Коробка была совершенно пуста. Он услышал у своего плеча вздох Маргарет, что неизбежно предвещало начало самых неожиданных признаний. Дождавшись, когда он не мог уже больше отводить глаза в сторону, она сказала:

– Как сегодняшний вечер сблизил нас, Джеймс. Какой-то толстяк, сидевший возле стойки рядом с Маргарет, повернулся и уставился на нее.

– Словно вдруг рухнули все преграды, верно? – продолжала Маргарет.

Еще один вопрос, на который нет ответа. Диксон медленно покачал головой, не сводя с Маргарет глаз, и ему вдруг показалось, что вот сейчас за его спиной раздастся взрыв аплодисментов. О, если бы великая очистительная волна гнева и презрения поднялась в нем, захлестнула его и понесла! Чего бы он только не дал, чтобы освободиться от этого чувства ответственности!

Наконец Маргарет опустила глаза и принялась что-то изучать в своем бокале.

– Это так чудесно, я никогда не думала, что может так быть.

Помолчав еще немного, она прибавила более непринужденным тоном:

– Нельзя ли нам посидеть где-нибудь в другом месте… Не так у всех на виду?

Диксон сказал, что это неплохая мысль, и они прошли через весь зал, в котором уже становилось людно, к свободному столику в углу. Но здесь, усадив Маргарет, Диксон извинился и отправился в туалетную комнату.

Затворяя за собой дверь, он думал: до чего бы это было хорошо, если бы он мог освободиться от двусмысленной роли утешителя и уйти прямо отсюда куда глаза глядят. Пяти минут было бы вполне достаточно, чтобы с этим покончить – послать Уэлча к черту по телефону, в двух-трех словах выложить Маргарет все начистоту, а потом пойти домой, сунуть в чемодан смену белья и с поездом десять сорок укатить в Лондон. Когда он стоял в туалетной, тускло освещенной маленькой лампочкой под самым потолком, перед его мысленным взором снова властно возникло видение, которое преследовало его с того самого дня, как он был зачислен преподавателем в университет. Ему казалось, что он стоит в темной комнате и смотрит в окно, где в конце узкого пустынного переулка на бледном вечернем небе, словно вырезанные из жести, четко вырисовываются черные силуэты труб. Небольшое двухцветное облачко медленно плыло справа налево. Видение это не было чисто зрительным, Диксону казалось, что он слышит какой-то легкий, едва различимый шум и чувствует – отчетливо, но необъяснимо, как бывает только во сне, – чувствует, что кто-то должен сейчас войти в комнату. Кто-то, кого он никогда в жизни не видел, но чей облик ему знаком. Он знал, что город за окном – это Лондон, и в то же время знал, что это та часть Лондона, в которой он никогда не был. За всю свою жизнь он провел в Лондоне не больше десяти – двенадцати вечеров. Так почему же, думал он, его такое, казалось бы, заурядное желание – перебраться из провинции в Лондон – всякий раз облекается в форму столь смутной, непонятной картины?

В глубокой задумчивости он покинул туалетную комнату, не дав себе труда притворить за собой дверь, которая была снабжена специальным механизмом – цилиндром со сжатым воздухом – и должна была мягко захлопнуться. Но какой-то пьяный шутник отломал Цилиндр, и под действием пружины дверь с грохотом захлопнулась за Диксоном, едва не ударив его по пяткам. В коротком и узком коридоре стук захлопнувшейся Двери прозвучал, как орудийный выстрел, и Диксону почудилось, что из бара донесся чей-то хриплый испуганный крик. Был самый подходящий момент, чтобы выбежать на улицу и больше не возвращаться в бар. Но экономической необходимости да еще в сочетании с жалостью трудно противостоять. А когда на все это к тому же нагроможден страх – борьба становится безнадежной. И Диксон отворил дубовую дверь, ведущую в бар.

 

Глава III

– Простите, мистер Диксон, не можете ли вы уделить мне минутку?

Придав своему лицу рассеянно-недоумевающее выражение, Диксон остановился и поглядел через плечо. На сегодня с лекциями было покончено, и он спешил.

– Я вас слушаю, мистер Мичи.

Мичи был усатый студент, бывший фронтовик, который командовал танковым подразделением под Ан-цио, когда Диксон в чине капрала служил в военно-воздушных частях на западе Шотландии. Он поймал Диксона уже почти у самых ворот. Как всегда, Диксону показалось, что у Мичи что-то свое на уме, но что именно, Диксон, тоже как всегда, не мог разгадать.

Помолчав секунду, Мичи спросил:

– Вы уже составили эти тезисы, сэр?

Диксон никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из студентов, кроме Мичи, называл преподавателя «сэр», да и Мичи, по-видимому, приберегал этот титул только для него одного.

– Ах, да, тезисы, – сказал Диксон, стараясь выиграть время: он еще не принимался за них.

Мичи сделал вид, будто его слова требуют пояснения.

– Я имею в виду, сэр, список вопросов, которые вы собираетесь затронуть в ваших специальных лекциях в будущем году. Вы обещали, если помните, раздать копии тезисов нашим будущим бакалаврам.

– Да, я это помню, как ни удивительно, – сказал Диксон и тут же постарался овладеть собой. Не следует восстанавливать против себя Мичи. – Они готовы, но я не успел еще передать их машинистке. Постараюсь, чтобы в начале будущей недели вы смогли их получить. Это вас устраивает?

– О, вполне, сэр, – сказал Мичи с преувеличенным восторгом. Он улыбался, и усы его шевелились. Он сделал несколько шагов к воротам, не спуская с Диксона глаз и намереваясь, по-видимому, навязаться ему в спутники. Руку его оттягивал портфель, туго набитый припасенными на воскресенье книгами.

– Может быть, вы разрешите мне зайти к вам за этими тезисами?

Диксон перестал упорствовать и дал Мичи увлечь себя к воротам.

– Как вам будет угодно, – сказал он. Злоба вспыхнула в нем, воспламенив мозг, как забытый на углях сухарик. Эти тезисы были, конечно, выдумкой Уэлча. По таким тезисам студенты исторического факультета, намеревающиеся заниматься на соискание степени, получат возможность судить, «интересует ли их» эта новая специальная тема и отдадут ли они ей предпочтение перед прежними темами, разработанными другими преподавателями факультета.

Совершенно очевидно, что чем больше студентов (не перебарщивая, конечно) сумеет Диксон «заинтересовать» своей темой, тем лучше для него. Однако столь же очевидно, что слишком большое количество «заинтересованных» неизбежно приведет к такому сокращению числа студентов, изучающих специальную тему профессора Уэлча, которое может прийтись профессору не по вкусу.

Студентов-»бакалавров» было девятнадцать, остальных – шесть, и, казалось бы, можно было без риска попытаться «заинтересовать» хотя бы троих. Пока что пес усилия Диксона подготовить специальную тему ограничивались размышлениями о том, как ему все тошно, да еще о том, как бы заполучить себе трех самых хорошеньких студенток курса, отделавшись в то же время от Мичи – поклонника одной из них. Диксону и вообще-то противно было думать об этих лекциях, а тут еще этот Мичи, которого надо во что бы то ни стало Держать на расстоянии. Есть отчего впасть в уныние!

– Не разрешите ли поинтересоваться, сэр, в каком аспекте собираетесь вы развивать вашу тему? – спросил Мичи, когда они свернули на Университетское шоссе и стали спускаться с холма.

Диксон с удовольствием не разрешил бы, однако ответил только:

– Видите ли, я рассматриваю прежде всего общественную сторону вопроса, – Диксон старался прогнать назойливо вертевшуюся мысль об официальном названии темы: «Средневековая жизнь и культура». – Может быть, я начну с вопроса об образовании, с его социальной роли, например. – «По крайней мере это ровным счетом ничего не значит», – подумал он себе в утешение.

– Значит, если я вас правильно понял, вы не собираетесь давать анализ схоластической философии как таковой?

Вопрос лишний раз подтверждал, насколько Диксон оказался прав, стараясь отделаться от Мичи. Усатый студент был напичкан всевозможными познаниями или делал вид, что напичкан, от чего было не легче. И среди прочих своих познаний он постиг – или делал вид, что постиг – сущность схоластической философии. Диксон читал, слышал и употреблял слово «схоластика» десятки раз на дню, не понимая как следует, что оно значит, но делая вид, что понимает. Однако ему было совершенно ясно, что он не сможет притворяться и дальше, будто понимает значение этого слова и еще сотни других, если Мичи станет приставать к нему с вопросами, станет что-то доказывать и о чем-то рассуждать. Мичи ровным счетом ничего не стоило в любую минуту поставить его в дурацкое положение – по крайней мере у него был такой вид. Конечно, Диксону тоже ничего не стоило отделаться от Мичи, придравшись к какому-нибудь пустяку – к непредставленной вовремя работе, например, – однако ему не хотелось к этому прибегать, так как его мучил суеверный страх, что Мичи способен нарочно, назло ему, заняться изучением средневековой жизни и культуры. Значит, от Мичи необходимо отделаться, но только с помощью учтивых улыбок и сожалений, а не пинком в зад, которого он заслуживает. Поэтому Диксон сказал:

– Нет, нет, боюсь, что вы не найдете у меня особенно богатого материала по этому вопросу. Боюсь, что труды Дунса Скота или Фомы Аквинского – не совсем моя специальность. – «А может, следовало сказать – блаженного Августина?»

– Мне думается, было бы очень увлекательно выяснить, какое влияние оказывали на жизнь людей различные широко распространенные извращения и вульгаризация схоластической доктрины.

– Бесспорно, бесспорно, – сказал Диксон, чувствуя, что у него начинают дрожать губы. – Но не кажется ли вам, что это скорее тема докторской диссертации, а не элементарного курса лекций?

Мичи некоторое время распространялся о том, какие, с его точки зрения, могут быть тут «за» и «против», но, по счастью, вопросов больше не задавал. Наконец Диксон выразил сожаление, что столь интересная и „содержательная беседа должна прерваться, и они распростились у подножия холма в конце Университетского шоссе. Мичи направился в общежитие, Диксон – в свой пансион.

Торопливо шагая боковыми улочками, совсем пустынными в этот час, когда рабочий день еще не закончился, Диксон думал об Уэлче.

Стал бы Уэлч поручать ему разработать специальную тему, если он не предполагал оставить его преподавателем в университете? Будь на месте Уэлча любой другой человек, на этот вопрос можно было бы с уверенностью ответить – нет. Но, имея дело с Уэлчем, ни за что нельзя поручиться.

Совсем на днях, не далее как на прошлой неделе, то есть уже через месяц после выбора специальной темы, Диксон слышал, как Уэлч толковал профессору педагогики, «какого именно преподавателя» хочет он подыскать для факультета. Минут пять Диксон чувствовал себя очень скверно, а затем Уэлч подошел к нему и как ни в чем не бывало, самым бесхитростным и дружелюбным тоном начал объяснять, каким образом должен Диксон построить работу с выпускниками в будущем году. При воспоминании об этом Диксон скосил глаза, втянул щеки, придав себе вид не то чахоточного, не то дистрофика, громко застонал, пересек залитую солнцем мостовую и вошел в подъезд.

В прихожей на черном полированном столике возле вешалки лежало несколько журналов и писем, полученных с последней почтой. Один конверт с отпечатанным на машинке адресом предназначался для Элфрида Биз-ли – преподавателя филологического факультета. Толстый коричневый конверт с билетами футбольного тотализатора был адресован Аткинсону – страховому агенту, несколькими годами старше Диксона. На третьем конверте с лондонской почтовой маркой было напечатано: Дж. Дикенсону. После некоторого колебания Диксон распечатал конверт. В нем лежал небрежно вырванный из блокнота листок, на котором зелеными чернилами было нацарапано несколько строк. Кратко, без всяких церемоний и любезностей автор этого послания сообщал Диксону, что его статья о судостроении кажется ему интересной и может «со временем» быть напечатана. «В ближайшие дни» он напишет подробнее. Далее стояла подпись: «Л. С. Кэтон».

Диксон снял с вешалки фетровую шляпу Аткинсона, надел ее и проделал в тесной прихожей несколько веселых антраша. Теперь Уэлчу будет не так-то просто уволить его. Но и помимо этого, новость была замечательная, обнадеживающая во всех отношениях. Быть может, его статья все-таки чего-нибудь стоит. Нет, это уж он хватил через край. Но, во всяком случае, она кому-то нужна, а если человек сумел написать что-то нужное, то почему бы ему не лаписать и еще что-нибудь в том же роде. Приятно будет сообщить об этом Маргарет. Диксон повесил шляпу на место, скользнув взглядом по журналам, адресованным Ивену Джонсу, служащему университетской канцелярии, музыканту-любителю, играющему на гобое.

На первой странице одного из журналов была помещена большая, отлично выполненная фотография какого-то современного композитора, перед которым Джонс, вероятно, преклонялся. Диксона осенила неожиданная мысль, и он радостно за нее ухватился. Его приподнятое настроение немало тому способствовало. Он замер и прислушался, затем неслышно прократся в столовую, где уже был накрыт стол для чая. Действуя быстро, но осторожно, он с помощью мягкого черного карандаша принялся обрабатывать лицо композитора. Нижнюю губу он превратил в ряд гнилых выщербленных зубов, а под ними пририсовал новую губу, толстую и отвисшую. Затем на обеих щеках обозначились глубокие шрамы, как у записного дуэлянта, из раздувшихся ноздрей глянули в разные стороны толстые, как зубочистка, волосы, округлившиеся глаза скосились к носу и вылезли из орбит. Искривив линию скул и украсив лоб пышной, похожей на бахрому челкой, Диксон пририсовал портрету еще щегольские усики и пиратские серьги и едва успел положить журнал на прежнее место, как услышал, что кто-то отворяет входную дверь. Одним прыжком он скрылся в столовую и снова замер, прислушиваясь. Через секунду лицо его расплылось в улыбке, когда раздался голос, призывавший мисс Кэтлер. Он узнал знакомый северный акцент, похожий на его собственный. Впрочем, акцент скорее был северо-восточный, в то время как у него самого – северо-западный. Он вышел из столовой в прихожую.

– Привет, Элфрид.

– А, Джим, привет! – Бизли торопливо распечатывал свое письмо.

За спиной Диксона отворилась кухонная дверь, и в нее просунулась голова мисс Кэтлер, хозяйки пансиона, решившей посмотреть, много ли жильцов уже собралось и кто именно. Удовлетворив свое любопытство, мисс Кэтлер скрылась. Диксон обернулся к Бизли, который, хмурясь, читал письмо.

– Пришли подкрепиться?

Бизли кивнул и протянул Диксону отпечатанный на шапирографе листок.

– Приятные новости привезу я домой в воскресенье!

Диксон прочел, что Бизли благодарят за его предложение, но в должности уже утвержден мистер П. Олдхэм.

– Да, не повезло вам, Элфрид. Ну да свет не клином сошелся, будут другие места.

– В октябре-то? Сомневаюсь. Время не ждет.

Они уселись за стол.

– Вам очень хотелось устроиться туда? – спросил Диксон.

– Только потому, что это дало бы мне возможность избавиться от Фреда Карно. – Так Бизли обычно именовал своего профессора.

– Ну, в таком случае вам до смерти хотелось, верно.

– Да, конечно. А как обстоят дела у вас с Недди? Рассчитываете удержаться?

– Пока ничего определенного. Но я только что получил приятное известие. Этот Кэтон берет мою статью, ту – о судостроении.

– Вот удача! И когда она должна появиться?

– Этого он мне не сообщил.

– Вот как? А письмо у вас при себе? – Диксон протянул ему письмо. – Н-да! Нацарапал кое-как, на чем попало… Так, так… Ну что ж, вам придется, вероятно, потребовать от него более определенного ответа.

Диксон привычно сморщил нос, водворяя очки на место.

– Вы так думаете?

– О Господи, а как же иначе? Столь неопределенное обещание ничего, в сущности, не стоит. 'Он может напечатать ее и через два года, если вообще напечатает. Нет, вы заставьте его указать точный срок, тогда вам будет что предъявить Недди. Послушайтесь моего совета.

Диксон молчал, соображая, разумен ли такой совет, или Бизли сказал это со зла, потому что ему самому не повезло, но тут в комнату вступила мисс Кэтлер с чайным подносом в руках. Ее плотную фигуру облегало старое черное платье, лоснившееся на всех выпуклых местах; таких платьев у нее имелось немало, но это было чуть ли не самое древнее.

Мисс Кэтлер ступала так подчеркнуто спокойно, такими уверенными, быстрыми движениями своих больших, красных, умелых рук расставляла на столе один предмет за другим, скромно опустив глаза, чуть-чуть выпятив губы и слегка отдуваясь, что вести беседу в ее присутствии с кем-нибудь, кроме нее самой, было совершенно невозможно. Прошло уже много лет с тех пор, как она из прислуги стала владелицей меблированных комнат, но, хотя некоторые черты, присущие хозяйке пансиона, порой очень ярко проявлялись в ней, ее манеры, когда она подавала на стол, могли бы удовлетворить самую требовательную экономку. Диксон и Бизли поздоровались с ней и, как обычно, получили в ответ молчаливый кивок. И лишь после того, как на подносе не осталось ни единого предмета, завязалась беседа, которая почти тут же была прервана появлением страхового агента, майора в отставке Билла Аткинсона.

Билл был высок, темноволос, смугл. Он тяжело опустился на свой стул в конце стола, а мисс Кэтлер, которую он терроризировал, требуя, чтобы все было, как в лучших домах, тут же исчезла.

– Вы сегодня рано, Билл, – заметил Диксон, и тот воззрился на него так, словно это замечание подвергало сомнению его физическую выносливость или стойкость. Затем, как видно успокоившись, кивнул без остановки раз тридцать. Его черные, разделенные прямым пробором волосы и прямоугольные усы придавали ему старомодно-свирепый вид.

Диксон и Бизли продолжали пить чай, и вскоре Аткинсон тоже взял чашку, оставаясь, впрочем, безучастным к разговору, который в течение нескольких минут вертелся вокруг статьи Диксона и предполагаемого срока ее публикации.

– Это хорошая статья? – спросил под конец Бизли. Диксон удивленно поднял на него глаза.

– Хорошая ли? Что значит хорошая? В каком смысле?

– Ну, есть в ней что-нибудь действительно стоящее или это просто очередной аккуратный перечень фактов? Имеет она какую-нибудь ценность сама по себе или просто должна помочь вам удержаться на вашей должности?

– О Господи, нет, конечно! Неужели вы думаете, что? я занимаюсь этим вздором всерьез? – Диксон заметил, что Аткинсон устремил на него пристальный взор из-под густых ресниц.

– Вот и мне так казалось, – сказал Бизли и достал из кармана изогнутую трубку с ободочком из никеля, к которой он подгонял свою индивидуальность, подобно тому, как вьющееся растение приспосабливается к форме решетки, которую оно обвивает.

– Но послушайте, Элфрид, не считаете же вы, что я должен относиться к этому серьезно? Я вас не понимаю.

– Меня просто заинтересовало, что заставило вас избрать данный вид деятельности?

Диксон ответил не сразу.

– Но я ведь уже объяснял вам месяца два назад, что в школе от меня не было бы большого прока.

– Я не о том. Меня интересует, почему вы избрали своей специальностью средние века? – Бизли чиркнул спичкой. Его маленькое личико, в котором было что-то напоминавшее землеройку, хмурилось. – Вы не возражаете, Билл? – Не получив ответа, он сказал между двумя затяжками: – Мне кажется, тема не так уж вас увлекает.

Диксон принужденно рассмеялся.

– Не увлекает? Пожалуй. Я, если хотите знать, специализировался на средних веках, потому что это было самое легкое. А потом, устраиваясь сюда, я, естественно, всячески подчеркивал, что специально занимался этой эпохой: следовало, как мне казалось, проявить интерес к какой-нибудь узкой теме. Поэтому место и досталось мне, а не тому умнику из Оксфорда, который испортил себе все дело, пустившись в разглагольствования о новейших исторических теориях. Но мог ли я думать, что меня просто замуруют в средневековье. – Диксон с трудом подавил в себе желание закурить – пятичасовая сигарета была уже выкурена в пятнадцать минут четвертого.

– Понимаю, – фыркнул Бизли. – Я ничего не знал.

– А разве вы не замечали, как мы все специализируемся в том, что нам меньше всего по душе? – спросил Диксон, но Бизли, попыхивая трубкой, уже поднялся со стула, и Диксону пришлось оставить до следующего раза изложение своих взглядов на средние века.

– Ну, ладно, я пошел, – сказал Бизли. – Желаю вам хорошенько повеселиться с художественными натурами, Джим. И не вздумайте повторить Недди то, что вы сейчас говорили мне. Привет, Билл! – добавил он, повернувшись к Аткинсону, и, не получив ответа, вышел, неплотно притворив за собой дверь.

Диксон сказал ему вдогонку «до свидания» и, помолчав, обратился к Аткинсону:

– Послушайте, Билл, не можете ли вы оказать мне услугу?

На этот раз ответ последовал неожиданно быстро.

– В зависимости от того – какую, – небрежно процедил Аткинсон.

– Не можете ли вы в воскресенье утром, часов в одиннадцать, позвонить мне по этому вот телефону? Я постараюсь быть поблизости, и мы с вами немножко поболтаем о погоде. Но если меня почему-либо не найдут… – Диксон умолк: ему почудился за дверью какой-то едва уловимый шорох. Однако ничего больше не было слышно, и он продолжал: – Словом, если вам не удастся поговорить со мной, скажите тому, кто подойдет к телефону, что ко мне нежданно-негаданно приехали родители и не соблаговолю ли я как можно скорее вернуться домой. Вот, здесь я все написал.

Аткинсон поднял густые брови и с минуту изучал протянутый ему конверт с таким видом, словно узрел там неправильное решение какой-то шахматной задачи. Затем оглушительно расхохотался и уставился на Диксона.

– Боитесь, что не выдержите?

– Мой профессор пригласил меня на один из своих музыкально-художественных вечеров. Придется, конечно, поехать, но проторчать там все воскресенье – уже выше моих сил.

Наступило довольно продолжительное молчание. Скептический взгляд Аткинсона привычно блуждал по комнате. Диксон восхищался этим полнейшим презрением ко всему, презрением, которое не притуплялось привычкой.

Наконец Аткинсон сказал:

– Понимаю. Позвоню с большим удовольствием.

Не успел он это произнести, как в столовой появилось еще одно лицо – Джонс с журналами в руке. При виде его Диксон ощутил легкую тревогу. Джонс умел подкрадываться неслышно, любил подслушивать у дверей и был в приятельских отношениях с семейством Уэлчей, особенно же – с миссис Уэлч.

Спрашивая себя, что мог слышать Джонс и понял ли он, какое поручение дано Аткинсону, Диксон озабоченно кивнул ему, но одутловатое лицо Джонса осталось непроницаемым. Оно не изменило своей каменной неподвижности и когда Аткинсон произнес:

– Привет, юноша!

Чтобы избавиться от общества Джонса, Диксон решил поехать к Уэлчам автобусом. Он встал, раздумывая, как бы ему предостеречь Аткинсона, но, так ничего и не придумав, вышел из комнаты. Притворяя дверь, он слышал, как Аткинсон сказал Джонсу:

– Сядьте-ка и расскажите мне про ваш гобой.

Минут пять спустя Диксон с небольшим чемоданчиком в руке шагал по улице, спеша к автобусной остановке. На повороте шоссе он поглядел вниз с холма – туда, где кончались последние, расположенные друг над другом террасами жилые дома и маленькие продовольственные лавки и начинались торговые кварталы – фешенебельные магазины готового платья и ателье портных, а за ними – библиотека, телефонная станция и новое кино. Еще дальше высились здания центральной части города, и над всем этим господствовал остроконечный шпиль кафедрального собора. Троллейбусы и автобусы с мягким жужжанием катились вниз или с ревом ползли вверх. Вереница легковых автомобилей, то растягиваясь в узкую ленту, то сбиваясь в кучу, двигалась по шоссе, следуя его причудливым изгибам. На тротуарах царило оживление. Пересекая шоссе, Диксон чувствовал, как эта уличная толчея вливает в него бодрость, поднимает его дух и необъяснимое радостное волнение растет и ширится в его груди. Не было решительно никаких оснований предполагать, что предстоящий вечер в доме профессора принесет ему что-нибудь интересное. Будет скучища, обычная скучища в соединении с чем-нибудь непредвиденным, но не менее скучным. И все же в эту минуту он был не в состоянии этому поверить. Ведь вот приняли же наконец его статью, и, быть может, это положит начало удаче – той удаче, которая ему так позарез нужна. Быть может, он познакомится у профессора с интересными людьми. А если нет – они с Маргарет позабавятся, перебирая по косточкам всех присутствующих. Нужно постараться, чтобы она не скучала, а присутствие посторонних значительно облегчит эту задачу. В чемодане у него лежала маленькая книжечка стихов одного современного поэта, которую он считал в душе весьма мерзкой. Он купил эту книжечку сегодня утром, чтобы сделать Маргарет небольшой сюрприз. Этим подарком он проявит внимание и заботу, а выбор стихов должен польстить изысканности ее вкуса. Внезапно он почувствовал знакомую сосущую тоску под ложечкой, вспомнив, что написал на форзаце, но радостно приподнятое настроение помогло подавить тревогу.

 

Глава IV

– Конечно, здесь дело не в аккомпанементе, как вы сами понимаете, – сказал Уэлч, раздавая нотные листки. – Тут главное – пенис. Каждая партия безупречна. Безупречна, – с яростью повторил он. – Без преувеличения можно сказать, что полифония достигла величайших высот, достигла, можно сказать, вершины в этот период, а потом начался упадок. Достаточно взять хотя бы такое, к примеру, произведение, как… ну, скажем, как этот гимн: «Вперед, христовы воины!» Ведь это же типичное… типичное…

– Мы ждем тебя, Нед, – сказала миссис Уэлч из-за рояля. Она заиграла медленное арпеджио, усердно помогая себе педалью. – Ну как? Все готовы?

На Диксона со всех сторон поплыло усыпляющее жужжание – все участники концерта принялись мурлыкать себе под нос свои партии. Миссис Уэлч присоединилась к ним, поднявшись на невысокую эстраду, выстроенную в глубине музыкального зала, и встала рядом с Маргарет – вторым сопрано. Маленькая, запуганного вида женщина с жидкими каштановыми волосами была единственным контральто. Рядом с Диксоном стоял его коллега – историк Сесил Голдсмит. Его грубоватый тенор обладал достаточной силой – особенно на верхних нотах, – чтобы заглушить любые звуки, которые счел бы необходимым издать Диксон, если бы его к этому принудили. Позади них и несколько в стороне стояли три баса: местный композитор, скрипач-любитель, временами выручавший городской оркестр, и Ивен Джонс.

Диксон пробежал глазами гирлянду черных точек, которые весьма резво, как показалось ему, то лезли вверх, то скатывались вниз, и с облегчением убедился, что все исполнители будут петь одновременно. Он только что пережил уже небольшой конфуз во время исполнения какой-то чепухи, написанной, кажется, Брамсом, которая начиналась с теноровой партии. Секунд десять или около того один-единственный тенор – точнее, один-единственный Голдсмит – вел эту партию, дважды совершенно умолкая на коварных паузах, в то время как застигнутый врасплох Диксон продолжал молча разевать рот. Теперь он осторожно старался вторить Голдсмиту, тихонько напевавшему мелодию, и с удовлетворением убедился, что получается отнюдь не плохо, скорее даже мило. И все же могли бы они, в конце концов хотя бы из простой вежливости, спросить его, хочет ли он петь! Так нет ведь – сунули в руку какие-то нотные листы и, не говоря худого слова, загнали на этот деревянный помост!

Подагрический палец Уэлча возвестил начало мадригала. Диксон наклонил голову и стал слегка шевелить губами – ровно настолько, чтобы все видели, что он ими действительно шевелит, – читая про себя слова, которые все остальные пели. «Когда к ногам я милой пал, прося ее лобзаний, – прочел он, – я цену клятв ее узнал и лживость обещаний. Когда ж спросил я, почему…» Он бросил взгляд на Маргарет, которая распевала с явным увлечением – всю зиму она аккуратно посещала спевки хора местного музыкального общества, – и подумал о том, какие изменения должны были бы претерпеть их характеры и взаимоотношения, чтобы эти слова можно было бы хоть в самой отдаленной степени отнести к нему и к ней. Если она и не давала ему клятв, то, во всяком случае, пыталась открывать ему душу, а именно это, должно быть, и имел в виду автор романса. Но если под «лобзаниями» автор понимал то, что, видимо, следовало понимать, тогда он вовсе не «просил» ничего подобного у Маргарет, хотя, вероятно, ему полагалось это делать. В конце концов все только этим и занимаются. Эх, если бы Маргарет была хоть чуть привлекательнее! Все-таки как-нибудь на днях он попытается и поглядит, что из этого может получиться.

– «На-а-ачнет опя-я-ять все о-о-отрица-а-ать, твердя-я-я, что э-э-это шу-у-утка», – оглушительным тремоло выводил Голдсмит. Это была последняя фраза. Диксон держал рот разинутым до тех пор, пока палец Уэлча продолжал торчать в воздухе, а когда палец описал дугу, он проворно закрыл рот, слегка дернув головой, как это делали, по его наблюдениям, другие певцы. Все, казалось, были в восторге от своего исполнения и жаждали чего-нибудь еще в таком же духе.

– Ну что ж, отлично, возьмем еще вот эту вещицу – прежде это называлось «танец». Конечно, в то время это понималось несколько иначе, чем теперь… Впрочем, произведение довольно известное, называется «Наступает май веселый». Теперь я только попрошу всех вас…

Где-то слева за спиной Диксона прозвучал сдавленный смешок. Диксон оглянулся и увидел бледную физиономию Джонса, расплывшуюся в ухмылке. Большие глаза с короткими ресницами смотрели на него в упор.

– Что вас так смешит? – спросил Диксон. Если Джонс смеялся над Уэлчем, Диксон готов был немедленно встать на защиту Уэлча.

– А вот увидите, – сказал Джонс. Его взгляд по-прежнему был прикован к Диксону. – Увидите, – повторил он, продолжая ухмыляться.

И не прошло и минуты, как Диксон увидел, увидел воочию. В отличие от предыдущих, новое музыкальное произведение было написано не для четырех, а для пяти голосов. Над третьей и четвертой нотными линейками стояло: «Тенор первый» и «Тенор второй». Более того, на второй странице обозначено было еще какое-то дурацкое «ля-ля-ля» со множеством пауз в каждой из вокальных партий. При этих обстоятельствах даже медвежье ухо Уэлча не могло бы, вероятно, не уловить полного отсутствия одного из теноров. И спасти положение было уже невозможно. Поздно уже объяснять, что он пошутил, когда заверил их полчаса назад, что «до некоторой степени» умеет читать ноты. Поздно уже объявлять себя басом! Разве только эпилептический припадок мог бы еще вызволить его из беды!

– Вам лучше взять первую теноровую партию, Джим, – сказал Голдсмит. – Вторая будет посложней.

Диксон рассеянно кивнул. Джонс снова захихикал, но Диксон его почти не слышал. Прежде чем он успел крикнуть «караул», вступление было окончено, и все уже гудели что-то – каждый свое. Он начал смыкать и размыкать губы в такт: «Вышли гулять на лужок, с каждой – ми-и-и-илый дружок, ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля», – но палец Уэлча вдруг перестал описывать дуги и неподвижно застыл в воздухе. Певцы умолкли.

– Послушайте, господа теноры, – начал Уэлч, – я что-то не слышу…

В противоположном конце комнаты раздался резкий стук в дверь, которая тотчас распахнулась, и на пороге возник высокий мужчина в лимонно-желтой спортивной куртке, застегнутой на все три пуговицы. На ярком фоне куртки отлично выделялась большая борода, подстриженная как-то наискось, а из-под бороды высовывался конец малинового галстука. С чувством жгучей радости Диксон сообразил, что это, вероятно, не кто иной, как пацифист-мазилка Бертран, о возможном прибытии которого вместе с невестой Уэлч оповещал всех гостей с присущей ему экзальтацией каждые пять минут, после того как они встали из-за чайного стола. Рано или поздно появление этого молодого человека должно было, без сомнения, повлечь за собой какие-нибудь новые неприятности, но в это мгновение оно оказалось спасительным, положив конец куда более роковым мадригалам. Пока эти мысли проносились у Диксона в голове, мистер Уэлч-старший и миссис Уэлч, покинув свои места, устремились навстречу сыну, а следом за ними, хотя и не столь стремительно, двинулись, болтая, остальные исполнители, обрадовавшись, как видно, передышке. Оставшись в одиночестве, Диксон с упоением закурил сигарету. Голдсмит и местный композитор разговаривали с Кэрол – женой Голдсмита, которая с самого начала с завидной твердостью отказалась петь, согласившись лишь на роль слушательницы в кресле у камина. Скрипач-любитель завладел Маргарет. Джонс что-то исправлял в рояле. Диксон прошел через зал и, миновав всех гостей, встал, прислонившись к стене у книжного шкафа неподалеку от двери. Заняв эту позицию, он смог, смакуя свою сигарету, беспрепятственно рассмотреть приятельницу Бертрана, когда она неуверенно переступила порог и остановилась, никем не замеченная, возле самой двери.

Через несколько секунд Диксон уже разглядел все, что ему требовалось: прямые, коротко подстриженные светлые волосы и карие глаза (красивое сочетание!), отсутствие губной помады и четкий рисунок губ, прямые плечи, узкие бедра и полную грудь, подчеркнутую простоту вельветовой юбки и гладкой белой полотняной блузки. Все в этой девушке бросало жестокий вызов его привычным представлениям, вкусам и честолюбивым стремлениям и, казалось, было задумано специально для того, чтобы раз и навсегда указать ему его место. Диксон уже давно привык к мысли о том, что такие женщины – непременно собственность какого-нибудь Бертрана, и даже перестал воспринимать это как несправедливость. Для него же и ему подобных судьбой уготована более обширная разновидность женщин, и к ней принадлежит Маргарет. Это женщины, у которых стремление нравиться порой заменяет умение нравиться, но лишь до тех пор, пока слишком узкая юбка, или слишком яркая губная помада, или отсутствие ее, или жалкая неумелая улыбка не разрушат иллюзии и, казалось бы, непоправимо. Однако иллюзия почти всегда создавалась снова. Новый джемпер помогал забыть о больших ногах, великодушие заставляло не замечать сухих, как пакля, волос, а две пинты пива придавали очарование банальной болтовне о лондонских театрах или о французской кухне.

Девушка обернулась и увидела, что Диксон смотрит на нее в упор. Сердце Диксона мгновенно ушло в пятки, а девушка тотчас распрямила плечи и вся как-то подтянулась – словно стоявший вольно солдат, услышавший команду «смирно!». С минуту они молча смотрели друг на друга, и Диксон почувствовал, что у него начинают гореть уши. Тут до него донесся высокий лающий голос:

– А, вот и ты, детка! Иди же сюда знакомиться! – И Бертран шагнул к девушке, метнув на Диксона враждебный, настороженный взгляд. Этот взгляд не понравился Диксону. По его мнению, единственное, что должен был сделать Бертран, – это принести всем извинение, и притом самое смиренное, за свою нелепую наружность.

Вид приятельницы Бертрана привел Диксона в такое расстройство, что у него не возникло ни малейшего желания быть ей представленным, и в течение некоторого времени он старался никому не попадаться на глаза. Потом прошел в другой конец зала и присоединился к Маргарет, беседовавшей со скрипачом-любителем. Бертран, окруженный гостями, стоял посреди зала, что-то длинно рассказывал и то и дело разражался хохотом. Его приятельница не сводила с него глаз, словно ждала, что он может попросить ее впоследствии изложить в двух словах суть его нескончаемого анекдота. Подали кофе и печенье, что должно было знаменовать собой ужин. Диксон пошел раздобыть побольше и того и другого для себя и для Маргарет, и это занятие поглотило его целиком. А затем неизвестно почему к нему вдруг подошел Уэлч и сказал:

– Идите-ка сюда, Диксон. Я хочу познакомить вас с моим сыном и с его… с его… идите-ка сюда.

И Диксон вместе с Маргарет очутились лицом к лицу с вышеупомянутой парой и стоявшим рядом Ивеном Джонсом.

– Познакомьтесь с мистером Диксоном и мисс Пил, – сказал Уэлч и, подхватив под руки Годдсмитов, отошел с ними в сторону.

Не дав воцариться молчанию, Маргарет спросила:

– Вы к нам надолго, мистер Уэлч? – и Диксон почувствовал к ней благодарность за то, что она оказалась тут и, как всегда, нашла, что сказать.

Челюсти Бертрана успешно сомкнулись, раздавив печенье, которое чуть было не ускользнуло от них. Несколько секунд он задумчиво жевал, потом ответил:

– Сомневаюсь. По зрелом размышлении мне приходится усомниться в том, что это возможно. Разнообразные дела, требующие моего наблюдения и руководства, призывают меня в Лондон. – Он улыбнулся в бороду и принялся стряхивать с нее крошки. – Тем не менее мне чрезвычайно приятно побывать здесь у вас и воочию убедиться в том, что светоч культуры все еще ярко пылает в провинции. Очень, очень утешительно.

– А как идет ваша работа? – спросила Маргарет.

Бертран рассмеялся и обернулся к своей приятельнице, которая рассмеялась тоже. Смех у нее был чистый, мелодичный, чем-то похожий слегка на перезвон серебряных бубенчиков Маргарет.

– Моя работа? – переспросил Бертран. – Вы спрашиваете это так, словно я – миссионер. Впрочем, кое-кто из наших друзей не стал бы особенно возражать против подобной характеристики. Фред, например? – сказал он, снова оборачиваясь к своей приятельнице.

– Конечно. Да и Отто, пожалуй, – подхватила она.

– Разумеется, и Отто. Он, безусловно, очень похож на миссионера, хотя ведет себя несколько иначе. – Он снова рассмеялся, а за ним и девушка.

– А какой работой вы занимаетесь? – решительно спросил Диксон.

– Я маляр, только, увы, к сожалению, не размалевываю стены, а малюю картины, иначе мог бы уже нажить капитал и почить на лаврах. Да, увы, я пишу картины и – снова увы! – не пишу портретов ни профсоюзных деятелей, ни мэров, ни обнаженных женщин, ибо в противном случае я бы уже возлежал на еще более пышных лаврах. Нет, нет, я пишу просто картины, картины как таковые, картины в буквальном смысле слова, или, как говорят наши братья-американцы, картины в современном понимании. А вы какой работой занимаетесь? Если, разумеется, мне позволено задать этот вопрос.

Диксон ответил не сразу. Речь Бертрана, которая, за исключением последних слов, явно произносилась им не в первый раз, привела его в неописуемое раздражение. Приятельница Бертрана смотрела на него вопросительно, приподняв темные, очень темные по сравнению с волосами брови. Потом сказала своим глубоким грудным голосом:

– Пожалуйста, удовлетворите наше любопытство.

Глаза Бертрана, казавшиеся странно, неестественно плоскими, были прикованы к Диксону.

– Я работаю под руководством вашего отца, – сказал Диксон, обращаясь к Бертрану и решив, что следует сбавить тон. – У меня на откупе средние века.

– Прелестно, прелестно, – сказал Бертран, а его приятельница спросила:

– Вам это нравится?

Диксон заметил, что Уэлч снова подошел к ним и стоит рядом, переводя взгляд с одного на другого, и, как видно, жаждет вступить в разговор. Решив любой ценой помешать ему это сделать, Диксон сказал поспешно, хотя все еще довольно спокойно:

– Разумеется, это по-своему захватывает. Я, конечно, понимаю, что это не может быть так увлекательно, как та профессия, – тут он повернулся к девушке, – которую себе избрали вы. – Пусть Бертран не воображает, подумал он, что у него не хватит смелости вовлечь ее в разговор.

Девушка озадаченно взглянула на Бертрана.

– Я как-то не нахожу ничего особенно увлекательного в том, чтобы…

– Ну, разумеется, – сказал Диксон, – я понимаю, что ваша профессия требует огромного, упорного труда и постоянных упражнений, но тем не менее балет это… – Маргарет толкнула его локтем в бок, но он не обратил на это внимания, – это необычайно увлекательно. Так мне всегда казалось, во всяком случае. – При этих словах он наградил Бертрана дружелюбной, товарищески завистливой улыбкой и, изящно держа чайную ложечку, помешал в чашке.

Лицо Бертрана стало пунцовым. Он наклонился к Диксону, делая отчаянные усилия, чтобы поскорее проглотить половину сдобной булочки и обрести дар речи. Девушка с искренним удивлением сказала растерянно:

– Балет? Но я же работаю в книжной лавке. Почему вы решили, что…

Джонс ухмылялся во весь рот. Казалось, даже Уэлч не остался на этот раз безучастен к словам Диксона. Что такое он натворил? У Диксона засосало под ложечкой от страха, и в то же мгновение промелькнула мысль: а что, если в семействе Уэлчей под словом «балет» принято подразумевать физическую близость?

– Послушайте, Дикенсон или как вас там, – начал Бертран, – быть может, ваши шутки кажутся вам необыкновенно остроумными, но я бы попросил вас их прекратить. Лучше покончим добром, не так ли?

Лающий голос Бертрана – последний вопрос он уже совсем не проговорил, а пролаял – в сочетании с некоторой шепелявостью возбудил в Диксоне непреодолимое желание указать ему на эти недостатки, а также и на странную особенность его глаз. Тогда, пожалуй, Бертран бросится на него с кулаками… Ну что ж, великолепно – Диксон был уверен, что выйдет победителем из подобной схватки с любым художником. А быть может, пацифизм Бертрана не позволит ему применить силу? Но среди внезапно воцарившегося молчания Диксон решил, что лучше пойти на попятный. Он что-то напутал, и незачем ухудшать дело.

– Я прошу извинить меня, но мне почему-то казалось, что мисс Лусмор имеет некоторое отношение…

Он повернулся к Маргарет, ища поддержки, но, прежде чем она успела открыть рот, вмешался сам Уэлч:

– Бедняга Диксон… ха-ха-ха! Он спутал, как видно, эту… эту барышню с Соней Лусмор, приятельницей Бертрана, которая не так давно всех нас очень подвела. Мне кажется, Бертран думал, что вы… что вы его поддразниваете. Ха-ха-ха.

– Ну, если бы он взял на себя труд представиться, этого бы не произошло, – сказал Бертран все еще раздраженным тоном. – А вместо этого он…

– Пустяки, не придавайте этому значения, мистер Диксон, – перебила его девушка. – Самое обыкновенное, довольно глупое недоразумение. Я вполне понимаю, как это могло случиться. Меня зовут Кристина Кэллегэн. Совсем иначе, как видите.

– Да ведь я… Я так рад, что вы не обиделись. Мне очень неприятно, право же, очень.

– Пустое, пустое, не расстраивайтесь, Диксон, – сказал Бертран, бросив взгляд на девушку. – А теперь, если вы ничего не имеете против, мы хотим немножко побеседовать с друзьями.

Они направились к группе гостей, среди которых были Голдсмиты. Джонс последовал за ними, держась на некотором расстоянии. Диксон остался вдвоем с Маргарет.

– Возьмите сигарету, – сказала Маргарет. – Вам сейчас надо покурить. Боже мой, какая свинья этот Бертран. Не мог же он не понять…

– Нет, это я во всем виноват, – сказал Диксон, исполненный благодарности за участие и сигарету. – Я должен был представиться.

– Да, это верно. А почему вы не представились? Но все равно, он не должен был ничего усложнять. Впрочем, это похоже на него, насколько я понимаю.

– Я почему-то не мог заставить себя подойти к нему. А вы часто с ним встречались раньше?

– Он приезжал сюда как-то раз вместе с этой Лусмор. Мне кажется, все это довольно странно, не правда ли? Он же собирался жениться на Лусмор и вдруг явился с другой девушкой. Ведь Недди всего дня два назад без конца распространялся о Лусмор и о предстоящей свадьбе. Так что он сам, по-видимому…

– Послушайте, Маргарет, а не пойти ли нам выпить? Мне это просто необходимо сейчас, а здесь ведь ничего не достанешь. Только что пробило восемь, и мы успеем вернуться.

Маргарет расхохоталась так, что он увидел почти все ее зубы. На одном из клыков было красное пятнышко губной помады – Маргарет всегда слишком густо накладывала губную помаду.

– О, Джеймс, вы неисправимы, – сказала она. – Интересно, что вы еще придумаете? Разумеется, мы не можем удрать. Что скажут Уэлчи? Не успел появиться их гениальный сынок, как нас и след простыл? Да вы завтра же получите уведомление, что через неделю университет уже не будет нуждаться в ваших услугах.

– Боюсь, вы правы. Но я бы, кажется, все отдал сейчас за три пинты пива. Вчера вечером по дороге сюда я пропустил одну, и с тех пор – ничего.

– Что ж, это только на пользу вашему карману. – Маргарет снова расхохоталась. – В мадригалах вы были просто неподражаемы. Превзошли самого себя.

– Не напоминайте мне, прошу вас.

– Это удалось вам даже лучше, чем роль ануйевского хулигана, хотя ваше произношение сделало ее поистине зловещей. Как это? «La rigolade – c'est autre chose»? Очень впечатляюще, я бы сказала.

Диксон тихонько застонал, не разжимая губ.

– Перестаньте. Это невыносимо. Почему они не могли взять какую-нибудь английскую пьесу? Ладно, ладно, я понимаю. Можете не объяснять мне. Послушайте, а что будет дальше?

– По-моему, флажолеты.

– Ну, это, во всяком случае, меня не касается. Не уметь играть на флажолете – еще не позор. В конце концов я не принадлежу к числу избранных натур. Но скажите, правда, это ужасно, Маргарет? Правда, это ужасно и чудовищно? А сколько этих проклятых дудок будет гнусавить зараз?

Она опять рассмеялась и окинула быстрым взглядом комнату – безошибочный признак, что ей весело.

– Точное количество мне неизвестно.

Диксон тоже рассмеялся, стараясь отогнать от себя мысль о пиве. Что верно, то верно – в его кошельке оставалось теперь всего три фунта стерлингов, и на них надо было протянуть до следующего жалованья – еще девять дней. Правда, на счету в банке у него лежало 28 фунтов, но это были сбережения на случай, если его уволят.

– Хорошенькая девушка эта Кристина или как там ее, – сказала Маргарет.

– Да, пожалуй.

– Великолепно сложена, верно?

– Да.

– Большая редкость – такая красивая фигура в сочетании с хорошеньким личиком.

– Да, конечно. – Диксон напряженно готовился к неизбежной шпильке.

– Зря только она держится так натянуто. – Секунду Маргарет колебалась, затем решила, что это следует растолковать более основательно. – Смешно, когда молоденькая девушка разыгрывает из себя великосветскую даму. Да еще такую чопорную.

Диксон, который сам уже пришел к такому же заключению, почувствовал вдруг, что в устах Маргарет оно ему неприятно.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Рано еще об этом судить.

В ответ зазвенели серебряные бубенчики.

– Конечно, разве вы можете устоять перед смазливым личиком! Впрочем, и я всегда говорю, что хорошенькая мордашка может искупить все грехи.

По мнению Диксона, это была истина – глубокая и неоспоримая. Однако заявить это вслух он побоялся и молчал, не зная, что сказать. Они настороженно взглянули друг на друга, словно каждый опасался услышать что-нибудь обидное для себя. Наконец Диксон пробормотал:

– В ней есть что-то такое… Мне кажется, они с Бертраном одного поля ягода.

Маргарет улыбнулась насмешливо и презрительно.

– Да, я бы сказала, что у них очень много общего.

– Пожалуй.

Служанка уже собирала посуду, и гости прохаживались по залу. Очевидно, надвигалось продолжение программы. Бертран и его приятельница куда-то исчезли

– вероятно, отправились распаковывать чемоданы. Уэлч поманил к себе Диксона, и тому пришлось покинуть Маргарет, чтобы помочь расставить стулья.

– Какова теперь наша программа, профессор? – спросил Диксон.

После неестественного возбуждения последних часов лицо Уэлча снова приобрело свое обычное уныло-отсутствующее выражение. Он рассеянно поглядел на Диксона.

– Две-три инструментальные вещицы.

– Очень интересно! А что пойдет первым номером? Уэлч задумался, положив плоские, как доска, ладони на спинку нелепо низкого кресла, похожего на пуфик, к которому зачем-то приделали спинку. Мало-помалу выяснилось, что местный композитор и скрипач-любитель собираются попробовать свои силы в скрипичной сонате, вышедшей из-под пера какого-то нудного немца, после чего неизвестное число флажолетов должно исполнить соответствующий опус, а затем Джонс, быть может, извлечет мелодию из своего гобоя. Диксон кивал головой с довольным видом.

Он вернулся к Маргарет, которая болтала с Кэрол Голдсмит. Эту сорокалетнюю женщину, худую, с длинными прямыми каштановыми волосами, Диксон считал своей союзницей, хотя порой его несколько угнетал ее возраст.

– Привет, Джим, как самочувствие? – спросила его Кэрол. У нее был чистый и звонкий, почти неестественно звонкий голос.

– Скверно. Не меньше часа нам придется слушать пиликание и бренчание.

– Да, что скверно, то скверно, ничего не скажешь. Зачем мы вообще сюда явились? Впрочем, зачем вы явились, Джим, это я еще понимаю, а бедняжка Маргарет живет здесь. А вот какого черта я сюда притащилась, хотелось бы мне знать!

– Как преданная жена – чтобы поддержать супруга, – сказала Маргарет.

– Вероятно, вы правы. Ну, а он зачем пришел? Здесь даже нечего выпить.

– Да, Джеймс это уже отметил.

– Едва ли стоило являться сюда только для того, чтобы познакомиться с великим живописцем, – сказал Диксон. Ему хотелось повернуть беседу так, чтобы избавиться наконец от мерзкого ощущения, которое осталось у него после этой кэллегэно-лусморовской неразберихи.

Однако по какой-то непонятной ему причине слова его явно не имели успеха. Маргарет посмотрела на него, вздернув подбородок, словно собиралась упрекнуть его за бестактность. Впрочем, в глазах Маргарет любое ироническое замечание по чьему бы то ни было адресу было недопустимо, если он позволял его себе в присутствии третьего лица.

Кэрол прищурила глаза и пригладила свои прямые волосы.

– А почему, собственно, вы так говорите? – спросила она.

– Да ни почему, просто так, – растерянно сказал Диксон. – Мы чуть-чуть поцапались с ним сейчас, вот и все. Я принял его приятельницу за кого-то другого, а он сразу ощетинился и, по-моему, зря. В общем, ничего страшного.

– Это очень на него похоже, – сказала Кэрол. – Ему всегда кажется, что его хотят обидеть. Что, впрочем, нередко бывает.

– Так вы давно знакомы с ним? – спросил Диксон. – Мне очень жаль, Кэрол, что так получилось. Вы с ним большие приятели?

– Нет, я бы не сказала. Видите ли, прошлым летом, когда вас здесь еще не было, мы – Сесил и я – встречались с ним довольно часто. Он порой бывает довольно занятным собеседником, хотя в том, что вы сказали насчет «великого живописца», есть доля правды. Временами это в самом деле раздражает. Вам ведь тоже приходилось уже встречаться с ним, Маргарет? Что вы о нем думаете?

– Я познакомилась с ним во время его последнего приезда сюда. Мне кажется, он не так уж плох, когда становится самим собой. Но в обществе он всегда позирует, непременно хочет произвести впечатление.

Громкий лающий смех заставил их обернуться. Бертран приближался к ним под руку с Голдсмитом. Смех еще дрожал во всех морщинках его лица, когда он обратился к Кэрол:

– А, вот вы где, красавица моя! Ну, как дела?

– Благодарю вас, неплохо, красавец мой. А как дела у вас – я уже вижу. Выбор несколько необычный для вас, сдается мне.

– Кто? Кристина? Это превосходная девушка, превосходная, каких мало.

– Да? Каковы же ваши планы? – улыбаясь, спросила Кэрол.

– Планы? Какие планы? Нет, нет! Никаких планов. Решительно никаких.

– Что-то непохоже на вас, старина, – мягко промурлыкал Голдсмит, чей громогласный тенор еще недавно так оглушал присутствующих.

– Сейчас, откровенно говоря, она меня порядком уязвила, – сказал Бертран и, соединив большой и указательный пальцы, сделал такой жест, словно колет кого-то иголкой.

– Как же это? – участливо спросил Голдсмит.

– Да, видите ли, несмотря на мою страстную любовь к такого рода развлечениям, – Бертран кивнул в сторону рояля, где скрипач-любитель при содействии местного композитора настраивал свою скрипку, – меня, как вы можете себе представить, не так-то легко было бы затащить сюда, хотя я и сердечно рад повидать вас всех. Однако мне была обещана встреча с неким Джулиусом Гор-Эрквартом, о котором вы, быть может, слышали.

Да, Диксон действительно слышал о Гор-Эркварте. Это был богатый меценат, жертвовавший время от времени крупные суммы художественным разделам различных периодических изданий. В этих краях у него был загородный дом, где порой гостили весьма важные персоны, и Уэлч не раз уже тщетно пытался подцепить себе на крючок эту редкую рыбу. Глаза Бертрана снова приковали к себе внимание Диксона. Они и в самом деле были необычайны – похожи на два совершенно плоских пятна или на два отверстия, затянутых изнутри кусочками узорчатой ткани. Что общего могло быть у обладателя таких глаз, такой бороды и (Диксон только сейчас обратил на это внимание) таких дегенеративных ушей с человеком вроде Гор-Эркварта?

Ответ на этот вопрос он получил через несколько минут. Оказалось, что пока общего было не так уж много. Мисс Кэллегэн, которая была знакома с Гор-Эрквартом и даже как будто состояла с ним в родстве, собиралась представить ему Бертрана в это воскресенье. Но затем выяснилось, что Гор-Эркварт находится сейчас в Париже, и таким образом для встречи с ним художнику предстояло еще раз посетить родные пенаты. По каким-то причинам, которые тут же выскочили у Диксона из головы, встреча в Лондоне была бы менее желательна.

А что, собственно, должен был Гор-Эркварт сделать для Бертрана?

Когда Маргарет обиняками, как она всегда умела, поставила этот вопрос, Бертран вскинул свою большую голову и, прежде чем ответить, посмотрел сверху вниз по очереди на каждого из присутствующих.

– Из вполне достоверных источников мне стало известно, – размеренно произнес он, – что у нашего влиятельного друга в самом непродолжительном времени освободится место личного секретаря. Едва ли на замещение этой вакансии может быть объявлен публичный конкурс, и все мои старания устремлены в настоящий момент на то, чтобы оказаться подходящим кандидатом на этот пост. Синекура, понимаете, синекура – вот чего я там ищу! Одной рукой я буду вести его переписку, а другой – писать свои картины. – Он рассмеялся. Голдсмит и Маргарет вторили ему. – Вполне понятно, что я не хочу упустить эту возможность. Куй железо, пока горячо, если позволительно так выразиться.

«А что тут, собственно, непозволительного? – подумалось Диксону. – Что?»

– Когда же вы предполагаете наведаться к нам снова, старина? – спросил Голдсмит. – Надо бы кое-что предпринять. На этот раз, как видите, не было никакой возможности.

– Да недельки через две, я думаю, – сказал Бертран и, помолчав, добавил значительно: – На следующее воскресенье у нас с мисс Кэллегэн другие планы, и вы, конечно, понимаете, что я никак не хотел бы их нарушить.

– Через две недели будет университетский летний бал, – поспешно сказала Маргарет, стремясь, как показалось Диксону, затушевать двусмысленность последнего заявления Бертрана. (И как только у него хватает духу говорить подобные вещи в присутствии женщины, с которой он почти незнаком, и мужчины, который, как нетрудно было заметить, невзлюбил его с первого взгляда!)

– Ах вот оно что! – с видимым интересом отозвался Бертран.

– Да. А вы посетите в этом году наш бал, мистер Уэлч?

– Надо постараться. В прошлом году я как будто бы не очень скучал на вашем балу. Что это – кажется, я вижу сигареты? Я большой любитель сигарет. Могу я разорить вас на одну, Сесил? Чудесно. Да, так как же насчет этого бала? Надеюсь, Сесил, им не удастся помешать вам присутствовать на нем.

– Боюсь, что на этот раз удастся, – сказал Голдсмит. – В Лидсе собирается конференция преподавателей истории, и ваш отец хочет послать туда меня.

– Очень, очень печально, – сказал Бертран. – Разве они не могут послать кого-нибудь другого? – Он повернулся к Диксону.

– Боюсь, что нет, – сказал Голдсмит. – Мы уже это обсуждали.

– Жаль, жаль. Что же касается остальных присутствующих, то они, надо полагать, будут на балу?

Маргарет посмотрела на Диксона, а Кэрол спросила:

– Вы пойдете, Джим?

Диксон решительно потряс головой.

– Нет. Боюсь, что я плохой танцор и для меня это выброшенные на ветер деньги.

Будет просто ужасно, если Маргарет вынудит у него обещание повести ее на этот бал!

– О, мы, конечно, не хотим, чтобы вы выбрасывали деньги на ветер, – сказал Бертран. – Это, конечно, ни к чему. Хотел бы я знать, где замешкалась наша мисс Кэллегэн. Думается мне, что за это время можно было уже основательно напудрить нос. А почему же не звучат скрипки наших музыкантов?

Диксон кинул взгляд через плечо и увидел, что оба исполнителя прохаживаются, покуривая сигареты и болтая. С настройкой инструментов, видимо, было уже покончено, ноты поставлены на пюпитры, и смычки натерты канифолью. Но Уэлча нигде не было видно. Должно быть, он очередной раз решил продемонстрировать свою жуткую способность исчезать, словно растворяясь в воздухе. Диксон заметил, как в противоположном конце этого длинного, с низким потолком, слабо освещенного зала отворилась дверь и вошла мисс Кэллегэн. «Как сложена! А двигается довольно неуклюже», – подумалось Диксону.

– Наконец-то, моя дорогая! – сказал Бертран, отвешивая галантный поклон. – А мы уже удивлялись, куда это ты запропала.

Девушка, казалось, была смущена.

– О, я всего-навсего…

– Мы говорили о мистере Гор-Эркварте и прикидывали, вернется ли он через две недели, когда здесь будет нечто вроде университетского праздника с танцами. Не можешь ли ты пролить свет на этот вопрос?

– Его секретарь сказал, что он пробудет в Париже до середины следующего месяца. Значит, на бал он, конечно, не попадет.

– Да, видимо, не попадет. Да, разумеется. Ну что ж, встретимся как-нибудь в другой раз, верно? – Казалось, это сообщение ничуть его не обескуражило.

– Во всяком случае, я написала дяде и просила его известить меня, когда он думает вернуться.

Диксон с трудом удерживался от смеха. Его всегда очень забавляло то, как женщины (никто из мужчин этого не делает) говорят «дядя» или «папа» и тому подобное – так, словно во всем мире существует только один-единственный дядя или папа и этот дядя или папа доводится дядей или папой всем присутствующим.

– Что вас так забавляет, Джим? – спросила Кэрол, а Бертран смерил его взглядом.

– Ничего, пустяки, – ответил Диксон и тоже в упор посмотрел на Бертрана. Ему до смерти хотелось, чтобы возник какой-то спор, в котором он мог бы одолеть Бертрана, даже рискуя навлечь на себя гнев его отца. Любые средства казались ему в данном случае хороши, за исключением разве чрезмерно грубого применения физической силы. Но он не видел, где и как мог бы применить такого рода средства. В эту минуту он готов был посвятить свою жизнь тому, чтобы стать известным критиком в области искусства и написать разгромную статью о творчестве Бертрана. Ему вдруг припомнилась фраза из какого-то романа: «И с этими словами он схватил старого мерзавца за шиворот и, клянусь Богом, чуть не вытряс из него душу». Диксон снова ухмыльнулся, и на скулах Бертрана под бородой заиграли желваки, но он не сказал ни слова, и на несколько секунд воцарилось молчание.

И на этот раз, как всегда, нашлась Маргарет:

– Совсем на днях я читала о вашем дядюшке, мисс Кэллегэн. Он подарил несколько акварелей нашей картинной галерее, и в местной газете была напечатана о нем заметка. Я просто не знаю, что бы мы все делали, не будь на свете таких людей, как он.

Это замечание, которое, в сущности, не требовало никакого ответа, произвело обычный, хорошо знакомый всем, близко знавшим Маргарет, эффект: оно озадачило присутствующих откровенностью ее намерений – во что бы то ни стало втянуть их в разговор. Тут откуда-то со стороны донесся хриплый смех скрипача, которому что-то рассказывал местный композитор.

Но где же все-таки Уэлч?

– Да, он очень щедр, – сказала мисс Кэллегэн.

– Большое счастье, что есть еще люди, которые могут себе позволить быть щедрыми, – сказала Маргарет. Диксон поглядел на Кэрол, стараясь перехватить се взгляд, но она в эту минуту переглянулась с мужем.

– Боюсь, что таких людей скоро не станет, если господа лейбористы будут и дальше указывать нам, как жить, – заметил Бертран.

– Ну, по-моему, они справляются с этим не так уж плохо, – вмешался Голдсмит. – В конце концов вы не станете…

– Конечно, их внешняя политика могла бы быть еще менее удачной, если не считать свойственной им потрясающей неспособности сглаживать острые углы. – Бертран окинул всех быстрым взглядом и продолжал: – Но их внутренняя политика… я хочу сказать – это стремление выкачивать деньги из состоятельных людей… – На секунду он замялся. – Словом, это же все просто и ясно и каждому понятно, не так ли? В конце концов так это или не так, спрашиваю я вас? То есть я хочу сказать, что получается ведь именно так, именно так это выглядит, разве вы не согласны со мной? Я, во всяком случае, считаю, что это именно так, а не иначе. Или, может быть, я ошибаюсь?

Делая вид, что он не замечает предостерегающе нахмуренных бровей Маргарет и выжидательной усмешки Кэрол, Диксон спокойно произнес:

– Ну и что ж в этом дурного, если это именно так, а не иначе? Если у одного человека есть десять сдобных булочек с изюмом, а у другого только две и кто-то из них должен отдать одну из своих булочек, так уж, конечно, следует их взять у того, у кого их десять.

Бертран и его приятельница, как по команде, взглянули друг на друга. В эту минуту у них было совершенно одинаковое выражение лица. Они дружно улыбнулись, удивленно приподняв брови, покачали головой, вздохнули. Словно Диксон заявил, что ничего не понимает в искусстве, но хорошо знает, что ему нравится, а что – нет.

– Но мы вовсе не считаем, что кто-то должен отдавать свою булочку, мистер Диксон, – сказала девушка.

– В этом-то все и дело.

– А я считаю, что далеко не только в этом, – сказал Диксон одновременно с Маргарет, которая потребовала:

– Давайте не будем устраивать кулачные бои из-за…

Но тут Бертран прервал ее:

– Все дело в том, что люди богатые…

Победителем из поединка вышел Бертран.

– Все дело в том, что богатым людям принадлежит ведущая роль в современном обществе, – сказал он, и лающие ноты прозвучали в его голосе особенно отчетливо. – Сейчас более, чем когда-либо. Вот и все. Я не собираюсь докучать вам, повторяя банальные истины, что только этими людьми движется вперед искусство, и прочее, и тому подобное. Уже одно то, что эти истины стали банальными, доказывает, насколько я прав. А я люблю искусство.

Это загадочное «этжеясн» слетело у Бертрана с языка вследствие его привычки жевать концы фраз. К тому времени, когда Диксон сообразил наконец, что это может означать, было уже поздно подыскивать какое-либо путное возражение, и он удовлетворился тем, что пробормотал:

– Ну еще бы! – стараясь, чтобы это прозвучало как можно презрительнее и насмешливее.

Его слова, казалось, подстегнули Бертрана.

– Да, люблю! – сказал он, еще больше повысив голос, что заставило всех поспешно взглянуть на него. – И хотите знать, что я люблю еще? Я люблю богатых людей и горжусь тем, что образ мыслей такого рода нынче совсем не популярен. Я люблю богатых людей, потому что они благовоспитанны и обаятельны, потому что они щедры и умеют ценить то, что я сам ценю в жизни, и потому, наконец, что их дома полны красивых вещей. Вот почему я их люблю и почему я не хочу, чтобы из них выкачивали деньги. Есть возражения?

– Пойди сюда, милый, – раздался у них за спиной голос миссис Уэлч. – Мы потеряем даром вечер, если будем ждать твоего отца. Почему бы нам не начать? Идите все сюда.

– Отлично, мама, – бросил Бертран через плечо, и все направились к своим местам. Но Бертран задержался и сказал, пристально глядя на Диксона:

– Надеюсь, вам все ясно?

Маргарет потянула Диксона за рукав, и, не желая продолжать бой после гонга, он сказал мирно:

– О да. Вам, по-видимому, посчастливилось иметь дело с более приятными людьми среди богачей, нежели мне, вот и все.

– Это меня нисколько не удивляет, – с оттенком презрения промолвил Бертран и сделал шаг в сторону, пропуская Маргарет.

Диксон огрызнулся:

– Советую вам получше использовать эти знакомства, пока не поздно. Это ведь ненадолго, как вы понимаете.

Он двинулся следом за Маргарет, но мисс Кэллегэн заставила его остановиться, сказав:

– Сделайте одолжение, не разговаривайте, пожалуйста, в таком тоне, если вам не трудно.

Диксон оглянулся. Остальные гости уже расселись по местам, и скрипач-любитель прилаживал под подбородок свой инструмент. Опускаясь на ближайший стул, Диксон пробормотал:

– Как вы сказали? Вы бы хотели, чтобы я не разговаривал таким тоном?

– Да, сделайте милость. – Она и Бертран заняли свои места. – Подобные разговоры всегда действуют мне на нервы. Может быть, это моя вина, но, боюсь, я ничего не могу с собой поделать.

Заявления такого рода Диксону уже не раз приходилось слышать от Маргарет, и они давно ему прискучили. Иначе, быть может, у него не сорвалось бы с языка:

– А вы не пробовали обращаться к врачу?

Скрипач-любитель качнулся верхней половиной туловища вперед и, ретиво поддержанный местным композитором, внезапно извлек из своего инструмента лихорадочную какофонию звуков. Бертран наклонился к Диксону.

– Что вы мелете? – прошипел он.

– А вас какой психиатр лечит? – парировал Диксон, открывая огонь по всему флангу.

– Послушайте, Диксон, вы хотите, чтобы вам расквасили нос?

Когда Диксон бесился, мысли у него обгоняли слова:

– Уж не воображаете ли вы, что не вы ли мне его… тоже мне!

Бертран нахмурился, силясь разгадать эту головоломку:

– Что такое?

– Вы знаете, на кого вы похожи с этой вашей бородой? – сказал Диксон, не мудрствуя лукаво и чувствуя, как отчаянно начинает колотиться у него сердце.

– Вот что, выйдем-ка отсюда.

– Что? – громко переспросил Диксон, и в ту же секунду миссис Уэлч, Маргарет, Джонс, Голдсмиты и худощавая дама-контральто, все, как по команде, обернулись к нему.

– Ш-ш! – раздалось общее шипение, словно паровоз спускал пары под высокой крышей вокзала. Диксон встал и на цыпочках направился к двери. Бертран поднялся, чтобы последовать за ним, но мисс Кэллегэн удержала его.

Когда Диксон был уже у двери, она распахнулась, и появился профессор Уэлч.

– О, уже начали? – сказал он громко, даже не пытаясь сколько-нибудь понизить голос.

– Да, – прошептал Диксон. – Но я хотел бы на минутку…

– Жаль, что не могли немножко подождать. Меня, понимаете ли, вызвали к телефону. Звонил этот… этот…

– Я ненадолго… – Диксон начал бочком продвигаться к двери.

– Разве вы не останетесь послушать П. Рэсина Фрикера?

– Я скоро вернусь, профессор. Я просто хочу… – Диксон сделал несколько достаточно неопределенных, как ему казалось, жестов. – Я скоро вернусь. – И, чувствуя на себе пристальный, хмуро-недоумевающий взгляд профессора, он закрыл за собой дверь.

 

Глава V

– «Он летел по склону вниз, девяносто миль он делал в час. Тут раздался страшный свист… – пел Диксон. – Он лежал среди обломков, не оставив нам потом ков…»

Диксон замолчал, отдуваясь. Не такое уж это легкое дело – тащиться по пыльной песчаной дороге к дому Уэлчей, особенно если ты основательно нагрузился пивом. В сгустившихся сумерках мечтательная улыбка расплылась по его лицу – он припомнил и вновь пережил восхитительное мгновение, когда часы показали десять. Это было упоительно, как явление подлинного искусства, как чья-то неожиданная ласка и доброта. Это был почти неземной, божественный, захватывающий душу восторг. Поспешно проглотив последнюю, как он считал, за этот вечер пинту пива, Диксон вдруг заметил, что официанты все еще разносят кружки, и за средними столиками продолжают пить пиво, и что народу в пивной все прибывает, и лица у всех спокойные, безмятежные, и что еще один шестипенсовик упал со звоном в кассу биллиардного стола. Полное озарение сошло на него в ту минуту, когда бармен в белой куртке, согнувшись в три погибели, втащил за стойку еще две корзины пива. Этот маленький поселок находился в другом графстве, и здешние пивные – в отличие от пивных Университетского городка и ресторана, в котором он был с Маргарет, – работали в летний период не до десяти, а до половины одиннадцатого, а летний период уже официально вступил в свои права. Восторг, испытанный им в эту минуту, не поддавался описанию. Лишь с помощью нескольких новых паломничеств к стойке бара мог он хоть отчасти выразить судьбе свою признательность. В результате он истратил значительно больше денег и выпил значительно больше пива, чем мог себе позволить. И все же он не испытывал ничего, кроме блаженного умиротворения и довольства.

Больно стукнувшись о столб ворот, он сделал зигзаг и по мощеной дорожке начал потихоньку подкрадываться к дому.

В крайних по фасаду окнах длинного концертного зала света не было. И отлично. Однако дальше – в окнах гостиной – горел свет, и оттуда, как он вскоре услышал, доносились голоса. Заглянув в щелку между гардинами, Диксон увидел профессора Уэлча. На нем был знакомый синий в красную полоску плащ и светло-коричневая шляпа. Он направлялся к дверям в сопровождении местного композитора и Сесила Голдсмита. Оба они тоже были в плащах. Как видно, гости уже разъезжались. Диксон ухмыльнулся при мысли о том, каково им придется, если профессор Уэлч вздумает сам развозить их по домам. Кэрол в накинутом на плечи легком пальто задержалась в гостиной, прощаясь с Бертраном. Они остались в комнате одни.

Соседнее окно было открыто, но Диксон все же не понял, что говорил Бертран, и уловил только вопросительную интонацию. Но ответ он расслышал: «Хорошо».

После чего Бертран шагнул к Кэрол и обнял ее. Что произошло дальше, Диксон видеть не мог, так как Бертран стоял спиной к окну, но если они целовались, то поцелуй длился одно мгновение. Затем Кэрол выскользнула из объятий Бертрана и поспешно направилась к двери. Бертран вышел за ней следом.

Диксон вернулся к концертному залу и проник в него через дверь, выходившую на террасу. Сцена, свидетелем которой он только что был, почему-то неприятно встревожила его. Теоретически он ничего не имел против такого рода интрижек, однако это зрелище произвело на него довольно тягостное впечатление. Хотя он и считал Сесила Голдсмита полным ничтожеством, но ему приходилось видеться с ним по нескольку раз на неделе в течение многих месяцев, и теперь, застав его жену в объятиях другого мужчины – и тем паче этого мужчины, – он вдруг почувствовал, что его давнее знакомство с Голдсмитом к чему-то его обязывает. Диксон даже пожалел, что между гардинами была щелка, но тут же выбросил все это из головы. Сейчас нужно было сосредоточить все внимание на том, чтобы незаметно пробраться к себе в спальню.

Едва ли кто-нибудь заглянет в такой час в концертный зал, решил Диксон. Но так или иначе, все равно придется рискнуть. Он ощупью добрался до кресла, осторожно сел, откинулся на спинку, закрыл глаза и с удовлетворением услышал, как за окнами взревел мотор и машина Уэлча покатила по дороге. Но уже в следующую секунду ему показалось, что он переворачивается вверх тормашками и одновременно выворачивается наизнанку. Он открыл глаза и состроил трагическую гримасу. Да, эта последняя пинта была явно лишней. Он встал с кресла и принялся подпрыгивать на месте, резко взмахивая руками, – упражнение, которому его обучили, когда он служил в летных частях. Пятисот скачков в соединении со взмахами рук прежде всегда было достаточно, чтобы в голове прояснилось. Однако на этот раз уже на сто восьмидесятом скачке он почувствовал, что тяжелая и мутная голова куда приятнее дальнейших скачков. Надо было двигаться дальше.

Он уже добрался до середины прихожей, когда до него донесся смех Бертрана, приглушенный, впрочем, закрытой дверью. Диксон стал крадучись подниматься по лестнице – ступеньки тихонько поскрипывали у него под ногами – и пересек площадку. По странной причуде архитектора попасть в отведенную Диксону спальню можно было только через большую ванную комнату, дверь которой он сейчас никак не мог отворить, сколько ни пытался. По-видимому, ванная комната была занята. Быть может, это Джонс решил блокировать доступ в спальню осквернителю его журнала. Диксон отступил на шаг и, широко расставив ноги, поднял руки вверх – словно дирижер перед началом громоподобной увертюры или симфонии. Затем, попеременно становясь то боксером, то снова дирижером, он проделал целую серию не слишком пристойных телодвижений. В эту минуту дверь на противоположной стороне площадки отворилась. Не оставалось ничего другого, как принять соответствующую позу и сделать вид, что он ожидает, когда освободится ванная комната. Эту военную хитрость до некоторой степени испортило то обстоятельство, что он все еще был в плаще.

– Джеймс! Что вы тут делаете?

Никогда еще Диксон не испытывал такой радости, услышав голос Маргарет.

– Ш-ш-ш! – зашипел он. – Спрячьте меня куда-нибудь.

Он проникся к ней еще большей любовью, когда она поманила его за собой и, не проронив ни слова, провела к себе в спальню. И едва за ними затворилась дверь, как из ванной комнаты кто-то вышел. Диксон почувствовал, как бешено колотится у него сердце.

– Слава тебе, Господи! – пробормотал он.

– Где вы пропадали весь вечер, Джеймс?

Он принялся рассказывать ей свои похождения. Осуждающее выражение, появившееся на ее лице, он принял на свой счет, и чувство облегчения исчезло. Можно себе представить, на что все это будет похоже, если они когда-нибудь поженятся. В то же время он не мог не признаться, что Маргарет в голубом халате, с распущенными по плечам каштановыми волосами, освобожденными от всех этих шпилек и заколок, выглядит сейчас довольно мило. Диксон снял плащ, закурил сигарету и почувствовал себя значительно лучше. Он закончил свой рассказ, умолчав лишь о том, что довелось ему увидеть в окне гостиной.

Маргарет молча выслушала его и улыбнулась.

– Ну что ж, я не могу вас особенно бранить. Но, конечно, так не поступают. Мне кажется, миссис Уэлч считает, что вы слишком много себе позволяете.

– Ах, значит, она так считает? Ну, ну. А как вы ей объяснили, куда я ушел?

– У меня не было возможности ничего ей объяснять. Ивен сказал ей, что, вероятно, вы отправились в пивную.

– Как-нибудь на днях я сверну шею этому ублюдку.

Нет, каково, а? Подлинный дух товарищества. Это самым наилучшим образом испортит мои отношения с Уэлчем. И я бы попросил вас не называть его Ивеном.

– Вы зря так беспокоитесь. Мне кажется, Уэлч не придал этому особого значения.

Диксон фыркнул.

– А как вы можете это знать? Никогда нельзя знать, какие мысли гнездятся у него в голове, если они вообще там гнездятся. Обождите меня минуточку, ладно? Мне нужно пойти в ванную комнату. Не уходите.

Когда он возвратился, она по-прежнему сидела на кровати, но он заметил, что в его отсутствие она слегка подкрасила губы. Это понравилось ему, вернее, польстило, так как особого эстетического впечатления не произвело. Он чувствовал себя уже почти сносно и с каждой минутой – все лучше и не без приятности развалился в кресле. Они поговорили о том, как прошел вечер. Затем Маргарет сказала:

– Ну, вам, пожалуй, пора уходить. Уже поздно.

– Да, я знаю. Сейчас уйду. Мне так хорошо здесь.

– Мне тоже. Я уж не помню, когда мы с вами были так… Совсем вдвоем.

Слова эти неожиданно заставили Диксона почувствовать, как сильно он пьян, и впоследствии ему так никогда и не удалось понять, почему он сделал то, что сделал, – почему пересел на кровать рядом с Маргарет, обнял ее за плечи и крепко поцеловал в губы.

Что побудило его к этому? Голубой халат, или рассыпавшиеся по плечам волосы, или накрашенные специально для него губы, или количество выпитого пива, или желание привести их отношения к какому-то концу, или стремление избежать очередного залпа интимных вопросов и признаний, или тревога за свое место в университете? Но что бы ни толкнуло его на этот шаг, результат получился совершенно недвусмысленный: Маргарет обхватила руками его шею и весьма пылко ответила на его поцелуй – куда более пылко, чем прежде, во время их вялых свиданий у нее на квартире, которые, собственно говоря, не было оснований называть любовными.

Диксон снял сначала свои, а потом и ее очки и, не глядя, положил их куда-то. Он снова поцеловал ее, еще крепче, и почувствовал, как у него все сильнее и сильнее кружится голова. Через две-три минуты ему показалось уже вполне естественным сунуть руку под «отворот ее халата. Маргарет что-то нежно проворковала и еще крепче сжала его шею.

Почему было не пойти дальше? Казалось, он может себе это позволить, хотя и было неясно – до какого предела. Хотелось ли ему этого? Да, в какой-то мере. Но честно ли это по отношению к ней? Ему припомнилось смутно, что он сам после истории с Кэчпоулом советовал Маргарет воздержаться на некоторое время, ну, скажем, на год, от всяких, даже самых невинных, любовных отношений с кем бы то ни было. Так честно ли он поступает по отношению к ней? Честно ли он поступает по отношению к самому себе? Он мог держать Маргарет в узде лишь до тех пор, пока у них были приятельские отношения. Став ее любовником, он уподобился бы новичку-ковбою, вступившему в единоборство с прославленным своей свирепостью быком. Нет, конечно, это было бы нечестно по отношению к себе самому. И, конечно, нечестно по отношению к ней. 'Прежде всего это неизбежно будет большим потрясением для Маргарет, не говоря уже о возможных последствиях. Нет, ради нее он не должен до этого доводить. Но, с другой стороны… Мысли разбегались, Диксон тщетно пытался хоть что-нибудь сообразить… С другой стороны, Маргарет сама, очевидно, хочет этого. Он ощутил ее теплое дыхание на своей щеке, и затухающее желание внезапно вспыхнуло в нем с новой силой. Ясно, что его тревожит – он просто боится получить отпор. Диксон принял руку, затем снова сунул ее – на этот раз под ночную рубашку. От этого жеста и от того, как затрепетала Маргарет, у него еще сильнее закружилась голова, и он окончательно потерял способность мыслить. Напряженная тишина звоном отдавалась у него в ушах.

Минутой позже, когда они уже лежали рядом на постели, он сделал движение не только вполне недвусмысленное, но даже, пожалуй, чрезмерно откровенное. Как восприняла это Маргарет, понять было трудно, хотя реагировала она весьма бурно. Диксон больше не колебался. Последовала короткая схватка, и он отлетел в сторону, больно ударившись головой о спинку кровати. Маргарет встала, запахнула халат и взяла со стула его плащ.

– Убирайтесь, – сказала она. – Убирайтесь вон, Джеймс.

Он с трудом поднялся на йоги и кое-как поймал свой плащ, который она ему швырнула.

– Позвольте… Что случилось?

– Вон! – Ее трясло от ярости.

– Хорошо, хорошо, только я не понимаю.

Она распахнула дверь и кивнула ему, чтобы он уходил. На лестнице послышались чьи-то шаги.

– Послушайте, там кто-то идет…

Он очутился за дверью с плащом, перекинутым через руку. У него было такое ощущение, словно голова начала теперь кружиться в обратную сторону. У дверей ванной комнаты он вдруг столкнулся с этой самой Кэллегэн.

– Добрый вечер, – сказал он учтиво.

Она отвела глаза и прошла мимо него к себе в спальню. Он хотел отворить дверь в ванную комнату – дверь снова была заперта. Не раздумывая долго, он закинул голову, набрал в легкие побольше воздуха и испустил громкий, протяжный, исполненный ярости рев, напоминавший вокальные упражнения Голдсмита. Затем скатился вниз по лестнице, повесил в прихожей свой плащ, прошел в столовую и присел на корточки перед не то поддельным, не то настоящим буфетом восемнадцатого столетия.

Среди бутылок коньяка, пива и сидра, стоявших на полке, он отыскал бутылку портвейна. Это была та самая бутылка, из которой вечером Уэлч налил ему такую микроскопическую порцию вина, что Диксон не сразу понял – в шутку это или всерьез. Надпись на этикетке была на каком-то романском языке, а дальше – по-английски. Очень хорошо – и не английский и не иностранный напиток! Пробка выскочила с праздничным новогодним звуком, и Диксону вдруг нестерпимо захотелось орешков с изюмом. Он основательно приложился к бутылке. Часть вина прохладно-холодящей струйкой потекла по подбородку и за воротник. Бутылка была на три четверти полной, когда он запрокинул ее над головой, и оказалась на три четверти пустой, когда он отнял ее ото рта. Он с шумом поставил ее обратно на полку, вытер рот дорожкой, постланной на буфете, и, ощутив себя на верху блаженства, беспрепятственно добрался до своей спальни.

Расхаживая по комнате и раздеваясь на ходу, он с недоумением вспоминал о том, что произошло у него с Маргарет, и старался собраться с мыслями. Так ли уж все это было ему нужно? Ответ был вес тот же: да, до некоторой степени. Однако он бы не сделал ни малейшей попытки и уж во всяком случае не был бы столь предприимчив, если бы она не проявила такого пыла. Но зачем понадобилось ей проявлять пыл, после того как она столько времени его не проявляла? Вероятно, виной всему какой-нибудь новый роман, который она только что прочла. Но если на то пошло, это же все вполне естественно, именно этого она, в сущности, и хочет. Диксон нахмурился от усилия, которое потребовалось ему сделать, чтобы сформулировать свою мысль. Она об этом и не подозревает, но это именно то, чего она хочет, чего требует ее натура. И, черт побери, в конце концов это его законное право, если вспомнить, чего он от нее натерпелся… Но хорошо ли это, честно ли это по отношению к ней – ставить ее в такое положение, особенно после всего, что она перенесла? Почувствовав, куда могут завести его эти мысли, Диксон поспешил отбросить их и направился в ванную комнату, завязывая на ходу шнур пижамы.

В ванной комнате ему вдруг стало хуже. Невзирая на прохладу весенней ночи, пот катился с него градом. Он немного постоял перед умывальником, стараясь разобраться в своих ощущениях. Ему казалось, что желудок у него страшно раздуло и он стал непомерно тяжел. Свет электрической лампочки меньше всего был похож на электрический свет, а превратился в какой-то мглистый фосфоресцирующий газ, и по комнате от него словно разливалось жужжание. Диксон открыл холодный кран и наклонился над раковиной. После этого ему уже с трудом удалось подавить желание наклоняться все ниже и ниже и всунуть голову между кранами. Он сполоснул лицо, снял бакелитовую кружку со стеклянной полки над раковиной и выпил довольно много воды. Это несколько освежило его, но вместе с тем оказало еще какое-то действие. Какое – он не разобрал. Он вычистил зубы, употребив колоссальное количество пасты, снова сполоснул лицо, снова наполнил кружку водой и съел еще немного пасты.

Возле своей кровати он остановился в раздумье. Ему казалось, что лицо у него стало необыкновенно тяжелым, словно под кожу в разных местах были вшиты мешочки с песком, которые оттягивали мясо от костей. А впрочем, никаких костей словно бы и не существовало. Внезапно он почувствовал себя очень худо и тяжело, с содроганием вздохнул. У него появилось такое ощущение, словно кто-то проворно подскочил к нему сзади и натянул на него водолазный костюм – невидимый и мягкий, как вата. Он тихонько застонал. Уж хуже этого, кажется, быть не могло.

Он начал укладываться в постель. Четыре уцелевшие сигареты – неужто он в самом деле выкурил двенадцать сигарет за этот вечер? – лежали в бумажной пачке на полированном столике у изголовья кровати, рядом со спичками, бакелитовой кружкой с водой и пепельницей, которую он взял с каминной полки. Закинув одну ногу «а постель, Диксон обнаружил, что не в состоянии сразу проделать то же и с другой ногой, и только тут понял, как подействовала на него выпитая вода – он снова был пьян. Он улегся в постель, и тотчас ему стало ясно, что именно это действие воды и было основным, а освежающий эффект – второстепенным. На качающейся каминной полке стояла небольшая фарфоровая статуэтка – Будда в знакомой традиционной позе. Может быть, Уэлч поставил ее сюда, чтобы напомнить ему о преимуществах созерцательной жизни? Если так, то его нравоучение запоздало.

Диксон протянул руку, дернул за болтавшийся у него над головой шнурок и выключил свет. И тотчас нижний правый угол комнаты начал вздыматься вверх вместе с правым углом кровати, которая как бы стремилась перевернуться, оставаясь вместе с тем в прежнем положении. Диксон сбросил с себя одеяло и сел, свесив ноги. Комната была неподвижна. Посидев немного, Диксон снова закинул ноги на постель и вытянулся. Комната начала опрокидываться. Он спустил ноги на пол. Комната застыла в неподвижности. Диксон закинул ноги на кровать, но не лег, а продолжал сидеть. Комната опрокидывалась. Он спустил ноги с постели – все кончилось. Он закинул одну ногу на кровать.

Началось. Да еще как! Кажется, в любую минуту с ним может произойти катастрофа. Хрипло бранясь, Диксон взбил повыше подушки, привалился к ним, полусидя, полулежа, и наполовину свесил ноги с кровати. И в этом положении ему кое-как удалось погрузиться в сон.

 

Глава VI

Диксон снова вернулся к жизни. Он очнулся сразу, не успев почувствовать, что просыпается. Ему не довелось медленно, достойно покинуть чертоги сна – его бесцеремонно вышвырнули оттуда. Он лежал в нескладной, неудобной позе и не находил в себе сил пошевелиться – так ему было скверно. Словно раздавленный краб на вымазанной дегтем гальке под утренним солнцем. Свет резал ему глаза, но оказалось, что переводить взгляд с предмета на предмет еще мучительнее. Он попробовал было и тут же решил, что с этой минуты всю жизнь будет смотреть только в одну точку. В висках у него стучало, и от этого казалось, что все кругом пульсирует, а во рту было так погано, словно какое-то насекомое заползло туда ночью по ошибке да там и нашло место последнего успокоения. Кроме того, всю ночь он участвовал в кроссе по пересеченной местности, а потом его с большим знанием дела избивали в полицейском участке. Ему было очень скверно.

Он нащупал очки, надел их и тотчас увидел, что с одеялом что-то неладно. Чувствуя, что при каждом движении он рискует отправиться на тот свет, Диксон все же слегка приподнялся, и его воспаленным глазам открылось такое зрелище, что цимбалист, засевший у него в голове, совсем обезумел. В верхней части пододеяльника не хватало большого неправильной формы куска. Куска чуть поменьше, но все же значительного не хватало и в отвернутом крае одеяла, а под ним, в том же одеяле, не хватало куска примерно величиной с ладонь. Сквозь все эти дыры, края которых были черны, как отчаяние, виднелось коричневое пятно на втором одеяле. Диксон провел пальцем по краю дыры в пододеяльнике, и на пальце остался темный след. Это была сажа. Раз сажа – значит, горело. Раз горело – значит, сигарета. Неужто его сигарета сгорела дотла на одеяле? А если не сгорела, так куда же она девалась? На постели ее нигде не было видно. В постели – тоже. Скрипнув зубами, Диксон свесил голову с кровати. По светлому рисунку дорогого на вид ковра тянулась коричневая бороздка, заканчивавшаяся сероватым комочком пепла. Диксон почувствовал себя глубоко несчастным. Это чувство еще усилилось, когда он бросил взгляд на тумбочку возле кровати. На ее полированной поверхности виднелись два черных обугленных углубления. Они шли под прямым углом друг к другу и обрывались почти у самой пепельницы, в которой лежала одна-единственная обгоревшая спичка. На столе виднелись еще две неиспользованные спички. Остальные спички и пустая пачка из-под сигарет валялись на полу. Бакелитовой кружки нигде не было видно.

Неужели все это натворил он? А может, какой-нибудь бродяга, какой-нибудь громила забрался в комнату и устроил себе здесь привал? А может, он стал жертвой какого-нибудь призрака вроде мопассановского Орля, но отличающегося пристрастием к табаку? В конце концов он все же пришел к заключению, что это дело только его рук, и горько пожалел об этом. Теперь он, конечно, лишится места, особенно если у него не хватит духу пойти к миссис Уэлч и чистосердечно покаяться ей во всем, а он уже знал, что никогда на это не решится. Ведь то, что он может сказать в свое оправдание, еще более непростительно. Разве к поджигателю отнесутся с большей снисходительностью оттого, что он предварительно напился? Да притом как! Презрев свой долг по отношению к хозяевам и остальным гостям, отказавшись от наслаждения камерной музыкой, бросив все, как только его потянуло выпить.

Ему оставалось лишь надеяться, что Уэлч пропустит мимо ушей рассказ жены о погубленных одеялах. Впрочем, по опыту известно, что порою Уэлч бывает не совсем глух и слеп к окружающему: заметил же он в студенческой работе нападки на книгу своего ученика. Но, с другой стороны, тогда удар пришелся по самому Уэлчу. Вероятно, его не может особенно взволновать судьба простынь и одеял, которыми он в настоящую минуту не укрывается. Однажды, припомнилось Диксону, он пришел к заключению, что можно явиться в пьяном виде в профессорскую гостиную в университете, браниться, бить стекла, рвать газеты под самым носом Уэлча, и тот ничего не заметит, при условии если его персона останется в неприкосновенности. Это воспоминание в свою очередь воскресило в памяти Диксона случайно прочитанную фразу в книге, принадлежавшей Элфриду Бизли: «Стимул не может быть воспринят мозгом, если организм не испытывает в нем потребности». Он рассмеялся, но смех сменился гримасой.

Диксон вылез из постели и направился в ванную комнату. Через несколько минут он вернулся, жуя зубную пасту и держа в руке лезвие от безопасной бритвы, которым он принялся осторожно обрезать обожженные края пододеяльника и одеяла. Он сам толком не понимал, зачем это делает, однако по окончании операции все стало выглядеть как-то благопристойнее, во всяком случае, причина катастрофы стала менее очевидной. Когда все дыры приняли прямоугольную форму, Диксон медленно, с трудом, словно дряхлый старик, опустился на колени и выбрил пострадавшее место на ковре. Отходы, получившиеся в результате этих манипуляций, он сунул в карман пижамы. Теперь он примет ванну, а потом спустится вниз, позвонит Биллу Аткинсону и попросит его сообщить о приезде родителей значительно раньше, чем было условлено. Он присел на край постели, чтобы хоть немножко оправиться после мучительной возни с ковром, и в эту минуту, прежде чем он успел подняться, кто-то – он без труда понял, что это мужчина – вошел в ванную комнату. Диксон услышал, как загремела на цепочке пробка от ванны, затем зашумела вода из открываемого крана. Кто-то – Уэлч, или Бертран, или Джонс – собирался принять ванну. Кто именно – стало ясно при первых звуках низкого, плохо поставленного голоса, фальшиво распевавшего что-то. Диксон узнал блаженную белиберду жалкого Моцарта. Бертран вообще едва ли стал бы распевать в ванне, а Джонс откровенно признавался, что все, написанное До Рихарда Штрауса, для него не существует. Медленно, словно подрубленное дерево, Диксон повалился боком на кровать, ткнулся пылающим лицом в подушку и затих.

Он получил возможность немного собраться с мыслями, но как раз это ему меньше всего хотелось делать со своими мыслями. Чем дольше они будут идти вразброд – особенно мысли о Маргарет, – тем лучше. И тем не менее все время, чего с ним раньше никогда не бывало, он пытался представить себе, что скажет Маргарет при встрече с ним, если, разумеется, она еще захочет с ним разговаривать. Диксон высунул язык так, что коснулся им подбородка, страшно сморщил нос и беззвучно пошевелил губами. Сколько усилий придется ему приложить, чтобы убедить Маргарет хотя бы разомкнуть для начала уста, а затем излить на него весь запас гнева и укоров? И ведь это только предварительная схватка перед генеральным сражением, цель которого – заставить ее принять его извинения. В отчаянии он пытался прислушаться к песенке Уэлча, пытался высмеять ее несравненную банальность и вызывающую зевоту монотонность, но ничего не вышло. Тогда он стал думать о том, что его статья принята в журнале, стараясь хоть в этом почерпнуть утешение, но тут же вспомнил откровенное безразличие, с каким Уэлч отнесся к этой новости, и его безапелляционный совет, почти слово в слово совпадавший с тем, что сказал Бизли: «Заставьте их указать, в каком номере они ее напечатают, Диксон, иначе это мало чего стоит… очень мало…» Диксон сел на кровати и осторожно, в несколько приемов спустил ноги на пол.

Конечно, можно позвонить Аткинсону, но есть еще один выход, более простой, более легкий – немедленно скрыться, уехать, ни с кем не попрощавшись. Нет, не годится, если он не намерен уехать прямо в Лондон. А что сейчас делается в Лондоне? Он начал расстегивать пижаму, решив обойтись на этот раз без ванны. Широкие лондонские улицы и просторные площади, должно быть, пустынны в этот час, только какой-нибудь одинокий прохожий спешит куда-то. Он легко мог нарисовать себе эту картину. В его памяти ожили два дня отпуска, проведенных в Лондоне в дни войны. Он вздохнул. С таким же успехом мог бы он мечтать сейчас о Монте-Карло или Огненной Земле. Затем, прыгая на одной ноге, уже освобожденной от пижамы, и стараясь освободить и другую, он забыл обо всем, кроме боли, которая плескалась у него в голове и просачивалась сквозь мозг, как вода сквозь песок. Он привалился к камину, чуть не столкнув Будду на пол, и весь обмяк, словно подстреленный кинобандит. Интересно знать, есть на Огненной Земле свои Маргарет и Уэлчи?

Несколько минут спустя он оказался в ванной комнате. Уэлч оставил после себя кайму грязной мыльной пены по краям ванны и запотевшее зеркало. Немного подумав, Диксон начертил пальцем на запотевшем стекле: «Нед Уэлч слюнявый дурак, лицо, как поросячья задница». Затем протер зеркало полотенцем и взглянул на свое отражение. Выглядел он не так уж плохо. Во всяком случае, чувствовал он себя не в пример хуже. Однако волосы на макушке продолжали торчать, как яростно ни приглаживал он их мокрой щеткой для ногтей. Он хотел было употребить вместо бриолина мыло, но раздумал, потому что уже не раз превращал таким способом волосы на затылке и над ушами в некое подобие утиных перьев. Сегодня очки более чем обычно делали его пучеглазым, как лягушка. А в общем, вид у него был, как всегда, здоровый и – так ему казалось – честный и добрый. Приходилось этим удовольствоваться.

Он уже готов был проскользнуть вниз к телефону, но, возвратившись в спальню, решил еще раз осмотреть повреждения, нанесенные постельным принадлежностям. Что-то было не так, чего-то не хватало, но он никак не мог понять – чего. Он прошел в ванную комнату, запер дверь в коридор, снова вооружился бритвенным лезвием и снова принялся обрабатывать края дыр. Но на этот раз он делал надрезы, насечки и небольшие зубчатые выемки так, чтобы образовались лохмы. Затем, держа лезвие под прямым углом к краю дыры, стал скрести им по материи, стараясь как можно сильнее растрепать край. Потом отступил на шаг, окинул взглядом свою работу и решил, что так стало значительно лучше. Катастрофа, постигшая постельные принадлежности, теперь уже мало походила на дело рук человеческих. На первый взгляд могло показаться, что тут основательно потрудилась целая колония моли или свирепствовал какой-то грибок. Покончив с этим, Диксон повернул ковер так, что выбритое место хотя и не было совсем скрыто креслом, все же находилось к нему поближе.

Диксон уже прикидывал, не снести ли тумбочку вниз, чтобы на обратном пути выкинуть ее из окна автобуса, но в эту минуту до его ушей донеслось знакомое пение. Оно звучало так, словно певец мотал на ходу головой от удовольствия. Звуки росли, ширились, как грозное предчувствие. И вот дверь ванной комнаты начала сотрясаться, а ручка вертеться и греметь. Пение оборвалось, но тряска и грохот по-прежнему продолжались, и к ним присоединились пинки ногой, сменившиеся затем глухими толчками – словно кто-то пытался высадить дверь плечом. Уэлч, должно быть, никак не ожидал, что ванная комната может быть занята, раз ему понадобилось в нее вернуться. (Зачем, кстати, могло это ему понадобиться?) Да и теперь возможность такого осложнения, по-видимому, не умещалась в его сознании. Перепробовав различные способы взамен бесплодного сотрясания дверной ручки, он снова возвратился к первоначальному способу – бесплодному сотрясанию дверной ручки. Затем отбушевал еще один, последний шквал ударов и пинков, послышались удаляющиеся шаги, и где-то хлопнула дверь.

Со слезами бессильной ярости на глазах Диксон вышел из спальни, нечаянно раздавив по дороге бакелитовую кружку, которая неизвестно каким образом попалась ему под ноги. Спустившись вниз в прихожую, он поглядел на часы – было двадцать минут девятого – и направился в гостиную, к телефону. Спасибо еще, что Аткинсон по воскресеньям отправляется за газетами и встает рано. Успеть бы только его поймать. Диксон взял трубку. Затем в течение двадцати пяти минут все его усилия были направлены на то, чтобы как-то дать выход обуревавшим его чувствам, не повредив разламывающейся от боли голове. В телефонной трубке что-то жужжало и шелестело, словно в прижатой к уху морской раковине. Пока Диксон, сидя на обитом кожей подлокотнике кресла, безмолвно изрыгал проклятия, весь дом, казалось, внезапно пришел в движение. Кто-то начал расхаживать по комнате у него над головой, кто-то спустился по лестнице и прошел в столовую, кто-то отворил дверь в конце коридора и тоже прошел в столовую, где-то вдалеке загудел пылесос, где-то открыли кран и потекла вода, где-то хлопнула дверь и чей-то голос позвал кого-то. Когда весь этот шум принял такие размеры, словно за дверью гостиной собралась небольшая толпа, Диксон повесил трубку и встал. Поясница у него ныла от неудобной позы, рука – от бесконечного постукивания по рычагу аппарата.

Завтрак в доме Уэлчей, как и самый их образ мыслей, переносил вас в иную эпоху. Горячая еда стояла на буфете в старомодных кастрюлях-грелках, название которых Диксон даже не сразу вспомнил. Разнообразие блюд и их количество напоминали о том, что профессорское жалованье мистера Уэлча основательно подкрепляется недурным личным состоянием его супруги. Диксон никогда не мог понять, каким образом Уэлч ухитрился подцепить богатую невесту. Объяснить это какими-то его достоинствами, действительными или вымышленными, едва ли было возможно, а причуды его характера не оставляли места для алчности. Должно быть, старикан, когда был помоложе, обладал тем, что он теперь начисто утратил, – кое-каким обаянием. Несмотря на отчаянную головную боль и не менее отчаянную досаду, Диксон все же почувствовал себя счастливее, когда постарался вообразить, какие произведения кулинарного искусства послужат сегодня наглядным доказательством благоденствия Уэлчей. Направляясь в столовую, он уже почти забыл и об одеялах, и о ковре, и о Маргарет.

В столовой не было никого, кроме приятельницы Бертрана. Она сидела за столом перед полной с верхом тарелкой еды. Диксон пожелал ей доброго утра.

– Доброе утро. – Она сказала это просто, без неприязни.

Диксон тотчас решил избрать грубоватую – «люблю резать напрямик» – манеру обращения, которой всего удобнее замаскировать любую намеренную грубость, уже совершенную или предполагаемую. Приятель его отца, ювелир, пользуясь этим незамысловатым способом, ухитрялся в течение пятнадцати лет, которые Диксон был с ним знаком, безнаказанно говорить людям одни только гадости, и все сходило ему с рук. Намеренно подчеркивая свой северный акцент, Диксон сказал:

– Боюсь, я вам вчера немного нахамил.

Она быстро вскинула голову, и он с горечью отметил про себя, какая у нее красивая шея.

– О… это… Забудьте. Я тоже показала себя не с лучшей стороны.

– Мне очень приятно, что вы не обиделись, – сказал он и тут же припомнил, что уже употребил однажды эту фразу в разговоре с ней. – Во всяком случае, я был не слишком любезен.

– Пустое, забудем об этом, хорошо?

– С радостью. Спасибо.

Наступило молчание, во время которого Диксон с некоторым удивлением отметил про себя, как много и как быстро она ест. Гора омлета с грудинкой и помидорами, обильно политая соусом, заметно уменьшалась. Пока Диксон молча наблюдал за девушкой, она снова подлила себе на тарелку жирной красной подливки из стоявшего на буфете соусника и, перехватив его исполненный любопытства взгляд, сказала, подняв брови:

– Я очень люблю этот соус. Надеюсь, возражений нет?

Однако это прозвучало не очень уверенно, и Диксону показалось даже, что она слегка покраснела.

– Ешьте на здоровье, – добродушно сказал он. – Я сам люблю эту штуку. – Он отодвинул от себя тарелку с корнфлексом, потому что привкус солода был ему неприятен. Созерцание омлета с грудинкой и помидорами убедило его, что с завтраком спешить не следует. Когда он садился за стол, в пищеводе у него появилось такое ощущение, словно его зажали в тиски. Он налил себе чашку черного кофе, выпил ее и налил еще.

– А вы разве не хотите чего-нибудь поесть? – спросила девушка.

– Нет, пока не хочется.

– Что с вами такое? Плохо себя чувствуете?

– Да, не очень хорошо, признаться. Голова что-то побаливает.

– А, так вы все-таки ходили в пивную, как сообщил нам этот… как его зовут…

– Джонс, – сказал Диксон, стараясь вложить в это слово все, что он думал об этом человеке. – Да, правильно, я был в пивной.

– И, кажется, много выпили? – Она так заинтересовалась этим, что перестала есть и замерла, зажав в одной руке нож, в другой – вилку. Диксон заметил, что кончики пальцев у нее совсем квадратные, а ногти обрезаны очень коротко.

– Да кто его знает. Наверно, – ответил он.

– Сколько же?

– Ну, я никогда не считаю. Это вредная привычка.

– Пожалуй. А все же, сколько вы выпили? Примерно.

– Ну… кружек семь-восемь.

– Пива?

– А чего же еще? Разве не видно, что спиртные напитки мне не по карману?

– Восемь пинт пива?

– Ну да. – Он усмехнулся, думая про себя, что она, в общем, славная девчонка и что голубоватые белки придают ей какой-то необыкновенно здоровый вид. Однако он тут же отказался от своего умозаключения, а дальнейшее перестало его интересовать, когда она сказала:

– Ну, если вы так много пьете, вполне естественно, что вам нездоровится на следующий день. – И она выпрямилась на стуле, совсем как гувернантка.

Диксону снова припомнилось, как грубиян ювелир укорял его отца за «благочопорность», потому что тот вплоть до самой войны никогда не выходил из дома без белого крахмального воротничка.

Это резвое словообразование весьма точно выражало то, что не нравилось Диксону в Кристине. Он сказал довольно холодно:

– Вы правы, правы, как никто. – Выражение это Диксон подхватил у Кэрол Голдсмит, и, подумав о ней – впервые за это утро, – он вспомнил о поцелуе, свидетелем которого был накануне вечером. Внезапно его осенило, что все это имеет отношение не только к Голдсмиту, но и к этой девушке. Впрочем, она, по-видимому, сумеет постоять за себя.

– Все вчера недоумевали, куда вы исчезли, – сказала она.

– Могу себе представить. Скажите, а как отнесся к этому мистер Уэлч?

– К чему? Когда узнал, что вы отправились в пивную?

– Ну да. Он был рассержен или не очень?

– Представления не имею. – Почувствовав, вероятно, что это прозвучало несколько резко, она добавила: – Я ведь его совсем не знаю, и поэтому мне трудно судить. По-моему, это как-то прошло мимо него, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Диксон отлично понимал и почувствовал вдруг, что может, пожалуй, теперь рискнуть отведать омлета с грудинкой и помидорами. Направляясь к буфету, он сказал:

– Это хорошо, должен признаться. Пожалуй, надо будет все же принести ему извинения.

– Неплохая мысль, мне кажется.

Она сказала это таким тоном, что он отвернулся к буфету и, слегка ссутулив плечи, скорчил одну из своих излюбленных гримас – лицо китайского мандарина. Эта девушка и ее приятель вызывали в нем такую антипатию, что он не мог понять, как они-то терпят друг друга. Тут он вспомнил про одеяло и ковер. Ну не дурак ли он! Как можно было все так бросить! Необходимо что-то предпринять. Надо подняться наверх и поглядеть на них еще разок – может быть, при виде их его осенит вдохновение.

– Черт! – машинально произнес он вслух. – Черт возьми… – И, опомнившись, добавил: – Боюсь, мне надо бежать.

– Как, вы уже спешите домой?

– Нет, я пока еще не уезжаю… Я хотел сказать… Мне надо подняться наверх. – Чувствуя, что все это звучит довольно глупо, он добавил в полном отчаянии, все еще держа в руке крышку от кастрюли: – Мне надо кое-что поправить в моей комнате… – Он взглянул на нее и увидел, что ее глаза расширились. – У меня ночью был пожар.

– Вы устроили пожар у себя в спальне?

– Ничего я не устраивал – случайно поджег сигаретой. Само собой как-то загорелось.

Выражение ее лица снова изменилось.

– У вас был пожар в вашей спальне?

– Да нет, только в постели. Она загорелась от сигареты.

– Вы подожгли постель?

– Ну да.

– Подожгли сигаретой? Нечаянно? А почему вы ее не потушили?

– Я спал. И узнал о том, что произошло, только утром, когда проснулся.

– Так вы, верно… И неужели вас не обожгло? Он накрыл наконец кастрюлю крышкой.

– Нет как будто бы.

– Хорошо хоть так. – Она поглядела на него, крепко сжав губы, и вдруг расхохоталась, но совсем не так, как смеялась накануне вечером. Диксон подумал, что сейчас ее смех звучит далеко не столь музыкально. Светлая прядка упала на лоб, отделившись от тщательно приглаженных волос, и девушка тотчас водворила ее на место.

– Что же вы теперь собираетесь делать?

– Еще сам не знаю. Но что-то сделать надо.

– Да, вполне с вами согласна. И времени терять нельзя – скоро горничная начнет убирать комнаты.

– Я знаю. Но что же сделать?

– А много сгорело?

– Довольно много. Одеяло прожжено насквозь, и дыры порядочные.

– М-да… Видите ли, трудно что-нибудь посоветовать, не поглядев. Если вы… Да нет, это не поможет.

– Послушайте, а если бы вы поднялись наверх и…

– И поглядела сама?

– Да. Это вас не затруднит?

Она снова выпрямилась на стуле и задумалась.

– Хорошо. Только, конечно, я ничего не обещаю.

– Разумеется. – Он радостно припомнил вдруг, что несколько сигарет все-таки уцелело от огня. – Я очень вам благодарен.

Они уже направлялись к двери, когда она сказала:

– Но вы же не позавтракали.

– Что делать! Теперь уже некогда.

– Я бы на вашем месте все-таки поела. Второй завтрак здесь бывает довольно скуден.

– Да я и не собираюсь его дожидаться… То есть теперь уж нет времени… Обождите минутку. – Он бросился назад к буфету, схватил скользкое печеное яйцо и засунул его в рот целиком. Она бесстрастно наблюдала за ним, скрестив руки на груди, на лице ее ничего не отразилось. Бешено работая челюстями, он прихватил еще кусок грудинки, сложил его несколько раз, тоже сунул в рот и жестом показал, что готов. Волна тошноты поднялась и подкатила к горлу.

Следуя за Кристиной, он прошел через прихожую и поднялся по лестнице. Откуда-то издалека долетали окариноподобные звуки флажолета, исполняющего худосочную мелодию. По-видимому, Уэлч завтракал у себя в комнате. С чувством огромного облегчения Диксон убедился, что дверь ванной комнаты не заперта.

Девушка остановилась и строго на него взглянула.

– Для чего это мы сюда направляемся?

– А моя спальня за ванной.

– Вот что! Какое странное расположение комнат.

– Наверное, эту часть дома распланировал сам Уэлч. Так ведь удобнее, чем наоборот – сначала спальня, а потом ванная.

– Да, вероятно. Ого! Вы вчера действительно хватили лишнего. – Она уже прошла вперед и стояла, разглядывая и ощупывая простыни и одеяла, словно материи, разложенные для продажи на прилавке. – Но эти дыры совсем не похожи на прожженные. Кажется, что их прорезали чем-то острым.

– Видите ли, я… Я обрезал обожженные края бритвой. Мне казалось, что так будет выглядеть как-то лучше.

– Почему же?

– Трудно объяснить. Мне просто казалось, что так лучше.

– М-да. И все это натворила одна сигарета?

– Ну, этого я не знаю. Вероятно, одна.

– Да, вы в самом деле совсем… и тумбочка тоже! И ковер! Вы знаете, я думаю, что мне не следовало бы ввязываться в это дело. – Внезапно она широко улыбнулась, отчего лицо ее стало уже неправдоподобно здоровым, и оказалось, что передние зубы у нее не совсем правильной формы. Этот дефект почему-то совсем лишил Диксона душевного спокойствия, и он решил, что надо бросить замечать в ней то одно, то другое. В ту же минуту она выпрямилась и задумчиво сжала губы.

– Мне кажется, самое лучшее перестелить сейчас постель так, чтобы убрать все это вниз. Одеяло, которое только чуть-чуть порыжело, можно постелить сверху. С обратной стороны оно, вероятно, совсем не пострадало. Ну как? Жаль, что здесь нет еще и пухового одеяла…

– Да, пожалуй, это неплохо придумано. Но ведь когда станут перестилать постель, все обнаружится.

– Да, конечно, но, думаю, никому в голову не придет, что это от сигареты, особенно после ваших упражнений с бритвой. И притом никто ведь не сует голову под одеяло, чтобы покурить, не так ли?

– Да, конечно, это верно. Так за дело.

Пока он отодвигал кровать от стены, Кристина стояла, скрестив на груди руки, и наблюдала за ним. Затем они вместе принялись перестилать постель. Шум пылесоса раздавался теперь где-то совсем близко – он заглушал даже звуки флажолета. Когда они вместе перестилали постель, Диксон вопреки недавно принятому решению разглядывал девушку и, к великой своей досаде, убедился, что она еще красивее, чем ему казалось. Он почувствовал, что ему нестерпимо хочется скорчить гримасу, которую он корчил, когда Уэлч наваливал на него какое-нибудь новое поручение с целью испытать его способности, или когда на горизонте появлялся Мичи, или когда на память ему приходила миссис Уэлч, или когда Бизли передавал ему очередное высказывание Джонса. Словом, ему страшно захотелось сделать гримасу, надуть щеки и с силой выдохнуть из себя воздух – весь, весь воздух, и с такой силой, чтобы заглушить в себе сумятицу чувств, которую эта девушка пробуждала в нем: негодование, печаль, досаду, раздражение и холодную злобу – все аллотропы боли. Девушка была вдвойне виновата перед ним: во-первых, тем, что казалась такой привлекательной, во-вторых, тем, что, будучи такой привлекательной, маячила у него перед глазами. Когда ему доводилось видеть кого-нибудь из современных цариц Савских – итальянских киноактрис, жен миллионеров, премированных красавиц, – с этим он справлялся легко. Более того, ему даже нравилось глядеть на них. Но то было совсем другое, а на эту ему бы лучше не глядеть вовсе. Он читал, вспомнилось ему, что кто-то, считавший себя знатоком в вопросах любви, не то Платон, не то Рильке, кажется, сказал, что любовь – чувство совершенно отличное не только по силе, но и по самой сути от обычного чувственного влечения. Значит, чувство, которое девушки вроде Кристины пробуждают в нем, – любовь? Да, во всяком случае, другого чувства, которое он мог бы так назвать, ему не только не приходилось испытывать, но он даже не представлял себе его. Но против этого, если не считать довольно сомнительной поддержки Платона (или Рильке), – весь опыт, накопленный человечеством в этой области. Хорошо, но что же это за чувство, если не любовь? Оно не похоже на желание.

Когда, кончив подтыкать одеяло, они стояли рядом возле кровати, он с трудом удержался, чтобы не положить руку на ее высокую крепкую грудь, и в то же время этот жест представлялся ему столь же естественным, само собой разумеющимся, как если бы он протянул руку и взял большой сочный персик из вазы с фруктами. Нет, что бы это ни было и как бы оно ни называлось, только он ничего не мог с собой поделать.

– Ну вот, теперь, мне кажется, все в порядке, – сказала девушка. – Кто не знает, ни за что не догадается, что там внизу, верно?

– Конечно, и большое вам спасибо за помощь.

– Пустяки. А что вы намерены сделать с тумбочкой?

– Я уже думал об этом. В конце коридора есть маленький чуланчик со всяким хламом. Там полным-полно ломаной мебели, заплесневелых книг и прочей ерунды. Меня посылали туда вчера за нотным пюпитром – так он, кажется, называется? В этом чулане найдется местечко и для тумбочки – за старой французской ширмой, на которой намалеваны какие-то придворные маркизы, ну вы знаете – в широкополых шляпах и с банджо. Если бы вы могли выглянуть в коридор – посмотреть, свободен ли путь, я бы сейчас, не откладывая, оттащил ее туда.

– Идет. Блестящая мысль. Если спрятать эту тумбочку, никому и в голову не придет, что дыры прожжены сигаретой. Подумают, что вы порвали простыню, потому что вас мучил кошмар.

– Ничего себе кошмар – пробуравить ногами простыню и одеяло!

Она взглянула на него, полуоткрыв рот, затем начала смеяться. Смеясь, она присела на край постели, но тут же вскочила, и так поспешно, словно постель снова начата тлеть. Диксон тоже рассмеялся – не потому, что ему было весело, а потому, что он был признателен Кристине за ее смех. Они оба все еще продолжали смеяться, когда она, выглянув из ванной комнаты в коридор, поманила его за собой. Он схватил тумбочку и выбежал на площадку. И в эту минуту Маргарет внезапно распахнула дверь своей комнаты и увидела их.

– Что вы тут вытворяете, Джеймс? – спросила она.

 

Глава VII

– Мы только… Я только… Я хотел только отнести куда-нибудь эту тумбочку, – сказал Диксон, переводя взгляд с Кристины на Маргарет.

Кристина громко прыснула, не справившись с душившим ее хохотом. Маргарет спросила:

– Что это еще за бред?

– Это не бред, Маргарет, поверьте мне. Я…

– С разрешения всех присутствующих, – перебила его Кристина, – я бы предложила покончить сначала с тумбочкой, а потом уже объяснять, отчего да почему.

– Правильно, – сказал Диксон и, вобрав голову в плечи, ринулся дальше по коридору. В чулане он отшвырнул в сторону старую мишень для стрельбы из лука, успев скорчить ей гримасу – «лицо умалишенного крестьянина» (можно себе представить, свидетелем какой бездонной глупости была эта штука в свое время!), и запихнул тумбочку за ширму. Затем схватил валявшийся тут же кусок ветхого шелкового покрывала и накинул его на тумбочку. Поверх этой импровизированной скатерти он положил две фехтовальные рапиры, какую-то книжку под названием «Испанский урок» и, наконец, игрушечный комодик, набитый, без сомнения, различными сувенирами вроде морских раковин и детских локонов. В довершение всего он прислонил к пирамиде старый треножник, вероятно, предназначавшийся для какого-нибудь фотографического или астрономического баловства. Затем, отступив на шаг и окинув взглядом все сооружение, он нашел, что оно выглядит превосходно: никто не усомнился бы в том, что все эти предметы провели здесь не один десяток лет в таком тесном соседстве. На мгновение Диксон закрыл глаза, улыбнулся и тут же возвратился к будничной действительности.

Маргарет ждала его в дверях своей спальни. Один уголок ее рта был чуть-чуть опущен – кривая усмешка, столь хорошо знакомая ему. Кристина Кэллегэн исчезла.

– Так что же все это значит, Джеймс?

Он притворил за собой дверь и принялся объяснять. И пока он говорил – и устроенный им пожар, и меры, принятые, чтобы скрыть его последствия, впервые предстали ему в смешном виде. Уж, конечно, Маргарет, большая любительница такого рода историй, найдет случившееся смешным, тем более что сама она никак в этом не замешана. Примерно такие соображения он и высказал, заканчивая свое повествование.

Но Маргарет все с той же кривой усмешкой возразила:

– Да, я вижу, что вы и та особа очень веселились.

– А почему бы и нет?

– Сделайте одолжение. И вообще, при чем здесь я? Просто мне все это кажется довольно ребячливым и глупым, больше ничего.

Сделав над собой усилие, он сказал:

– Послушайте, Маргарет, я понимаю, как вам все это представляется. Но поймите и вы: ведь дело в том, что я не хотел сжечь эти проклятые одеяла. А раз уж так получилось, нужно было что-то предпринять, верно?

– А пойти к миссис Уэлч и извиниться вы, разумеется, никак не могли?

– Разумеется. Разумеется, не мог. Я вылетел бы из университета в одну секунду. – Он достал две сигареты, закурил и предложил Маргарет, стараясь припомнить, советовала ли приятельница Бертрана пойти и покаяться во всем миссис Уэлч. «Нет, кажется, не советовала», – подумал он и удивился.

– Вы еще быстрее вылетите из университета, если только миссис Уэлч обнаружит эту тумбочку в чулане.

– Никогда она ее не обнаружит, – сказал он запальчиво, принимаясь шагать из угла в угол.

– А как же одеяла? Вы говорите, что Кристина Кэллегэн посоветовала вам перестлать постель?

– Ну и что? При чем здесь одеяла?

– Вы, кажется, теперь поладили с ней куда лучше, чем вчера вечером.

– Да. Ведь это хорошо, правда?

– Между прочим, я считаю, что она была чудовищно груба сейчас.

– Как это так?

– Ввязалась в наш разговор и приказала вам, как мальчишке, убрать тумбочку.

Удивленный тем, что его самостоятельность взята под сомнение, Диксон сказал:

– Вы все это выдумали, Маргарет. Она была абсолютно права – кто-нибудь из Уэлчей мог в любую минуту нагрянуть сюда. И уж если кто ввязался в разговор, так это вы, а не она. – Еще не договорив до конца, он уже пожалел об этих словах.

Маргарет смотрела на него во все глаза, рот ее приоткрылся. Затем она резко отвернулась.

– Очень сожалею. Больше никогда не буду «ввязываться в ваши разговоры».

– Послушайте, Маргарет, вы же знаете, что я совсем не то хотел сказать. Не глупите. Я ведь только…

Повысив голос и с видимым усилием сохраняя самообладание, она сказала:

– Пожалуйста, уходите.

Диксон попытался прогнать неотвязную мысль о том, что Маргарет совсем не плохо справляется с ролью да и поставлена сцена недурно, но у него ничего не вышло, и он рассердился на себя. Стараясь, чтобы его слова звучали как можно убедительнее и прочувствованнее, он произнес:

– Вы не должны гак к этому относиться. Я сказал страшную, чудовищную глупость, признаю. Но я ведь не в том смысле сказал, что вы ввязались в разговор, совсем не в том… Вы сами понимаете…

– О, я очень хорошо вас понимаю, Джеймс. Отлично понимаю. – На этот раз голос се звучал ровно, бесцветно.

На Маргарет был яркий утренний туалет с некоторой претензией на артистичность: пестрая блуза, юбка с гофрированным подолом и очень большим нашивным карманом, туфли без каблуков и деревянные бусы. Серовато-голубой дымок сигареты вился в солнечном луче над ее обнаженным плечом. Диксон подошел к ней ближе и заметил, что она только что вымыла и Уложила волосы. Тусклые сухие завитки плотно прилегали к затылку. Совершенно неожиданно в этих завитках ему почудилось что-то бесконечно женственное – куда более женственное, чем светлый, коротко подстриженный и словно лакированный затылок Кристины Кэллегэн. «Бедняжка Маргарет», – подумал он и участливо, как ему казалось, положил руку ей на плечо.

Но она сбросила его руку прежде, чем он успел открыть рот, отошла к окну и заговорила таким тоном, что Диксон сразу понял: между ними происходит сцена, и развивается она крещендо.

– Убирайтесь вон! Как вы смеете? Перестаньте хватать меня руками. Что вы о себе возомнили? Вы даже не нашли нужным извиниться за вчерашний вечер. Вы вели себя отвратительно, позорно! Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что от вас разило пивом, как из бочки? Я никогда не давала вам ни малейшего повода… Почему вы вообразили, что можете безнаказанно все себе позволять? За кого, черт побери, вы меня принимаете? И ведь вы знали, что пришлось мне пережить, да еще так недавно. Это непереносимо, абсолютно непереносимо. Я не желаю этого терпеть. Вы не могли не знать, что я чувствую.

Она продолжала говорить в таком же роде, а Диксон, как завороженный, не сводил с нее глаз. Он был искренне напуган, и испуг его с каждой минутой возрастал. Маргарет как-то странно вздрагивала всем телом, голова ее дергалась на худой длинной шее, и деревянные бусы подпрыгивали на пестром вороте блузы. Диксон поймал себя на мысли о том, что этот претенциозный утренний наряд находится в странном несоответствии с ее поведением. Те, кто так одевается, не должны придавать значения некоторым вещам и уж во всяком случае не должны реагировать на них столь бурно. Нельзя одеваться и вести себя так, словно ты женщина без предрассудков, а на самом деле только и думать что о приличиях. Но, с другой стороны, с Кэчпоулом это как будто ее не очень беспокоило. Нет, так рассуждать не годится. Очень скверно, что раздражение против Маргарет опять – в который уже раз! – заставило его забыть о главном: Маргарет истерична и только что перенесла тяжелый удар. Конечно, она, в сущности, права, хотя и не в том смысле, как ей это кажется. Он поступил скверно, он был нечуток и нетактичен. Теперь надо думать только о том, как бы ее умилостивить. Он с ожесточением отогнал неизвестно откуда взявшуюся мысль, что Маргарет, несмотря на все волнения и переживания, ни разу не повысила голос больше, чем следует.

– Еще вчера, только вчера я думала о том, как хорошо складываются наши отношения. Мне казалось – это что-то по-настоящему хорошее, ценное. Но то были глупые мысли, не гак ли? Я ошиблась, страшно ошиблась, я…

– Нет, вы теперь ошибаетесь, а тогда вы были правы, – перебил он. – Все это не может оборваться так просто. Люди ведь посложнее машин…

Он продолжал говорить в таком же духе, а она, как зачарованная, не сводила с него глаз. И, как ни странно, именно чудовищная пошлость его слов помогала ему выдерживать ее взгляд. Она стояла, скрестив ноги, слегка согнув левую в колене – ее излюбленная поза. Излюбленная, без сомнения, потому, что так ноги выглядели наиболее эффектно, а они у нее и в самом деле были хороши – лучшее, чем она могла похвалиться. Когда она слегка повернула голову, солнечный луч ударил в стекло ее очков и Диксон перестал видеть, куда направлен ее взгляд. В этом ослепительно-безглазом лице было что-то жуткое, и Диксону стало не по себе, но он мужественно продолжал идти к намеченной цели – к милостивому прощению или очередному признанию, которое положит конец этой ссоре и даст ему передышку на тяжком пути все большего и большего бесчестья. «Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…»

Сначала Маргарет была и разгневана, и непреклонна, и неумолима. Затем просто разгневана. Затем угрюма и лаконична.

– Ах, Джеймс, – сказала она наконец, приглаживая волосы тыльной стороной руки. – Давайте прекратим все это. Я устала, смертельно устала и больше не могу. Я хочу лечь. Я почти не сомкнула глаз прошлую ночь. Мне нужно только одно – чтобы меня оставили в покое. Постарайтесь это понять.

– Но вы же не завтракали?

– Я не хочу есть. К тому же завтрак уже кончился. Я не хочу никого видеть, не хочу ни с кем говорить. – Она устало опустилась на кровать и закрыла глаза. – Пожалуйста, оставьте меня одну.

– А вам не будет плохо?

– Ах, нет, нет, – сказала она с глубоким вздохом. – Пожалуйста, уходите.

– Не забудьте того, что я вам сказал.

Ответа не последовало. Он тихонько вышел из ее спальни и прошел к себе в комнату. Там он прилег на постель, закурил сигарету и принялся – без особого толка, впрочем – размышлять над событиями последнего часа. Маргарет ему почти тотчас удалось выбросить из головы. Все это было очень сложно, но в конце концов это всегда было сложно. Ему было противно вспоминать о том, что она наговорила ему, и о том, что он наговорил ей. Но так оно и должно было быть. Зато эта Кэллегэн молодец, хотя по временам и напускает на себя что-то. А какие разумные и практичные она давала советы! Это, так же как ее безудержный смех, доказывало, что она не так чопорна, как показалось ему с первого взгляда. Он припомнил с тревогой пугающую нежность ее кожи, раздражающую ясность карих глаз и чрезмерную белизну чуточку неровных зубов. Но тут же ободрился: девушка, которая дружит с Бертраном, не может не быть скверной и испорченной в душе. Да, Бертран… С ним надо либо помириться, либо держаться от него подальше. И последнее, конечно, лучше – заодно он держался бы подальше и от Маргарет. Если Аткинсон позвонит без опоздания, не пройдет и часа, как его уже не будет в этом доме.

Он погасил окурок сигареты в пепельнице, употребив на эту процедуру не менее тридцати секунд, затем встал и побрился.

Тут чьи-то громкие вопли: «Диксон! Диксон!» – заставили его выскочить на лестницу и рявкнуть во всю мочь:

– Что?

– К телефону! Диксон! Диксон! К телефону!

В гостиной сидел Бертран со своими родителями и приятельницей. Он мотнул большой головой в сторону телефона и снова обернулся к отцу, который, поникнув в кресле, как сломанный робот, размеренно бубнил:

– В детском искусстве, видите ли, есть то, что мы называем непосредственностью восприятия. Дети мыслят образами, и мир открывается их взорам не в том виде, в каком его привыкли воспринимать взрослые. И это… это…

– Это вы, Джим? – прозвучал ехидный голос Аткинсона. – Как дела в вашем балагане?

– Лучше, раз вы позвонили, Билл.

Пока Аткинсон с неожиданной словоохотливостью описывал происшествие, о котором вычитал в газете, просил помочь ему разгадать какое-то слово в кроссворде и давал невыполнимые советы, как лучше развлекать профессорских гостей, Диксон наблюдал за Кристиной Кэллегэн, слушавшей Бертрана, который начал рассуждать об искусстве. Она сидела на стуле очень прямо, чинно поджав губы. На ней были – Диксон только сейчас это заметил – та же самая блузка и та же юбка, что накануне. От нее так и веяло благовоспитанностью, и, однако, она не придала значения прожженным одеялам и испорченной тумбочке, а Маргарет – придала. И эта девушка не обращает внимания, когда при ней хватают печеные яйца руками прямо с блюда. Непонятно.

Слегка повысив голос, Диксон сказал:

– Хорошо, Билл, большое вам спасибо, что позвонили. Извинитесь за меня перед родителями и скажите им, что я постараюсь возвратиться как можно быстрей.

– Не забудьте передать от моего имени Джонсу, что я советую ему засунуть его гобой в…

– Постараюсь. До свидания.

– Это-то и есть самое главное в мексиканском искусстве, Кристина, – говорил Бертран. – Примитивная техника не имеет никакой ценности сама по себе. Это же ясно и понятно.

– Да, конечно, я понимаю, – сказала она.

– Боюсь, что я должен покинуть вас, миссис Уэлч, – начал Диксон. – Мне позвонили…

Все обернулись к нему: Бертран нетерпеливо, миссис Уэлч с недовольным, осуждающим видом, Уэлч с недоумением, приятельница Бертрана – без всякого интереса.

Прежде чем Диксон успел что-либо объяснить, в дверях появилась Маргарет в сопровождении Джонса. После такого полного упадка сил она оправилась на диво быстро. Уж не Джонс ли помог ей восстановить силы?

– O-o-o, – произнесла Маргарет. Это была ее обычная манера приветствия, если в комнате находилось более двух человек. Протяжная, нисходящая гамма, произносимая на выдохе. – Приветствую всех.

В ответ на это присутствующие пришли в движение. Уэлч и Бертран заговорили одновременно, миссис Уэлч быстро перевела взгляд с Диксона на Маргарет. Зеленовато-желтое, как сыворотка, лицо Джонса все еще маячило в дверях. Когда Уэлч, продолжая что-то говорить, поднялся, подагрически согнув поясницу, навстречу Джонсу, Диксон, чувствуя, что возможность обратить на себя внимание ускользает от него, шагнул вперед. Он слышал, как Уэлч произнес что-то вроде «бас профундо». Диксон кашлянул и сказал громко и неожиданно для себя хрипло:

– Боюсь, что я должен вас покинуть. Ко мне совершенно неожиданно приехали родители.

Он замолчал, ожидая услышать протесты и сожаления, и, когда ни того ни другого не последовало, поспешно прибавил:

– Благодарю вас, миссис Уэлч, за гостеприимство. Я получил огромное удовольствие. А теперь, боюсь, мне все-таки пора. Счастливо оставаться всем.

И стараясь не встречаться глазами с Маргарет, он в полной тишине прошествовал через всю гостиную и скрылся за дверью. Похмелье с него как рукой сняло – осталось только совершенно непереносимое ощущение, что вот сейчас, сию минуту он должен умереть или сойти с ума. Джонс осклабился, когда Диксон проходил мимо.

 

Глава VIII

– Э, Диксон, можно вас на два слова?

Такое начало всегда чрезвычайно пугало Диксона. Так обычно обращался к нему его сержант, старый кадровый служака со старомодными замашками, считавший, что капрала следует сначала отвести подальше от рядовых, а потом уже обрушить на него за какую-нибудь безобидную оплошность отнюдь не два слова, а целые ушаты угроз и брани. Уэлч употребляет этот зачин в качестве короткого вступления maestoso allegro con fuoco своего неудовольствия по поводу какого-нибудь нового промаха Диксона, неутомимо продолжавшего создавать о себе дурное впечатление. В лучшем случае это означало, что Уэлч возложит на него какую-либо новую задачу в целях выявления его ценности для факультета. Мичи тоже не раз пользовался этим сакраментальным словосочетанием, прежде чем выразить желание побеседовать о средневековой жизни и культуре и задать кое-какие вопросы. На этот раз призыв исходил от Уэлча, который внезапно возник на пороге маленького кабинета, отведенного Диксону и Голдсмиту. Правда, за этим призывом могло последовать все что угодно: Уэлч хочет похвалить его за то, что он так хорошо составил примечания к материалам, собранным Уэлчем для своей книги, хочет предложить ему постоянное место на кафедре средних веков, хочет пригласить его на тайную оргию… И тем не менее всем своим существом Диксон предчувствовал какую-то неприятность. Он ощущал ее с такой силой, что от страха у него комок подступил к горлу.

– Да, разумеется, профессор. – Направляясь следом за Уэлчем в соседнюю комнату и стараясь угадать, пойдет ли речь о прожженных одеялах, или об его увольнении, или об одеялах и об увольнении разом, Диксон беззвучно бормотал все ругательства, какие только приходили ему на ум, бормотал, так сказать, авансом, чтобы уже в начале беседы иметь некоторое преимущество. Он шагал твердо, громко топая, отчасти для того, чтобы поддержать в себе мужество, отчасти чтобы заглушить то, что он бормотал, а отчасти потому, что он еще не успел покурить в это утро.

Уэлч сел за свой необоснованно заваленный бумагами стол.

– Да… м-м-м… Диксон…

– Да, профессор?

– Я хотел… Насчет вашей статьи.

Невзирая на удивительную нечленораздельность своей речи, Уэлч всегда без обиняков подходил прямо к делу, если ему нужно было кого-нибудь отчитать. Поэтому такое начало до некоторой степени вселяло бодрость. Диксон повторил осторожно:

– Да?

– Я беседовал на днях с одним моим старинным другом из Южного Уэльса. Он занимает кафедру в университете в Абсрто. Его зовут Этро Хейнс. Вам, вероятно, известен его труд о средневековой…

– О да, конечно, – произнес Диксон уже с некоторым облегчением, но все еще с опаской. Он хотел, чтобы это прозвучало почтительно и с достаточным воодушевлением, не создавая вместе с тем впечатления, что он знает эту книгу от корки до корки. Вдруг еще Уэлч вздумает потребовать от него, чтобы он вкратце изложил ему ее содержание.

– Конечно, проблемы, которые стоят перед ними, весьма отличны… от… от наших… На нашем факультете, в частности… Так вот, он говорил мне… По-видимому, первый курс… независимо от того, собираются ли студенты заниматься историей или нет, проходит известное… некоторое количество…

Диксон слушал его уже только краем уха – ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы не кивнуть невпопад. У него отлегло от сердца. Ничего особенно скверного, по-видимому, не произойдет, хотя совершенно неясно, какая существует связь между его статьей и неведомым Хейнсом. Пока что пропасть между этими двумя предметами лишь расширялась все более и более, а тем временем в голове у Диксона начинал складываться план, который, не успев еще окончательно оформиться, уже поверг его в ужас. Сейчас, воспользовавшись тем, что они остались с Уэлчем наедине, он поговорит с ним напрямик, заставит его открыть, решилась ли его судьба, а если ничего определенного еще не решено, заставит его сказать, когда это будет решено и от чего зависит, чтобы это было наконец решено. Ему надоел этот шантаж. Надеясь укрепить свое положение в университете, он вынужден рыться в публичной библиотеке, подбирая материал, который «может случайно пригодиться» для книги Уэлча по истории края. Должен «просматривать», то есть вычитывать самым тщательным образом гранки пространной статьи Уэлча для местного журнала. Должен был изъявить согласие отправиться на конференцию по народным танцам. (Благодарение небу, в конце концов обошлись без него!) Должен был присутствовать на этом нелепом музыкально-вокально-художественном вечере в прошлом месяце. Должен был, наконец, согласиться прочесть лекцию о «доброй старой Англии» – и это было значительно хуже всего остального. Семестр шел к концу, времени оставалось меньше месяца. Любым способом – штыком или пулеметом – ему необходимо выбить Уэлча из позиции, на которой тот так хорошо окопался, укрывшись за упорное молчание, не относящиеся к делу разговоры, недоуменно нахмуренные брови.

Неожиданно Диксон снова насторожился, услышав:

– Оказывается, этот Кэтон три-четыре года назад одновременно с Хейнсом добивался кафедры в Аберто. Хейнс, разумеется, не мог сообщить мне о нем особенно много, но, насколько я понял, Кэтон чуть было не занял кафедру вместо него. Однако выяснились кое-какие довольно темные обстоятельства. Пусть это останется между нами, Диксон, вы понимаете? Если не ошибаюсь, была обнаружена подделка диплома или что-то в этом роде – в общем, что-то довольно темное. Сейчас, конечно, в его журнале дела, быть может, ведутся вполне честно… я ничего не хочу сказать… быть может, там… дела ведутся вполне честно, но я подумал, что мне все же следует поставить вас об этом в известность, Диксон, чтобы вы могли принять меры, которые бы… которые вам… которые вы найдете нужными, если вы…

– Большое спасибо, профессор, вы очень добры, что предупредили меня. Пожалуй, мне следует написать ему и попросить…

– Вы еще не получили ответа на вашу просьбу сообщить нечто более определенное относительно срока публикации вашей статьи?

– Нет, ни слова.

– Ну, в гаком случае вы, конечно, должны еще раз написать ему, Диксон, и потребовать, чтобы он указал срок. Напишите, что другой журнал интересуется вашей статьей и что вам нужно в течение недели получить вполне определенный ответ. – Столь беглую речь, так же как и быстрый острый взгляд, сопровождавший ее, Уэлч держал про запас, специально для тех случаев, когда надо было кого-нибудь поучать.

– Да, конечно. Я так и сделаю.

– Напишите сегодня же, слышите, Диксон?

– Да, непременно.

– В конце концов это очень важно для вас, не так ли?

Диксон немедленно воспользовался возможностью, которой он так долго ждал.

– Разумеется, сэр. Я даже хотел поговорить с вами об этом.

Косматые брови Уэлча слегка опустились.

– О чем?

– Вы, несомненно, понимаете, профессор, что мое положение в университете последние месяцы внушает мне некоторое беспокойство.

– Вот как? – весело сказал Уэлч, и брови его возвратились в исходное положение.

– Мне бы хотелось знать, что меня ожидает?

– Что вас ожидает?

– Ну да, я… я хочу сказать… Боюсь, что я произвел не совсем благоприятное впечатление с самого начала, когда поступил сюда. Я действительно наделал много глупостей. И теперь, когда первый год моего пребывания здесь подходит к концу, я, естественно, немного тревожусь.

– Да, я знаю, что многие молодые люди не сразу осваиваются с работой на своей первой должности. В конце концов после войны мы должны были этого ожидать. Вам не приходилось встречаться с молодым Фолкнером? Он сейчас в Ноттингеме. Он преподавал у нас в тысяча девятьсот… – профессор сделал паузу, – в тысяча девятьсот сорок пятом. Так вот, ему довольно туго пришлось на войне, по разным, да, по самым разным причинам. Одно время, видите ли, он был на Востоке, в летных частях, а затем его перебросили на средиземноморский фронт. И когда он устроился здесь у нас, помню, говорил мне, как трудно ему было первое время перестроиться, привыкнуть воспринимать все по-иному и…

«Удержаться, чтобы не садануть тебя кулаком в нос», – подумал Диксон. Он молчал, выжидая, когда Уэлч сделает наконец паузу, затем сказал:

– Да, вдвойне трудно, конечно, когда не чувствуешь твердой почвы под ногами. Я знаю, что работал бы куда лучше, если бы мог чувствовать себя увереннее…

– Да, конечно, неуверенность очень вредит углубленной работе, я понимаю. И, конечно, когда стареешь, концентрировать свое внимание становится все труднее. Просто поразительно, как различные отвлечения, которые в молодые годы совершенно на вас не действуют, становятся абсолютно непреодолимыми, когда… когда… стареешь. Помнится, когда здесь строились новые химические лаборатории… я говорю – новые, но, конечно, теперь их едва ли можно назвать новыми… Так вот, в то время, о котором я рассказываю, это было еще за несколько лет до войны, здесь клали фундамент – кажется, это было на Пасху, – и бетономешалка или как это у них называется работала…

«Слышал Уэлч или нет, как я скрипнул зубами, – подумал Диксон. – Во всяком случае, если слышал, то не подал виду». Чувствуя себя боксером, каким-то чудом еще стоящим на ногах после десяти раундов неравного боя, Диксон сделал попытку вставить слово:

– Я бы чувствовал себя вполне счастливым, если бы самая большая забота свалилась у меня с плеч.

Голова Уэлча медленно поднималась на длинной шее, словно ствол устарелой гаубицы. Недоуменная морщина начинала быстро углубляться на его челе.

– Я не совсем понимаю…

– Мой испытательный срок, – громко сказал Диксон.

Морщина разгладилась.

– О! Вот что! Вы приняты сюда с двухлетним испытательным сроком, Диксон, а не с годичным. Это указано в вашем контракте. Два года.

– Да, я знаю, но это означает только, что я не могу быть зачислен на постоянную должность до истечения двух лет. Это не означает, что я не могу… что мне не могут предложить покинуть университет по истечении первого учебного года.

– Нет, нет, – сказал Уэлч мягко. – Нет. – Подтверждал ли он слова Диксона или отрицал их – понять было невозможно.

– Меня могут освободить от работы по окончании первого учебного года, не так ли, профессор? – быстро проговорил Диксон и судорожно прижался к спинке стула.

– Да… Да, я полагаю, что могут. – Голос Уэлча на этот раз звучал холодно, словно у него вынудили признание, к которому, хоть он и обязан был его сделать, ни один порядочный человек не стал бы его принуждать.

– Вот мне и хотелось бы знать: решено ли что-нибудь?

– Да, не сомневаюсь, – сказал Уэлч все тем же ледяным тоном.

Диксон ждал, что за этим последует, мысленно изобретая новые рожи. Он окинул взглядом маленький, уютный кабинет с хорошо подобранным ковром, рядами устаревших ученых трудов и папок с экзаменационными работами и личными делами многих поколений студентов, с плотно закрытыми окнами, выходившими на залитую солнцем стену физической лаборатории. Над головой Уэлча висело расписание лекций, вычерченное чернилами пяти различных цветов (по числу преподавателей исторического факультета) – вычерченное самим профессором. Диксон поглядел на расписание, и вдруг словно прорвало плотину: впервые за все время пребывания в университете он ощутил страшную, одуряющую, непреодолимую скуку, а вместе с ней и неизменных ее спутников – подлинную ненависть и злость. Если Уэлч еще секунд пять не произнесет ни слова, он сделает что-нибудь такое, после чего его без лишних слов в два счета вышвырнут отсюда. И это будет совсем не похоже на то, о чем он так часто мечтал, когда сидел в соседней комнате, притворяясь, что углублен в работу. Ему, например, уже не хотелось больше кратко, в письменной форме изложить на этом расписании (хорошенько сдобрив непристойностями) все, что он в действительности думает о профессоре истории, историческом факультете, истории средних веков, истории вообще и о Маргарет, и после этого вывесить расписание в окне к сведению всех проходящих мимо студентов и преподавателей. Не возникало у него сейчас и особого желания связать Уэлча, прикрутить его к креслу и бить по голове бутылкой до тех пор, пока он не признается, почему, не будучи французом, он дал своим сыновьям французские имена. Не хотелось ему и… Нет, он просто скажет, скажет очень медленно, спокойно, внятно – так, чтобы Уэлч получил полную возможность хорошенько вникнуть в смысл его слов: послушай, ты, старый навозный жук, почему ты, собственно, воображаешь, что можешь руководить историческим факультетом, хотя бы даже в таком задрипанном университете, как этот? Старый ты навозный жук! Ты слышишь меня, ты, старый навозный жук? А я тебе скажу, где твое настоящее место…

– Видите ли, все это далеко не так просто, как вам кажется, – неожиданно сказал Уэлч. – Все это довольно сложно, понимаете ли, Диксон. Тут приходится иметь в виду уйму всевозможных соображений.

– Конечно, я понимаю, профессор. Я просто хотел узнать, когда примерно это решение может быть принято. Если я должен оставить университет, было бы только справедливо известить меня об этом заблаговременно. – Говоря это, он чувствовал, как голова у него слегка трясется от ярости.

Взгляд Уэлча, порхнув два-три раза по лицу Диксона, опустился на свернутый в трубочку конверт, лежавший на письменном столе, и Уэлч промямлил:

– Да, видите ли… я…

Диксон сказал, еще немного повысив голос:

– Потому что я должен, как вы понимаете, начать подыскивать себе другое место. А большинство учебных заведений заполняют вакансии на будущий учебный год уже в июле, перед летними каникулами. Так что мне надо знать заранее.

В лице Уэлча, в его маленьких глазках начинало проглядывать страдание. Заметив, что и Уэлча можно чем-то пронять, Диксон сначала почувствовал удовлетворение. Затем, видя, как этому человеку трудно, должно быть, причинить боль другому, он испытал легкий укор совести. И тут его объял страх. Как понять нерешительность Уэлча? Неужели это значит, что для него все кончено? Ну, если так, то он по крайней мере сможет сейчас произнести свою «речь к навозному жуку» – обидно только, что перед столь немногочисленной аудиторией.

– Вы будете поставлены в известность, едва лишь что-нибудь решится, – необычайно быстро и гладко произнес Уэлч. – Пока еще ничего не решено.

Тема разговора была совершенно исчерпана, и Диксон понял вдруг, насколько нелепой и дикой была приготовленная им речь. Нет, никогда не сможет он высказать Уэлчу то, что ему бы хотелось, как никогда не скажет он и Маргарет.

Ему казалось, что он в этом разговоре припер Уэлча к стенке, а в действительности тот наколол его, как бабочку на булавку, благодаря своему редкому умению уклоняться и исчезать, хотя на этот раз оно выразилось только в словах. Вооруженный этим приемом, Уэлч мог выдержать куда более сильный натиск, нежели тот, на который был способен Диксон.

Теперь Уэлч, как уже давно ожидал Диксон, извлек из кармана носовой платок. Не могло быть сомнения, что сейчас он начнет сморкаться. Это всегда было ужасно, хотя бы уже по одному тому, что невольно приковывало внимание к носу профессора – огромной, пористой выпуклости пирамидальной формы. Но когда хорошо знакомый трубный звук потряс стены и окна, на Диксона это почти не произвело впечатления, его настроение неожиданно изменилось.

Если уж из Уэлча удавалось что-нибудь выжать, на его слова можно было положиться. Следовательно, Диксон вернулся к тому, с чего начал, и оказалось, что вернуться к тому, с чего он начал, несравненно приятнее, чем кончить тем, чем ему меньше всего хотелось бы кончить. Как не правы те, кто твердит: «Нет ничего хуже неизвестности, лучше уж знать самое худшее». Нет, как раз наоборот. «Скажите мне все, доктор, я предпочитаю знать правду», – но только в том случае, если правда это то, что мне понравится.

Убедившись, что Уэлч кончил наконец сморкаться, Диксон встал и поблагодарил его за любезность, почти совсем не покривив душой. Даже вид профессорского саквояжа и светло-коричневой соломенной шляпы, валявшихся на кресле (эти предметы всегда вызывали в нем глухое раздражение), привел ему на память лишь сложенную им в честь Уэлча песенку, и он тихонько замурлыкал ее, выходя из комнаты. Он сложил ее после того, как Уэлч заставил его однажды прослушать рондо из какого-то скучнейшего фортепьянного концерта. Рондо было записано на четырех огромных двусторонних пластинках с красными наклейками, и Уэлч воспроизводил его с помощью своей показательной сверхусовершенствованной радиолы, а Диксон потом подобрал к нему слова. Спускаясь по лестнице в профессорскую гостиную, где в это время можно было выпить чашку кофе, он, не разжимая губ, напевал слова этой песенки: «Ты старый осел, ты слюнявый козел, ты глупый баран…»

Дальше следовал целый залп малоцензурных слов, отлично сочетавшихся с «трам-пам-пам» оркестра.

Если эпитет «писклявый» недостаточно ясно намекал на пристрастие Уэлча к флажолету, Диксона это мало смущало, он-то знал, что имеется в виду.

Шли экзамены, и Диксону в это утро делать было нечего. Только в половине первого нужно было пойти в конференц-зал и собрать работы студентов – ответы на составленные им вопросы по истории средних веков. По дороге в профессорскую гостиную он задумался на минуту над этим периодом истории человечества. Тот, кто говорит, что не верит в прогресс, должен хотя бы бегло ознакомиться с историей средних веков. Это ободрит его, подымет его дух точно так же, как экзамены подымают дух студентов. Водородная бомба, правительство Южной Африки, Чан Кайши, даже сам сенатор Маккарти – все это покажется очень дешевой платой за то, что средние века остались далеко позади. Были ли когда-нибудь люди столь омерзительны, столь тупы, столь распущенны, столь хвастливо самонадеянны, столь несчастны, столь беспомощны в искусстве, столь мрачно, чудовищно нелепы и заблуждались ли они когда-нибудь столь глубоко, как в «среднем возрасте», пользуясь выражением Маргарет, которое она всегда пускала в ход, говоря о средних веках? Диксон усмехнулся, отворил дверь в гостиную, и усмешка сбежала с его лица – он увидел Маргарет. Бледная, с ввалившимися глазами, она сидела совсем одна возле нетопленого камина.

После памятной музыкально-вокальной субботы в их отношениях не произошло сколько-нибудь существенной перемены. Диксону пришлось потратить целый вечер в «Дубовом зале», немалую сумму денег и порядочную дозу лицемерия, чтобы заставить ее признаться, что она на него обижена, и еще больше времени, денег и лицемерия, чтобы убедить ее высказать эту обиду, обсудить ее с ним со всех сторон, сначала преувеличить, затем смягчить и, наконец, похоронить. По какой-то причине, периодически оказывающей на него свое воздействие, но абсолютно непостижимой, вид Маргарет возбуждал в нем теперь чувство нежности и раскаяния. Отказавшись от кофе и отдав по случаю жаркого дня предпочтение лимонаду, Диксон принял бокал из рук женщины в халате у столика с напитками и, пробираясь между группами болтавших людей, направился к Маргарет.

На ней был ее художественный туалет, только вместо деревянных бус – деревянная брошка в виде буквы М. Большой конверт с экзаменационными сочинениями студентов был прислонен к ножке кресла. Внезапно пронзительный визг кофейной мельницы в другом конце комнаты заставил Диксона вздрогнуть. Он сказал:

– Здравствуйте, дорогая, как вы себя чувствуете?

– Отлично, благодарю вас.

Диксон неуверенно улыбнулся.

– Бы говорите это так, что вам трудно поверить.

– Разве? Очень жаль. Я в самом деле чувствую себя превосходно. – Маргарет говорила необычайно резко. Мускулы на скулах напряглись, словно у нее болели зубы.

Оглянувшись по сторонам, Диксон подошел ближе, наклонился к Маргарет и сказал мягко, насколько мог:

– Послушайте, Маргарет, пожалуйста, не говорите так. Это же ни к чему. Если вам нездоровится – скажите, и я вам искренне посочувствую, а если вы правда чувствуете себя хорошо – тем лучше. Но как бы то ни было, давайте прежде всего закурим. Только, Бога ради, не будем ссориться. Я совсем к этому не расположен.

Она сидела на ручке кресла и вдруг резко повернулась – спиной к остальным, лицом к Диксону, – и он увидел, что глаза се наполняются слезами. Он сразу растерялся и не знал, что сказать, а она громко всхлипнула, продолжая смотреть на него.

– Маргарет, перестаньте! – сказал он в ужасе. – Не плачьте! Я не хотел вас обидеть.

Она яростно махнула рукой.

– Бы ни при чем, – сказала она срывающимся голосом. – Я сама во всем виновата. Простите.

– Маргарет…

– Да, да, я была не права. Я нагрубила вам. Но я не хотела, это получилось невольно. У меня все сегодня идет не так.

– Скажите же мне, в чем дело. Вытрите глаза.

– Вы – единственный человек, который хорошо относится ко мне, а я так с вами поступаю. – Все же она сняла очки и стала вытирать глаза.

– Это все пустяки. Скажите мне, что случилось?

– А ничего. Все и ничего.

– Вы опять плохо спали ночь?

– Да, милый, я плохо спала и, как всегда после этого, чувствовала себя ужасно несчастной. И вот хожу и думаю, хожу и думаю: на черта все это нужно? А я сама в особенности.

– Возьмите сигарету.

– Спасибо, Джеймс, это как раз то, что мне необходимо. Поглядите на меня – все в порядке?

– Да, вполне. Только вид немного усталый.

– Я не могла уснуть до четырех часов. Нужно пойти к врачу и попросить, чтобы он мне что-нибудь прописал. Я больше не в состоянии так мучиться.

– Но разве он не сказал, что вы должны приучить себя обходиться без снотворного?

Она взглянула на него с выражением какого-то горького торжества.

– Да, сказал. Но он не сказал, как мне приучить себя обходиться без сна.

– Неужели ничего не помогает?

– О, Господи, вы же знаете, все одно и то же – и ванны, и горячее молоко, и этот… э… аспирин, и закрытые окна, и открытые окна…

Они продолжали разговаривать в таком же духе, а гостиная тем временем понемногу пустела – все возвращались к своим делам, по большей части необязательным, так как было то время учебного года, когда никто из преподавателей не читает лекций. Пока их беседа текла своим путем, Диксон легонько потел, мучительно стараясь отогнать от себя мысль о том, что он как будто дня два назад пообещал Маргарет позвонить ей завтра вечером. Теперь этот вечер стал уже вчерашним. Совершенно очевидно, что ее надо немедленно куда-то пригласить или хотя бы сделать попытку. Необходимо как-то все это загладить. Улучив удобную минуту, он сказал:

– А может, мы пообедаем сегодня вместе? Вы свободны?

Эти вопросы почему-то побудили ее возвратиться к первоначальной манере разговора.

– Свободна ли я? Кто это, по-вашему, мог бы пригласить меня на обед?

– Я подумал, что вы могли пообещать миссис Уэлч вернуться домой к обеду.

– Кстати, у нее действительно будут сегодня к обеду гости, и она приглашала меня.

– Ну, вот видите, кто-то уже успел вас пригласить.

– Да, верно, – сказала она с таким растерянным, озадаченным видом, как будто у нее уже вылетело из головы все то, о чем она говорила минуту назад, да и вообще весь их разговор, и это испугало его больше, чем слезы, которые она только что проливала.

Он сказал поспешно:

– А что у них там затевается?

– Ах, не знаю, – сказала она устало. – Ничего потрясающего, думается мне. – Она взглянула на него так, словно стекла ее очков внезапно помутнели. – Мне надо идти, – сказала она и медленно, неуверенно начала искать свою сумочку.

– Когда же мы теперь увидимся, Маргарет?

– Не знаю.

– У меня сейчас плоховато с деньгами, временная заминка… Может, мне напроситься к Недди на чашку чаю в субботу?

– Как хотите. Впрочем, должен приехать Бертран. – Все это говорилось каким-то странным, безжизненным голосом.

– Бертран? Ну, в таком случае лучше придумать что-нибудь другое.

– Да… – сказала она, и голос се чуть-чуть оживился. – Он, между прочим, собирается пойти на летний бал.

У Диксона появилось такое ощущение, словно сейчас, сию минуту он должен вскочить на ходу в поезд… Замешкается на мгновение – и все будет кончено.

– А мы с вами пойдем на этот бал? – спросил он.

Через десять минут выяснилось, что на бал они идут, идут вместе, и Маргарет, сияя улыбкой, уже направлялась к дверям, чтобы убрать экзаменационные работы, напудрить нос и сообщить по телефону миссис Уэлч, что ее не нужно ждать к обеду – в конце концов этот обед, как оказалось, был не столь уж для нее важен. Вместо этого Маргарет решила отправиться с Диксоном в бар – подкрепиться пивом и булочками с сыром. Диксон был рад, что его козырная карта произвела столь грандиозный эффект, но, как это часто бывает в таких случаях, теперь он стал думать, что продешевил, слишком рано пустил свою козырную карту в ход, что с ней можно было бы выиграть в десять раз больше… Словом, пока он держал ее в руках, она казалась ему куда более ценной, чем теперь, когда он с нее пошел. Однако в его распоряжении имелись сведения, о которых Маргарет и не подозревала. Во-первых, ей неизвестно о существовании каких-то (Бог его знает еще каких!) отношений между Бертраном и Кэрол Голдсмит. Он вспомнил об этом внезапно, когда Маргарет сообщила ему, что Бертран собирается пойти на летний бал с Кэрол, так как ее муж едет в этот день в Лидс в качестве представителя профессора Уэлча. По-видимому, приятельница Бертрана, светловолосая и пышногрудая мисс Кэллегэн, получила уже – что только делало ей честь – отставку. Ситуация складывалась интригующая, и это до некоторой степени компенсировало угрозу того, что Кэрол, Бертран, Маргарет и он сам должны будут отправиться на бал все вместе. «Небольшой, но тесной компанией», – как выразилась Маргарет. Во-вторых, Маргарет было неизвестно и то, что Диксон еще раньше условился с Аткинсоном встретиться в том самом баре, куда они с Маргарет теперь направлялись. Присутствие Аткинсона послужит ему неоценимой поддержкой, если Маргарет опять что-нибудь выкинет, хотя, видит Бог, теперь, когда он уже пошел со своей козырной карты, этого не должно бы случиться! Притом Аткинсон не болтлив, и, значит, можно не опасаться, что их сговор нечаянно выплывет наружу. И, наконец, самое главное – Маргарет и Аткинсон еще не были знакомы. Стараясь представить себе, что каждый из них скажет ему завтра о другом, Диксон ухмыльнулся и сел на стул, ибо опять-таки одному Богу было известно, сколько ему придется ждать Маргарет. Затем, чтобы как-то скоротать время, разыскал бумагу и чернила и принялся писать:

«Уважаемый доктор Кэтон! Надеюсь, Вы не будете на меня в претензии, если я попрошу Вас сообщить мне, когда моя статья может…»

 

Глава IX

– Профессора Уэлча! Просят профессора Уэлча!

Диксон совсем сжался в комочек, стараясь укрыться за журналом, который он держал перед собой, и незаметно для окружающих скорчил рожу «воинствующий марсианин». Громко выкликать это имя на людях было в его глазах тягчайшим преступлением, даже в том случае, если опасность, что владелец имени явится на заклятие, не угрожала. Сегодня у профессора Уэлча был свободный день – целиком свободный, в отличие от таких дней, как, например, вчера (вчера Диксон пытался узнать у него свою судьбу), когда он освобождал себе два-три часа с утра, да еще после полудня, да еще потом, поближе к вечеру. Диксон от всего сердца желал, чтобы швейцар, к тому же очень неприятный тип, перестал бы выкрикивать это звучное имя и убрался восвояси. Диксон боялся, что, если только он попадется швейцару на глаза, тот вцепится в него как в некий суррогат профессора Уэлча, и опасения его были не напрасны. Он почувствовал, что швейцар направляется через всю комнату к нему, и принужден был выглянуть из-за газеты.

Швейцар щеголял в тускло-зеленой куртке военного покроя и остроконечной шапке, которая очень ему не шла. Это был длиннолицый, узкоплечий человек неопределенного возраста, из носу у него торчали волосы. Выражение его лица почти никогда не менялось, и, уж конечно, нельзя было ожидать, что оно изменится, когда он заметит Диксона. Еще издали он произнес хрипло:

– Мистер Джэксон!

Диксон пожалел, что у него не хватает духу энергично повернуться на стуле и сделать вид, что он ищет этого нового, никому не известного персонажа.

– Да, Маконочи? – с готовностью спросил он.

– Видите ли, мистер Джэксон, профессора Уэлча просят к телефону, а я никак не могу его отыскать. Может быть, вы будете так добры, поговорите вместо него? Кроме вас, с исторического факультета никого нет, – обстоятельно разъяснил швейцар.

– Хорошо, – сказал Диксон. – Можно поговорить отсюда?

– Благодарю вас, мистер Джэксон. Нет, здесь городской телефон, а эта дама звонит профессору через коммутатор. Я переключил ее на кабинет старшего архивариуса. Он не будет возражать, если вы поговорите оттуда.

Дама? Вероятно, это либо миссис Уэлч, либо какое-нибудь несчастное полоумное создание, помешавшееся на искусстве. Если миссис Уэлч – это отчасти лучше, по крайней мере она скажет что-нибудь более или менее вразумительное, но вместе с тем это и хуже, так как она, быть может, уже узнала про одеяла, а то даже и про тумбочку. Ну почему его не хотят оставить в покое? Почему они не могут, все они вместе взятые, убраться раз и навсегда куда-нибудь подальше и оставить его в покое!

По счастью, архивариус – тоже весьма неприятный тип – отсутствовал. Диксон взял трубку:

– Диксон слушает.

– Прикладная геология? Да, да, правильно, – произнес чей-то безмятежный голос.

– Кто это говорит? – спросил другой голос.

В трубке что-то зашипело, потом раздался невообразимый треск. Когда Диксон снова взял трубку и приставил к другому уху, он услышат тот же голос:

– Это мистер Джэксон?

– Диксон слушает.

– Кто, кто? – голос показался ему смутно знакомым, но это не был голос миссис Уэлч. Диксону показалось, что говорит какая-то девочка.

– Диксон. Что передать профессору Уэлчу?

– Ну, конечно, мистер Диксон! – Послышался звук, похожий на сдавленный смех. – Как это я сразу не догадалась! Говорит Кристина Кэллегэн.

– А! Здравствуйте! Как вы поживаете? – В животе у Диксона похолодело, но всего лишь на секунду. Он знал, что сумеет не спасовать перед ее голосом, раз сама она находится где-то далеко, вероятнее всего – в Лондоне.

– Очень хорошо, спасибо. А как вы поживаете? Надеюсь, постельные принадлежности не причиняли вам больше никаких беспокойств?

Диксон рассмеялся.

– Нет, по счастью, все как будто обошлось. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

– Ну, превосходно… Скажите, вы не знаете, не могла бы я поговорить с профессором Уэлчем? Он сейчас где-нибудь в университете?

– Боюсь, что сегодня он еще не появлялся здесь. Он, вероятно, сейчас дома. Вы не пробовали туда звонить?

– Вот досада! Но, быть может, вы сумеете помочь мне. Вы не знаете, профессор не ждет к себе на днях Бертрана?

– Да, я слышал от Маргарет Пил, что Бертран должен приехать в конце недели. – Равнодушие Диксона как рукой сняло. По-видимому, эта девушка еще не знает о том, что Бертран дал ей отставку – на вечер летнего бала, во всяком случае. Разговор о Бертране приобретал довольно щекотливый характер.

– От кого вы слышали? – голос зазвучал чуть-чуть резче.

– От Маргарет Пил. От той девушки, которая гостит у профессора. Вы видели ее гам.

– Да, да, помню… А она не говорила, собирается ли Бертран быть у вас на летнем балу?

Диксон лихорадочно соображал, как быть, если она еще спросит – с кем.

– Нет, к сожалению, не говорила. Но там, несомненно, будут все. – «Почему она не разыщет Бертрана и не спросит его самого?»

– Понимаю… Но он обязательно должен приехать?

– По-видимому, да.

Она, вероятно, почувствовала, что он озадачен, потому что сказала:

– Вас, должно быть, удивляет, почему я не спрошу самого Бертрана, но, видите ли, его порой бывает очень трудно разыскать. Сейчас он как раз уехал, и никто не знает – куда. Он любит появляться и исчезать, когда ему вздумается, не хочет чувствовать себя связанным. Вы понимаете?

– Да, конечно. – Диксон, держа в одной руке трубку, сжал другую в кулак и, выставив указательный и средний пальцы, растопырил их, как рожки.

– Вот я и подумала, что, быть может, его отец знает, где его можно разыскать. Дело, собственно, вот в чем. Мой дядя, мистер Гор-Эркварт, возвратился из Парижа раньше, чем мы его ждали, и ваш декан прислал ему приглашение на этот летний бал. Дядя пока еще не решил, пойти или нет. Ну, а я могу уговорить его, если мы с Бертраном пойдем тоже, и тогда их можно будет познакомить, а Бертран очень этого хочет. Но я должна сообщить Бертрану поскорее, потому что бал будет послезавтра и дядя должен все знать заранее. Я хочу сказать, что ему надо знать заранее, где он будет проводить воскресенье. Так что… Боюсь, что все очень запуталось.

– А не могла бы миссис Уэлч пролить свет на это дело?

Кристина ответила не сразу.

– Я не обращалась к ней.

– Но ведь она должна все это знать лучше, чем я, не так ли?… Вы слушаете?

– Да, да, слушаю… Видите ли… Только пусть все останется между нами. Я бы предпочла не обращаться к миссис Уэлч, если это можно выяснить как-нибудь иначе. Я… Мы как-то не пришлись друг другу по душе, когда я у них гостила в прошлый раз. Мне бы не хотелось… Ну, словом, мне бы не хотелось говорить с ней о Бертране по телефону. Мне кажется, что ей кажется, что… ну, в общем, вы меня понимаете?

– Вполне понимаю. Мы с ней тоже не очень-то понравились друг другу, если на то пошло. Слушайте, У меня есть предложение. Я позвоню Уэлчам и попрошу профессора позвонить вам. Если его нет дома, попрошу, чтобы ему передали… во всяком случае, постараюсь так или иначе, чтобы миссис Уэлч осталась в стороне, а если не выйдет, тогда я сам позвоню вам. Идет?

– Еще бы! Огромное спасибо. Великолепная мысль. Запишите мой телефон. Это служебный, я буду здесь только до половины шестого. У вас есть карандаш?

Записывая телефон, Диксон всеми силами старался уверить себя, что миссис Уэлч ничего не знает ни об одеялах, ни о тумбочке, так как в противном случае Маргарет, наверное, предупредила бы его. «А как мило, по-приятельски держит себя эта Кэллегэн», – подумал он.

– Готово! – произнес он в трубку.

– Нет, вы сногсшибательно любезны, – с жаром сказала девушка. – Боюсь только, что я веду себя как-то глупо, причиняю вам столько беспокойства…

– Вовсе нет. Я знаю, как это иной раз бывает. – «Уж мне ли не знать!» – мысленно добавил он.

– Во всяком случае, я очень вам признательна, право. Я просто никак не могла решиться…

Голос ее заглушили звуки, похожие на стук телеграфного аппарата, затем раздался глухой шум, как от ветра, – словно кто-то с силой дул в трубку, и женский голос произнес:

– Абонент, ваши вторые три минуты истекают. Продлить вам еще на три минуты?

Прежде чем Диксон успел открыть рот, Кристина сказала:

– Да, пожалуйста, не разъединяйте нас.

Шум, как от ветра, утих.

– Алло? – сказал Диксон.

– Я слушаю.

– Но ведь это влетит вам в копеечку?

– Не мне. Я говорю за казенный счет. – Она рассмеялась, и смех ее и на этот раз отнюдь не напоминал перезвона серебряных бубенчиков. В телефоне он звучал еще более немузыкально.

Диксон тоже рассмеялся:

– Надеюсь, все сойдет гладко. Просто подлость будет, если после таких приготовлений ничего не получится.

– Вот именно. А вы сами собираетесь на бал?

– Боюсь, что да.

– Боитесь?

– Дело в том, что я плохой танцор, и этот бал будет, вероятно, довольно тяжким испытанием для меня.

– Так зачем же вы идете?

– Теперь уже поздно, нельзя отвертеться.

– Как вы сказали?

– Я говорю, что, может быть, там все же будет что-нибудь занятное.

– Да, не сомневаюсь. Я ведь тоже плохо танцую. Никогда по-настоящему этому не училась.

– Но зато у вас, наверно, большой опыт.

– Нет, не очень большой, по правде говоря. Я не так уж часто хожу на танцы.

– Ну, значит, мы сможем посидеть вместе и поболтать.

«Не слишком ли много я себе позволяю? – подумал он. – Не следовало так говорить».

– Если я там буду.

– Да, конечно, если будете.

Наступила пауза, как всегда, предшествующая прощанию. Диксону стало грустно. Он только сейчас сообразил, что она вообще едва ли попадет на бал, хотя сама еще и не подозревает этого. И, значит, также мало вероятно, что ему доведется увидеть ее еще когда-нибудь. И обидно было думать, что все это зависит от Бертрана – от его честолюбивых, деловых, светских и любовных замыслов.

– Еще раз спасибо за помощь.

– Пустяки. Я очень хочу, чтобы вы приехали сюда в субботу.

– Я тоже. Ну, до свидания. Значит, вы позвоните мне попозже?

– Возможно. До свидания.

Он откинулся на спинку стула и надул щеки, стараясь представить себе ее. Она, конечно, сидит сейчас, как всегда, очень прямо на своем конторском стуле – как военный писарь, которому прибывший с инспекторским визитом маршал авиации бросил: «Продолжайте работать». А быть может, все совсем не так? По телефону было как-то на это не похоже. Она говорила проще, непринужденнее – так, как в те минуты, когда они сражались с одеялами. Впрочем, это телефонное Дружелюбие могло быть обманчивым и объяснялось просто тем, что он не мог ее видеть во время их разговора. Но, с другой стороны, ее суровость, быть может, тоже в какой-то мере обманчива? Просто у нее такой вид. Он полез в карман за сигаретами, и в эту минуту в дверях показался Джонсе ворохом бумаг. Верно, подслушивал?

– Разрешите вам помочь? – с преувеличенной учтивостью спросил Диксон.

Джонс понял, что, хочешь не хочешь, надо что-то сказать.

– Где он?

Диксон заглянул под стол, выдвинул верхний ящик, порылся в корзине для бумаг.

– Здесь его нет.

На желтом, как сыворотка, лице не дрогнул ни один мускул. – Я подожду.

– А я уйду.

Диксон вышел, решив позвонить Уэлчам из профессорской. Проходя через вестибюль, он услышал голос Маконочи:

– Да, да, он здесь, мистер Мичи.

Диксон скорчил рожу. На сей раз это был «эскимос», для чего требовалось растянуть лицо в ширину и сделать его елико возможно короче, а также убрать шею, втянув ее в плечи. Приведя этот фокус в исполнение и пробыв в таком состоянии несколько секунд, Диксон обернулся и увидел приближавшегося к нему Мичи.

– А, мистер Диксон, надеюсь, вы сейчас не очень заняты?

Диксон прекрасно понимал, что Мичи прекрасно понимает, в какой мере может быть сейчас занят Диксон. Он ответил:

– Нет, не очень. Чем могу быть полезен?

– Два слова насчет вашего специального курса в будущем году, сэр.

– Да?

Пока что ухищрения Диксона давали, в общем, довольно положительные результаты: три хорошенькие студентки, которых он старался заполучить для своего курса, проявили на последнем обсуждении несколько повышенную, по сравнению с прежней, «заинтересованность», в то время как «заинтересованность» Мичи хотя и не уменьшилась, но, во всяком случае, и не возросла.

– Может быть, мы прогуляемся немножко по газону, сэр? Как-то жалко оставаться в помещении в такой превосходный день, не правда ли? Так вот, относительно ваших лекций, сэр. Мисс О'Шонесси, мисс Мак-Корковдейл, мисс Рис Вильяме и я очень внимательно ознакомились с ними, и, по-видимому, дамы пришли к заключению, что материал довольно трудноват. Я сам лично этого не нахожу. Я пытался им объяснить, что было бы просто бессмысленно браться за такую тему без известной подготовки, но, боюсь, не сумел их убедить. Женщины более консервативны, нежели мы. Они чувствуют себя уверенней, имея дело с таким материалом, как, например, «Документы» мистера Голдсмита. Там они твердо знают наперед, на что могут рассчитывать.

Диксон тоже был совершенно в этом убежден, но не мешал Мичи жужжать у него над ухом. Под жарким, слепящим солнцем они прошли по вязкому асфальту к газону перед главным зданием. Уж не собирается ли Мичи сообщить ему, что три хорошенькие студентки бьют отбой, а он сам совсем наоборот? Тогда придется принять все меры – вплоть до противозаконных, – лишь бы как-нибудь от него избавиться. С трудом удерживаясь, чтобы не взвыть, Диксон сказал:

– Что же, по-вашему, должен я предпринять?

Мичи взглянул на него. Узенькая полоска его усов казалась сегодня чуть-чуть шире, чем обычно, шелковый галстук был безупречно подобран в тон светло-коричневой рубашке, бледно-лиловые брюки мягко колыхались при ходьбе.

– То, что вы сами найдете нужным, сэр, разумеется, – сказал он с оттенком учтивого удивления.

– Посмотрю, нельзя ли там что-нибудь сократить, только едва ли, – сказал Диксон почти наугад.

– Не думаю, чтобы вы могли без труда чем-нибудь пожертвовать, мистер Диксон. Меня, во всяком случае, привлекает именно широта охвата темы.

Ну вот это по крайней мере было важным сообщением. Теперь стало ясно, к чему следует стремиться: сузить тему, свести ее, так сказать, к геометрической точке, имеющей положение в пространстве, но не имеющей протяженности.

– Ладно, так или иначе, я просмотрю тезисы еще раз. Поглядим, нельзя ли оттуда что-нибудь убрать…299

– Очень хорошо, сэр, – сказал Мичи таким тоном, каким говорит начальник штаба, готовясь привести в исполнение невыполнимый план операции, предложенный генералом. – Вы дадите мне знать, когда… Или, быть может, я…

– Я погляжу их сегодня вечером, а завтра утром мы с вами побеседуем, если это вам удобно.

– Разумеется. Не могли бы вы зайти в гостиную второго курса часов в одиннадцать? Я приглашу туда дам, и мы выпьем по чашке кофе.

– Превосходная мысль, мистер Мичи.

– Благодарю вас, мистер Диксон.

После обмена этими полувикторианскими, полуэстрадными любезностями Диксон отправился в профессорскую гостиную, где уже не было ни души, и сел к телефону. Все, что могло так или иначе заинтересовать Мичи, должно быть беспощадно изгнано из его тезисов, даже – или, вернее, особенно – то, без чего невозможно было обойтись. Не все ли равно? Быть может, ему и не придется читать эти лекции. Но если так, что ему за дело до Мичи и до трех хорошеньких студенток? Какая разница, проявляет кто-нибудь из них «заинтересованность» или нет? Диксон глубоко вздохнул и взял трубку.

Дальше все произошло неожиданно быстро. Хотя – ему ли этого не знать! – дозвониться от Уэлчей в город было не так-то легко, сами Уэлчи возникали на проводе с ужасающей быстротой. Не прошло и полминуты, как он услышал голос миссис Уэлч.

– Силия Уэлч слушает.

От неожиданности у него слова застряли в горле – погруженный в свои новые заботы, он совсем позабыл про миссис Уэлч. А, впрочем, чего он испугался? И он сказал довольно непринужденно:

– Не могу ли я попросить к телефону профессора Уэлча?

– Это, кажется, мистер Диксон? Сейчас я позову мужа, но прежде, если вы не возражаете, мне хотелось бы узнать, что вы сделали с одеялами и простыней, когда…

Диксон с трудом удержался, чтобы не застонать. И в это мгновение взгляд его расширенных от ужаса глаз упал на номер местной газеты, лежавшей на столе. Не успев даже подумать, он сказал, округляя губы и вытягивая их далеко вперед, чтобы изменить голос:

– Нет, миссис Уэлч, это, должно быть, какое-то недоразумение. Говорят из «Ивнинг пост». Среди наших сотрудников нет никакого мистера Диксона, могу вас заверить.

– Ах, ради Бога, извините. Ваш голос сначала был так похож… Какая нелепость!

– Я понимаю, миссис Уэлч, я понимаю.

– Я сейчас позову мужа.

– Видите ли, собственно говоря, мне хотелось бы поговорить с мистером Бертраном Уэлчем, – сказал Диксон и радостно улыбнулся собственной хитрости – насколько, впрочем, позволяли выпяченные губы. Еще несколько секунд, и весь этот ужас будет позади.

– Видите ли, он… Обождите минутку. – Она отошла от телефона.

«Отступать нельзя», – подумал Диксон. Сейчас миссис Уэлч отправилась выяснять, где обретается Бертран, а это именно то, что нужно знать Кристине Кэллегэн. Теперь он сможет позвонить и сообщить ей это. Да, отступать нельзя ни при каких обстоятельствах.

Одно из обстоятельств уже приняло форму хорошо знакомого голоса и пролаяло в трубку:

– Бертран Уэлч слушает. – Лай раздавался так явственно, словно Бертран стоял у него за спиной и вместо телефонной трубки возле уха Диксона находились его розовые губы и борода.

– Говорят из «Ивнинг пост», – дрожащим голосом кое-как выдавил Диксон через свой хобот.

– Что же вам от меня угодно, сэр? Диксон понемногу приходил в себя.

– Мы… нам бы хотелось поместить небольшую заметку для нашей субботней полосы, – сказал он. В голове у него уже зрел план. – Если вы, конечно, не возражаете.

– Возражаю? Какие могут быть у скромного художника возражения против небольшой безобидной рекламы? Во всяком случае, я надеюсь, что она будет безобидной?

Диксон выдавил из себя смешок, который его выпяченные губы превратили в какое-то диккенсовское «хо-хо».

– О да, вполне безобидная, смею вас заверить, сэр. Мы, само собой разумеется, уже имеем кое-какие сведения о вас, но, как вы понимаете, нам хотелось бы знать, над чем вы работаете в настоящее время.

– Да, конечно, конечно. Вполне законное желание. Ну что ж, сейчас у меня две-три вещи в работе. Один этюд – обнаженная натура, великолепная вещь. Впрочем, признаться, я не уверен, придется ли это по вкусу вашим подписчикам.

– И даже очень, мистер Уэлч, поверьте, если только мы подадим это в надлежащем свете. Мне думается, с вашей стороны не возникнет возражений, если мы назовем это «Женская фигура без покровов», не так ли, сэр? Во всяком случае, я ведь полагаю, что фигура женская?

Бертран рассмеялся, вернее, залаял, как гончая, напавшая снова на утерянный было след.

– О да, женская и без покровов, если ваши читатели предпочитают такие формы описания. Кстати сказать, «формы» – самое подходящее слово для этой картины.

Диксон присоединился к его смеху. Что за история для Бизли и Аткинсона!

– Можете вы нам что-нибудь сообщить относительно, так сказать, стиля, манеры, в которых это выполнено, сэр? – спросил он после приличествующей паузы.

– В довольно смелой, я бы сказал, манере. Абсолютно современной, но, впрочем, не чересчур. Современные живописцы очень уж возятся с деталями, а нам это ни к чему, не так ли?

– Да, разумеется, сэр, конечно, это нам ни к чему. Написано маслом, сэр, не так ли?

– Да, черт побери, да, и мы не останавливаемся перед затратами – восемь футов на шесть, заметьте. Во всяком случае, с рамой будет никак не меньше. Нечто сногсшибательное.

– Вы ее уже как-нибудь назвали, сэр?

– Да, я думал назвать ее «Дилетантка». Девушка, которая мне позировала для этой картины, является – в известном смысле, конечно, – дилетанткой, хотя она и служила мне натурой – до тех пор, во всяком случае, пока с нее писалась картина. Так что, как видите, я не погрешил против истины. Впрочем, на вашем месте я не стал бы включать это небольшое разъяснение в вашу заметку.

– Да я никогда бы себе этого и не позволил! – произнес Диксон почти нормальным голосом. В последнюю минуту губы у него непроизвольно расслабились и временно утратили форму буквы «О». Что за тип этот Бертран в конце-то концов? Ему припомнились намеки, которые позволил себе Бертран при первой их встрече насчет воскресного свидания с Кристиной Кэллегэн. Да, черт побери, если дело когда-нибудь дойдет до драки, он…

– Как вы сказали? – подозрительно спросил Бертран.

– Это я не вам, мистер Уэлч, это я одному из наших сотрудников, – сказал Диксон, снова придав своим губам форму буквы «О». – Что касается этой картины, то мне все ясно, благодарю вас, сэр. Теперь расскажите, пожалуйста, о других вещах, над которыми вы работаете.

– Еще автопортрет – под открытым небом у кирпичной стены. Много стены и совсем немного Уэлча. Идея такая: бледность лица, измятость одежды на фоне огромной красной гладкой стены. Ну, в общем, живопись живописца, так сказать.

– Ах так, сэр, благодарю вас. Есть что-нибудь еще?

– Еще небольшой эскиз – трое рабочих читают газету в пивной, – но над этим я только начал трудиться.

– Так, понимаю. То, что вы нам сообщили, нас вполне устраивает, мистер Уэлч, – сказал Диксон. Наступал решающий момент. – Ваша знакомая говорила еще что-то о вашей выставке, сэр. Мы правильно ее поняли?

– Да, осенью я думаю устроить здесь небольшую выставку, но о какой моей знакомой вы говорите?

Диксон с облегчением чуть слышно хмыкнул в свой хобот.

– Мисс Кэллегэн, сэр, – сказал он. – Вы знакомы с ней? Я не ошибся?

– Да, знаком, – сказал Бертран. Голос его зазвучал чуть-чуть суше. – Но какое она имеет к этому отношение?

– Как? Я полагал, что вы знаете, – с притворным удивлением сказал Диксон. – Это ведь, в сущности, ее идея. Насколько я понимаю, именно она подала одному из наших сотрудников мысль написать о вас маленькую заметку, сэр.

– Вот оно что! Впервые об этом слышу. Вы уверены, что это именно так?

Диксон рассмеялся спокойным профессиональным смехом.

– В таких вещах мы никогда не позволяем себе ошибаться, сэр. Себе дороже, как говорится, мистер Уэлч.

– Да, я понимаю, но все это выглядит в высшей степени…

– Что ж, если у вас есть какие-нибудь сомнения, вы можете проверить у нее. Кстати сказать, когда мисс Кэллегэн беседовала с Аткинсоном…

– Кто такой этот Аткинсон? И о нем впервые слышу.

– Сотрудник нашего лондонского отделения, сэр. Она только что разговаривала с ним по телефону, сэр, и просила, если нам удастся вас разыскать, передать вам, чтобы вы ей позвонили. Она, по-видимому, никак не может к вам дозвониться, а у нее какое-то срочное дело, и она хотела, чтобы вы позвонили ей сегодня, не позднее половины шестого, если это возможно.

– Хорошо, я ей позвоню. Как ваше имя, кстати, на случай, если я…

– Бизли, сэр, – не задумываясь, ответил Диксон. – Элфрид Бизли.

– Отлично, благодарю вас, мистер Бизли. («Вот это тон!» – подумал Диксон.) Да, кстати, когда появится эта заметка?

– Увы, я и сам не знаю, сэр. Сейчас сказать трудно. Но до конца месяца, во всяком случае, дадим. Мы всегда стараемся готовить материал заблаговременно, мистер Уэлч.

– Разумеется, разумеется. Итак, больше вам ничего не требуется от меня?

– Нет, чрезвычайно вам признателен, сэр.

– Пустяки, и вам спасибо, приятель, – сказал Бертран, возвращаясь к прежнему дружелюбному тону. – Вы, работники пера, славные ребята.

– Вы очень любезны, сэр, – сказал Диксон и состроил в микрофон постную рожу. – До свидания и еще раз благодарю вас, мистер Уэлч. Премного вам обязан.

– Всего наилучшего, Бизли, дружище.

Диксон откинулся на спинку стула и вытер пот с лица, испытывая желание вытереть все тело. Затем закурил сигарету. Испуг заставил его действовать очертя голову, но ничего непоправимого, как ему казалось, не произошло. Теперь главное заключалось в том, чтобы опередить Бертрана и как можно скорее самому разоблачить мистификацию. Кристину Кэллегэн необходимо ввести в курс дела, чтобы она хорошенько запомнила следующее: какой-то неизвестный, назвавшийся Аткинсоном, позвонил ей сегодня утром, отрекомендовался репортером газеты и пожелал получить некоторые сведения о Бертране. Затем, вскользь упомянув об «Ивнинг пост», спросил телефон Уэлчей и повесил трубку. Когда Бертран позвонит ей, она должна сразу же преподнести ему эту историю и сказать, что ей с самого начала все это показалось подозрительным и что голос «Аткинсона» напомнил ей кого-то из лондонских знакомых. Нужно назвать кого-нибудь, кто вполне способен разыграть их так или, во всяком случае, не совсем не способен на это. Она должна дать Бертрану понять – не особенно подчеркивая, чтобы не вызвать у него подозрений, – что «Аткинсон» звонил ей по городскому телефону, а не по междугороднему. Если она не проговорится, ни ее, ни Диксона разоблачить будет невозможно, даже если Бертран уже звонит сейчас в «Ивнинг пост» и разыскивает там Бизли. Единственная опасность заключалась в том, что Кристина не захочет принять участия в этой мистификации. Однако у Диксона имелись довольно основательные причины рассчитывать на ее согласие. Во-первых, она была благодарна ему за то, что он вызвался ей помочь, во-вторых, он успешно выполнил ее поручение, несмотря на все трудности, в-третьих – она же помогала ему расправиться с прожженными одеялами. Й, наконец, он ведь окажется в отчаянном положении, если правда выплывет наружу. Стоит Бертрану что-нибудь заподозрить, и он может заставить ее признаться, пустив в ход моральное давление. Но почему, собственно, он должен что-нибудь заподозрить? Едва ли ему может прийти в голову, что Кристина решится прибегнуть к помощи какого-то малознакомого провинциала, чтобы разузнать что-то насчет летнего бала, – хотя, в сущности, именно это она и сделала.

Сейчас прежде всего необходимо позвонить ей и хорошенько растолковать, что она должна говорить. И надо спешить, иначе он не успеет перекусить – в два часа ему уже надлежало в качестве наблюдающего присутствовать при сдаче письменных работ.

Однако прежде чем сдвинуться с места, он откинул голову на спинку стула, и безудержный хохот, оглушительный, как рев тромбона, вырвался из его груди. Как чудесно все получилось! Если даже сорвется, все равно чудесно! А сорваться не должно. Военные действия против Бертрана, так живо рисовавшиеся его воображению, когда он был в гостях у его родителей, начались, и притом с огромным тактическим успехом. Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что военные действия уже сейчас становятся слишком опасными для человека, занимающего такое непрочное положение, как он, а упоение битвой заставляет его забывать об осторожности, но он заглушил этот предостерегающий голос новым тромбоноподобным раскатом хохота.

Затем он снова взял трубку, вызвал междугороднюю и назвал номер, который дала ему Кристина Кэллегэн. Пожалуй, не стоит рассказывать ей в подробностях всю беседу с Бертраном, подумал он. Прошла еще минута, и, подавшись вперед на стуле, он сказал:

– Мисс Кэллегэн? Отлично. Это Диксон. Теперь слушайте меня внимательно.

 

Глава Х

– Честное слово, Джеймс, она просто позеленела, – говорила Маргарет. – Разумеется, она держала себя в руках, но вы бы видели, как она сжала губы и сверкнула на него глазами! Ну, да вы знаете – Кэрол на этот счет мастерица. И я вполне ее понимаю – бросить это ей в лицо за чайным столом, в моем присутствии и в присутствии Уэлча!

– А что именно он ей сказал? – спросил Диксон, ухитрившись кое-как сделать поворот в углу бального зала и подводя Маргарет поближе к оркестру.

– Да очень просто: «Кстати, Кэрол, я хотел вам сказать, что Кристина в конце концов решила все-таки отправиться на этот бал и обещала привести своего дядюшку…» И добавил, словно в шутку: «Ну, и чтобы дядюшке не пришлось исполнять роль кавалера при своей племяннице, что как-то не годится…» – словом, какую-то чушь примерно в этом роде: «Лучше всего, я считаю, поручить эту роль мне, если, конечно, вы не возражаете…», точно она могла возражать, когда мы все тут сидели и слушали… «А Гор-Эркварт будет, я не сомневаюсь, счастлив сопровождать вас, Кэрол»… На том дело и кончилось.

– Да-а, – протянул Диксон. Танцы всегда давались ему с трудом, а тут еще перед ним все время маячило лицо Маргарет, которое то отдалялось, то приближалось, подпрыгивая по временам… При этих обстоятельствах блистать красноречием было нелегко, тем более что приходилось напрягать слух, чтобы за шарканьем множества ног и гулом голосов уловить звуки музыки.

– Это уж слишком, – сказал он.

– В жизни своей не видела более чудовищного хамства. Этот человек совершенно невозможен, Джеймс. В обществе он непереносим, да и… и во всех решительно отношениях. Между прочим, вам не кажется… мне это вдруг пришло тогда в голову… Вам не кажется, что Бертран и Кэрол… ну, словом, что между ними что-то есть?

– Понятия не имею. Почему вы так думаете?

– А вы никогда ничего не замечали?

– Как будто нет. А что?

– Не знаю, право. Как-то странно, что он собирался на бал именно с нею. И потом, ее взбешенный вид…

– Но ведь Бертран, кажется, довольно близок с ними – и с ней и с ее мужем, – помните, она при вас говорила об этом. И, конечно, ей неприятно, что он так мало церемонится с ней… Прошу прощения! – пробормотал он в адрес девушки, чей зад пришел в столкновение с его бедром. Хоть бы уж эти танцы поскорее кончились! Он вспотел, подошвы жгло, словно в носках полным-полно раскаленного песку, а руки ныли, как после четырнадцати раундов непрерывной защиты.

Диксон сам не понимал, почему он не сказал Маргарет о поцелуе, свидетелем которого был после музыкально-вокального вечера. Ведь Маргарет умела держать язык за зубами. Вероятно, он промолчал потому, что эта новость должна была и шокировать, и вместе с тем приятно волновать ее, а ему совсем этого не хотелось. А вот почему ему этого не хотелось?

Маргарет продолжала что-то оживленно рассказывать. Щеки у нее слегка разрумянились, губы были накрашены более тщательно, чем обычно. Она, по-видимому, получала удовольствие от этого бала и выглядела привлекательнее, чем всегда.

– Ну, во всяком случае, она ничего, мне кажется, не потеряла, оказавшись в обществе мистера Гор-Эркварта. По-моему, он необыкновенно обаятелен – очень редкое качество в наши дни. И какие поистине отличные манеры! Первый сорт! Приятная перемена декорации после этого бородатого чудовища.

Диксон негромко хмыкнул, внимая столь поразительному смешению стилей, но ответить ничего не успел: непереносимый грохот оркестра, закончившийся оглушительным лязгом тарелок, возвестил конец танца и перерыв. Диксон с облегчением перевел дух и вытер ладони носовым платком.

– Пойдемте выпьем? – предложил он. Маргарет искала кого-то глазами.

– Обождем минутку. Я не вижу остальных.

Пары одна за другой покидали середину зала. Живопись на стенах воспроизводила сцены далекого прошлого на самый новомодный манер. Так, на ближайшей к Диксону стене полное отсутствие перспективы или еще чего-то, вероятно довольно необходимого, заставило фалангу карликоподобных воинов (спартанцев? македонцев? римлян?) валиться с небес на своих значительно более внушительных по размеру противников-варваров (персов? иранцев? карфагенян?), которые, не подозревая об этой нависшей у них над головой опасности, грозно таращили глаза в пустоту перед собой. Вдоль стен высились белые толстые колонны. Диксон улыбнулся задумчиво и печально. Все это так живо напоминало ему бары, рестораны и кафе на Марбл Арч, Черинг Кросс, Ковентри-стрит, где он не раз получал такую уйму удовольствия. Оторвав глаза от этих памятников истории, он увидел в толпе Мичи. Весело смеясь, Мичи разговаривал с мисс О'Шонесси, самой хорошенькой из трех хорошеньких студенток и, точнее говоря, – дамой его сердца. Ее лицо, смуглое, с нежным акварельным румянцем, всегда смутно тревожило Диксона – точно так же, как и ее платье с глубоким вырезом. Хотя эта пара находилась на порядочном от него расстоянии, Диксон знал, как безукоризненно сидит на Мичи смокинг, как непринужденно развлекает он разговором свою даму, как внимательно она его слушает. В эту минуту Мичи перехватил взгляд Диксона, лицо его тотчас стало серьезно, и он едва заметно, но учтиво наклонил голову. Мисс О'Шонесси приветствовала его быстрой улыбкой и отвернулась – явно чтобы скрыть смех.

– Пойдемте выпьем? – снова предложил Диксон.

– А вот и они! – воскликнула вместо ответа Маргарет.

К ним направлялись Бертран и Кристина. Бертран – не мог не признать Диксон – выглядел весьма представительно во фраке. Сейчас про него можно было даже сказать, что в его внешности есть что-то артистическое, и это не прозвучало бы грубой насмешкой. Диксон старался смотреть только на него – главным образом для того, чтобы не смотреть на Кристину. Весь вечер она была с ним не просто холодна – нет, она его вовсе не замечала, и от этого он чувствовал себя так, словно, вопреки свидетельству всех его пяти чувств, он и в самом деле перестал существовать. Она же, как назло, была особенно хороша. На ней было желтое платье без плеч, подчеркнуто простое, словно специально задуманное для того, чтобы рядом с ним платье Маргарет из ярко-голубой тафты, с большим бантом и с оборочками или, может быть, рюшечками – Диксон не очень был уверен в том, как это называется, – да еще с добавлением четырех длинных ниток искусственного жемчуга, выглядело необычайно безвкусным. Кристина, по-видимому, ставила перед собой только одну задачу – выгодно оттенить свой цвет лица и шелковистость кожи. И она преуспела в этом как нельзя лучше – рядом с ней все другие женщины казались пестрым, беспорядочным нагромождением красок. Когда она под руку с Бертраном приближалась к Диксону, он на мгновение встретился с ней глазами, и, хотя ее взгляд был бесстрастен и ничего не сказал ему, его охватило желание спрятаться от нее за спасительной стеной всех этих юбок и брюк или, еще лучше, поднять воротник смокинга и опрометью броситься вон из зала прямо на улицу.

Он не то читал, не то слышал, будто кто-то – то ли Аристотель, то ли Ричардс – утверждал, что красота пробуждает в нас стремление приблизиться к ней. По-видимому, Аристотель или Ричарде был на сей раз глубоко не прав.

– Итак, что будем делать дальше, друга? – спросил Бертран и посмотрел на Диксона, с которым в этот вечер держался довольно дружелюбно. Двумя пальцами – большим и указательным – он сжимал запястье Кристины. Может быть, он щупал ей пульс?

– Что ж, по-моему, надо пойти выпить чего-нибудь, – сказал Диксон.

– Ах, будет вам, Джеймс! Можно подумать, что вы умрете, если хоть час пробудете без выпивки.

– Как знать! – сказал Бертран. – Во всяком случае, он не хочет рисковать, и это вполне разумно. Ваше мнение, дорогая? Боюсь только, что придется обойтись пивом или сидром, если у вас нет желания прогуляться до ближайшей харчевни.

– Хорошо. Только где же дядя Джулиус и миссис Голдсмит? Мы не можем уйти и бросить их.

Обсудив, пришли к выводу, что эта пара, вероятно, уже сидит в баре. Диксон усмехнулся про себя по поводу «дяди Джулиуса». Как замечательно, что существует кто-то, кого так называют, и еще кто-то, кто может кого-то так называть, и что он сам присутствует при том, как кто-то кого-то так называет!

Пробираясь следом за Маргарет между громко болтавшими группами и безмолвными неудачниками, одиноко маячившими у стен, он увидел Бизли, который с довольно жалким видом торчал среди последних. Бизли, известный своим неумением завязывать знакомства с женщинами, никогда не пропускал ни одного подобного празднества, но так как на этот бал все дамы прибыли со своими партнерами (за исключением разве таких дам, как профессор философии, которой уже пошел седьмой десяток, или старший преподаватель экономических наук, которая весила не менее ста килограммов!), Бизли не мог не знать, что он здесь попусту тратит время. Раскланиваясь с ним, Диксон уловил, как ему казалось, завистливый огонек в его глазах и подумал о том, как мало может помешать человеку даром тратить время сознание того, что он даром тратит время (и особенно в таких делах, которые на языке профессора Уэлча именуются «сердечными»). Затем он подумал о том, что, в общем, положение его самого и Бизли мало чем отличается, и, наконец, о том, что завидовать, в сущности, нечему, ибо все его преимущество заключается лишь в том, что он имеет возможность находиться в обществе двух женщин и разговаривать с одной из них. Но в конце-то концов не так уж это важно – пользоваться успехом у женщин, гораздо важнее, чтобы все думали, что ты им пользуешься. Но придя к такому заключению, Диксон, к своему удивлению, не почувствовал удовлетворения. Когда человек мучается от боли в животе, он не испытывает особого облегчения, узнав точное наименование болезни, которая заставляет его страдать.

Они зашли в бар – небольшую комнату, отнюдь не предназначавшуюся для этой цели. С недавнего времени летние балы уже осуществлялись не «всухую» – новшество, введенное администрацией (хотя мало кто в состоянии был этому поверить!), исходившей из следующих веских соображений: пьянство среди студентов, вызывавшее с некоторого времени тревогу, должно будет снизиться, если на территории университета будут продаваться дешевые, некрепкие напитки. Это уменьшит соблазн пропустить стаканчик имбирного пива, сдобренного виски, или скверного джина с искусственным лимонным соком и других дорогостоящих и вредоносных напитков в одном из городских баров. Как ни удивительно, эти соображения оказались резонными, и когда Диксон со всей компанией вошел в бар, три университетских служителя уже трудились там над бочками пива и сидра под стенной росписью, изображавшей – под стать более крупным панелям бального зала – смуглых владык, на головах которых готовился плясать кордебалет карликовых черкешенок, расположенный в непосредственной близости от каравана китайских купцов, захваченного смерчем и аккуратной спиралью взмывающего к небесам. Вместо толстых колонн здесь красовались роскошные, неправдоподобно величественные пальмы в горшках и кадках. Из-за пальм выглядывал Маконочи – номинальный глава трех барменов. Его белая накрахмаленная куртка и тускло-зеленые брюки, неуловимо гармонируя с обстановкой, удачно усиливали общий эффект.

Гор-Эркварт и Кэрол сидели в самом отдаленном углу пальмовой рощи и оживленно беседовали. Увидев приближающуюся к ним компанию, Гор-Эркварт встал. Подобного рода учтивость была столь необычна в том кругу, к которому привык Диксон, что у него мелькнула было мысль, не собирается ли Гор-Эркварт воспрепятствовать их вторжению с помощью грубой физической силы. Гор-Эркварт показался Диксону слишком моложавым на вид для «дядюшки» и человека с именем – ему было лет сорок пять, не больше. И его смокинг был не так уж подчеркнуто безупречен, как следовало ожидать. У него было маленькое, худенькое тельце и широкое гладкое лицо – самое асимметричное, как показалось Диксону, лицо на свете, почти на грани уродства. Лицо пьяного мудреца, тщетно пытающегося собраться с мыслями. Слегка выпяченные губы и сросшиеся черные брови, пересекающие лоб от виска, особенно усиливали это впечатление. Не успели все они усесться за столик, как Маконочи, уже, без сомнения, щедро получивший на чай, угодливо подскочил к Гор-Эркварту принять заказ. Это зрелище привело Диксона в восторг.

– Пока что мне удается не попадаться вашему декану на глаза, – произнес Гор-Эркварт с сильным южно-шотландским акцентом.

– Это немалое достижение, мистер Гор-Эркварт, – весело прощебетала Маргарет. – Будьте уверены, что он выпустил на вас всех своих ищеек.

– Вы так полагаете? А мне удастся унести ноги, если он меня все же сцапает?

– Весьма сомнительно, сэр, – отозвался Бертран. – Вы же знаете, что за люди в здешних краях. Покажите им знаменитость, и они перегрызутся из-за нее, как собаки из-за кости. Да что говорить, даже я, в моем скромном положении, немало от этого натерпелся, особенно в так называемых академических кругах. Раз уж мой отец имеет несчастье быть профессором, они считают, что я горю желанием побеседовать с супругой ректора о том, как ее разнесчастному внучонку трудно приходится в школе. По ваше положение, сэр, в тысячу раз тяжелее, разумеется, не так ли?

Гор-Эркварт, внимательно выслушав эту тираду, произнес кратко:

– В какой-то мере, – и отхлебнул из стакана.

– Во всяком случае, мистер Гор-Эркварт, сейчас вы в полной безопасности, – сказала Маргарет. – Во время бала наш декан обычно дает аудиенции в комнате по ту сторону зала. Он не якшается с чернью, которая собирается здесь.

– Следовательно, пока я среди черни, мне опасность не грозит – так я вас понял, мисс Пил? Превосходно, я остаюсь с чернью.

Диксон знал, что вслед за этими словами неминуемо зазвенят серебряные бубенчики Маргарет, и все же, когда она расхохоталась, выдержать это оказалось трудно. Но тут появился Маконочи с выпивкой, которую заказал Гор-Эркварт. К немалому удивлению и восторгу Диксона, пиво было подано в пинтовых кружках.

– Принесите-ка мне сигарет, любезный, – сказал Гор-Эркварт Маконочи, и едва успел закрыть рот, как Диксон, не утерпев, наклонился вперед и спросил:

– Каким это чудом удалось вам раздобыть пинты? Я тут ни разу за весь вечер не видел их – всем подают в полпинтовых кружках. Я даже думал, что здесь такое правило. Они не пожелали дать мне пинту, как я ни просил. Как же – удалось вам их уломать?

Он тотчас с раздражением заметил, что Маргарет переводит взгляд с него на Гор-Эркварта и обратно и улыбается снисходительно, словно хочет заверить «дядюшку», что Диксон не страдает психическим расстройством, даже если его слова доказывают обратное. Бертран тоже смотрел на него и ухмылялся.

Гор-Эркварт, казалось, не заметил улыбки Маргарет. Коротким, желтым от никотина большим пальцем он ткнул в спину удалявшемуся Маконочи.

– Мой собрат – шотландский националист, – сказал он.

Все, сидевшие напротив Диксона и по левую от него руку – сам Гор-Эркварт, Бертран и Маргарет, – рассмеялись при этих словах, а за ними – и Диксон. Он взглянул вправо и увидел Кристину. Она сидела рядом с ним, положив локти на стол, и сдержанно улыбалась, а за ней, по левую руку Гор-Эркварта, сидела Кэрол, угрюмо уставившись на Бертрана. Все еще продолжали смеяться, но Диксон заметил, что Бертран почувствовал этот пристальный взгляд и отвел глаза в сторону. От несколько затянувшегося молчания Диксону стало немного не по себе. Видя, что взгляд Гор-Эркварта из-под толстой черной полосы бровей устремлен теперь прямо на него, Диксон, подергав носом, сдвинул очки на их законное место и сказал наугад первое, что пришло в голову:

– Во всяком случае, пить пиво пинтами на такого рода торжестве – удовольствие совершенно неожиданное.

– Вам везет, Диксон, – отрывисто сказал Гор-Эркварт, угощая всех сигаретами.

Диксон почувствовал, что краснеет, и решил на некоторое время прикусить язык. И все же он был польщен тем, что Гор-Эркварт запомнил его фамилию. В зале взревели трубы – танцы начались. Бар понемногу пустел. Бертран, не преминувший усесться рядом с Гор-Эрквартом, заговорил с ним о чем-то вполголоса, и Кристина тут же повернулась к Кэрол. Маргарет сказала Диксону:

– Я вам так благодарна, Джеймс, что вы привезли меня сюда.

– Рад, если вам здесь нравится.

– А вам, кажется, здесь не очень нравится?

– О нет, что вы.

– Впрочем, я уверена, что эта часть программы вам больше по вкусу, чем танцы.

– Да нет, мне, право же, нравится и то и другое. Кончайте ваше пиво и пойдем опять потанцуем. С куик-степом я как-нибудь слажу.

Лицо ее стало серьезным. Она дотронулась до его руки.

– Милый Джеймс, не кажется ли вам, что так часто бывать вместе не очень-то благоразумно с нашей стороны?

– Да почему же? – спросил он в тревоге.

– Потому что вы так милы ко мне, и я начинаю слишком привязываться к вам. – Она сказала это взволнованно и вместе с тем сдержанно, как хорошая актриса, умеющая скупыми средствами изобразить сильные чувства. Она всегда пользовалась этим приемом, когда начинались признания.

Охваченный паникой, Диксон успел все же подумать, что если это так – вот отличный предлог, чтобы встречаться реже. Затем ему на язык подвернулся более или менее честный и более или менее приемлемый ответ:

– Вы не должны так говорить.

Она тихонько рассмеялась.

– Бедняжка Джеймс, – сказала она. – Последите, чтобы мое место никто не занял, хорошо, милый? Я скоро вернусь, – и она вышла из комнаты.

Бедняжка Джеймс! Бедняжка Джеймс! Что верно, то верно, ничего не скажешь. Только не ей бы это говорить, кому-кому, только не ей! Затем Диксона охватило чувство вины, и, чтобы заглушить его, он схватился за кружку с пивом. Ему стало стыдно не только этих мыслей – непреднамеренная ирония сказанных Маргарет слов «Вы так милы ко мне» породила в нем это чувство вины. Едва ли, подумалось ему, может он быть с кем-нибудь «мил», а уж «так мил» – еще того меньше. Если порой он и обходился с Маргарет довольно сносно, то ведь лишь потому, что время от времени страх брал в нем верх над раздражением и (вернее – или) жалость – над скукой. И если подобное поведение означало в ее глазах, что он «так мил», то это говорило не только о ее непроницательности, но и о том, как она душевно бесприютна и одинока. Бедняжка Маргарет, подумал он с содроганием. Нужно что-то сделать для нее. Но если он чаще будет мил с нею или будет мил по-иному, какие последствия может это повлечь за собой и для нее и для него? Чтобы отделаться от этих мыслей, он стал прислушиваться к разговору, который велся слева от него.

– …Я глубоко уважаю его мнение, – говорил Бертран. Все лающие звуки были старательно изгнаны из его голоса (верно, кто-нибудь отчитал его за эту манеру). – Я всегда говорю, что он последний профессиональный критик старого толка и потому знает, о чем говорит, а нынче это можно сказать далеко не о каждом из его собратьев. Ну так вот, мы с ним неоднократно случайно сталкивались на выставках и, как это ни забавно, непременно задерживались перед одной и той же картиной. – Бертран рассмеялся и слегка повел плечом. – Вот как-то раз он и говорит мне: «Хотелось бы поглядеть ваши работы, я слышал, что они недурны». Ну, я собрал кое-какую мелочь и понес к нему… Очаровательный особняк у него, как вы находите? Ведь вы, конечно, бывали у него? Там чувствуешь себя словно в dix-huitieme. Невольно задумываешься, скоро ли профсоюз резиновой промышленности приберет его к рукам… Короче говоря, две-три пастели задели его за живое, да так…

«Да так, что его чуть не стошнило!» – мысленно докончил Диксон. Затем его охватил ужас при мысли о том, что какой-то человек, «который знает, о чем говорит», не только не нашел Бертранову мазню отвратительной, не только не отшвырнул от себя ногой его пастели, нo даже позволил двум-трем из них «задеть его за живое». Бертран не может быть хорошим художником. Он, Диксон, не может этого допустить. Однако вот тут сидит этот тип, Гора-Экварта, с виду как будто бы совсем не идиот, и слушает это яростное безудержное самохвальство, слушает, не проявляя никакого раздражения и даже с вниманием. Даже с большим вниманием – Диксон это ясно видел. Гор-Эркварт наклонил свою крупную темноволосую голову к Бертрану. Глаза его были опущены долу. На его обращенном к Бертрану вполоборота челе залегла маленькая напряженная морщинка, словно он был глуховат и боялся пропустить хотя бы слово. Диксон не мог этого больше вынести – он хотел все пропустить, все от слова до слова (Бертран только что употребил выражение: «контрапункт цветовой гаммы»). Диксон повернулся вправо, где, как он заметил, уже довольно давно царило молчание. И в ту же минуту Кристина повернулась к нему. – Послушайте, попробуйте вы, – сказала она вполголоса. – Я не могу ни слова от нес добиться.

Диксон глянул на Кэрол, которая ответила ему отсутствующим взглядом, но прежде, чем он успел придумать, что бы такое сказать, возвратилась Маргарет.

– Как! Все еще сидите за пивом? – воскликнула она оживленно, адресуясь ко всей компании. – А я думала, что вы все уже в зале. Нет, мистер Гор-Эркварт, я не позволю вам больше прятаться здесь. Декан или не декан – мне все равно. Этот танец вы танцуете со мной. Идемте.

Гор-Эркварт, учтиво улыбаясь, поднялся из-за столика, извинился и позволил увести себя из бара. Бертран поглядел на Кэрол.

– Не будем терять времени, моя дорогая, – сказал он. – Как-никак, я заплатил за этот джаз двадцать пять шиллингов.

– О да, двадцать пять шиллингов, мой дорогой, – сказала Кэрол, намеренно подчеркивая эту форму обращения, и на секунду Диксон испугался: ему показалось, что она сейчас откажется, все тайное станет явным и разразится буря, но Кэрол тут же встала и направилась к двери в зал.

– Оставляю Кристину на ваше попечение, Диксон, – пролаял Бертран. – Смотрите не выроните ее из рук

– она существо хрупкое. До скорого, моя прелесть, – пропел он Кристине. – Я покидаю тебя ненадолго. Свистни мне, если этот тип будет с тобой груб.

– Может быть, потанцуем? – спросил Диксон Кристину. – Я плохой танцор, как уже докладывал вам однажды, но готов рискнуть, если вы не против.

Она улыбнулась.

– И я рискну, если вы не против.

 

Глава XI

Покидая вместе с Кристиной бар, Диксон чувствовал себя международным авантюристом, нефтяным королем, гидальго, чикагским военным промышленником, тайным агентом, корсаром. Он тщательно следил за своим лицом, боясь, как бы оно не расплылось в блаженной, горделивой и идиотской ухмылке. Когда Кристина, переступив порог бального зала, повернулась и стала лицом к нему, он едва мог поверить, что она действительно позволит ему прикоснуться к ней и что остальные мужчины не бросятся на него, чтобы помешать этому. Но через секунду они уже держали друг друга в привычном условном полуобъятии, уже танцевали, пусть не очень ловко, но все же, безусловно, танцевали. Диксон молчал и старался не глядеть ей в лицо, страшась всего, что могло отвлечь его от основной задачи – уберечь ее от столкновения с какой-нибудь танцующей парой, так как на этот раз танцевало куда больше народу, чем четверть часа назад. Диксон заметил Баркли, профессора музыки, – он танцевал со своей женой. Она всегда и при всех обстоятельствах очень походила на лошадь, он – только в тех случаях, когда смеялся, что случалось редко и чаще всего неожиданно, как, например, сейчас.

– Что это с миссис Голдсмит, вы не знаете? – спросила Кристина.

Такое любопытство удивило его.

– Вид у нее действительно какой-то угрюмый, верно? – уклонился он от прямого ответа.

– Она, кажется, предполагала, что Бертран будет сопровождать на бал ее, а не меня, может, все дело в этом?

Значит, Кристине известно об этой замене? Может быть, да, а может быть, и нет.

– Не знаю, – пробормотал он не очень членораздельно.

– А я думаю, что вы знаете. – Она, казалось, была рассержена. – И могли бы мне сказать.

– Боюсь, что я все-таки ничего не знаю. И к тому же все это совсем меня не касается.

– Ну, если так, тогда говорить больше не о чем.

Диксон снова почувствовал, что краснеет, – во второй раз за такой короткий срок. Как видно, настоящая ее натура проявлялась именно тогда, когда она вместе с Бертраном издевалась над ним при их первой встрече, когда она укоряла его за то, что он слишком много пьет, когда еще сегодня вечером делала вид, что он для нее не существует. Да, вот это и есть ее истинная сущность – надменность, чопорность. А держаться просто, непринужденно не в ее натуре. Она помогала ему прятать простыни и одеяла только потому, что эта история должна была отлично позабавить ее лондонских друзей, а по телефону разговаривала с ним так дружелюбно потому, что ей понадобились его услуги. Конечно, она рассержена тем, что произошло между ней, Бертраном и Кэрол, но Диксон терпеть не мог эту хорошо ему знакомую, чисто женскую манеру использовать первого попавшегося, ни в чем не повинного человека в качестве козла отпущения.

Несколько минут они танцевали в полном молчании. Кристина не проявила излишней скромности, сказав, что танцует плохо. Но Диксон волей-неволей избегал всяких сложных фигур, и, в общем, дело у них шло довольно сносно. Кругом двигались другие пары, кружась, когда становилось просторнее, тесно прижавшись друг к другу и топчась на месте, когда их стискивали со всех сторон. Все о чем-то оживленно болтали. Над ухом Диксона прозвучал высокий женский голос, и ему показалось, что это голос Кристины.

– Как вы сказали? – спросил он.

– Я ничего не говорила.

Теперь уж он сам должен был что-то сказать; и он сказал то, что вертелось у него на языке весь вечер:

– У меня еще не было возможности поблагодарить вас… Вы так хорошо подыграли мне в этой истории с телефонным звонком.

– С каким телефонным звонком?

– Ну, вы знаете – когда я разговаривал с Бертраном и назвался репортером.

– А… Если вы не возражаете, я бы предпочла не возвращаться к этому.

Ну нет, так легко она не отвертится!

– А если я возражаю?

– То есть как это?

– Вы, как видно, позабыли, что без меня, без моего маленького розыгрыша вы, вероятно, не попали бы сюда сегодня.

– Ну и что же? Не так уж много я бы потеряла.

Танец кончился, но они остались стоять посреди зала.

Когда вокруг захлопали в ладоши, Диксон сказал:

– Может быть, но тогда вам очень хотелось пойти, разве не так?

– Послушайте, нельзя ли все-таки прекратить этот разговор?

– Ладно. А вы перестаньте задирать нос. С какой стати вы себе это позволяете?

Она смущенно пожала плечами и опустила глаза.

– Простите. Разумеется, это было глупо. Я не хотела вас обидеть.

Раздались аккорды рояля, едва слышные из-за шума – вступление к последнему танцу, за которым должен был последовать перерыв.

– Забудем об этом, – сказал Диксон. – Потанцуем?

– Да, конечно.

Они стали танцевать.

– Мне кажется, мы недурно справляемся, – сказал он, помолчав.

– Я очень жалею о том, что наговорила вам. Конечно, это было глупо. Я вела себя, как идиотка.

Диксон заметил, что, когда она не поджимает губы, видно, что они у нее полные и чуть-чуть выпяченные вперед, как и у ее дядюшки.

– Ну что там! Все это вздор, пустяки, – сказал он.

– Нет, не пустяки. Я вела себя нелепо и глупо. Я ведь сама считаю эту историю с газетой отличной выдумкой, очень смешной.

– Ну, будет, не надо впадать в противоположную крайность.

– Я не хотела говорить об этом с вами только потому, что нехорошо смеяться над Бертраном за его спиной. Боюсь, что я немного сухо разговаривала с вами по телефону, когда вы позвонили мне, но я не могла иначе, не могла позволить себе говорить все, что мне хочется. Ведь тогда бы получилось, что я в сговоре с вами против Бертрана – вот ведь в чем дело.

Какое детское объяснение! Но, во всяком случае, это лучше, чем ее злые шпильки. Однако до чего женщины любят осложнять себе жизнь! Мужчины тоже часто заваривают такую кашу, что лотом никак не могут ее расхлебать, но всегда из-за чего-то по-настоящему нужного, простого и понятного.

Диксон ничего не ответил Кристине – его спасли вырвавшиеся из репродуктора пронзительные, нечленораздельные звуки. В голосе певца что-то смутно напоминало интонации Сесила Голдсмита, но больше всего это было похоже на приступ астмы у какого-то великана-людоеда.

Стараясь уберечь Кристину от столкновения с коротконогим краснолицым толстяком, танцевавшим с высокой, очень бледной женщиной, Диксон совсем сбился с такта.

– Начнем снова, – пробормотал он. Но теперь у них почему-то не ладилось.

– Нет, у вас никогда ничего не получится, пока вы держитесь от меня на таком расстоянии, – сказала Кристина. – Вы так далеко, что я не чувствую, куда вы меня ведете. Держите меня как следует.

Диксон с опаской придвинулся ближе. Правая рука Кристины, мягкая и теплая, снова очутилась в его руке, и он повел девушку вперед. На этот раз дело пошло куда лучше, хотя Диксон, к своему удивлению, неожиданно очень запыхался. Теперь он ощущал ее тело, оно казалось довольно тяжелым и вместе с тем податливым. Танцуя, они удалились от оркестра, и ухо Диксона уловило лающий смех. Бертран, закинув назад большую голову, вынырнул на секунду из толпы танцующих и снова скрылся. Лица Кэрол Диксон видеть не мог, но решил, что Бертрану удалось, по-видимому, немного се умилостивить. Какую, черт возьми, игру ведет этот Бертран? Этот вопрос заслуживал столь же пристального внимания, как и вопрос о том, почему он отрастил себе бороду. Хочет ли он иметь двух любовниц сразу или намерен отделаться от одной, чтобы сохранить другую? И если он замышляет последнее, то какую из них старается он сохранить и какую – примирить с предстоящей ей отставкой? Станет ли он, впрочем, беспокоиться о том, чтобы примирить кого-то с той участью, которую он сам ему уготовил? Едва ли. А в таком случае на престол, видимо, должна взойти Кэрол, так как только этим и можно объяснить ее присутствие на балу. Роль же Кристины, должно быть, сводится к тому, что она – племянница Эркварта, и, следовательно, се расположение нужно сохранить до тех пор, пока все дела Бертрана с Гор-Эрквартом не получат благоприятного завершения. Диксон почувствовал, как в голове у него слегка зашумело при мысли о том, что кампания, начатая им против Бертрана, вступает в третью фазу. Впрочем, он и сам еще не понимал, при каких обстоятельствах должны развернуться военные действия.

– Как вы ладите с профессором Уэлчем последние дни? – неожиданно спросила Кристина.

Диксон насторожился.

– Ничего, сносно, – отвечал он, чтобы что-нибудь сказать.

– Он ничего не говорил вам по поводу того телефонного звонка?

Диксон не сумел подавить стон, но надеялся, что оркестр заглушил его.

– Так, значит, Бертран все-таки узнал, что это был я?

– Узнал, что это были вы? В каком смысле?

– Ну, что это я изображал тогда репортера.

– Я же не о том звонке говорю. Я имела в виду тот телефонный звонок – в воскресенье, когда вам звонили из вашего пансиона.

Ноги Диксона продолжали сами собой проделывать заученные па, подобно тому, как обезглавленная курица продолжает кружить по птичьему двору.

– Уэлч знает, что я просил Аткинсона позвонить и сказать, будто ко мне приехали родители?

– Ах, опять Аткинсон! Последнее время он, как видно, только и делает, что звонит по телефону. Да, мистеру Уэлчу известно, что вы просили его позвонить вам и сообщить о приезде ваших родителей.

– Кто сказал ему? Кто? Кто?

– Пожалуйста, не впивайтесь мне ногтями в спину… Сказал этот маленький человечек, который играет на гобое… Вы как-то называли мне его фамилию…

– Называл. Джонс – его фамилия. Джонс.

– Да, правильно. И, насколько мне помнится, кроме этого, он больше ничего не произнес за целые сутки. Впрочем, он еще сказал, что накануне вечером вы, конечно, отправились в пивную. У него, должно быть, против вас зуб?

– Вот именно. Скажите, а миссис Уэлч была там, когда он выдал тайну этого телефонного звонка?

– Нет, ее не было, я хорошо помню. Мы втроем сидели в гостиной после обеда и болтали.

– Это хорошо. – Оставалась еще надежда, что Уэлч мог и не обратить внимания на слова Джонса, так как Джонс, надо полагать, рассказал об этом всего один-единственный раз. Другое дело миссис Уэлч – она почти наверняка стала бы твердить об этом мужу до тех пор, пока это не дошло бы до его сознания. Но как знать, не говорил ли с ней Джонс в отсутствие Кристины? Тут Диксона осенила новая мысль.

– А как Джонс объяснил, откуда он все это знает? Я ведь ничего ему не говорил, как вы легко можете догадаться.

– Он сказал, что присутствовал при том, как вы об этом договаривались.

– Довольно наглое утверждение, скажем прямо, – нахмурился Диксон. – Как будто я мог сказать хоть слово в присутствии этого сукиного… прошу прощения. Он подслушивал за дверью. Без сомнения. Я припоминаю теперь, что мне тогда послышался какой-то шорох.

– Какая низость, – сказала она с неожиданным жаром. – Что вы ему сделали?

– Ничего, просто пошутил, прошелся карандашом по физиономии какого-то типа на обложке его журнала.

Это объяснение, маловразумительное само по себе, затонуло к тому же в шуме, возвестившем перерыв в танцах. Когда Диксон закончил свой рассказ, Кристина, направлявшаяся вместе с ним к выходу, обернулась, посмотрела ему в глаза и рассмеялась так, что кончик языка мелькнул между двумя рядами чуть-чуть неровных зубов. Внезапно желание обожгло его и, подобно пуле, угодившей в самое сердце, смертельной истомой разлилось по телу. Помимо его воли выражение его лица изменилось. Их взгляды встретились, и Кристина перестала смеяться.

– Благодарю вас за танец, – сказал он бесцветным голосом.

– Я получила большое удовольствие, – ответила она и плотно сжала губы.

Диксон с удивлением обнаружил, что его, в сущности, совсем не трогает последняя пакость Джонса. Во всяком случае, сейчас. Вероятно, потому, что ему было так хорошо, пока он танцевал с Кристиной.

Возвратившись в бар, они увидели, что Гор-Эркварт сидит на прежнем месте и Бертран уже держит перед ним речь так, словно их разговор и не прерывался. Маргарет еще больше, чем прежде, хотя это казалось почти невероятным, была углублена в созерцание Гор-Эркварта. Она расхохоталась какому-то его замечанию и, случайно подняв глаза, скользнула взглядом по Диксону с таким видом, словно не сразу припомнила, кто он такой. Подали еще бокалы, в которых каким-то непостижимым образом оказался крепкий джин. Подал их, конечно, не кто иной, как Маконочи, на обязанности которого лежало следить, чтобы крепкие спиртные напитки не проникли в бар. Диксон уже начинал «чувствовать свой возраст», как он любил выражаться. Он уселся на стул, придвинул к себе бокал и закурил сигарету. Как здесь жарко, и как болят у него ноги, и как долго еще может все это продлиться? Помолчав немного, он сделал попытку заговорить с Кристиной, но безуспешно. Она сидела рядом с Бертраном, не обращавшим на нее никакого внимания, и прислушивалась к тому, что он, говорил ее дяде. Гор-Эркварт с таким же точно выражением, как и прежде, все так же глядел в пол. Маргарет смеялась, раскачиваясь на стуле так, что ее плечо то и дело соприкасалось с плечом Гор-Эркварта. Что ж, подумал Диксон, каждый развлекается как может и как умеет. А где Кэрол?

И в ту же минуту она вошла в бар и направилась к их столику с таким подчеркнуто беззаботным видом, что у Диксона мгновенно зародилось подозрение – не припрятана ли у нее в дамской комнате бутылочка, содержимое которой теперь, несомненно, уменьшилось… Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего кому-то, а быть может, и всем. Когда она подошла ближе, Диксон заметил, что Гор-Эркварт поднял на нее глаза, словно говоря:

«Извините, но вы сами видите, в каком я положении». Затем – единственный из всех сидевших за столиком мужчин – он встал.

Кэрол повернулась к Диксону.

– Пойдемте, Джим, – сказала она чуть-чуть громче, чем следовало. – Я хочу потанцевать с вами. Мне кажется, никто из присутствующих возражать не будет.

 

Глава XII

– Что здесь происходит, Кэрол?

– Именно это я и хотела бы знать.

– Я не совсем вас понял.

– Отлично поняли, Джим, если вы не слепы. А ведь это не так, не правда ли? Мне до смерти надоело быть какой-то пешкой. Я могу сказать это вам, потому что хорошо знаю вас. А я знаю вас, правда? Словом, мне необходимо высказаться, и я выбрала вас. Вы не против?

Диксон был против необходимости танцевать после такого короткого перерыва, но отнюдь не против излияний Кэрол, поскольку они обещали быть интересными.

– Валяйте, – сказал он ободряюще и посмотрел по сторонам – кто танцует рядом? В зале, казалось, стало еще теснее от раскачивающихся, судорожно топчущихся на месте пар, которые время от времени все разом устремлялись вперед, увлекая за собой друг друга, словно толпа, завидевшая грозные резиновые дубинки. Кругом стоял невообразимый шум. Всякий раз, когда шум достигал апогея, Диксон чувствовал, как пот каплями выступает у него на груди, словно кто-то выжимает его силой. Перед глазами у него безостановочно вертелись и рушились вниз головой намалеванные на стенах фараоны и римские императоры.

– Он думает, черт бы его побрал, что стоит ему только пальцем меня поманить, и я брошусь к нему со всех ног, – прокричала у него над ухом Кэрол. – Ошибается!

У Диксона чуть не сорвалось с языка – совершенно напрасно она думает одурачить кого-то, притворяясь более пьяной, чем это есть на самом деле, но он промолчат, вовремя сообразив, что это необходимо ей как своего рода маска, и притом – ему ли не знать! – маска куда более удобная, чем подлинное опьянение. И он спросил только:

– Бертран?

– Нуда. Этот художник. Великий художник. Разумеется, ему очень хорошо известно, что никакой он не великий, вот потому-то он так и ведет себя. У всех великих мастеров была уйма женщин, и, следовательно, если у него будет уйма женщин, значит – он великий мастер. Пусть его картины – мазня, это неважно. Силлогизм удобный, что не делает его правильным, – ошибка индукции или как это там называется? Ну, а какие женщины имеются тут в виду – вам нетрудно догадаться. Я и эта девица, которую вы наметили для себя.

Диксон вытаращил глаза с притворным удивлением. Обвинение было довольно бесцеремонным и совершенно необоснованным, но в то же время, как ни странно, справедливым.

– Я что-то вас не понимаю.

– Не тратьте понапрасну время, Джим. Говорите, что вы собираетесь в этом отношении предпринять?

Она стиснула его руку, глубоко вонзив ногти в запястье.

– Бросьте притворяться. Что вы собираетесь предпринять в отношении Кристины Кэллегэн?

– Ничего, разумеется. Что я могу предпринять?

– Если вы, ваше преосвященство, не знаете, что надо делать, я вам этого показать не могу, как сказала одна актриса епископу. Боитесь за дорогую Маргарет?

– Вот что, Кэрол, оставьте это. Вы, кажется, собирались рассказать мне что-то, а не допрашивать.

– Да, собиралась. Но не беспокойтесь, это все связано одно с другим, тесно связано. Нет, вы уж оставьте дорогую Маргарет томиться в собственном соку. Я не раз встречала таких, как она, друг мой, и поверьте – это единственное, что вы можете сделать. Попробуйте бросить ей спасательный круг – и она утянет вас на дно. Поверьте мне. – Она покачала головой, глаза ее были полузакрыты.

– Что вы хотели сказать мне, Кэрол? Или, может быть, ничего?

– О, я очень много должна вам сказать, очень много. Вы знаете, что сначала он предложил мне поехать с ним на эту танцульку.

– Да, я так понял.

– Опять дорогая Маргарет, можно не сомневаться! Да, а затем он постарался отделаться от меня, чтобы сопровождать свою новую страсть, а мне навязал в кавалеры ее дядюшку. Впрочем, я очень быстро перестала об этом жалеть, потому что мы с почтенным Джулиусом неплохо поладили. Во всяком случае, до тех пор, пока дорогая Маргарет не вообразила, что она может спеться с почтенным Джулиусом куда лучше, чем я. На сей раз, как вы понимаете, я пользуюсь ее собственным лексиконом.

– О да, понимаю и спасибо за разъяснение.

В эту минуту какая-то пара чуть не сбила их с ног, но Диксон все же услышал, как Кэрол сказала:

– Ради Бога, Джим, бросим этот диалог в духе Голсуорси. Может быть, мы посидим где-нибудь в уголке? Я больше не могу, здесь прямо как на дешевой распродаже.

– Хорошо.

Они с трудом протиснулись к карфагенянам, где заметили у стены два свободных стула. Едва они сели, как Кэрол с решительным видом придвинулась к Диксону. Она сидела так близко, что их колени соприкасались. Лицо ее оставалось в тени, и это придавало ей загадочный, романтический вид.

– Вы, вероятно, уже догадывались, что я сплю с нашим приятелем-художником, не так ли?

– Нет, не догадывался. – Разговор начинал его пугать.

– Тем лучше. Я бы не хотела, чтобы это стало известно всем и каждому.

– Я никому не скажу.

– Вот это по-мужски. И прежде всего – ни слова дорогой Маргарет.

– Разумеется, нет.

– Отлично. Вы как будто удивлены?

– Да, пожалуй.

– И немного шокированы, не так ли?

– Нет, не в этом дело. То есть не в том смысле. Просто он не такое уж приобретение, чтобы вы могли… увлечься им.

– Не так уж это странно, как вам кажется. Его уверенность в себе подкупает. И он очень привлекателен на свой лад.

– Вот как? – Диксон стиснул зубы.

– И притом… ну, словом, как вы легко можете себе представить, Сесил не очень-то годится для такого рода развлечений. Мы с ним более или менее со всем этим покончили. Но беда в том, что мне это еще нужно.

– И Бертрану, надо полагать, тоже?

– Собственно говоря, эта история тянется довольно давно, и нам обоим она уже до некоторой степени прискучила. Бертран в Лондоне спал с кем попало, и чаще всего – с этой Лусмор. И к тому же мне опротивела его вечная похвальба – великий художник и все такое прочее. Но в последний его приезд сюда все вдруг началось снова. Быть может, Кристина не захотела пойти ему навстречу или, во всяком случае, не проявила слишком большой готовности.

– Так вы, значит, не думаете, что они…

– Трудно сказать. Скорее, пожалуй, нет. Она не того сорта. Во всяком случае, у нее не та манера себя держать, хотя ее внешность и противоречит этому. Весь вопрос в том, насколько ее церемонность и чопорность искренни. Но все равно дело сейчас в том, что он уже совершенно договорился со мной относительно этого бала и намекнул на дальнейшие планы и вдруг в присутствии своей мамаши да еще и дорогой Маргарет заявляет мне, что поедет на бал не со мной. Именно это больше всего и задело меня. И, наконец, уже теперь, здесь, на глазах у Кристины, он снова начинает меня умасливать. Ну как тут не взбеситься! А затем приглашает танцевать и старается обратить все в шутку, разговаривает со мной как с добрым товарищем, говорит, что я должна знать цену таким маленьким девочкам, как Кристина, и что он просто ошибался во мне, если такой вздор может испортить дружбу – заметьте, дружбу! – двух взрослых людей – заметьте и это. О, я знаю, мне не следовало бы так говорить, но… понимаете, Джим, меня это возмутило и вместе с тем так все осточертело! Мне даже больше не хочется раскроить ему череп.

Пока она говорила, Диксон внимательно изучал ее лицо. Движения ее губ были четки и красивы, а голос, утратив наигранную хрипотцу, звучал звонко и чисто, как всегда, и все это придавало какую-то новую силу и значительность ее облику и производило сильное впечатление на Диксона. Он не мог бы сказать, что его влечет к ней, но он остро ощущал обаяние ее женственности. Хорошо, что она замужем, и ему не приходится о ней даже мечтать – ведь и обыкновенная дружба с ней потребовала бы такого глубокого участия, такого целеустремленного внимания, такого напряжения и ума, и всех чувств, на которые он едва ли был способен. Когда Кэрол умолкла, наступила пауза, и Диксон сказал поспешно:

– Как вам удалось скрыть все это от Сесила?

– Неужто вы думаете, что я не рассказала ему все от начала до конца? У меня и в мыслях не было делать что-нибудь за его спиной.

Снова наступило молчание. Диксон подумал – и уже не в первый раз, – что он решительно ничего не знает о других людях, о том, как они живут. Тут Кэрол переменила позу, и тень, падавшая на ее лицо, сдвинулась. Диксон всегда быстро улавливал перемену в выражении лиц, но мало обращал внимания на отдельные мелкие штрихи, однако сейчас ему бросилось в глаза, что очертания ее губ сразу утратили свою четкость, а на щеках залегли две довольно резкие морщины. Когда же Кэрол заговорила снова, он заметил еще кое-что: ровная, белая линия ее верхних зубов прерывалась. Позади клыка зияла черная дыра. Ему снова стало не по себе.

– Нам теперь прежде всего надо решить, что вы собираетесь предпринять в отношении Кристины, Джим.

– Я уже сказал вам – ничего.

– Выбросьте вы из головы дорогую Маргарет хоть на минуту.

– Она здесь ни при чем, просто я… ну, словом, я не хочу ничего предпринимать в отношении Кристины, вот и все.

– Старая песня! Сколько раз я это слышала, а все-таки смешно.

– Нет, право, Кэрол, я был бы рад, конечно, изредка встречаться с ней, но ничего предпринимать не хочу. Да и что в конце концов от меня зависит? Она человек не моего круга, не так ли? Если я попробую что-нибудь предпринять, меня просто поставят на место. И притом оба мы, и она и я, уж как-то связаны…

– Знаете, похоже, что вы влюблены в нее.

– Вам так кажется? – оживился он. Ее слова невольно польстили ему. Это прозвучало как одобрение, в котором он так давно, так остро нуждался.

– Да. Ваше состояние вполне отвечает двум необходимым условиям: вы хотите спать с ней и не можете, и вы плохо ее знаете. Таинственная красавица и непреодолимые препятствия. Эта формула очень к вам подходит, Джим, а главное – совершенно вас устраивает. Старая, как мир, история безнадежной любви, не так ли? Да, тут не может быть трех мнений, как любил выражаться Сесил, пока я его от этого не отучила.

– Все это звучит немного наивно, по-детски. Не обижайтесь.

– Да, не правда ли? У вас есть сигареты, Джим? Спасибо. Когда мне было лет пятнадцать, я была убеждена, что на свете всегда бывает именно так, только ни у кого не хватает духа в этом признаться.

– Ну вот вы и признались.

– Да, вот я и призналась. И теперь, когда я уже открыла вам свои карты, мне незачем таить, что примерно к тридцати годам я с большим облегчением вернулась к моей первоначальной точке зрения. И нашла ей оправдание к тому же. А сейчас я очень держусь за эту свою теорию, по правде говоря.

– В самом деле?

– В самом деле, Джим. И вы убедитесь, что брак – самый короткий, нет, вернее – обратный путь к познанию этой истины. И еще вы убедитесь в том, что пора иллюзий – это вовсе не юность, как твердят нам взрослые. Нет, это та пора, когда кончается юность, ну, скажем, когда вам перевалило за двадцать. Это пора неполной, обманчивой зрелости. Если хотите, та пора, когда вы впервые познаете жизнь и теряете голову. Кстати, это ваш возраст, Джим. Вы впервые начинаете постигать, что плотская любовь важна и для других людей, не только для вас одного. Это открытие не может не ошеломить на первых порах.

– Кэрол… быть может, если бы вы не вышли замуж…

– Я же не могла сделать ничего другого, не так ли?

– Не могли? Почему?

– О Господи! Вы, верно, не слушаете меня. Я была влюблена. Вернемся-ка лучше в бар. Здесь слишком шумно. – Голос ее чуть-чуть дрогнул – впервые за все время их беседы.

– Кэрол, простите. Я не должен был этого говорить.

– Бросьте, Джим, не глупите. Вы абсолютно ни в чем не виноваты. Это само собой напрашивалось – вот вы и сказали. Не забывайте, однако, вам еще предстоит выполнить ваш нравственный долг. Отбейте эту девочку у Бертрана. Связь с ним не принесет ей радости. Ей нужно совсем другое. Запомните это.

Когда они встали, Диксон обнаружил, что он все это время не слышал джаза, не замечал танцующих пар, и теперь все сразу бросилось ему в глаза, оглушило его. Джаз играл нечто лишенное мелодии и сколько-нибудь уловимых оттенков ритма, темпа, тембра или силы звука, и в некотором не совсем отчетливом соответствии с этой музыкой пары кружились, сбегались и разбегались, размахивая руками, а великан мычал что было мочи, совсем уже как удавленник:

Диксон и Кэрол возвратились в бар. Диксону начинало казаться, что они уже целую неделю только это и делают. При виде остальных, все еще (или снова) сидевших на тех же местах, за тем же столиком, ему захотелось броситься ничком на пол и уснуть. Бертран говорил. Гор-Эркварт слушал. Маргарет смеялась. Впрочем, теперь рука ее уже покоилась на плече Гор-Эркварта. Кристина тоже, по-видимому, слушала кого-то. Только теперь она сидела, подперев голову руками. Бизли с полпинтовой кружкой в дрожащей руке угрюмо попивал пиво возле стойки бара. Диксон направился было к нему в поисках хоть какого-нибудь разнообразия, но Кэрол оглянулась и последовала за ним. Все снова обменялись приветствиями.

– Как это понять, Элфрид? – спросил Диксон. – Кутим?

Бизли кивнул, не отрываясь от кружки. Затем поставил кружку, вытер рот рукавом, скорчил гримасу и, определив качество пива одним коротким непечатным словом, сказал:

– Там у меня ничего не вышло, вот я и обосновался здесь.

– А после этого где вам придется обосноваться, Элфрид? – спросила Кэрол.

– Это станет яснее после десятой полпинты, – сказал Бизли.

– Умираем, но не сдаемся? Несгибаемый характер. Что ж, Джим, кажется, это как раз то, что и нам с вами нужно. Ни вы, ни я никому здесь не интересны. Ну, что это еще такое? Куда вы уставились?

Диксон с досадой отметил про себя, что она снова прикидывается пьяной.

Бизли наклонился вперед:

– Присоединяйтесь, Джим. Что закажете – пиво или, может быть, джин?

– Ну вот, мы обосновались здесь и здесь останемся до тех пор, пока они нас не. вышвырнут, – вызывающе сказала Кэрол со знакомой хрипотцой в голосе.

– Я выпью кружку, спасибо. А потом пойду, – сказал Диксон.

– Вам, конечно, необходимо пойти поглядеть, что поделывает дорогая Маргарет? Не так ли?

– Да видите ли, я…

– Разве я не говорила вам, чтобы вы предоставили дорогой Маргарет томиться в собственном соку? Да протрите вы наконец глаза! Она же чудесно проводит время. Благодарю вас, мистер Диксон, благодарю вас, миссис Голдсмит, вы мне вовсе не нужны, благодарю вас. Ну, значит, теперь ваш черед, Джим. Вы не забыли ваш нравственный долг? Благодарю вас, Элфрид, ваше здоровье, мой мальчик.

– В чем заключается его нравственный долг, Кэрол?

– Джим знает. Не правда ли, Джим?

Диксон поглядел через плечо на столик в углу. Маргарет сняла очки – явный признак, что она очень увлечена. Кристина, сидевшая спиной к Диксону, застыла на стуле неподвижно, как изваяние. Бертран продолжал говорить и курил черную сигару. Для чего он это делает? Внезапно Диксона обуял страх – словно его окатили холодной водой. Это потому, сообразил он, что у него намечен план действий и теперь надо приводить его в исполнение. У него захватило дух от грандиозности этого мероприятия. Осушив стакан, он сказал дрогнувшим голосом:

– Ваше здоровье, друзья. А теперь покидаю вас на время.

Он направился к столику и присел на свободный стул рядом с Кристиной. Она обернулась к нему с улыбкой. «Не очень-то веселая улыбка!» – подумалось ему.

– Ах, это вы, Джим, – сказала она. – Я думала, что вы уже отправились домой.

– Нет еще. Мне кажется, что вы чувствуете себя здесь немножко неприкаянной.

– Да, с Бертраном всегда так, стоит ему разговориться – его уже не остановишь. Впрочем, он ведь, в сущности, и приехал сюда, чтобы познакомиться с дядей.

– Оно и видно!

В эту минуту Бертран встал и, не взглянув на Кристину, направился к Кэрол, стоявшей рядом с Бизли. Сквозь шум до них донеслись лающие звуки. Взглянув на Кристину, Диксон получил редкую возможность наблюдать, как человек краснеет. Он сказал поспешно:

– Вот что, послушайте, Кристина. Я сейчас пойду и закажу такси. Оно будет здесь через четверть часа. Выходите, и я отвезу вас к Уэлчам. Я не позволю себе никаких глупостей, обещаю вам. Просто отвезу вас прямо к Уэлчам.

Сначала ему показалось, что она рассердилась.

– С какой это стати? Зачем?

– Затем, что вам здесь до смерти надоело, да и неудивительно. Вот зачем.

– Не в этом дело. Но это же нелепая затея. Абсолютно нелепая.

– Ну как? Поедете? Я все равно так или иначе закажу такси.

– Не предлагайте мне чепухи. Я не хочу.

– А я все-таки предлагаю. Ну как? Даю вам двадцать минут на размышление. – Он посмотрел ей в глаза и взял ее за локоть. (Верно, он ополоумел, если позволяет себе разговаривать в подобном тоне с такой девушкой, как она!) – Поедем, – повторил он.

Кристина выдернула руку.

– Не поеду! – сказала она так, словно он уговаривал ее отправиться утром к зубному врачу.

– Я буду ждать вас, – негромко, настойчиво проговорил он. – В подъезде. Ровно через двадцать минут. Запомните.

Он вышел. Проходя мимо открытой двери, он увидел часть бального зала и оркестр. Кристина, конечно, не придет, но, как бы то ни было, он сделал этот шаг. Иными словами, он нашел-таки способ нанести себе еще более жестокий удар, чем те, к каким он привык, и притом – нанести публично. Он задержался на секунду, чтобы помахать на прощание оркестру, и, не получив ответа, пошел отыскивать телефон.

 

Глава XIII

Диксон остановился на ступеньках подъезда и закурил сигарету, которую по расписанию должен был выкурить только через два дня, после завтрака. Вызванное такси будет здесь с минуты на минуту.

Он докурит сигарету, и если Кристина к этому времени не выйдет, то шофер отвезет его домой, так что, во всяком случае, скоро он сядет в машину. И это очень кстати, ибо на него напала полнейшая неспособность двигаться. Целых десять минут ходьбы до дома – страшно подумать!

Темнота была неровной. Рядом, на главной улице, горели фонари дневного света, бросавшие сюда бледный отблеск, у обочины тротуара светились фары машин, из ярко освещенных окон за его спиной падали светлые полосы. Где-то за вокзалом пыхтел паровоз, медленно и упорно одолевающий подъем. Диксон понемногу остывал. Из зала донеслись звуки оркестра, игравшего знакомый любимый мотив. Он подумал, что для полноты картины не хватало именно этой мелодии и теперь благодаря ей все окружающее навсегда запечатлеется в его памяти. Его вдруг охватило романтически приподнятое настроение. С чего бы, спрашивается? Что он, собственно говоря, тут делает? И чем все это кончится? Впрочем, так или иначе, а жизнь его выйдет из той колеи, по которой тащится вот уже восемь месяцев. Эта мысль оправдывала его радостное возбуждение и вселяла уверенность и надежды. Любая перемена – это хорошо; застыть в неподвижности, прирасти к месту – всегда плохо. Кто-то однажды дал ему прочесть стихи, которые кончались так: «Приемлю голод, смерти тень». Да, именно «приемлю», а не «терплю голод», что гораздо обыденнее.

Существует единственный непреложный способ мириться со средой, изобилующей неприятными явлениями и людьми: надо рассматривать их неприятные стороны каждый раз по-новому. Прометей не мог избавиться от орла только потому, что орел вызывал в нем жгучий интерес.

Диксон вдруг быстро затряс головой и, не вздергивая подбородка, что было силы двинул нижнюю челюсть вбок. Сигарета докурена почти до конца – значит, прошло уже около двадцати минут, а между тем нет не только Кристины, но и такси. Внезапно из-за угла, с главной улицы появилась машина и остановилась у ближнего угла переулка, неподалеку от Диксона. Это было такси.

– Каркли? – раздался голос водителя.

– Кто каркал?

– Такси – Каркли?

– Что?

– Такси на имя Каркли?

– Каркли? А, вы хотите сказать – Баркли?

– Так оно и есть – Баркли.

– Отлично. Мы почти готовы. Станьте там в переулочке, ладно? Я вернусь через две минуты. Вероятно, я поеду не один. Непременно дождитесь меня. Я сейчас вернусь.

– Не беспокойтесь, мистер Баркли.

Диксон быстро взбежал по ступенькам подъезда и взглянул в освещенный коридор, собираясь с духом, чтобы войти и попытаться еще раз уговорить Кристину. Коридор просматривался всего на несколько шагов – дальше был поворот. И тотчас из-за поворота, влезая на ходу в пальто, появился профессор Баркли, а за ним его супруга. У Диксона появилось смутное ощущение, что имя профессора упоминалось совсем недавно.

Диксон оглянулся – такси осторожно разворачивалось посреди мостовой; сейчас оно свернет в переулок и скроется за зданиями казенного вида. Но Баркли уже подходил к двери, а машина была еще в нескольких ярдах от переулка.

Диксон решительно заступил ему дорогу.

– Добрый вечер, профессор, – сказал он размеренно и внятно, как говорят с загипнотизированными.

– Здравствуйте, Диксон. Тут меня должно ждать такси – вы не видели?

– Добрый вечер, миссис Баркли… Нет, к сожалению, не видел, профессор.

– Ах, Боже мой! – добродушно произнес профессор. – Ну что же, придется подождать. – В зале грянули медные инструменты, и по коридору пронесся громкий аккорд, почти заглушивший скрежет ручного тормоза в переулке. – Кажется, там какая-то машина? – спросил он, подымая голову, как старый конь, потревоженный среди высокой травы.

Диксон сделал вид, будто тоже прислушивается.

– Ничего не слышу, – огорченно сказал он.

– Значит, я ошибся.

– Все равно, Симон, я пойду посмотрю – а вдруг машина подъехала раньше, чем вышел мистер Диксон?

– Да, дорогая, вполне возможно.

– Нет, нет, миссис Баркли. Я стою здесь почти полчаса и могу вас уверить, что ни одна машина сюда не подъезжала.

– В высшей степени странно, – заявила миссис Баркли, двигая челюстями, как больная сапом лошадь.

– Муж вызвал такси по меньшей мере полчаса назад, а городские такси обычно очень пунктуальны!

– Полчаса назад – значит, машина успела бы дойти сюда до того, как я вышел, – как бы прикидывая что-то в уме, сказал Диксон. – Гараж городских такси на другом конце города, за автобусной станцией.

– А вы тоже ждете такси, мистер Диксон? – поинтересовалась миссис Баркли.

– Нет, я… я просто вышел подышать свежим воздухом.

– У вас вполне хватило времени, чтобы надышаться, – улыбнулся профессор.

Он говорил так любезно, что Диксону стало совестно за похищенное такси, но отступать было поздно.

– Да, конечно, – как можно непринужденнее ответил он. – Собственно говоря, я тут кое-кого жду.

– Ах вот как?… Симон, давай немного пройдемся – я замерзла.

– Хорошо, дорогая, давай пройдемся.

– И я с вами, – сказал Диксон. Ему отчаянно не хотелось покидать свой пост, но стоять тут было еще хуже. Как же сделать, чтобы Баркли не нашел свое такси?

Когда они оказались ярдах в десяти от опасного угла, впереди из-за другого угла вынырнула машина. Диксон мгновенно распознал, что это не вызванное им такси – у всех городских такси над передним стеклом светится маленькая надпись, а у этой машины – нет. Но вот чем можно отвлечь внимание спутников! Когда она поравнялась с углом, Диксон сбежал на мостовую, поднял руку и требовательно крикнул:

– Такси! Такси!

– Сам ты такси! – откликнулся пронзительный голос с заднего сиденья.

– А ну, такси, катись с дороги, – рявкнул шофер, проезжая мимо.

Диксон вернулся к профессору и его супруге, которые наблюдали за ним, стоя спиной к переулку.

– Не повезло, – сказал он. Впрочем, ему-то повезло

– супруги незаметно для себя повернули назад к подъезду. А что будет, когда они пойдут обратно? Вряд ли можно надеяться, что из-за угла каждый раз будут выскакивать частные машины. Диксон пламенно надеялся, что вызванное им такси не угораздит подъехать именно сейчас – тогда пришлось бы в нем уехать и тогда супруги Баркли найдут машину, которую он от ник спрятал. А может, он уговорит их взять его такси?

Минуты две они постояли у подъезда – никто не входил и не выходил. Как видно, очередной прогулки до угла не избежать. Диксон безнадежно заглянул в коридор. Из-за поворота одна за другой появились две фигуры. Первая оказалась не Кристиной, а явно нетрезвым джентльменом, который ожесточенно щелкал зажигалкой. По за ним шла Кристина.

Ее появление было столь обыденным, что Диксон даже растерялся. Неизвестно, чего он ждал, только не этого спокойного взгляда, не этих решительных, устремленных к нему шагов, не деловитого стука каблучков по ковру, по доскам, по камням. Бросив взгляд на вереницу машин, она отрывисто спросила:

– Достали?

Диксон знал, что супруги Баркли, или по крайней мере миссис Баркли, прислушиваются к разговору. Он замялся, потом сказал:

– Да, – и похлопал себя по карману. – Вот оно. Он хотел поскорее увести Кристину отсюда, но она, не двигаясь с места, стояла в дверях; свет, падавший сзади, оставлял ее лицо в тени.

– Я говорю о такси.

– Такси? Такси? Чтоб проехать триста – четыреста шагов? – Диксон издал дрожащий смешок. – Я доставлю вас домой к маме раньше, чем вы успеете позвонить по телефону. Спокойной ночи, профессор, спокойной ночи, миссис Баркли. Хорошо, что нам недалеко идти – такой холод! Кристина, вы попрощались за меня с остальными? – Они уже отошли от профессорской четы на несколько шагов, и Диксон тихо добавил: – Отлично. Просто здорово. Чисто сделано.

Неподалеку зафыркал мотор машины. Диксон услышал, как позади миссис Баркли что-то сказала мужу.

– Что происходит? – спросила Кристина с нескрываемым любопытством. – В чем дело?

– Мы украли у них такси – вот что. Оно стоит за углом.

И, словно отвечая на оклик, такси, которому надоело ждать, вынырнуло из переулка и повернуло к главной улице. Диксон сломя голову помчался вдогонку, крича что есть силы:

– Такси! Такси!

Машина остановилась. Диксон подбежал к ней. После кратких переговоров с шофером через окошко такси двинулось дальше и исчезло на главной улице. Диксон помчался обратно; супруги Баркли уже подошли к Кристине.

– Какая жалость, не удалось поймать для вас машину, – обратился он к Баркли. – Шофер едет за кем-то на вокзал, должен быть там через пять минут. Такая досада!

– Ну, во всяком случае, спасибо за внимание, Диксон, – сказал Баркли.

– Да, конечно, большое спасибо, – добавила его супруга.

Диксон попрощался с ними и, взяв Кристину под руку, повел се в переулок. Они сошли на мостовую, чтобы перейти на другую сторону улицы.

– Значит, мы упустили такси? Ведь это было наше, не правда ли?

– Было их – стало нашим. Нет, я велел шоферу завернуть за угол и ждать нас на той улице. Мы пойдем напрямик, этим переулком, две минуты – и мы будем там.

– А что, если б машина не выехала отсюда? Не могли же мы сесть и уехать перед самым их носом?

– Я заранее знал, что придется изобрести что-нибудь в этом роде. Главное, надо было убедить их, что мы ушли сами по себе, а такси – само по себе. Поэтому я ориентироватся так молниеносно.

– О да.

Не обменявшись больше ни словом, они подошли к такси, стоявшему возле освещенной витрины магазина готового платья. Диксон распахнул перед Кристиной дверцу и сказал шоферу:

– Наш друг передумал, можем ехать, если вы готовы.

– Слушаю, сэр. Значит, к Хлебной бирже?

– Нет. Дальше Хлебной биржи. – Диксон назвал маленький городок, где жили Уэлчи.

– Простите, сэр, но туда я не доеду.

– Ничего, я знаю дорогу.

– Я тоже, но в гараже мне сказали, что только до Хлебной биржи.

– Неужели? Значит, они ошиблись. Мы едем не к Хлебной бирже.

– Бензина не хватит.

– Колонка Батисона в начале Университетского шоссе открыта до двенадцати. – Диксон посмотрел на щиток с циферблатами. – Сейчас без десяти. Как раз доедем.

– Нам запрещено заправляться в других местах, кроме гаража.

– Ничего, заправимся. Я напишу компании и объясню, в чем дело. Они сами виноваты – зачем они соврали, что нам нужно только до Хлебной биржи? Ну, поехали, а то как бы вам не очутиться за восемь миль от города без капли бензина на обратный путь.

Он уселся рядом с Кристиной, и машина тронулась.

 

Глава XIV

– Ловко вы это проделали, – сказала Кристина. – Вы заметно совершенствуетесь в такого рода деятельности. Сначала тумбочка, потом история с «Ивнинг пост», а теперь вот это…

– Век живи, век учись. Кстати, вы, надеюсь, не возражаете против способа, которым я завладел этим такси?

– Но ведь я же стала вашей соучастницей.

– Да, верно, но мне казалось, что вы сочтете это похищение неэтичным.

– При других обстоятельствах – пожалуй, да. Но сейчас нам такси было нужнее, чем им. Разве нет?

– Я рад, что вы так считаете. – Диксон на мгновение задумался о том, какой смысл Кристина вкладывала в слово «нужнее», потом почувствовал, что он совсем не в восторге от того, что она так легко примирилась с пиратским захватом чужого такси. Сейчас даже ему самому казалось, что он хватил через край. А ведь для нее эта поездка в такси значила, конечно, гораздо меньше, чем для него. Как все хорошенькие женщины, которых он знал, и многие, о которых он лишь читал, Кристина, очевидно, полагала, что если ради ее удобства один человек обманет другого, то это будет только справедливо. Уж лучше бы она запротестовала, отказалась ехать с ним, настояла на том, чтобы вернуть такси чете Баркли, а потом, возмущенная его бессовестностью, вернулась бы в зал. Да, это, пожалуй, понравилось бы ему гораздо больше. Что и говорить, первый класс! В темноте он поднес руку ко рту, стараясь заглушить смешок. Чтобы не расхохотаться громко, он заставил себя думать о неприятном – надо сейчас же изобрести, о чем говорить с этой девушкой всю дорогу до дома Уэлчей. Ему было ясно одно: она позволила себя похитить, только чтобы насолить Бертрану, но начинать разговор с этого было бы по меньшей мере неразумно. Почему она согласилась так демонстративно бросить своего приятеля? Ответов на этот вопрос могло быть несколько. Пожалуй, можно начать с этого.

– Вам легко удалось уйти? – спросил он.

– О да, по-видимому, никто ничего не имел против.

– А что вы им сказали?

– Я все объяснила дяде Джулиусу – он никогда не вмешивается в мои дела. А потом просто сказала Бертрану, что ухожу.

– И как он к этому отнесся?

– Он сказал: «Ах, нет, подожди, через минуту пойдем вместе». А сам продолжал разговаривать с миссис Голдсмит и дядей. Ну, я и ушла.

– Понятно. Словом, все свершилось легко и быстро?

– Вполне.

– Я очень рад, что вы в конце концов решили уехать со мной.

– Я тоже. Сначала мне было немножко неловко, что я их бросила, но это уже прошло.

– Вот и отлично. А почему вы все-таки решили уехать?

– Видите ли, как вам известно, мне было не слишком весело, – сказала Кристина после паузы, – и я вдруг страшно устала, а Бертран, судя по всему, вовсе не собирался уходить. Поэтому я и решила, что лучше уехать с вами.

Она произнесла это тоном учительницы, да еще ведущей урок ораторского искусства. И Диксон таким же деревянным голосом ответил:

– Понимаю.

При свете уличного фонаря он увидел, что Кристина, как он и думал, примостилась на самом краешке сиденья. Ну что ж, пусть так.

И вдруг Кристина заговорила совсем другим голосом – таким, какой он слышал, разговаривая с ней по телефону:

– Нет, зачем я буду играть в прятки? Я еще не все сказала, и мне кажется, я могу быть с вами чуть откровеннее. Я сбежала, потому что мне все страшно надоело.

– Это, пожалуй, немножко обобщенно. Что же именно вам надоело?

– Да все. Надоело смертельно. В сущности, почему бы мне не сказать об этом вам? В последнее время у меня очень подавленное настроение, и сегодня мне стало просто невмоготу.

– У такой девушки, как вы, не должно быть причин для подавленного настроения, Кристина, – мягко начал Диксон, но вдруг привалился к окну и крепко стукнулся локтем о дверцу – такси сделало крутой разворот перед рядом бензоколонок. Позади виднелся неосвещенный дом с еле различимой надписью на вывеске: «Батисон – наемные автомобили – ремонт». Диксон вышел из машины, подбежал к широкой деревянной двери и стал молотить в нее кулаками, спрашивая себя, надо ли подкрепить этот грохот криком, и если да, то не пора ли начать. Ожидая, пока кто-нибудь откликнется, он перебирал в памяти выражения оскорбительного или угрожающего характера на случай, если механик не захочет их обслужить. Прошла минута; Диксон колотил в дверь, а шофер такси с унылым и злорадным видом не спеша подошел и стал рядом, как бы повторяя про себя: «Я же говорил». Диксон скорчил подходящую случаю гримасу, которая потребовала крайнего напряжения языка и губ и была подкреплена соответствующими жестами.

Наконец в доме зажегся свет и дверь почти сразу же открылась. Появился механик, который выразил полную готовность снабдить их бензином. В последующие две минуты Диксон думал не о механике, а о Кристине. Он испытывал благоговейный страх при мысли, что она не только не чувствует к нему сколько-нибудь значительной неприязни, но, кажется, и доверяет ему. Какая замечательная девушка, и как ему повезло, что они сейчас вместе! На балу, когда Кэрол говорила с ним о его чувствах к Кристине, он сам не верил своим безмолвным признаниям, но сейчас они представились ему искренними и правдивыми. Впереди еще полчаса или около того. И это единственная возможность для него как-то выразить эти чувства. Первый раз в жизни Диксон решил положиться на свое везение. Всю жизнь, если ему подвертывался счастливый случай, он недоверчиво выжидал, не решаясь рисковать тем, чем он уже владел. Пора бы взяться за ум.

Диксон расплатился с механиком, и такси двинулось дальше.

– Так вот, у вас, по-моему, нет оснований быть в подавленном настроении, – сказал он.

– Не понимаю, откуда вам это знать, – ответила она прежним строгим тоном.

– Конечно, я ничего не знаю, но мне кажется, что вам не так уж плохо живется, – сказал Диксон с непринужденностью, удивившей его самого. Он понимал: для того чтобы Кристина почувствовала себя с ним легко, надо дать ей время как-то расположить ее к откровенности, и отметил про себя, что такая чуткость для него необычна, как необычно и многое другое, испытываемое им теперь. – Я был уверен, что вам почти все в жизни удается.

– Я вовсе не хочу строить из себя мученицу. Конечно, вы правы. Мне действительно живется неплохо и везет почти во всем. Но знаете, иногда мне бывает ужасно трудно. Дело в том, что я не всегда понимаю, как мне надо жить.

Диксону стало смешно. Трудно представить девушку ее возраста, которая меньше нуждалась бы в житейском воспитании. Он сказал это вслух.

– Нет, это сущая правда, – возразила Кристина. – У меня еще не было возможности разобраться, что к чему.

– Надеюсь, вы не обидитесь, но мне кажется, что найдется немало людей, которые охотно помогли бы вам в этом.

– Я понимаю, что вы хотите сказать. Но до сих пор никто и не пытался. Понимаете, все считают, будто я уже все знаю. – Сейчас она заговорила гораздо оживленнее…

– Ах вот как? И чем вы это объясняете?

– Я думаю, что просто кажусь очень уверенной в себе. Я выгляжу так, будто отлично знаю, как себя вести, ну и тому подобное. Мне говорили об этом уже два-три человека, и потому все это, вероятно, правда. Но так кажется только с виду.

– Да, верно. Вы кажетесь достаточно искушенной, если позволите так выразиться. Временами даже надменной, но…

– Сколько мне, по-вашему, лет?

Диксон решил, что на этот раз лучше всего ответить честно.

– Я бы сказал, года двадцать четыре.

– Ну, вот видите! – торжествующе воскликнула она. – Я так и знала. В будущем месяце мне исполнится двадцать. Восемнадцатого числа.

– Я, конечно, не хотел сказать, что ваше лицо не кажется юным. Я только…

– Понимаю. Просто я кажусь старше, не правда ли? Ведь я выгляжу старше, да?

– Да, пожалуй. Но ведь это происходит не само собой.

– Простите, что значит «не само собой»?

– Я хочу сказать, что вы не только с виду кажетесь старше и опытнее, чем на самом деле. Это, наверное, зависит от того, как вы держитесь и разговариваете. Вы не согласны?

– Ну, мне довольно трудно судить.

– Да, конечно. Дело в том, что… Вы кажетесь… Вы порой напускаете на себя чопорность, хотя, пожалуй, трудно даже определить, в чем это выражается. Но вы часто разговариваете и держитесь, как гувернантка, хоть я, признаться, мало их видел.

– Неужели?

И хотя тон, каким она задала этот вопрос, служил подтверждением того, о чем он говорил, Диксон, чувствуя, что слова его не задели Кристину, продолжал:

– Ну вот, видите, вы и сейчас так говорите. Когда вы не знаете, как поступить или что сказать, вы мгновенно становитесь страшно благовоспитанной. И вам это к лицу. Возможно, что сознание этого и заставляет вас иногда быть такой. И в конце концов создастся впечатление самоуверенности, а вы хотите казаться не чопорной, а только уверенной в себе. Да… Впрочем, хватит нравоучений. Мы отвлеклись от сути. Как же все это сочетается с подавленным настроением? Все-таки, по-моему, для плохого настроения нет причин.

Кристина заколебалась, а Диксон покрылся легкой испариной, раскаиваясь в чрезмерной болтливости.

– Это все из-за мужчин, – порывисто сказала Кристина. – Мне не часто приходилось встречаться с мужчинами, пока я не поступила на службу в Лондоне в прошлом году… Слушайте, это ничего, что я все время говорю о себе? По-моему, это уже эгоцентризм, вам не кажется?

– Да нет, что вы! Мне очень интересно.

– Ну, ладно. Так вот… Вскоре после того, как я поступила в книжный магазин, один человек стал подолгу со мной разговаривать и пригласил меня на вечеринку. Я, конечно, пошла; там было много народу из артистической среды и один-два сотрудника Би-би-си. Вам известно, как это бывает?

– Могу себе представить.

– Ну вот… Так все и началось. Меня постоянно приглашали, и, конечно, я соглашалась, и было очень весело. Мне и до сих пор это очень нравится. Но все они старались… соблазнить меня. А я вовсе не желаю, чтобы меня соблазняли. И как только мне удавалось убедить их в этом, они исчезали. Я, конечно, не слишком жалела о них, потому что всегда появлялись другие и с такой же настойчивостью…

– Еще бы! Продолжайте!

– Боюсь, что все это просто ужасно…

– Да нет, продолжайте же!

– Ну, если вы уверены, что… В общем, через несколько месяцев я познакомилась с Бертраном; это было в марте. Он не походил на других – главным образом потому, что не навязывался мне в любовники. Знаете, он может быть очень славным, хотя вы вряд ли… Словом, вскоре я к нему очень привязалась, и, что самое смешное, он стал меня раздражать, хотя в то же время я привязывалась к нему все больше. Ведь у него очень странный, двойственный характер.

Назвав про себя два существа, из которых, по его мнению, состоял Бертран, Диксон сказал:

– В каком смысле?

– Он может быть необычайно чутким и добрым. А через минуту становится вздорным и капризным. Я никогда не знаю, чего от него ждать или чего он хочет. Иногда мне кажется, что все зависит от того, удается ли ему очередная картина. Во всяком случае, вскоре мы начали ссориться то из-за одного, то из-за другого. А я не выношу ссор, тем более что всегда виноватой оказываюсь я.

– Каким образом?

– Он первый затевает ссору, когда может доказать, что я не права, и заставляет меня начать ссору, когда ясно, что не прав будет тот, кто ее затеял. Сегодня мы наверняка опять поссоримся, и, как всегда, виноватой окажусь я. Но ведь виноват он, только он и никто другой. Вся эта история с миссис Голдсмит – не бойтесь, я не собираюсь вас расспрашивать, но я все-таки уверена, между ними что-то есть. Только он мне не скажет. Вряд ли там что-либо серьезное. Просто его немножко волнует, когда… Но он не скажет мне… Он будет делать вид, будто ровно ничего нет, и спросит, неужели я могу поверить, что он способен затевать что-то за моей спиной, – и мне придется сказать «нет», иначе…

– Разумеется, это не мое дело, Кристина. Но мне кажется, наш дорогой Бертран дает вам все основания порвать с ним.

– Нет, я не могу, если только… Нет, не могу. Я слишком связана, и уже поздно отступать. Все должно идти по-прежнему. Надо принимать людей такими, какие они есть.

Не желая раздумывать над тем, что значит это «все» и как оно должно идти, Диксон поспешно спросил:

– У вас с ним есть какие-нибудь планы на будущее?

– У меня-то нет. Но, по-моему, у него есть. По-видимому, он хочет, чтобы мы поженились, хотя никогда не говорит об этом прямо.

– Ну, а как вы к этому относитесь?

– Я еще не решила.

Казалось, вопрос был исчерпан. Диксону пришло в голову – если бы не голос Кристины, он совсем не ощущал бы, что она сидит рядом с ним. Повернувшись направо, он увидел только темную, безликую тень; девушка сидела так неподвижно, что не было слышно ни шелеста платья, ни шороха; она, казалось, не употребляла духов, во всяком случае, он не ощущал никакого запаха и у него никогда не хватило бы решимости дотронуться до нее. Выделявшиеся впереди в свете фар плечи и кепка шофера казались ему гораздо более реальными. Диксон взглянул в окошко и воспрянул духом при виде тянувшихся вдоль дороги темных полей. Эта поездка в отличие от многого, что с ним случилось, была для него скорее желательной, чем нежелательной. Он добился, чего хотел, и какого бы смятения это ни стоило в будущем, он был готов принять все. Диксон подумал, что арабскую пословицу «Бери, что хочешь, и плати за это» следовало бы дополнить: «И это лучше, чем брать против воли то, чего ты не хочешь, и платить за это». Таков был лишний довод в пользу его теории, что приятное бесконечно приятнее неприятного. Быть наедине с Кристиной очень приятно, настолько приятно, что весь он, казалось, был переполнен этим ощущением, как желудок обжоры вкусной пищей. Как прекрасен ее голос! Чтобы услышать его еще раз, Диксон спросил:

– Что представляют собой картины Бертрана?

– Он мне их не показывает. Говорит, что не хочет, чтобы я считала его художником, пока он сам не убедится в этом. Но я слышала, что картины неплохие. Впрочем, это говорили его друзья.

И хоть эта сторона жизни Бертрана представлялась Диксону смехотворно нелепой, он подумал, что она заслуживает некоторого уважения или по крайней мере удивления. Как соблазнительно, должно быть, доказывать на деле», что ты имеешь право называться художником, знать, что людям льстит твое внимание, и в то же время изображать собою славного малого, который охотно прислушивается к критическим замечаниям и порою следует им, а главное – незаметно внушать окружающим, что ты не такой уж обыкновенный человек, как кажется с первого взгляда. Диксон и сам иной раз жалел, что не умеет сочинять стихи и вообще делать что-нибудь такое, что дало бы ему право считаться незаурядной личностью.

– Должна сказать, – продолжала Кристина, – что встретить человека, у которого есть хоть какие-то честолюбивые стремления, – большая удача. Я говорю не о тщеславном стремлении провести, например, вечер с какой-нибудь кинозвездой или о чем-нибудь в этом роде. Может быть, это смешно, но я уважаю Бертрана за то, что у него есть интересы, которым он подчиняет всю свою жизнь, причем эти интересы не материального и не эгоистичного порядка. И совершенно неважно, если его картины не доставляют удовольствия ни одной живой душе, кроме него.

– Но если человек посвящает жизнь работе, которая, кроме него, никому не нужна, разве это не эгоизм?

– Да ведь все люди более или менее эгоисты, не правда ли? Бывают лишь разные степени эгоизма.

– Пожалуй, да. А разве его честолюбие ничего у вас не отнимает?

– Как так?

– Ну, предположим, вам хочется куда-то пойти, а он в это время занят своей живописью.

– Это бывает. Но я стараюсь не обижаться.

– Почему?

– И главное, не подаю вида, что я недовольна. Все это, конечно, нелегко. Близость с художником – это совсем другое дело, чем близость с обыкновенным человеком.

Испытывая к Кристине чувства, во власти которых он, казалось, находится, Диксон не мог не счесть последнюю фразу крайне неприятной; впрочем, даже с объективной точки зрения она просто отвратительна. Если бы эти слова он услышал в каком-нибудь фильме, он воспринял бы их точно так, как сейчас, то есть сделал бы в темноте гримасу «человек, сосущий лимон». Впрочем, отчасти даже как-то отрадно найти проблески наивной пошловатости подростка под маской зрелого достоинства и утонченности.

– Быть может, я неудачно выразилась, но, по-моему, творчество требует от художника такого эмоционального напряжения, что для других людей мало что остается – разумеется, если он хороший художник. Мне кажется, у него особые потребности, понимаете? И окружающие должны по мере сил удовлетворять их, не приставая ни с какими расспросами.

Диксон не решался заговорить. Независимо от того, что он думал о Бертране, общения с Маргарет было больше чем достаточно, чтобы вызвать в нем острую неприязнь к любому человеку, имеющему любые особые потребности, кроме разве таких, какие можно удовлетворить хорошей взбучкой. Потом он сообразил, что Кристина, вероятно, бессознательно повторяла слова, сказанные ее приятелем или вычитанные из какой-нибудь книжки, которую он же ей и подсунул. А стремление этого субъекта уподобиться младенцам, невропатам и больным, то есть тем, кто имеет право на особые потребности, сейчас нельзя было как следует высмеять. Диксон нахмурился. Всего минуту назад Кристина держалась и говорила вполне разумно, и было трудно поверить, что она – та самая девушка, которая помогала Бертрану травить его на музыкально-вокальном вечере у Уэлчей. Странно, как много перенимают женщины от мужчин, и не только от близких приятелей, но и от тех, с кем общались хотя бы недолго. Это плохо, если попадется человек плохой, и хорошо – если человек хороший. Надо, чтобы появился такой человек, который хоть бы на время помешал ей превратиться в утонченную «девицу при искусстве». Быть может, такой человек – он, Диксон? Ха-ха, черта с два!

– Джим! – сказала Кристина.

Она впервые назвала его по имени, и Диксон почувствовал, что у него стянуло кожу на голове.

– Да, – осторожно отозвался он и слегка отодвинулся.

– Вы сегодня так добры ко мне и так терпеливо слушаете, что я болтаю о себе. И мне кажется, у вас есть голова на плечах. Разрешите мне попросить у вас совета.

– Да, пожалуйста.

– Но вы должны понять: я обращаюсь к вам только потому, что хочу выслушать ваш совет, и ни по какой другой причине. – Помолчав, она добавила: – Вы поняли?

– Да, конечно.

– Дело вот в чем. Вы все-таки знаете нас обоих – как вы думаете, стоит ли мне выходить за Бертрана?

Диксон ощутил легкий приступ непонятного отвращения.

– А не лучше ли вам решить самой?

– Конечно, решать буду я. Ведь это мне придется выходить или не выходить за него замуж. Я хочу знать ваше мнение. Я не прошу советов, как мне поступить. Итак, что же вы об этом думаете?

Очевидно, наступил самый подходящий момент для того, чтобы начать артиллерийский обстрел Бертрана, но Диксону почему-то не захотелось открывать огонь. Обоснованное обличение противника, затем краткий пересказ недавнего разговора с Кэрол почти наверное обеспечат полную победу на этом этапе или по крайней мере нанесут тяжелые потери. Однако обличать ему сейчас не хотелось.

И он сказал только:

– Мне кажется, я недостаточно хорошо знаю вас обоих.

– Ну вас к черту, дружище! – Не у дяди ли Джулиуса переняла она это выражение, подумал Диксон. – Вас же не просят писать на эту тему докторскую диссертацию. – И вдруг, совсем в духе Кэрол, она ущипнула его за руку так сильно, что он невольно вскрикнул, и повторила, как бы выделяя слова курсивом: – Что вы об этом думаете?

– Видите ли… Я ведь должен говорить то, что думаю?

– Да, да, конечно. Об этом вас и просят. Ну, говорите же!

– Ну, тогда я скажу «нет».

– Понятно. А почему «нет»?

– Потому что вы мне нравитесь, а он не нравится.

– И все?

– Этого вполне достаточно. Это значит, что каждый из вас принадлежит к двум различным видам, на которые делится человечество: к людям, которые мне нравятся, и к людям, которые мне не нравятся.

– Это не очень-то убедительно.

– Ладно. Если вы хотите знать мои соображения – помните, речь идет всего только о моих соображениях, хотя это вовсе не значит, что они не должны стать и вашими. Бертран скучнейший человек. Он похож на своего отца; единственный человек, который его интересует, – это он сам. О чем бы вы с ним ни заговорили, ваша точка зрения будет ему глубоко безразлична. Он просто не способен относиться к окружающему иначе. И не то чтобы он был на первом месте, а вы, скажем, на втором. Нет, он всегда единственный и главный. Боже мой, ведь ваши слова о том, как он, затеяв ссору, всегда сваливает вину на вас, доказывают, что вы его отлично раскусили. Не понимаю, зачем вам нужно, чтобы то же самое повторяли вам другие.

Кристина помолчала, потом сказала своим наставительным тоном:

– Пусть даже так, это не помешает мне выйти за него замуж.

– Да, я знаю, женщины имеют пристрастие выходить замуж за тех, кто им не очень нравится. Но ведь я говорю о том, почему вы не должны выходить за него замуж, а не о том, хотите ли вы этого, выйдете за него или нет. Мне кажется, когда кончится то, чему положено кончиться, вам придется туго. Вы не можете доверять ему всецело… Я хочу сказать, он всегда будет затевать ссоры, а, по вашим словам, вы не выносите ссор. Скажите, вы влюблены в него?

– Я терпеть не могу этого слова, – заявила Кристина, словно ставя на место какого-нибудь лавочника, употребившего сильное выражение.

– Почему?

– Потому что я не знаю, что оно означает.

Диксон издал тихий вопль.

– Не говорите так, ради Бога, не надо! Это слово постоянно встречается и в жизни, и в литературе. Неужели вы хотите меня уверить, что каждый раз вы заглядываете в словарь? Разумеется, нет! Вероятно, вы считаете, что это слово имеет чисто личный – виноват, есть более точное слово на этом жаргоне, – чисто субъективный смысл.

– Конечно, а разве не так?

– Ну вот видите! Вы говорите так, будто иначе и быть не может. Раз вы способны сказать, любите вы сливы «ренклод» или нет, то с таким же успехом можете ответить, влюблены вы в Бертрана или нет, если только захотите признаться мне в этом.

– Вы опять все слишком упрощаете. Могу сказать только, что не так давно я, без всякого сомнения, была влюблена в Бертрана, а теперь я уже в этом не уверена. В отношении слив «ренклод» таких скачков не бывает, вот в чем разница.

– Насчет слив – я согласен, ну, а ревень? Как насчет ревеня? С тех пор, как мать перестала кормить меня им насильно, у нас с ревенем сложились особые отношения, которые при каждой нашей встрече колеблются от любви до ненависти.

– Все это прекрасно, Джим. Беда только в том, что любовь приводит нас в такое состояние, когда мы теряем способность беспристрастно разбираться в своих чувствах.

– А вам совершенно необходимо в них разобраться?

– Да, конечно.

Диксон снова испустил тихий вопль, в этот раз на несколько тонов выше среднего «до».

– Не обижайтесь, но вам еще многого не хватает, несмотря на то, что вы так милы. Разбирайтесь на здоровье в своих чувствах, если считаете нужным, только это не имеет ничего общего с тем, что вы не можете решить, влюблены вы или нет. А решить нисколько не труднее, чем определить ваше отношение к сливам «ренклод». Что действительно трудно – и тут вам, конечно, уже понадобится пресловутая беспристрастность – это решить, как быть дальше, если вы влюблены, решить, вытерпите ли вы совместную жизнь с человеком, которого любите. Ну и так далее.

– Да ведь я говорю то же самое, только другими словами.

– А слова меняют весь смысл, и, между прочим, мы говорим о разных вещах. Люди лезут из кожи вон, стараясь выяснить, влюблены они или нет. И не могут этого уразуметь, а все решения летят прахом. Это происходит каждый день. Давно следовало бы понять, что проблема влюбленности – легче легкого. Самое трудное разобраться в том, как быть дальше. Вот тут-то и следовало бы пошевелить мозгами, вместо того чтобы принимать слово «любовь» за сигнал к полному обалдению. Было бы куда больше толку, если бы люди не предавались самокопанию, доискиваясь, влюблен ли ты или что такое любовь и прочее. Вы же не спрашиваете себя, что такое сливы или как узнать, нравятся они вам или нет. Вот так-то.

Если не считать лекций, это была самая длинная и, пожалуй, не исключая тех же лекций, самая гладкая речь, которую Диксон произнес за последние годы. Что это с ним? Джин? Нет, он опасно трезв. Половое возбуждение? Нет, решительно нет. В таких случаях на него, как правило, нападала молчаливость и оцепенение. Так что же? Загадка, да и только. Но Диксон был так доволен, что не ломал себе голову. Он лениво смотрел на дорогу, разматывающуюся из-под колес неровной лентой. Живые изгороди, казавшиеся в свете фар бледно-желтыми, летели мимо, то опускаясь, то поднимаясь. Он подумал, что в машине они с Кристиной обособлены от всего мира и это совсем естественно и очень приятно.

Кристина пошевелилась, и – впервые с тех пор, как они отправились в путь – Диксон взглянул в ее сторону. Он увидел, что она наклонилась вперед и смотрит в окошко.

Сдавленным голосом она сказала:

– То же самое бывает, конечно, если не любишь сливы «ренклод».

– Что? Да, пожалуй.

Диксон услышал зевок.

– Где мы сейчас, вы не знаете?

– По-моему, мы уже проехали полдороги.

– У меня совсем слипаются глаза. Просто возмутительно, я не желаю спать.

– Закурите. Это прогонит сон.

– Нет, спасибо. Послушайте, вы ничего не будете иметь против, если я минутку вздремну? От этого усталость пройдет, я знаю.

– Конечно, вздремните.

Она прикорнула в уголке, а Диксон старался побороть разочарование: вот какую уловку она придумала, чтобы избавиться от его общества! А он-то считал, что все идет отлично. В конце концов его всегдашнее правило – говорить поменьше – оказалось справедливым. Но тут Кристина вдруг положила голову ему на плечо, и он сразу насторожился.

– Можно? – спросила она. – Спинка сиденья твердая, как железо.

– Ну, конечно, – Диксон заставил себя действовать, не раздумывая, и подложил руку ей под плечи. Кристина повертела головой, устраиваясь поудобнее, потом примостилась у него на плече и, казалось, сразу же уснула.

У Диксона учащенно забилось сердце. Теперь у него есть все доказательства, что она рядом: он слышит ее дыхание, касается подбородком ее виска, чувствует ее теплое плечо под рукой, слышит запах ее волос и ощущает близость ее тела. Жаль, что при этом он не ощущает присутствия ее души. Ему пришло в голову, что с ее стороны это просто ловкий ход, чтобы вызвать в нем желание, причем без всякой цели, просто ради удовлетворения собственного тщеславия. Но Диксон тут же отверг эту обыденную и презренную мысль: Кристина заслуживает всяческого доверия; очевидно, она просто устала. Вот и все. Такси накренилось на повороте, и Диксон уперся ногами в пол, чтобы не нарушить своей и ее позы. Сам он спать не будет, но не даст потревожить сон Кристины.

Изогнувшись, он осторожно вытащил из кармана спички и сигареты и закурил. Никогда еще он не чувствовал себя таким уверенным: ведь он прекрасно справляется со своей ролью. Так всегда: чем чаще играешь какую-нибудь роль, тем лучше она удается. Если хочешь поступать, как тебе вздумается, попробуй сделать это хоть раз, и в дальнейшем это будет все легче и легче. В следующий раз, когда он увидит Мичи, он будет держаться с ним гораздо менее заискивающе; в следующий раз, когда он увидит Аткинсона, он поговорит с ним подольше, а от Кэтона добьется толкового ответа насчет своей статьи. Незаметно он придвинулся чуть ближе к Кристине.

Шофер отодвинул стекло и подобострастным тоном спросил, куда ехать дальше. Диксон объяснил ему. Такси остановилось у дорожки, ведущей к дому Уэлчей. Кристина проснулась и, помолчав секунду, спросила:

– Вы проводите меня к дому? Если можно, пойдемте, потому что я не знаю, как войти. Горничная у них, по-моему, приходящая.

– Конечно, я пойду с вами, – сказал Диксон. Он оборвал возражения шофера, категорически отказавшись обсуждать вопрос об оплате, пока такси не остановится возле его, Диксона, дома. И ушел в темноту вместе с Кристиной, крепко цеплявшейся за его руку.

 

Глава XV

– Давайте-ка сначала попробуем окна, – сказал Диксон, когда они остановились перед темным домом.

– Звонить не стоит – вдруг Уэлчи вернулись раньше нас? Вряд ли они задержатся там допоздна.

– Но ведь они, наверное, будут ждать Бертрана, он же с машиной.

– Они могут взять такси. Во всяком случае, звонить я не стану.

Они осторожно прошли во двор с левой стороны дома. В темноте Диксон ударился коленом о какой-то предмет и шепотом выругался. Послышался приглушенный смешок Кристины – казалось, она зажала рукой рот. Ощупав это неожиданное препятствие, Диксон понял, что стукнулся о водопроводный кран. Глаза его привыкали к темноте, теперь он различал, что кран торчит из дощатой обшивки, поломанной и погнутой, словно на нее наехала машина. Диксон промурлыкал два-три такта своей «песенки Уэлча», а затем сказал Кристине:

– Ага, кажется, нашел. Давайте-ка попробуем это окно, благо, подоконник совсем невысоко.

Он пошел вперед на цыпочках, скрипя ботинками, и, подойдя к окну, почти с суеверным страхом обнаружил, что оно не заперто. Он поколебался, прежде чем перешагнуть низкий подоконник: быть может, старшие Уэлчи уже дома, и наверняка у Уэлча есть какая-нибудь дурацкая страстишка вроде материализации духов или самосозерцания по способу йогов – одним словом, что-нибудь такое, что требует темной комнаты. Он с ужасом представил себе, как недоуменно нахмурит брови Уэлч, когда они с Кристиной возникнут перед ним в темноте.

– Открыто? – спросила за его спиной Кристина. Когда она говорила шепотом, голос ее казался таким же юным, как и по телефону.

– Да, кажется, открыто.

– Так лезьте же!

Ну, была не была – он медленно открыл раму и шагнул в комнату мимо спадающей до полу занавески. На других окнах занавески, видимо, были задернуты, и в комнате было темно, как в бочке. Диксон медленно двинулся вперед, протянув перед собой руки, но снова наткнулся на какой-то предмет и снова ушиб то же колено. И с жуткой точностью повторилось то же самое: он шепотом выругался, а Кристина прыснула. Диксон обшарил рукой две стены, пока не нашел выключатель. – Я зажгу свет, – шепнул он. – Ладно? – Да.

Диксон повернул выключатель. Комнату внезапно залил свет, и Диксон инстинктивно отпрянул в сторону, благодаря чему оказался совсем рядом с Кристиной. Они глядели друг на друга, моргая и улыбаясь. Потом ее улыбка сменилась тревожным выражением. Глаза сузились, губы безмолвно шевельнулись, казалось, она хотела протянуть руки. Их разделял один шаг. Диксон приблизился и очень медленно, давая ей время отступить, обнял ее за плечи. Кристина глубоко вздохнула и, очутившись в его объятиях, задержала дыхание. Он поцеловал ее несколько раз, не слишком прижимая к себе; губы у нее были сухие и скорее твердые, чем мягкие; Диксон чувствовал исходившее от нее тепло. Наконец Кристина все-таки отступила назад. В ярком свете она казалась какой-то неправдоподобной, похожей на фотографический трюк. Диксон чувствовал себя как человек, бежавший вдогонку за автобусом и чуть было не сбитый проходящей мимо машиной в то мгновение, когда он вскакивал на подножку.

– Как хорошо, – проговорил он с деланным оживлением.

– Да, правда, – отозвалась Кристина.

– Ради этого стоило удрать с танцев.

– Да, – Кристина отвернулась. – Смотрите, как нам повезло! Любопытно, кто об этом позаботился?

На маленьком круглом столике стоял поднос с чашками, термосом и печеньем. При виде всего этого Диксон, которого уже начало трясти и пошатывать, мгновенно воспрянул духом: ведь это значило, что ему можно будет не уходить по крайней мере еще с четверть часа.

– Очень мило, – сказал он.

Через минуту они сидели рядом на диване.

– Лучше пейте из моей чашки, – сказала Кристина.

– Ведь никто не должен знать, что вы были здесь, правда?

Кристина налила кофе, отпила немного и протянула чашку Диксону.

Диксон почувствовал в этой дружественной простоте чудесное символическое завершение всего вечера. Ему вспомнилось не то греческое, не то латинское изречение о том, что даже Бог не может уничтожить исторический факт, и обрадовался: ведь это относится и к тому историческому факту, что он пьет кофе из чашки Кристины. Он протянул ей печенье. Кристина взяла две штуки, и он вспомнил о Маргарет, которая, претендуя на оригинальность, ни за что не стала бы есть в таких обстоятельствах; по той же причине она всегда пьет только черный кофе. Бог ее знает, зачем она это делает. Ведь не для того же, чтобы прогнать сон на всю ночь? Как, между прочим, приятно думать о ней без всякого страха; он почти дал себе слово послать Гор-Эркварту большую коробку сигар за то, что тот на балу невольно отвлек внимание Маргарет и тем самым дал ему возможность проделать эту авантюру с такси. Затем Диксон отбросил эти мысли, поняв, что в основе их лежит желание не думать о дальнейшем развитии его отношений с Кристиной, о том, что нужно воспользоваться обстоятельствами, чтобы удержать то, чего он уже достиг. Ему было уютно, покойно сидеть с ней рядом, но сердце его билось тревожно. И все же его не покидала неясная надежда. Он пустился в плавание без карты, но, как доказывает опыт, дальше всех порой уплывают те, у кого нет карты.

– Я вас очень люблю, – сказал он.

– Как это может быть? Вы ведь меня почти не знаете, – ответила Кристина, и в голосе ее снова послышались чопорные нотки.

– Я знаю вас достаточно, чтобы отвечать за свои слова.

– Это очень мило с вашей стороны, но беда в том, что и знать-то почти нечего. Я принадлежу к тем людям, которых очень скоро узнаешь до конца.

– Я вам не верю. Но даже если это правда, мне все равно. Того, что я знаю, больше чем достаточно.

– Предупреждаю вас – это к добру не приведет.

– Почему?

– Начать с того, что я не умею ладить с мужчинами.

– Что за чепуха, Кристина! Не изображайте из себя несчастненькую, все равно не поверю. Девушка вроде вас покорит любого мужчину, который ей понравится.

– Я же вам сказала – те, которым нравлюсь я, очень быстро исчезают. А такого, чтобы понравился мне, – найти нелегко.

– Ну, не выдумывайте. Кругом десятки достойных людей. Даже среди наших преподавателей найдется несколько. Ну, скажем, один-два. Впрочем…

– Ну вот, сами видите.

– Оставим это, – сказал Диксон. – Сколько вы еще здесь пробудете?

– Несколько дней. У меня сейчас отпуск.

– Великолепно. Когда мы с вами сможем куда-нибудь пойти?

– Не говорите глупостей, Джим. Ну как я могу пойти с вами?

– Ничего страшного, Кристина. Вы скажете, что вас пригласил дядя Джулиус. Насколько я могу судить, он вас не выдаст.

– Ну, довольно. Это ни к чему. Мы с вами оба не свободны.

– Об этом будем беспокоиться потом, когда станем видеться чаще.

– Вы понимаете, о чем вы меня просите? Ведь я гостья в этом доме. Меня пригласил сюда Бертран, и я его… Я в какой-то степени с ним связана. Неужели вы не понимаете, что это было бы подло?

– Нет, потому что я не люблю Бертрана.

– Это ровно ничего не значит.

– Ну, хорошо. А как насчет Маргарет?

– Очко в ванту пользу, Кристина. Ничего не скажешь. Но у нее на меня нет никаких прав.

– Разве? А она, кажется, думает, что есть.

Диксон замялся, и на секунду воцарилась полная тишина. Он повернулся и, оказавшись лицом к лицу с Кристиной, сказал уже менее резким тоном:

– Слушайте, Кристина, давайте говорить прямо: хотите вы видеться со мной или нет? Забудем пока о Бертране и Маргарет.

– Вы же знаете, что хочу, – не задумываясь, ответила Кристина. – Как вы думаете, почему я позволила вам увезти меня с танцев?

– Значит, вы… – Диксон глядел на нее, а она глядела ему в глаза, подняв подбородок и полураскрыв губы. Он обнял ее за плечи и наклонился к золотистой головке. На этот раз они поцеловались уже всерьез. Диксону казалось, что его тянет в какую-то темную туманную пропасть, что воздух стал вязким и трудно дышать, а кровь течет медленно и вяло. Он чувствовал, как напряглось ее тело. Одна ее грудь была крепко прижата к его плечу; Диксон поднял руку и положил ее на другую грудь. Внезапно тело Кристины перестало быть напряженным и, хотя она не оторвалась от его рта, губы ее стали безжизненными. Диксон понял и передвинул руку на ее обнаженное плечо, а потом убрал совсем. Кристина улыбнулась ему так, что голова его закружилась больше, чем от поцелуев.

– Хорошо, пусть будет по-вашему, – сказала она, прерывая наступившее молчание. – Но все-таки я считаю, что это подлость. Что же вы предлагаете?

Диксон чувствовал себя как человек, которого во время вручения ордена «За заслуги» вдруг отвели в сторону и сказали, что в вестибюле его ждет чек с шестизначной цифрой, присланный из футбольного тотализатора.

– В этом городке есть очень славный отель, где мы можем пообедать, – сказал он.

– Нет, пусть лучше это будет не вечером, если можно.

– Почему?

– Мне кажется, не стоит, по крайней мере сейчас. Ведь нам придется пить, и я…

– Что плохого, если мы выпьем?

– Ничего. Но лучше пока не будем пить вдвоем. Прошу вас.

– Ну что ж, хорошо. Тогда пойдем пить чай.

– Да. Это будет отлично. Когда?

– Может быть, в понедельник?

– Нет, в понедельник я не смогу; у Бертрана будут гости, с которыми он хочет меня познакомить. Может быть, во вторник?

– Отлично. В четыре часа, хорошо? – Он стал объяснять ей, как найти отель, где он будет ее ждать, и едва успел договорить, как послышался шум приближающейся машины. – Боже мой, это они, – сказал Диксон, инстинктивно понизив голос.

– Как же вам теперь быть?

– Подожду, пока они не войдут в дом, а потом выскочу из окна. А вы заприте его.

– Хорошо.

Машина была уже возле дома.

– Вы поняли, где мы встретимся? – спросил Диксон.

– Не беспокойтесь, я найду. Значит, в четыре часа. Они подошли к окну и остановились, обняв друг друга за плечи. Снаружи неистово взвыл мотор и постепенно замолк; послышались удаляющиеся шаги.

– Спасибо за чудесный вечер, Кристина.

– Спокойной ночи, Джим.

Она прижалась к нему, и они поцеловались. Потом Кристина вдруг отпрянула и, пробормотав: «Погодите-ка», бросилась к стулу, на котором лежала ее сумочка.

– В чем дело?

Она подошла и протянула ему фунтовую бумажку.

– Это за такси.

– Не глупите, Кристина, я…

– Ну, ну, не спорьте. Они сейчас войдут. Такси будет стоить вам уйму денег.

– Но…

Кристина сунула деньги в его нагрудный карман, нахмурилась, закусила губы и замахала рукой, чтобы он не возражал; этот жест напомнил Диксону одну из его теток, которая в детстве, бывало, навязывала ему сладости или яблоко.

– Я, вероятно, богаче вас, – сказала Кристина, подталкивая его к окну, а неподалеку уже слышался визгливый, возбуждений голос Уэлча. – Скорей. Увидимся во вторник. Спокойной ночи.

Диксон выскочил из окна и в темноте поглядел на Кристину, которая послала ему воздушный поцелуй, закрывая раму. Потом задернулась занавеска. Небо немного прояснилось, и он без труда различил дорогу. Он направился к шоссе, чувствуя себя таким усталым, как никогда в жизни.

 

Глава XVI

«Дарагой мистер Джонс, – писал Диксон, держа перо, как столовый нож. – Пишу вам чтоб вы знали я все знаю чего вам надо от Мэрлин Ричардс, Мэрлин парядочная девушка и не про таких вроде вас, а вашего брата я знаю. Она парядочная девушка и я не дам забивать ей голову музыкай и всякими там картинами. Я хочу на ней женица, не то что ваш брат. Так что луче держитесь подальше мистер Джонс. Я вас предупреждаю раз и навсегда. Это я пишу вам по дружески и я вам не угражаю, только вы луче меня послушайтесь а то я и мои дружки с завода попадемся вам на дороге и уж будьте уверены не для тово чтоб сказать Здрасте. Так что берегитесь и не приставайте к Мэрлин тогда кости будут целы преданный вам Джо Хиггинс».

Он перечел письмо, восхищаясь единством стиля и орфографии. И то и другое он заимствовал из письменных работ своих наименее способных студентов. И все же он не надеялся, что это обманет Джонса, тем более что отношения Джонса с Мэрлин Ричардс, машинисткой, работающей в его отделе, не заходили дальше томных взглядов через комнату. Но, во всяком случае, письмо явится для него хорошей встряской, а для остальных обитателей пансиона – развлечением, ведь Джонс, как обычно, вскроет письмо во время завтрака и прочтет над тарелкой с кукурузными хлопьями. На дешевом конверте, купленном специально для этой цели, Диксон написал «Мистеру Джонсу» и адрес пансиона, потом запечатал конверт и, потерев пальцем пол, провел грязную полосу по месту заклейки. Наконец он прилепил марку, для пущей правдоподобности поплевав на нее. Он отправит письмо на пути в пивную, где обычно пропускает стаканчик перед обедом, но до того он должен переписать свои заметки для лекции о «доброй старой Англии», а до того надо еще взвесить свое финансовое положение и придумать, как перейти от полного краха к обычному, катастрофическому, но устойчивому состоянию; а до того необходимо хоть две минуты поразмыслить о невероятном финале вчерашнего бала и о Кристине.

Диксон обнаружил, что не способен хоть сколько-нибудь связно думать о вчерашнем, не может толком ни вспомнить, что они говорили друг другу в доме Уэлчей, ни вызвать в памяти вкус ее поцелуев. Он помнил только, что это было очень приятно. Мысль о вторнике его так взволновала, что ему пришлось встать и походить по комнате. Самое главное – убедить себя, что Кристина не придет: тогда это свидание будет чудесным сюрпризом. К сожалению, он слишком отчетливо представлял себе, как она идет ему навстречу через вестибюль отеля. Потом он обнаружил, что помнит ее лицо необыкновенно ясно, и рассеянно поглядел в окно на садик за пансионом, освещенный прямыми палящими лучами солнца. Диксон вдруг понял, что, когда с лица се исчезает холодная маска, в нем можно уловить черты совсем иных лиц, ничем не похожих на ее собственное. Иногда на лице ее появлялась застывшая улыбка циркачки или танцовщицы, исполняющей танец апашей, иногда – ослепительная улыбка титулованной распутницы, снятой на Ривьере во время катания на моторной лодке, или грустно-бессмысленный взгляд красавицы с цветной открытки, или хмурость полнокровной и капризной девочки. Но, во всяком случае, все эти лица были женскими. Он громко кашлянул, вспомнив, что в Маргарет он часто замечал сходство с одним типом в защитных очках, с невнятным произношением, которого он приметил, когда служил в авиации; Диксон видел этого человека всегда за одним и тем же занятием: он подметал пол офицерской столовой и постоянно вытирал нос рукавом.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, он открыл шкаф, в котором хранились его курительные принадлежности – надгробные и дорогостоящие памятники его попыткам экономить как можно больше. Насколько он себя помнил, ему никогда не удавалось курить вдосталь. Этот арсенал накапливался по мере того, как он на искался на все новые рекламы, обещавшие возможность курить вдоволь без больших затрат. Пачка сухого сигаретного табака, вишневая трубка, красная пачка папиросной бумаги, пачка прочищалок для трубки, кожаная машинка для свертывания сигарет, сложный инструмент для чистки трубок, смятый пакет дешевого трубочного табака, пачка ватных фильтров (Совершенно Новый Принцип!), никелированная машинка для свертывания сигарет, глиняная трубка, трубка из вереска, синяя пачка папиросной бумаги, пачка курительной смеси из трав (Гарантирует Полное Отсутствие Никотина и Прочих Вредных Веществ. Зачем?), заржавевшая банка дорогого трубочного табака, пачка меловых фильтров для трубки. Диксон полез в карман, вытащил пачку сигарет и закурил.

Внизу стояли пустые бутылки из-под пива – единственно верный способ сберегать деньги. Бутылок всего девять, но две из них были взяты в очень далекой пивной; помнится, он купил их еще в феврале, чтобы выпить в автобусе на обратном пути с обеда Общества Тойнби. Он надеялся с их помощью изгладить из памяти болезненное смущение от речи, которую произнесла на обеде Маргарет, но она, сидя рядом с ним на обратном пути, запретила ему пить по соображениям дисциплины (в автобусе было много студентов, и почти все они тянули пиво из бутылок). Диксон судорожно вздрогнул при этом воспоминании и попытался рассеяться, подсчитывая общую стоимость остальных семи бутылок. Всего два шиллинга восемь пенсов – гораздо меньше, чем он ожидал. В конце концов Диксон решил больше не оценивать свое финансовое положение, и только успел вытащить из стола свою лекцию о «доброй старой Англии», как вошла Маргарет. На ней было зеленое узорчатое платье и туфли из искусственной замши.

– А, Маргарет! – приветствовал ее Диксон с сердечностью, которая, как он виновато подумал, объяснялась нечистой совестью. Впрочем, почему у него должна быть нечистая совесть? То, что он оставил ее вчера с Гор-Эрквартом, было очень «тактично», не так ли?

Маргарет взглянула на него с таким видом, будто не совсем уверена, что узнает его, – эта ее привычка постоянно приводила Диксона в исступление.

– А, здравствуйте, – сказала она.

– Как дела? – спросил он с той же наигранной приветливостью. – Садитесь. – Он подвинул ей огромное колченогое кресло, напоминавшее кресло в курительных комнатах клубов на Пэлл-Мэлл; оно загромождало почти половину пространства, не занятого кроватью. – Хотите сигарету? – И чтобы доказать искренность этого предложения, он вытащил из кармана пачку.

Все еще не сводя с него глаз, Маргарет медленно покачала головой, как врач, дающий понять, что надежды нет. Лицо ее отливало желтизной, а кончик носа как будто заострился. Она ничего не ответила и не двинулась с места.

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил Диксон, изображая подобие улыбки.

Маргарет еще медленнее покачала головой и присела на ручку кресла, резко скрипнувшего под ее тяжестью. Диксон взял с плетеного стула пижаму, швырнул се на постель и уселся спиной к окну.

– Вы ненавидите меня, Джеймс? – вдруг спросила Маргарет.

Диксону захотелось кинуться к ней, столкнуть ее в кресло, оглушительно взреветь и запихнуть ей в нос бусину.

– Что вы хотите сказать? – спросил он.

Ей понадобилось четверть часа, чтобы более или менее вразумительно объяснить, что она хотела сказать. Она говорила быстро и плавно, вертясь на ручке кресла, взбрыкивая ногами, словно ей проверяли подколенный рефлекс, мотая головой, как бы стараясь откинуть со лба несуществующие локоны, сгибая и разгибая большие пальцы рук. Почему он бросил ее на балу? Или, вернее, поскольку причина известна и ему, и ей, и всем остальным, то к чему он, собственно, клонит, вернее, как он мог так поступить с ней? В обмен на любое разъяснение этих и смежных вопросов она может сообщить ему, что семейство Уэлчей «жаждет его крови» и что сегодня утром во время завтрака даже Кристина отозвалась о нем, Диксоне, довольно пренебрежителъно. О Гор-Эркварте она не упоминала, если не считать атаки с фланга – Диксон ушел так невежливо, даже не попрощавшись с ним. Диксон по опыту знал, что на выпады Маргарет не следует отвечать контратакой. Но сейчас он был слишком зол. Убедившись, что она больше ничего не скажет о Гор-Эркварте, он ответил, чувствуя, как бьется его сердце:

– Не понимаю, чем вы, собственно, недовольны. Ведь, кажется, когда я ушел, вы чувствовали себя очень и очень неплохо.

– Что вы хотите сказать?

– Вы были так увлечены беседой с этим Горой-и-квартой, что для меня у вас не нашлось ни секунды. И если вам не стало весело, то это уж никак не ваша вина. В жизни не видел более откровенной… – Он умолк, так как не сумел придать голосу необходимый оттенок праведного гнева.

Маргарет уставилась на него, широко открыв глаза.

– Но не думаете же вы, что…

– О да, я именно так и думаю.

– Джеймс… Вы сами не понимаете… что говорите, – сказала она медленно и с трудом, как иностранец, читающий фразы из разговорника. – Право, я поражена, я просто… не знаю, что ответить. – Она начала дрожать. – Я просто поговорила с ним несколько минут, не больше, а вы… вы обвиняете меня в том, что я вешаюсь ему на шею. Вот что вы хотели сказать, не правда ли, вы хотели сказать именно это? – Голос ее смешно задребезжал.

– Да, именно это, – произнес Диксон, стараясь изобразить гнев. – И не пытайтесь отрицать, – но как он ни старался, голос его звучал не гневно, а только раздраженно и брюзгливо.

– Неужели вы в самом деле думаете, что я кокетничала с ним?

– Согласитесь, что это выглядело именно так.

Подойдя к Диксону настолько близко, что он невольно отшатнулся, Маргарет стала глядеть в окно. Он не мог видеть ее лица, не вытягивая шеи, поэтому пересел на ручку кресла. Маргарет долго стояла не шевелясь, и он начал было надеяться, что она забыла о его присутствии; быть может, через несколько секунд ему удастся тихонько улизнуть в пивную. Но вдруг она заговорила как будто совершенно спокойным тоном:

– Боюсь, что вы очень многого не понимаете, Джеймс. Прежде мне казалось, что вы меня понимаете, а теперь… Видите ли, когда вы говорите мне такие вещи, а я даже не обижаюсь на их… м-м… оскорбительность, потому что знаю, как вам тяжело, по крайней мере надеюсь, что это так, и поэтому не сержусь… за то, что вы вымещаете на мне злость. Я чувствую себя такой несчастной лишь потому, что вижу, какая страшная пропасть лежит между нами. И вот я говорю себе: «Боже мой, все это ни к чему, ведь он совсем меня не понимает и никогда не понимал». Вам ясно, не правда ли?

Диксон удержался от гримасы, он боялся, что она увидит его отражение в оконном стекле.

– Да, – сказал он.

– Мне очень не хотелось вступать в объяснения, Джеймс. Все это такие банальные пустяки. Но, видимо, все-таки придется. – Она вздохнула. – Неужели вы не можете постичь разницу между… Нет, очевидно, вы не можете. Я скажу вам только одно: не знаю, впрочем, удовлетворит ли это вас. – Она повернулась к нему лицом и сказала уже гораздо менее спокойно: – Вчера, после того как вы ушли, я ни единой минуты не пробыла больше с Гор-Эрквартом. Он болтал с Кэрол Голдсмит. Все остальное время я – очень вам благодарна – провела с Бертраном. – Она повысила голос: – И вы сами можете догадаться, каково это…

– Да, вам не повезло, – перебил Диксон, боясь не выдержать характера. Им овладело огромное отвращение ко всему происходящему – не только к этому разговору, но и к бесцельной, ненужной игре, которую вели он и Маргарет. Кусая губы, он поклялся себе, что на этот раз не будет играть теми картами, которые ей заблагорассудится сдать. Он вспомнил слова Кэрол о том, что никогда нельзя бросать Маргарет спасательный круг. Ну что ж! Он только что это сделал в последний раз, он не станет больше терять времени, стараясь умиротворить ее, и не потому, что его душевные силы иссякли – хотя они действительно почти иссякли, – но потому, что это совершенно бесполезно.

– Послушайте, Маргарет, – сказал он. – Я не хочу обижать вас, и вы это отлично знаете, что бы вы там ни говорили. Но ради самой себя и ради меня тоже вы должны раз и навсегда кое-что понять. Я знаю, недавно вам пришлось много пережить. И вам известно, что я знаю это. Но вам нисколько не станет лучше, если вы будете думать обо мне и моем отношении к вам так, как вы, очевидно, думаете. Это только ухудшит дело. Я хочу сказать вот что: не делайте из меня громоотвода для ваших эмоций. Согласен, я, вероятно, наговорил лишнего о вчерашнем, но прав я или не прав, это не меняет сути дела. Я всегда буду вам другом, буду разговаривать с вами и относиться к вам с симпатией, но, Бога ради, не ставьте меня в ложное положение. Поймите же наконец, что вы меня совсем не интересуете как женщина, что меня к вам больше не тянет, – нет, подождите, дайте мне договорить. На этот раз вы должны выслушать меня до конца. Так вот, я говорю, что в этом отношении между нами все кончено, если только вообще что-то было. Я никого не виню. Я только хочу сказать, что в этом смысле вы должны сбросить меня со счетов. Вот как обстоит дело. И я даже не могу сказать, что огорчен, потому что какой смысл огорчаться из-за непоправимого, а я ничего тут поправить не могу, да и вы тоже. Вот и все.

– И вы воображаете, что ей нужен жалкий и скучный провинциальный учителишка вроде вас? – выпалила Маргарет, едва он успел замолчать. – Или она уже получила, что хотела? Быть может, ей был просто нужен…

– Прекратите этот вздор, Маргарет. Хоть на минуту перестаньте воображать, что вы на сцене!

Наступило молчание; потом Маргарет, шатаясь, шагнула к нему, схватила за плечи и повисла на нем, не то теряя сознание, не то увлекая его на кровать. Очки ее свалились, но она не заметила этого, из горла вырывались странные звуки – короткие, низкие, не прекращающиеся стоны, шедшие, казалось, из глубины желудка, словно ее непрерывно тошнило. Диксон приподнял ее и усадил на кровать. Порой она издавала тихие, почти игривые вскрики. Ее лоб упирался ему в грудь. Диксон не мог понять, то ли ей дурно, то ли у нее припадок истерии, или она просто разрыдалась и не может справиться с собой. Во всяком случае, он совершенно не знал, что с ней делать. А Маргарет, осознав, что сидит на кровати рядом с ним, внезапно рухнула вперед, уткнувшись лицом в его колени. Через секунду он почувствовал, что штанина, прижатая к колену, становится сырой. Он попытался поднять Маргарет, но она оказалась неподъемно тяжелой. Плечи ее сотрясала такая частая дрожь, что Диксон счел это неестественным даже при данных обстоятельствах. Потом Маргарет приподнялась, все тело ее было напряжено, но по-прежнему дрожало мелкой дрожью, и она то пронзительно взвизгивала, то протяжно и громко стонала. Волосы упали ей на глаза, губы оттопырились, зубы стучали, лицо было мокрым не только от слез, но и от слюны. Диксон назвал ее по имени. Тогда она бросилась на кровать и стала метаться из стороны в сторону. Раскинув руки и извиваясь всем телом, она издала несколько громких воплей, потом затихла и только стонала при каждом выдохе. Диксон стиснул ее руки и закричал: «Маргарет! Маргарет!» Она взглянула на него расширенными глазами и стала вырываться, стараясь освободить руки. На лестнице послышались приближающиеся шаги – кто-то подымался и кто-то спускался, явно направляясь к его двери. Дверь открылась, и появился Билл Аткинсон, а за ним мисс Кэтлер. Диксон поднял голову…

– Истерика? – спросил Аткинсон и несколько раз ударил Маргарет по щекам. Слишком сильно, подумал Диксон.

Аткинсон оттолкнул его в сторону, присел на кровать, схватил Маргарет за плечи и энергично потряс.

– У меня в шкафу есть виски, сбегайте и принесите. Диксон выбежал из комнаты и помчался вверх по лестнице. Единственное, что он сейчас довольно отчетливо ощущал, это легкое удивление при мысли о том, что способ прекращения истерики, рекомендуемый романами и фильмами, оказался таким действенным и в жизни. Он разыскал виски: его руки так дрожали, что он чуть не уронил бутылку. Откупорив ее, он быстро глотнул, стараясь не поперхнуться. Когда он вернулся к себе, Маргарет почти успокоилась. Мисс Кэтлер, молча наблюдавшая за Аткинсоном и Маргарет, бросила на Диксона взгляд – не подозрительный и не укоризненный, а, скорее, ободряющий, и от этого он чуть не заплакал. Аткинсон повернулся к нему, но бутылку не взял.

– Дайте стакан или чашку.

Диксон достал из шкафа чашку, налил в нее виски и протянул Аткинсону. Мисс Кэтлер, как всегда исполненная благоговейного уважения к Аткинсону, стояла рядом с Диксоном и смотрела, как Аткинсон поит Маргарет виски.

Ему удалось приподнять Маргарет. Стоны прекратились, и дрожала она уже не так сильно. Лицо ее горело от пощечин. Когда Аткинсон поднес ей чашку ко рту, ее зубы застучали о край, и она шумно задышала. С жуткой последовательностью она глотнула, поперхнулась и закашлялась, опять глотнула, и опять закашлялась, и еще раз глотнула. Вскоре она перестала дрожать и обвела глазами присутствующих.

– Ради Бога, простите, – слабым голосом произнесла она.

– Ничего, детка, – ответил Аткинсон. – Покурим?

– Да, пожалуйста.

– Ну-ка, Джим!

Мисс Кэтлер улыбнулась всем троим, что-то пробормотала и тихонько вышла. Диксон дал закурить Аткинсону и Маргарет и закурил сам. Маргарет села на краю постели; Аткинсон все еще держал ее одной рукой за плечи.

– Это вы ударили меня по лицу? – спросила она.

– Да, детка. Вам все пошло на пользу. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, гораздо лучше. Немножко кружится голова, но в общем нормально.

– Вот и ладно. Пока что постарайтесь не двигаться. Кладите сюда ноги и отдохните немножко.

– Право, не нужно…

Аткинсон положил ее ноги на кровать и снял с них туфли. Потом встал и, глядя на нее сверху вниз, сказал:

– Полежите минут десять – не меньше. Оставляю вас на попечение братца Джима. Выпейте еще виски, но Джиму не давайте. Я обещал его матери следить, чтобы он не спился. – Он повернул свое монгольское лицо к Диксону. – Ну как, старина, все в порядке?

– Да, спасибо, Билл. Огромное спасибо.

– Ну как, детка?

– Я вам так обязана, мистер Аткинсон. Вы просто замечательный. Не знаю, как вас благодарить.

– Пустяки, детка. – Аткинсон кивнул им и вышел.

– Мне ужасно неприятно, что все так вышло, Джеймс, – сказала Маргарет, как только захлопнулась дверь.

– Это я виноват.

– Вы всегда так говорите. На этот раз я вам этого не позволю. Просто я не могла спокойно перенести ваших слов, вот и все. Я все время думала про себя: это невыносимо. Надо его остановить. А потом перестала владеть собой. Вот отчего все это получилось. И это ужасно глупо с моей стороны, потому что вы были абсолютно правы. Лучше уж сразу выяснить все до конца, а я вела себя, как форменная идиотка.

– Не надо себя упрекать. Это вышло независимо от вашей воли.

– Да, но я должна была справиться. Ради Бога, сядьте, Джеймс, и перестаньте бродить по комнате – вы действуете мне на нервы.

Диксон придвинул к кровати стул с плетеным сиденьем. Усевшись, он поглядел на Маргарет и вспомнил, как он вот так же сидел у ее кровати, когда пришел в больницу после ее попытки покончить с собой. Тогда она казалась гораздо более худой и слабой, волосы ее свисали на плечи, и все же она, пожалуй, производила менее удручающее впечатление, чем сейчас. Размазанная губная помада, мокрый нос, растрепанные жесткие волосы привели его в глубокое уныние.

– Я провожу вас к Уэлчам, – сказал он.

– Дорогой мой, об этом не может быть и речи. Лучше вам держаться от этого дома как можно дальше.

– Это мне совершенно безразлично. Впрочем, я могу и не заходить к ним. Я только доеду с вами на автобусе.

– Не говорите глупостей, Джеймс. Мне это вовсе не нужно. Я чувствую себя отлично. А если я выпью еще немного виски этого славного мистера Аткинсона, мне станет совсем хорошо. Будьте ангелом и налейте мне еще.

Выполняя ее просьбу, Диксон с облегчением подумал, что ему не придется тащиться с ней на автобусе. Что бы ни говорила Маргарет, он уже научился точно понимать, чего она хочет, и не сомневался, что сейчас она отказывается от его услуг совершенно искренне. Нельзя сказать, чтобы ему не было ее жаль, – нет, он жалел ее так, что бремя этой жалости казалось ему просто непосильным. И, как обычно, ему уже казалось, что во всем виноват он один. Не глядя на Маргарет, он протянул ей чашку. Он молчал. Но на этот раз не потому, что не мог высказать всего, а потому, что не знал, что сказать.

– Сейчас я допью виски, докурю сигарету и пойду. Автобус отходит без двадцати; это очень удобно. Дайте мне, пожалуйста, пепельницу, Джеймс.

Диксон протянул ей медную пепельницу с рельефным изображением допотопного военного корабля и надписью «Эскадренный миноносец флота Е. В. „Риббл“. Маргарет стряхнула на него пепел, потом спустила ноги с кровати и, вынув из сумочки пудреницу, стала приводить в порядок лицо.

– Странно, что все это кончилось так, не правда ли? – непринужденно заговорила она, глядясь в зеркальце. – Так некрасиво и недостойно. – Диксон молчал, и Маргарет, водя помадой по вытянутым губам, продолжала: – Впрочем, это все время было не слишком красиво. Так ведь? Я то и дело теряла самообладание, а вы не очень охотно помогали мне образумиться. Это, конечно, было нечестно по отношению к вам. – Накрасив губы, она снова посмотрелась в зеркальце. – Вы сделали все, что может сделать человек, и гораздо больше, чем сделал кто-либо другой, поверьте мне. Вам не в чем себя упрекнуть. Право, я даже не понимаю, как вы могли выдержать столько времени. Боюсь, что вам это никогда не доставляло удовольствия. Очень умно, что вы решили положить конец. – Маргарет захлопнула пудреницу и спрятала ее в сумочку.

– Вы же знаете, Маргарет, я вас очень люблю, – сказал Диксон. – Просто у нас с вами как-то ничего не получилось, вот и все.

– Я знаю, Джеймс. Ни о чем не беспокойтесь, я как-нибудь справлюсь.

– Непременно приходите ко мне, если у вас что-нибудь будет неладно. То есть в том случае, если я смогу вам помочь.

Маргарет слабо усмехнулась этой поправке.

– Разумеется, я приду, – сказала она, словно утешая ребенка.

Диксон поднял голову и взглянул на нее. Сквозь слой пудры на щеках все еще проступали красные пятна, но припухлость под глазами была еле заметна через стекла очков. Ему даже не верилось, что с ней совсем недавно был истерический припадок, так же как не верилось, что какие-то его слова могли довести ее до истерики. Маргарет положила сигарету на миноносец «Риббл» и встала, отряхивая с платья пепел.

– Ну, как будто все в порядке, – беззаботным тоном сказала она. – Что ж, прощайте, Джеймс.

Диксон ответил неуверенной улыбкой. Какая жалость, подумал он, что Маргарет так неинтересна, что она не читает статеек в полуторапенсовых газетах, где говорится о том, как выбрать подходящий оттенок губной помады. Имей она хоть двадцать процентов того, чего ей недостает, ее не одолевали бы такие сложные проблемы, а пороки и болезненные явления, порожденные одиночеством, спокойно дремали бы в ней до самой старости.

– Вы действительно совсем оправились? – спросил он.

– Да не беспокойтесь вы обо мне! Я чувствую себя вполне хорошо. А теперь надо бежать, не то я пропущу автобус и опоздаю к обеду. А вы знаете, как пунктуальна миссис Уэлч. Ну что ж, я думаю, мы скоро увидимся. Прощайте.

– Прощайте, Маргарет. До скорой встречи.

Она вышла, ничего не ответив.

Диксон вынул изо рта сигарету и с какой-то непонятной яростью ткнул ее в капитанский мостик «Риббла». Он старался внушить себе: когда пройдет потрясение, он будет даже рад, что наконец-то высказал Маргарет все накопившееся с давних пор. Но это было как-то неубедительно. Он подумал о том, что послезавтра увидится с Кристиной, но не ощутил при этой мысли никакой радости. Что-то случившееся за последние полчаса испортило ему все, но что именно это было – он не знал. Однако нечто стало на его пути к Кристине; теперь все пойдет неправильно, хотя неизвестно почему. Ведь вряд ли Маргарет решит открыть глаза Бертрану и старшим Уэлчам. И вряд ли ему придется взять назад то, что он высказал Маргарет. Случится что-то менее невероятное, чем первое его предположение, более непреодолимое, чем второе, и гораздо более неопределенное, чем любое из них. Просто все будет каким-то образом испорчено.

Диксон принялся рассеянно приглаживать волосы щеткой перед маленьким неокантованным зеркальцем. Он решил не думать о Маргарет и ее истерике. Он знал, что вскоре это воспоминание займет свое место в ряду трех или четырех других случаев, при мысли о которых он, сидя на стуле или лежа в постели, иногда корчился от угрызений совести, страха и смущения. И сегодняшнее происшествие, вероятно, оттеснит на второй план нынешнюю главную причину его терзаний – воспоминание о том, как однажды после школьного концерта его вытолкнули на авансцену перед занавесом, чтобы он заставил публику спеть национальный гимн. До сих пор у него в ушах звучал собственный голос, глухой и фальшивый: «А теперь я хочу, чтобы вы все присоединились ко мне… и спели хором…» И он издал какой-то звук, который был по меньшей мере на пол-октавы выше или ниже верной ноты. Сбиваясь на каждой ноте, беря то выше, то ниже, то забегая вперед, то отставая от хора, он кое-как дотянул гимн. С пылающим лицом он нырнул за занавес, а вслед ему неслись крики, аплодисменты и хохот. Диксон машинально взглянул в зеркальце. На него смотрело хмурое, жалкое лицо.

Взяв бутылку Аткинсона, он направился к двери, намереваясь предложить ему распить пару пива в пивной за углом. Потом вдруг вернулся и сунул в карман письмо, адресованное Джонсу.

В самом деле, почему бы не бросить его в почтовый ящик?

 

Глава XVII

На следующее утро в восемь пятнадцать Диксон торопливо сбежал с лестницы в столовую, и не потому, что боялся упустить тот момент, когда Джонс начнет читать письмо, а потому, что хотел, вернее должен был, за сегодняшнее утро написать лекцию о «доброй старой Англии».

Он не любил завтракать так рано. Корнфлекс мисс Кэтлер, ее бледная яичница или ярко-красная ветчина, взрывчатые гренки и мочегонный кофе казались вполне сносными в девять часов утра – обычное время завтрака, – но в восемь пятнадцать вызывали из всех закоулков его организма притаившуюся мигрень, остатки недавней тошноты, отголоски шума в голове. Сегодня утром, как всегда с похмелья, он чувствовал себя отвратительно. Трем пинтам крепкого пива, которые были распиты вчера вечером с Биллом Аткинсоном и Бизли, предшествовала бутылка английского хереса, а за нею последовали полдюжины чайных чашек пунша. Диксон обошел вокруг накрытого стола, прикрыв глаза руками, словно заслоняясь от дыма тлеющего костра, потом тяжело опустился на стул и полил кукурузные хлопья голубоватым молоком. В столовой, кроме него, не было ни души.

Избегая думать о Маргарет и почему-то не желая думать о Кристине, он поймал себя на том, что размышляет о своей лекции. Вчера в начале вечера он попытался свести свои заметки в связный текст. Первая страничка заметок дала страницу и еще три строчки рукописного текста. Если так пойдет и впредь, то его заметок хватит на одиннадцать с половиной минут. Надо чем-то заполнить остальные сорок восемь с половиной минут. Ну, минута пройдет, пока его представят аудитории, еще минута – на питье воды, откашливание, перелистывание страниц; на аплодисменты и вызовы рассчитывать нечего. Чем же заполнить остальное время? На этот вопрос можно ответить только вопросом: да, в самом деле, чем же? Впрочем, вот что – он попросит Баркли достать ему книгу о средневековой музыке. На это можно отвести двадцать минут, не меньше, считая извинения, что он «слишком увлекся любимым предметом». Уэлч, конечно, скушает это да еще и облизнется.

Диксон пустил пузыри в ложке с молоком, испугавшись, что ему придется переписывать такое множество нудных фактов, но тут же повеселел: зато он сможет Удачно выйти из положения, не затрудняя себя излишней умственной работой! «Вероятно, многие сочтут, – пробормотал он, – что характер эпохи, нации, класса вряд ли возможно раскрыть с помощью столь, казалось бы, отвлеченного выражения человеческого духа, как музыка и музыкальная культура». Он сосредоточенно склонился над судком для уксуса и масла. «Но это убеждение бесконечно далеко от истины».

В столовую вошел Бизли, по привычке потирая руки.

– Здорово, Джим, – сказал он. – Почты еще не было?

– Нет еще. А он уже идет?

– Кончает возиться в ванной. Скоро появится.

– Прекрасно. А Билли?

– Он встал раньше меня, я слышал его топот над головой. Постойте-ка – это, должно быть, он.

Бизли уселся и принялся за свой корнфлекс. В комнату медленно вошел Аткинсон. Как нередко с ним бывало, особенно по утрам, он всем своим видом давал понять, что незнаком с присутствующими и в данную минуту не намерен завязывать с ними знакомство. Сегодня он больше чем когда-либо напоминал Чингисхана, задумавшего учинить расправу над своими военачальниками. Он с презрительным видом остановился у своего стула, досадливо прищелкнул языком и демонстративно вздохнул, как человек, которому приходится ждать очереди в магазине. Взгляд его темных загадочных глаз обежал стены, задерживаясь на каждой фотографии и обдавая враждебным холодом племянника мисс Кэтлер в форме капрала казначейской службы, двух дочерей кузины мисс Кэтлер, загородный дом бывшего хозяина мисс Кэтлер с кабриолетом у крыльца, самое мисс Кэтлер, усердно выставлявшую напоказ платье подружки невесты, сшитое по моде времен первой мировой войны. Четыре взгляда – четыре сгустка ненависти, по одному на каждую фотографию, – вероятно, заменили Аткинсону поток ругательств, которые так и просились на язык. Потом, также молча, он сел за стол, положив большие волосатые руки на клеенку ладонями вверх. Он никогда не притрагивался к кукурузным хлопьям.

Когда мисс Кэтлер оделяла своих жильцов ветчиной киноварного цвета, из прихожей донесся звонок почтальона. Бизли многозначительно кивнул Диксону и вышел. Вернувшись, он кивнул еще многозначительнее. Диксон, вопреки ожиданию, не ощутил приятной щекотки внутри; даже появление Джонса с его письмом в руке он встретил довольно равнодушно. Почему? «Добрая старая Англия»? Да, и многое другое тоже, но об этом не стоит сейчас думать. Диксон постарался сосредоточить внимание на листке, который Джонс вынул из конверта и развернул. Бизли с набитым ртом перестал жевать; Аткинсон, сохраняя безразличный вид, наблюдал за Джонсом сквозь густые ресницы. Джонс начал читать. Наступила напряженная тишина. Джонс осторожно положил ложку. Сегодня его волосы выглядели как-то странно. Лицо его, всегда бледное, как свиное сало, но сейчас разукрашенное красными пятнами (без сомнения, результат бритья лезвием, которое каждый, кто здраво относится к деньгам, давно выкинул бы за негодностью), больше уже не могло бы побледнеть от эмоций вроде тревоги или ярости. Вскоре, однако, Джонс поднял глаза – разумеется, не настолько, чтобы видеть лица остальных, но все же гораздо выше, чем обычно. Диксону на мгновение даже показалось, что их взгляды встретились. Джонс явно был взволнован; он весь изогнулся, как бы защищаясь от удара. Еще раз пробежав глазами письмо, он вложил его в конверт и сунул во внутренний карман. Потом он поднял голову и, увидев, что все трое не сводят с него глаз, так поспешно схватил ложку, что забрызгал молоком свой темно-синий вязаный жакет. Бизли громко фыркнул.

– Что случилось, сынок? – очень медленно и отчетливо спросил Аткинсон Джонса. – Какие-нибудь неприятности?

– Нет.

– Видите ли, мысль о том, что вам могли доставить хоть малейшую неприятность, была бы для меня очень огорчительна. Это испортило бы мне весь день. Вы уверены, что в письме нет ничего неприятного?

– Ровно ничего.

– Вы уверены?

– Да.

– Ага. Ну, все-таки если случится неприятность, сообщите мне. Вероятно, я могу дать вам добрый совет. Разве нет?

Аткинсон закурил сигарету.

– Вас нельзя назвать разговорчивым, не так ли? – продолжал он. – Можно назвать его разговорчивым?

– спросил он остальных.

– Нет, – ответили оба.

Аткинсон кивнул и вышел. Из коридора донесся его смех, и это было необычно – он смеялся редко. Без всякого перехода смех превратился в приступ кашля, который затих где-то на верху лестницы.

Джонс принялся за ветчину.

– Не смешно, – неожиданно сказал он. – Совершенно не смешно.

Диксон мельком взглянул на раскрасневшееся, сияющее от восторга лицо Бизли.

– Что именно? – спросил он.

– Вы знаете что, Диксон. Но в эту игру могут играть двое. Вы еще в этом убедитесь. – Дрожащей негнущейся рукой он налил себе кофе.

На этом стычка и кончилась. Бросив враждебный взгляд на галстук Диксона, Джонс выбежал из столовой. Работа в отделе пенсий и медицинского обслуживания университетских преподавателей начиналась в девять часов.

Диксон, глядя Джонсу вслед, заметил, что затылок у него какой-то странный.

Бизли наклонился через стол.

– Здорово, а, Джим?

– Неплохо.

– Вы заметили, как много он говорил? Настоящий поток красноречия! Я же всегда утверждал: он играет в молчанку, пока не почувствует, что дело плохо. Ах, совсем забыл! Вы обратили внимание, какая у него странная прическа?

– Да, действительно, волосы у него сегодня какие-то необычные.

Бизли принялся за гренки с джемом. Сердито жуя, он продолжал:

– Он купил себе машинку для стрижки. Я вчера видел ее в ванной. Теперь он стрижется сам, понимаете? Этому скареду жаль отдавать за стрижку свои кровные полтора шиллинга. Вот уж, прости Господи!

Значит, вот почему со спины казалось, будто на Джонсе сползший набок парик, а спереди, надо лбом – нечто вроде шлема. Диксон молчал, думая, что наконец-то Джонс совершил поступок, вызвавший хоть некоторое уважение.

– В чем дело, Джим? Вы что-то нос повесили.

– Да нет, что вы.

– Боитесь за свою лекцию? Слушайте, я разыскал свои заметки об эпохе Чосера, которые обещал вам. Это не Бог весть что, но, может, они и пригодятся. Я занесу их в вашу комнату.

Диксон повеселел; если у него хватит выдержки подождать, он сможет заполнить остальную часть лекции плодами чужих трудов.

– Спасибо, Элфрид, – сказал он, – это будет очень кстати.

– Вы идете в университет?

– Да, мне нужно поговорить с Баркли.

– Баркли? Вот уж не думал, что у вас есть о чем с ним говорить.

– Я хочу понабраться от него мыслей о средневековой музыке.

– Ага, понятно. Вы идете сейчас?

– Через несколько минут.

– Отлично, пошли вместе.

День был теплый, но пасмурный. Шагая рядом с Диксоном по Университетскому шоссе, Бизли стал рассказывать о результатах экзаменов на его факультете. В конце недели приедет инспектор-экзаменатор, и тогда будут решены спорные случаи, которых немало, но в основном результаты уже ясны. На факультете Диксона дело обстояло так же, и у них было что обсудить.

– Чем мне нравится Фред Карно, – сказал Бизли, – хотя, если вникнуть, это единственное, что мне в нем нравится, – он никогда не старается протащить того, кто, по его мнению, этого не стоит. В этом году у нас нет дипломов первой степени, только четыре третьих, а сорок пять процентов первокурсников вообще провалились; вот как надо с ними поступать. Фред у нас почти единственный профессор, который, несмотря на давление извне, не раздает отличия наравне с учительскими дипломами и не вытягивает каждого сопляка, который еле умеет выводить свое имя. А как ведет себя Недди? Или он не вмешивается?

– Вот именно. Он взвалил все на Сесила Голдсмита, а это значит, что выдерживают экзамены все до одного. Сесил ведь бесхарактерный малый.

– Безмозглый, вы хотите сказать. Везде происходит одно и то же; не только у нас, но и во всех провинциальных университетах. Правда, в Лондоне этого нет, в шотландских университетах тоже. Но, ей-Богу, поезжай куда угодно и попробуй найти хоть одного балбеса, которого выгнали бы просто за то, что он не способен выдержать экзамены, – легче уволить какого-нибудь профессора! А все потому, что такое множество народа получает стипендии.

– А как же быть? Ведь надо же студентам откуда-то получать деньги.

– Вообще-то, Джим, точку зрения министерства можно до некоторой степени понять. «Мы, мол, платим Джону Смиту за учение в университете, а через семь лет вы нам заявляете, что он не получит диплома. Из-за вас наши деньги пошли прахом». Если мы введем вступительные экзамены и не пустим в университет тех, кто не умеет читать и писать, число поступивших уменьшится наполовину и половина из нас останется без работы. А потом они заявляют: «В этом году нам нужно двести учителей, и мы ничего не желаем слушать». Ладно, мы снизим требования на выпускных экзаменах и дадим вам нужное количество, только не жалуйтесь через два года, что в ваших школах полно учителей, которые сами не способны сдать выпускные экзамены, не то что подготовить к ним своих учеников. Миленькое положение, не правда ли?

Диксон был скорее согласен, чем не согласен с Бизли, но разговор перестал его интересовать. Это был один из тех дней, когда Диксон нисколько не сомневался в своем неминуемом увольнении из университета. А что он будет делать потом? Преподавать в школе? О нет, только не это. Поедет в Лондон и поступит на работу в какое-нибудь учреждение. На какую работу? В какое учреждение? Чушь!

Они молча вошли в главное здание, прошли в профессорскую гостиную, и каждый направился к своему ящичку для писем. Диксон вынул напоминание о том, что в текущем году он не уплатил за пользование гостиной, и открытку, адресованную Джэсу Диксону, эсквайру, бакалавру искусств, и уведомлявшую его о выходе в свет неизвестно кому нужного труда о текстильном производстве во времена Тюдоров. И то и другое с молниеносной быстротой полетело в корзину для бумаг. Бизли, что-то бормоча про себя, просматривал свежий выпуск университетской газеты. В комнате, кроме них, не было никого. Прежде чем идти на розыски Баркли, Диксон опустился в кресло и зевнул, решив, что раз ему предстоит такой день, то можно немножко и посидеть.

Через несколько секунд к нему подошел Бизли с развернутой газетой.

– Смотрите-ка, Джим, это, пожалуй, будет вам интересно. «Новые назначения. Доктор исторических наук Л. С. Кэтон – на кафедру истории торговли, Тукуманский университет, Аргентина». Это не тот тип, которому вы послали свою статью?

– Ах, черт, дайте-ка поглядеть!

– Вам следовало бы взять его за горло, пока он еще не улизнул в пампасы. Похоже, что он свернет свой журнальчик, если только не вознамерится редактировать его через океан.

– Плохо, будь он неладен!

– На вашем месте я бы не стал этого откладывать.

– Да, пожалуй. Спасибо, что показали мне это, Элфрид. А сейчас надо бы разыскать Баркли, пока он тоже не уехал в Аргентину.

Томимый неясным, но довольно ощутимым дурным предчувствием, Диксон бросился из комнаты и побежал на кафедру музыки, где, к своему удивлению, нашел Баркли, любезно предложившего свои услуги и именно ту книгу, которая была ему нужна. Немного успокоившись, Диксон отправился в библиотеку, где с почти зловещей быстротой получил книгу о средневековой одежде и мебели. На обратном пути он вдруг застрял в вертящихся дверях – кто-то, вошедший снаружи, пытался вертеть двери в обратном и (согласно нескольким крупным, бросающимся в глаза надписям) неправильном направлении. Это оказался Уэлч; он подозрительно озирался кругом и, насупясь, отступил назад, когда Диксон, продолжая толкать дверь, очутился рядом с ним.

– Доброе утро, профессор.

Уэлч узнал его почти сразу.

– Диксон, – сказал он.

– Да, профессор? – Только сейчас он вспомнил слова Маргарет о том, что Уэлч вместе с остальными членами своего семейства «жаждет его крови». Интересно, каким образом он станет утолять эту жажду?

– Я как раз думал насчет библиотеки, – произнес Уэлч, раскачиваясь на каблуках. Сегодня глаза его казались еще безумнее, а волосы еще растрепаннее, чем всегда. В галстуке у него желтел маленький золотой значок, напоминавший геральдическую эмблему, но при ближайшем рассмотрении оказавшийся засохшим яичным желтком. Весьма заметные остатки того же питательного вещества виднелись и вокруг его разинутого рта.

– Вот как? – сказал Диксон, надеясь вытянуть из Уэлча, что же именно из круга понятий, связанных с библиотекой, заставило его задуматься.

– Как вы считаете, могли бы вы сходить туда?

Диксон встревожился не на шутку. Неужели Уэлч окончательно сошел с ума? Или это просто ядовитый намек на несклонность Диксона посещать места, предназначенные для научной работы? Перепуганный до смерти, он украдкой кинул взгляд через плечо, желая убедиться, что они действительно стоят в двух шагах от входа в библиотеку.

– Вероятно, да. (Пожалуй, это самый безобидный ответ.)

– Вы сейчас не перегружены работой?

– Сейчас? – переспросил Диксон каким-то блеющим голосом. – Да как сказать…

– Я думаю о вашей лекции в будущую среду. Полагаю, она уже почти готова?

Диксон переложил две книги, которые он держал под мышкой, так, чтобы Уэлчу бросились в глаза их заглавия.

– О да, – сказал он с жаром. – Да, профессор. Да.

– Мне некогда идти в библиотеку, – сказал Уэлч тоном человека, устраняющего последнее препятствие на пути к полному взаимопониманию. – Я должен зайти туда, – и он указал пальцем на библиотеку.

Диксон медленно кивнул.

– Понимаю, вы должны зайти туда, – выговорил он.

– Да, в экзаменационных ответах есть кое-какие неясности. Хочу проверить их до завтрашней встречи с инспектором. Вы, разумеется, будете завтра? В пять часов, у меня в кабинете.

Завтра в четыре часа его будет ждать Кристина. Даже если вернуться на такси, он сможет пробыть с ней всего сорок пять минут. Ему захотелось пихнуть Уэлча в вертящуюся дверь и кружить его до самого обеда. Он сказал:

– Да, я буду.

– Отлично. Так вот, вы сами понимаете, мне совершенно некогда рыться в библиотеке.

– Ну, конечно.

– Очень мило, что вы согласны мне помочь, Диксон. Теперь относительно того, что мне нужно, выяснить в библиотеке: у меня все записано здесь. – Он по частям вытащил из бокового кармана сложенную вдвое пачку бумаг и расправил ее. – Тут нечего объяснять, все говорит само за себя, вы увидите. Ссылка на источник есть почти в каждом случае… да, именно. Хотя вот несколько вопросов без… так, предположения… Не думаю, чтобы вы обнаружили что-нибудь ценное, но на всякий случай просмотрите предметный указатель. Если там ничего не найдете, я полагаюсь на ваши собственные… ваши собственные… Впрочем, вам помогут названия глав. Вот это, например, – видите? Поглядите, нет ли материала по этому вопросу. Правда, вряд ли вы что-нибудь найдете. Хотя как знать – вдруг повезет, не правда ли? – Он впился глазами в лицо Диксона, ища подтверждения.

– Да, конечно.

– Ну да, конечно. Помню, как я, делая одну работу, много недель топтался на месте только потому, что не хватало единственного факта. Кажется, что осенью 1663 года… нет, летом…

Диксон уже уяснил для себя основные факты. Его просят заполнить некоторые пробелы в познаниях Уэлча в области крестьянского искусства и ремесел в их графстве, а эти листки, исписанные тупым, аккуратным и четким почерком или с лихой небрежностью отстуканные на машинке, дадут возможность ему, Диксону, выполнить задание, ничего особенно не напутав, но потеряв много времени да и самоуважения. И все же он не смел отказаться; вполне вероятно, что такую работу Уэлч сочтет куда более важной проверкой его способностей, чем качество лекции о «доброй старой Англии». Тут все ясно; но что означает эта путаница с библиотекой? Когда молчание Уэлча возвестило о том, что он не то кончил, не то не желает продолжать рассказ о случае из своей жизни, Диксон спросил:

– Но можно ли найти здесь все эти сведения? Я хочу сказать, такие издания очень редки. Пожалуй, следовало бы обратиться в государственный архив и…

На лице Уэлча медленно проступило гневно-недоверчивое выражение. Он сказал высоким сварливым голосом:

– Да, разумеется, здесь этих сведений не найдешь, Диксон. Не понимаю даже, как такая мысль может прийти кому-нибудь в голову. Поэтому я и прошу вас пойти в библиотеку. Я точно знаю, там есть девяносто процентов того, что мне нужно. Я бы сам пошел, но ведь я же достаточно толково объяснил вам, что не могу отлучиться. А эти данные мне нужны к вечеру, потому что завтра вечером я буду делать доклад после того, как убер… уйдет… уедет… профессор Фортескью. Теперь вы поняли?

Да, Диксон понял: Уэлч все время имел в виду городскую публичную библиотеку, и поскольку ему самому было ясно, что он подразумевал, он, естественно, и не подумал о недоумении, которое мог вызвать в собеседнике, толкуя о «библиотеке» в пяти шагах от другого помещения, носившего то же название.

– Ну, конечно, профессор, простите, – сказал Диксон, давно уже приученный извиняться в тех случаях, когда имел право требовать извинений.

– Хорошо, забудем это, Диксон. Не стану вас задерживать; вероятно, вы хотите приступить к делу немедленно, чтобы кончить все к пяти часам. А потом зайдите ко мне в кабинет и покажите, что вы нашли. Очень мило, что вы вызвались мне помочь; я это очень ценю.

Диксон сунул листки в книгу Баркли и пошел было прочь, но тут же оглушительный грохот заставил его вздрогнуть и оглянуться. Уэлч с вздыбленными волосами, как стиснутый со всех сторон форвард в регби, что было сил толкал вертящуюся дверь в обратном направлении. Диксон стоял и смотрел, медленно, с наслаждением корча рожу «павиан». Немного погодя Уэлч, каким-то образом догадавшись о своей ошибке, стал тянуть на себя застрявшую теперь створку двери и напоминал уже «якорь» в команде, проигрывающей состязание в перетягивании каната.

Внезапно дверь с громким треском подалась, и Уэлч, не удержав равновесия, стукнулся затылком о заднюю створку. Диксон пошел дальше, насвистывая свою «песенку Уэлча» в торжественном, почти похоронном ритме и чувствуя, что только такие происшествия и помогают ему жить.

 

Глава XVIII

– Чудесно, чудесно, Диксон, – сказал Уэлч семь часов спустя. – Вы заполнили все пробелы самым… самым… Просто великолепно! – Несколько секунд он пожирал глазами свои листки, потом вдруг добавил с оттенком подозрительности в голосе: – Что вы делаете?

Диксон в это время стоял, заложив руки за спину и складывая из пальцев некую комбинацию.

– Я просто… – запинаясь, пробормотал он.

– Меня интересует, что вы делаете сегодня вечером. Быть может, вы захотите поужинать у нас?

Диксон потерял целый день, трудясь для Уэлча, и на вечер у него накопилось много работы в связи с предстоящей лекцией, но отказаться от приглашения было невозможно, и он не колеблясь ответил:

– Большое спасибо, профессор. Вы очень добры.

Уэлч довольно кивнул головой, собрал листки и сунул их в свой саквояж.

– Я полагаю, что это весьма пригодится мне завтра вечером, – сказал он, удостаивая Диксона своей обычной улыбкой сумасшедшего эротомана.

– Надеюсь. Где вы будете делать доклад?

– В Археологическом обществе. Меня удивляет, что вы не видели афиш. – Он взял свой саквояж и нахлобучил светло-коричневую соломенную шляпу. – Что ж, пошли. Мы поедем в моей машине.

– Очень приятно.

– Должен сказать, это на редкость любознательный народ, – с жаром произнес Уэлч, когда они спускались по лестнице. – Приятно выступать перед такой аудиторией. Такое внимание и… любознательность, и всегда столько вопросов. Конечно, основная публика – это горожане, но там постоянно бывают и наши лучшие студенты. Этот Мичи, например. Чрезвычайно славный юноша. Удалось ли вам заинтересовать его своим специальным курсом?

Диксон, подумав, что в последние дни Мичи зловеще не подает признаков жизни, сказал:

– Да, он, кажется, твердо решил заняться моей темой, – и понадеялся, что Уэлч обратит должное внимание на это доказательство его умения «заинтересовать» такого «славного юношу».

Но Уэлч продолжал как ни в чем не бывало:

– Очень славный юноша. Весьма любознательный. Не пропускает ни одного заседания Археологического общества. Раз или два я с ним беседовал. Оказалось, что наши взгляды во многом сходятся.

Диксон не сомневался, что взгляды у Мичи и Уэлча сходятся лишь в оценке его, Диксона, способностей, но, рассудив, что профессиональная этика не позволит Уэлчу высказать это вслух, спросил с притворным любопытством:

– В чем же?

– Мы оба интересуемся английскими традициями, если можно так выразиться. Только его интерес имеет скорее философский уклон, а мой, так сказать, культурный, но у нас много общего. Кстати, я недавно обратил внимание на один замечательный факт: в последние годы мой интерес к английским традициям значительно возрос. В то время, как моя жена интересуется… Я определяю ее прежде всего как женщину Западной Европы, а потом уже как англичанку. При ее, видите ли, при ее несколько европейском образе мыслей она почти по-галльски относится ко многим чрезвычайно важным для меня предметам, к социальной и культурной обстановке в Англии в разрезе, так сказать, старинных народных ремесел и так далее, традиционных развлечений и прочее – все это для нее лишь аспект, очень интересный аспект, разумеется, но не больше, чем… – Уэлч замялся, как бы подыскивая точное выражение, – скажем, своего рода аспект развития западноевропейской культуры. Это яснее всего сказывается в ее отношении к «Государству благоденствия», и знаете, это большое преимущество, иметь способность смотреть на эту проблему в, так сказать, более широкой перспективе. Видите ли, она утверждает, что если люди будут обеспечены…

Диксон, давно уже оценивший миссис Уэлч по своим собственным мерилам, спокойно предоставил Уэлчу распространяться о ее политических взглядах, о ее отношении к «так называемой свободе образования», ее вере в полезность карательных мер и о пристрастии к чтению того, что пишут англичанки о мыслях и чувствах парижанок. Мысли же и чувства Диксона все это время были заняты только Маргарет. Как он выдержит встречу с ней? Эта мысль, не оставлявшая его почти весь день в публичной библиотеке, стала сейчас еще назойливее, ибо теперь встреча стала близкой и неминуемой. Ему придется также выдержать встречу с миссис Уэлч и Бертраном, но это было сравнительно не так страшно. Там, конечно, будет и Кристина; ему и с ней не хотелось сейчас встречаться, но не из-за нее самой, а из-за Маргарет, которой надо как-то доказать, что она не так уж одинока; он не станет, не должен возобновлять прежние отношения, но необходимо убедить ее, что она всегда может рассчитывать на его дружескую поддержку. Только как это сделать?

Стараясь отвлечься, он стал смотреть в левое окошко. Уэлч, подъехав к перекрестку, замедлил ход машины почти до скорости пешехода. На мостовой стоял крупный толстяк, в котором Диксон узнал своего парикмахера. Его солидная внешность, рокочущий бас и неиссякаемый запас сведений о жизни королевской семьи всегда внушали Диксону глубокое почтение. Неподалеку от него у почтового ящика остановились две хорошенькие девушки. Парикмахер, заложив руки за спину, повернулся и стал пожирать их глазами. На лице его появилось откровенно похотливое выражение; лебезящей походкой продавца универсального магазина он медленно направился к одной из девушек. Тут Уэлч прибавил газу, и Диксон, пораженный этой сценкой, торопливо перевел взгляд на другую сторону дороги, где шла игра в крикет. Один из игроков, тоже крупный толстяк, хотел отбить мяч, промахнулся, и мяч угодил ему прямо в живот. Диксон успел увидеть, как толстяк согнулся от боли, но тут высокая изгородь заслонила поле.

Диксон не знал, что должны были иллюстрировать две эти «виньетки» – незамедлительность ли Божьей кары или ее свойство не попадать в цель, – но, во всяком случае, он был удручен виденным, и удручен настолько, что стал прислушиваться к монологу Уэлча. – Производит глубокое впечатление, – произнес тот, и Диксону захотелось схватить гаечный ключ, торчавший из кармана на дверце, и стукнуть его по затылку. Он знал, какого рода веши производят впечатление на Уэлча.

Остаток пути они проехали без приключений. Уэлч стал править машиной как будто немного лучше; во всяком случае, если Диксону и грозила смерть, так только от скуки. Но и эта опасность исчезла на несколько минут, когда Уэлч привел несколько фактов из биографии утонченного писаки Мишеля, личности, которая вечно терлась где-то за кулисами жизни Диксона и которому, видно, не суждено было выступить на сцену. Этот Мишель, столь же проникнутый галльским духом, как и его мать, сам готовил себе еду в маленькой лондонской квартирке и недавно заболел, объевшись несъедобными иностранными блюдами собственного приготовления, а именно спагетти и еще какой-то стряпней на оливковом масле. Так ему и надо, нечего обжираться пресным тестом и деревенским заменителем сливочного масла, запивая все это «настоящим» черным кофе, вязким, как клей. Так или иначе, этот Мишель, видимо, собирается приехать через день-два к родителям и восстановить свои силы с помощью английской пищи. Тут Диксон отвернулся к окошку, чтобы посмеяться. На этот раз его просто зло взяло при мысли, что этот паршивец имеет квартиру в Лондоне. Почему Бог не дал ему таких родителей, у которых денег настолько больше, чем ума, что они отправили своего сына в Лондон? Думать об этом было мучительно. Имей он такую возможность, все сложилось бы иначе. Ему было пришло в голову, что он сам, кажется, не знает, как именно, но тут же убедился, что точно может представить себе это и точно знает разницу между тем, что могло быть, и что есть теперь.

А Уэлч все разглагольствовал, и собственное лицо было его лучшим слушателем – оно смеялось его шуткам, выражало недоумение или сосредоточенность, а на особо важные места его речи реагировало поджатыми губами и суженными глазами. Он не умолкал ни на секунду, даже когда въехал по песчаной дорожке во двор, задел погнутый водопроводный кран, вкатился в двери гаража и страшным рывком остановил подскочившую машину в двух дюймах от стены. Затем он открыл дверцу и вышел.

Диксон, изыскивая способ вылезти из машины, отказался от мысли протиснуться через проход шириной в шесть дюймов, оставшийся между дверцей машины и боковой стеной. Ерзая по сиденью и ожесточенно пиная коленями ручку скоростей и тормозной рычаг, он перебрался к другой дверце и вдруг почувствовал, как брюки его за что-то зацепились. Выбравшись из машины и очутившись в раскаленной духоте гаража, он ощупал себя сзади; в брюках была дыра шириной в два пальца. Он бросил взгляд на место водителя – так и есть, из обивки торчит кончик сломанной пружины. Диксон медленно пошел вслед за Уэлчем; сердце его колотилось, очки запотели. Он позволил себе скорчить страшную гримасу, стараясь опустить подбородок как можно ниже, а кончик носа подтянуть как можно выше. Это ему почти удалось; тогда он снял и протер очки. И так как он и без очков видел неплохо, то сразу же заметил, что из высокого окна за ним наблюдают четыре свидетеля; это были (слева направо) Кристина, Бертран, миссис Уэлч и Маргарет. Диксон быстро привел нос в нормальное положение и стал задумчиво потирать опущенный подбородок в надежде, что им покажется, будто на него напала кретиническая нерешительность; затем, не в состоянии придумать какой-нибудь приветственный жест, который мог бы относиться сразу ко всем четверым, он молча устремился за Уэлчем, завернувшим за угол дома.

Как же быть с брюками? Что хуже: чинить ли самому – а это значит, что надо разыскать или, вероятнее всего, заново купить все необходимые принадлежности; отдать ли их в мастерскую – а это значит, что надо не забыть разузнать у кого-нибудь, где найти такую мастерскую, не забыть отнести туда брюки и не забыть потом зайти за ними и уплатить за починку; или же обратиться за помощью к мисс Кэтлер? Может, так будет скорее? Да, но это чревато пагубными последствиями – придется слушать рассуждения мисс Кэтлер все время, пока будет длиться эта операция, и Бог знает, сколько еще сверх того. Кроме брюк от костюма, слишком темного для всех случаев жизни, за исключением интервью и похорон, у него были еще одни брюки, но до такой степени замызганные, что если бы актер, желая изобразить нищету и убожество, вышел в них на сцену, его упрекнули бы в утрировке. Чинить брюки должен Уэлч. Ведь это все из-за его проклятой Машины, не правда ли? Почему он сам не порвал свои гнусные брюки о колючую пружину? Может, еще и порвет. Или, может, уже порвал, но не заметил.

Пройдя под камышовым навесом над входной дверью, Диксон поспешно отвел глаза от картины, которую Уэлч недавно приобрел, повесил в передней и постоянно расхваливал. Это было произведение какого-то недоросля, по технике напоминавшее рисунки в мужских уборных, но менее увлекательное по теме: картина изображала множество бочкообразных животных, выскакивающих из Ноева ковчега. На другой стене висела полка, уставленная медной и фарфоровой утварью. Тут была давно примеченная Диксоном пивная кружка в виде пузатого человечка; презрительно усмехаясь, Диксон уставился на нее. Он ненавидел этого толстяка в черной шляпе без донышка, его расплывшееся испуганное лицо, короткие ручки, сросшиеся с туловищем, – из всех вещей, населявших этот дом, включая даже флажолет Уэлча, не было для Диксона предмета ненавистнее. По лицу толстяка было видно, что он знает, как относится к нему Диксон, но, к сожалению, не может на него наябедничать. Диксон приставил к вискам большие пальцы, помахал остальными и, вытаращив глаза, стал беззвучно шептать ругательства и проклятия. Появилась еще одна собственность Уэлча – рыжий котенок по прозвищу Ид. Котят было сначала трое, но остался в живых он один; двух других миссис Уэлч окрестила Эго и Супер-Эго. Изо всех сил стараясь не думать об этом, Диксон нагнулся и почесал у Ида за ухом. Он восторгался котенком, когда тот ни за что не давался в руки никому из старших Уэлчей. «Царапай их, – прошептал Диксон, – делай лужи на коврах!» Котенок громко замурлыкал. Как только Диксон вошел в комнату, где собралось все общество, ритм его дня из неторопливого мгновенно превратился в бешеный. Уэлч засеменил к нему; Кристина с еще более ярким, чем обычно, яблочным румянцем улыбалась ему где-то на заднем плане; миссис Уэлч и Бертран двинулись ему навстречу; Маргарет повернулась спиной.

– Послушайте, Фолкнер, – энергично произнес Уэлч.

Диксон дернул носом, отправив очки на место.

– Да, профессор?

– То есть Диксон, – Уэлч замялся и продолжал с необычной для него плавностью речи: – Боюсь, что получилось некоторое недоразумение, Диксон. Я забыл, что сегодня вечером мы условились с Голдсмитами идти в театр. Придется пообедать пораньше, иначе я не успею переодеться, освежиться и отвезти всех в город. Могу подвезти и вас, место найдется. Я, разумеется, крайне сожалею, но сейчас мне нужно торопиться. Вы нас навестите как-нибудь в другой раз.

Прежде чем Уэлч успел выйти, миссис Уэлч молча, как актриса, забывшая свою реплику, поплыла к Диксону. Бертран следовал за ней по пятам. Миссис Уэлч, сильно покраснев, наконец заговорила:

– А я все думала, мистер Диксон, как же мне вас увидеть. Я хотела бы выяснить с вами некоторые обстоятельства. Прежде всего скажите, пожалуйста, если можете, что произошло с простынями и одеялами на вашей кровати, когда вы гостили у нас?

У Диксона пересохло во рту, и он тщетно пытался что-то ответить; миссис Уэлч, немного выждав, добавила:

– Я жду ответа, мистер Диксон. – В эту минуту англичанка, казалось, взяла в ней верх над женщиной Западной Европы.

Диксон заметил, что Кристина и Маргарет, тихо переговариваясь, отошли в сторону.

– Видите ли, я не совсем понимаю, – пробормотал он. – Я не знаю…

Как он мог забыть то, что она сказала по телефону, когда он выдавал себя за Бизли, корреспондента «Ивнинг пост»? Это совсем выскочило у него из головы.

– Насколько я понимаю, вы отрицаете свою причастность к происшедшему? Если да, то вина всецело падает на мою горничную, и в таком случае я должна буду…

– Нет, – перебил Диксон, – я не отрицаю. Простите, миссис Уэлч, я страшно сожалею об этом. Конечно, мне следовало бы прийти к вам сразу и все рассказать, но я испортил столько вещей, что боялся. Глупо, конечно, но я почему-то надеялся, что вы ничего не заметите, хотя знал, что это невозможно. Не будете ли вы добры прислать мне счет, чтобы я мог уплатить вам за простыни? И одеяла, разумеется. Я должен возместить их стоимость. (Слава Богу, они еще ничего не знают о тумбочке.)

– Само собой разумеется, мистер Диксон. Но прежде я хотела бы узнать, каким образом вы испортили эти вещи? Что, собственно, произошло?

– Я знаю, что поступил очень дурно, миссис Уэлч, но, пожалуйста, не требуйте объяснений. Я очень виноват и приношу свои извинения, но, быть может, вы позволите мне не объяснять? Уверяю вас, ничего ужасного не произошло.

– Так почему же вы отказываетесь объяснить, в чем дело?

– Я не отказываюсь, я только прошу избавить меня от лишнего смущения, которое вряд ли поможет делу.

В разговор вмешался Бертран. Склонив косматую голову набок, он придвинулся ближе и сказал:

– Об этом не беспокойтесь, Диксон. Ваше смущение мы уж как-нибудь переживем. Должны же вы хоть чем-то поплатиться за свои выходки.

Мать положила руку ему на плечо.

– Погоди, дружок, не вмешивайся. Я уверена, что мистер Диксон привык к подобным разговорам. Оставим это – никакие объяснения уже не изменят фактов. Я хочу перейти к следующему вопросу. Теперь я твердо убеждена, мистер Диксон, что это вы недавно звонили сюда и назвались, то есть солгали мне и моему сыну, назвавшись репортером. Это были вы, не так ли? Вам лучше всего сознаться, мистер Диксон. Я ничего не сказала мужу, ибо не хотела его расстраивать, но предупреждаю вас, если я не получу удовлетворительного…

Словно преступник, который, сознавшись в одном, не видит оснований, почему бы не выложить все до конца, Диксон решил было признаться, но вовремя сообразил, что это бросит тень на Кристину. (Выведал ли Бертран у нее что-нибудь и что именно?)

– Вы глубоко ошибаетесь, миссис Уэлч. Я даже не представляю, как такое подозрение могло прийти вам в голову. Профессор может подтвердить, что в этот семестр я никуда не отлучался.

– Не отлучались? Не понимаю, какое это имеет отношение к делу.

– Да ведь не мог же я одновременно находиться и здесь, и в Лондоне, не так ли?

Удержав Бертрана, миссис Уэлч недоуменно спросила:

– Что вы, однако, хотите этим сказать?

– Как же я мог звонить вам из Лондона, если я все время был здесь? Насколько я понял, вам звонили из Лондона?

Бертран вопросительно взглянул на мать. Та покачала головой и тихо, еле шевеля губами, ответила:

– Нет, звонок был местный. Кто бы ни был тот человек, он заговорил сразу. Когда вызывает Лондон, то сначала звонит телефонистка.

– Я же говорил, что ты ошибаешься, – сварливо сказал Бертран. – Я же говорил, что это штуки Дэвида Уэста. Черт возьми, Кристина уверена, что это он звонил ей, назвавшись Аткинсоном. Наверное, и нам звонил кто-то из его дружков, а не… – Он взглянул на Диксона и умолк.

Диксон смаковал свою победу. Надо запомнить, что в подобном положении выгоднее всего прикинуться непонимающим. И теперь ясно, что Кристина не проговорилась Бертрану.

– Надеюсь, теперь все выяснилось? – вежливо спросил он.

Миссис Уэлч снова стала багроветь.

– Я, пожалуй, пойду посмотрю, что делает отец, дружок, – сказала она сыну. – Мне нужно кое-что ему сказать… – Конец фразы повис в воздухе, и миссис Уэлч выплыла из комнаты.

Бертран шагнул к Диксону.

– Забудем об этой истории, – снисходительно сказал он. – Я давно уже собирался поговорить с вами по душам, старина. Еще с того бала. Теперь слушайте: у меня есть к вам вопрос, и скажу прямо, я требую, чтобы вы ответили честно. В чем заключалась ваша игра в тот вечер, когда вы уговорили Кристину убежать с танцев вместе с вами? Только честно.

Кристина, проходившая с Маргарет мимо них, должно быть, слышала каждое слово. Обе девушки избегали встречаться взглядом с Диксоном. Они вышли, оставив его наедине с Бертраном. Когда дверь за ними закрылась, Диксон сказал:

– На такой бессмысленный вопрос я не могу ответить ни честно, ни нечестно. Что вы называете «моей игрой»? Я ни в какую игру не играл.

– Вы не хуже меня понимаете, что я хочу сказать. Для чего вы это затеяли?

– Спросите лучше Кристину.

– Не будем ее впутывать, если не возражаете.

– Почему я должен возражать? – Несмотря на гнетущую мысль о том, что счет миссис Уэлч поглотит все его сбережения, Диксон вдруг возликовал. Предварительные маневры и холодная война между ним и Бертраном наконец окончились. Запахло порохом.

– Не валяйте дурака, Диксон. Скажите прямо, что, собственно, произошло, или мне придется поговорить с вами иначе.

– Вы тоже не валяйте дурака. Чего вы от меня хотите? Бертран сжал кулаки, но тотчас разжал их, когда Диксон снял очки и расправил плечи. Диксон опять надел очки.

– Я хочу знать… – произнес Бертран и запнулся.

– В чем состоит моя игра? Я это уже слышал.

– Да замолчите же! Что вы собирались делать с Кристиной, вот что я хочу знать.

– Именно то, что сделал. Я собирался уехать оттуда вместе с Кристиной, привезти ее сюда на такси и на том же такси вернуться к себе домой. Так я и сделал.

– Ну, а я этого не потерплю, поняли?

– Сейчас поздно говорить об этом. Вы уже стерпели.

– Постарайтесь вбить себе в голову одно, Диксон.

Довольно с меня ваших милых шуточек. Кристина – моя девушка, моей и останется, ясно?

– Если вы подразумеваете, слежу ли я за ходом вашей мысли, то ясно.

– Великолепно. Так вот, если вы хоть раз еще выкинете такой фортель или вообще одну из ваших ужасно остроумных штучек, я сверну вам шею и сделаю так, что вас вышвырнут с работы. Поняли?

– Да, я понял, но вы ошибаетесь, если думаете, что я позволю свернуть себе шею, а если вы полагаете, что можно вышвырнуть человека из университета за то, что он отвез приятельницу профессорского сынка домой на такси, то вы ошибаетесь еще больше, если это только возможно.

Ответ Бертрана убедил Диксона в том, что тот пока еще не успел узнать от отца, как относится к нему, Диксону, университетское начальство.

– Не воображайте, что вы сможете встать мне поперек дороги и уйти от расплаты, Диксон. Это пока еще никому не удавалось.

– Не удавалось, так удастся, Уэлч. Поймите же наконец: Кристина сама решит, будет она встречаться со мной или нет. Если вы считаете, что нужно кого-то запугать, подите запугайте ее!

Внезапно Бертран тонким голосом, почти фальцетом, пролаял:

– С меня хватит, мразь вы этакая! Я больше не потерплю этого, слышите? Подумать только, какой-то паршивый, ничтожный мещанишка сует нос в мои дела! Да я вас… Убирайтесь и не показывайтесь мне на глаза, пока я вас не стукнул. Оставьте мою девушку в покое, вы зря тратите свое, ее и мое время. Какого дьявола вы тут околачиваетесь? Вы достаточно взрослы, достаточно самостоятельны и безобразны, чтобы вести себя умнее!

Внезапное появление Кристины и Маргарет избавило Диксона от необходимости отвечать. Разговор оборвался; Кристина, бросив на Диксона взгляд, значение которого он не понял, взяла Бертрана под руку и, несмотря на его громкие протесты, увела из комнаты. Маргарет молча протянула Диксону сигарету; он взял. Они сели рядом на диване и некоторое время молчали. Диксон вдруг заметил, что весь дрожит. Он взглянул на Маргарет и почувствовал невыносимую тяжесть на душе.

Теперь он ясно понял то, что старался скрыть от себя с самого утра и от чего его временно отвлекла ссора с Бертраном: так или иначе, но ему не придется завтра пить чай с Кристиной. И если все же ему суждено пить чай в обществе женщины, то, не считая мисс Кэтлер, это будет не Кристина, а Маргарет. Он вспомнил героя одного современного романа, который дал ему почитать Бизли, – у этого героя жалость то и дело подступала к горлу, как тошнота. Сравнение было удачным: Диксон тоже чувствовал себя очень скверно.

– Это все из-за той истории на балу, да? – спросила Маргарет.

– Да, он, как видно, страшно возмущен.

– Ничего удивительного. Что он тут кричал?

– Старался заставить меня не вмешиваться в его дела.

– Имея в виду ее?

– Совершенно верно.

– И вы согласились?

– Что?

– Вы согласились не вмешиваться?

– Да.

– Почему, Джеймс?

– Из-за вас.

Он ожидал проявления каких-нибудь бурных чувств, но Маргарет сказала только:

– По-моему, это глупо с вашей стороны, – и сказала это таким безразличным тоном, в котором не было ничего нарочитого – просто безразличным, и все.

– Почему вы так считаете?

– По-моему, вчера мы обо всем договорились. Стоит ли начинать все сначала?

– Ничего не поделаешь. Все равно придется рано или поздно начать все сначала. Так почему же не теперь?

– Не говорите глупостей, вам с ней гораздо веселее, чем со мной.

– Возможно. Но дело в том, что я не должен покидать вас. – Он произнес это без всякой горечи, да он и не ощущал ее.

После недолгого молчания Маргарет ответила:

– Мне не нужно такого самопожертвования. Вы отказываетесь от нее из-за угрызений совести. Так поступают только идиоты.

На этот раз молчание длилось больше минуты. Диксон сознавал, что весь этот разговор, как и вообще их отношения с Маргарет, определяются не им и даже не Маргарет, а чем-то, по-видимому, от них не зависящим. Как никогда ясно, он понимал, что его слова и поступки продиктованы не его собственной волей и даже не скукой, а чем-то вроде чувства необходимости. Но откуда оно появилось, если все происходящее совершенно для него нежелательно? Он с беспокойством осознал, что на языке у него вертятся слова, которые он вот-вот произнесет, ибо ничего другого придумать не может. Он встал и направился было к окну, рассчитывая увидеть из него хоть что-нибудь, что заставит его заговорить о другом, но, не успев дойти, обернулся и сказал:

– Дело не в угрызениях совести; просто я знаю, как должен поступать.

– Вы кривите душой, потому что боитесь меня, – отчетливо произнесла Маргарет.

Впервые с тех пор, как она вошла в комнату, Диксон посмотрел на нее с вниманием. Маргарет сидела на диване, подобрав под себя ноги и обхватив колени руками, на лице ее было выражение сосредоточенности. Можно было подумать, что речь идет о какой-нибудь интересной и чисто научной проблеме, в которой она хорошо разбиралась. Диксон заметил, что она была накрашена меньше обычного.

– После случившегося вчера нисколько, – ответил он, сознавая, что опять говорит словно против своей воли.

– Не знаю, что вы имеете в виду?

– Это неважно. Перестаньте спорить, все уже ясно.

– Для меня – нет, Джеймс. Я вас никак не могу понять.

– Можете. – Диксон подошел и сел рядом с ней. – Пойдемте сегодня в кино. Черт с ним, с этим театром. Кэрол не обидится, я знаю.

– Да я и не собиралась в театр.

– Ну, тем лучше.

Он взял ее руку; Маргарет не шевельнулась. Снова наступила пауза, и вскоре на лестнице, ведущей в переднюю, послышались тяжелые шаги. Маргарет мельком взглянула на Диксона и отвернулась.

– Хорошо, – сказала она чуть охрипшим голосом, – я пойду с вами в кино.

– Вот и отлично. – Диксон обрадовался, что с этим покончено. – Пойду разыщу Недди и забронирую место в машине. Ничего, уместимся и вшестером. А вы пока собирайтесь.

Они вышли в переднюю, где Уэлч в синем саржевом костюме весьма экстравагантного покроя любовался своей картиной.

– Я мигом, – сказала Маргарет и побежала вверх по лестнице, а Диксон подумал, что их разговор, при всей его странности, служит доказательством обоюдной и честной откровенности, которой до сих пор так недоставало их отношениям. Во всяком случае, хоть это неплохо.

Увидев его, Уэлч приоткрыл рот, чтобы произнести какой-нибудь монолог, начав его словами: «Суть детского творчества, разумеется…» – но Диксон опередил его, сказав, что Маргарет тоже хотела бы поехать с ними, если найдется место. На одно короткое мгновение брови Уэлча недоуменно сдвинулись, затем он кивнул и, открыв входную дверь, вышел вместе с Диксоном на ступеньки. Дул легкий ветерок, сквозь тонкую пелену облаков светило солнце, жара заметно спала.

– Сейчас выведу машину, – сказал Уэлч. – Видите, я совсем забыл, что нам надо ехать, иначе не поставил бы машину в гараж. Одну минуту.

Он ушел, сзади на лестнице раздались шаги – кто-то спускался вниз. Диксон обернулся и увидел идущую к нему Кристину. Если не считать коротенького черного болеро, она была одета точно так же, как на музыкально-вокальном вечере. Быть может, у нее нет других платьев на каждый день, а он-то взял у нее тогда фунт, чтобы расплатиться за такси! Кристина улыбнулась и стала рядом с ним на ступеньках.

– Надеюсь, Бертран вас не вывел из себя? – спросила она.

– Бертран?… Нет, все обошлось.

– Мне потом удалось немножко успокоить его.

Диксон окинул ее взглядом. Она стояла, чуть расставив ноги, и казалась очень крепкой и уверенной в себе. Ветерок перебросил прядку ее светлых волос на другую сторону пробора. Подставив лицо солнцу, она слегка щурила глаза. Казалось, она готовится совершить нечто опасное, важное и простое, что сделает ей честь даже в случае неудачи. Диксона вдруг охватила печаль, в которую вплеталось раздражение. Он поглядел на поля за соседним забором, туда, где ивовые кусты отмечали путь небольшого ручейка. Стая грачей – должно быть, сотни две – летела по направлению к дому, но прямо над кустами свернула в сторону и полетела вдоль ручья.

– Я хотел вам сказать, что завтра… – начал Диксон, полуобернувшись к Кристине.

– Да? – откликнулась она чуть нервно. – Что – завтра?

В это время за углом Уэлч завел машину.

– Не беспокойтесь, – быстро добавила она, – я непременно приду. – И прежде чем он успел ответить, она оглянулась и нахмурилась, предостерегающе подняв палец.

В дверях показался Бертран; он остановился на пороге, переводя взгляд с Диксона на Кристину. На нем был синий берет, произведший на Диксона такое же впечатление, как и соломенная шляпа Уэлча-старшего. Если этот головной убор должен защищать голову, то от чего? А если не должен, то зачем его носить? Зачем?

Словно угадав, о чем он хочет спросить, Кристина, сдвинув брови, взглянула на него, потом на Бертрана.

– Как бы вы ни относились друг к другу, – сказала она, – ради Бога, возьмите себя в руки и держитесь прилично перед мистером и миссис Уэлч. Я уже подумала, что вы оба сошли с ума.

– Я только сказал ему, чтобы… – начал Бертран.

– Ну, сейчас ты ему больше ничего не скажешь. – Кристина повернулась к Диксону. – И вы тоже молчите. Если вы затеете ссору в машине, я выпрыгну на ходу.

Несколько мгновений они стояли, не глядя друг на друга, и Диксон с сожалением думал о том, что, если он перестанет видеться с Кристиной, это повлечет за собой перемирие в войне с Бертраном. Тут из-за угла вприпрыжку выкатилась машина Уэлча с ее владельцем за рулем, и все трое пошли ей навстречу. Миссис Уэлч в сопровождении Маргарет вышла из дома, заперла дверь и присоединилась к остальным, не глядя на Диксона. Последовала довольно недостойная борьба за места, в результате которой Диксон очутился на тройном переднем сиденье справа от Маргарет. Миссис Уэлч, Кристина и Бертран уселись сзади. Диксон подумал, что в таком размещении есть некоторая симметрия. Громко сопя, Уэлч отдернул ногу от педали сцепления, и машина, подпрыгнув, словно кенгуру, что, впрочем, наверное, стало для нее привычным, пустилась в путь.

 

Глава XIX

Диксон поглядывал на телефон, стоявший в гостиной мисс Кэтлер на бамбуковом столике, покрытом черной плюшевой скатертью, и томился, как алкоголик перед бутылкой джина. Он не успокоится, пока не позвонит, но, с другой стороны, по опыту знал, что это может вызвать тяжелые последствия. Необходимо отменить свидание с Кристиной – оставалось всего шесть часов. Но не надо забывать, что к телефону, вероятнее всего, подойдет миссис Уэлч. В другое время такая перспектива отпугнула бы Диксона, но сейчас он решил рискнуть – это все же лучше, чем встретиться с Кристиной и сказать ей в лицо, что их маленькому приключению пришел конец. Слишком больно думать о том, что такое свидание к тому же будет последним. Он присел к телефону, назвал номер и через несколько секунд услышал голос миссис Уэлч. Он не растерялся, но, прежде чем заговорить, скорчил гримасу «темнокожий пират», чтобы дать выход злости. Неужели миссис Уэлч целыми днями сидит у телефона и, чего доброго, стелет себе постель возле аппарата, чтобы, упаси Бог, не пропустить звонка Диксона?

– Соединяю, – тонко пропел он, начиная приводить в исполнение свой план. – Алло, откуда говорят?

Миссис Уэлч назвала свой номер.

– Лондон, говорите, – пропищал Диксон, – соединяю вас. – Затем он сжал зубы, растянул рот в длину сколько мог и произнес рокочущим, изысканно интеллигентным басом: – Хелло, хелло, – и снова тоненьким гнусавым голосом продолжал: – Говорите, Лондон, – и затем басом: – Хелло, будьте любезны, кажется, у вас гостит некая мисс Кэллегэн? – Диксон зашипел, стараясь изобразить помехи на линии.

– А кто это говорит?

Диксон стал раскачиваться взад и вперед, словно от острой тоски, и, говоря, то приближал губы к телефонной трубке, то отстранялся от нее.

– Хелло, хелло, говорит Фортескьяу…

– Простите, я не расслышала…

– Фортескьяу… Фортескьяу…

– Кто говорит? По-моему, это…

– Хелло?… Это вы, мисс Кэллегэн?

– Это вы, мистер…

– Фортескьяу… – отчаянно рявкнул Диксон, зажимая рот рукой, чтобы не закашляться.

– Это мистер Диксон, да? Вы опять пытаетесь…

– Хелло!..

– Будьте любезны, прекратите эту… эти глупые шутки… эту…

– Три минуты кончились, – проквакал Диксон. – Разъединяю, время кончилось. – Он отставил аппарат на длину вытянутой руки, еще раз, словно полоща горло, произнес: – Хелло, – и умолк. Он был разбит наголову.

– Если вы еще здесь, мистер Диксон, – послышался после паузы голос миссис Уэлч, которому расстояние в несколько миль придало такую скрипучесть, что у Диксона поползли по телу мурашки. – Если вы еще здесь, то имейте в виду, еще одна ваша попытка вмешаться в дела моего сына или мои – и я попрошу мужа принять дисциплинарные меры, а заодно расскажу ему и о другой вашей проделке…

Диксон повесил трубку.

– Простыни, – сказал он и, весь дрожа, полез в карман за сигаретами. В последние дни он отказался от всяких попыток экономить на курении. Придется идти на свидание, в телеграмме всего не скажешь. К тому же миссис Уэлч, наверное, будет начеку и перехватит ее. Не успел он закурить, как в двух футах от него пронзительно заверещал телефон. Диксон испуганно подскочил на стуле и закашлялся, потом взял трубку. Кто бы это мог быть? Вероятно, какой-нибудь гобоист звонит Джонсу, а может быть, кларнетист.

– Хелло, – сказал Диксон.

Голос, который, слава Богу, был ему совсем не знаком, произнес:

– Простите, здесь живет мистер Диксон?

– Я у телефона.

– Как я рад, что застал вас, мистер Диксон. Ваш номер мне дали в университете. Это говорит Кэчпоул; вы, должно быть, слышали обо мне от Маргарет Пил.

Диксон весь напрягся.

– Да, слышал, – сухо ответил он. Этот голос, тихий, вежливый и даже застенчивый, совсем не вязался с его представлением о Кэчпоуле.

– Я звоню вам в надежде, что вы мне сможете сообщить что-нибудь о Маргарет. Я только недавно приехал и ничего о ней не знаю. Может быть, вам известно, как она себя чувствует?

– А почему вы не позвоните ей? Или, может, вы пытались, но она не захотела разговаривать с вами? Что ж, это вполне понятно. – Диксона снова охватила дрожь.

– Мне кажется, тут какое-то недоразумение…

– У меня есть ее адрес, но я не считаю нужным сообщать его вам.

– Мистер Диксон, я не понимаю, почему вы говорите со мной таким тоном. Ведь я только хочу узнать, как чувствует себя Маргарет. Разве в этом есть что-либо предосудительное?

– Имейте в виду, если вы рассчитываете вернуться к ней, вы только зря потратите время, понятно?

– Простите, я никак не пойму… Вы уверены, что не путаете меня с кем-то другим?

– Ведь вы Кэчпоул, не так ли?

– Да. Будьте добры…

– Ну так я прекрасно знаю, кто вы такой. И знаю о вас все.

– Но выслушайте же меня, пожалуйста, мистер Диксон. – Голос на том конце провода слегка дрогнул. – Я только хотел узнать, все ли благополучно у Маргарет. Неужели вам так трудно ответить?

Просительный тон несколько успокоил Диксона.

– Ладно, я отвечу. Физически она совершенно здорова. Ее моральное состояние настолько хорошо, насколько можно было ожидать.

– Большое спасибо. Я очень рад. Вы не возражаете, если я задам еще один вопрос?

– Какой?

– Почему вы так рассердились на меня, когда я спросил о ней?

– Будто вам непонятно?

– Боюсь, что нет. Мне кажется, тут какое-то недоразумение. По-моему, у вас нет никаких оснований относиться ко мне с такой неприязнью. Я просто не понимаю, в чем дело.

Диксона поразила искренность его тона.

– Зато я понимаю, – ответил он, не сумев скрыть некоторую растерянность.

– Я вижу, здесь какая-то ошибка. Мне хотелось бы как-нибудь встретиться с вами, если не возражаете, и выяснить, что же произошло. По телефону это невозможно. Как вы на это смотрите?

– Что ж, ладно, – поколебавшись, сказал Диксон. – Что вы предлагаете?

Они условились встретиться послезавтра, в четверг, перед обедом, в пивной у начала Университетского шоссе. Повесив трубку, Диксон еще несколько минут сидел у телефона и курил. Он был обеспокоен, но в последнее время все, что с ним случалось, причиняло ему только беспокойство, чтобы не сказать больше. Ну что ж, он встретится с Кэчпоулом и разберется, что к чему. Маргарет, конечно, об этом ни слова. Со вздохом он вытащил карманный календарик на 1943 год, куда записывал телефонные номера, придвинул к себе телефон и вызвал Лондон.

– Можно попросить доктора Кэтона? – сказал он немного погодя.

Последовала короткая пауза, затем ясно прозвучал мягкий, уверенный голос:

– Кэтон слушает.

Диксон назвал свое имя и университет.

Почему-то голос сразу лишился мягкости и уверенности.

– Что вам угодно? – последовал отрывистый вопрос.

– Я прочел о вашем назначении, доктор Кэтон, – кстати, позвольте поздравить вас, – и хотел бы знать, что будет с моей статьей, которую вы были так добры принять для своего журнала. Не можете ли вы сказать, когда она будет напечатана?

– Ах, мистер Дикерсон, вы же знаете, сейчас все это так сложно. – Голос опять стал уверенным, словно Кэтон отвечал вызубренный наизусть урок. – Вы не представляете, сколько у нас материала лежит на очереди. Вы не должны рассчитывать, что ваша статья, которая мне очень нравится, выйдет в свет через пять минут.

– Я понимаю, доктор Кэтон, и, конечно, не сомневаюсь, что очередь очень велика. Я просто хотел спросить, не можете ли вы назвать хотя бы приблизительный срок.

– Если бы вы знали, сколько у нас трудностей, мистер Дикерсон! Напечатать такой материал, как у вас, типографским способом – это дело, с которым может справиться только самый высококвалифицированный наборщик. Случалось ли вам думать о том, сколько времени требуется, чтобы набрать хотя бы полстраницы подстрочных примечаний?

– Нет, не случалось, но я понимаю, что это должно быть чрезвычайно сложно. Но я, собственно, хотел только узнать, хотя бы приблизительно, когда вы думаете напечатать мою статью.

– Ну, что касается этого, мистер Дикерсон, то все не так просто, как вам, очевидно, кажется. Вы, вероятно, знаете Харда из Тринити-колледжа; его работа лежит в типографии уже несколько недель, и раза два-три в день, а то и больше, мне звонят оттуда по телефону, чтобы уточнить кое-какие вопросы. Разумеется, я очень часто отсылаю их к автору, в особенности если речь идет, например, о каком-нибудь иностранном документе. Я знаю, людям в вашем положении представляется, что работа редактора – сплошное удовольствие; это далеко не так, поверьте мне.

– Я уверен, что это тяжелый труд, доктор Кэтон, и, конечно, у меня и в мыслях не было требовать определенного ответа, но для меня крайне важно узнать, через какое примерно время можно ожидать появления моей статьи.

– Ну, знаете, я не могу обещать, что статья ваша выйдет на будущей неделе, – сказал голос раздраженно, словно Диксон с тупым упрямством настаивал именно на этом сроке. – Особенно при таком сложном положении дел. Поймите же наконец. Вы, как видно, совсем не представляете себе, сколько труда стоит подобрать номер, особенно первый. Это ведь не расписание поездов составлять. Что? Что? – неожиданно закончил он громко и подозрительно.

Диксон испугался – быть может, он не заметил, как с его губ сорвалось ругательство? В трубке послышались гулкие металлические звуки, словно кто-то бил молотком по оцинкованному железу под высоким куполом собора. Повысив голос, Диксон сказал:

– Я, конечно, понимаю и ничуть не протестую против задержки. Но, откровенно говоря, мне нужно срочно укрепить свое положение на факультете, и если бы я только мог сослаться на вас, если бы вы дали мне…

– Весьма сочувствую вашим неприятностям, мистер Дикинсон, но, боюсь, мои собственные дела настолько сложны, что я не в состоянии всерьез заниматься вашими. Вы же понимаете, множество людей находится в таком же положении, как вы, и что будет со мной, если все они начнут вот так же требовать с меня обещаний?

– Но, доктор Кэтон, я ведь не прошу никаких обещаний. Я хотел бы знать приблизительный срок, и меня вполне устроил бы даже очень неопределенный срок – скажем, «во второй половине будущего года». Вы ничуть не будете связаны, если назовете мне хоть какой-нибудь срок. – Наступило молчание, которое Диксон истолковал как признак все нарастающей на том конце провода ярости. – Могу я просить вашего позволения отвечать «во второй половине будущего года», когда меня спросят? – продолжал он.

Диксон ждал секунд десять, но в трубке раздавалось только металлическое пощелкивание, становившееся все громче и чаще.

– Все очень сложно, очень сложно, очень сложно, – забормотал Диксон в трубку и упомянул несколько сложных положений, в которые пожелал попасть Кэтону. Изобретая разные вариации на эту тему, он все бормотал и бормотал, дергая головой и плечами, как марионетка. Уэлч приобрел достойного соперника в умении уклоняться от прямого ответа, а в умении внезапно исчезать этот тип дал Уэлчу много очков вперед с самого начала: скрыться в Южной Америке – это уже предел уклончивости. Поднявшись в свою комнату, Диксон набрал как можно больше воздуха в легкие и с полминуты, а то и больше стонал, не переводя дыхания. Потом вытащил заметки для своей лекции и стал работать над рукописью.

Через пять часов у него получилось то, что вполне могло сойти за сорокапятиминутную лекцию. Теперь уж наверняка ни во всей вселенной, ни в его мозгу, ни в чьем-либо чужом, ни просто где-нибудь на свободе не осталось ни одного факта, который не был бы втиснут в его исторический обзор. Но при этом почти все сорок пять минут он балансировал на острой грани, которая отделяла сведения, более или менее относящиеся к теме, от безнадежно и непоправимо не связанных с ней. Однако до шестидесяти минут, установленных Диксоном для лекции, не хватало пятнадцати; хорошо бы заполнить это время каким-нибудь пространным заключением, но ему уже не хотелось напрягать мозг. Что-нибудь вроде «В заключение поблагодарим Бога за двадцатый век» вполне устроило бы его, но не устроило бы Уэлча. Вдруг Диксон схватил карандаш, залился счастливым смехом и написал: «Этот краткий обзор был бы совершенно бесцелен, если рассматривать его просто как… – Диксон зачеркнул „просто“, – исторический обзор. Из всего изложенного можно извлечь ценные уроки для нас, живущих в эпоху механизированных развлечений. Любопытно, как бы отнеслись мужчины и женщины, которых я пытался описать, к таким типично современным явлениям, как радио, кино и телевидение. Что бы подумал человек той эпохи, привыкший (который привык?) музицировать сам (тут надо бросить взгляд на Уэлча), о таком обществе, где подобных ему людей считают по меньшей мере странными, где играть на каком-либо инструменте самому (самостоятельно), вместо того чтобы платить за музыку другим, где спеть мадригал вместо вульгарной джазовой музыки означает заслужить обидное прозвище „чудак“, где…»

Диксон бросил карандаш, побежал в ванную и с бешеной быстротой стал мыться. Времени осталось в обрез. Быть может, он еще кое-как успеет привести себя в порядок и домчаться до отеля, где назначена встреча с Кристиной, но думать о встрече с Кристиной уже решительно некогда. И все же, несмотря на энергичность движений, под ложечкой у него начало сосать от страха.

Диксон прибежал в отель, опоздав на две минуты. Войдя в зал, где подавали чай, он увидел ожидавшую его Кристину, и то ли от страха, то ли от какого-то иного чувства у него вдруг екнуло сердце. Он рассчитывал на. несколько минут передышки – надо же было обдумать, как ей все сказать. Будь это Маргарет, времени у него оказалось бы больше чем достаточно.

– Здравствуйте, Джим, – встретила его улыбкой Кристина.

Его охватило непреодолимое волнение.

– Здравствуйте, – поперхнувшись, ответил он. Поборов искушение пощупать, не съехал ли на сторону галстук, не забились ли внутрь клапаны карманов, не расстегнуты ли где-нибудь пуговицы, он осторожно сел напротив Кристины. Сегодня на ней был жакет цвета сливы из того же материала, что юбка; и костюм, и белая блузка казались только что отглаженными. Она была так нечеловечески хороша, что Диксон стал лихорадочно придумывать, что бы ей такое сказать, совершенно обратное тому, с чем он шел сюда, и от этих усилий у него даже закружилась голова.

– Как поживаете? – спросила Кристина.

– Ничего, спасибо, я все время работал. Надеюсь, вам удалось уйти без всяких осложнений?

– К сожалению, нет.

– Как неприятно! Что же случилось?

– Мне кажется, Бертран кое-что подозревает. Я сказала, что у меня дела в городе. Я не стала уточнять, потому что, по-моему, это выглядело бы немного…

– Правильно. И как он к этому отнесся?

– Наговорил кучу всяких слов о том, что я сама себе хозяйка и вольна делать, что хочу, и никоим образом не должна чувствовать себя связанной. И от этого мне стало очень не по себе.

– Да, я понимаю.

Кристина наклонилась вперед и положила локти на разделявший их низкий круглый столик.

– Видите ли, Джим, по совести говоря, очень нехорошо, что я вообще согласилась прийти сюда. Но я обещала, значит, не могла не прийти. И, конечно, мне этого хотелось не меньше, чем тогда, когда вы меня пригласили. Но я все обдумала и решила… Слушайте, может, мы сначала выпьем чаю, а поговорим потом?

– Нет, лучше скажите сразу, что бы вы там ни надумали.

– Ну хорошо. Вот что, Джим: очевидно, когда вы пригласили меня сюда, я немножко потеряла голову. Мне кажется, имей я время подумать о том, что делаю, я не согласилась бы. Напрасно, конечно, я начинаю прямо с этого, мы ведь едва успели поздороваться, но вы понимаете, о чем я говорю, не правда ли?

Диксону и в голову не пришло, что слова Кристины значительно облегчают его задачу.

– Насколько я понял, вы не хотите встречаться со мной? – глухо спросил он.

– Я, право, не представляю себе, как мы могли бы встречаться. А вы? Напрасно, конечно, я сразу начала этот разговор, но все это не выходит у меня из головы. Ведь вы, так сказать, привязаны к месту, правда? Или, может быть, вы часто ездите в Лондон?

– Нет, я почти там не бываю.

– Значит, мы можем видеться, только если Бертран пригласит меня погостить у его родителей, как сейчас, и я буду всегда чувствовать себя довольно скверно, когда мне придется убегать, чтобы повидаться с вами. И во всяком случае… – Кристина остановилась, и на лице ее появилось выражение, заставившее Диксона обернуться.

Неслышно подошедший по ковру молодой официант стоял за его спиной, переминаясь с ноги на ногу и шумно дыша через рот. Диксон подумал, что никогда еще не видел человеческой фигуры, выражающей такую наглость без всякой помощи слов, жестов или гримас. Этот малый помахивал серебряным подносиком, пытаясь изобразить непринужденную грацию, и смотрел мимо Диксона на Кристину.

– Чай для двоих, пожалуйста, – сказал Диксон. Официант слабо улыбнулся Кристине, словно выражая ей свое снисходительное, но искреннее соболезнование, затем повернулся и пошел, подбивая коленом поднос.

– Простите, что вы хотели сказать? – спросил Диксон Кристину.

– Да просто я… ну… связана с Бертраном, вот и все. Не то чтоб у меня были какие-нибудь обязательства по отношению к нему или что-нибудь в этом роде. Но я не хочу делать глупости. Я не считаю, конечно, что видеться с вами – глупо. Ох, кажется, я не смогу объяснить хоть сколько-нибудь толково. – Мало-помалу и тон ее и манера держаться снова становились «благочопорными». – Боюсь, мне только и остается, что просить вас понять. Я знаю, так всегда говорится в подобных случаях, и кажется, я и сама себя не вполне понимаю, поэтому не могу требовать, чтобы вы меня поняли, но что же делать?

– Вы однажды сказали, что Бертран вызывает у вас раздражение; вы отказываетесь от этих слов?

– Нет, это правда. Сейчас я просто стараюсь обходить острые углы. А они все такие же острые, как тогда, когда мы говорили об этом в такси. Но я должна побороть себя – нельзя же всегда делать то, что тебе хочется. Люди ведь не могут все время вести себя так, как мне нравится. В таких отношениях, какие у меня с Бертраном, обязательно бывают скачки то вверх, то вниз. И нечего рвать и метать, надо принимать все как есть, хочется мне этого или нет. Плохо то, что все это задевает и вас.

– Обо мне не беспокойтесь, – сказал Диксон. – Поступайте, как для вас будет лучше.

– Как бы я ни поступила, все равно будет плохо, – ответила Кристина. – Очевидно, я делаю много глупостей. – Сейчас она говорила уже совсем как гувернантка, но Диксон даже не заметил этого. – Главное, я не хочу, чтобы вы считали меня легкомысленной потому, что я целовалась с вами и согласилась прийти сегодня, ну, и прочее. Я отвечаю за все свои слова, иначе я просто не сказала бы вам ничего. И не думайте, что я так вела себя просто из озорства или что теперь вы мне перестали нравиться. Это неправда, и вы не должны так думать.

– Ничего, Кристина. О том случае вы забудьте. О, вот и чай.

Официант снова возник рядом с Диксоном, держа в руках нагруженный поднос. Он опустил, вернее, почти уронил поднос, но, подхватив его на расстоянии дюйма от поверхности стола, поставил с отвратительно преувеличенной осторожностью. Выпрямившись, он послал еще одну улыбку, на этот раз Диксону, затем помедлил, как бы подчеркивая свое нежелание расставлять чайные принадлежности, и удалился, притворно хромая на одну ногу.

Кристина принялась расставлять посуду и наливать чай.

– Простите меня, Джим, – сказала она, передавая Диксону чашку. – Мне очень жаль, что все так сложилось. Хотите сандвич?

– Нет, спасибо, мне не хочется есть.

Кристина кивнула и с явным аппетитом принялась за еду. Диксона заинтересовало это традиционное отсутствие не менее традиционной чувствительности, – пожалуй, первый раз в жизни он наблюдал то, что принято считать типично женским поведением.

– В конце концов, – сказала Кристина, – у вас же есть обязательства по отношению к Маргарет, не так ли?

Он прерывисто вздохнул; хотя самое трудное в этом разговоре теоретически осталось позади, он все же нервничал – пока его еще не охватило оцепенение, которого, впрочем, не избежать.

– Да, – ответил он. – Это я и хотел вам сказать сегодня, только вы меня опередили. Я пришел сюда сказать, что, по-моему, мы не должны больше видеться из-за моих отношений с Маргарет.

– Понимаю. – Она принялась за второй сандвич.

– Дело в том, что за последние дни в наших отношениях наступил кризис. Особенно после бала.

Кристина бросила на него быстрый взгляд.

– У вас тогда была ссора?

– Да, пожалуй, можно назвать и так. А в сущности, гораздо больше, чем ссора.

– Ну вот, видите, сколько вышло неприятностей из-за того, что я потихоньку уехала с вами.

– Не говорите глупостей, Кристина, – с досадой сказал Диксон. – Можно подумать, будто все затеяли вы. Если кто-либо должен отвечать за эти неприятности, как вы изволили выразиться, то только я. Правда, я не считаю себя виноватым – так же, как и вас. Все произошло совсем естественно. И не упрекайте себя, мне это кажется наигранным.

– Простите, я, должно быть, не сумела найти подходящих слов. Но уверяю вас, ничего неискреннего я не сказала.

– Да я в этом и не сомневаюсь. Не думайте, что я на вас злюсь. Просто меня очень мучает история с Маргарет.

– Вы сильно поссорились? Что она вам сказала?

– Она наговорила Бог знает чего. Кажется, было сказано все, что можно было сказать.

– Ну, это звучит грозно. Что же, собственно, произошло?

Диксон снова вздохнул и отхлебнул чаю.

– Все это так… сложно. Боюсь, вам будет скучно слушать.

– Нисколько. Расскажите, если у вас есть желание. В конце концов теперь ваша очередь.

Улыбка, сопровождавшая эти слова, совсем сбила Диксона с толку. Неужели Кристине все это кажется смешным?

– Верно, – угрюмо произнес он. – Видите ли, тут очень многое связано с одной прошлой… историей. Маргарет порядочная девушка и нравится мне – по крайней мере нравилась бы, если бы захотела. Но я оказался связанным с нею совершенно случайно, хотя это может показаться нелепым. Когда я познакомился с нею – это было в октябре прошлого года, – у нее был роман с одним типом по имени Кэчпоул… – Диксон вкратце, но почти ничего не смягчая, рассказал историю своих отношении с Маргарет, кончая вчерашним вечером в кино. Он предложил сигарету Кристине, съевшей все, что принес официант, закурил сам и сказал: – И вот теперь все более или менее началось сначала, хотя я не испытываю особого желания объяснить, что значит «все сначала». Впрочем, это и в самом деле неясно. Кстати, она, по-моему, не знает, насколько вы меня интересуете, и вряд ли поблагодарит меня, если я ей скажу всю правду.

Кристина, избегая встречаться с ним взглядом, неумело попыхивала сигаретой.

– Как она вела себя, когда вы вчера расставались? – равнодушным тоном спросила она.

– Так же, как и весь вечер, спокойно и с виду вполне разумно. О, я знаю, это звучит как-то обидно для нее; я не хотел сказать, что… я хотел… ну, просто она ничуть не казалась взвинченной, в ней не чувствовалось такого нервного напряжения, как всегда.

– По-вашему, теперь, когда она думает, что все уладилось, она и дальше будет такой?

– Должен признаться, что я начинаю надеяться… – Эта высказанная вслух надежда внезапно показалась ему смехотворно наивной. – Впрочем, не знаю. Вообще это не так уж важно.

– У меня такое впечатление, будто эта история доставляет вам мало радости.

– В самом деле? Да, это, конечно, нелегко.

– И вряд ли вам будет легче, не так ли? – Диксон, уязвленный этим вопросом, промолчал, и Кристина продолжала, стряхивая пепел на блюдце: – Наверное, вам неприятно это слышать, но ведь вы сами должны понимать, что ни вы, ни она не будете счастливы вместе.

Диксон старался подавить раздражение.

– Да, пожалуй, но тут уж ничего не поделаешь. Разойтись мы тоже не можем, вот и все.

– Ну и что же вы намерены предпринять? Обручитесь с ней или как?

С таким же любопытством несколько недель назад она расспрашивала его, много ли он пьет.

– Не знаю, – сухо ответил Диксон, стараясь не думать о перспективе помолвки с Маргарет, – возможно, если все пойдет и дальше так.

Кристина, казалось, не замечала враждебных ноток в его голосе. Повернувшись на стуле, она оглядела зал и сказала наставительным тоном:

– Похоже, что мы с вами уже пристроены. В конце концов это совсем неплохо.

Безапелляционность этого неуместного замечания окончательно взбесила Диксона, и он запальчиво сказал:

– Да, если разобраться, то мы с вами стоим друг друга. Вы намерены продолжать ваш маленький роман с Бертраном, ибо, по-вашему, несмотря на неизбежный риск, это, в общем, гораздо надежнее, чем связывать свою судьбу со мной. Вы знаете, каких подвохов можно ждать от него, но вам неизвестно, на какие подвохи способен я. А я остаюсь с Маргарет потому, что у меня не хватает духа предоставить ей самой заботиться о себе, и я не делаю того, чего хочу, потому что боюсь… Скучная, мелочная осторожность – вот в чем грешны мы оба; это даже нельзя назвать верностью Первому номеру. – Он поглядел на Кристину с легким презрением и был неприятно поражен, увидев в ее глазах то же самое. – Вот так-то, и – что хуже всего – при этом я буду вести себя по-прежнему. Видите, как мало толку оттого, что знаешь цену своему поведению.

Почему-то при последних словах он подумал, что мог бы в одну минуту уничтожить привязанность Кристины к Бертрану; стоит только рассказать ей то, что он услышал от Кэрол. Но Кристина, наверное, и без него все знает, быть может, она настолько увлечена Бертраном, что не порвет с ним даже из-за этого и скорее согласится делить его с другой, чем отказаться от него. Но как бы то ни было, что она подумает о нем, Диксоне, если он сейчас заговорит на эту тему? Нет, надо выкинуть это из головы. Очевидно, ему так никогда и не представится удобного случая разоблачить Бертрана перед кем бы то ни было, и это огромная несправедливость, если принять во внимание, как честно он держал язык за зубами и как долго ждал подходящего момента.

Кристина сидела, склонив голову – как пушисты ее волосы! – над блюдцем, в котором тушила сигарету.

– Мне кажется, вы делаете из мухи слона. Между нами не произошло ничего такого, о чем стоило бы говорить, – сказала она, не поднимая лица.

– Согласен, но это не повод…

Кристина взглянула ему в глаза, покраснела, и он сразу умолк.

– По-моему, вы говорите просто глупости, – сказала она с чуть заметными интонациями кокни, которые Диксон и прежде иногда у нее улавливал. – Вы, как видно, считаете, что можете что-то этим доказать. Конечно, вы правы насчет нас с вами; но вы говорите так, будто мы только так и поступаем. А не думаете ли вы, что люди по доброй воле совершают некоторые поступки: потому что они хотят сделать так, чтобы было лучше? Не понимаю, зачем называть стремление выбрать наилучший путь осторожностью и даже трусостью? Поступать так, как требует долг, иногда ужасно тяжело, но это вовсе не значит, что это неправильно. Судя по некоторым вашим словам, вы, кажется, думаете, что я живу с Бертраном. Плохо же вы знаете женщин! И раз вы так думаете, неудивительно, что вам нелегко! Вы из той породы людей, которые никогда не бывают счастливы, как бы они ни поступали. Пожалуй, я пойду, Джим, нет никакого смысла…

– Нет, не уходите, – вдруг взмолился Диксон. События развертывались слишком быстро для него. – Не сердитесь, посидите еще минутку.

– Я не сержусь. Просто мне все это уже надоело.

– Мне тоже.

– Четыре шиллинга, – заявил официант, вырастая рядом с Диксоном. В первый раз они услышали его голос, наводивший на мысль, что у этого малого во рту недожеванная конфета.

Порывшись в карманах, Диксон вытащил две полукроны. Он обрадовался, что их прервали, – по крайней мере он мог восстановить душевное равновесие.

– Так как же, будем мы видеться или нет? – спросил он, когда официант удалился.

– Один раз, во всяком случае, увидимся. Я буду на вашей лекции, а до того – на приеме у декана.

– Господи, Кристина, не ходите! Вы умрете от скуки! И как это вы попались?

– Декан пригласил дядю Джулиуса, а тот по своей деликатности обещал прийти и теперь непременно хочет, чтобы я пошла с ним.

– Странно.

– По его словам, он очень ждет встречи с вами.

– Почему вдруг? Ведь мы с ним не сказали и двух слов.

– Не знаю, но он мне так заявил. И не спрашивайте меня, в чем тут дело.

– Значит, я увижу вас только издали. Что ж, это даже хорошо.

– Нет, это совсем не хорошо, – сказала Кристина вдруг изменившимся голосом. – Что же тут хорошего? Удивительно весело стоять как примерная девочка и беседовать с Бертраном, дядей Джулиусом и остальными! О да, я буду веселиться вовсю, большое вам спасибо. Это невыносимо!

Она встала, и Диксон, не зная, что сказать, тоже поднялся.

– Нет, с меня довольно. На этот раз я действительно ухожу. Спасибо за чай.

– Дайте мне ваш адрес, Кристина.

Ее карие глаза под темными бровями вдруг расширились; она взглянула на него с презрением.

– Это совершенно ни к чему. Зачем он вам?

– Я буду думать, что мы видимся не в последний раз.

– А для чего вам так думать? – Кристина быстро проскользнула мимо него и, не оглянувшись, вышла из зала.

Диксон сел за столик и снова закурил, прихлебывая остывший чай.

Он никогда не представлял себе, что человек, так удачно совершивший задуманное, может испытывать чувство жестокого поражения и собственной никчемности. У него мелькнула мысль, что, будь у Кристины внешность Маргарет, а у Маргарет – внешность Кристины, ему было бы сейчас куда легче. Но это совершенная бессмыслица: Маргарет с фигурой и лицом Кристины была бы уже не Маргарет. Логически рассуждая, можно сказать только одно – Кристине повезло в смысле наружности. Во всем нужно везение; если б ему повезло чуточку больше, он смог бы перевести свою жизнь на пробежавшие рядом рельсы – рельсы, которые промелькнули на развилке, но тотчас свернули в сторону. Диксон внезапно вздрогнул и вскочил – в его распоряжении оставались считанные минуты. Стараясь не думать о том, что в кабинете Уэлча он увидит и Маргарет, Диксон вышел, но тут же вернулся и подошел к официанту, который стоял, прислонясь к стене.

– Будьте добры, могу я получить сдачу?

– Сдачу?

– Да, сдачу. Могу я ее получить?

– Вы мне дали пять шиллингов.

– Да, а счет был на четыре шиллинга. Я хочу получить шиллинг.

– Разве вы не дали мне его на чай?

– Может, и дал бы, но сейчас уж не дам. Отдайте шиллинг.

– Весь шиллинг?

– Да. Весь шиллинг целиком. Отдайте. Быстро.

Официант и не подумал вытащить деньги.

– Большинство клиентов дают мне на чай, – сказал он своим полузадушенным голосом.

– Большинство клиентов давно бы уже дали вам по шее. Если вы через пять секунд не отдадите мне шиллинг, я позову управляющего.

Через четыре секунды Диксон выходил из отеля на солнечную улицу с шиллингом в кармане.

 

Глава XX

«Каковы же наконец практические выводы из вышесказанного? Можно ли как-нибудь остановить или хотя бы задержать описанный мною процесс? Да, утверждаю я, каждый из присутствующих может способствовать этому. Каждый из нас может ежедневно вносить свою лепту, отказываясь от стандартных изделий, протестуя против безобразной мебели и посуды, подымая свой голос против уродливой архитектуры, против установки в общественных местах громкоговорителей, передающих эстрадные программы; каждый может сказать свое слово против желтой прессы, против бестселлеров, против театральной пошлятины и выступить в защиту самобытной культуры, существовавшей в объединенных деревенских общинах. И как бы ни был слаб голос каждого из нас в отдельности, все же мы встанем на защиту наших национальных традиций, нашего общего наследия – короче говоря, того, что мы когда-то имели и, быть может, когда-нибудь обретем вновь – в пользу доброй старой Англии!»

С долгим глухим урчанием Диксон вскочил из-за стола, за которым только что написал эти строчки, и запрыгал по комнате, изображая обезьяну. Одну руку он согнул в локте так, чтобы можно было чесать под мышкой, другую тоже согнул и поднял над головой, упираясь макушкой во внутренний сгиб локтя, согнул колени, сгорбился и, раскачиваясь всем туловищем, вскочил на кровать и принялся прыгать на ней, не переставая бормотать. В дверь постучали, и в комнату сразу же вошел Бертран; Диксон еле успел замолчать и выпрямиться.

Бертран, на котором опять был синий берет, уставился на Диксона.

– Зачем вы туда забрались?

– Да так, мне здесь нравится. А вы что-нибудь имеете против?

– Слезайте и перестаньте валять дурака. Мне нужно кое-что сказать вам; извольте выслушать. – Казалось, в нем кипит еле сдерживаемая ярость; он тяжело дышал, хотя, быть может, это объяснялось тем, что он взбежал по лестнице на второй этаж.

Диксон легко спрыгнул на пол; он тоже немного запыхался.

– Что вы желаете мне сказать?

– А вот что. Когда мы виделись в последний раз, я велел вам держаться от Кристины подальше. Но, как мне стало известно, вы опять взялись за прежнее. Прежде всего, что вы можете сказать в свое оправдание?

– Что значит «опять за прежнее»?

– Не виляйте, Диксон, со мной это не пройдет. Я знаю о чашечке чая, которую вы тайком распили с ней вчера. Вы у меня как на ладони.

– Значит, она вам все рассказала?

Бертран сжал губы над бородой, которую, судя по виду, не мешало бы вычесать.

– Разумеется, нет! – злобно прошипел он. – Плохо же вы ее знаете – она на это не способна. Она не из таких, как вы. Если хотите, могу сказать правду – и надеюсь, это вам доставит удовольствие: об этом рассказал моей матери один из ваших так называемых друзей, живущий в этом доме. Можете радоваться. Вас все терпеть не могут, Диксон, и я отлично понимаю, почему. Но так или иначе, а я хочу, чтобы вы объяснили ваше поведение.

– Ах Боже, – улыбнулся Диксон, – это довольно трудная задача. Объяснить свое поведение – не так-то это легко. Я просто не знаю человека, который мог бы справиться с такой задачей. – Он пристально разглядывал Бертрана, решив пока не думать об очередной пакости Джонса: кто же, кроме него, мог донести? Он еще успеет поразмыслить над этим и принять надлежащие меры.

– Довольно! – крикнул Бертран, багровея. – Я вам прямо и ясно сказал: оставьте Кристину в покое. И когда я так говорю, я требую, чтобы с моими словами считались. Почему вы не сделали, как было велено? А?

Ярость Бертрана и его появление здесь были восхитительно бессмысленными, ибо Диксон уже отказался от Кристины по другим причинам, а следовательно, прекратил войну с Бертраном. Но надо быть сущим дураком, чтобы не скрыть это хоть на время и отказать себе в Удовольствии пострелять из-за прикрытия.

– Не захотел, – ответил он.

Наступила пауза, во время которой Бертран, казалось, дважды готов был разразиться долгим заливистым лаем. Его странные глаза стали похожи на полированное стекло. Наконец он сказал уже гораздо тише, чем прежде:

– Слушайте, Диксон, вы, как видно, не совсем понимаете, куда лезете. – Он сел на ручку колченогого кресла и снял берет, который совсем не шел к его темному костюму, белой рубашке и галстуку с узором из гроздьев винограда.

Диксон сел на кровать, протяжно застонавшую под его тяжестью.

– То, что происходит между мной и Кристиной, – начал Бертран, перебирая бороду, – безусловно, очень серьезно. Мы знаем друг друга довольно долго. Между нами не какие-нибудь шуры-муры, мы смотрим на наши отношения серьезно. Ранняя женитьба не входит в мои планы, но года через два я, наверное, на ней женюсь. В общем, я хочу сказать, что все это всерьез и надолго. Кристина еще очень молода, в сущности, даже моложе своих лет. Она не привыкла общаться с типами, которые похищают ее с танцев, тайком от всех приглашают в отели пить чай и так далее. При ее неопытности это, само собой, ей льстит. Это ей приятно, но ненадолго, Диксон, ненадолго. Очень скоро она почувствует себя виноватой и раскается, что согласилась встречаться с вами. И тут-то начнутся мучения. С ее характером она будет страдать оттого, что придется как-то избавиться от вас, и оттого, что все это делалось за моей спиной, – она ведь еще не знает, что мне все известно, – и оттого, что впуталась в эту историю. Так вот, я не желаю допускать ничего такого по очень простой причине – меня это не устраивает. Я потратил много времени, чтобы перевоспитать Кристину, и не желаю начинать все сначала. А вам я хочу сказать только одно – держитесь подальше, вот и все. Своим поведением вы ничего хорошего не добьетесь. Себе вы причините неприятности, Кристине – страдания, а мне – неудобства. Она пробудет здесь еще несколько дней, и было бы глупо испортить ей это время. Теперь вам ясно?

Диксон стал закуривать, стараясь скрыть, как поразили его слова Бертрана, объяснявшие поведение Кристины; он не ожидал от Бертрана такой проницательности!

– Да, все понятно, кроме одного, – сказал он, надеясь, что тон его покажется достаточно небрежным.

– Кроме того, что вы якобы «перевоспитали» Кристину, – это, конечно, жалкий самообман. Впрочем, пусть так. Очевидно, для вас тут есть какой-то глубокий смысл, для меня – никакого. Вы, как видно, не понимаете, что все это верно лишь в том случае, если ваши исходные положения правильны.

– Я же говорю вам, что они правильны, – повысил голос Бертран. – Именно это я вам и говорю.

– Да, я заметил. Но не рассчитывайте, что я соглашусь с вами. Теперь я, в свою очередь, должен вам кое-что сообщить. Вы сказали «всерьез и надолго» – это верно, только вы тут ни при чем. Да, да – это относится ко мне и Кристине, а не к Кристине и к вам. Не я отбиваю у вас Кристину, а вы отбиваете ее у меня – впрочем, только на какой-то момент, не больше. Долго это не продлится. Ну что же, теперь вам ясно?

Бертран встал и, слегка раздвинув ноги, уставился на Диксона.

– Напрягите ваши так называемые мозги и постарайтесь понять, – заговорил он, не повышая голоса, но сквозь зубы. – Когда я чего-нибудь хочу, я иду прямо к цели. И не позволяю типам вроде вас становиться мне поперек пути. Вы этого, как видно, не учли. Кристина принадлежит мне, потому что это мое право. Понятно? Если я чего-либо добиваюсь, мне все равно, какими средствами я получу свое. Это единственный закон, которому я подчиняюсь, и единственный способ достичь своей цели в этом мире. Беда в том, Диксон, что вы не подходите мне по весу. Если хотите драться, найдите себе другого противника, помельче, чем я, тогда у вас, может, и будут кое-какие шансы. А со мной вам рассчитывать не на что.

Диксон придвинулся на шаг ближе.

– Ни черта не выйдет, Уэлч. Вы начинаете стареть для таких штук, – быстро сказал он. – Не вечно же будут люди уступать вам дорогу. Вы вообразили себя полубогом потому, что вы большого роста и умеете марать красками полотно. Конечно, полубогом быть неплохо. Но вы никакой не полубог, вы лгун, сноб, хвастун и дурак. Вы думаете, что наделены какой-то сверхчувствительностью – ничего подобного; вы чувствительны лишь к тому, что вас гладят против шерсти. Вы обидчивы и тщеславны, но нисколько не сверхчувствительны. – Он остановился, но Бертран по-прежнему сверлил его взглядом и не пытался перебить. – Вы вбили себе в голову, что способны внушить большую любовь, но это тоже неправда, – продолжал Диксон. – Хоть я, по-вашему, просто червяк, вы так боитесь меня, что нашли нужным явиться сюда и, как ревнивый муж, сказать, чтобы я держался подальше. И вы настолько нечестны, что позволяете себе распространяться о том, как дорога вам Кристина, причем вам и в голову не приходит вспомнить, что у вас связь с чужой женой. Но дело даже не в этом, а в том, что вы не сознаете, как неискренне…

– Что вы мелете? – Бертран, сжав кулаки, дышал со свистом.

– Ваша интрижка с Кэрол Голдсмит, вот что я имею в виду.

– Я даже не понимаю, о чем вы…

– Не пытайтесь отрицать, голубчик. Зачем вам утруждать себя, в самом деле? Разумеется, это одна из тех вещей, которые вы позволяете себе, так как это ваше право, не правда ли?

– Если вы вздумаете преподнести это вранье Кристине, я размозжу вам череп!..

– Не беспокойтесь. Я не из таких, – усмехнулся Диксон. – Я на вас не похож. Я могу увести Кристину и без этого, вы, байронический щенок!

– Ну, вы дождались своего! – бешено пролаял Бертран. – Я вас предупреждал! – Он подошел и встал перед Диксоном, глядя на него с высоты своего роста. – Иди-ка сюда, паршивый пьянчужка, ничтожество, дрянь!

– А что мы будем делать – танцевать?

– Я тебе покажу танцы, я тебя заставлю поплясать, не беспокойся! Становись сюда, если не трусишь! Не воображай, что это тебе сойдет с рук, тупица!

– Сам ты тупица, дурак! – взревел Диксон, это показалось ему обиднее всего. Он снял очки и сунул их в верхний карман пиджака.

Они стояли друг против друга на цветастом коврике, неуверенно расставив ноги и согнув локти, словно собирались исполнить какую-то ритуальную пляску и не знали, как ее начать.

– Я тебе покажу! – повторил Бертран и замахнулся. Диксон отступил в сторону, но поскользнулся, и кулак Бертрана с силой опустился на его правую скулу. Диксон слегка пошатнулся, но удержался на ногах и не потерял присутствия духа; пока Бертран старался восстановить равновесие после нанесенного с размаха удара, Диксон изо всей силы ударил его по тому уху, которое было больше и извилистее другого. Бертран упал со страшным грохотом, столкнув при этом с камина фарфоровую статуэтку. Она со звоном разбилась о кирпичный пол у камина, и сразу же наступила мертвая тишина. Диксон шагнул вперед, потирая косточки пальцев, занывшие после соприкосновения с ухом Бертрана. Через несколько секунд Бертран зашевелился, но не сделал попытки встать. Было ясно, что Диксон выиграл этот раунд да и вообще, кажется, весь матч с Бертраном. В радостном возбуждении он надел очки; Бертран глядел на него растерянно, словно постепенно припоминая, кто он такой. «Старое паршивое, засиженное птицами пугало, выброшенное на свалку», – подумал Диксон.

– Эх ты, старое паршивое, засиженное птицами пугало, выброшенное на свалку, – сказал он.

И, словно сдержанные аплодисменты, послышался тихий стук в дверь.

– Войдите, – не задумываясь, сказал Диксон.

Вошел Мичи.

– Добрый день, мистер Диксон, – сказал он и вежливо добавил: – Добрый день, – в сторону распростертого на полу Бертрана, которого это приветствие заставило встать на ноги. – Кажется, я пришел не вовремя?

– Нет, нет, пожалуйста, – невозмутимо ответил Диксон. – Мистер Уэлч уже уходит.

Бертран помотал головой – не в знак отрицания, а, видимо, чтобы прийти в себя. Диксон с любопытством поглядел на Бертрана и как любезный хозяин проводил его до дверей. Тот молча вышел.

– До свидания, – сказал Диксон ему вслед и обернулся к Мичи. – Чем могу служить, мистер Мичи?

Выражение лица Мичи, как всегда непроницаемое, показалось, однако, Диксону несколько необычным.

– Я пришел поговорить насчет вашего курса, – сказал он.

– Ах да. Садитесь, пожалуйста.

– Нет, спасибо, я только на секунду. Я зашел сообщить вам, что мы всесторонне обсудили этот вопрос с мисс О'Шонесси, мисс Мак-Коркводейл и мисс Рис Вильяме и приняли окончательное решение.

– Отлично. К какому же заключению вы пришли?

– Видите ли, как ни жаль, все три девицы решили, что такая тема им не под силу. Мисс Мак-Коркводейл решила заняться «Документами» мистера Голдсмита, а мисс О'Шонесси и мисс Рис Вильяме намерены работать над предметом профессора.

Диксон огорчился – ему хотелось бы, чтобы эти три хорошенькие девушки преодолели свое нежелание и выбрали бы его тему, потому что он такой славный и такой привлекательный.

– Что ж, очень жаль, – сказал он. – Ну, а вы, мистер Мичи?

– Я решил, что ваш предмет очень интересен, поэтому, если можно, я хотел бы записаться официально.

– Так, так. Значит, у меня будете вы один.

– Да. Только я один.

Наступило молчание. Диксон поскреб подбородок.

– Ну что же, я уверен, что мы с вами скучать не будем.

– Я тоже так думаю. Ну, очень вам благодарен; простите, что я так ворвался к вам.

– Наоборот, я очень рад, что вы пришли. Значит, до следующего семестра, мистер Мичи.

– Я, разумеется, буду на вашей лекции сегодня.

– Бог мой, да зачем вам это?

– Меня, естественно, интересует эта тема. И мне кажется, она привлечет много слушателей.

– Да? Почему вы так думаете?

– Все, при ком мне случалось упоминать о лекции, говорили, что придут. Я думаю, что вы соберете большую аудиторию.

– Приятно слышать. Надеюсь, лекция вам понравится.

– О, наверное. Еще раз благодарю. Желаю удачи сегодня.

– Да, удача не помешала бы. Ну, пока!

После ухода Мичи Диксон с некоторым самодовольством отметил про себя, что тот ни разу не назвал его «сэр». Но как противно будет преподавать в следующем семестре! С другой стороны, он все больше и больше убеждался, что в следующем семестре он преподавать вообще не будет. Во всяком случае, в университете.

Он снова нащупал пальцами подбородок. Пожалуй, прежде всего надо побриться, потом сбегать и посмотреть, дома ли Аткинсон. Его общество и, быть может, немного виски – вот что ему необходимо перед сегодняшней лекцией.

 

Глава XXI

– Надеюсь, он не очень болит, Диксон, – сказал декан.

Рука Диксона невольно потянулась к синяку под глазом.

– О нет, сэр, – веселым тоном ответил он. – Меня удивляет, что он вообще появился. Я ведь стукнулся чуть-чуть – даже не рассек кожу.

– О край умывальника, вы говорите? – спросил другой голос.

– Вот именно, мистер Гор-Эркварт. Нелепость, которая может случиться со всяким. Я уронил бритву, нагнулся за ней и – трах! – завертелся волчком.

Гор-Эркварт медленно кивнул.

– Не повезло, значит. – Из-за густых бровей он оглядел Диксона сверху донизу и несколько раз вытянул губы трубочкой. – А все же если бы меня спросили, – продолжал он, – я бы сказал, что он попал в драку, как вам кажется?

Декан, маленький пузатый человечек с блестящей розовой лысиной, засмеялся своим обычным смехом, сильно напоминавшим чудовищный хохот убийцы, который можно услышать в каждом фильме о кровавых преступлениях в замке. В первые недели пребывания декана в университете, вскоре после войны, при этом смехе сразу стихали все разговоры в профессорской гостиной. Однако теперь никто даже не повернул головы, и только Гор-Эркварту, судя по его виду, стало как-то не по себе.

Заговорил четвертый участник квартета:

– Я надеюсь, что это не помешает вам читать сегодня по вашей… по вашей…

– О нет, профессор, – сказал Диксон, – ручаюсь, что могу читать по рукописи с завязанными глазами – я знаю ее почти наизусть.

– Это хорошо, – кивнул Уэлч. – Помню, когда я только начинал преподавать, я был настолько глуп, что, написав лекцию, ни разу не удосуживался…

– Вы сообщите нам что-нибудь новенькое, Диксон?

– осведомился декан.

– Новенькое, сэр? Видите ли, в такого рода лекциях…

– Я хочу сказать, что эта тема уже достаточно разработана, не так ли? Не знаю, возможно ли найти новый угол зрения в наше время, но лично я полагал бы…

– Дело, сэр, не в… – перебил его Уэлч.

Начался замечательный дуэт – декан и Уэлч говорили одновременно и без пауз; один брал высотой голоса, другой громкостью, и казалось, будто соревнуются два честолюбивых чтеца-декламатора. Диксон посмотрел на Гор-Эркварта и обнаружил, что тот внимательно разглядывает его; все голоса вокруг стали постепенно затихать, кроме голосов двух конкурентов. Наконец декан взял верх, и, словно оркестр, сыгравший вступление к арии солиста, Уэлч внезапно умолк.

– …Стоит ли заново утверждать это в каждом поколении или нет, – заключил ректор.

В эту минуту появился швейцар Маконочи с подносом, уставленным бокалами с хересом. Диксон сделал усилие воли, чтобы удержать руку, пока трое старших не возьмут бокалы, потом позволил ей схватить самый полный из оставшихся на подносе бокалов и поднести его к губам. Архивариус, который на таких приемах заведовал напитками, был знаменит тем, что, позволив швейцару обойти гостей дважды, совсем прекращал отпускать херес, делая исключение лишь для декана и тех, кто с ним беседовал. Диксон, зная, что недолго придется стоять рядом с деканом, решил как следует воспользоваться этим преимуществом. Вскоре у него появилось почти неуловимое ощущение дурноты, но тем не менее он залпом отпил половину очередного бокала; херес теплой струей скользнул по горлу и присоединился к трем предыдущим бокалам и полудюжине рюмок виски, распитых с Биллом Аткинсоном. Диксон почти – не совсем, но почти – перестал бояться предстоящей лекции, которая должна была начаться через двадцать минут, в шесть тридцать.

Он оглядел гостиную, вместившую, казалось, всех, кого он знал на земле, – не хватало только его родителей. В нескольких шагах миссис Уэлч беседовала с Джонсом. Конечно же, присутствием на таком приеме Джонса, который обычно не имел доступа в высокие сферы, Диксон был всецело обязан ей. Дальше стояли Бертран и Кристина, почти не разговаривавшие друг с другом. У окна профессор музыки Баркли что-то увлеченно доказывал профессору английского языка, без сомнения, убеждая его, что на заседании университетского совета, которое состоится в конце будущей недели, необходимо голосовать за увольнение Диксона. В другой стороне Бизли рассказывал что-то Голдсмитам, а те хохотали. Повсюду попадались лица, которые Диксон с трудом узнавал: экономисты, медики, географы, представители общественных и технических наук, юристы, математики, философы, специалисты по германской и сравнительной филологии, лекторы, преподаватели и преподавательницы. Ему захотелось обойти всех и попросить каждого удалиться как можно скорее. Было несколько человек, которых он видел впервые в жизни и которые могли оказаться кем угодно – от заслуженных профессоров египтологии до обойщиков, ждущих, когда можно будет измерить пол для новых ковров. Одна большая группа состояла из местных знаменитостей: двух олдерменов с женами, модного священника и врача, недавно получившего звание. Все они были членами университетского совета. Диксон вздрогнул, увидев в этой группе местного композитора, которого он встретил на музыкально-вокальном вечере в доме Уэлчей. Он растерянно поискал взглядом скрипача-любителя, но не нашел его.

Через минуту декан отошел к местным знаменитостям и обратился к модному священнику с каким-то замечанием, вызвавшим громкий смех у всех присутствующих, кроме дипломированного врача, холодно переводившего взгляд с одного лица на другое. Почти одновременно миссис Уэлч знаком подозвала Уэлча, и Диксон остался лицом к лицу с Гор-Эрквартом, который вдруг спросил:

– Давно ли вы в этом заведении, Диксон?

– Вот уже девять месяцев. Меня взяли прошлой осенью.

– Мне почему-то кажется, что вам здесь не очень-то хорошо; я не ошибаюсь?

– Да, пожалуй, в общем, не ошибаетесь.

– Кто же виноват, вы или они?

– Я бы сказал, и они, и я. Они зря отнимают время у меня, а я – у них.

– М-м, понятно. Преподавание истории – это бесполезная трата времени, так?

Диксон решил, что в разговоре с этим человеком можно не соблюдать осторожность.

– Нет. Если преподавать хорошо, преподавать разумно, то история может принести людям огромную пользу. Но на практике выходит иначе. Все время что-то мешает. Не знаю, кто тут виноват. Наверное, в первую очередь плохие преподаватели. Во всяком случае, дело не в студентах.

Гор-Эркварт бросил на него быстрый взгляд и кивнул.

– Ну, а ваша сегодняшняя лекция? Чья это была идея?

– Профессора Уэлча. Я, конечно, не мог отказаться.

Если она пройдет благополучно, мое положение значительно улучшится.

– Вы честолюбивы?

– Нет. Я неважно проявил себя за то время, что работаю здесь. Эта лекция может спасти меня от увольнения.

– Постойте-ка, братец, – сказал Гор-Эркварт, хватая два бокала с подноса, который Маконочи нес к группе, где находился декан. Диксон решил больше не пить, им и так начинало овладевать слишком радужное настроение, но тут же взял протянутый бокал хереса и отхлебнул.

– Зачем вы пришли сюда? – спросил он Гор-Эркварта.

– В последнее время я столько раз уклонялся от приглашений вашего декана, что не прийти сегодня было бы неловко.

– Не понимаю, что вам за охота утруждать себя. Ведь вы не зависите от декана. Вы только обрекли себя на скучищу.

Гор-Эркварт снова взглянул на него, и у Диксона вдруг слегка закружилась голова – лицо собеседника почему-то начало двоиться.

– Я обрекаю себя на несколько часов скуки ежедневно, Диксон. Два лишних часа не сломают мне хребет.

– А зачем вам это?

– Я хочу, чтобы люди делали то, что мне нужно. А добиться этого я могу, лишь дав им вогнать меня– в скуку, понимаете? И только они придут в восторг оттого, что доконали меня своими разговорами, как я обрушиваюсь на них и заставляю делать то, что заранее наметил.

– Хорошо бы и мне так, – завистливо вздохнул Диксон. – Когда такое случается со мной, а это бывает постоянно, то потом они же обрушиваются на меня и заставляют делать, что им нужно. – Чувство взаимного понимания да к тому же опьянение сломали еще один барьер в его мозгу, и он продолжал, горячо и взволнованно: – Я – скукоулавливателъ. Я – тонкий, чувствительный прибор! Ох, знал бы какой-нибудь, миллионер, сколько он теряет оттого, что незнаком со мной! Он мог бы посылать меня вперед на обеды, приемы с коктейлями, в ночные клубы – только на пять минут – и, поглядев на меня, определял бы коэффициент скуки в любом сборище. Как канарейка в шахте – тот же принцип. И он знал бы, стоит идти самому или нет. Он мог бы посылать меня в клуб деловых людей, к актерской братии, к игрокам в гольф, к художникам, с пеной у рта доказывающим, что профиль важнее объема, к музыкальным… – Диксон запнулся: крупное гладкое лицо Гор-Эркварта поплыло куда-то вбок, потом стало надвигаться на него. – Простите… – пробормотал он, – я забыл…

Гор-Эркварт оглядел его с ног до головы, прикрыл один глаз рукой, потом провел пальцем по щеке и слегка улыбнулся. И хотя ему явно было совсем не смешно, все же в этой улыбке не чувствовалось и тени недружелюбия.

– Узнаю товарища по несчастью. – И уже другим тоном спросил: – Позвольте узнать, Диксон, где вы учились в детстве?

– В местной начальной школе.

Гор-Эркварт кивнул. К нему подошли модный священник и один из олдерменов с полными бокалами в руках и увлекли его в группу, окружавшую декана. Диксон не мог не восхититься тем, как они, ничего, собственно, не сказав, без всякого труда дали ему понять, что без него там обойдутся. Затем, равнодушно следя за Гор-Эрквартом, он увидел, что тот слегка отстал от своих спутников и смотрит на Голдсмитов. Сесил и Бизли, увлекшись разговором, не заметили, как Кэрол и Гор-Эркварт обменялись быстрым и не поддающимся расшифровке взглядом. Это, разумеется, удивило и даже немного обеспокоило Диксона, но, решив поразмыслить об этом как-нибудь в другой раз, он осушил свой бокал и направился к Бертрану и Кристине.

– А, здравствуйте, – весело закричал он. – Где же вы прятались?

Кристина метнула на Бертрана взгляд, как бы приказывая ему не говорить того, что тот хотел сказать, и ответила:

– Я и понятия не имела, что прием будет такой пышный. Должно быть, тут не меньше половины всех важных персон города.

– Пойдем к твоему дяде, Кристина, – сказал Бертран. – Если помнишь, я хотел кое о чем с ним поговорить.

– Подожди минутку, Бертран, времени еще много, – «благочопорным» тоном ответила Кристина.

– Нет-нет, времени осталось мало; лекция начнется минут через десять, а для такого разговора это совсем немного.

Диксон заметил, что Бертран всегда говорил «нет-нет» вместо «нет», подчеркивая свои слова движением бровей вверх и вниз. Диксону не нравилась эта манера. Глядя мимо Бертрана, он увидел, как Кэрол потихоньку отошла от Сесила и Маргарет – ее он заметил впервые – и направляется к нему.

– Лучше делайте, как он велит, леди, а то он, чего доброго, даст вам в зубы, – сказал он Кристине фразу из какого-то фильма.

– Не лезьте, куда вас не просят, Диксон.

– Фу, Бертран, как можно быть таким грубым!

– Это я грубый? Мне это нравится! Я – грубый. А он? Он себе позволяет черт знает что! Как он смеет говорить тебе такие…

Кристина сильно покраснела.

– Ты забыл, что я тебе сказала, когда мы шли сюда?

– Знаешь, Кристина, я пришел сюда не для того, чтобы разговаривать с этим… этим человеком или о нем. Я пришел сюда исключительно для того, чтобы увидеться с твоим дядей, а вместо этого…

– А, здравствуйте, Берти, милый, – сказала Кэрол, подойдя сзади. – Вы мне нужны. Подите сюда, пожалуйста.

Бертран изобразил на лице удивление и, полуобернувшись, сказал:

– Здравствуйте, Кэрол, но, видите ли, я…

– Я не задержу вас и минутки, – ответила Кэрол и схватила его под руку. – Я верну его в целости и сохранности, – бросила она Кристине через плечо.

– Ну… здравствуйте, Кристина, – произнес Диксон.

– Здравствуйте.

– Это уже действительно в последний раз, верно?

– Да, верно.

Диксон вдруг разозлился – ему стало жаль себя до слез.

– Вас, кажется, это мало огорчает.

Кристина взглянула на него и резко отвернулась, словно он показал ей фотографию из книги по судебной медицине.

– Я уже достаточно огорчалась, – сказала она. – Теперь больше не буду. Да и вы не будете, если у вас есть хоть капля здравого смысла.

– Не могу не огорчаться, – проговорил Диксон. – Это ведь от нас не зависит. Мне больно, и я ничего не могу поделать.

– Что с вашим глазом?

– Я подрался с Бертраном.

– Подрались? Он мне ничего не говорил. Из-за чего вы подрались?

– Он сказал, чтобы я держался от вас подальше, а я сказал, что и не подумаю, ну, мы и подрались.

– Но мы же с вами договорились… Разве вы передумали?…

– Нет. Я просто не желаю, чтобы он мне указывал, как себя вести, вот и все.

– Неужели подрались? – Кристина, по-видимому, еле удерживалась от смеха. – Судя по вашему виду, вы потерпели поражение.

Диксону это не понравилось; он вспомнил, как она улыбалась за чаем в отеле.

– Ничего подобного. Взгляните на ухо Бертрана, а потом решайте, кто кого победил.

– На которое?

– На правое. Впрочем, может, сейчас ничего и не видно. Возможно, у него внутреннее повреждение.

– Вы сбили его с ног?

– Вот именно. Одним ударом. Он немножко полежал на полу.

– Боже мой! – Кристина уставилась на него, чуть приоткрыв полные губы. Острое, безнадежное желание охватило Диксона; он почувствовал оцепенение и тяжесть во всем теле – так бывало, когда он слушал монологи Уэлча. Потом он подумал, что в последние две минуты Кристина стала совсем такой, как при первой их встрече, и устремил на нее свирепый взгляд.

Оба молчали, и тут из-за спины супруги одного из олдерменов внезапно появился Бертран. Он шел быстрой шаркающей походкой. Лицо его пылало; очевидно, он был вне себя от злости, то ли в ее чистом виде, то ли с примесью какого-то другого чувства. За ним шла Кэрол, которую явно разбирало любопытство.

– Ну, хватит, – сдавленным голосом пролаял Бертран. – Я так и знал! – Он схватил Кристину за локоть и довольно грубо оттащил в сторону. На ходу он обернулся к Диксону: – Ладно же, голубчик! Это вам даром не пройдет. Можете подыскивать себе другую работу. Имейте в виду – я не шучу!

Кристина испуганно оглянулась на Диксона через плечо; Бертран чуть не волоком тащил ее к группе, в которой стоял ее дядя. Кэрол пристально поглядела на Диксона и пошла вслед за Бертраном и Кристиной. Оттуда, где стоял декан, донесся громкий хохот убийцы-маньяка.

Диксон снова почувствовал дурноту, как несколько минут назад. И тут же все его мысли захлестнул панический страх. Бертран знал, что говорит: какие бы процессы ни происходили в мозгу Уэлча, на его мышление сильно повлияют факты, которые представит ему сын, а если нет, то жена добавит кое-что и от себя, если еще не добавила по собственной инициативе. Диксон ошибался, думая, что война с Бертраном выиграна; за противником остался последний залп, а он, Диксон, безоружен и беззащитен. Произошло то, чего он опасался вначале: он позволил себе увлечься, радость борьбы лишила его благоразумия и осторожности. Он был беспомощен и, самое главное, не мог помешать этому бородатому болвану стоять рядом с Кристиной и держать ее под руку с таким собственническим победоносным видом! А Кристина стояла рядом с ним в какой-то неловкой, даже неуклюжей позе, но в глазах Диксона ни одна женщина не могла бы держаться прекраснее.

– Не насмотритесь напоследок, а, Джеймс?

При внезапном появлении Маргарет, тут же задевшей его больное место, Диксон почувствовал себя как человек, который подрался с полисменом и вдруг увидел второго, подъезжающего к нему верхом. Он был ошеломлен.

– Что? – спросил он.

– Ну что ж, наглядитесь как следует – ведь больше вы ее не увидите.

– Да, вероятно… я…

– Если только вы не решили то и дело ездить is Лондон, чтобы поддерживать отношения.

Диксон уставился на нее, искренне удивленный – главным образом тем, что Маргарет оказалась способной даже теперь чем-нибудь удивить его.

– Что вы хотите сказать? – тупо спросил он.

– Стоит ли притворяться? Чтобы отгадать ваши мысли, не надо иметь сильное воображение. – Кончик ее носа слегка дергался, как всегда, когда она разговаривала. Маргарет стояла, расставив ноги и скрестив руки на груди, – сколько раз Диксон видел, как она в такой же точно позе болтала с кем-нибудь здесь или в одной из маленьких аудиторий наверху. Сейчас она не казалась ни взбудораженной, ни раздосадованной или разозленной.

Диксон испустил тяжелый, усталый вздох, прежде чем начать оправдываться и отрицать, как полагалось по условиям этой своеобразной травли. И, заговорив, подумал, до чего легко, с помощью всего лишь ловкого маневра его лишили единственного морального преимущества перед Маргарет – добровольного решения заглушить в себе живой интерес к Кристине. Разве не жестоко, что его попрекают этим увлечением, когда он сам, по своей воле отказался от него? Он был так подавлен, что ему захотелось броситься на пол и завыть, как собака: он без работы, без Кристины и разбит наголову той же Маргарет!

Их разговор, так ни к чему и не приведший, оборвался сам собой, потому что группа гостей, возглавляемая деканом, двинулась к дверям. Гор-Эркварт был как будто поглощен беседой с Кристиной и Бертраном.

– Вы готовы, Диксон? – окликнул его Уэлч. Рядом с миссис Уэлч он больше, чем когда-либо, походил на старого боксера, женившегося на своей кухарке и любящего иногда половить рыбку в мутной воде.

– Увидимся в зале, профессор, – ответил Диксон и, сказав что-то Маргарет, помчался в гардеробную для преподавателей. На него, как на актера-новичка, напал вдруг страх сцены – руки стали холодными и влажными, ноги словно превратились в мягкие резиновые трубки, наполненные мелким песком, дыхание стало прерывистым. Войдя в уборную, он начал было корчить рожу «Ивлин Во», но тут же сменил ее на самую свирепую из своих гримас. Прикусив зубами кончик языка, он растянул рот, отчего щеки превратились в два маленьких полушария, оттянул нижнюю губу в идиотском оскале и выпятил вперед подбородок. Одновременно он то выпучивал, то скашивал глаза. Обернувшись, он почти столкнулся с Гор-Эрквартом, быстро привел лицо в нормальное состояние и сказал:

– А, привет!

– Привет, Диксон, – ответил Гор-Эркварт и прошел мимо.

Диксон подошел к висевшему над умывальником зеркалу и стал разглядывать подбитый глаз. Радужные оттенки синяка стали как будто ярче. При таких обстоятельствах всякая попытка придать костюму и волосам элегантный вид казалась по меньшей мере бессмысленной. Он взял с полочки похищенную еще во время службы в авиации папку, в которой лежал текст лекции, и хотел было выйти, но его окликнул Гор-Эркварт:

– Одну минутку, Диксон!

Диксон обернулся. Гор-Эркварт подошел к нему, пристально вглядываясь в его лицо, словно собирался после лекции сделать на него карикатуру углем или чернилами.

– Вы, быть может, немножко волнуетесь, дружище?

– Очень волнуюсь.

Гор-Эркварт кивнул и вытащил из кармана своего мешковатого пиджака узкую, но вместительную флягу.

– Глотните-ка.

– Спасибо. – Решив не бояться кашля, Диксон основательно глотнул того, что, несомненно, было неразбавленным шотландским виски – таким неразбавленным, какого ему еще не приходилось пить, – и отчаянно поперхнулся.

– Хорошая штука! Глотните еще.

– Спасибо. – Диксон опять хлебнул, отдуваясь, вытер рот рукавом и вернул фляжку. – Очень благодарен.

– Это вам поможет. Из собственного погреба. Ну, пожалуй, надо идти – наверное, публика уже ждет.

По лестнице поднимались последние замешкавшиеся гости. На верхней площадке стояла небольшая группа: Голдсмиты, Бертран, Кристина, Уэлч, Бизли и преподаватели с исторического факультета.

– Давайте пройдем вперед, сэр, – сказал Бертран.

Они двинулись в зал, который, к удивлению Диксона, оказался набитым битком. Передний ряд галереи был сплоить заполнен студентами. Стоял разноголосый шум.

– Ну, покажите-ка им всем, Джим, – сказала Кэрол.

– Всего лучшего, старина, – произнес Сесил.

– Желаю успеха, Джим, – сказал Бизли, и все они направились к своим местам.

– Ну, идите, дружище, – вполголоса сказал Гор-Эр-кварт. – Не надо волноваться, ну их всех к черту. – Он пожал Диксону локоть и ушел.

Слыша за спиной возню усаживающейся публики, Диксон последовал за Уэлчем на возвышение. Там уже сидели декан и один из олдерменов, тот, что потолще. И только тут Диксон почувствовал, что сильно захмелел.

 

Глава XXII

Уэлч издал трубный звук, несколько схожий с лаем его сына: так он обычно призывал аудиторию к тишине перед началом лекции. Диксон не раз слышал, как студенты передразнивают его. Зал постепенно затих.

– Мы собрались сюда, – сообщил публике Уэлч, – чтобы прослушать лекцию.

Уэлч говорил и говорил, раскачиваясь взад и вперед; на верхнюю часть его туловища падал яркий свет стоявшей на кафедре лампы. Диксон, стараясь не вслушиваться, украдкой разглядывал зал. Да, зал полон; правда, несколько задних рядов почти пустовали, зато все передние были заняты – главным образом преподавателями, их семьями и местной знатью. Галерея, насколько мог видеть Диксон, была переполнена; многие даже стояли у задней стены. Опустив глаза на первые ряды, Диксон заметил тощего олдермена, местного композитора и модного священника; дипломированный врач, как видно, явился только ради хереса. Диксон не успел разглядеть остальных – очередной приступ неясной дурноты превратился в ощущение, что он вот-вот упадет в обморок: от поясницы по спине прокатилась жаркая волна, ударившая в голову. Диксон чуть не застонал, но заставил себя превозмочь это ощущение. «Просто нервы, – сказал он себе, – и, конечно, виски».

Когда Уэлч произнес «…мистер Диксон» и сел, Диксон поднялся на ноги. Колени его тряслись почти неправдоподобно – так комики изображают на сцене сильный страх.

Раздался грохот аплодисментов – аплодировала главным образом галерея; оттуда доносился даже стук тяжелых ботинок об пол.

Не без труда взобравшись на кафедру, Диксон пробежал глазами первую фразу лекции и поднял голову. Аплодисменты стали стихать, но вдруг кое-где послышались смешки, и они стали еще громче, а топот – еще дружнее. Сидевшие на галерее увидели синяк под глазом Диксона.

В первых рядах несколько голов обернулись назад, и Диксон заметил, что декан тоже устремил сердитый взгляд на источник шума – галерею. Не зная, куда деваться от неловкости, Диксон – хотя он потом никак не мог понять, почему и как он это сделал – вдруг, превосходно подражая Уэлчу, издал трубный звук, которым тот призывал слушателей к порядку. В зале раздался грохот, который при всем желании уже нельзя было считать аплодисментами. Декан медленно поднялся с места. Шум стал глуше, но не утих. Немного выждав, декан кивнул Диксону и снова сел.

У Диксона вся кровь прихлынула к ушам, как бывает, когда хочется чихнуть. Разве он сможет заговорить, стоя вот так, на виду у всех? Если он попробует открыть рот, кто знает, какие звериные звуки вырвутся из его горла? Он разгладил край рукописи и начал.

Произнеся с полдесятка фраз, Диксон понял: что-то неладно. Ропот на галерее все усиливатся. Тут Диксон догадался, в чем дело, – оказывается, он нечаянно продолжал передразнивать Уэлча. Стараясь, чтобы написанные им фразы звучали естественнее, он то и дело вставлял «разумеется», «видите ли» и «если можно так выразиться»; каждый сразу бы узнал Уэлча только по этим словам. Оказалось, что он, стараясь, чтобы лекция имела надлежащий эффект, то есть была бы приемлемой для Уэлча, почти бессознательно использовал в тексте его излюбленные выражения: «интегрирование общественного сознания», «идентификация ремесла с прикладным искусством» и многие другие. И как только эта догадка мелькнула в его напряженном мозгу, он начал перескакивать через фразы, спотыкаться, повторять одни и те же слова и, наконец, до того растерялся, что умолк секунд на десять.

Нарастающий гул на галерее доказывал, что эти эффекты полностью оценены. Обливаясь потом, с пылающим лицом, Диксон с трудом продолжал читать дальше, чувствуя, что к голосу его накрепко прицепились интонации Уэлча и что ему никак от них не отделаться. В голову ему вдруг ударил хмель – это, очевидно, дает себя знать виски Гор-Эркварта, а может, еще только последний бокал хереса? Но какая жарища! Диксон умолк, сложив губы так, чтобы говорить возможно более непохоже на Уэлча, и начал снова. Некоторое время все шло как будто гладко.

Произнося написанные фразы, Диксон оглядывал передние ряды. Он увидел Гор-Эркварта и Бертрана, рядом с которым сидела его мать. Кристина сидела рядом с дядей, по другую сторону; возле нее – Кэрол, потом Сесил и Бизли. Рядом с миссис Уэлч сидела Маргарет, в очках ее отражались блики света, и Диксон не мог разобрать, смотрит она на него или нет. Он заметил, что Кристина с взволнованным видом что-то шепчет Кэрол. Чтобы не сбиться, он перевел взгляд на дальние ряды, стараясь отыскать Билла Аткинсона. Ага, вот он, возле центрального прохода, примерно на середине зала. Полтора часа назад за бутылкой виски Аткинсон уверял его, что не только придет на лекцию, но и готов в случае какой-то осечки сделать вид, будто падает в обморок, – пусть только Диксон даст ему знак, почесав оба уха одновременно.

– Это будет первосортный обморок, – говорил Аткинсон как всегда надменным тоном. – Устрою славный переполох. Можете быть спокойны.

Вспомнив об этом, Диксон чуть было не прыснул со смеху. Но тут его внимание привлекло движение возле самой эстрады. Кристина и Кэрол, встав со своих мест, протискивались мимо Сесила и Бизли, явно намереваясь выйти из зала; Бертран, приподнявшись, что-то говорил им театральным шепотом. Гор-Эркварт тоже привстал с очень озабоченным видом. Диксон встревожился и опять замолчал: когда обе женщины вышли в проход и направились к дверям, он заговорил снова – и поторопился зря, ибо речь его превратилась в неразборчивую пьяную скороговорку. Нервно переминаясь с ноги на ногу, он споткнулся об основание кафедры и угрожающе качнулся вперед. Галерея снова загудела, Диксон мельком увидел, что олдермен – тот, что потоньше – и его жена обменялись негодующими взглядами. Он умолк.

Немного опомнившись, он сообразил, что снова сбился на середине фразы. Кусая губы, он дал себе слово ни за что больше не сходить с рельсов. Откашлявшись, он нашел место в рукописи и продолжал бойким тоном, подчеркивая все согласные и повышая голос в конце каждой фразы. Во всяком случае, думал он, теперь им будет слышно каждое слово. Но вскоре он почувствовал, что опять происходит нечто неладное. И через несколько секунд понял, что на этот раз передразнивает декана.

Он поднял глаза; на галерее началась какая-то суета. На пол грохнулось что-то тяжелое. Маконочи, стоявший у дверей, вышел, вероятно, затем, чтобы подняться наверх и водворить там порядок. Повсюду в зале, то тут, то там, слышались голоса. Модный священник произнес что-то громовым полушепотом. Бизли беспокойно ерзал на стуле.

– Что с вами, Диксон? – прошипел Уэлч.

– Простите, сэр… немножко волнуюсь… сейчас все пройдет.

Вечер был душный, Диксон изнемогал от жары. Дрожащей рукой он налил в стакан воды из стоящего перед ним графина и жадно выпил. С галереи что-то прокричали, громко, но неразборчиво. Диксон испугался, что вот-вот расплачется. Может, упасть в обморок? Это будет нетрудно. Нет, подумают, что он мертвецки пьян. Он сделал последнюю попытку взять себя в руки и после паузы, длившейся больше полминуты, заговорил, но опять не своим обычным голосом. Казалось, он разучился говорить нормально. На этот раз он выбрал преувеличенно сильный северный акцент – уж это, во всяком случае, не могло никого обидеть или показаться пародией на кого-либо. На галерее раздался взрыв хохота, но тотчас же все утихло, вероятно, не без вмешательства Маконочи, и несколько минут все шло благополучно. Диксон перевалил за половину лекции, но тут в третий раз все опять пошло не так. Теперь дело было не в том, что он говорил и как говорил. С ним творилось что-то странное. Это был не столько пьяный угар, сколько ощущение огромной усталости и подавленности, которое приняло почти осязаемую форму. Едва он успевал произнести одну фразу, грусть при мысли о Кристине, казалось, сковывала ему язык и погружала в элегическое молчание; он произносил вторую – и к горлу подступал возмущенный крик, которым он готов был оповестить весь мир об истории с Маргарет; он произносил следующую фразу, и злость пополам со страхом грозила искривить его рот для истерического обличения Бертрана, миссис Уэлч, самого Уэлча, декана, архивариуса, университетского совета и университета вообще. Он перестал сознавать, что перед ним слушатели; единственный человек, которым он дорожил, ушел из зала и, вероятно, уже не вернется. Ну что ж, если этой лекции суждено быть его последним публичным выступлением в университете, то пусть оно запомнится надолго. Пусть хотя бы некоторым из присутствующих он доставит немного удовольствия.

Больше никаких передразниваний – от этого становится самому страшно; нет, теперь он с помощью интонаций тонко даст понять, как он относится к теме своей лекции и чего, по его мнению, стоят все сделанные им выводы.

Постепенно – впрочем, не так уж постепенно, как ему казалось – он придавал своему голосу оттенок саркастической, ядовитой горечи. Ни один человек вне стен сумасшедшего дома – старался намекнуть он – не может принять всерьез эту ни на чем не основанную, вздорную, лживую и ненужную белиберду; очень скоро он умудрился впасть в тон рьяного фашистского фанатика, который, кидая книги в костер, цитирует толпе выдержки из брошюры, написанной пацифистом, евреем или коммунистом.

Вокруг нарастал полунасмешливый, полувозмущенный ропот, но Диксон был глух ко всему и продолжал читать. Почти бессознательно он стал произносить слова с каким-то неописуемым иностранным акцентом и говорить все быстрее и быстрее – у него кружилась голова. Словно во сне, он слышал, как Уэлч зашевелился рядом с ним, потом что-то зашептал, потом заговорил громче. Диксон начал перемежать свою речь презрительным фырканьем. Каждый слог он выговаривал, как ругательство, делал неправильные ударения, пропуски, коверкал слова и не поправлялся, перевертывал страницы рукописи, словно читая партитуру, написанную в быстром темпе, и все повышал и повышал голос. Наконец, добравшись до заключения, он остановился и взглянул на публику.

Сидевшие внизу местные знаменитости сверлили его взглядами, исполненными холодного изумления и негодования. Старшие преподаватели смотрели на него с точно таким же выражением, а младшие старались не смотреть вовсе. В передних рядах лишь один человек позволил себе нарушить молчание, и этот человек был Гор-Эркварт, разразившийся неудержимым, протяжным хохотом. Галерея вопила, свистела и аплодировала. Диксон поднял руку, призывая к тишине, но шум не стихал. Это было уж слишком; Диксон снова почувствовал дурноту и приложил ладони к ушам. И тотчас царивший в зале гам перекрыл какой-то громкий звук – не то стон, не то вопль. Билл Аткинсон, сидевший в середине зала, не сумел или не захотел разбираться, почесал ли Диксон уши или просто прикрыл их, и во всю длину растянулся в проходе. Декан вскочил на ноги, рот его открывался и закрывался, но это не помогло водворить тишину. Тогда он наклонился к толстому олдермену и что-то горячо ему зашептал. Соседи Аткинсона пытались поднять его, но безуспешно. Уэлч настойчиво окликал Диксона по имени. Целая толпа студентов – человек двадцать – тридцать – ворвалась в зал и устремилась к распростертому Аткинсону. Наперебой выкрикивая советы, куда и как его нести, они на руках утащили Аткинсона из зала. Диксон вышел из-за кафедры и стал перед ней; шум сразу утих.

– Довольно, Диксон, – громко произнес декан, делая знаки Уэлчу, но было слишком поздно.

– Каковы же наконец практические выводы из всего вышеизложенного? – начал Диксон своим обычным голосом. Не в силах преодолеть головокружение, он смутно сознавал, что помимо своей воли произносит какие-то слова. – Сейчас я вам скажу, слушайте. Дело в том, что эта «добрая старая Англия» была самым недобрым периодом нашей истории. Доморощенные гончары-кустари, потомственные крестьяне, флажолетисты, эсперанто… – Он умолк и покачнулся: жара, виски, волнение, чувство вины одолели его наконец объединенными усилиями. Ему казалось, будто голова его распухла и в то же время стала невесомой, а тело словно распадалось на составляющие его клетки; в ушах звенело, на глаза с боков, сверху и снизу наползала туманная мгла. Слева и справа доносился скрип стульев, чья-то рука схватила его за плечо, и он споткнулся. Поддерживаемый за плечо рукой Уэлча, он опустился на колени и смутно расслышал голос декана, покрывавший шум: «…не мог закончить лекцию по причине внезапного нездоровья. Я уверен, что все вы…» «Все кончено, – каким-то образом сообразил Диксон. – И я даже не успел сказать им, что…» Он набрал воздуху в легкие; если бы удалось его выдохнуть, он пришел бы в себя, но выдохнуть не удалось – и сразу все потонуло в невнятном гуле голосов.

 

Глава XXIII

– Ничего, собственно, больше и не произошло, – сказал Бизли на следующее утро. – Все понятно. Вас доконало его виски, не так ли?

– Да, пожалуй, если бы не виски, я бы справился. Но не могу же я сказать об этом Уэлчу.

– Само собой, Джим. Но можно сослаться на волнение, духоту и прочее. В конце концов вы же действительно шлепнулись в обморок.

– Все равно мне никогда не простят, что я провалил публичную лекцию. И никто не поверит, что я стал передразнивать Недди и декана от волнения.

Они вошли в университетские ворота. Три студента, стоявшие поблизости, при виде Диксона замолчали и подтолкнули друг друга.

– Ну, не знаю. А все-таки попробуйте. Ведь терять вам нечего.

– Да, вы правы, Элфрид. Ну да все равно. Что было, то было. Но тут еще история с Кристиной. Уэлч уже наверняка все знает.

– Только не унывайте. Вряд ли Уэлч станет прислушиваться к ябедничанию этого Бертрана или как там его зовут. Какое ему дело до ваших отношений с подружкой его отпрыска, так ведь?

– Нет, тут еще замешана Маргарет. Уэлч, конечно, решит, что это было подло по отношению к ней. И, между прочим, это правда со всех точек зрения.

Бизли взглянул на него и ничего не ответил; только когда они вошли в гостиную, он сказал:

– Но вы не вешайте носа, Джим. Встретимся за кофе, да?

– Да, – рассеянно отозвался Диксон. На полочке для писем он увидел адресованную ему записку, узнал почерк Уэлча, и у него екнуло сердце. Подымаясь наверх, он прочел записку. Уэлч считает своим долгом уведомить его неофициально, что на будущей неделе, когда соберется университетский совет, он, Уэлч, не сможет настаивать, чтобы Диксона оставили в преподавательском составе университета. Он советует ему – тоже неофициально – закончить все свои дела в здешних местах и уехать. Он даст ему рекомендации, которые могут понадобиться при поступлении на другое место, но с условием, что это будет вне данного города. Он лично весьма сожалеет, что Диксону придется уехать, ибо работать с ним было чрезвычайно приятно. В постскриптуме сообщалось, что Диксон не должен беспокоиться «относительно постельного белья»: со своей стороны, Уэлч готов «считать этот вопрос улаженным». Ну что же, старик ведет себя благородно, Диксон ощутил слабые угрызения совести при мысли, что подвел Уэлча своей лекцией, и еще более слабые, подумав о том, сколько времени и энергии потратил на ненависть к Уэлчу.

Он вошел в комнату, которую разделял вместе с Сесилом Голдсмитом, и остановился у окна. Пасмурная духота, стоявшая в последние дни, прошла без грозы, и небо обещало ясный солнечный день. В физической лаборатории шел ремонт – возле здания стоял грузовик с кирпичом и цементом, слышалось постукивание молотков. Найти место школьного учителя будет нетрудно; директор школы, где он учился, писал ему на Рождество, что место старшего преподавателя истории останется вакантным до сентября. Диксон напишет ему, что он не создан для работы в университете. Но напишет не сегодня – только не сегодня!

А что же он будет делать сегодня? Отойдя от окна, он взял со стола Голдсмита толстый, роскошно изданный журнал, выпускаемый каким-то итальянским историческим обществом. Что-то в оглавлении на обложке привлекло его внимание, и он открыл указанную страницу. Диксон не знал итальянского языка, но имя автора статьи он прочел без труда – Л. С. Кэтон; через минуту-две Диксону удалось понять и содержание статьи, которая была посвящена технике кораблестроения в Западной Европе в конце пятнадцатого века и се влиянию на что-то. Сомнений быть не могло: это либо подробный пересказ, либо перевод статьи, собственноручно написанной Диксоном. Не найдя подходящей гримасы, Диксон набрал в грудь воздуху, чтобы выругаться, но вместо этого истерически хихикнул. Вот, значит, каким путем люди получают кафедры? Во всяком случае, кафедры такого рода. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Но что за хитрая, старая… Да, он чуть не забыл! Сегодня нужно непременно поймать Джонса и обругать, а может, и дать взбучку за очередное предательство. Диксон вышел из комнаты и спустился по лестнице.

Восстановить картину преступления было нетрудно; расспросив Бизли и Аткинсона, Диксон заключил, что Джонс, очевидно, подслушал их разговор о свидании с Кристиной и при первом же удобном случае передал это своему другу и покровительнице. Раз Джонс имел возможность сделать эту пакость, значит, он наверняка ее сделал; во всяком случае, Бертран недвусмысленно намекнул Диксону, что сведения исходили от Джонса, откуда бы тот их ни черпал. Когда Диксон стучался в комнату, где работал Джонс, ненависть пылала в нем, как неоновая вывеска.

Он вошел; в комнате было пусто. Диксон подошел к столу, где лежали пачки страховых полисов. Разве, думал Диксон, он заслужил эти два предательства со стороны Джонса? Ну хорошо, он разрисовал лицо композитора в журнале. Но ведь это безобидная шутка. Письмо от Джо Хиггинса? Обыкновенный розыгрыш. Диксон кивнул, отвечая на свои мысли, схватил пачку страховых полисов, сунул в карман и вышел.

Через несколько секунд он осторожно крался вниз, в котельную. Там не было ни души. Диксон пробирался от котла к котлу, ища тот, в котором горит огонь; угольная крошка хрустела у него под ногами. Какой-нибудь из котлов наверняка топится для подачи горячей воды в умывальники. Вот он – из него так и валит дым. Диксон поднял с пола какой-то инструмент и отодвинул заслонку. Полисы быстро сгорели дотла, не оставив никаких следов. Он задвинул заслонку и бегом поднялся по лестнице. Никто не видел, как он вышел.

Ну, а теперь что делать? Диксон только сейчас сообразил, что пришел в университет без всякой цели, просто ему не хотелось расставаться с Бизли. Раз он уже уволен, дожидаться кофе незачем, тем более что он может столкнуться с Уэлчем или деканом. И вообще, прийти сюда он мог единственно затем, чтобы забрать свои вещи. Вот и дело, которым можно сейчас заняться; правда, оно отнимет одну минуту, так как он никогда не приносил в университет ничего, кроме двух-трех справочников и конспектов.

Он вернулся в свою комнату и принялся складывать свои бумаги. Если устроиться на работу в родном городе, думал он, то можно будет реже встречаться с Маргарет, но все же встреч не избежать, потому что она живет в пятнадцати милях от его дома. Как показал опыт, это вполне приемлемое или не слишком неприемлемое расстояние для вечерней прогулки вдвоем по крайней мере раз в неделю на каникулах. А впереди – три месяца каникул!

На обратном пути к нему подошел молодой человек, которого Диксон не узнал, хотя лицо его казалось смутно знакомым.

– Отличную лекцию вы вчера прочли, – сказал незнакомец.

– Мичи, – сказал Диксон. – Вы сбрили усы.

– Совершенно верно. Айлин О'Шонесси предупредила, что усы ей осточертели, поэтому я сегодня утром распрощался с ними.

– Правильно сделали, Мичи. Без усов вам куда лучше.

– Спасибо. Надеюсь, вы уже совсем оправились после вчерашнего обморока?

– О да, благодарю. Все прошло бесследно.

– Нам всем так понравилась ваша лекция.

– Очень рад.

– Это было словно разорвавшаяся бомба.

– Знаю.

– Жаль, вам не удалось закончить.

– Да.

– Все-таки основное направление мы поняли. – Мичи помолчал, пока мимо не прошли какие-то молодые люди, очевидно, простаки, привлеченные объявлением о Неделе открытых дверей. – Послушайте… Только не обижайтесь на мой вопрос, пожалуйста… но некоторые из нас подумали, не были ли вы немножко… ну вот, понимаете…

– Пьян? Да, и еще как!

– Был скандал? Или они еще не успели заняться вами?

– Нет, успели.

– И сильно вам влетело?

– Да, как обычно в таких случаях. Меня выставили.

– Неужели? – произнес Мичи сочувственно, но без всякого удивления или возмущения. – Быстро же они управились. Мне, право, очень жаль. И только из-за лекции?

– Нет, еще до этого были небольшие неприятности на факультете, как вам, вероятно, известно.

Мичи помолчал, потом сказал:

– Некоторым из нас будет очень вас недоставать.

– Рад это слышать. Мне тоже будет недоставать кое-кого из вас.

– Завтра я уезжаю домой, поэтому хочу попрощаться сейчас. Думаю, что я выдержал экзамены? Теперь-то вы можете мне сказать, не правда ли? А то я узнаю это только на будущей неделе.

– Да, вся ваша компания выдержала хорошо. Впрочем, Дрю провалился. Он ваш друг?

– Нет, слава Богу. Что ж, я очень доволен. Ну, прощайте. Значит, в будущем году мне все-таки придется работать над предметом Недди.

– Да, похоже на то. – Диксон переложил свой сверток под левую руку и обменялся с Мичи рукопожатием. – Желаю всего хорошего.

– И я вам тоже.

Диксон зашагал по Университетскому шоссе и слишком поздно спохватился, что не бросил последний взгляд на университет. Он чувствовал себя легко и беззаботно, для человека в его положении это было совсем неплохо. Сегодня он уедет домой – он так или иначе уехал бы, дня через два. Он вернется на следующей неделе за вещами, увидит Маргарет, и так далее. Увидит Маргарет… «Ва-о-о-у-у! – произнес он про себя, подумав об этом. – И-о-о-у-у-бр-р-р!» Она живет так близко от него, что бегство из этого города, в сущности, – шаг не вперед, а только чуть в сторону. И это хуже всего.

Он вспомнил, что условился сегодня встретиться с Кэчпоулом. Чего хочет от него этот тип? Впрочем, не стоит ломать над этим голову; самое главное придумать, как убить время до встречи. Придя домой, он промыл синяк под глазом, уже начинавший бледнеть, хотя толку от этого было мало – новый оттенок казался еще уродливее. Затем последовала беседа с мисс Кэтлер о продуктах и о чистом белье; потом он побрился и принял ванну. Сидя в воде, он услышал телефонный звонок; через несколько секунд мисс Кэтлер постучала в дверь.

– Вы здесь, мистер Диксон?

– Да, а в чем дело, мисс Кэтлер?

– Вас просит к телефону какой-то джентльмен.

– Кто такой?

– Боюсь, я не разобрала имени.

– Кэчпоул?

– Простите? Нет, по-моему, не так. Имя было вроде длиннее.

– Ну ладно, мисс Кэтлер. Будьте добры, спросите номер его телефона. Я позвоню ему через десять минут.

– Хорошо, мистер Диксон.

Диксон стал вытираться, недоумевая, кто бы это мог быть. Бертран с какими-то новыми угрозами? Это было бы неплохо. Джонс, интуитивно догадавшийся о судьбе страховых полисов? Возможно. Декан, вызывающий его на экстренное заседание университетского совета? Нет, нет, только не это!

Одеваясь, он думал о том, как славно не иметь никаких обязанностей. Он за многое вознагражден тем, что перестал быть лектором, и особенно тем, что не надо читать лекции. Он натянул старый свитер для поло в знак того, что порывает с ученым миром. Брюки он надел те самые, что были порваны на сиденье в машине Уэлча; теперь они уже искусно заштопаны руками мисс Кэтлер. Возле телефона он нашел бумажку с номером, который мисс Кэтлер записала своим полудетским почерком. Имени она, правда, опять не разобрала, но по номеру Диксон не без удивления определил, что его вызывали из деревушки, расположенной в нескольких милях от города, в противоположной стороне от жилища Уэлчей. У него не было там знакомых. На звонок ответил женский голос.

– Хелло, – сказал Диксон, подумав, что можно было бы написать диссертацию о значении телефона в жизни праздного человека.

Снова ответил женский голос.

– А мужчина у вас там есть? – спросил Диксон слегка растерянно.

– Мужчина? Кто это говорит? – неприязненным тоном спросила женщина.

– Меня зовут Диксон.

– О, мистер Диксон! Одну минутку!

Короткая пауза, и затем послышался мужской голос; говорящий держал трубку у самого рта:

– Хелло! Это вы, Диксон?

– Да, я. Кто говорит?

– Гор-Эркварт. Вас уже выставили?

– Что?

– Выставили вас, говорю?

– Да.

– Прекрасно. Значит, я не выдам секрета, если мы поговорим об этом. Ну, и каковы же ваши планы, Диксон?

– Я думаю стать учителем в школе.

– Вы уже твердо решили?

– Нет, не очень.

– Прекрасно. У меня есть для вас место. Пятьсот фунтов в год. Приступите к работе сразу же, в понедельник. Жить будете в Лондоне. Согласны?

Диксон обнаружил, что все-таки способен не только дышать, но и говорить.

– А что за место?

– Нечто вроде личного секретаря. Впрочем, корреспонденции будет не так уж много – этим занимается одна девица. Главным образом надо принимать разных людей или говорить им, что я занят и принять их не могу. Подробности расскажу в понедельник утром. В десять часов у меня, в Лондоне. Запишите адрес. – Он продиктовал адрес и спросил: – Ну как, теперь все в порядке?

– Да, спасибо, я чувствую себя хорошо… Вчера я лег в постель, как только…

– Нет, ваше здоровье меня не беспокоит. Вы все поняли? Приедете в понедельник?

– Да, разумеется, большое вам спасибо, мистер…

– Ну ладно, значит, увидимся в…

– Одну минуту, мистер Гор-Эркварт. Я буду работать вместе с Бертраном Уэлчем?

– С чего вы взяли?

– Мне казалось, он просил у вас место.

– Это место получили вы. Я с первого взгляда понял, что младший Уэлч никуда не годится. Как и его картины. Очень жаль, что он сумел опутать мою племянницу, очень жаль. Но ей этого не втолкуешь. Упряма, как ослица. Хуже, чем ее мать. Вот так. Думаю, с работой вы справитесь, Диксон, не потому, что вы очень подходите для этой или любой другой работы, подходящих ведь много. В вас нет ничего неподходящего, а это бывает гораздо реже. Есть еще вопросы?

– Нет, благодарю вас…

– В понедельник, в десять утра. – Он повесил трубку.

Диксон медленно поднялся из-за бамбукового столика. Какими звуками выразить свой безумный, почти благоговейный восторг? Он втянул в себя воздух, чтобы издать счастливый рев, но звон часов на высоких ножках, донесшийся с каминной полки, вернул его к обыденной жизни. Половина первого – на это время назначена встреча с Кэчпоулом. Они будут говорить о Маргарет. Стоит ли идти? Он переедет в Лондон, и проблема Маргарет станет менее важной или по крайней мере менее срочной. Но все же любопытство пересилило.

Выходя из дому, он с восторгом смаковал отзыв Гор-Эркварта о картинах Бертрана. Он так и знал, что картины – дрянь. И вдруг походка его утратила веселую упругость – он вспомнил, что у Бертрана, безработного и бездарного, все же есть Кристина.

 

Глава XXIV

Кэчпоул, уже поджидавший Диксона в пивной, оказался высоким и худощавым юношей лет двадцати с небольшим. Он был похож на ученого, старающегося выдать себя за банковского клерка. Он заказал для Диксона пиво, извинился за то, что отнимает у него время, и после нескольких общих фраз сказал:

– Мне кажется, лучше всего рассказать вам истинные факты. Вы согласны?

– Да, но как я могу проверить, истинны эти факты или нет?

– Никак, конечно. Но если вы знаете Маргарет, то, конечно, сами убедитесь в их достоверности. Кстати, не будете ли вы добры сперва объяснить мне несколько подробнее то, что сказали по телефону о ее здоровье?

Диксон объяснил, попутно намекнув на отношения, которые сложились у него с Маргарет. Кэчпоул слушал молча, глядел на стол и, слегка нахмурившись, перекладывал то так, то этак две обгорелые спички. Волосы у него были длинные и взлохмаченные.

– Очень благодарен вам, – сказал он наконец. – Это значительно проясняет дело. Теперь я вам расскажу, что происходило на самом деле. Во-первых, что бы ни говорила вам Маргарет, мы с ней никогда не были любовниками ни в смысле чувств, ни, так сказать, практически. Насколько я понимаю, это для вас ново?

– Да, – сказал Диксон. Как ни странно, он вдруг испугался, словно Кэчпоул хотел затеять с ним ссору.

– Так я и думал. Ну вот, я познакомился с Маргарет на каком-то собрании и вдруг, сам не знаю как и почему, стал встречаться с нею, водить в театр и на концерты, ну, и тому подобное. Вскоре я убедился, что она принадлежит к тем людям – чаще всего это бывают женщины, – которые не могут обойтись без нервного напряжения. Мы стали ссориться буквально без всякого повода. Я, разумеется, был не настолько глуп, чтобы сойтись с нею, но вскоре она стала вести себя так, будто мы близки. На меня посыпались обвинения, что я ее обидел, что я невнимателен, что я стараюсь унизить ее перед другими женщинами, и так без конца. Вам это знакомо?

– Да, – сказал Диксон. – Продолжайте.

– Я вижу, у нас с вами больше общего, чем мы думали. Так вот, после одной особенно бессмысленной ссоры из-за каких-то слов, которые я сказал, знакомя ее с моей сестрой, я решил, что с меня хватит. Я сообщил ей об этом. Она устроила мне совершенно невозможную сцену. – Кэчпоул провел рукой по волосам и задвигался на стуле. – У меня был свободный день, и мы, помню, ходили помагазинам; она стала кричать на меня прямо на улице. Это был какой-то ужас. Я чувствовал, что еще минута – и я не выдержу, поэтому, чтобы она замолчала, я обещал прийти вечером, часов в десять. Но потом просто не смог себя заставить пойти к ней еще раз. Дня через два, когда я узнал о ее… покушении на самоубийство, я сообразил, что это произошло в тот самый вечер, и был потрясен, когда понял, что ничего этого не случилось бы, если бы я пришел к ней.

– Погодите, – сказал Диксон, чувствуя, что у него пересыхает во рту. – Она и меня приглашала в тот вечер. А потом говорила мне, что вы пришли и сказали…

– Вы уверены? – перебил Кэчпоул. – Вы уверены, что она звала вас именно в тот вечер?

– Совершенно уверен. Я все помню очень ясно. Точнее говоря, она пригласила меня, когда мы покупали снотворные таблетки – должно быть, те самые, которые она приняла вечером. Это я хорошо помню… А почему это вас интересует?

– Она покупала снотворные таблетки при вас?

– Да, именно.

– Когда это было?

– Когда она их купила? Примерно в поддень. А что?

– Но ведь она купила таблетки и при мне, под вечер, – медленно сказал Кэчпоул.

Они молча поглядели друг на друга.

– Наверное, она подделала рецепт, – сказал наконец Диксон.

– Значит, мы оба должны были присутствовать при этом и убедиться, до чего мы ее довели, – с горечью произнес Кэчпоул. – Я знал, что она истерична, но не думал, что до такой степени.

– Ее счастье, что жилец с нижнего этажа пришел скандалить из-за включенного приемника.

– Ну, она не стала бы рисковать. Нет, все это только подтверждает то, что я всегда подозревал: Маргарет не собиралась кончать самоубийством ни в тот вечер, ни вообще. Она, вероятно, приняла несколько таблеток незадолго до того, как мы должны были прийти, – конечно, не смертельную дозу, – и ждала, что мы ворвемся, будем ломать руки, отхаживать ее и упрекать себя. Вряд ли можно в этом сомневаться. Никакая серьезная опасность ей, конечно, вовсе не грозила.

– Но ведь этого не докажешь, – возразил Диксон.

– Ведь это только ваши предположения.

– А вы считаете, что я не прав? Зная о ней все, что вы, конечно, должны знать?

– Честное слово, не знаю, что и думать.

– Неужели вы не понимаете? Разве это не кажется вам логичным? Это единственное правдоподобное объяснение. Слушайте, постарайтесь вспомнить: не говорила ли она, сколько приняла таблеток, какова смертельная доза или что-нибудь в этом роде?

– Кажется, нет. Помню только, она говорила, что держала в руке пустой пузырек все время, пока…

– Пустой пузырек. А пузырьков было два. Вот видите. Это мне и было нужно. Я прав.

– Давайте выпьем еще, – предложил Диксон. Он ощущал необходимость хоть минутку побыть без Кэчпоула, но, подойдя к стойке, обнаружил, что потерял способность думать и только тщетно старался привести в порядок разбегающиеся мысли. Он еще не оправился от самого обыкновенного, примитивного изумления: какой-то совершенно незнакомый человек знает его приятельницу так же хорошо, как и он. Близость с одним, по его мнению, должна исключать всякую близость с другим. Что касается домыслов Кэчпоула… нет, он ему не верит. Разве этому можно верить? Это даже не те домыслы, которым можно верить или не верить. Когда Диксон вернулся с полными кружками, Кэчпоул сказал:

– Надеюсь, вы теперь убедились? – Он сидел, раскачиваясь на стуле и словно упиваясь торжеством. – Пустой пузырек. Но было два пузырька, а она проглотила таблетки только из одного. Откуда я знаю? Можете ли вы представить, что она упустила бы случай сказать вам, что приняла два пузырька таблеток, если бы она действительно приняла два? Нет, она просто забыла солгать. Она считала, что это не имеет значения. Она не предвидела, что я буду искать встречи с вами. Я ее не виню – даже самые хитроумные люди не могут предусмотреть всего в своих расчетах. Она, разумеется, заранее выяснила, что один пузырек – не опасно. Быть может, и два пузырька не убили бы ее, но она не желала рисковать. – Кэчпоул взял кружку и отпил половину. – Я чрезвычайно благодарен вам. Теперь я совершенно освободился от нее. Слава Богу, не надо больше о ней беспокоиться. А за это можно многое отдать. – Он поглядел на Диксона; волосы упали ему на лоб. – И вы, надеюсь, тоже больше не чувствуете себя связанным с нею.

– Вы никогда не заговаривали с ней о женитьбе?

– Боже упаси. Я не такой уж дурак. А она, наверное, сказала вам, что я сделал ей предложение?

– Да. И вы, вероятно, не уезжали в Уэльс с какой-то девицей?

– К сожалению, нет. Я ездил в Уэльс, но по делам фирмы. А мое начальство, опять-таки к сожалению, не снабжает своих представителей девицами. – Он допил пиво, поднялся и сказал уже гораздо спокойнее: – Надеюсь, я развеял ваши подозрения. Очень рад был познакомиться с вами, и мне хочется еще раз поблагодарить вас за огромную услугу. – Наклонясь к Диксону, он сказал, понизив голос: – Не старайтесь ей помочь, это для вас опасно. Поверьте, я знаю, что говорю. Право, она не нуждается ни в какой помощи. Ну, желаю вам всяческих удач. До свидания.

Они обменялись рукопожатием, и Кэчпоул крупными шагами пошел к дверям.

Диксон допил пиво и через две минуты тоже вышел. Пробираясь через толпу спешивших людей, он направился к своему пансиону. Факты казались неопровержимыми, но Маргарет слишком прочно укоренилась в его жизни и в его душе, чтобы можно было выгнать ее оттуда с помощью простого перечня фактов. И так как другого очистительного средства, кроме фактов, не было, то Диксон предчувствовал, что вскоре совсем перестанет им верить.

Мисс Кэтлер подавала ленч всем желающим в час дня. Диксон решил воспользоваться этим, а после двух сесть в поезд и уехать домой. Войдя в столовую, он увидел Билла Аткинсона, который читал последний номер своего спортивного журнала. Тот поднял глаза на Диксона и, что бывало с ним довольно редко, заговорил первый.

– Сейчас беседовал по телефону с вашей красоткой, – кратко сообщил он.

– А, черт! Чего ей надо?

– Не чертыхайтесь, – сурово нахмурился Аткинсон.

– Это не та, которая действует мне на нервы и вечно хлопается в обморок, это другая, та, что, по вашим словам, – собственность бородатого спортсмена.

– Кристина?

– Да, Кристина, – сказал Аткинсон, ухитряясь произнести это имя, как ругательство.

– Она ничего не просила передать мне, Билл? Это страшно важно.

Аткинсон поглядел на первую страницу журнала, где сплелись два Лаокоона, и буркнул «погодите минуту», дав понять, что разговор еще не кончен. С сосредоточенным видом прочитав то, что было записано на полях страницы, он добавил оскорбительным тоном:

– Я всего не разобрал, но главное – ее поезд уходит в час пятьдесят.

– Как, сегодня? А я слышал, что она пробудет еще несколько дней!

– Я не отвечаю за то, что вы слышали. Я говорю то, что слышал сам. Она сказала: ей нужно вам передать что-то важное, но по телефону сообщить мне этого не может, так что если вы захотите ее видеть, то приходите к поезду в час пятьдесят. А впрочем, по ее словам, это дело ваше. Она почему-то особенно упирала на то, что это, мол, дело ваше, но не спрашивайте меня почему – она не стала распространяться на эту тему. Просто она сказала, что если вы не придете, она «поймет». И опять-таки не просите меня расшифровывать, что это значит. – Аткинсон добавил, что поезд отходит не от городского вокзала, а от маленькой станции неподалеку от дома Уэлча, где останавливаются лондонские поезда, идущие из других городов.

– Пожалуй, надо бежать сейчас же, – сказал Диксон, прикидывая время.

– А как же. Я скажу толстухе, что вам расхотелось есть. Бегите, чтоб поспеть на автобус. – И Аткинсон снова уткнулся в журнал.

Диксон выбежал на улицу. У него было такое ощущение, будто он всю свою жизнь торопился что есть сил. Почему она уезжает не с городского вокзала? Ведь в три двадцать на Лондон отходит очень удобный поезд. Что она хочет ему сообщить? У него, во всяком случае, есть новости – целых две. Означает ли ее неожиданный отъезд, что она поссорилась с Бертраном? Автобус должен прибыть на Университетское шоссе между десятью и пятнадцатью минутами второго, то есть он подойдет с минуты на минуту. Следующий пойдет только в час тридцать пять. Безнадежно. Он побежал быстрее. Нет, из-за обыкновенной ссоры она не уехала бы. Он ручается чем угодно, что она не из тех, которые способны на такие мстительные выходки из-за пустяков. О, черт, быть может, она просто хотела сообщить, что «дядя Джулиус» намерен предложить ему работу? Она, конечно, не рассчитывала, что он узнает об этом так скоро. Неужели она хочет, чтобы он проделал такой длинный путь только ради этого? Или это просто предлог, чтобы повидаться с ним? Но зачем ей с ним видеться?

Диксон внезапно метнулся на мостовую – из переулка напротив показалась большая, похожая на такси машина; она остановилась, как видно, готовясь влиться в поток бегущих по шоссе машин. Диксон, прорвавшись сквозь ближний ряд машин, заорал: «Такси! Такси!» Вот здорово – как раз то, что ему нужно! Еще мгновение, и он добрался до противоположного края мостовой, но в это время машина выехала на главную магистраль и, набирая скорость, двинулась вперед. «Такси! Такси!» Он почти нагнал машину, но вдруг в заднем стекле появилась шляпка в виде берета, а под ней – лицо супруги декана, сурово глядевшей на него с заднего сиденья, которое вначале показалось ему пустым. Значит, это не такси, а машина декана. Неужели и декан сидит там тоже? Диксон круто свернул в сторону, бросился в открытую калитку палисадника перед каким-то домом и, стараясь спрятаться за изгородью, присел на корточки. Собственно говоря, так ли уж важно застать Кристину на станции? Ведь он сможет разыскать ее потом, через «дядю Джулиуса». Сохранился ли у него клочок бумажки, где был записан номер ее телефона?

Стук по стеклу заставил его обернуться. Из окна нижнего этажа на него гневно смотрели какая-то старая дама и большой попугай. Диксон отвесил глубокий поклон и, вспомнив об автобусе, выбежал на улицу. Ярдах в двухстах автобус, шедший из города, медленно взбирался на холм. Издали Диксон не мог разобрать, что написано на маршрутной табличке, тем более что очки его запотели от беспрерывной беготни, но это, наверное, тот самый автобус, и он должен попасть в него. Он чувствовал – насколько он вообще мог что-либо чувствовать в эти минуты, – если он опоздает на станцию, в его жизни произойдет что-то непоправимое, он лишится чего-то очень для него важного. Он побежал еще быстрее, прохожие шарахались в сторону и с удивлением и негодованием глядели ему вслед. Автобус, пропуская идущие мимо машины, чтобы свернуть на Университетское шоссе, остановился посреди улицы, и Диксон убедился, что это тот, который ему нужен. Он с той же скоростью побежал к углу Университетского шоссе, но автобус уже двинулся и исчез за поворотом раньше, чем Диксон успел добежать. Свернув наконец за угол, Диксон увидел, что автобус стоит шагах в пятидесяти дальше по шоссе и кто-то только что вошел в него.

Диксон перешел на бешеный, сжигающий легкие скоростной бег; кондуктор автобуса бесстрастно наблюдал за ним с задней площадки. Когда Диксон был уже на полпути, кондуктор дал звонок, водитель включил сцепление и колеса медленно завертелись. Диксон обнаружил, что он куда лучший бегун, чем думал; но когда между ним и автобусом осталось не больше пяти ярдов, это расстояние вдруг стало катастрофически быстро расти. Диксон замедлил бег и адресовал хладнокровно наблюдавшему за ним кондуктору хорошо известный и малоприличный жест. Кондуктор тотчас же дал звонок, и автобус резко остановился. Диксон поколебался, потом легкой рысцой подбежал и не без некоторого смущения вошел в автобус, избегая встречаться глазами с кондуктором, который восхищенно сказал: «Ух, здорово бегаешь, малый!» – и в третий раз дал звонок.

Диксон, еле переводя дух, спросил, в какое время автобус прибывает на станцию, то есть на свою конечную остановку, получил вежливый, но уклончивый ответ, несколько мгновений храбро выдерживал любопытные взгляды пассажиров, затем с трудом взобрался на верхний этаж. Его бросало из стороны в сторону, и, кое-как добравшись до передних мест, он рухнул на сиденье, не в силах даже издать стон. Он глотал жгучую вязкую слюну, наполнявшую рот, энергично отдувался, потом дрожащей рукой вытащил из кармана пачку коротких сигарет и спички. Несколько раз подряд прочтя напечатанную на спичечном коробке шутку, он наконец засмеялся про себя, потом закурил – единственное физическое усилие, на которое он был сейчас способен. Немного погодя он выглянул в окно – впереди бежала дорога, и Диксон вдруг повеселел, глядя на залитый солнцем пейзаж. За рядами сдвоенных коттеджей уже виднелись поля, а кое-где между деревьями поблескивала вода.

Кристина сказала, что она «поймет», если он не сможет прийти. Что это значит? «Поймет» ли она, что ему не позволили прийти обязательства по отношению к Маргарет? Или тут кроется неприятный намек на то, что она «поймет», если теперь все происшедшее между ними представляется ему просто сентиментальной глупостью, независимо от Маргарет? Во что бы то ни стало надо застать Кристину, ведь, быть может, он ее никогда больше не увидит. Никогда – какое неприятное слово! Лицо его вдруг исказилось так, что казалось, оно состоит из одного носа и очков: перед автобусом медленно тащился грузовик с несколькими прицепами; на последнем была надпись с призывом соблюдать осторожность и указанием длины автопоезда. Другая надпись, поменьше, тоже призывала к осторожности, но уже в косвенной форме: «Пневматические тормоза». Грузовик, прицепы и автобус поползли со скоростью двенадцать миль в час по дороге, которая, судя по всему, должна была вот-вот превратиться в бесконечную серию крутых поворотов. Диксон с трудом оторвал взгляд от автопоезда и для поднятия духа стал думать о том, что Кэчпоул рассказал ему про Маргарет.

Он понял, что, пускаясь в это путешествие, он уже принял решение. Впервые ему стало ясно, что не стоит спасать тех, кто категорически не желает, чтобы их спасали. И всякие дальнейшие попытки будут не только продиктованы лишь жалостью и сентиментальностью – они будут вредными и в конце концов даже бесчеловечными. В этом – несчастье Маргарет, но оно, как он думал и раньше, всего лишь следствие главного ее несчастья – того, что она непривлекательна как женщина. Характер Кристины более нормален, то есть менее несносен, и это тоже объясняется тем, что ей повезло в смысле внешности. Все очень просто. От везенья уже не отмахнешься, как от чего-то несуществующего или не заслуживающего внимания. Как бы то ни было, Кристина красивее и обаятельнее, чем Маргарет; отсюда нужно сделать все выводы, которые сводятся к одному: приятное во всех смыслах бесконечно приятнее, чем отталкивающее. Ему все-таки тоже повезло – встреча с Кэчпоулом избавила его от липкой паутины жалости. Если бы Кэчпоул оказался другим, он, Диксон, все еще барахтался бы в этой паутине. А теперь ему так нужно совсем немножечко везенья! И если ему повезет, он, быть может, кому-нибудь и пригодится.

Появился кондуктор и вступил с Диксоном в переговоры насчет платы за проезд. Когда с этим было покончено, кондуктор сообщил:

– Мы должны быть на станции в час сорок три, я посмотрел расписание.

– Как вы думаете, мы приедем вовремя?

– Не могу сказать. Пожалуй, если будем тащиться за этой штуковиной, то и не поспеем. А вы что, торопитесь к поезду?

– Да, мне нужно повидать человека, уезжающего в час пятьдесят.

– Я бы на вашем месте не особенно рассчитывал на это. – Кондуктор не спешил уходить – наверное, он хотел получше рассмотреть синяк Диксона.

– Благодарю вас, – сказал Диксон, давая понять, что разговор исчерпан.

Начался кусок совершенно прямой дороги с небольшой впадиной посередине, так что просматривался каждый ярд ее пустого пространства. Далеко впереди из кабины грузовика высунулась тощая смуглая рука и замахала в знак того, что теперь можно обгонять. Водитель автобуса не обратил на это никакого внимания и, постепенно замедляя ход, остановился у автобусной остановки, возле ряда крытых соломой домишек. Две старухи в черном, сверху казавшиеся какими-то сплющенными, выждав, пока автобус не остановился совсем, бочком полезли в него, цепляясь друг за друга, и Диксон потерял их из виду. Через мгновение он услышал, как старухи кричали кондуктору что-то неразборчивое, затем все стихло. Прошло по крайней мере пять секунд; Диксон нетерпеливо заерзал на сиденье, потом изогнулся, стараясь увидеть в окошко причину задержки, но ничего не обнаружил. Может, с водителем случился обморок за рулем или он вздумал сочинять стихи? Так они простояли еще несколько секунд; затем сонная сельская тишина вдруг всколыхнулась: из ближнего домика вышла третья женщина, в сиреневом костюме. Она пристально поглядела в сторону автобуса и, очевидно, опознав его без особого труда, направилась к нему шаркающей походкой, чуть пригнувшись – так военнослужащий подходит к столу казначея за жалованьем. Сходство с этим образом еще больше подчеркивала ее шляпка, сильно напоминавшая солдатскую фуражку, сплющенную колесами машин, а потом окрашенную в вишневый цвет. Весьма вероятно, что старая ведьма – из горла Диксона вырвался металлический звук, когда он заметил ее самодовольную улыбку при виде стоящего автобуса – нашла этот головной убор на дороге перед своим паршивым домишком после военных учений – наследство, оставленное каким-нибудь зазевавшимся деревенщиной из транспортного взвода; по фуражке, упавшей с его головы, прошлись колеса всего батальона.

Автобус не спеша двинулся дальше, и вскоре расстояние между ним и автопоездом стало сокращаться. Диксон чувствовал, что сейчас для него самое главное на свете – это скорость автобуса; он был уже не в состоянии гадать, что скажет ему Кристина, если он застанет ее, и что делать, если он ее не застанет. Он сгорбился на пыльном сиденье, трясясь при каждом толчке, словно от неудержимого смеха, обливаясь потом от жары и страха – слава Богу, он сегодня почти не пил – и вертя головой то туда, то сюда при виде каждой обгонявшей их машины, при каждом повороте, каждом проявлении беспричинной осторожности водителя.

Автобус опять неторопливо шел за автопоездом, который вскоре еще больше замедлил ход. Не успел Диксон вскрикнуть, не успел он сообразить, что происходит, как грузовик с прицепом свернул на боковую дорогу и автобус поехал прямо. «Вот теперь, – воспрянув духом, подумал Диксон, – водитель постарается нагнать потерянное время». Но водитель был явно не способен оправдать эти надежды. Диксон закурил еще одну короткую сигарету, с таким ожесточением нажимая на спичку, словно чиркал ею не о коробок, а о физиономию водителя. Диксон, конечно, и понятия не имел, сколько прошло времени, но, по его расчетам, они проехали миль пять из восьми, отделявших город от станции. И вдруг автобус свернул в сторону, замедлил ход и остановился. Через дорогу с шумом и грохотом трактор тащил что-то, похожее на пружины от гигантской кровати, местами покрытые землей и украшенные полосками дерна. Диксоном овладело бешеное желание сбежать вниз и пырнуть ножом и водителя, и тракториста. Что же будет дальше? Что? И правда, чего можно еще ждать: налета бандитов в масках, катастрофы, наводнения, лопнувшей шины, грозы с падающими деревьями и метеоритами, какого-нибудь вражеского десанта, воздушной атаки красных самолетов, стада овец на дороге, осы, которая ужалит водителя? Если бы его спросили, он выбрал бы последнее. Скрежеща тормозами, автобус пополз дальше, останавливаясь через каждые несколько ярдов перед очередной кучкой старикашек, которые, медленно передвигая ноги, влезали на ступеньки.

Чем ближе к станции, тем оживленнее становилось движение на шоссе, и водитель, кроме чрезмерной осторожности, стал проявлять еще и идиотскую услужливость по отношению ко всему, что двигалось по дороге; какой бы предмет ни попался ему на глаза, от машины для уборки мусора до детского велосипеда, он сейчас же сбавлял скорость до четырех миль в час, и, как подозревал Диксон, рука его, словно в пляске святого Витта, начинала дергаться и махать, приглашая идти на обгон. Начинающие водители учились делать на дороге разворот, кучки сплетничающих зевак не спеша расходились в стороны перед самым радиатором неохотно ползущего автобуса, младенцы вытаскивали игрушки из-под еле вертящихся колес. Диксон яростно вертел головой во все стороны в поисках часов, но, как видно, обитатели этого умственного, морального и физического болота, которые в краткие периоды пробуждения от многолетней спячки занимались лишь искоренением безнравственности, были слишком бедны и к тому же скупы… Увидев ярдах в тридцати железнодорожную станцию, Диксон с трудом вернулся к действительности и сломя голову бросился по проходу к лесенке. Не дожидаясь, пока автобус остановится у станции, он спрыгнул, перебежал дорогу и вошел в вокзал. Часы над билетной кассой показывали час сорок семь. И тотчас же минутная стрелка перескочила на одно деление. Диксон метнулся к барьеру. Человек с суровым лицом загородил ему путь.

– Скажите, с какой платформы уходит поезд на Лондон?

Человек окинул его испытующим взглядом, как бы прикидывая, способен ли стоящий перед ним субъект выслушать крайне неприличный анекдот.

– Немножко рановато явились, а?

– Что?

– Следующий поезд на Лондон – в восемь семнадцать.

– В восемь семнадцать?

– Вагона-ресторана нет.

– А тот поезд, что отходит в час пятьдесят?

– Такого нет. Может, вы спутали? Был поезд в час сорок.

Диксон судорожно глотнул.

– Должно быть, я перепутал, – сказал он. – Спасибо.

– Очень жаль, приятель.

Машинально кивнув, Диксон пошел обратно. Билл Аткинсон, вероятно, неправильно записал то, что говорила Кристина. Впрочем, это на него не похоже. Может быть, ошиблась Кристина? Хотя теперь это неважно. Он медленно добрел до выхода и остановился в тени, глядя на маленькую, залитую солнцем площадь. Как бы то ни было, работа у него есть. И не так уж трудно разыскать Кристину в Лондоне. Пожалуй, только будет слишком поздно. Но, во всяком случае, он встретился с ней, и они несколько раз вели разговоры. Надо быть благодарным хоть за это.

Он рассеянно глядел вокруг, не зная, что теперь делать, и вдруг увидел машину с поврежденным крылом, которая, виляя на ходу, огибала почтовый фургон. Что-то в ней показалось Диксону смутно знакомым. Она катилась к нему, грохоча, как бульдозер. Грохот внезапно перешел в пронзительный скрежет, от которого по спине побежали мурашки, и машина остановилась как вкопанная. Из нее вышла высокая блондинка в темно-красном костюме, с плащом и чемоданом в руках и побежала туда, где стоял Диксон.

Диксон метнулся за столб, словно получив удар в солнечное сплетение. Как он – именно он! – мог забыть манеру Уэлча править машиной?

 

Глава XXV

Мотор яростно взревел – очевидно, Уэлч остался за рулем. Отлично – быть может, ему было велено немедленно возвращаться домой.

Все мысли и чувства Диксона были сосредоточены только на том, что происходило в эту минуту. Он слышал приближающиеся шаги Кристины и прижался к столбу, будто хотел врасти в него. Каблуки ее застучали по дощатому настилу перед входом в вокзал; она появилась в поле зрения Диксона на расстоянии четырех-пяти футов, повернула голову и тотчас встретилась с ним взглядом. Лицо ее озарила улыбка, в которой Диксон увидел одну только нежность.

– Значит, вам передали, что я звонила, – сказала Кристина. Сейчас она была красива до нелепости.

– Скорей сюда, Кристина! – Он потащил ее за столб. – Одну минутку!

Кристина огляделась, потом посмотрела на него.

– Но ведь надо бежать на платформу. Мой поезд вот-вот уйдет.

– Ваш поезд уже ушел. Придется ждать следующего.

– Вон там часы – осталась еще минута. Я могу успеть…

– Да нет же – поезд уже ушел. В час сорок.

– Он не мог уйти.

– Значит, мог, раз ушел. Я справлялся.

– Но мистер Уэлч сказал, что поезд отходит в час пятьдесят!

– Ах, это он сказал? Ну, тогда все ясно. Он перепутал, понимаете?

– Вы уверены? А почему мы прячемся? Ведь мы прячемся?

Не обращая внимания на ее слова, не замечая, что держит ее за руку, Диксон осторожно высунул голову из-за столба. Уэлч уже выезжал с площади на шоссе.

– Подождем, пока уберется этот старый дурак, а потом пойдем выпьем чего-нибудь. – (Он начнет с восьмикратной порции виски). – Вы, наверное, успели позавтракать?

– Я не могла съесть ни кусочка.

– Это на вас не похоже. Ну, а я совсем не завтракал, так что поедим вместе. Здесь неподалеку есть отель. Когда-то я бывал там с Маргарет.

Они сдали чемодан Кристины в камеру хранения и вышли на площадь.

– Хорошо, что старик Уэлч не пожелал усадить вас в поезд, – сказал Диксон.

– Да… Собственно, не пожелала этого я.

– Я вас за это не осуждаю. – Диксон ощущал почти физическую неловкость при мысли, что Кристина вот-вот сообщит ему свою «новость». Он старался внушить себе, что это будет нечто неприятное, чтобы иметь хоть один шанс услышать приятное. У него вдруг отчаянно зачесался затылок и та часть спины, до которой невозможно дотянуться рукою.

– Мне хотелось как можно скорее удрать от всей этой компании. Я ни минуты больше не могла выносить их общества. Вчера вечером приехал еще новый.

– Новый?

– Да. По имени Митчел или что-то в этом роде.

– А, знаю. Мишель.

– Возможно. Ну, я и решила удрать с первым же поездом.

– Но что случилось? Вы, кажется, что-то хотели мне сказать? – Он старался настроиться на унылый лад, готовясь услышать что-то неожиданное и на редкость неприятное.

Кристина взглянула на него, и Диксон еще раз заметил, что белки ее глаз отливают голубизной.

– Я порвала с Бертраном, – сказала Кристина, будто речь шла о какой-то выброшенной за ненадобностью рухляди.

– Почему? Навсегда?

– Да. Хотите, я вам расскажу все?

– Давайте.

– Помните, вчера мы с Кэрол Голдсмит ушли на середине вашей лекции?

Диксон сразу все понял, и у него перехватило дыхание.

– Я знаю. Она вам что-то сказала, не правда ли? Я догадываюсь, что она вам сказала.

Они невольно остановились. Диксон показал язык пялившей на них глаза старушке.

– Вам давно уже было известно о ее отношениях с Бертраном, так ведь? Я же знала, что вам известно. – Казалось, она вот-вот расхохочется.

– Да. А почему она вдруг вам рассказала?

– А почему не рассказали вы?

– Да разве я мог? Хорош бы я был! Что же все-таки заставило Кэрол рассказать вам все?

– Она возненавидела Бертрана за то, что он с ней не считался. Мне было все равно, как он жил до меня, но он не имел права держать на привязи и меня, и Кэрол. Она сказала, что Бертран звал ее провести вместе вечер, когда мы все ушли в театр. И не сомневался, что она согласится. Она сначала возненавидела меня, потом увидела, как он со мной обращается – как он, например, вел себя на приеме у декана. Тогда она поняла, что виноват он, а не я.

Кристина говорила быстро и немного смущенно; чуть ссутулившись, она стояла спиной к витрине, заваленной бюстгальтерами, корсетами и бандажами.

Спущенный тент затенял ее лицо; она поглядела на Диксона лукавым взглядом, словно желая убедиться, удовлетворено ли его любопытство.

– Это благородно с ее стороны, не так ли? Ведь после этого Бертран не захочет на нее смотреть.

– Он вовсе ей и не нужен. По-моему…

– Что?

– По-моему, из ее слов можно было заключить, что теперь у нее есть кто-то другой. А кто – не знаю.

Диксон был уверен, что он-то знает; итак, распуталась последняя ниточка. Он взял Кристину под руку и повел по улице.

– Ну, хватит об этом, – сказал он.

– Но он еще много говорил ей о…

– Потом. – Лицо Диксона расплылось в счастливой ухмылке. – По-моему, вам будет приятно услышать следующее: отныне у меня с Маргарет все кончено. После одного случая – о нем тоже после – я убедился, что могу считать себя свободным.

– Как, вы хотите сказать, что совсем?…

– Я потом все расскажу, обещаю вам. Давайте сейчас не говорить об этом.

– Ладно. Но это правда?

– Разумеется, чистая правда.

– Ну, в таком случае…

– Верно. Скажите, как вы собираетесь провести сегодняшний день?

– Думаю, мне нужно ехать в Лондон. А что?

– Вы не возражаете, если я поеду с вами?

– Что это значит? – Кристина дергала его за локоть, пока он не взглянул ей в лицо. – Что происходит? Тут что-то кроется. Скажите, в чем дело.

– Мне нужно найти себе жилье.

– Зачем? Я думала, вы живете где-то поблизости.

– Разве дядя Джулиус ничего не говорил вам о моей новой работе?

– Ради Бога, расскажите все толком, Джим. Не томите меня.

Объясняя ей, в чем дело, он перебирал в уме районы Лондона: Бейсуотер, Найтсбридж, Ноттинг-Хилл, Пимлико, Белгрейв-сквер, Уоппинг, Челси… Нет, только не Челси.

– Я так и знала, что у него что-то на уме, – заявила Кристина. – Только не догадывалась, что именно. Надеюсь, вы с ним поладите. Но лучшего и придумать нельзя, правда? Скажите, вам будет трудно уйти из университета?

– Нет, не думаю.

– Между прочим, что за работу дает вам дядя?

– Ту, на которую рассчитывал Бертран.

Кристина громко расхохоталась и покраснела. Диксон тоже засмеялся. Как жаль, подумал он, что все его гримасы выражают только ярость и ненависть. Эта минута действительно заслуживает гримасы, а у него нет ни одной, которой он мог бы отпраздновать такое событие. Пойдя на компромисс, он сделал гримасу «чувственный римлянин». Вдруг, заметив что-то впереди, он замедлил шаг и подтолкнул Кристину локтем.

– В чем дело? – спросила она.

– Видите ту машину? – Это была машина Уэлча, стоявшая почти посреди улицы, напротив кафе-кондитерской с зелеными полотняными занавесками и медными чайниками на подоконниках… – Что он тут делает?

– Он, должно быть, заехал за Бертраном и остальными. Бертран, после того как я с ним поговорила, заявил, что не станет завтракать под одной крышей со мной. Скорей, Джим, пока они не вышли оттуда!

Только они успели поравняться с витриной кафе, как дверь распахнулась, целая толпа Уэлчей высыпала наружу и, преградив им путь, заполнила весь тротуар. Один из Уэлчей, очевидно, был тем самым утонченным писакой Мишелем, который наконец-то появился на сцене перед самым закрытием занавеса. Он оказался высоким бледным юношей с длинными белесыми волосами, выбившимися из-под белесой кепки из бумажного бархата. Увидев Диксона и Кристину, все, за исключением, конечно, Уэлча, машинально отступили, чтобы дать им дорогу. Диксон ободряюще стиснул локоть Кристины и пошел прямо на них.

– Прошу прощения, – сказал он раскатистым басом водевильного дворецкого.

На лице миссис Уэлч появилось такое выражение, будто ее вот-вот вырвет; Диксон снисходительно поклонился ей. (Он где-то вычитал, что удача делает человека скромным, терпимым и добрым.) Инцидент был бы исчерпан, если бы Диксон не увидел, что, кроме Бертрана и Уэлча, здесь присутствуют соломенная шляпа и берет. Шляпа, однако, была на голове Бертрана, а берет на Уэлче. В этих уборах они стояли как окаменевшие, выкатив глаза, и напоминали Андре Жида и Литтона Стрэчи, вылепленных из воска рукой подмастерья. Диксон гордо выпятил грудь, готовясь обдать их уничтожающим презрением, но тут же согнулся в приступе хохота. Походка его утратила твердость, весь он как-то обмяк, будто в него всадили нож. Кристина тащила его за руку, но он остановился среди группы Уэлчей, медленно сгибаясь, как от боли, очки его затуманились, рот раскрылся, словно в мучительной агонии.

– Вы… – произнес Диксон. – Он…

Уэлчи шарахнулись в сторону и стали торопливо усаживаться в машину. Испустив стон, Диксон позволил Кристине увести себя. Сзади неслись скрежет и вой уэлчевского мотора.

Но Диксон и Кристина уходили все дальше, и скрежет становился все слабее, пока его не поглотили уличный шум и их собственные голоса.