– Чудесно, чудесно, Диксон, – сказал Уэлч семь часов спустя. – Вы заполнили все пробелы самым… самым… Просто великолепно! – Несколько секунд он пожирал глазами свои листки, потом вдруг добавил с оттенком подозрительности в голосе: – Что вы делаете?

Диксон в это время стоял, заложив руки за спину и складывая из пальцев некую комбинацию.

– Я просто… – запинаясь, пробормотал он.

– Меня интересует, что вы делаете сегодня вечером. Быть может, вы захотите поужинать у нас?

Диксон потерял целый день, трудясь для Уэлча, и на вечер у него накопилось много работы в связи с предстоящей лекцией, но отказаться от приглашения было невозможно, и он не колеблясь ответил:

– Большое спасибо, профессор. Вы очень добры.

Уэлч довольно кивнул головой, собрал листки и сунул их в свой саквояж.

– Я полагаю, что это весьма пригодится мне завтра вечером, – сказал он, удостаивая Диксона своей обычной улыбкой сумасшедшего эротомана.

– Надеюсь. Где вы будете делать доклад?

– В Археологическом обществе. Меня удивляет, что вы не видели афиш. – Он взял свой саквояж и нахлобучил светло-коричневую соломенную шляпу. – Что ж, пошли. Мы поедем в моей машине.

– Очень приятно.

– Должен сказать, это на редкость любознательный народ, – с жаром произнес Уэлч, когда они спускались по лестнице. – Приятно выступать перед такой аудиторией. Такое внимание и… любознательность, и всегда столько вопросов. Конечно, основная публика – это горожане, но там постоянно бывают и наши лучшие студенты. Этот Мичи, например. Чрезвычайно славный юноша. Удалось ли вам заинтересовать его своим специальным курсом?

Диксон, подумав, что в последние дни Мичи зловеще не подает признаков жизни, сказал:

– Да, он, кажется, твердо решил заняться моей темой, – и понадеялся, что Уэлч обратит должное внимание на это доказательство его умения «заинтересовать» такого «славного юношу».

Но Уэлч продолжал как ни в чем не бывало:

– Очень славный юноша. Весьма любознательный. Не пропускает ни одного заседания Археологического общества. Раз или два я с ним беседовал. Оказалось, что наши взгляды во многом сходятся.

Диксон не сомневался, что взгляды у Мичи и Уэлча сходятся лишь в оценке его, Диксона, способностей, но, рассудив, что профессиональная этика не позволит Уэлчу высказать это вслух, спросил с притворным любопытством:

– В чем же?

– Мы оба интересуемся английскими традициями, если можно так выразиться. Только его интерес имеет скорее философский уклон, а мой, так сказать, культурный, но у нас много общего. Кстати, я недавно обратил внимание на один замечательный факт: в последние годы мой интерес к английским традициям значительно возрос. В то время, как моя жена интересуется… Я определяю ее прежде всего как женщину Западной Европы, а потом уже как англичанку. При ее, видите ли, при ее несколько европейском образе мыслей она почти по-галльски относится ко многим чрезвычайно важным для меня предметам, к социальной и культурной обстановке в Англии в разрезе, так сказать, старинных народных ремесел и так далее, традиционных развлечений и прочее – все это для нее лишь аспект, очень интересный аспект, разумеется, но не больше, чем… – Уэлч замялся, как бы подыскивая точное выражение, – скажем, своего рода аспект развития западноевропейской культуры. Это яснее всего сказывается в ее отношении к «Государству благоденствия», и знаете, это большое преимущество, иметь способность смотреть на эту проблему в, так сказать, более широкой перспективе. Видите ли, она утверждает, что если люди будут обеспечены…

Диксон, давно уже оценивший миссис Уэлч по своим собственным мерилам, спокойно предоставил Уэлчу распространяться о ее политических взглядах, о ее отношении к «так называемой свободе образования», ее вере в полезность карательных мер и о пристрастии к чтению того, что пишут англичанки о мыслях и чувствах парижанок. Мысли же и чувства Диксона все это время были заняты только Маргарет. Как он выдержит встречу с ней? Эта мысль, не оставлявшая его почти весь день в публичной библиотеке, стала сейчас еще назойливее, ибо теперь встреча стала близкой и неминуемой. Ему придется также выдержать встречу с миссис Уэлч и Бертраном, но это было сравнительно не так страшно. Там, конечно, будет и Кристина; ему и с ней не хотелось сейчас встречаться, но не из-за нее самой, а из-за Маргарет, которой надо как-то доказать, что она не так уж одинока; он не станет, не должен возобновлять прежние отношения, но необходимо убедить ее, что она всегда может рассчитывать на его дружескую поддержку. Только как это сделать?

Стараясь отвлечься, он стал смотреть в левое окошко. Уэлч, подъехав к перекрестку, замедлил ход машины почти до скорости пешехода. На мостовой стоял крупный толстяк, в котором Диксон узнал своего парикмахера. Его солидная внешность, рокочущий бас и неиссякаемый запас сведений о жизни королевской семьи всегда внушали Диксону глубокое почтение. Неподалеку от него у почтового ящика остановились две хорошенькие девушки. Парикмахер, заложив руки за спину, повернулся и стал пожирать их глазами. На лице его появилось откровенно похотливое выражение; лебезящей походкой продавца универсального магазина он медленно направился к одной из девушек. Тут Уэлч прибавил газу, и Диксон, пораженный этой сценкой, торопливо перевел взгляд на другую сторону дороги, где шла игра в крикет. Один из игроков, тоже крупный толстяк, хотел отбить мяч, промахнулся, и мяч угодил ему прямо в живот. Диксон успел увидеть, как толстяк согнулся от боли, но тут высокая изгородь заслонила поле.

Диксон не знал, что должны были иллюстрировать две эти «виньетки» – незамедлительность ли Божьей кары или ее свойство не попадать в цель, – но, во всяком случае, он был удручен виденным, и удручен настолько, что стал прислушиваться к монологу Уэлча. – Производит глубокое впечатление, – произнес тот, и Диксону захотелось схватить гаечный ключ, торчавший из кармана на дверце, и стукнуть его по затылку. Он знал, какого рода веши производят впечатление на Уэлча.

Остаток пути они проехали без приключений. Уэлч стал править машиной как будто немного лучше; во всяком случае, если Диксону и грозила смерть, так только от скуки. Но и эта опасность исчезла на несколько минут, когда Уэлч привел несколько фактов из биографии утонченного писаки Мишеля, личности, которая вечно терлась где-то за кулисами жизни Диксона и которому, видно, не суждено было выступить на сцену. Этот Мишель, столь же проникнутый галльским духом, как и его мать, сам готовил себе еду в маленькой лондонской квартирке и недавно заболел, объевшись несъедобными иностранными блюдами собственного приготовления, а именно спагетти и еще какой-то стряпней на оливковом масле. Так ему и надо, нечего обжираться пресным тестом и деревенским заменителем сливочного масла, запивая все это «настоящим» черным кофе, вязким, как клей. Так или иначе, этот Мишель, видимо, собирается приехать через день-два к родителям и восстановить свои силы с помощью английской пищи. Тут Диксон отвернулся к окошку, чтобы посмеяться. На этот раз его просто зло взяло при мысли, что этот паршивец имеет квартиру в Лондоне. Почему Бог не дал ему таких родителей, у которых денег настолько больше, чем ума, что они отправили своего сына в Лондон? Думать об этом было мучительно. Имей он такую возможность, все сложилось бы иначе. Ему было пришло в голову, что он сам, кажется, не знает, как именно, но тут же убедился, что точно может представить себе это и точно знает разницу между тем, что могло быть, и что есть теперь.

А Уэлч все разглагольствовал, и собственное лицо было его лучшим слушателем – оно смеялось его шуткам, выражало недоумение или сосредоточенность, а на особо важные места его речи реагировало поджатыми губами и суженными глазами. Он не умолкал ни на секунду, даже когда въехал по песчаной дорожке во двор, задел погнутый водопроводный кран, вкатился в двери гаража и страшным рывком остановил подскочившую машину в двух дюймах от стены. Затем он открыл дверцу и вышел.

Диксон, изыскивая способ вылезти из машины, отказался от мысли протиснуться через проход шириной в шесть дюймов, оставшийся между дверцей машины и боковой стеной. Ерзая по сиденью и ожесточенно пиная коленями ручку скоростей и тормозной рычаг, он перебрался к другой дверце и вдруг почувствовал, как брюки его за что-то зацепились. Выбравшись из машины и очутившись в раскаленной духоте гаража, он ощупал себя сзади; в брюках была дыра шириной в два пальца. Он бросил взгляд на место водителя – так и есть, из обивки торчит кончик сломанной пружины. Диксон медленно пошел вслед за Уэлчем; сердце его колотилось, очки запотели. Он позволил себе скорчить страшную гримасу, стараясь опустить подбородок как можно ниже, а кончик носа подтянуть как можно выше. Это ему почти удалось; тогда он снял и протер очки. И так как он и без очков видел неплохо, то сразу же заметил, что из высокого окна за ним наблюдают четыре свидетеля; это были (слева направо) Кристина, Бертран, миссис Уэлч и Маргарет. Диксон быстро привел нос в нормальное положение и стал задумчиво потирать опущенный подбородок в надежде, что им покажется, будто на него напала кретиническая нерешительность; затем, не в состоянии придумать какой-нибудь приветственный жест, который мог бы относиться сразу ко всем четверым, он молча устремился за Уэлчем, завернувшим за угол дома.

Как же быть с брюками? Что хуже: чинить ли самому – а это значит, что надо разыскать или, вероятнее всего, заново купить все необходимые принадлежности; отдать ли их в мастерскую – а это значит, что надо не забыть разузнать у кого-нибудь, где найти такую мастерскую, не забыть отнести туда брюки и не забыть потом зайти за ними и уплатить за починку; или же обратиться за помощью к мисс Кэтлер? Может, так будет скорее? Да, но это чревато пагубными последствиями – придется слушать рассуждения мисс Кэтлер все время, пока будет длиться эта операция, и Бог знает, сколько еще сверх того. Кроме брюк от костюма, слишком темного для всех случаев жизни, за исключением интервью и похорон, у него были еще одни брюки, но до такой степени замызганные, что если бы актер, желая изобразить нищету и убожество, вышел в них на сцену, его упрекнули бы в утрировке. Чинить брюки должен Уэлч. Ведь это все из-за его проклятой Машины, не правда ли? Почему он сам не порвал свои гнусные брюки о колючую пружину? Может, еще и порвет. Или, может, уже порвал, но не заметил.

Пройдя под камышовым навесом над входной дверью, Диксон поспешно отвел глаза от картины, которую Уэлч недавно приобрел, повесил в передней и постоянно расхваливал. Это было произведение какого-то недоросля, по технике напоминавшее рисунки в мужских уборных, но менее увлекательное по теме: картина изображала множество бочкообразных животных, выскакивающих из Ноева ковчега. На другой стене висела полка, уставленная медной и фарфоровой утварью. Тут была давно примеченная Диксоном пивная кружка в виде пузатого человечка; презрительно усмехаясь, Диксон уставился на нее. Он ненавидел этого толстяка в черной шляпе без донышка, его расплывшееся испуганное лицо, короткие ручки, сросшиеся с туловищем, – из всех вещей, населявших этот дом, включая даже флажолет Уэлча, не было для Диксона предмета ненавистнее. По лицу толстяка было видно, что он знает, как относится к нему Диксон, но, к сожалению, не может на него наябедничать. Диксон приставил к вискам большие пальцы, помахал остальными и, вытаращив глаза, стал беззвучно шептать ругательства и проклятия. Появилась еще одна собственность Уэлча – рыжий котенок по прозвищу Ид. Котят было сначала трое, но остался в живых он один; двух других миссис Уэлч окрестила Эго и Супер-Эго. Изо всех сил стараясь не думать об этом, Диксон нагнулся и почесал у Ида за ухом. Он восторгался котенком, когда тот ни за что не давался в руки никому из старших Уэлчей. «Царапай их, – прошептал Диксон, – делай лужи на коврах!» Котенок громко замурлыкал. Как только Диксон вошел в комнату, где собралось все общество, ритм его дня из неторопливого мгновенно превратился в бешеный. Уэлч засеменил к нему; Кристина с еще более ярким, чем обычно, яблочным румянцем улыбалась ему где-то на заднем плане; миссис Уэлч и Бертран двинулись ему навстречу; Маргарет повернулась спиной.

– Послушайте, Фолкнер, – энергично произнес Уэлч.

Диксон дернул носом, отправив очки на место.

– Да, профессор?

– То есть Диксон, – Уэлч замялся и продолжал с необычной для него плавностью речи: – Боюсь, что получилось некоторое недоразумение, Диксон. Я забыл, что сегодня вечером мы условились с Голдсмитами идти в театр. Придется пообедать пораньше, иначе я не успею переодеться, освежиться и отвезти всех в город. Могу подвезти и вас, место найдется. Я, разумеется, крайне сожалею, но сейчас мне нужно торопиться. Вы нас навестите как-нибудь в другой раз.

Прежде чем Уэлч успел выйти, миссис Уэлч молча, как актриса, забывшая свою реплику, поплыла к Диксону. Бертран следовал за ней по пятам. Миссис Уэлч, сильно покраснев, наконец заговорила:

– А я все думала, мистер Диксон, как же мне вас увидеть. Я хотела бы выяснить с вами некоторые обстоятельства. Прежде всего скажите, пожалуйста, если можете, что произошло с простынями и одеялами на вашей кровати, когда вы гостили у нас?

У Диксона пересохло во рту, и он тщетно пытался что-то ответить; миссис Уэлч, немного выждав, добавила:

– Я жду ответа, мистер Диксон. – В эту минуту англичанка, казалось, взяла в ней верх над женщиной Западной Европы.

Диксон заметил, что Кристина и Маргарет, тихо переговариваясь, отошли в сторону.

– Видите ли, я не совсем понимаю, – пробормотал он. – Я не знаю…

Как он мог забыть то, что она сказала по телефону, когда он выдавал себя за Бизли, корреспондента «Ивнинг пост»? Это совсем выскочило у него из головы.

– Насколько я понимаю, вы отрицаете свою причастность к происшедшему? Если да, то вина всецело падает на мою горничную, и в таком случае я должна буду…

– Нет, – перебил Диксон, – я не отрицаю. Простите, миссис Уэлч, я страшно сожалею об этом. Конечно, мне следовало бы прийти к вам сразу и все рассказать, но я испортил столько вещей, что боялся. Глупо, конечно, но я почему-то надеялся, что вы ничего не заметите, хотя знал, что это невозможно. Не будете ли вы добры прислать мне счет, чтобы я мог уплатить вам за простыни? И одеяла, разумеется. Я должен возместить их стоимость. (Слава Богу, они еще ничего не знают о тумбочке.)

– Само собой разумеется, мистер Диксон. Но прежде я хотела бы узнать, каким образом вы испортили эти вещи? Что, собственно, произошло?

– Я знаю, что поступил очень дурно, миссис Уэлч, но, пожалуйста, не требуйте объяснений. Я очень виноват и приношу свои извинения, но, быть может, вы позволите мне не объяснять? Уверяю вас, ничего ужасного не произошло.

– Так почему же вы отказываетесь объяснить, в чем дело?

– Я не отказываюсь, я только прошу избавить меня от лишнего смущения, которое вряд ли поможет делу.

В разговор вмешался Бертран. Склонив косматую голову набок, он придвинулся ближе и сказал:

– Об этом не беспокойтесь, Диксон. Ваше смущение мы уж как-нибудь переживем. Должны же вы хоть чем-то поплатиться за свои выходки.

Мать положила руку ему на плечо.

– Погоди, дружок, не вмешивайся. Я уверена, что мистер Диксон привык к подобным разговорам. Оставим это – никакие объяснения уже не изменят фактов. Я хочу перейти к следующему вопросу. Теперь я твердо убеждена, мистер Диксон, что это вы недавно звонили сюда и назвались, то есть солгали мне и моему сыну, назвавшись репортером. Это были вы, не так ли? Вам лучше всего сознаться, мистер Диксон. Я ничего не сказала мужу, ибо не хотела его расстраивать, но предупреждаю вас, если я не получу удовлетворительного…

Словно преступник, который, сознавшись в одном, не видит оснований, почему бы не выложить все до конца, Диксон решил было признаться, но вовремя сообразил, что это бросит тень на Кристину. (Выведал ли Бертран у нее что-нибудь и что именно?)

– Вы глубоко ошибаетесь, миссис Уэлч. Я даже не представляю, как такое подозрение могло прийти вам в голову. Профессор может подтвердить, что в этот семестр я никуда не отлучался.

– Не отлучались? Не понимаю, какое это имеет отношение к делу.

– Да ведь не мог же я одновременно находиться и здесь, и в Лондоне, не так ли?

Удержав Бертрана, миссис Уэлч недоуменно спросила:

– Что вы, однако, хотите этим сказать?

– Как же я мог звонить вам из Лондона, если я все время был здесь? Насколько я понял, вам звонили из Лондона?

Бертран вопросительно взглянул на мать. Та покачала головой и тихо, еле шевеля губами, ответила:

– Нет, звонок был местный. Кто бы ни был тот человек, он заговорил сразу. Когда вызывает Лондон, то сначала звонит телефонистка.

– Я же говорил, что ты ошибаешься, – сварливо сказал Бертран. – Я же говорил, что это штуки Дэвида Уэста. Черт возьми, Кристина уверена, что это он звонил ей, назвавшись Аткинсоном. Наверное, и нам звонил кто-то из его дружков, а не… – Он взглянул на Диксона и умолк.

Диксон смаковал свою победу. Надо запомнить, что в подобном положении выгоднее всего прикинуться непонимающим. И теперь ясно, что Кристина не проговорилась Бертрану.

– Надеюсь, теперь все выяснилось? – вежливо спросил он.

Миссис Уэлч снова стала багроветь.

– Я, пожалуй, пойду посмотрю, что делает отец, дружок, – сказала она сыну. – Мне нужно кое-что ему сказать… – Конец фразы повис в воздухе, и миссис Уэлч выплыла из комнаты.

Бертран шагнул к Диксону.

– Забудем об этой истории, – снисходительно сказал он. – Я давно уже собирался поговорить с вами по душам, старина. Еще с того бала. Теперь слушайте: у меня есть к вам вопрос, и скажу прямо, я требую, чтобы вы ответили честно. В чем заключалась ваша игра в тот вечер, когда вы уговорили Кристину убежать с танцев вместе с вами? Только честно.

Кристина, проходившая с Маргарет мимо них, должно быть, слышала каждое слово. Обе девушки избегали встречаться взглядом с Диксоном. Они вышли, оставив его наедине с Бертраном. Когда дверь за ними закрылась, Диксон сказал:

– На такой бессмысленный вопрос я не могу ответить ни честно, ни нечестно. Что вы называете «моей игрой»? Я ни в какую игру не играл.

– Вы не хуже меня понимаете, что я хочу сказать. Для чего вы это затеяли?

– Спросите лучше Кристину.

– Не будем ее впутывать, если не возражаете.

– Почему я должен возражать? – Несмотря на гнетущую мысль о том, что счет миссис Уэлч поглотит все его сбережения, Диксон вдруг возликовал. Предварительные маневры и холодная война между ним и Бертраном наконец окончились. Запахло порохом.

– Не валяйте дурака, Диксон. Скажите прямо, что, собственно, произошло, или мне придется поговорить с вами иначе.

– Вы тоже не валяйте дурака. Чего вы от меня хотите? Бертран сжал кулаки, но тотчас разжал их, когда Диксон снял очки и расправил плечи. Диксон опять надел очки.

– Я хочу знать… – произнес Бертран и запнулся.

– В чем состоит моя игра? Я это уже слышал.

– Да замолчите же! Что вы собирались делать с Кристиной, вот что я хочу знать.

– Именно то, что сделал. Я собирался уехать оттуда вместе с Кристиной, привезти ее сюда на такси и на том же такси вернуться к себе домой. Так я и сделал.

– Ну, а я этого не потерплю, поняли?

– Сейчас поздно говорить об этом. Вы уже стерпели.

– Постарайтесь вбить себе в голову одно, Диксон.

Довольно с меня ваших милых шуточек. Кристина – моя девушка, моей и останется, ясно?

– Если вы подразумеваете, слежу ли я за ходом вашей мысли, то ясно.

– Великолепно. Так вот, если вы хоть раз еще выкинете такой фортель или вообще одну из ваших ужасно остроумных штучек, я сверну вам шею и сделаю так, что вас вышвырнут с работы. Поняли?

– Да, я понял, но вы ошибаетесь, если думаете, что я позволю свернуть себе шею, а если вы полагаете, что можно вышвырнуть человека из университета за то, что он отвез приятельницу профессорского сынка домой на такси, то вы ошибаетесь еще больше, если это только возможно.

Ответ Бертрана убедил Диксона в том, что тот пока еще не успел узнать от отца, как относится к нему, Диксону, университетское начальство.

– Не воображайте, что вы сможете встать мне поперек дороги и уйти от расплаты, Диксон. Это пока еще никому не удавалось.

– Не удавалось, так удастся, Уэлч. Поймите же наконец: Кристина сама решит, будет она встречаться со мной или нет. Если вы считаете, что нужно кого-то запугать, подите запугайте ее!

Внезапно Бертран тонким голосом, почти фальцетом, пролаял:

– С меня хватит, мразь вы этакая! Я больше не потерплю этого, слышите? Подумать только, какой-то паршивый, ничтожный мещанишка сует нос в мои дела! Да я вас… Убирайтесь и не показывайтесь мне на глаза, пока я вас не стукнул. Оставьте мою девушку в покое, вы зря тратите свое, ее и мое время. Какого дьявола вы тут околачиваетесь? Вы достаточно взрослы, достаточно самостоятельны и безобразны, чтобы вести себя умнее!

Внезапное появление Кристины и Маргарет избавило Диксона от необходимости отвечать. Разговор оборвался; Кристина, бросив на Диксона взгляд, значение которого он не понял, взяла Бертрана под руку и, несмотря на его громкие протесты, увела из комнаты. Маргарет молча протянула Диксону сигарету; он взял. Они сели рядом на диване и некоторое время молчали. Диксон вдруг заметил, что весь дрожит. Он взглянул на Маргарет и почувствовал невыносимую тяжесть на душе.

Теперь он ясно понял то, что старался скрыть от себя с самого утра и от чего его временно отвлекла ссора с Бертраном: так или иначе, но ему не придется завтра пить чай с Кристиной. И если все же ему суждено пить чай в обществе женщины, то, не считая мисс Кэтлер, это будет не Кристина, а Маргарет. Он вспомнил героя одного современного романа, который дал ему почитать Бизли, – у этого героя жалость то и дело подступала к горлу, как тошнота. Сравнение было удачным: Диксон тоже чувствовал себя очень скверно.

– Это все из-за той истории на балу, да? – спросила Маргарет.

– Да, он, как видно, страшно возмущен.

– Ничего удивительного. Что он тут кричал?

– Старался заставить меня не вмешиваться в его дела.

– Имея в виду ее?

– Совершенно верно.

– И вы согласились?

– Что?

– Вы согласились не вмешиваться?

– Да.

– Почему, Джеймс?

– Из-за вас.

Он ожидал проявления каких-нибудь бурных чувств, но Маргарет сказала только:

– По-моему, это глупо с вашей стороны, – и сказала это таким безразличным тоном, в котором не было ничего нарочитого – просто безразличным, и все.

– Почему вы так считаете?

– По-моему, вчера мы обо всем договорились. Стоит ли начинать все сначала?

– Ничего не поделаешь. Все равно придется рано или поздно начать все сначала. Так почему же не теперь?

– Не говорите глупостей, вам с ней гораздо веселее, чем со мной.

– Возможно. Но дело в том, что я не должен покидать вас. – Он произнес это без всякой горечи, да он и не ощущал ее.

После недолгого молчания Маргарет ответила:

– Мне не нужно такого самопожертвования. Вы отказываетесь от нее из-за угрызений совести. Так поступают только идиоты.

На этот раз молчание длилось больше минуты. Диксон сознавал, что весь этот разговор, как и вообще их отношения с Маргарет, определяются не им и даже не Маргарет, а чем-то, по-видимому, от них не зависящим. Как никогда ясно, он понимал, что его слова и поступки продиктованы не его собственной волей и даже не скукой, а чем-то вроде чувства необходимости. Но откуда оно появилось, если все происходящее совершенно для него нежелательно? Он с беспокойством осознал, что на языке у него вертятся слова, которые он вот-вот произнесет, ибо ничего другого придумать не может. Он встал и направился было к окну, рассчитывая увидеть из него хоть что-нибудь, что заставит его заговорить о другом, но, не успев дойти, обернулся и сказал:

– Дело не в угрызениях совести; просто я знаю, как должен поступать.

– Вы кривите душой, потому что боитесь меня, – отчетливо произнесла Маргарет.

Впервые с тех пор, как она вошла в комнату, Диксон посмотрел на нее с вниманием. Маргарет сидела на диване, подобрав под себя ноги и обхватив колени руками, на лице ее было выражение сосредоточенности. Можно было подумать, что речь идет о какой-нибудь интересной и чисто научной проблеме, в которой она хорошо разбиралась. Диксон заметил, что она была накрашена меньше обычного.

– После случившегося вчера нисколько, – ответил он, сознавая, что опять говорит словно против своей воли.

– Не знаю, что вы имеете в виду?

– Это неважно. Перестаньте спорить, все уже ясно.

– Для меня – нет, Джеймс. Я вас никак не могу понять.

– Можете. – Диксон подошел и сел рядом с ней. – Пойдемте сегодня в кино. Черт с ним, с этим театром. Кэрол не обидится, я знаю.

– Да я и не собиралась в театр.

– Ну, тем лучше.

Он взял ее руку; Маргарет не шевельнулась. Снова наступила пауза, и вскоре на лестнице, ведущей в переднюю, послышались тяжелые шаги. Маргарет мельком взглянула на Диксона и отвернулась.

– Хорошо, – сказала она чуть охрипшим голосом, – я пойду с вами в кино.

– Вот и отлично. – Диксон обрадовался, что с этим покончено. – Пойду разыщу Недди и забронирую место в машине. Ничего, уместимся и вшестером. А вы пока собирайтесь.

Они вышли в переднюю, где Уэлч в синем саржевом костюме весьма экстравагантного покроя любовался своей картиной.

– Я мигом, – сказала Маргарет и побежала вверх по лестнице, а Диксон подумал, что их разговор, при всей его странности, служит доказательством обоюдной и честной откровенности, которой до сих пор так недоставало их отношениям. Во всяком случае, хоть это неплохо.

Увидев его, Уэлч приоткрыл рот, чтобы произнести какой-нибудь монолог, начав его словами: «Суть детского творчества, разумеется…» – но Диксон опередил его, сказав, что Маргарет тоже хотела бы поехать с ними, если найдется место. На одно короткое мгновение брови Уэлча недоуменно сдвинулись, затем он кивнул и, открыв входную дверь, вышел вместе с Диксоном на ступеньки. Дул легкий ветерок, сквозь тонкую пелену облаков светило солнце, жара заметно спала.

– Сейчас выведу машину, – сказал Уэлч. – Видите, я совсем забыл, что нам надо ехать, иначе не поставил бы машину в гараж. Одну минуту.

Он ушел, сзади на лестнице раздались шаги – кто-то спускался вниз. Диксон обернулся и увидел идущую к нему Кристину. Если не считать коротенького черного болеро, она была одета точно так же, как на музыкально-вокальном вечере. Быть может, у нее нет других платьев на каждый день, а он-то взял у нее тогда фунт, чтобы расплатиться за такси! Кристина улыбнулась и стала рядом с ним на ступеньках.

– Надеюсь, Бертран вас не вывел из себя? – спросила она.

– Бертран?… Нет, все обошлось.

– Мне потом удалось немножко успокоить его.

Диксон окинул ее взглядом. Она стояла, чуть расставив ноги, и казалась очень крепкой и уверенной в себе. Ветерок перебросил прядку ее светлых волос на другую сторону пробора. Подставив лицо солнцу, она слегка щурила глаза. Казалось, она готовится совершить нечто опасное, важное и простое, что сделает ей честь даже в случае неудачи. Диксона вдруг охватила печаль, в которую вплеталось раздражение. Он поглядел на поля за соседним забором, туда, где ивовые кусты отмечали путь небольшого ручейка. Стая грачей – должно быть, сотни две – летела по направлению к дому, но прямо над кустами свернула в сторону и полетела вдоль ручья.

– Я хотел вам сказать, что завтра… – начал Диксон, полуобернувшись к Кристине.

– Да? – откликнулась она чуть нервно. – Что – завтра?

В это время за углом Уэлч завел машину.

– Не беспокойтесь, – быстро добавила она, – я непременно приду. – И прежде чем он успел ответить, она оглянулась и нахмурилась, предостерегающе подняв палец.

В дверях показался Бертран; он остановился на пороге, переводя взгляд с Диксона на Кристину. На нем был синий берет, произведший на Диксона такое же впечатление, как и соломенная шляпа Уэлча-старшего. Если этот головной убор должен защищать голову, то от чего? А если не должен, то зачем его носить? Зачем?

Словно угадав, о чем он хочет спросить, Кристина, сдвинув брови, взглянула на него, потом на Бертрана.

– Как бы вы ни относились друг к другу, – сказала она, – ради Бога, возьмите себя в руки и держитесь прилично перед мистером и миссис Уэлч. Я уже подумала, что вы оба сошли с ума.

– Я только сказал ему, чтобы… – начал Бертран.

– Ну, сейчас ты ему больше ничего не скажешь. – Кристина повернулась к Диксону. – И вы тоже молчите. Если вы затеете ссору в машине, я выпрыгну на ходу.

Несколько мгновений они стояли, не глядя друг на друга, и Диксон с сожалением думал о том, что, если он перестанет видеться с Кристиной, это повлечет за собой перемирие в войне с Бертраном. Тут из-за угла вприпрыжку выкатилась машина Уэлча с ее владельцем за рулем, и все трое пошли ей навстречу. Миссис Уэлч в сопровождении Маргарет вышла из дома, заперла дверь и присоединилась к остальным, не глядя на Диксона. Последовала довольно недостойная борьба за места, в результате которой Диксон очутился на тройном переднем сиденье справа от Маргарет. Миссис Уэлч, Кристина и Бертран уселись сзади. Диксон подумал, что в таком размещении есть некоторая симметрия. Громко сопя, Уэлч отдернул ногу от педали сцепления, и машина, подпрыгнув, словно кенгуру, что, впрочем, наверное, стало для нее привычным, пустилась в путь.