Глава 1 Особое повреждение

Первым, что она испытала, ощутив дуновение воздуха, было чувство пылкой и беспомощной благодарности. Со мной все в порядке, подумала она, жадно дыша. Время — оно снова пошло. Она попыталась сморгнуть влагу, наполнившую глаза, но той было слишком много, и она снова зажмурилась.

Кто-то склонился над ней и спросил голосом, который прозвучал так близко, словно исходил прямо из ее головы:

— Теперь все хорошо?

— Да, — кивнула она.

— Тогда я тебя оставлю. Теперь давай сама. Поосторожней. Веди себя хорошо.

— Спасибо, — ответила она. — Простите.

Она открыла глаза и села. Тот, кто говорил с ней, кто бы это ни был, уже ушел, однако вокруг нее сновали другие люди. Люди, по какой-то причине находившиеся здесь, только чтобы ей помочь. Какие они, должно быть, добрые, подумала она, какие они милые, что делают для меня все это.

Она лежала в белой комнате на узенькой длинной белой каталке. Какое-то время она размышляла об этом. Казалось, это вполне подходящее место. Здесь ей будет хорошо, решила она.

За дверью торопливо прошел мужчина в белом. Немного помешкав, он заглянул в дверь. Напряжение, чувствовавшееся в нем, как-то неожиданно исчезло, он прикрыл глаза и устало произнес:

— Ну, вставай, пошли.

— А?

— Вставай давай. Пора. Ты уже в норме, шевелись, — Он подошел поближе, взгляд его был обращен на тумбочку, на которой была разбросана всякая всячина, — Все твое? — поинтересовался он.

Она посмотрела вслед за ним: черная сумочка, клочки зеленой бумаги, маленький золотой цилиндр.

— Да, — созналась она. — Все мое.

— Ну так забирай свои манатки и двигай.

— Хорошо-хорошо, — пробормотала она, приподнимаясь на каталке.

Увидев свои ноги, она застонала. Несчастная ее плоть была разодрана в клочья. Рука рефлекторно дернулась, чтобы ощупать ногу — та была цела. Клочья оказались каким-то тонким материалом, покрывавшим кожу. Все было в порядке.

Мужчина фыркнул.

— Где ты была? — спросил он маслянистым голосом.

— Не знаю, — пробормотала она еле слышно.

Он подошел поближе.

— Может быть, в туалет? — громко спросил он. — В туалет хочешь?

— Да, если можно, — без особой надежды произнесла она.

Он повернулся, пошел к двери, снова обернулся. Она встала и попыталась следовать за ним. Тут она заметила, что к ее ногам прикреплены тяжелые изогнутые конструкции. Их назначением было, по-видимому, затруднить движение, если вообще не сделать его невозможным. Прихрамывая, она бочком подошла по скользкому полу к мужчине.

— Вещички-то прихвати. — Он покачал головой, — Эх вы, народ…

Потом он повел ее по коридору. Двигаясь впереди и чувствуя у себя на спине его взгляд, она торопливо оглядывалась по сторонам. Похоже, люди здесь были двух разновидностей. На большинстве была белая одежда. Остальные казались меньше и были закутаны в пестрые халаты. Их куда-то несли или вели за руку, и во взглядах у них было что-то извиняющееся и беззащитное. Я, должно быть, такая же, предположила она, когда сопровождающий поторопил ее к какой-то двери.

Поначалу было безумно странно. И куда подевалось все ее разумение?

Оказавшись во влажной узкой комнате с фаянсовыми скульптурами, которые никак невозможно было соотнести с нею самой, она прижалась щекой к холодной стене и попыталась внутри себя найти какие - нибудь ключи к тайне происходящего. Что там у нас? Ее сознание казалось бесконечным, но совершенно пустым, подобно мертвому небу. Она была совершенно уверена, что у других людей все обстоит иначе, и от этой мысли к горлу резко подступила какая-то мерзкая жидкость. Приказав себе собраться, она решительно обернулась, и взгляд ее упал на блестящий стальной квадрат напротив. В этом ярком окне она успела заметить чье-то оторопелое лицо, обрамленное густыми черными волосами. Встретившись с ней глазами, его обладатель тут же отпрянул. А что, всем страшно, подумала она, или я одна такая?

Она не знала, как долго ей следует оставаться там, где она оказалась. В любой момент сопровождающий мог прийти за ней, или, наоборот, ей могли позволить находиться здесь сколько угодно, хоть целую вечность. Потом ей пришло в голову, что мир — ее представление. Но в таком случае представление это довольно неудачное, если она чувствует лишь исходящую отовсюду угрозу и неотвратимость беды, правда же?

Головоломкой с дверью она мучилась недолго. Когда узкая комнатка выпустила ее наружу, сопровождавший мужчина уже исчез. Она без промедления направилась к облаченным в белое попечителям и их медлительным подопечным, к свету, гонявшему по бесцветным стенам солнечных зайчиков. Внезапно коридор распахнулся и превратился в просторное помещение. Здесь движение замедлилось, и появились новые разновидности людей. Некоторые переминались с ноги на ногу, и лица их были скрытными и скорбными; другие, утомленные, исходили потом, лежа на белых столах; третьи истошно орали, когда суетливые служители пытались их куда-то сплавить. Некий человек, весь залитый кровью, стоял посреди комнаты и впечатляюще орал, зажимая руками глаза. За ним через распахнутые двойные двери струились потоки воздуха и света. Она осторожно приблизилась к дверям, стараясь обойти очаги отчаяния и боли, наполнявшие помещение. Никто не успел ее остановить.

Она торопилась покинуть здание. При попытке двигаться быстрее вдоль застекленного прохода конструкции на ногах немедленно дали знать о себе приступом резкой боли. Она нагнулась, чтобы рассмотреть их, и с радостью обнаружила, что без особого труда может от них избавиться. Двое мужчин, проходивших мимо с пустыми носилками в руках, прикрикнули на нее и, многозначительно хмурясь, указали на отсоединенные устройства, брошенные на пол. Но она уже почуяла свежий воздух и стремглав вылетела наружу.

Поначалу единственным отличием, которое она обнаружила, были изменившиеся масштабы. Все так же были подчинены движению, случайными толпами перемещаясь вдоль высоких сжатых с боков проходов. Некоторые люди, по всей видимости, были повреждены, однако проводников или носильщиков здесь было не много. Те, кто остро нуждался в ускоренном движении и шуме, использовали тележки. Бесчисленные в своем разнообразии, они толпились и срывались с места в широких центральных проходах, ожесточенно отдувались и выпускали пары в образованных ими беспокойных скоплениях. Улицы пестрели изображениями, символами. Однако по чьей-то холодной воле ей было отказано в возможности разгадать их смысл. Из-за отсутствия силы или желания — а может, просто времени — никто не остановил ее, когда она присоединилась к этому колючему человеческому потоку, хотя многие, похоже, были бы не прочь. Люди разглядывали ее, пристально изучали ее ступни. Сами они уже давно привыкли к своим ножным устройствам и поэтому недоумевали: а куда же она подевала свои? Она догадалась, что в этом заключается ее первая ошибка: никто не должен ходить без этих креплений, и она пожалела о том, что бросила их. И все же, следуя правилам игры, продолжала идти вперед.

Людей снаружи можно было поделить на шесть типов. Первые — мужчины. Из всех разновидностей они были наиболее полно представлены, а также больше других различались между собой. Одни шли по своим делам вкрадчивыми, сторожкими шаркающими шажками, надеясь, что их никто не заметит. Почти никто из них не обращал на нее внимания, а если и смотрел, то лишь коротко и украдкой. Другие же, высоко задрав подбородок, двигались с вызывающей уверенностью, с чуть ли не преступной раскованностью. Они-то уж непременно смотрели на нее, провожали ее пристальными враждебными взглядами, некоторые неодобрительно хмыкали. Люди второго типа не причиняли такого беспокойства: съежившиеся, компактные — непостижимым образом лишенные чего-то жизненно важного. Объединяясь в пары, они еле плелись с такой неуклюжей осторожностью, что почти не продвигались вперед. Порой они начинали кружиться вокруг своей оси в бесцельном и шумном вихревом потоке. Некоторые были в таком плачевном состоянии, что их приходилось везти в крытых коробах, и это вызывало с их стороны жалобные протесты, адресованные возчикам, которые были людьми третьего типа. Те были крайне похожи на представителей первого типа, отличаясь от них только верхней и нижней частью. У многих ноги были не защищены, и они ловко передвигались на цыпочках на своих изогнутых, изощренных ножных креплениях (я, скорее всего, из их числа, определила она, вспомнив ту узкую комнату и поправляя волосы). На какую-то долю секунды они останавливали на ней свой взгляд, переводили его на ее окоченевшие ноги — и с содроганием отворачивались. Четвертый тип представляли мужчины, у которых были проблемы с волосами: некоторые обходились практически без них, других волосы чуть не душили. Были и такие, у которых волосы вообще росли наоборот — их заросшие лица увенчивались большим круглым подбородком голого черепа. Им-то казалось, что так и надо. Люди пятого типа стояли порознь на углах улиц или прокладывали себе дорогу сквозь виновато расступающуюся толпу. Разговаривали они не так, как остальные, — либо что-то бормотали себе под нос, либо вертелись, заламывая руки и увещевая пространство. Ей пришло на ум, что это сумасшедшие. В эту пятую категорию входили представители почти всех остальных разновидностей. И еще — они никогда не ходили парами. Наконец, к последней категории относились люди, плохо обутые, со спущенными чулками, неясно представляющие себе ни к какой, собственно, разновидности они относятся, ни куда направляются. Ей показалось, что она заметила одного или двух людей такого типа, однако при ближайшем рассмотрении они всегда оказывались людьми из какой-нибудь другой категории.

Никто из всех увиденных людей не вызывал у нее никаких воспоминаний. Она чувствовала, что стоит на пороге загадочного, потрясающего человеческого действа, что все, ею увиденное, пока скрывает от нее свой смысл и цель, великую и безнадежно далекую, — и исключает ее из круга посвященных. К тому же она все еще не была уверена в том, насколько все, что она видит, наполнено жизнью.

Пока ничего не происходит, подумала она.

Потом потихоньку начало происходить что-то ужасное.

Не очень высоко над крутыми ущельями улиц простиралось величественное полотно безмятежного голубого пространства, в котором витали, кружили и нежились невиданно прекрасные существа — белые, пушистые, сонливые. Беспечно и без страданий вися на медленно движущихся небесных распятиях, они, ко всему прочему, выражали глубокую преданность неистовому раскаленному ядру энергии, столь могущественному, что оно могло бы ослепить всякого, кто отважился бы посмотреть в его сторону. Внезапно все переменилось. Кудрявые существа утратили свои очертания, поднялись выше и накрыли воздушный купол белым покровом, а затем опустились, рассеялись, превратились в единый серый полог у ног своего повелителя, уже потерявшего свое могущество и красного от ярости и негодования. А может, из него просто уходит жизнь, предположила она, переведя взгляд на устрашающие перемены, происходившие внизу. Униженно — и не скрывая облегчения — люди всех видов послушно заторопились, гонимые сгущающимся страхом. Улицы, казалось, устали от пестроты и разнообразия и утрачивали без сопротивления свои краски, одни постепенно, другие с болезненной внезапностью. Вскоре проходы и ограждающие их высокие стеклянные стены будто бы поменялись местами — или по меньшей мере договорились между собой о разделе оставшегося: уличные экипажи раскололись пополам и пустились наперегонки со своими призрачными двойниками. Синюшное небо подступало все ближе. Переполненные страхом небесные вагонетки накренились, приоткрыв свой истинный цвет, потом перевернулись и обрушили вниз свое содержимое, а люди спешно пытались укрыться от рушащихся небес.

И куда же они намерены попрятаться? Скоро вообще все исчезнут, и тогда она останется одна. Какой - то человек второго типа, ковылявший мимо, заметил ее, остановился, обернулся и сказал испуганно:

— Так и помереть недолго.

— В самом деле? — удивилась она.

Она пошла дальше. Люди скапливались в освещенных местах. Они то погружались в безжизненную тусклую тишину, примериваясь к эстафете желтых огней, то сворачивали в шумливые проходы, где кипели работа и движение. Поодиночке или группками, все они в конечном счете ныряли во тьму, преисполненные твердого намерения попасть в какое-нибудь другое место, пока это еще было возможно. Некоторые продолжали разглядывать ее, теперь лишь скользя взглядом по фигуре — по ногам, по лицу, а то и снова по ногам, в зависимости от того, к какой категории они принадлежали сами.

В какой-то момент на улицах воцарился полный хаос. Последняя спазматическая агония злобы наводнила их русла. Некоторые прохожие экспериментировали с собственными голосами, проверяя запасы криков и ругани, наполнявшие их легкие. Другие без оглядки устремлялись в темноту, в самые укромные ее уголки, как будто только им одним были известны лучшие места для укрытия. Именно тогда она ощутила, как к ней, круто меняя направление, приближается опасность. С каждым поворотом скрытая угроза, казалось, все больше была готова вырваться на свободу — скоро кто-то или что-то почувствует необходимость нанести ей особое повреждение.

Довольно с меня, сказала она себе. Она решила выбраться куда-нибудь и покончить со всем этим.

Только когда мир понесся мимо нее с головокружительной скоростью, она поняла, что бежит… Ей понравилось бежать. Это было ее первым осознанным настоятельным побуждением. Кирпичные переходы проносились мимо. Оставшиеся прохожие оборачивались ей вслед, некоторые что-то выкрикивали. Какое - то время один из них неуклюже галопировал следом, однако вскоре она оставила его далеко позади. Похоже, она могла бежать с любой скоростью, с какой пожелает. Она решила, что бег сэкономит время, что ускорение неминуемо приблизит следующее событие.

Наконец она повернула в ту сторону, где людей уже не оставалось. Бетонный пол уперся в какой-то иной вид жизни. Это был край того мира, в котором она находилась. По ту сторону острых прутьев простиралась безмятежная изумрудная страна. В вышине, обнаружила она, все те же рыхлые существа, но отяжелевшие и налитые багрянцем, приплыли обратно под свою сияющую крышу, а их помрачневший божественный хозяин багрово мерцал в окружившей его тьме. Вдруг она заметила дыру в огромной клетке: тропинка вела прямо в зеленое поле, и границу отмечала всего лишь одна горизонтальная планка белого цвета. Она подошла поближе, проскользнула под ограждением и со всей скоростью, на какую была способна, помчалась по открывшейся перед ней мягкой земле.

Почти сразу она нашла хорошее место для укрытия: в основании склонившегося дерева обнаружилось влажное дупло. Прерывисто дыша, она улеглась в нем, скрутившись комочком. Ее пронзила дрожь — вот и все, поняла она, сейчас я умру. Боль, которая весь день укрывалась внутри ее, прорвала вдруг тесную оболочку тела. Лицо ее тоже как бы дало слабину, и внутренние спазмы выжали у нее изо рта непроизвольные странные звуки. Она приказала себе успокоиться. Что толку прятаться, если производишь столько шума? Тем временем темнота вокруг сгущалась. Земля раскрылась и приняла ее в свое лоно. В этот последний миг воздух огласился металлическим гулом и вспыхнул, а с вампирского неба исчезли все до единого признаки жизни.

 

Глава 2 Все с приветом

Статистические данные достаточно убедительно подтверждают, что все «страдающие амнезией» хоть в какой-то мере осознают, что они чего-то не помнят. Они знают, что чего-то не знают. Они помнят, что чего-то не помнят, и для начала это уже кое-что. Однако у нее-то другая история, совсем другая.

Конечно же, в таких случаях всегда самое трудное — это начать. В принципе, я доволен. Да, доволен. Один этап мы уже преодолели, она выжила вполне пристойным образом… Между нами — мне вообще это все не по душе… Выбора-то у меня на самом деле особо и не было, хотя я, естественно, могу еще кое-что контролировать. Так должно было случиться. Как я уже говорил, она сама просила об этом.

…Итак, что тут у нас?

Просторная возвышенность в лондонском парке, серебристая береза, склонившаяся к освещенному солнцем дуплу, девушка, покрытая свежей утренней росой. Время — 7.29 утра, температура — 51° по Фаренгейту. По всему ее телу сухие шуршащие листья, и не удивительно. Что же, черт побери, произошло с девчонкой? Лицо — смесь слипшихся волос и грязи, одежда (а это уже с трудом можно назвать одеждой) облегает все выпуклости онемевшего тела. Ее оголенные бедра, подставленные первым лучам утреннего солнца, плотно сжаты. Да уж, если бы я не был в должной степени осведомлен, мог бы подумать, что она бродяжка, или шлюха подзаборная, или пьянчужка, или вообще мертвая (с виду она очень близка к данному состоянию: уж я-то таких девчонок повидал). Однако же мне лучше знать, что к чему, и, помимо всего прочего, у людей обычно имеются очень веские причины для того, чтобы оборвать свой путь, каким бы он ни был. Так что же случилось с этой особой? Ведь что-то точно произошло. Давайте-ка подойдем поближе. Пришло время разобраться. Просыпайся.

Она открыла глаза и увидела небо. Некоторое время ее мысли норовили перекрыть одна другую. Вот как работало ее сознание.

Поначалу она не могла сообразить, где находится и как сюда попала. Она предположила, что это все проделки памяти, отнимающей у нее день за днем, так, чтобы ей каждый раз приходилось все начинать сначала, ничуть не продвигаясь вперед. Потом она вспомнила прошедший день, и (хотя она, пожалуй, подумала об этом и раньше, возможно, это была уже вторая по счету мысль) прошедший день напомнил ей о памяти и о том, что свою она уже где-то потеряла. Да, потеряла, точно потеряла, никак не могла найти и до сих пор не догадалась, что из этою следует. Она попыталась как-то осветить темные задворки памяти… но время словно замирало дымке, утыкалось в неопределенный момент вчерашнею дня. Интересно, а что происходит, когда ее теряешь, эту самую память? Где она прячется, и значит ли это, что она уже не вернется или ты все еще можешь ее где-нибудь отыскать? Ну ладно, я все еще здесь, подытожила она; по крайней мере, не умерла или что-нибудь типа того. Ее тревожила мысль о сне, но она ее отогнала. И ей даже было ясно, что денек выдался расчудесный.

Она села, проверила, все ли в порядке с отсыревшими органами чувств, и заморгала от потоков струящегося света, который, пока она спала, проделал долгий путь, чтобы снова вернуться. Маленькие, но, видимо, важные существа о чем-то кричали ей сверху. Она подняла взгляд — и поняла, что может давать вещам имена. Это было легко — простая уловка внутреннего зрения. Она знала, что эти кричащие создания зовутся птицами, она могла даже в какой-то мере разделить их на виды (тут были воробьи, а также мрачно разглядывающая ее нахохлившаяся ворона). Ей даже удалось найти отдаленную связь их со своими вчерашними воспоминаниями: там были нервные, сутулые, угрюмые, что-то выпрашивающие псы и здоровенный кот, царапающий по стеклу магазинной витрины длинными когтями. Она не знала, как все вокруг устроено и взаимосвязано, что здесь живое, а что нет — и к какой категории следует ей отнести самое себя. И все же она знала, как что называется, и ей это понравилось. Возможно, все обстоит гораздо проще, чем ей сначала показалось.

Как только она поднялась, то сразу же их заметила. Посреди покрытого росой зеленого поля, напротив полосы заброшенных строений, виднелись островки земли. Там были другие люди. Кто стоял, кто неподвижно лежал, скрючившись на земле, а некоторые сидели, сгрудившись в кучку. На мгновение она почувствовала приступ страха, захотелось снова куда-нибудь спрятаться. Однако она была вполне всем довольна и слишком утомлена, и к тому же смутно подозревала, что ни мысли, ни сама жизнь ее не играют больше особой роли. Она пошла в их сторону. И как же неловко она двигалась! Они напоминали людей пятого и второго типов. В этом было нечто ободряющее.

Когда она, прихрамывая, вступила в их поле зрения, один из них повернулся в ее сторону и стал спокойно и, казалось, без удивления ее осматривать. Даже с этого расстояния был заметен болезненный жар на их лицах, наводящий на мысль о каких-то быстротекущих процессах в подкожных тканях. Она приближалась. Они словно игнорировали ее, хотя некоторые из них знали, что она уже к ним подходит.

— Достался Мэри агнец, — отрешенно бормотал один из них, глядя куда-то в сторону, — весь беленький, как снег…

Она подошла еще ближе. Теперь при желании они могли бы причинить ей боль. Но пока ничего не происходило, и она с тоскою подумала, что могла бы, если бы захотела, просто пройти сквозь них (было бы зачем) и что отныне она приговорена миновать живых людей, не привлекая к себе ни малейшего внимания.

Затем один из них обернулся и окликнул ее:

— Эй, ты кто такая?

— Мэри, — находчиво солгала она.

— А я — Модо. А это — Рози.

— Меня зовут Невил, — представился еще один.

— Хопданс, — произнес четвертый.

— Иди сюда, погрейся.

С небрежной готовностью приняли они ее в свой круг. Она пристроилась на квадратной железной решетке, под которой шумно и ритмично трудилась, чтобы согреть их, гигантская подземная машина.

— Давай-ка, Мэри, промочи горло. Согреешься, — посоветовал Невил, протягивая ей блестящую коричневую бутыль.

Она пыталась распробовать шипящую брызжущую пену, пока Рози не забрала у нее общественное пойло.

Невил продолжал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— В двадцать два года я был одним из шести лучших коммивояжеров «Литлвудса». Своя машина, все дела. Статейку обо мне хотели пропечатать. А я говорю — дудки, в фобу я видал вашу гребаную рекламу.

— Точно, в гробу мы видали их гребаную рекламу, — угрюмо подтвердила Рози.

— Можете подавиться своей славой. Так я им сказал.

— Реклама?.. Да уж! — воскликнул Хопданс и помотал головой, словно вынося рекламе окончательный приговор.

Она решила в дальнейшем держать с рекламой ухо востро. Это, без сомнения, что-то отвратительное, если от нее пытались так бдительно остерегаться даже здесь… Она разглядывала остальных сквозь пар их горячего дыхания… Их онемевшая кожа светилась, но глаза при этом оставались ледяными. Я такая же, как они, догадалась она, а может, всегда такой и была. И пока она разглядывала одно за другим их лица, на которых отпечатались следы самых разнообразных неисправностей, ей пришло на ум, что на самом деле есть только два вида людей, только две разновидности, просто произойти с ними могло все, что угодно.

* * *

Точно; но только до определенной степени. (Обычно оказывается, что неплохо бы дать кое-какие пояснения, особенно на ранних этапах.) В конце концов, это всего лишь бродяги.

Ты-то понимаешь, о ком я говорю. Бродягами они стали потому, что у них нет денег. Денег у них нет потому, что они ничем не торгуют, как это делают почти все остальные прочие. Ты ведь наверняка чем-то приторговываешь, а? Я — да. Тогда почему они не торгуют? Просто не хотят продавать то, чем торгуют все остальные, — не желают продавать свое время.

Продажа времени, торговля временем — вот чем мы все занимаемся. Мы свое время продаем, а они свое придерживают, вот и сидят без гроша, хотя только и думают о деньгах. Бродяги как-то странно ладят с миром. Однако им такая жизнь по душе. Сегодня бродяжничество на подъеме, если верить статистике. Число обездоленных бродяг растет и растет.

Мне приходится сталкиваться с такими людьми достаточно часто. При моей работе это в каком-то смысле неизбежно. Я бы, конечно, обошелся без этого с превеликим удовольствием — ведь они непрестанно попусту тратят мое время. На твоем месте я бы с ними не общался. Лучше держаться от них подальше.

— Я знаю, из какого ты теста, Мэри, — сказал Невил и, нагнувшись, предостерегающе похлопал ее по бедру. — Ты — сама простота.

Мэри покивала в знак согласия.

— Вот видите? — заметил он.

Так оно и было. Она мало что знала, а то, что знала, должна была хранить при себе. Ей придется быстро всему учиться, и другие люди ей в этом помогут.

— Слушай, а ведь ты красотка, — протянул он. — Ну не красотка ли?

Мэри надеялась, что в этом он ошибается… Хотя обвинение, по всей видимости, было не очень серьезным. Его враждебный настрой уже угас, он отвернулся и приложился к бутылке. А здесь не так уж и плохо, рассудила Мэри. Но хотелось бы знать, сколько так будет продолжаться.

— Эй, поди-ка сюда, дорогуша. Ты идешь со мной. Давай, малютка, поднимайся.

Мэри выжидательно посмотрела туда, откуда доносился голос. Говорила представительница третьего вида — девушка, предположила она, такая же, как я.

Мэри заметила ее еще раньше — она сидела с краю, откинувшись назад с сознанием своей исключительности и драматичности исполняемой роли. Она была очень крупная, пожалуй, Мэри еще не встречала таких больших людей. Ее густые огненно-рыжие волосы ниспадали на плечи вьющимися спутанными прядями, в глазах застыл лед.

Мэри безропотно позволила поднять себя на ноги. Когда она выпрямилась, Невил попытался сделать игривый, но неловкий выпад в ее сторону. Тогда крупная девица вмазала ему по шее здоровенным кулачищем и умело лягнула его, да так, что он ободрал себе лоб о железную решетку.

— Невил, ты, жалкий алкаш, отстань от нее. Знаю я тебя, приятель. Так-то лучше! Ей нужен настоящий кореш, который мог бы за ней присмотреть, вот кто.

Невил отполз в сторону, что-то обиженно бормоча себе под нос.

— Что? Что ты сказал? Смотри у меня, гаденыш, а то башку сверну. Усек? Усек, я спрашиваю?.. Пошли, цыпочка. Свалим от них поскорее. Отбросы общества — вот кто они. Самое дно. Ну, то есть не все, конечно. И где, как бы это сказать, в смысле, обходительность?

Усиленно работая плечами, девица потащила Мэри прочь, в сторону полосы заброшенных строений. Как только они второй раз свернули за угол, девица остановилась и оглядела Мэри с головы до ног.

— Меня зовут Шерон. А тебя?

— Мэри, — выдохнула она.

Шерон посмотрела Мэри в глаза и нахмурилась. Казалось, к ее толстому лицу приклеился лишний кусок плоти, пухлый придаток, пересаженный уже позже на ее первозданные черты. Какая-то проволочка случилась. И у Мэри возникло ощущение, что любая эмоция отразится на этом лице с некоторым запаздыванием. Будто какого-то такта не хватало для гармонии между чертами лица и любым чувством, которое они могли бы выразить.

— Фу ты ну ты, пташка, да ты никак с кем-то трахалась, а? — загоготала она и принялась поправлять на Мэри одежду. — Хотя все мы не без греха, верно? Ведь это дело — чистый кайф! То есть, ну, я иногда сама совсем не прочь, понятно, если только милые братишки, без всякой там лабуды, просто за ради удовольствия. — Она подняла выпрямленный указательный палец, — А вот ссать на себя не позволю. Не из таковских, — заносчиво добавила она. — Не позволю! — Она стерла грязь с плеча Мэри, — Мм-да… могли бы уж тебя потом куда-нибудь отвезти, что ли… То есть подкинули бы тебе немного бабла на уютный отельчик или типа того. Ну ты ж понимаешь — мужики, они все такие. Глупо так к ним привязываться, а?

Мэри была готова согласиться, однако Шерон уже поспешила дальше, и Мэри послушно последовала за ней. От долгой ходьбы Мэри становилось все хуже. Она решила, что это связано с очагом тягостной боли, который находился где-то в нижней части спины. Как тяжко, как чертовски тяжко! Неприятно было еще и из-за естественности своенравного проявления этих спазмов, чего-то смутно привычного в них. К тому же она чувствовала, что это какая-то примитивная и не заслуживающая беспокойства боль. Хотя все равно больно. В этом-то и беда: все эти страдания особо и не докучали бы, если бы порой не было так тяжко.

— Я тут вот останавливаюсь, когда оказываюсь в этих краях, — сказала Шерон, ведя ее по железному лабиринту, мимо подстерегающих на каждом шагу металлических ловушек, за которыми она пару раз заметила очертания спящих престарелых автомобилей, — Только не думай, что я здесь частенько прохлаждаюсь.

Они прошли мимо плоских стен одного из опустевших укрытий. Кругом стоял неприятный запах сырости и ветхости, который перекрывался еще более насыщенным запахом человеческого происхождения. От этого запаха к горлу подступала тошнота. Какой - то спрятавшийся на земле, укутанный в многочисленные одежды человечек робко посмотрел на них снизу вверх. Рядом с ним неслышно перекатывалась опрокинутая бутылка.

— Не обращай на него внимания, — оживленно сказала Шерон, — Это Импи. На самом деле его зовут Том, но я зову его Импи, потому что он… импозант, э… импотент. Ведь правда, Импи, эх ты, доходяга несчастная!

Она повернулась к Мэри и миролюбиво добавила:

— Знаешь, по мне, так лучше всегда об таком в открытую посмеяться. А то у него по этому поводу разовьется комплекс или типа того. Эй, Импи! Как у нас сегодня самочувствие?

— Замерз, — отозвался Том.

— Тогда поди и разживись чем-нибудь. И не смотри на меня. Это Мэри. Запомни хорошенько — ты до ней щупалец своих не распускай. Что с тобой, бедняжка? Ты прямо как будто нам тут сейчас родишь кого… Что, болит?

Мэри виновато закивала.

— Где? Где болит?

Мэри слегка похлопала себя сзади.

— И что, они тебя сзади тоже, что ли? Как болит?

— Просто болит.

Она опять нахмурилась, и с небольшой задержкой это отразилось на ее лице.

— Ух ты! Да ты и впрямь святая простота какая-то. Она протянула руки к талии Мэри, и они оказались

совсем не такими грубыми, как того опасалась Мэри.

— Ну вот, — пробормотала она. Мэри почувствовала, что изнутри ее что-то давит, что-то восстает, — У каждого свое. Это я поняла по опыту. У каждого свое. На него не обращай внимания — ты ведь это уже все повидал не раз, Импи, а?

Грациозно придерживая вытянутую вверх руку Мэри, Шерон помогла ей вылезти из юбки. Они обе посмотрели на землю и увидели спутавшийся клубок подвязок и застежек.

— Ну у тебя тут и раскардаш, дорогуша! Попала в передрягу? Давай-ка сымай свои причиндалы! Да, и где это тебя черти носили? Вот так, сюда! Ну же!.. Бог ты мой, до чего же ты беспомощная. За тобой глаз да глаз.

Пальцы Шерон нырнули в основную подвязку. Она легко соскользнула вниз.

— А ты милашка. Всегда хотела быть брюнеткой. Дольше сохраняешься. И говорит так ладно, правда, Импи? Ну вот и все, сядь на корточки и напрягись. Давай же, дуреха. Просто… опорожнись… Вот и все.

Ох, не реви, сейчас чего реветь-то? Дуреха. Это все делают. Дело-то житейское. Знаешь, что моя бабка всегда говорила? «Дорогуша, все с приветом, лишь про нас не скажешь это, но по кой-каким приметам даже ты слегка с приветом». Мы тебя тут не бросим, можешь не сомневаться. Мы-то приведем все в порядок.

 

Глава 3 Наизнанку

Мэри, конечно, не очень ясно представляла, что именно Шерон собирается привести в порядок. Закрепить, то есть подремонтировать. Однако ей показалось, что это неплохое предложение, к тому же других ей пока не поступало.

Они направились к оставшимся вдалеке улицам с их суетой. Трава нежно ласкала ноги Мэри. Краем глаза она следила за перемещением внушительной фигуры своей новой подруги. Она уже не испытывала прежнего страха перед возвращением в шумливое и необъятное настоящее. И ей нравилось, что все кругом «с приветом». Мэри взглянула вверх. Пышнотелые небесные существа снова были на месте — они перекатывались на спинке и подставляли бока ласкающим лучам солнца. Она с любопытством думала о том, какие планы лелеет для нее Шерон.

— Бляха-муха! — внезапно вскрикнула Шерон. Она остановилась и положила руку на плечо Мэри, — Прошу пардон за грубость. — Тут она согнула ногу и осторожно наклонилась, — Ненавижу ходить по траве на этих гребаных каблуках.

Ее туфли выглядели действительно особенно зловредными: затейливые загогулины с тонким острым клыком, они крепились к лодыжкам с помощью сложных металлических зажимов.

— Черт побери, для тебя ведь тоже надо раздобыть обувку, дорогуша. Вобще-то, сама понимаешь, у меня есть тут кой-какой гардероб, только… Тебе должно быть охрененно холодно. Оппа! — Она кряхтя выпрямилась, — Хорошо еще, что погода переменилась.

Они продолжили путь. Да, погода переменилась. Да, это хорошо. Все налаживается. Теперь Мэри была готова забыть или хотя бы на время отогнать от себя мысль о коварной тяжести, навалившейся на нее, пока она спала. Ведь пока она спала, с ней что-то случилось. Что-то и впрямь произошло. Да, дружище, что-то пришло к ней ночью, искалечило, вывернуло наизнанку. Что бы это ни было, оно не могло вынести, что она жива, оно пыталось убить, уничтожить ее душу. Что это? Может, это прошлое пытается вернуться обратно? Пожалуй. Вполне вероятно, что прошлое ждет, пока ты уснешь, чтобы подкрасться к тебе вот так, незаметно, как змея. И самое отвратительное, что она сама хотела этого насилия над собой. Она сама вызвала его к жизни. И она не получила сполна — просила еще.

— Понимаешь, Мэри, — начала Шерон, — бля буду, пардон, если я знаю, зачем тащусь сюда снова и снова. Клянусь своей красотой, сама не понимаю, почему все еще хожу сюда. Пожалуй, только ради Импи, старая я размазня. Я вообще-то не из этого круга. Я не такая, как они. Однако, видишь ли, опрокинешь пару-другую и, сама понимаешь… просыпаюсь и никогда не могу вспомнить, как тут очутилась. Но мы ведь все такие, правда? Тупо и глупо, да?

— Да, — подтвердила Мэри, — полагаю, что так.

Мэри опять шла по улицам, но теперь у нее была цель. Поэтому улицы теперь больше не казались такими буйными и неуемными. Шерон знала дорогу: она уверенно, даже нахально продвигалась вперед, ни на что не обращая внимания. Ни улицы, ни другие люди со всеми их бедами не задевали ее.

Они двигались очень быстро, и Мэри все время пыталась не отставать. Улицы, которыми вела ее Шерон, отличались по размеру и характеру. Некоторые находились во владении охрипших автомобилей: они были полностью отданы движению, так что, казалось, сам воздух гнал людей своими порывами то в одном, то в другом направлении. Когда достаточно большое число людей скапливалось на углу, автомобили осаживали себя и выстраивались в очередь, рокоча от нетерпения. Порой какой-нибудь отчаявшийся пешеход бросался, лихорадочно виляя, сквозь запруженные переходы, а машины злобно фыркали, застряв на месте. Другими улицами владели, причем сообща и с ощущением гражданского достоинства, расположившиеся на них строения: здесь приоритетом была тишина, а воздух словно застыл. Почти никто не входил в эти дома — и еще реже кто-нибудь из них выходил. Мэри, горя желанием постичь законы жизни, предположила, что, единожды попав внутрь, люди оставались там, пытаясь таким образом избежать улиц и таящихся в них возможностей. По этим улицам машины передвигались с необычайной робостью, а некоторые уже и вовсе остановились отдохнуть, и люди могли вполне свободно и без опаски переходить дорогу.

— Мани-мани-мани-мани-мани-мани-мани-мани, — пропела Шерон. — У тебя ведь ни шиша, верно?

— Чего?

— Денег?

— Я точно не знаю.

— Тогда давай посмотрим… Вчера, цыпуля, у тебя их, верно, куры не клевали.

Мэри с изумлением следила, как Шерон тщательно обследовала содержимое ее черной сумочки. Она о ней и забыла — а ведь сумка все это время висела у нее на плече. Мэри чуть не свалилась, когда вдруг Шерон энергичнее заработала руками в недрах ее сумочки.

— Опппппанькииии, кто это тут у нас? — Ее дрожащие пальцы сжимали пару измятых, слегка отсвечивающих бумажек. — И чем мы на это затаримся?

— Деньгами? — рискнула предположить Мэри, но Шерон уже не слушала.

Семимильными шагами она пересекала улицу. Мэри едва ли не бежала за ней следом.

— Что ты предпочитаешь? — сквозь одышку щедро предлагала подруга. — «Клан дью»? По паре «Особого» на брата? Забористого портвешку? — Она притормозила. — А как насчет бутылочки «Эмвы»? — проницательно поинтересовалась она. Затем резко остановилась и проникновенно сощурилась, — А может, крепкого?

— Согласна, лучше крепкого, — подтвердила Мэри.

— Да, вот это тема. Я тоже думаю, это лучший вариант, — уже на ходу подытожила девица. — Ведь с утреца бухло покрепче, оно, так сказать, вносит… свежую струю. Не так ли? Жуть, конечно. Но все мы не святоши. Жди меня здесь, звезда моя. Ща буду.

Под звон дверного колокольчика Шерон вошла внутрь. Вглядываясь в сияющие стекла витрины, Мэри обнаружила, что умеет читать. Вот это уже лучше, обрадованно сказала она себе. Просто и безыскусно надписи и знаки рассказывали ей о деньгах и товарах. Тот, кто делал эти надписи, вечно путался в числах, и поэтому приходилось постоянно зачеркивать одни цифры и ставить на их место другие. Приноровив глаза, девушка сумела разглядеть сквозь стекло то, что скрывалось в полумраке. Бутылки, достоинства которых превозносились знаками на витринных картинках, пестрыми рядами стояли у стены. Шерон перемещалась внутри этого замысловатого грота, поглощенная процессом сделки. Произошел обмен: мужчина выдал Шерон что-то блестящее, после чего та повернулась и сквозь собственные отражения возвратилась к двери.

— Ща тяпнем, и полегчает, — объявила Шерон, когда они оказались в соседней улочке. Крышка хрустнула, отворачиваемая ее проворной рукой. — Твое здоровье, цыпочка.

Ее грузное лицо с пухлым придатком, приляпанным позднее, выглядело одновременно отсутствующим и сосредоточенным. Она пропихнула бутылочное горлышко в отверстие в своей голове — рот. То был влажный и очень забавный участок ее лица, чрезвычайно живой и деятельный, что никак не сочеталось с онемевшей массой всех остальных черт. Мэри как бы случайно подняла руку и проверила. Да, и у нее такой есть. Изнутри она могла нащупать зубчатую кость, изогнутую по контуру губ. Есть ли в теле еще какая - нибудь похожая часть, которую также можно было бы одновременно потрогать и изнутри и снаружи? Она не смогла найти ничего похожего; стало быть, рты должны быть очень важными элементами тела, заключила она.

— Ну во, житуха, кажись, налаживается, — высказалась Шерон; теперь был черед Мэри. — Давай, дерни как следует, — приказала девица.

Мэри открыла рот и влила туда жидкость из бутылки.

— В жисть такого не видала, — спустя пару минут возмущалась Шерон. — Что с тобой, блин, такое? Ты, верно, в жутком состоянии, милая. Капля чудесного бренди — и ты выворачиваешься наизнанку от кашля. То есть ну разве ж это дело?

— Простите, — извинилась Мэри.

Шерон выпила еще.

— «Простите» не булькает. Да ты половину просто выплюнула! — Она опять приложилась к бутылке, — То есть, это, от бренди тебе должно становиться лучше, — Последовал еще один жадный глоток.

— Простите меня, — повторила Мэри.

Шерон бросила пустую бутылку на землю и уставилась пронзительным взглядом на девушку:

— Ты меня за алконавтку не держи, понятно?

Мэри тоже пристально посмотрела на нее в ответ.

«А кто ж ты тогда? — подумала она. — Держу пари, самая настоящая».

Естественно, Шерон настоящая алкоголичка (помимо всего прочего)… Алкоголики — сами знаете, что это за фрукты. Конечно, вы в курсе. Ясное дело, знаете одного или двух лично или, на худой конец, знакомы с кем-нибудь, кто с ними на короткой ноге. Есть о чем призадуматься. Скольких вы знаете? В наши дни их кругом пруд пруди. Я не удивлюсь, если и вы окажетесь одним из них. Ну же? Только честно.

Алкоголики — это люди, которые не способны оставаться трезвыми. Они предпочитают напиваться. У них просто нет сил оставаться самими собой. И в этом они правы. Ведь быть самим собой гораздо сложнее, чем быть пьяным.

Алкоголики уже не те люди, какими были раньше, — они пьяницы. Они не похожи на других людей, хотя пока не спились, особо ничем не отличались. Все люди разные, а пьяницы — нет.

Когда напьются, все они думают, чувствуют и ведут себя совершенно одинаково. Пока трезвы, они все время думают о том, как бы упиться. Постоянно. Исключительно об этом. Если тебе когда-нибудь хотелось узнать, о чем думают трезвые алкоголики, то вот тебе ответ — как бы поскорее упиться.

Большинство из них знает кое-что, из-за чего им противно оставаться самими собой, а некоторые из них знают об этом слишком много. При этом они все полагают, что знают вещи, которые другим пьяницам неведомы, и думают, что они не такие, как все. Туг они ошибаются. Они никакие не особенные — обычные пьянчужки, а знания пьянчужек о жизни не сильно различаются. С их точки зрения, все гораздо драматичнее и сложнее. Да в каком-то смысле так оно и есть. У всех них есть определенные причины быть алкоголиками, и некоторые из этих причин вполне веские. Я и не собираюсь никого укорять в том, что он алкоголик.

Моя теория состоит в том, что все мы были бы алкоголиками, если бы могли продержаться в таком состоянии. Всем нам было бы намного легче, если бы мы могли все время быть под мухой. Однако, чтобы стать алкоголиком, надо проделать трудный мучительный путь. Видно, только алкоголики и могут с этим управиться.

Мне приходится вечно сталкиваться с этими удивительными и заслуживающими сострадания людьми. И тебе тоже предстоит еще не одна встреча. Но только, конечно, под моим чутким руководством, только под моим контролем и опекой.

Шерон рассказывала Мэри, почему ей так по душе опрокинуть порой пару-другую рюмашек. Это все из - за нервов… да еще из-за любви душевно отдохнуть, объясняла она, когда безо всякого предупреждения здания расступились и открыли взору огромную, открытую всем ветрам расселину меж плотно стиснутых ступенчатых контуров города. Лишь паре сводчатых волшебных дорожек дозволено было осуществлять переправу через этот струящийся воздушный поток. Мэри задрожала всем телом; она готова была повернуться и снова убежать, но отважная Шерон потянула ее дальше. Когда они вошли в просторные врата, ведущие на небеса, Мэри посмотрела вниз и увидела, что туманная полоса, простиравшаяся под ней, на самом деле живая: она кипела, беспрерывно извергая в воздух частицы самое себя, будто пытаясь схватить ими птиц, с пронзительными криками кружащих и парящих прямо над ее поверхностью, рокочущей и разъяренной.

— Какая огромная, — прошептала Мэри.

— Что? Я обожаю реку. Лейся спокойно, милая Темза. Нам нужно на другой берег, — пояснила Шерон, указывая в сторону массивных сооружений, зияющих своими бойницами на дальнем берегу. — Сперва домой, а потом зарулим в разливуху.

Догоняя Шерон, устремившуюся на юг, Мэри пыталась представить себе, на что будут похожи эти их новые пункты назначения.

— Ну вот мы и дома! — громогласно возвестила Шерон.

Мэри стояла позади нее в кубическом вестибюле. Так вот что значит попасть внутрь — они уже дома. Стены и потолок были чем-то обиты и укреплены, и там оказалось жарче, чем она ожидала.

В то же мгновение дальше по коридору распахнулась наполовину застекленная дверь, и из нее выглянул мужчина, сочетавший в себе признаки человека очень крупного и — одновременно — очень маленького. Он сперва в ужасе отпрянул, затем как бы покатился к ним.

— Нет-нет, моя крошка, — орал он, — Марш отсюда, вон, вон!

— Ну чего ты, не будь таким свином! — завопила Шерон, в то время как мужчина пытался оттеснить ее с Мэри обратно к дверям.

— Тебе тут делать нечего!

— Но ведь это мой гребаный дом!

Хотя Шерон выглядела гораздо внушительнее, чем мужчина, с которым они неуклюже схватились, по ее лицу было ясно, что вся былая мощь и упорство покинули ее. Она выглядела, как совсем другой человек, который только пытается повторить все те штучки, что, бывало, раньше проделывала Шерон. Сейчас нас выставят, решила Мэри, мы снова окажемся снаружи — сто процентов. Но в этот момент на лице ее подруги сквозь слой запаздывающего времени резко проступили исказившиеся черты, и как будто вторя этому внезапному изменению, ее плечи тоже содрогнулись и единым движением стряхнули с себя толстяка, который, хрипя и ругаясь, упал на пол к ее ногам.

— Видишь? Видишь, что ты наделала? — заголосил он.

— Ой, папан, отвали, я тебя и пальцем не тронула! — Она склонилась над ним — сама забота, — но тут же получила пинок снизу, и через мгновение оба они, сцепившись в клубок, уже катались у ног Мэри.

— Мать! — воззвал он. — О господи, поможет мне кто-нибудь наконец!

— И что тут на этот раз происходит? — произнес усталый и покорный голос. На пороге появилась женщина и поспешно заковыляла в освещенный коридор, — Забивает до смерти отца родного? Понятно, — тем же тоном продолжала она.

Из катающегося по полу клубка запыхавшихся противников высвободилась толстая короткая рука. Новое действующее лицо воспользовалось этим, чтобы поставить на нее свою правую ногу. Мэри заметила, что туфля дамы была неестественно большой и щеголевато выставляла приделанную к подошве — вероятно, специально для таких случаев — здоровенную, как кирпич, набойку.

— Мать, это моя рука. — Мужчина показал в нужном направлении. — За волосы ее тащи.

— Ну так-растак! Подсоби, что ли, — обратилась дама к Мэри, — Гэвин! Гэвин!

Не успела Мэри обдумать это сомнительное предложение, как Гэвин уже неторопливо спустился сверху по лестнице и со вздохом присоединился к группе внизу. Мэри наблюдала за этим единением душ с затаенным ужасом. (Она знала, что всяческих силков, капканов и сетей полно на улицах, но здесь…) Сама она ничего не понимала, но, может, для них во всем происходящем был какой-то смысл.

Так оно и оказалось.

Вскорости Шерон, ее мама и папа мирно пререкались в уютной гостиной — тесной комнате в глубине квартиры, до того загроможденной всевозможными предметами, что взгляд Мэри оказался не в силах расчленить картину на составные части. Время шло — и немало его уже прошло. Меж тем чета Ботэм не требовала никаких объяснений насчет появления Мэри в их квартире, но и не оставляла ее в покое: они постоянно взывали к ней, требуя ее согласия или ища у нее поддержки в их оживленной перепалке с дочерью. Мэри никак не могла уяснить, почему она должна знать об их дочери что-то такое, что им самим до сих пор неизвестно. И хотя тот факт, что они так ласково обращались к ней по имени, действовал успокаивающе, она все время пыталась понять, что им от нее надо и в каких целях они ее используют. Наверное, нечасто встретишь босоногую девушку, потерявшую память. Но им так, по всей видимости, совсем не казалось. Либо из-за того, что все они были связаны родственными узами (что постоянно и с негодованием подчеркивалось такими фразами, как «его родная дочь», «своего собственного отца» и «твоя единственная мать»), либо же из-за того, что все они были еще более «с приветом», чем предупреждала Шерон.

И все же как грустно, если этим все и ограничивается. Она не могла допустить, что, может быть, гак оно и есть. Гэвин сел рядом с ней. Все это время его лицо не покидало особое выражение отстраненной непричастности, и он не был окружен той атмосферой, тем пластом потерянного времени. Особенно сильное впечатление на Мэри произвели его глаза, причем не только насыщенным цветом и глубиной — они, казалось, знали то, чего до сих пор не знали никакие другие глаза. Им было известно что-то из иного мира.

Он повернулся к ней и спросил:

— Ты тоже из таких?

— Из каких таких? — переспросила Мэри.

— Из вот этаких забулдыг. — Он резко перевел взгляд на троих остальных, — Они все время этим занимаются, — добавил он, — Никогда не знают, что, черт их дери, к чему.

— А вы?

— Что я?

— …Знаете, что к чему?

— А теперь, если вы нас извините, — громко вступила Шерон, — я думаю, что моя подруга Мэри с удовольствием примет горячую ванну.

— О, конечно, конечно примет, бедняжечка, — сочувственно произнесла миссис Ботэм. — И как это она так замаралась?

— Так, небольшое происшествие, — ответила Шерон.

Как только они заперлись в ванной, наполненной фаянсовыми и металлическими штуковинами, Шерон распахнула шкафчик и принялась возбужденно в нем копошиться. Она проделывала это с той же лихорадочностью, как раньше при поиске денег в сумочке Мэри. И конечно, ее усилия увенчались не меньшим успехом.

— Вот теперь поговорим, — сказала Шерон, открыв коричневую бутылку и от души отхлебнув из нее.

— Гэвин… он какой?

— Гэвин? На него можешь забить. Он педик. Разве не видно? Заметила, как у него глаза размалеваны?

— Да, заметила, — тихо отозвалась Мэри, оставив на время надежду.

— Блин-компот, он, конечно, красавчик, хоть кричи. Теперь давай, милая. Зачем нам эта ванна, а? Она ведь нам на фиг не нужна. Мы просто хорошенько ополоснемся стоя, так сказать, помоем у нас под мышками и нашу женскую прелесть. Не забудь про ноги. Ведь они скоро раздвинутся, правда? — пророчески добавила она. — Через голову стягивай. Вот так. Теперь давай-ка подумаем. Для начала можешь походить в моих белых сапожках. Какой у тебя размер? И мамашино красное кримпленовое будет на тебе смотреться вполне прикольно. Конечно, слегка как мини, но ведь что же в этом плохого, так ведь? Что? Щекотно? Да - да, я такая неловкая. Знаю, знаю. Подними руки. Мм, можно еще выдать тебе мое белое поло, чтобы ты покрасовалась своими маленькими грудками. Да все с ума посъезжают, дорогуша.

Она ушла, но вскоре снова вернулась.

— Мэри, присядь-ка тут. Знаешь, милая, я очень удивлюсь, если к концу вечера мы не срубим пару монет. Уф! Парни, конечно, немного грубоваты, но тут уж ничего не попишешь. Уайти просто штаны намочит, когда тебя увидит — если он, конечно, сегодня подгребет. Да он накинется на тебя как последний кобель. Нет, просто натягивай, вот так. Тебе ведь трусики не нужны, в такое-то время года. Да я думаю, у меня и не найдется чистой пары. В любом случае, они-то возражать не станут. А? Что? Давай просто заправим. Я тебе говорю, им померещится, что снова Рождество пришло, как только ты там появишься. Вот так. Ну - ка, взгляни-ка теперь на себя.

Шерон распахнула дверь шкафа, и Мэри увидела в ней себя. Она поспешно отвернулась.

— Что случилось? Ну, посмотри же. Полюбуйся… Вот так. И только попробуй теперь сказать, что я о тебе не забочусь. Да ты просто офигенно смотришься, я тебе говорю. Такая фифочка! Вот те зуб, когда мы зайдем в пивнуху, у них у всех просто слюнки потекут.

Зайти в этот дом было непросто, но еще сложнее оказалось оттуда выбраться.

Шерон предупредила Мэри, что она должна быть готова в любую минуту живенько выместись из дома. Когда они спускались вниз по лестнице, мистер Ботэм, сложив руки на груди, уже сторожил у входной двери.

— А вы, милая особа, никуда не пойдете, — заявил он, — Вы остаетесь дома.

Последовала небольшая потасовка, и вот уже к ним по коридору неверной походкой устремилась миссис Ботэм, готовая внести свою лепту в назревающий скандал. Мистер Ботэм божился, что его дочь переступит порог дома только через его труп. Несмотря на эти заверения, Шерон его переступила, и Мэри последовала за ней.

— Бога ради, Мэри, останься, — голосила миссис Ботэм, — не ходи с ней! Ты об этом пожалеешь…

Мэри ничуть не сомневалась в правоте миссис Ботэм. Все, с чем она столкнулась, подтверждало ее подозрения относительно домов. Попасть в них непросто, а если уж попал, выходить оттуда, скорее всего, не стоило.

 

Глава 4 Сквернословие

«Пивнуха» оказалась питейным заведением, одним из тех редких мест, куда людей пускают без лишних вопросов. Поэтому в помещении была проведена соответствующая работа, с тем чтобы сделать пребывание здесь как можно более тяжелым — в первую очередь для органов чувств. Иначе сюда ходили бы все подряд — или, раз оказавшись внутри, оставались бы навсегда. Тут царила затхлая духота, пропитанная запахами пива и опилок; к тому же использовалось какое-то непостижимое приспособление, истязающее слух. Волны звука норовили навалиться и отхлынуть весьма хитроумно, через морочащие голову краткие промежутки, не давая времени опомниться и собраться с мыслями. Все здесь громко взывало к замене: разноцветные стаканы, высящиеся горой над предназначенной для них раковиной; коробчатые устройства с клацающими откидными дверцами, у которых тоже были свои желания и требования. Даже воздух жег глаза до слез. Заведение уже давно было набито битком, но при этом во входе никому не отказывали. В этом разрастающемся направо и налево помещении с высокими потолками посетители объединялись в шатии и братии, демонстрирующие силу и избранность, иногда размыкавшиеся, чтобы принять вновь прибывшего, и смыкавшиеся за уже ушедшим. Все они играли с тем, что — как полагала Мэри — зовется огнем.

— Само собой, я никакая не нимфоманка или навроде того, — заверяла ее Шерон, поглядывая в сторону двери, — По-моему, это такое тупое выражение, как ты думаешь?.. Ну где же они? Я просто, как бы сказать, люблю провести время.

А время шло — и она все больше и больше нуждалась в том, чтобы его провести. Шерон здесь знали, ценили и верили в нее: у нее был открыт кредит. Несколько минут умильного попрошайничества у стойки бара каждый раз увенчивались новой порцией пивка. Мэри тоже получила пенистую черную жидкость, настолько открыто враждебную ее нёбу, что после нескольких осторожных глотков поставила кружку обратно на стол и больше к ней не прикасалась. Но Шерон все было мало: похоже, ей нравилось притупляющее действие алкоголя, а глаза ее все плотнее прикрывала неотступная поволока времени.

— У меня от этого настроение улучшается, — пояснила она, — Ведь в этом нет никакого вреда, правда? Удачно повеселиться, как говорится.

Высказывания подруги приковывали внимание Мэри сильнее, чем можно было бы ожидать. Вред, удача и время были как раз теми вещами, о которых она страстно хотела узнать побольше. В устах Шерон они, конечно, приобретали чересчур личный характер и поэтому не особо проясняли, что тут к чему. Но они подсказывали Мэри, что где-то рядом притаилась речь, язык, готовый открыть ей свои тайны и правила. Каждое узнанное ею слово давало ощущение возрождения, ежеминутного возвращения цельности, как будто, словно пчелиные соты, восстанавливались поврежденные ткани. Уже сейчас она осознавала, что язык несет в себе некий порядок — порядок, которого лишены другие увиденные ею явления жизни — будь то тень, промелькнувшая на тусклой стене, машины, выжидательно построившиеся в очередь, или мимолетный шепот воздуха, при попытке мысленно следовать за которым только голова разболится… Мэри казалось, что чтение тоже может оказаться ключом к порядку, который правит миром, и она была преисполнена рвения испытать свой новый навык на практике. Правда, почитать в пивнухе было особенно нечего. Разве что несколько объявлений о стоимости того или сего да пару-тройку высказываний вроде: «ТЫ не обязан быть чокнутым, чтобы здесь работать, — хотя ТАК легче!» или «ДА, с тобой непросто. НЕМНОГО поработав над собой, ТЫ мог бы добиться, чтобы с тобой стало НЕВЫНОСИМО!»

— Блядь! Ой! — взвизгнула Шерон, — Простите великодушно. Пролилось на платье. Обычно грубо не выражаюсь. Хотя, в общем-то, все мы ругаемся. Правда же?

Шерон снова отправилась к стойке. Она долго пропадала, однако на этот раз ее шарм не принес желаемого результата. Шерон тяжело опустилась на стул.

— Блядь… — повторила она. Спустя какое-то время она с выражением сдержанного достоинства и оценивающе уставилась на оставленную кружку Мэри. Ее рука протянулась через стол. — Ума не приложу, что это у нас за мертвый сезон.

Мэри быстро огляделась по сторонам и прислушалась. Она никак не могла понять, почему все вокруг повторяют словцо «блядь», разные его производные и целый ряд других, сходной эмоциональной окраски. Эти словечки не походили на все остальные слова, хотя люди, их употреблявшие, делали вид, что те ничем не отличаются от остальных. Они произносили их так часто, что казалось, будто беспрерывно блеет сам воздух.

Посреди зала яростно толкались двое мужчин, а несколько зрителей радушно ободряли их криками, которых все равно практически не было слышно. Мэри подумала: если это мертвый сезон, что же будет, когда он оживет?

— Понимаешь, с некоторыми парнями, — грустно продолжала Шерон, — это, знаешь, как разряд молнии, да? Это просто сильнее вас обоих, сечешь? У меня вот такой разряд случается с некоторыми мужиками. Если честно, почти что со всеми. Я так думаю, просто повезло. Я… — в этот момент Шерон шумно рыгнула. Она попыталась прикрыть рот рукой, но не успела. — О-ой… Прошу прощенья… То есть я просто люблю хорошо провести время. Что ж тут плохого? Но иногда они такие скоты, скажи? Беда в том, что если ты не с одним и не с двумя, а я такая, то обязательно подхватишь эти мерзкие болячки. Тогда тебе, типа, пора завязывать. А я — не могу! И с какой такой стати? Я ж молодая здоровая девка!

По ее лицу потекли неудержимые ручьи слез. Мэри подумала, часто ли другие люди тают вот так, прямо на глазах. Шерон пошмыгала носом и сказала:

— Маленькой я мечтала, что, когда вырасту, стану монашкой. Мамуля говорила, что мне очень пошла бы сутана с капюшоном. Хотя я ведь и щас могу, ведь никогда не поздно, скажи, Мэри? Всегда можно начать заново. И потом — впереди у нас долгие годы безоблачного счастья. А как же иначе? Преподобный отец Хулигэн был единственным мужчиной, который по-настоящему меня понимал. Все, пойду и… А вот и они! Йо-хо-хо! Джок! Джок, мы здесь!

К ним подсели двое мужчин, и Мэри поняла, что попала в беду. Прежде всего, вдруг стало совершенно очевидно, что Шерон уже не с ней, если она когда-то с ней и была. Шерон привела ее туда, куда намеревалась привести, и теперь Мэри снова была предоставлена самой себе. Шерон ее оставила. Она уже перешла на другую сторону.

Помимо этого, мужчины сами по себе выглядели достаточно зловеще. Грузный Джок оказался дубоватой медлительной громадиной. Его черные волосы лоснились от какой-то смазки. Хотя он почти все время молчал, его рот оставался разинутым, а язык безвольно свисал на нижнюю челюсть. Определить его потенциальную опасность было достаточно трудно. Его дружок, назвавшийся Тревом, выглядел гораздо более ловко слаженным агрегатом. Он был невысоким и коренастым, плотно упакованным в облегающую одежду. Все его тело было как будто покрыто веснушчатой коричневато-липкой пленкой, схожей с исходившим от него запахом жженого сахара. Его грязновато-рыжие волосы на свету обращались в подобие золотистого нимба. Трев сидел к Мэри гораздо ближе, чем Джок, и было видно, что он собирается подобраться к ней вплотную. Облик обоих был преисполнен вызывающей небрежности и запущенности. А их глаза были подобны глазам Шерон.

— Ты где ее подцепила? — спросил Трев, дыша Мэри прямо в лицо. В его голосе звучали приятные мелодичные нотки.

— На местности, — отозвалась Шерон.

— Она откуда? — продолжал расспросы Трев.

— Да, откедова ты, Мэри? — оживилась подруга.

Мэри почувствовала, как по лицу ее распространяется жар. Она очень хотела понять, что лучше — прятать свой страх или нет.

— Видал? — радовалась Шерон, — Да она ни хера не знает! Святая простота, так ведь, милашка?

Мэри подняла голову. От новых мужчин и новой выпивки физиономия подруги продолжала расплываться. Она ликовала: это было ее победой. Мэри понимала, что помощи от нее теперь не дождется.

— Да ты только посмотри на нее, — серьезно и сосредоточенно сказал Трев. Он помолчал, — Нет, ты только посмотри. Да ведь она просто офигенная кинозвезда.

— Заметил? — ухмыльнулась Шерон, — Да за нее любой десятку отвалит. Не жмись, Трев. Я ее почистила, причипурила для тебя, мать твою, все дела. Сам в прошлый раз говорил, что не прочь. Сказал, что хоть с Дженис готов.

— Слышь, ты со мной эту бодягу про бабло не начинай, Шер, — завелся он. — Мля… ты со мной брось эту ботву.

— Дженис была та еще пассажирка, — загыгыкал Джок.

— А я о чем?! — продолжала Шерон, — Мэри тебе не какая-нибудь замухрышка. Она, эта, уникум. Мэри, скажи что-нибудь. Давай, бляха-муха, порадуй мальчиков.

— Она долбится?

Шерон резко повернулась в его сторону. («Долблюсь ли я? — задумалась Мэри, — Долблюсь или нет?»)

— Да только так! — возмущенно заявила Шерон.

Мэри очень обрадовалась, что Шерон за нее еще

борется. Но тут Шерон наклонилась к Треву и сказала:

— Она сама простота. Ничего и не рассечет. Уж с ней можешь выделывать все, что душе угодно.

Мэри почувствовала на щеке нетерпеливое дыхание Трева — оно стало еще ближе, плотоядное влажное дыхание, едва ли не оседающее ей на лицо, после каждого вопроса на щеке оставались липкие капли.

— Тебя как звать?

— Мэри.

— А лет сколько?

— Немного.

— Где живешь?

— Там.

— А-а, так ты, стало быть, там живешь. А какой сегодня день недели на дворе?

Мэри улыбнулась.

— Сколько будет дважды два?

Мэри улыбнулась.

— И чо, нет под боком пацана, который бы за тобой присматривал?

— Я…

— Ты офигенно красивая, ты в курсе? Слышь, Джок, — обратился он к приятелю, не отрывая от нее глаз. — Я говорю, она офигительная красотка, ты, Шер, блин, в этом деле мастерица, знаешь, кого подбирать. Теперь слушай сюда, Мэри. Ща немного бухнем вискаря, потом эта лабуда закрывается, мы ломимся к Джоку, а уж там я оттарабаню тебя до полусмерти. Что скажешь?

Мэри пожала плечами и согласилась. Автомат, стоявший у нее за спиной, в пароксизмах неподдельного отвращения выплевывал в металлическое корытце монету за монетой.

— Пора, — устало сообщил какой-то старик, проходя мимо них и на ходу собирая стаканы, — Все, время вышло.

* * *

Вы знаете, похоже, что Трев и Джок — преступники. Они зарабатывают на жизнь таким опасным и удручающим способом, что, пожалуй, мало кто еще на это отважится. Здесь все, конечно, завязано на деньги, как, впрочем, и во многих других случаях. Мэри в деньгах пока мало что смыслит.

Джок, например, еще в детстве сообразил, что самый милый способ загрести деньжат — отнять их у какого-нибудь лоха, у которого они есть. Кто эти лохи? В его классификации они делились на четыре категории: тщедушные пареньки, недоразвитые девицы, жалкие старикашки и немощные старушенции. После пары-тройки вылазок он убедился, что старушенции представляют самый маломощный вид и поэтому являются наиболее пригодным объектом для нападений. (По всей видимости, они меньше всех ожидали этого, потому что у них почти никогда не было денег.) Его послужной список быстро превратился в унылый реестр обработанных бабуль. Как правило, Джок налетал на них вихрем, вмазывал со всего размаху и убегал, но уже с деньгами. Самое печальное в этой ситуации было то, что даже самые престарелые из них ни в какую не хотели расставаться со своими жалкими сумочками. Джок терпеть не мог копаться в этих кожаных недрах среди дохлой блескучей косметики, в то время как жертвы продолжали самозабвенно визжать и голосить. Порой он просто вмазывал им что есть мочи и насколько хватало смелости, а потом, отдуваясь и сопя, еще какое-то время ошивался неподалеку, подгадывая момент, чтобы наиболее техничным образом смыться. В последнем он действительно поднаторел, развивая поистине впечатляющие скорости на коротких дистанциях. В этом деле он был настоящий спец. Когда наступали тяжелые времена, Джок предавался воспоминаниям о своих немногочисленных успехах в жизни, и на его глаза наворачивались слезы заслуженной гордости при мысли о своей фантастической сноровке и грации.

Трев — другого калибра. Радость жизни даруют ему две стихии: бухло и потасовки. Он никак не может разобраться, зачем совершать все эти мерзости, которые он не прекращает совершать. Иногда он объясняет их звенящей злобой, которую испытывает ко всем, кого не знает. Но вряд ли это так, потому что ничуть не меньше ненавидит он и всех тех, с кем уже знаком. Как у всех настоящих героических персонажей, у него тоже есть ахиллесова пята: он не очень силен в драке, хотя сам утверждает и действительно верит, что в этом деле он мастер. Соответственно, он каждый раз оказывается зачинщиком потасовок, которые всегда заканчивают за него уже другие. Однако же он неизменно побеждает в сражениях с дамами, и таких случаев на его счету уже предостаточно.

Хочется верить, что Мэри выкарабкается. Мягко говоря, до смерти обидно, что на столь раннем этапе она связалась с такими красавцами. Она просто еще совершенно не умеет обращаться с подобными персонажами. К тому же рядом с бандитами вечно ошиваются полицейские. А уж меньше всего на свете нам хотелось бы, чтобы ей пришлось иметь дело с ними. * * *

Джок под ручку с Шерон, Трев под боком у Мэри — таким образом они поднимались по крутому проходу, столь узкому, что здания по обеим его сторонам как будто упирались друг в друга лбами, чтобы не упасть. Мэри недоумевала, почему они так странно разбились на пары. Она думала, что лучше разделиться по цвету: в конце концов, Шерон и Трев одинаково огненно - рыжие, а Мэри — такая же темноволосая, как Джок. Однако пары, выходит, подбирались по размеру: Трев оказался таким же маленьким и ловко скроенным, как и она. Шерон и Джок тоже были одного роста, лоб в лоб. Они шествовали в авангарде в сгущающихся сумерках. Невдалеке за ними следовали Мэри с рыжеволосым Тревом, крепко обнимавшим ее за смуглые плечи своей покрытой желтым пухом рукой. Он просто следил за тем, чтобы она не убежала. В один момент Шер и Джока унесло в ночь. При этом они громкими воплями помогали отставшим не сбиться с пути, ориентируясь на их аккомпанемент. Тут Трев прижал Мэри к стене и попытался накрыть ее рот своим. Опять рты, чувствуешь? Его рот был предметом такого же интимного содержания, как и ее. Он был полон влаги, и пахло из него противно. Ее же рот, теперь совершенно самостоятельно, предпринял несколько попыток выскользнуть из-под напора его полости, но Трев еще плотнее обхватил ее шею рукой. Его рот, очень ловкий и жизнерадостный, продолжал следовать за ее ускользавшими губами. Теперь Мэри начала догадываться, в чем состоит смысл игры, однако ей еще не было ясно, какой именно вред собирается причинить ей Трев.

— И не смей потом говорить, что я о тебе не забочусь, — оглядываясь, прежде чем начать спускаться по обшарпанным ступенькам, надменно произнесла Шерон.

Мэри, которая, кстати, ничего такого говорить и не собиралась, стояла как вкопанная и с удивлением смотрела на осевшее здание. Ей вдруг на мгновение привиделась она сама — за поспешно захлопнутой дверью, голая, рыдает, стоя на коленях. Мэри почувствовала, как Трев нетерпеливо подталкивает ее за плечи. Он почти довел ее до пункта назначения.

— Ну, давай, Мэри, — поторапливал он. — Мы уже пришли.

Мэри понурилась и начала спускаться по ступенькам.

Позже, пытаясь воедино собрать калейдоскоп той бесконечной ночи, она обнаружила, что ночь возвращается к ней горячим наплывом образов и ударов сердца… Мрачная мерзкая комната с квадратом молочного света на стене. Тяжелые темные бутыли, переходящие из рук в руки, какие-то белые орешки, которые глотали другие. Шерон вскакивает, падает, прыгает на одной ноге, с электрическим треском стягивает через голову платье, снова опускается и бессмысленно хохочет за ширмой вместе с Джоком. Затем медленное, но неумолимое наступление Трева. Она никак не могла понять, чего же он хочет, чего добивается. «Расслабься. Я сказал, расслабься», — повелевал он. Он искал, пробовал, шарил, ощупывал ее тело в поисках входов. Если бы она догадалась, что ему нужно, она бы не стала так сопротивляться. Для начала он пару раз вмазал ей по челюсти. Она подумала, что это часть ритуала. Из-за ширмы раздавалось методичное кряхтенье. Она старалась выбить из своего тела все позывы к сопротивлению. Постепенно она начала понимать. Два его раскаленных поршня стремились во что бы то ни стало слиться с ней, проникнуть в нее. Двум его языкам требовались два ее рта. Это я еще могу потерпеть, убеждала она себя; однако последовало большее. Он разложил ее иначе — на боку — и раздвинул ее ноги. Что - то очень серьезное и замысловатое подготавливалось им в связующей точке ее тела. Чтобы рассредоточить боль, оккупировавшую ее центр, она укусила себя за руку. Вот теперь началось что-то совсем неизведанное, вот теперь наступило то самое. Даже в эту минуту происходящее напомнило ей сцену в гараже: она на корточках на полу, перекатывающаяся по земле бутылка, Импи и его заинтересованный взгляд, Шерон, объясняющая, что всем приходится это делать. «Ах ты, грязная потаскушка, тебе ведь не впервой, ой как не впервой», — смеялся Трев. Мэри не могла поверить, что когда-то уже занималась этим: она не сомневалась, что повторить все это еще раз ей вряд ли когда - нибудь захочется. Вдруг его тело пронзила резкая судорога, и у ее уха раздалось отвратительное рычание и стон. Потом он осел в сторону, выпростался из нее и отвернулся.

— Разбуди меня через час, — приказал он. — Языком.

Какое-то время Мэри не осмеливалась пошевелиться. Я мертва, решила она. Он меня убил. Зачем? Как он посмел? И ведь вскоре он собирается убить меня снова. Поэтому, когда Трев начал с кряхтеньем пробуждаться, ей в голову пришла мысль сделать то, что казалось самым очевидным и естественным. Она решила: ну уж нет, на этот раз не я, а ты. Убить тебя, а не меня. Она спешно принялась рыться среди многочисленных тяжелых предметов, разбросанных по полу. Там она обнаружила клиновидный обломок кирпича — острый и тяжелый. Она ударила лежащего Трева дважды, и каждый раз удар сопровождался хрустом. Ясное дело, она била по рту. По чему же еще?

Когда остальные проснулись, она была уже готова. Она тоже успела немного вздремнуть — и в эти минуты вялости и незащищенности прошлое вернулось и вновь тяжело навалилось на нее. Она села у стены, обхватив руками колени. В дальнем углу, скрючившись на полу, хрипел огненно-рыжий Трев. Мэри с холодным интересом изучила его лицо — нижняя часть вся в красных ошметках — и перевернула его, пристроив на угол незатопленного камина. Она ждала. Прошло много времени, прежде чем Шерон и Джок начали оживать на полу, со скрипом и приглушенными стонами расползаться в разные стороны, досадливо бормоча какие-то ругательства.

Потом полуголый Джок стоял посреди комнаты и тихо сопел.

— Бог ты мой. Трев опять нарвался, — бормотал он.

— Я сожалею, — начала Мэри, готовая объяснить, что такое она натворила и почему.

— Ты тут ни при чем, — Он подошел поближе. — Хрен ты моржовый, Трев. Сраный бухой беспредельщик. — Он опустился на колени. — Ешкин кот, да у него челюсть сломана, — повернувшись к Мэри, проговорил Джок обалдело.

— Мэри, вали-ка отсюда, — бесстрастно сказала сидевшая на полу Шерон, отсутствующе пялясь на нее.

Шерон ушла от нее. Шерон была на другой стороне.

Мэри открыла дверь. Не успела она привыкнуть к резавшему глаза свету, как вдруг почувствовала, что плечо ее крепко сжала чья-то тяжелая рука. Кто-то выволок ее на улицу, прижав спиной к своей груди. Мэри подумала (и это вполне естественно), что сейчас ее снова отымеют.

— Обычная проверка, дорогуша, — промолвил безразличный мужской голос, — Просто не рыпайся, и все будет в порядке. В два счета разберемся, что ты у нас за цаца, и все дела.

Чуть ослабив мертвую хватку, он подвел ее к черному автобусу, на крылья которого небрежно облокотились двое мужчин в усыпанной серебром синей форме. Дверь автобуса распахнулась и впустила ее внутрь.

— Она как раз собиралась улизнуть, сэр. Давай, ангел мой, залетай.

Мэри повиновалась. Двери снова закрылись. Она уселась на узкую скамейку и поправила волосы. Сквозь зарешеченные окна на нее струились потоки солнечного света.

Через несколько секунд Мэри пришла в себя и обнаружила, что она не одна. Сперва она почувствовала его дыхание и лишь потом заметила массивную фигуру, ссутулившуюся на скамеечке напротив. Ей пришлось прикрыть глаза от солнца, чтобы разглядеть его — отсвечивающий зеленоватым силуэт.

— Имя, — заговорил он.

— …Какое имя?

— Твое имя. Как тебя зовут?

— Мэри.

Он вздохнул.

— А как твое полное имя, Мэри?

— Мэри Агнец.

Мэри Агнец: звучит неплохо, порадовалась она.

— Звучит неплохо, — продолжил он, — по крайней мере, невинно. Мы ведь с тобой знакомы, правда? Я тебя знаю.

— Я вас раньше не видела, — ответила Мэри.

Последовала долгая пауза. Ее опять пронзил ледяной холод.

— И что же привело вас сюда, юная Мэри Агнец? Ведь вы не из этого круга, не так ли?

— Да, вряд ли.

— Тогда держись своего круга. Слушай. Если еще раз тебя поймаю, у тебя будут неприятности. Очень серьезные. Ясно? Давай живо отсюда, подобру-поздорову.

— Спасибо.

Он пинком распахнул дверь.

— Выпускай ее, Дейв, — приказал он. — Она не с ними.

Мэри заторопилась вдоль по улице, чувствуя колючий взгляд на своей напрягшейся спине. Повернув за угол, она прислонилась к стенке и прижала руку ко лбу. Самым странным в нем было его дыхание. Оно всколыхнуло ее самые первые воспоминания — пробуждение в той белой комнате два дня назад. Теперь она вспомнила. Когда она проснулась, она была не одна: кто-то спросил, как она себя чувствует, велел ей хорошо себя вести… Ну что ж, я буду стараться изо всех сил, сказала она себе и продолжила путь.

Было еще кое-что загадочное в его дыхании. У всех остальных оно было живым. У него — нет. Его дыхание источало могильный холод.