I

— Терри на проводе, — сказал я.

Телефонная трубка прокашлялась.

— Привет, Миранда, — продолжал я. — Как дела? Нет, Грегори на минутку вышел. Перезвони чуть позже. Ладно. Пока.

На самом деле Грегори сидел рядом с дверью, положив руки ладонями вверх на крашенный под мрамор кухонный стол.

— Порядок? — спросил он.

Я кивнул, и он перевел дух.

— Теперь она стала посылать мне похабные стишки, — сказал Грегори.

Подходящий момент, чтобы его ублажить.

— Правда? И что за похабные стишки?

— Скажи, тебе случалось получать от девицы похабные стишки?

— Вроде нет.

— И никак ее не заткнуть. Все про мою «горделивую палку». И какая-то чушь про ее «сокровищницу». А может, и мою сокровищницу — не знаю.

— Скорее все же про ее сокровищницу. Не может же у нее быть горделивой палки?

— У нее может. С такой станется. Даже две.

— И что же она пишет о твоей горделивой палке в своем похабном стишке?

— Только про нее и талдычит. Тьфу! Еле дочитал. И никак ее не заткнуть. Мне такие дела не нужны.

— Какая мерзость! — сказал я с воодушевлением. — И что же ты собираешься предпринять, Грег?

— То-то и оно. Что я могу? Сказать ей: «Слушай, давай обойдемся без похабщины, ладно? Кончай свою похабень»? Так она меня и послушает. Правда, я всегда могу обратиться в полицию… вот пусть полиция и разбирается. А что она заставляет вытворять меня в постели…

— Почему бы тебе просто не сказать, чтобы она убиралась?

Грегори посмотрел на меня щенячьим взглядом, в котором читался благоговейный ужас.

— Ну, ты даешь! Ты что… ты что — так бы и сделал?

— Боже мой, нет. Я бы заставлял ее заставлять меня вытворять черт-те что в постели. Я бы даже разрешал ей писать мне похабщину. Я бы даже писал ей похабщину в ответ.

— Ты серьезно?

— Спорим. Я уже дошел до точки. Не могу дольше терпеть. Кажется, все решили перестать со мной трахаться. Не понимаю почему. Джита и та не хочет.

— Это та малютка, ушастая? А она-то что?

— Откуда мне, черт побери, знать? Говорит, что не хочет. И не знает, почему не хочет. Но знает, что не хочет.

Услышав это, Грегори оживился.

— Забавно, — сказал он, откидываясь на спинку стула. — У меня так все наоборот. Все всегда хотят меня трахнуть больше, чем я их.

— Так ведь ты у нас голубой, разве нет? А если ты — педик, то всякий захочет тебя трахнуть. В том-то вся и суть — быть педиком: занимайся чем хочешь и с кем хочешь — всем наплевать.

— На данный момент — ничего похожего, — сказал Грегори, и мышцы его стройной шеи напряглись. — Если бы не эта херова Миранда…

— Ну да.

— Со своими запросами. — Он спрятал лицо в ладонях. — Такой ночи, как последняя, я больше не вынесу. Просто не вынесу. — Он взглянул на меня. — Тварь ненасытная. Рассказать тебе про одну из ее штучек? Рассказать? Она отсасывает тебе, после того как ты ее трахнул! После. Вот так. Сука. Что скажешь?

— Пиздец просто. В лучшем смысле этого слова.

— Конец света — можешь мне поверить. А еще она теребит тебе яйца всю ночь, пока ты делаешь вид, что спишь. А еще она ковыряется своими… ну, ты понимаешь.

— Что — прямо у тебя в жопе?

— Точно.

— И что тут страшного? — спросил я нетерпеливо. — Уж должен был привыкнуть.

— Но у нее не ногти, а когти.

— А не мог бы ты просто — о, Господи — переговорить с ней обо всем этом? Окоротить ее, одним словом.

— Конечно нет. Что за бредовая мысль. А знаешь, сколько у нее было любовников? Угадай. Ну, смелее. Угадай. Больше сотни за два года!

— Чушь.

— Истинно говорю. Она и не скрывает. Если прикинуть — по одному в неделю. У Кейна все ее трахали. У Торки все ее трахали. Все и везде ее трахали. Куда ни глянь. Каждый прохожий ее трахал! Ни разу не встречал человека, который бы ее не трахал. И носильщики, наверно, трахали. И уж лифтеры ее точно трахали. И…

— Я ее не трахал, — заявил я, решив поставить точку в этом пугающем обмене опытом.

И что же услышал в ответ?

— Но ты бы мог, Терри. Честно. Никаких проблем. Она частенько говорила, что ты ей нравишься. А она вечно трахается с теми, от кого ее воротит. Слушай, она тебя хорошенько прощупает. Это точно. Хочешь скажу, с чего она начинает? Только ты собираешься ее поцеловать, как она обеими руками вцепляется в твой…

Да неужто? Ой, не похоже, чтобы она на меня клюнула. (Все прочие-то клевать и не думают.)

Девицу, которую я сейчас от Грегори вроде как отшиваю, зовут Миранда. Ей девятнадцать. У нее жесткие светлые волосы, душевная фигурка, влажные синие глаза и большой, резко очерченный рот. Она хорошенькая, и я, похоже, ей не чета. Но вообще-то выглядит она шикарно. И характер у нее, наверное, не простой (вероятно, она и делала все, о чем рассказывал Грегори, если ее об этом просили). Не считая того обстоятельства, что я по уши влюблен в Миранду, есть еще три убедительнейшие причины, по которым я готов принять у Грегори эстафету.

Во-первых. Она мне действительно нравится. В отличие от стандартных партнеров Грегори женского пола (надменных сирен с рельефными чертами лица, крупами племенных кобылок и именами вроде Анастасия или Тэп. Все они лощеные, дорогие и почти всегда вдвое выше меня. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не называть их сэр), Миранда ухитряется производить впечатление представительницы рода человеческого: встретив ее, легко проникнуться мыслью, что вы оба — с одной планеты. Вместо вялого отвращения — или, чаще, заученного равнодушия, — с каким девицы Грега обычно реагируют на мое появление, Миранда узнает меня, говорит «привет», «до свиданья» и всякое такое. На самом деле я сталкивался с ней всего дважды: первый раз, когда забавная малышка, пыхтя, поднималась по лестнице (она, видите ли, «забыла» про лифт), и второй — когда крохотная глупышка одевалась поутру (после того кэк Грег убежал на работу. Нет, сисек ее я не видел). Оба раза она добродушно поболтала со мной.

Во-вторых. Я крайне живо интересуюсь, исходя из общего принципа, всеми интимными подробностями, касающимися Грегори. Мне нужны подробности и еще раз подробности, доподлинные подробности, причем обязательно болезненные, ранящие и нелепые. Я лелею мечты о его импотенции, монор-хизме и преждевременном семяизвержении. Я страстно желаю его срывов и неудач; я томлюсь ожиданием узнать о постигших его травмах. (Почему бы ему просто не вышвырнуть своих девок и не стать тем, кто он есть на самом деле, — гомиком? Для меня так было бы намного проще.) И конечно, прежде всего я жажду, чтобы Грегори не был так щедро одарен от природы. Я алчу этого. Мне всю жизнь хотелось, чтобы у него был маленький член. Еще до того, как мы встретились, его половое убожество было первейшим условием моего благополучия.

В-третьих. С одиннадцати часов вечера 25 июля прошлого года (да и тогда это было нелегко. Все-таки бывшая подружка. Я напоил ее и напился сам. Я рыдал, когда она сказала мне, что не даст: это настолько сразило ее, что она тут же согласилась) мне никого не удавалось затащить к себе в постель. Это было полгода назад.

Что же вдруг стряслось со всеми девицами, мать их за ногу?

Или что-то не так со мной?

Я никогда не придавал значения тому, как я выгляжу (Грегори, как я понимаю, не способен думать ни о чем другом). Вид у меня самый заурядный. Если не считать рыжеватых волос — в недолгие школьные годы меня даже прозвали Рыжиком, — вид у меня самый заурядный, я похож на образованного представителя среднего класса, выбившегося в кое-какие начальники, словом, на одного из тех, мимо кого вы, не замечая, каждый день проходите по улице и не узнаете, даже если повстречаете вновь. (Вы не станете провожать меня взглядом. Но кому какое дело?) Я всегда, и довольно поверхностно, полагал, что выгляжу неплохо, во всяком случае — не уродом. За всю мою жизнь у меня было среднестатистическое количество женщин и такое же среднестатистическое, связанное с ними количество тревог, колебаний и благодарности.

Теперь все иначе. Как, почему? Они разговаривают со мной, они готовы отправиться со мной в гости или на прогулку, пообедать со мной, выпить, потискаться, почмокаться и даже лечь со мной в одну постель. Но трахаться? О нет, только не они. Только не они — о нет! (Да что они вообще себе думают, а?) Это могло бы обидеть и смутить меня, если бы я хоть раз возомнил себя привлекательным. Но мне никогда и мысли такой в голову не приходило. Что же заставляло их трахаться со мной раньше? Мое былое обаяние, или то, что девушки были добрее, а мои уловки хитроумнее, или дело просто в удаче? Похоже, я растерял все, что меня когда-то красило.

Я все еще пытаюсь отшучиваться, и, возможно (я думаю), именно поэтому у меня такой тон… А теперь дела пошли так плохо, что я более или менее истощил запас прежних подружек, снова вытащив их всех на свет божий — всех, кто не вышел замуж, не забеременел и не умер, — и попытался уговорить их трахнуть меня. Решительно все отказались. Я звонил девушкам, которых не видел по три-четыре года. Я объездил по железной дороге всю Англию, навещая девушек, которые успели начисто меня позабыть. Я приставал на улице к психопаткам и дурнушкам. На работе я обхаживал скучных плоскогрудых секретарш. Я делал предложения недужным пожилым дамам. Я пытался заставить их трахаться со мной. И получал решительный отказ.

Может, кто-нибудь объяснит мне, что, собственно, происходит? В чем загвоздка? В чем камень преткновения? Полагаю, с моими легкими и дыханием все обстоит нормально — по крайней мере, никаких радикальных ухудшений (если результаты бесчисленных ингаляционных тестов чего-нибудь да стоят). Нельзя сказать, что за последнее время я резко подурнел. Мои отвратительные волосы выпадают не быстрее, чем раньше. (Не скрою, что в пожилом возрасте меня ожидают проблемы с геморроем. Но они-то этого не знают, верно?) Не считая зимних месяцев, я принимаю ванну каждые тридцать шесть часов и всегда прихорашиваюсь перед редкими свиданиями, о которых и вспоминать-то ужасно. Правда, я набрал немного лишнего веса, но это исключительно потому, что слишком много пью в последнее время. А вы бы на моем месте не запили?

(Но в бутылку я больше не лезу, о нет. И вообще еду крышей.)

Грегори никогда не выведет меня на чистую воду. Он и не подозревает о правде, которая кроется за моими плебейскими шуточками. Я сказал ему, что завел себе девицу в Ислингтоне. Делая вид, что провожу время с ней, я сижу в пабах и кофейнях. Я заявляюсь домой поздно, пошатываясь, и что-нибудь ему вру. Грегори ничего не должен знать. Он не должен знать, что по ночам я сижу в своей постели, как демон, ненавидя всех и вся. (Днем, конечно, все иначе. Днем, среди бродячих страхов и печали улиц, тебя поджидают свои, особые ужасы.)

Но к чему я все это? Думаю, моя задача — заставить вас ненавидеть его так же, как я. Это нетрудно. Достаточно лишь не закрывать на происходящее глаз. И чтобы вы тоже не закрывали.

Да неужто?

— Да неужто? — спросил я у него. — И как мы все это провернем? Скажем, когда она должна прийти?

— В любой момент. Ты готов?

Грегори стоял у окна и поигрывал тростью с серебряным набалдашником. Невозможно удержаться, чтобы не описать его наряд: черный плащ оперного вампира с пурпурной оторочкой, отцовский жилет и гаремные шальвары — а может, они и вправду были из гарема? — защемленные у лодыжек дорогими велосипедными прищепками. Взгляд его, как всегда, был почти болезненно добродушным; он выглядел умным, изысканным и до мозга костей пидором.

— Как мы все это проделаем?

Грегори неопределенно пожал плечами. По-прежнему стоя у окна, он был целиком поглощен своей тростью.

— Ты мне сказал, что это легко, — произнес я, сам пораженный ноткой неприкрытой жалобы, прозвучавшей в моем голосе.

(Иногда я говорю так, что можно подумать, будто меня оскорбили. Я чувствую себя глубоко задетым, едва не лишенным дара речи.)

— Легко и есть, Терри. Просто надо все хорошенько обдумать.

За несколько минут мы разработали план, впрочем более чем примитивный. По плану Грег должен был держаться с Мирандой значительно грубее, чем предполагали сложившиеся между ними отношения, довести ее до слез, а потом улизнуть, в каковой момент на сцене должен был возникнуть я, причем о наличии своей рыжеватой персоны в квартире я предупрежу Миранду, открыв дверь на ее звонок.

— Ты уверен, что у тебя получится? — спросил я непринужденно, боясь его спугнуть.

— Конечно, — ответил Грегори. — Нет ничего проще. Она сама теперь то и дело хнычет.

— Почему?

Звучит неплохо, подумал я. Миранда действительно может проделать все обещанное, если замудохается так же, как я. (Уж я бы точно проделал, с кем угодно.)

— Не знаю, — сказал Грегори. — Я всегда стесняюсь спросить. Думаю, она просто тронутая. Сейчас большинство девиц такие.

— Куда это ты собрался? В то пидорское место?

— Ничего в нем пидорского нет. Там и девиц много.

— Ну, не пидорское — тогда бисексуальное.

— Угу. Теперь послушай. Как ты насчет того, чтобы сходить за вином и прочим? Мог бы ее на всякий случай напоить.

— Этого добра у меня полно.

Он смерил меня с головы до ног смачно неприязненным взглядом.

— Стоит ей напиться, и она уже ни хрена не рюхает. Делай с ней что хочешь.

— Честно?

— Честно. Сразу становится на все согласная.

— Ладно, попробую.

— Попробуешь? Слушай, спорю, что, едва переступив порог, она тебя чем-нибудь ошарашит. Спорю, что она…

В дверь позвонили.

— Давай, — сказал Грегори.

Открыв девушке — белый джемпер и джинсы, робкий взгляд, с которым я не осмеливался встретиться, и во рту у меня был какой-то странный молочный привкус — и проводив ее наверх, я проскользнул в свою темную комнату. Я пил виски, пока не услышал властные шаги Грега.

— Ну, вперед, — шепнул он мне в передней. — Вперед.

Я надеялся, что к этому времени Миранда уже будет рыдать, биться в истерике или, что еще лучше, потеряет сознание. Но она стояла, маленькая и спокойная, перед высоким окном. Полноватая, но очень симпатичная, подумал я. И с болью отметил, что ее хлопчатобумажный рюкзак так и висит на ее горестно опущенных плечах.

— Ушел? — спросила она, не оборачиваясь.

Не люблю, когда со мной разговаривают, не оборачиваясь.

— Боюсь, что да, — ответил я.

Миранда обернулась.

— Мне жаль, — сказал я, чувствуя, как гудит воздух. — Мне жаль, если ты расстроилась.

— Не знаю, что теперь и делать, — вяло произнесла она.

— Такой уж он, ничего не попишешь.

— Он что — всегда таким был?

— Нет, не всегда. Пошли вниз. Когда-то он был отличным парнем. Хочешь выпить? Когда был молодым. Пошли, у меня есть. Он изменился сильнее, чем меняются многие другие. Сюда. Не знаю почему. Пошли вниз, поговорим. О жизни, о Грегори и обо мне.

 

II

— Это Грегори, — прошелестел я.

— О, — откликнулся телефон. — Да, Грегори, это я, Миранда.

— Ну что?

— …Как ты?

Я посмотрел свои ногти на свет — гладкие и блестящие, как миндалины.

— …Грегори?

— Слушаю.

— Почему ты так со мной обошелся? — спросила она. — Что случилось? Я что-то не так сделала?

— Прикажешь мне теперь выслушивать твои сентенции?

Ожидая услышать обычный влажный всхлип или одышливое придыхание, я поплотнее прижал трубку к уху. И услышал — теплый глотательный звук.

— Нам надо встретиться, — сказала она.

— Обязательно.

— Ты должен повидаться со мной.

— Вот и повидаюсь.

— …Тогда можно мне зайти ненадолго?

— Заходи, — ответил я и, положив трубку, задержал свои длинные пальцы на диске.

И вот я раздумывал, как распорядиться этой прохладной свободой вечера, этим неожиданным грузом часов, стоя у окна моего пентхауса, глядя на пейзаж зимних крыш, снова казавшийся таким таинственным и дружелюбным.

Весь день на работе я терзался ужасным беспокойством. Я представлял, как вернусь домой и проведу еще один вечер а-ля Миранда — господи, и почему мы только все это терпим? — еще один вечер моей эпической холодности и ее неуклюжего благоговения, моих тошнотворных разговорчиков и ее панических, лихорадочных поцелуев, еще одна ночь двух слипшихся друг с другом спящих изваяний, ее широкие, горячие от слез губы, уткнувшиеся в мое плечо. Почему мы позволяем им так мучить нас? Почему мы так ласковы с ними? Почему? Ну ладно, твоя участь решена, сучка: больше ты от меня ничего не получишь.

На самом деле, конечно, все было не так уж и сложно. Когда я вернулся с работы, этот придурочный Теренс сидел на кухне. Вообще-то я не пускаю его в эту часть своей квартиры — поэтому, когда я попросил его задержаться наверху и поговорить, у него был такой вороватый вид, такой затравленно-благодарный взгляд.

— Джита больше не хочет со мной трахаться, — поведал он.

Я, всерьез заинтересовавшись, спросил, как он думает, в чем тут дело.

— Не знаю. И Джита тоже не знает.

Я ткнул в него пальцем:

— Это которая Джита?

— Да та коротышка, с серьгами.

— Ах вот что. — Волей-неволей Теренсу приходится выбирать исключительно низкорослых девиц, а об их ушах я изо всех сил стараюсь вспоминать как можно реже. — Это она оставалась здесь на ночь во вторник?

— Да.

— И?…

— Я попробовал ее трахнуть.

— И?…

— Она тоже мне не дала.

Мне это показалось чрезвычайно странным: Джита — по всему видно — из разряда тех девиц, которые готовы сделать все, что тебе только заблагорассудится. Так что же она тогда уперлась? Но из вежливости я сказал:

— Забавно, у меня так все совсем наоборот.

Последовало дурацкое отступление, в котором Теренс расписывал свои сексуальные колебания в противовес моим воображаемым достоинствам. Глупо, но его опасения насчет собственной гомосексуальности, излагаемые так чистосердечно и простодушно, могут встревожить не на шутку.

— Со мной ничего подобного не происходит, — довольно холодно ответил я. — Если бы еще не эта чертова Миранда.

— Да-да? — с интересом переспросил он.

— Миранда со своими запросами.

Здоровый физиологический аппетит Миранды, моя леность и распущенность, гораздо более солидная одаренность Теренса по этой части, легкость, с какой можно было бы произвести обмен…

Минутное дело. Так что сегодня ночью, пока Теренс отважно рычит, пока Миранда до хруста в ребрах сжимает его своими ляжками, испещренными следами засосов, я буду здесь, наверху, посмеиваясь, вспоминать о том, чего не рассказал ему: о ее поцелуях с привкусом сырой печенки, о ее приторном, как шерри, языке, о призрачных запахах, исходящих из ее недристого нутра, и о потусторонних выделениях, блестящие следы которых она оставляет на ваших простынях.

Что с вами происходит, девушки?

Переспав с какой-нибудь психопаткой — а психопатки сейчас почти все, — я испытываю более чем естественное отвращение при мысли о перспективе осмотра постельного белья сразу после того, как выкину ее из квартиры. Разумеется, я обнаружу мрачные следы пребывания в постели фемины: пудовый слой грима на наволочке, пучки лобковых волос на простыне и черт его знает каким образом посаженное пятно: одним словом, полный набор. Но в последние дни я отдергиваю одеяло со зловещим предчувствием чего-то сверхъестественного, ужасного; у всех этих девиц поехала крыша — они могут оставить после себя все, что угодно… Я прямо-таки вижу Грегори, стоящего посреди комнаты, в которой все вибрирует после того, как ополоумевшая девица кинулась вон; он осторожно приближается к постели, полуотвернувшись, сгребает мускулистой рукой тяжелое пикейное покрывало, делает глубокий вдох, отшвыривает одеяло — и видит целую ногу, одиноко лежащую на простыне! Я бы не стал заявлять об этом в бюро находок.

Знаете ли вы, например, что в наши дни девушки посещают уборную? Потрясающая новость, согласен, но что правда, то правда. О да. Некогда я лелеял тщетную мечту — действительно глупую, — что они предоставляют все подобного рода вещи лицам мужского пола, кроме тех случаев, когда находятся в больницах или других специально оборудованных учреждениях. Всякий раз, заслышав сирену «скорой помощи» или завидев проносящийся мимо белый фургон, я воображал, что они мчат какую-нибудь удачливую дамочку в госпитальную палату именно с этой целью. Какой я был романтик… Теперь они делают это постоянно. И даже говорят об этом. Они даже пробуют делать это прямо на ваших глазах! Но сегодня они мало чем отличаются от мальцов, от шпаны, от мужичков.

Их нервозность — вот что действительно сводит меня с ума. Когда им только пришло в голову, что они должны постоянно жить на нервах? Кто им это сказал? Я в самом деле считаю, что беспокойное перебирание пальцами отнюдь не менее отвратительно, чем покрытые бородавками костяшки или длинные, едва не загибающиеся книзу ногти. По-моему, возбужденная жестикуляция мало способна скрасить непропорциональность или уродливость сложения. Я не вижу особой разницы между конвульсивными жевательными движениями (или судорожной обеденной болтовней) и гнилыми зубами (или пузырящейся на губах пеной). Посткоитальные слезы вызывают во мне столь же сильное отвращение, как предменструальные прыщи. А какие чудовищные вещи они говорят. Они стараются понять вас; они хотят поддерживать разумную беседу; они стараются походить на людей. Мы идем им навстречу и поддерживаем разговор. Мы не обязаны притворяться, что, несмотря на все их обаяние, они, прямо скажем, не очень-то интересны.

Говорил ли что-нибудь Теренс насчет моей сексуальной предрасположенности? Наверняка говорил. Что ж, не отрицаю. Если речь идет о «половом партнере», которого я хочу, — скажем, о мальчике с его упругой мальчишеской мускулатурой, — я действую напрямик и добиваюсь именно такого партнера, а не кого-либо грудастого, кто вдобавок еще и мочится сидя. (У Теренса, конечно, только на таких и стоит. Пряные ведьмочки, за которыми он увивается, по всей вероятности, одни из героинь этого злосчастного жанра.) Мне же нравятся оплаченные ризы тишины, мягкая топография плоти, стекающий струйкой шелк и белые пространства нижнего белья, немые тайны юношеского пушка и капелек пота.

Вообразите теперь мой недоверчивый ужас, когда я докопался до истинной сути этой Миранды, этой дерганой маленькой идиотки, которую я тут же, и без особого труда, сплавил Теренсу (не самый приятный способ отставки, скажете вы, но зато вполне безболезненный. Ненавижу сцены). Я имел неосторожность познакомиться с ней на шумной послеобеденной вечеринке у моего модного друга Торки. Усталый, подавленный и доведенный почти до полного отчаяния пошлым вздором, который нес Адриан, я поначалу исключительно по доброй воле уделил время молодой, почтительной и — вынужден признать — довольно симпатичной девушке, которая с готовностью наполняла мой бокал и проявляла понимающий интерес к моей работе и взглядам на жизнь. Она стояла передо мной; она внимательно слушала; ее белые зубы блестели. Настоящий кошмар начался только тогда, когда я предложил отвезти ее домой на моем зеленом суперавто. Она словно приклеилась ко мне в немой неподвижности, и так весь вечер — даже когда знаменитый Торка старался вызвать меня на разговор, — с отталкивающим простодушием поцеловала меня на лестнице, после чего, когда мотор моего спортивного красавца уже взревел, слабым голоском заявила, что пропустила последнюю электричку и ей совершенно негде остановиться в Лондоне! Никогда, никогда больше я не попадусь на эту удочку.

Я был как воск в ее руках. Я всегда такой. «Не хочу ранить их чувства». Но почему? И какие чувства? Зато я не возражаю, когда они ранят мои чувства. Хотя чувств у нас поровну. Как бы то ни было, Миранда — еще та штучка, вроде меня, сука сумасшедшая.

Физический аспект того, что случилось далее — и продолжало случаться практически каждую ночь следующие полмесяца, — я успел уже достаточно четко обрисовать. Мне кажется, что человек обязан — надеюсь, вы не станете возражать? — благоразумно воздержаться от изумленного негодования, обнаружив, что у восемнадцатилетней девчонки потрепанный зад, тропические подмышки и белые растяжки под грудью. В то первое утро она выпрыгнула из постели — после того как с писком и визгом проделала надо мной все, что ей заблагорассудилось, — и, нагишом опустившись на колени перед книжной этажеркой, принялась рыться в своей сумке, ища нечто, что было ей генетически необходимо. Я наблюдал за ней, мысленно ее одевая. Задница у нее явно не под контролем, подумалось мне, и пахнет она там, внизу, совершенно непереносимо. Я понимаю, что это не ее вина. Это все на нервной почве.

Тем не менее еще большую угрозу моему покою представляло то, что можно было бы назвать ее характером. Ей еще не исполнилось и двадцати, но каждый новый поворот ее беседы приоткрывал новую главу ее прошлого, полного мерзости и грязи, — безумные, безответные влюбленности, потоки унижений, куча безрадостных сожительств (полсотни мужиков за два года — и она не собиралась даже отрицать этого). Ничего удивительного, что я всерьез возненавидел ее после первого же такого выплеска. Мне ненавистна ее близость. Когда она прикасается ко мне, я закрываю глаза и молю о терпении. Когда мы занимаемся любовью, выражение моего лица как у инопланетянина. Она не возражает. Только ей всего мало. Такие люди оберут вас до нитки, завладеют вашим телом и вашим временем, но способны ли они внять вашему совету? О нет, только не они. А я слишком мягкосердечен. Я просто претерпеваю эти гормональные бури. Неудивительно, что я — в числе эксплуатируемых.

Я набрал семизначный номер. Шепотом поговорил с Адрианом — как всегда, сердито — и выяснил, что богатея Торки сегодня вечером не будет, зато грозная и восхитительная Сюзанна, наше новое открытие, почти наверняка будет дома.

— Отлично, — пробормотал я и положил трубку на место, едва заслышав тяжелые и неуклюжие шаги Теренса на лестнице.

— Когда она придет? — спросил он.

— С минуты на минуту. Только что звонила.

— И как у нее настроение?

— Естественно, такое, как будто у нее нервный срыв.

— Прекрасно.

— Уф, Терри… — Я помолчал, нахмурился. — Ты действительно готов?

Положа руку на сердце, уверяю вас, что Теренс носил ярко-зеленые бархатные брюки, сборчатую оранжевую рубашку и красный вельветовый пиджак. Уверяю! Вкусы Теренса касательно одежды, равно как и многого другого, всегда выходили за рамки. К примеру, у него есть ледериновый пояс с серебряной пряжкой размером с каминную решетку; постоянно стремясь прибавить себе несколько дюймов, он вынужден носить башмаки, которые больше походят на ходули, — вы можете позволить себе такое, если вы действительно высокий, как я, но не в том случае, если вы такой коротышка, как он (на самом деле в Теренсе всего пять футов семь дюймов; мой рост, разумеется, шесть футов полтора дюйма); кроме того, он отдает предпочтение красочным сочетаниям цветов — нелепой смеси кричащих негроидных и пастельных, излюбленных домработницами, — а также без ума от всяких хитрых аксессуаров (подтяжек, кашне, медальонов), которыми щеголяет всеми сразу, как жестянщик. От него вполне можно ожидать, что он появится в черных ботинках и легких летних брюках. Ему ничего не стоит надеть джемпер поверх тенниски. Он способен как ни в чем не бывало застегивать при посторонних пуговицы на своей…

— Так как же мы все уладим, Грег?

— Просто, — сказал я. — События будут развиваться стремительно. У Миранды случится истерика. После чего я удалюсь. И в этот момент ты, Терри, торжественно появляешься с текилой и преисполненный сочувствия. По-моему, лучше не придумаешь.

— Думаешь, надо ее сначала напоить?

— Это не помешает — дело верное. У тебя точно выпивки — залейся?

— Выпивка — единственное, чего у меня много. Запасся.

— Я бы рекомендовал белое вино. Она им упьется из одной только природной жадности. Еще у меня есть немного копченой лососины, можешь ее угостить. Это она тоже любит, особенно с хлебом.

— М-м-м?

В дверь позвонили.

— Ладно, пошли, — сказал Теренс.

— А, заходи, — позвал я.

Я слышал, как Миранда благодарит задержавшегося в передней Теренса, прежде чем начать тяжело подыматься по лестнице. А что же я? Я стоял у окна, покачиваясь с пятки на носок, уже набросив черный плащ на свои широкие плечи, подбрасывая на ладони ключи от моей сделанной на заказ машины. Тросточка с оловянным набалдашником стояла, грозно прислонившись к письменному столу.

— Привет, — сказала Миранда, явно стараясь казаться особенно ослепительной.

— Ну что ж. И как ты думаешь — чем мы теперь займемся?

Миловидное рыльце Миранды сегодня выглядело не очень-то впечатляюще: грива соломенно-желтых волос, толстые губы, испуганный взгляд. Хрюкнув, она присела на краешек моей кровати, ее нелепый хлопчатобумажный рюкзак шумно упал на пол.

— Чем тебе угодно, — сказала она. — Я не против.

— О господи, — начал я, — вот это я в тебе больше всего не выношу. Почему ты считаешь себя таким безнадежным ничтожеством?

— Прости. Почему бы нам куда-нибудь не сходить пообедать? Или на тот фильм, который ты хотел посмотреть, он сейчас как раз идет в «Эй-би-си». Или еще что-нибудь придумать — поиграть в кегли.

Я отвел от нее свой испепеляющий взгляд.

— Да, конечно. Почему бы и нет?

— Прости. Или, хочешь, можем остаться дома. Если ты устал, я приготовлю тебе что-нибудь.

— Признаюсь, это звучит абсолютно неотразимо. Знала бы ты, как я себя чувствую после…

— Почему бы нам не пойти в то местечко за углом. Оно…

— Не смей больше меня перебивать! Хамка проклятая.

— Прости.

— Чертова хамка.

…Сказав это, я, разумеется, ринулся вон из комнаты и с грохотом сбежал по лестнице. Пока, стоя в холле, я потихоньку натягивал перчатки, из темного угла выступил Теренс. Он шумно дышал.

— Порядок? — спросил он.

Я на мгновение задумался, потом ответил:

— Лучше бы тебе пойти туда, Терри. Она что хочешь может с собой сделать. Совсем обезумела.

(Вот уж теперь посмеемся за счет Теренса, подумал я. В конце концов ради этого мы и здесь — немного повеселиться, глядя на этого дурня.)

Воздух прогрелся после дождя. Я остановил проезжавшее мимо такси — моя хрупкая машина снова забарахлила, — и оно, без конца петляя, отвезло меня в Хауэрт-гарденз. Я нажал мраморную кнопку звонка. Слуга Торки робко хихикнул, принимая мой плащ.

Было два часа, когда я вышел от Торки и остановился на ступенях, нетерпеливо застегивая плащ. Уход мой был несколько поспешным и определенно чересчур драматичным, чтобы вызвать такси по телефону, а шансы поймать его в такой час казались более чем призрачными. (Недавно в этом районе произошло несколько нападений на прохожих. Однако меня это ни в малейшей степени не волновало. Такого рода вещи просто не случаются с правильными людьми, людьми моего роста, соответственно одетыми и так далее.) Таким образом, мне не оставалось ничего иного, как пойти обратно пешком сквозь журчащую, ртутно поблескивающую ночь.

Адриан с Сюзанной вели себя совершенно несносно. Не успели мы раздеться, как Адриан стал самым нелепым образом придираться к исходившему от Сюзанны запаху; он жаловался, что у него болит спина, и посмел обвинить меня в том, что я не вымылся перед тем, как прийти! Нам пришлось немыслимо извиваться, чтобы держать эти опасные места, которые он попросту выдумал, подальше от его омерзительного, пористого носа, и среди прочего испробовать несколько новых отталкивающих поз, которым его научили в Нью-Йорке. Это было чертовски неудобно, и локоть у меня до сих пор болит, стоит мне согнуть руку. Но все это ерунда по сравнению с тем, как вела себя она. В тот самый момент, когда Адриан обратил свое внимание на меня, — на самом деле единственное, чем он заинтересован, Сюзанна, хотя, разумеется, тебе этого никогда не понять, — она заявила, что у нее разболелась голова и она хочет просто понаблюдать. Как бы там ни было, эта Сюзанна не такая опытная, как считают, и грудь у нее слишком большая.

Довольно забавно, но чертовски надоедает, когда из-за тебя всю дорогу собачатся. Идиоты, с их собственническими инстинктами и наследственной враждой. Неужели они не понимают, что меня нужно вкушать, умащать, обожать меня и поклоняться мне, а не раздирать на части, как кусок мяса?

Я вернулся благополучно, правда несколько запыхавшись, поскольку последние полмили решил перейти на бег трусцой. В квартире было темно; тишина застыла в пыльном воздухе. Я прошел по коридору, напружинившись, чутко вслушиваясь. Как правило, расположение ванной комнаты, которая находится за похожим на кошмарное логово какого-нибудь хиппи жильем Терри, болезненная тема для меня, когда я возвращаюсь домой запоздно, однако сегодня я приветствовал возможность пройти мимо его кровати. Окажется ли там Миранда? Я постучал.

— Терри? — шепнул я.

Бесшумно повернув дверную ручку, я зажег свет.

Вспоминая об этом задним числом, я думаю, что меня удивило не столько присутствие Миранды на дальнем краю большой и неряшливой двуспальной кровати Терри, сколько мое собственное смутное раздражение тем, что все закончилось именно так. Всякое символическое раскаяние, всякая рефлекторная жалость, которые я мог бы испытать по отношению к ней, моментально улетучились при виде круто вздымающей одеяло задницы. Я и помыслить не мог, чтобы эта истерическая сучка зашла так далеко, дабы заставить меня ревновать.

Уверенный, что не разбужу Теренса, который отключается моментально, с поистине плебейской легкостью, и начинает храпеть, как мотоциклетный мотор, стоит ему только закрыть свои красные, как у кролика, глаза, я взял своей затянутой в перчатку рукой лежавшую на столе щетку для волос и мастерским ударом опустил ее на мягкие округлости Миранды; она дернулась, полуобернулась и посмотрела на меня, хлопая глазами; удостоив ее классической парнасской ухмылки, я проследовал в ванную. (Идя обратно, я смотрел прямо перед собой и помедлил только перед тем, как выключить свет, чтобы уловить приглушенные всхлипы.)

Наверху в кухне на столе стояли два наполовину недопитых бокала рейнвейна, лежали остатки моей дорогой копченой лососины и треугольный ломоть французской булки, которую, судя по всему, рвали на части руками. Я прищелкнул языком, смакуя этот натюрморт, изображавший разворошенную в похотливой спешке еду. Ну что ж. Я слил вино в чистый бокал, выпил, завернул лососину в кусок хрустящей корочки и еще несколько минут задумчиво лежал в постели, жуя это лакомство своими великолепными зубами.