I

Видите ли, конечно, во всех отношениях это была его вина. Поверьте, вся вина лежит на нем. Ничего этого никогда бы не случилось, если бы не он. Теперь давайте оглянемся на эти события и увидим, что так оно и было.

Естественно, я не планировал все именно таким образом, как оно обернулось (веское доказательство тому — я даже не успел лечь). И я совершенно растерялся в первые душераздирающие мгновения. Если бы это взбрело ему в голову, Грегори мог бы запросто свалить меня на пол и хорошенько оттаскать. И я бы не сопротивлялся: каждый настоящий жлоб знает, до какой степени можно измываться над людьми из высшего общества. Я просто надел халат, закурил сигарку и отвернулся к стене. Едва мы услышали, как входная дверь с грохотом захлопнулась — Грег умчался в ночь, обуреваемый байроническими страстями (красиво, ей-богу), — Урсула выскользнула из постели и прошла мимо меня без всякого выражения на лице. Что ж, ладно, толстяк, подумал я про себя, наблюдая, как ее неаппетитный зад исчезает за тихо прикрывшейся дверью. Смотри внимательно, как эта девушка уходит навсегда. Больше ты ее никогда не увидишь.

После этого они должны были прийти за мной. После этого они должны были достать меня. Окажись я в их шкуре, я бы себя точно достал. Они не могли знать, каким уязвимым я себя чувствовал. Иначе они наверняка воспользовались бы случаем отплатить мне за все, что я им сделал.

Несколько дней Урсула избегала меня. А я избегал ее. Грегори избегал меня. А я его. Он избегал и Урсулы тоже, а она избегала Грегори (я в этом совершенно уверен), что несколько облегчало ситуацию. Однако неизбежно мы едва не сталкивались друг с другом. Мне хотелось, чтобы мы прекратили избегать друг друга, дабы договориться, как избегать друг друга правильно.

Все это взаимное избегание создавало определенные трудности с логистикой. Я так старательно избегал Урсулу, что даже не осмеливался по утрам пользоваться ванной. Я выходил из дому с таким чувством, что зубы у меня обросли волосами, а вместо мочевого пузыря — пушечное ядро, и бросался в близлежащее кафе, чтобы позавтракать и легким движением дать волю сжавшимся внутренностям; брился я на работе в нашей омерзительной уборной иод доносившуюся из кабинок старческую канонаду.

В нашей конторе кое-что изменилось. Сокращение началось всерьез. На прошлой неделе уволили Уорка. Он своевременно поехал крышей; втайне от всех напряженно искал другую работу — но тщетно, ему совершенно ничего не светило; он ушел от нас, даже не вскрыв отвратительно проштемпелеванный коричневый конверт, который однажды утром нашел среди своей почты, что означало — этот идиот не получит даже смехотворной непрофсоюзной компенсации. Поедатель рыбы Бернс отчаливает на следующей неделе; с такими, как он, никаких хлопот. Бывший битник Герберт мрачно цепляется за свой стол: ему еще не указали на дверь, но он уже толкует о правах сквоттеров, протестует и пишет в газеты (не следовало бы ему этого делать — союз терпеть не может всего в этом роде, как говорит мой друг Телятко). Джон Хейн сохраняет спокойствие, или, по крайней мере, ему так кажется. Я тоже. Тем не менее я советую профессионально неприкасаемому Деймону сложить оружие безотлагательно, пока он еще жив: ребята снизу колотят его со все большим воодушевлением; Деймону это вовсе не нужно. Грузный, модно одетый, неулыбчивый мужчина лет под тридцать въехал в комнату Уорка. Он — союзный человек и держится соответственно.

После работы у меня еще остается время, скажем так, чтобы выпить три большие порции виски, прежде чем отправляться на вечерние занятия в реликтовые пещеры за Фэррингдон-стрит. Я сижу в грязном классе, слушая, как какой-нибудь старый паразит рассказывает о позитивном мышлении и о том, как избегать определенных вопросов. Немного времени уделяется стенографии. Все мы там очень одинокие и настроены дружески, и некоторые даже вместе ходят после занятий в паб, включая двух невзрачных девиц, к которым я собираюсь подъехать, как только почувствую себя более или менее уверенно.

Я рад, что возвращаюсь домой поздно. Я рад, что Грегори слоняется по своей комнате и никогда больше не спускается вниз и никуда не выходит. Я рад, что Урсула лежит свернувшись лицом к стене, прикидываясь то ли больной, то ли мертвой, когда я прошмыгиваю мимо помыться и пописать (а иногда и блевануть на скорую руку, если есть настроение). Я думаю: наконец-то мы все более или менее в одинаковых условиях. Мы квиты. Мы равны.

Ну а теперь угадайте, кого я на днях встретил? Я случайно зашел перекусить в паб — обычно я обедаю во вполне сносном греческом ресторанчике за углом — и вдруг заметил у стойки знакомую фигуру в знакомой позе. Длинные ноги и тонкая талия, неустанно делящие бремя грудной клетки, отягощенной непропорционально большим бюстом. Знакомые кудряшки. Джен.

О боже (подумал я), куда спрятаться? Но она тут же обернулась, заметила меня, изумленно раскрыла рот, улыбнулась, замахала и знаками дала понять, что немедленно присоединится ко мне. Я произвел быструю мысленную проверку: волосы на макушке более или менее в порядке, рубашка не самая грязная, с утра успел побриться, не пердел по крайней мере последние десять секунд. Я сделал большой глоток и закурил.

— Так, так, так.

— Ага.

— Ну и…

— Да ничего.

— Как поживаешь? — спросила Джен.

— Сама знаешь. А ты?

— Почему больше не звонишь?

Потому что ты меня кастрировала, сука, вот и все. Вот тебе и почему.

— А когда мне было тебе звонить?

— Ну, после той безумной ночи в вашей квартире. Сестра в порядке?

— Да, в порядке. — Мне просто не верилось, что все это происходит на самом деле. — Да, безумная была ночка.

— И ты мне еще говоришь. Этот твой сосед — господи боже.

Безвкусно и нереалистично, подумал я, но довольно мягко ответил:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Но у него же проблемы.

— Неужели?

— Можешь мне поверить. — Она с довольным видом отхлебнула виски с апельсиновым соком. Ее поразительная радужка с фиалковой каемкой не выразила ничего, даже иронии.

— Какие же у него проблемы?

Она рассмеялась и, словно сама себя укоряя, прикрыла рот ладошкой.

— Не успел ты выйти, как он стал так смешно со мной разговаривать. Он ведь педик, верно? — Она снова рассмеялась.

— Как так «смешно»?

Джен передразнила Грегори с привычной достоверностью:

— Ну, знаешь, вроде: «А теперь, если наш прелестный ангелочек, наша проказница покажет нам свои маленькие тайны, тогда, быть может…» Ну ты знаешь. Не могу все припомнить. Но такая смехота. Я хохотала до слез.

— А что потом?

— Потом… — И тут впервые нечто вроде сочувствия промелькнуло у нее на лице. Она быстро опустила глаза, но только на мгновение. — О боже. Потом он попросил меня сделать для него стриптиз. Все таким же смешным голосом: «Покажи мне твои сокровища, моя сладкая», ну и всякое такое. И я — что мне еще оставалось — я для него как бы потанцевала.

— Что, стриптиз?

— Ну вроде.

— Что значит «ну вроде»? Ты раздевалась или ты не раздевалась?

— Ну, я вроде как бы сняла тенниску. И джинсы.

— Тогда о каких его проблемах ты толкуешь? По мне, так у него вообще никаких проблем нет.

— Нет, но потом он не… у него не…

— У меня иногда тоже не.

— Нет, но он так далеко и не заходил. Это было ужасно. Правда. Это было ужасно.

— В каком смысле?

Рассказ получался интересный и не без оснований утешительный. Но мне все это казалось странно далеким, и я даже чувствовал себя покровительственно. Семейное дело.

— Он заплакал, — сказала Джен. — Очень громко. Это было ужасно. Видеть, как он плачет. Видеть, как он так плачет.

— Из-за чего — из-за того, что у него не?…

— Думаю, из-за этого тоже. А еще из-за того, что он педик и неудачник. Из-за того что сестренка его свихнулась. Он сказал, что если она совсем свихнется, то и он тоже. Ну — из-за всего. Вид у него был еще тот — совсем замудоханный.

Я опять закурил. Я вновь ощутил ту укрепляющую холодность, которая столько раз за последнее время придавала мне силы. И я сказал — но теперь эта мысль уже утратила остроту:

— В общем, так или иначе, ты с ним переспала бы. Если, конечно, у него…

Джен выдержала мой взгляд.

— Да. И с тобой бы тоже. Если бы и у тебя все было в порядке.

— Но почему ты не осталась, черт побери? Почему не осталась?

— Я собиралась остаться! Но он сказал, что мне лучше уйти. Сказал, что ты не вернешься, а может, вернешься и привезешь с собой его сестру. Что-то в этом роде.

— Значит, вот как все было.

— Я просила его сказать тебе, чтобы ты мне перезвонил. Но ты так и не перезвонил.

— А он мне так ничего и не сказал.

— Так, выходит, он тебе ничего не передал?

— Нет. Но теперь все в порядке.

Итак, наконец мы знаем. Итак, наконец мы узнаем многое из того, чего не знали раньше. (По крайней мере я не знал — а вы?) Боже. Все это слегка настораживает, верно? Я хотел сделать ему больно — хотел разбудить его воображение, заставить его увидеть разницу между ним и всем остальным, — но мстить оказалось почти не за что. Теперь ясно видно, из-за чего он такой замудоханный. И она тоже.

Но теперь я их больше не боюсь. И никогда больше не позволю им пробудить во мне чувство вины. Теперь они чужие, которых следует пожалеть, принять в расчет и оставить. Мир, к которому они принадлежали, исчез. Его больше не существует; все, что осталось, мусор, отбросы.

В тот вечер, когда многое в наших жизнях переменилось к лучшему, в тот вечер, когда все встало на свои места, я столкнулся с Грегори в коридоре. Он возвращался из своей дурацкой «галереи», а я собирался с книжкой до Квинсуэй — поужинать где-нибудь подороже.

— Привет, — сказали мы одновременно.

Грегори снял пальто, вид у него был больной и измученный. Да, что-то он опускается, подумал я: одежда у него уже далеко не та.

— Как поживаешь? — агрессивно спросил я, натягивая новые перчатки.

Несмотря на мою уверенную позу и рискованную близость, Грегори повернулся и посмотрел мне в глаза.

— Отлично, — сказал он.

— Хорошо. А как дела в галерее?

— Отлично, — сказал он.

— Хорошо. Тебе по-прежнему там нравится?

— Пожалуй, не буду снимать пальто, — неуверенно произнес он.

Накинув пальто на свои узкие, покатые плечи, он стал подниматься по лестнице.

— Урсула у себя, — громко сказал я. — Хандрит, как обычно. Сходи подбодри ее, чего же ты?

С этими словами я захлопнул дверь у него перед носом и прогулочным шагом, ухмыляясь, направился к лифту. За наклонным окном мне были видны прохожие, которых несло по улице, как опавшие листья.

Поужинал я на славу. Теперь у меня очень много этих забавных бумажек, которые люди называют деньгами, и, похоже, я могу делать почти все, что мне нравится. Добрый вечер! Рады снова вас видеть! Да, не знаю, но водки с тоником я точно не хочу. Креветки в горшочке, если можно, и, как обычно, филей. Звучит замечательно. И графин — чего? — красного? Спасибо. Нет, я больше не хочу смотреть меню, я его и так наизусть знаю! Так что, пожалуйста, кофе и — дайте-ка подумать — как насчет большой порции бренди??? Здесь я чувствую себя крутым. И я действительно крутой здесь — пришло время сказать это. ресторан — традиционный, семейный итальянский ресторанчик на площади — полон одутловатых мужчин с грубыми лицами и мускулистыми животиками, полон женщин с жесткими складками вокруг развратных ртов и нечищеными зубами, женщин, которым с виду не очень нравится спать с мужчинами, но которым чертовски хорошо, когда они это делают. По правде сказать, мужчины здесь зачастую фантастически отвратительны — жлобам все позволено, что с них взять — и неуклюже пытаются подступиться к экзотическим блюдам, которые они ворчливо заказывают по-матерински заботливым официанткам («Ты, придурок, лимон сверху клади», — услышал я, как один гурман советовал своему менее искушенному другу). Но, сказать по правде, и женщины редко на меня поглядывают; возможно, я представляюсь им заурядным жлобом; а возможно, кажусь слишком величественным и загадочным с моей книжкой в бумажной обложке, с моими сигаретами и вином и относительной сдержанностью, сидящим в одиночестве в этом переполненном месте.

Расплатившись по счету, держась осанисто и горделиво, я вышел на улицу. Пабы только что закрылись, и отовсюду приятно веяло запашком иеху. За супермаркетом я заметил многообещающую потасовку, которая, похоже, была в самом разгаре. Перейдя дорогу, я присоединился к небольшой, но квалифицированной аудитории, которая наблюдала за тем, как двое увальней средних лет мутузят пьяного среди мусорных бачков. Парочка занималась этим вдохновенно и неустанно, несмотря на то что пьяный уже давно потерял сознание. Особой причины останавливаться у них не было, но они, задыхаясь, отряхнули руки, и мы все разбрелись, с хрустом ступая по выбитым зубам и битым стеклам. Да, мы действительно становимся все гаже. Мы разучились строить отношения мирно. Теперь мы делаем что хотим. На твоем месте я старался бы пореже выходить из дому в поздний час. Кругом полно людей, которые будут счастливы причинить тебе боль. Ничего не принимай на веру: будь крайне осторожен. Вот это по мне — никто не чувствует себя в большей безопасности. Похоже, мне начинает нравиться, как меняется мир.

Я свернул к здешним порномагазинчикам, торгующим допоздна. Мне нравится, когда внутри уже собирается порядочно извращенцев и когда за табачным прилавком нет этой девицы с Ямайки: у нее дурная привычка без предупреждения вставать со своего стула и вытряхивать всех извращенцев на улицу. Сегодня, к счастью, на ее месте сидел сам хозяин-грек, безутешно ковырявший в зубах пилкой для ногтей, и по меньшей мере шесть-семь извращенцев мечтательно торчали перед полками с порнографией, как перед писсуарами. Я присоединился к ним. Пролистал шесть-семь журналов, которые все как один были озабочены тем, чтобы показать мужчинам внутренности женских влагалищ и задних проходов. В каждом таком журнале сотни девушек, в каждом магазине — сотни таких журналов, а самих магазинов просто не счесть. Откуда являются все эти девицы, как владельцы журналов умудряются наложить на них лапу и заставить продемонстрировать нам внутренности их влагалищ и задних проходов? Мне кажется, во всем мире не найдется девицы, к которой не обращались бы с подобным предложением. Интересно, предлагали уже это Джен, или Урсуле, или Филлис, которая работает у Дино? Скоро таких девиц явно будет не хватать. Тогда настанет время заставлять девиц, которые этого не делают. Тогда мы узнаем, как выглядят внутренности всех влагалищ и задних проходов. Тоже неплохо.

Ночь сияла электричеством — ночь была набрана курсивом. Когда трассирующие струи дождя рассекли воздух, мостовая показалась мне шипящей сковородкой. Что делают люди на улицах в такую пору? Или им слишком жарко и не спится? От сырости в воздухе повеяло сладким запахом гниющих фруктов из брошенной тележки. Я остановился и посмотрел вверх. Вверху я увидел звезды.

Кому она нужна, эта ванная, подумал я, зайдя в квартиру. Оказавшись у себя, щедро плеснул в стакан на сон грядущий — виски лучше любой зубной щетки, — разделся, влез в старую пижаму и быстренько забрался в постель. Еще одна сигарета, еще один прошедший день, контора, следующий месяц, будущее — о жизнь, о смерть. Я прополоскал горло остатками виски и погасил сигарету. Выключив свет, я уставился в потолок. Но зрелище потолка не навевало сна. Мысли бешено крутились в мозгу.

Потом я услышал. Звук был слишком по-человечески печален, слишком глубок, чтобы не отличить его от гудящей, каплющей за окном ночи. Я приподнялся и сел. Розовато-лиловый, задыхающийся младенец, безумная женщина в безвоздушном пространстве, груда смертельно навалившихся подушек.

— Урсула? — спросил я.

Все кончилось в одно мгновенье. Я просто спустил штаны. Помню только запах — пота, слез, жидкости. Ее холодные бедра были покрыты гусиной кожей, но внутри у нее все кипело. Ее надо было сдавить, стиснуть, склеить заново. Я боялся, что она может взорваться, прежде чем я успею что-нибудь сделать. Ее била безумная дрожь. Она так задыхалась, что я закрыл ей ладонью рот — удержать в ней это дыхание, не дать ему отлететь вместе с жизнью.

— Спокойно! — в ужасе произнес я.

Она лежала на постели, и я лег сверху. Все кончилось в одно мгновенье.

Надеюсь, я ничего не повредил.

— Он ненавидит меня, — сказала она потом.

Я немного отодвинулся.

— Он?

— Да.

— Из-за меня?

— Да.

— Так вот почему ты…

— Да. Кто-то должен за мной присматривать.

— А раньше?

— Это был либо ты, либо он.

— Почему?

— Но теперь это не имеет никакого значения, верно?

Я отвернулся. Мне был слышен свежий шум дождя, стекающего по слуховым окнам. Я подумал, сколько времени еще пройдет, прежде чем она вернется к себе.

 

II

Что случилось?

Что случилось? Должно быть, я пробыл на улице по меньшей мере час, прежде чем понял, что я на улице, прежде чем понял, что я вообще где-то, прежде чем горячий туман страдания рассеялся перед моими глазами. Я ринулся в ночь «подобно буре». Неожиданно я очутился на улицах, и неожиданно улицы оказались темными, пустынными и холодными. Кругом не было ни звука, ни единого звука, кроме шума сухо проблескивающих вдали машин и легкого потрескивания воздуха, будто игла проигрывателя попала на бороздку между треками. И где я? Я стоял на вершине насыпи за низким темным железнодорожным мостом. На другой стороне улицы слабо светился вход в заброшенную станцию метро; рядом была дверь в лавочку водителя-инструктора, в окне которой неоново пульсировало претенциозное розовое «L». Через блочную стену, ограждавшую мостовую, мне была видна большая площадка, на которой не осталось ничего живого, похожая на оцепленную воронку от бомбы: глубокие шрамы покрывали лицо земли, громоздились кучи песка, дымились канавы. Огромные краны с поднятыми стрелами маячили вокруг. Что случилось?

Дальше по дороге тянулись ряды домов, тесно сгрудившихся в тени (казалось, они выросли как из-под земли в собственных палисадах). По штукатурке, имитирующей кирпичную кладку, и по нелепым кричаще-ярким оконным рамам я догадался, что нахожусь в преддверии ада — квартале для чернокожих между Лэдброук-гроув и Килберном. Неравномерно расставленные по улице машины были такой невероятно устрашающей раскраски, что ездить в них решились бы только черномазые. Но черномазые спали. Я не испытывал страха — да и перед чем, собственно говоря? Свобода, подумал я, чувствуя себя куда более в здравом уме, чем все последнее время, — куда более здравомыслящим, чем там, в той комнате, лежа как на иголках, с натянутыми до предела нервами. В какой стороне теперь мой дом? Я стал спускаться по холму, двигаясь в сторону темного моста.

Тут я заметил их — двух мужчин, стоявших сразу за виадуком. После мгновенного колебания (перейти на другую сторону? Нет) я продолжал идти в прежнем направлении. Показалась третья фигура, перебравшаяся через изгородь стройплощадки. Желтые уличные фонари мигали. Так вот, значит, оно? Виднеясь сквозь густые тени туннеля, они казались странно спокойными в желтом свечении. Двое из них стояли, прислонившись к ребристой поверхности блочной стены; третий, молодой парень в старом мужском пальто, в упор глядел на меня. Я вошел в туннель (только не останавливаться), воспользовавшись темнотой чтобы замедлить шаг. Я остановился. Мне как поволокой перехватило горло, когда две прислонившиеся фигуры выпрямились и встали рядом со своим приятелем. Наверное, я мог бы убежать от них, но я не мог их обогнуть — этих коротконогих ублюдков — да и куда бежать? Назад? Чтобы потом начать все сначала? Я дошел до того места, где тень обрывалась, и оказался в десяти ярдах от ожидавшей меня троицы. И снова остановился. Я услышал плеск воды, неожиданный, как журчание лесного ручья. Мужчины были тощие, грязные, патлатые; при взгляде на них возникало ощущение, что они где-то вне всего, их натренированные уличной жизнью нервы были как веревки. Никто не двинулся. Все звуки смолкли.

— Что вам нужно? — крикнул я в сторону теней.

Они по-прежнему не шевелились, но казалось, что в любую минуту могут броситься. Сердце у меня свербело, словно от прикосновения их толстых пальцев.

— Деньги давай, — спокойно сказал один.

У меня не было с собой ни пенса! Мой кредит в банке был давно превышен!

— Послушайте! — сказал я. — У меня три фунта и немного мелочи — можете взять. Пожалуйста. Это все, что у меня есть, клянусь.

— Три фунта, — сказал один другому. Они шагнули мне навстречу.

Ноги у меня стали как ватные.

— Я принесу вам еще! Я…

Две тяжелые лапы схватили меня сзади.

Я резко крутанулся, едва не упав. В штанах у меня стало мокро и горячо. Почти вплотную к моему лицу придвинулась харя, обтянутая оранжевой кожей, с выбитыми передними зубами. Она издала зловонный смешок.

— Эй, — сказал он, — да это же просто кусок дерьма! Понюхайте. Кусок дерьма и есть.

Все сгрудились вокруг меня.

— Не бейте меня, пожалуйста, — сказал я сквозь слезы. — Я отдам вам деньги. Пожалуйста, не бейте.

— Ты гляди — пла-а-а-чет. Чтоб тебе провалиться, эй ты, дерьмецо! Ха! Кусок дерьма! Вонючка!

И я стоял там, шаря по карманам, и даже сквозь пелену тревоги и унижения понимал, что это всего лишь нищие, причем очень жалкие, молодые и больные, что у них не больше сил, чем во мне, если бы мне удалось с этими силами собраться.

— Извините, — сказал я, протягивая деньги в сложенных руках. — Поверьте, у меня больше нет.

Клыкастый снова хохотнул.

— Оставь себе, дерьмецо, — сказал он. — Оставь себе, только больше не обсирайся.

Я отошел от них пошатываясь и постепенно побежал. Они улюлюкали мне вслед, пока я не перестал их слышать.

— Давай, давай, дерьмецо. Беги скорей домой да перемени штанишки. Давай, говеха.

Два часа ночи. Я стою в рубашке перед кухонным столом, на котором валяются смятые бумажки и мелочь. Брюки я поглубже зарыл в мусорный бачок. Я вымылся в раковине с помощью средства для мытья посуды и туалетной бумаги. Потом повернулся к слепому окну. Отражение моего лица повисло между крыш и бусинок огней в переходах между блоками домов, расположенных выше. Думаю, оно было похоже на меня или на то, каким видят меня окружающие.

— Ты еще не на дне, — сказал я. — Ты можешь пасть гораздо глубже.

Этот месяц прячется в незнакомых углах.

Я избегал их так долго, как мог, — и не без некоторого успеха. (Я не мог посмотреть им в лицо. И главное, что мне тоже было стыдно. Почему?) Ранними вечерами и на выходные я старался куда-нибудь уходить. Я сидел в кофейнях среди парочек и случайных посетителей, среди прекрасно владеющих собой женщин средних лет и подтянутых разговорчивых мужчин средних лет, в кофейнях, где все знают все о неудачах друг друга и всем абсолютно некуда больше пойти. Я слонялся по книжным магазинам, антикварным аукционам и лавкам старьевщиков — среди глубокомысленных хиппи, темных личностей со свирепыми физиономиями и доверчивых студентов с их дорогими пластиковыми портфелями. Я сидел на дневных сеансах в кино рядом с шумной ребятней и сонными пенсионерами, рядом с безликими безработными и нечленораздельно бормочущими бродягами (как удается им оплачивать это удовольствие? Мне не по карману). Я стараюсь возвращаться не позднее девяти или половины девятого. Я держусь людных улиц, где иностранцы все еще деловито обчищают магазины. Я постоянно настороже. Я постоянно озираюсь.

Исправьте меня, если я ошибаюсь, но похоже, что примерно в каждом третьем городе туземное население совершенно безумно — явно, очевидно, откровенно, беззастенчиво безумно. Их жизни целиком и полностью посвящены горьким рассуждениям о мире, погоде и времени дня. На каждой автобусной остановке обязательно найдется шесть-семь человек, которые просто сидят там и брюзжат ни о чем со слезами на глазах. В каждом кафе в любое время можно увидеть как минимум двух жестикулирующих маньяков, которых надо либо специально показывать публике, либо выгонять на улицу, где они будут болтаться без толку, выкрикивая угрозы, пока кто-нибудь силой не прогонит их прочь. По какой бы улице вы ни прошли, вы обнаружите одинаковый процент людей, которые, обосновавшись там, часами только и делают, что шипят от ненависти, разочарования или горя или попросту потому, что они уродливы, бедны или безумны. Им следует собраться вместе. Им следует организоваться (они сформируют мощное лобби). Им следует организоваться, чтобы замудохать всех остальных и тоже свести их с ума.

Нравится ли мне это? Пока нет. Но, легким шагом направляясь куда бы то ни было, я проверяю все поверхности. Мне кажется, что в любой момент они могут треснуть.

Работать в последнее время невозможно. (Как вам известно, на самом деле так было всегда, но теперь — особенно.) Они гонят меня, когда я слишком поздно возвращаюсь после того, как развожу их дерьмовые картины по всему городу (возможно, я расскажу им о своих отношениях с подземкой. Возможно, тогда они станут добрее). Они гонят меня, когда я что-нибудь роняю, а в последнее время я действительно постоянно кое-что роняю. На прошлой неделе я уронил чайник, и эти хреновы свиньи заставили меня купить им новый. На этой неделе я уронил картинную раму; рама, естественно, была поганая, но настолько дорогая, что даже им не пришло в голову рассчитывать, будто я куплю им новую. Вместо этого они просто выгнали меня. Вчера они выгнали меня на глазах у нескольких моих приятелей-студентов, с которыми я болтал (совершенно очевидно, я назначаю частные встречи не в том месте).

— Убирайтесь в хранилище, — сказала Одетта.

Приятели-студенты выглядели озадаченно. Озадачен был и я. Протирая рамы, я даже всплакнул.

Знаете, чем мне пришлось пообедать на днях? (Ах, спасибо, мой добрый Эмиль, да, как обычно, пожалуйста.) Батончиком «Марс». Этим сраным батончиком «Марс». Ну и насрать. По всем счетам теперь платит Терри. Похоже, он не против. Как-то раз, вернувшись с работы, я обнаружил, что мощный «Грюндиг» исчез из моей комнаты. Я решил было, что его забрали за неуплату. Спустившись вниз, я увидел его в комнате Терри. Я промолчал.

Я хочу домой. Я хочу обратно в этот большой, теплый дом. Я хочу оказаться среди людей, которые любят меня. Я совершенно безоружен против людей, которые меня ненавидят.

В тот вечер, когда многое в наших жизнях окончательно встало на свои места, в тот вечер, когда все стало ясно, я столкнулся с Терри в коридоре. Я только что вернулся с работы; он натягивал новую пару перчаток, готовясь пройтись с книжкой до какого-нибудь дорогого ресторанчика на Квинсуэй.

— Как поживаешь? — агрессивно спросил он.

— Отлично, — ответил я, избегая его взгляда.

— Хорошо. А как дела в галерее?

— Отлично.

— Хорошо. Тебе по-прежнему там нравится?

— Пожалуй, не буду снимать пальто, — неуверенно произнес я и стал подниматься по лестнице.

— Урсула у себя, — крикнул Терри. — Хандрит, как обычно. Сходи подбодри ее, чего же ты?

Весь этот месяц я ждал, пока захочу, чтобы Урсула пришла ко мне, пришла ко мне и попросила прощения. Я знал, что ничего уже никогда не поправишь, но, возможно, мне удалось бы перестать ненавидеть ее, удалось бы сбросить с себя покров обволакивающего меня теперь исступленного одиночества. И все же я не хотел, чтобы она пришла. Правда не хотел. Я понимал, что не смогу вынести этого, что это невыносимо. Теперь я предоставлен сам себе. Давайте взглянем фактам в лицо.

Я сидел у окна. Пальто было по-прежнему на мне (я часто не снимаю его в последнее время. Это значит, что меня здесь как бы нет, что я в любую минуту могу сорваться и исчезнуть, и кроме того, я, словно последний параноик, боюсь зажигать камин). Я сидел у окна, глядя, как самолеты проносятся сквозь серые облака. И тут раздался до боли знакомый звук шагов.

— Грегори?

— Что? — спросил я, не в силах повернуться.

— Это я.

— Знаю.

— Хочешь поговорим?

— Не могу.

— Ты больше никогда не будешь со мной разговаривать?

— Не знаю. Не думаю.

— Хочешь посмотреть на меня?

— Не могу.

— Когда мы были детьми, то говорили, что никогда не будем плохо относиться друг к другу.

— Знаю.

— Тогда почему ты теперь такой злой?

— Потому что я тебя ненавижу, — сказал я.

— Ты не должен этого делать! Иначе — что с нами станет?

Почему именно всякие пошлости заставляют человека плакать? Я склонился над столом и дал волю самым горьким слезам, которые мне когда-либо случалось проливать. Настоящий потоп — откуда только берется столько воды? Я чувствовал, что Урсула стоит за мной. Я повернулся, изумленный.

Она подняла руки, словно положив их мне на плечи. Ее лицо было искажено гримасой боли. Она протянула ко мне руку.

— Не надо! — сказал я. В моем голосе звучала мольба. — Не надо. Если ты дотронешься до меня, я сойду с ума.

Было уже совсем поздно, когда вой сирен пробуравил мой сон. Я повернулся (закройте двери, закройте двери. Иногда кажется, что вся моя жизнь состоит из сирен, что кто-то всегда оказывается замудоханным или сходит с ума. Сирены постоянно где-то поблизости). Мне приснилось, что я иду по разбомбленной улице; на ней играли дети, и воздух был полон тоской по забытому миру и согласию — глухой удар биты по мячу, мягкое шарканье подошв, играющих в «классы», щелканье скакалки, слабые, тонкие крики ссорящихся; я дошел до дома, который искал; постучав в дверь, я обернулся, чтобы еще раз порадоваться, глядя на детей; все стихло, и, чувствуя комок в горле, я увидел, что это вовсе и не дети, а сумасшедшие старые карлики, которые с озлобленными лицами надвигаются на меня со всех сторон… Кровожадно выли сирены. Я открыл глаза. Синий свет метался по комнате, как призрачный бумеранг, со свистом рассекая воздух. Я сел, меня била дрожь. Сирены предостерегающе вопили, пока я спускался по лестнице. Я открыл входную дверь.

Мгновенная картина: пелена холодного воздуха за разбитым стеклом, мужчины, копошащиеся у распахнутой пасти «скорой», заносящие внутрь фигурку в белой ночной рубашке.

Я упал на колени.

— Терри, — сказал я. — Кто-нибудь, пожалуйста, помогите мне.

Коридор ушел куда-то в сторону. Я соскользнул на пол. Синий свет бумерангом крутился у меня над головой — все ближе, все ярче, все чернее.