В среднем я исписываю по семь дневников за год; не важно, насколько велики страницы и насколько я стараюсь быть строгим и лаконичным, но у меня каждый день находится о чем написать. Ранние записи переполнены юношеским максимализмом, и это сбивает с толку. Но вот я смотрю на плотно исписанные столбцы и улыбаюсь, дорогой Чарльз, вспоминая твои прошедшие каникулы.

— Понятно. Значит, вас уже приняли.

— В Суссекс — да, но не в Оксфорд.

— Понятно. Тогда вы, наверное, захотите сдавать экзамен на стипендию в… ноябре?

— Да (тупая сука, клитор безмозглый), — сказал я. — И мне будет нужно «Пользование английской и общей литературой». — Она что, сама не знает? — И латынь.

Глядя через стол на свою будущую директрису, я изобразил улыбку. Смотреть на нее было крайне неприятно: около тридцати пяти, брови огромные, как кок стиляги, зубы торчат из десен под прямыми углами.

— Понятно. Значит, вы пройдете у нас подготовку по трем предметам, и это?..

Я повторил еще раз.

— И вступительный в Оксфорд, — прибавил я таким тоном, словно это и вовсе не относилось к делу, но могло представлять интерес само по себе.

Вновь уставившись в мое дело, она стала читать, будто произносила заклинание:

— Английский — отлично, биология — отлично, логика — отлично. — Она тряхнула подбородками. — Любопытный выбор… но, полагаю, с учебой у вас особых проблем не будет. Э-э-э… — она вскинула голову, изображая законное опасение, — вы ведь чуть-чуть старше, чем надо, чтобы поступать в Кембридж?

— Оксфорд. Мне девятнадцать, — сказал я.

Когда я проснулся, в комнате пахло, как в загоне для носорогов, а простыня казалась раскаленной смирительной рубашкой. Вечером Глория настояла, чтобы я замуровал окно и оставил включенным газовый камин — видимо для того, чтобы имитировать условия джунглей. Над самым полом висела горячая дымка, напоминая о студенческих постановках «Макбета». В поисках воздуха моя голова всплыла над кроватью, как перископ.

Стараясь не разбудить Глорию, я потихоньку вылез из постели и, накинув пальто прямо на голое тело, прокрался наверх. Было похоже, что никто еще не вставал. Я приготовил две чашки чая и — специально для леди — намазал джемом два кусочка хлеба, в надежде, что это поможет создать после завтрака вакхическую атмосферу.

— Доброе утро, — сказал я, ставя поднос рядом с перекошенной улыбкой Глории. Я раздвинул занавески на несколько сантиметров, и острый луч солнечного света взрезал кровать. Глория, которая взялась уже за второй тост, непроизвольно взвизгнула. Я смотрел, как она ест. Утерев рот веснушчатым кулачком, она с мычанием откинулась на спину и закурила. Ее груди белели в полутьме. Какие чувства я к ней питал? Сомнительную страсть, доброжелательное снисхождение и благодарность. Чего-то здесь не хватало.

С утра она виделась мне несравненно более привлекательной, поскольку было понятно, что теперь это не сможет продолжаться всю ночь. Обманутый утренней эрекцией, я скользнул к ней под одеяло. Уже в постели я почувствовал приближение неподдельного возбуждения. Очевидно, Глория тоже немного ожила после завтрака, так что мы принялись кататься, смеясь, обнимаясь и щекоча друг друга, под ускользающим перекрестным огнем зловонного дыхания, пока, наконец, не решились на первый поцелуй. По своему скромному опыту я знаю, что это почти всегда бывает терпимо, если ты искренен, а если нет — неизменно вызывает отвращение. Я был искренен.

Драматизм ситуации заключался в том, что у Глории «побаливало». Честно говоря, я испытал колоссальное облегчение. Пожалуй, это было самым удачным из всего, что могло произойти, — чтобы у нее «побаливало».

Глория, однако, выглядела пристыженной.

— Не беспокойся, — сказал я ей, — мне это даже льстит.

Я принялся за бесконечную и общепринятую в таких случаях практику — доказывал ей, что отношусь к вопросу с пониманием. Я мягко упрекал ее в том, что она слишком сексуальна, предлагая рассмотреть иные возможные пути решения проблемы — и все это отводя глаза, в весьма уклончивой манере, которая показалась Глории крайне занимательной. Она то и дело произносила что- нибудь вроде: «Чарльз, ты ужасен!», или «Я же не виновата!», или «Мне так жаль». Наконец, я промямлил, что она могла бы, в смысле, всегда, ну, не знаю, то есть, может я хочу сказать, что… Она расхохоталась в ответ на мое кривляние, а затем легла на меня и потихоньку стала сползать к ногам, пока ее голова не оказалась в ореоле кружащейся в солнечных лучах пыли. Божественно.

Глория работала помощницей продавца зоо- товаров в универмаге в Шепердз-Буш, что было очень удобно. Я проводил ее туда, а затем вернулся по улице Бэйсуотер прямо к подготовительной школе, которая находилась менее чем в километре от площади Кампден-хилл.

Миссис Норин Таубер, бакалавр искусств, еще немного позанудствовала по поводу сроков и прочей ерунды. Затем, зевнув, она предложила пройтись по школе, возможно, желая лишь показать мне, что у них тут не исправительная тюрьма и не завод по производству крема для обуви. Мы прошли по коридору, восхитились двумя идентичными комнатами и вернулись тем же путем, ступая по скрипучему паркету мимо урчащих батарей. Мы вышагивали важно, церемонно: отвлеченная беседа носила общий характер; мы пытались, в меру своих сил, сделать это место симпатичнее, чем оно было.

Перед входом в метро «Холланд-парк» выступали безногие уличные актеры. Я купил газет (а точнее, только две: «Сан» и «Миррор»), небрежно кинул десятипенсовую монетку в шляпу музыканту и встал рядом, читая заголовки и притопывая ногой в такт музыке. Я уже собирался отправиться в Ноттинг-хилл, чтобы выпить чашечку кофе в «Коста-Брава», когда из-за занавески в будке станционного фотографа появился крючконосый педик с прилизанными волосами. Он спросил, который час, и я ответил, заодно обратив его внимание на огромные часы, висящие на стене напротив. Он поблагодарил и поинтересовался, был ли я когда- нибудь в клубе «Катакомбы» в Эрлз-Корт.

— Не думаю, — сказал я, польщенный.

На солнце было довольно тепло, и я шел не спеша, листая газету, временами еще больше замедляя шаг, чтобы приколоться над шуткой или, что даже лучше, рассмотреть фотографию какой-ни- будь красотки.

Я тоже однажды был голубым.

На этом стоит, пожалуй, заострить внимание.

Ведь самое очаровательное во мне, может быть, то, что я на самом деле — хрупкий ребенок (или, по крайней мере, очень близок к этому).

Когда мне было тринадцать, я вдруг заболел бронхитом.

Вечером, после того как мне поставили диагноз, я, с трудом держась на ногах, спустился вниз и открыл энциклопедию. «Острый бронхит» — то, что мне сказал врач. Но мне больше понравился «хронический» бронхит: он проявляется как минимум раз в год. Я поинтересовался у старого Кирила Миллера, нашего терапевта, есть ли у меня какие-либо шансы развить или приобрести хронический тип. Воздав хвалу последним достижениям в области фармацевтики, он сказал, что это маловероятно. Хронический бронхит был зарезервирован для заядлых курильщиков с легкими, напоминающими пару замшевых туфель.

И все же, если вы хотите пару недель поваляться в постели (как я, дважды в год) и если у вас ленивые и легковерные родители, то просто поразительно, чего можно достигнуть при помощи нескольких пачек французских сигарет.

Кроме того, была еще масса других вещей, позволяющих мне держаться. Возьмите, хотя бы, мой рот — это настоящая жуть. Молочные зубы не выпадали, а попросту вежливо подвигались, уступая дорогу новому поколению. В возрасте десяти лет в моей голове, наверное, было больше зубов, чем в среднестатистической приемной дантиста. Скоро, как мне казалось, они полезут у меня из носа. Затем последовали месяцы активного хирургического вмешательства: в ход пошли металлические планки, муфты, скрепки, шурупы… называйте как хотите. На протяжении двух лет мой рот был похож на детский конструктор.

Тем, чем положено болеть лишь однажды, я болел по два раза. Мои кости имели консистенцию свежего марципана. У меня развилась сезонная астма.

Я и не скрывал, что мне это нравится. Сонные дни с опиумной микстурой от кашля, снотворное на ночь, пригоршня ворованного валиума, упаковка аспирина перед завтраком. Я прочел в доме все, что можно было прочесть, и большую часть из того, что прочесть невозможно. Я написал две эпические поэмы: рыцарский роман в двадцати четырех песнях «Встреча» (© 1968) и астматичную, в шесть тысяч строк, поэму «Один лишь Змей улыбается» (© 1970), отдельные части которых вновь появляются в ранее упомянутом цикле сонетов «Монологи юноши». У меня были стихи, посвященные всем, кого я когда-либо знал. Я записывал все, что видел, чувствовал, думал. Времени было вдоволь.

Теперь что касается моего голубого периода.

Я немного лукавил (в целях драматизации), намекая тогда в школьной кафешке моему другу Питеру, что ненавижу всю свою семью. На самом деле, к женщинам я довольно-таки равнодушен. Наклонности обнаружились во мне под конец зимы, которую я целиком провалялся в постели. Сколько мне было? Четырнадцать.

Короче, в один прекрасный день, с затуманенными от лекарств мозгами, я прочел книгу о Зигмунде Фрейде.

Я провел ночь в состоянии умеренного помешательства, тихо потея, пока мой ум, потеряв управление, мчался, содрогаясь, и виляя из стороны в сторону. К утру пришла нерушимая, абсолютно спокойная убежденность в том, что я — гомосексуалист. Все складывалось одно к одному: у меня уже был, и пора это признать, один гомосексуальный опыт (смегматическая пригоршня гомосексуального опыта в павильоне для крикета моей начальной школы); я был сопрано, первым сопрано, часто берущим трели, в хоре; я до сих пор был девственником, и мне приходилось, оправдываясь перед друзьями за отсутствие прыщей на лице, врать о том, что я дрочу так же часто и самозабвенно, как они сами про себя рассказывают. Несомненно, как только я смог бы встать на ноги, я бы засунул свою задницу в автобус, идущий в Оксфорд, чтобы обсудить ее там с друзьями из колледжа Магдалины. Готовясь к этому, я читал собрания сочинений Оскара Уайльда, Джерарда Мэнли Хопкинса, А. Э. Хаусмена и (хоть это того и не стоило) Э. М. Форстера.

Далее, роясь в столе моего старшего брата- качка, я напал на журнал по бодибилдингу: «Тенсо- Динамизм» или что-то в том же духе — из тех, что объясняют, как вышибить дурь из любого, кто попробует к тебе докопаться. Я обреченно вернулся в свою комнату, завалился на кровать и начал листать страницы в ожидании эрекции. Не тут-то было. Дебильные рожи, лоснящиеся от тупого самодовольства, мешки, набитые мясом пополам с дерьмом. В жизни не видел ничего менее сексуального — удивляюсь, как женщинам такое может нравиться. На этом я успокоился.

К счастью, мой ум подобен медвежьему калкану: лишь только одной идее удается выскользнуть, срабатывает пружина, и капкан защелкивается на следующей. Как и большинство людей, которых можно назвать впечатлительными, склонными к навязчивым идеям, меня стоит только чем- нибудь увлечь — и я попался. Теперь мне не терпелось узнать, почему не все женщины-лесбиянки.

Так или иначе, тем летом у меня появился некоторый формирующий ориентацию гетеросексуальный опыт. Впрочем, об этом — позже. Сейчас скажу лишь, что в качестве непосредственного эффекта у меня появился первый приличный прыщик, великолепный, с двумя головками, который через пару недель расцвел, став объектом тихой зависти со стороны моих одноклассников, когда в сентябре я вернулся в школу.

Справедливости ради нужно сказать, что в «Коста» было не так уж много маньяков.

Взяв себе кофе, я принялся за кроссворд из «Миррор». Если смогу решить его целиком, то трахну Рейчел не позже чем… через три недели. Отгадав пару слов, я решил, что позвоню ей, когда вернусь. Разумно будет это сделать после ночи с Глорией, пока еще сперма не давит мне на мозги. В воображении я уже видел юного Чарльза, привалившегося к стенке в коридоре у Дженни и улыбающегося в телефон. Я не слышал, о чем он говорит, но его глаза блестели, а лицо было приятно оживлено. «Привет. Рейчел? Это Ча… Отлично — спасибо — а как у тебя? Да, детка. Сегодня вечером — запросто».

Я заказал еще кофе. Проходящая мимо пожилая женщина украдкой бросила несколько завернутых в бумагу кусочков сахара на стул против меня. «Алло. Добрый день. Мне бы хотелось поговорить с Рейчел Ноес, если это возможно. Не могли бы вы… спасибо, вы очень добры. Алло, Рейчел Ноес? Рейчел Франсетт Ноес? Добрый день.

Возможно, ты меня не помнишь (да и с чего бы?), но мы познакомились на вечеринке в августе. Девятого августа. На мне было…»

Мы познакомились на вечеринке в августе. Это была вечеринка из тех, где вино льется рекой, мерцают огни и все скачут вверх-вниз, в противоположность, скажем, вечеринке, где лежишь на сыром ковре, оплакивая пустой стакан, в надежде, что придут еще девушки, кроме той, что давно уже здесь, или другой вечеринке, где куришь гашиш и жрешь какую-то дрянь, пока Чарльз Мэн- сон, эсквайр, стучит на бонгах и декламирует белые стихи. Эта вечеринка была лучшей из всех.

Мы с Джеффри прознали о ней от одного весьма живописного хиппи в блинной возле Марбл- Арч. Он бы так и не сказал нам адрес, если бы Джеффри не предложил ему галлюциноген (на самом деле это была моя таблетка от астмы, которую он обмакнул в пузырек с синими чернилами).

— Это LDH, — шепнул ему Джеффри, — только что из Штатов. Лучше, чем кислота. Сильнее, чем MDA. Спички есть?

— Дык.

— Оттянись в полный рост, чувак, — сказал ему Джеффри, направляясь к выходу. — Мир.

Рейчел появилась в сопровождении еще троих — было похоже, что это случайные попутчики, — но осталась стоять возле двери, по-взросло- му сложив на груди руки. Она ни с кем не разговаривала, но при этом то и дело махала кому-нибудь или громко приветствовала. Я топтался с еще несколькими типами у противоположной стены;

оба раза, что она отказывалась от предложений потанцевать, у меня начинало колоть под мышками. Вторым был проныра, который не хотел уходить, продолжая ее уламывать. Я и не подумал вступиться, в духе: «Эй, парень, ты слышал, что сказала девушка». Вместо этого я ждал, пока он уйдет.

Она выглядела самоуверенной и сдержанной, как и подобает девушке в подобных обстоятельствах, но, как и я, скорее отчужденной, нежели просто независимой от всеобщего веселья. У нее, наверное, есть душа, подумал я. Что же касается меня, то вся проблема заключалась в моей неспособности танцевать в присутствии других. Джеффри, который сейчас легкомысленно кружился всего в паре метров от меня, однажды заявил, что это один из лучших, если не самый лучший, способ снимать девчонок. Но я танцую только в одиночестве, десятисекундными припадками, обычно перед зеркалом, иногда голый, еще чаще, — нарядившись в непристойные трусы.

Она зажгла сигарету. Это давало мне еще пять драгоценных минут, чтобы подумать.

Я произвел моментальную оценку. Сказать по правде, она меня немного пугала, так как не была похожа ни на кого из тех, с кем я привык иметь дело. Она не принадлежала к агрессивно-сексуальному типу, как некоторые другие девушки здесь, чьи пухлые задницы и переполненные груди представлялись мне такими же желанными, как проказа. Итак: высокая, примерно моего роста, черные волосы до плеч обрамляют решительные черты, глаза умело выделены, нос выделяется сам; черные сапоги и черная ковбойская юбка встречаются на уровне коленей, белая блуза мужского покроя, дорогая сумочка, пара браслетов, единственное скромное колечко, строгая устойчивая поза; интеллигентная, из низов среднего класса, с хорошей работой (например, агент по связям с общественностью), живет одна, старше меня, возможно наполовину еврейка.

Вот эта этническая подробность и даст мне отправную точку в разговоре! Да я и сам, если хотите, порядком смахиваю на кавказца, так что запросто мог бы подойти и сказать: «Не слишком кошерная вечеринка, а?» или «Ты не очень-то похожа на школьницу». Тут я взглянул на комнату, и мне вдруг пришло в голову, что я здесь, возможно, единственный обладатель крайней плоти. Тогда, может, лучше попытаться воззвать к ее арийской половине или, в любом случае, продемонстрировать понимание противоречивости того зова крови, который она наверняка столь часто ощущает? «Привет, не мог не заметить, что ты, похоже, наполовину еврейка. Должно быть…» Да, именно я и никто другой!

В общем, пришло время действовать. Внутренне сотворив молитву, я начал самый неуклюжий подкат в своей жизни. Мои ноги пришли в движение: поначалу они судорожно задергались в разные стороны, но затем скоординировались, и получилась великолепная шаркающая походка. Верхняя часть моего тела наклонилась под углом в пятнадцать градусов. Руки безвольно болтались. Плечи натирали мне уши.

Я решил косить под франта из Челси:

— Прривет. — Похоже было, что я только научился произносить р и теперь пытался обратить на это ее внимание.

— Привет. — Ее тон был покровительственно- нейтральным; услышав ее произношение, я немедленно скорректировал свое в сторону образованной верхушки среднего класса.

— Привет. — Теперь я произнес это с оттенком сладострастия, как генерал, представленный соблазнительной парижанке. — Я заметил, что ты ничего не пьешь. — Это была отличная находка, так как за этим обыкновенно следовало: «Ты хозяин вечеринки?»

— Ты хозяин вечеринки? — спросила она. Но я не услышал и намека на подобострастие незваного гостя, которое было бы для меня так кстати. Скорее, равнодушное недоверие.

Запас моей наглости был на исходе, так что теперь я решил показать свою начитанность.

— Отнюдь. У таких вечеринок нет хозяев, одни лишь гости.

Она молчала.

— Приходит человек, и пьет, и падает без сил, — сказал я. Это был совершеннейший экспромт, готов поклясться («Тифон», строка третья). Но она не опознала цитату в моей интерпретации и в лучшем случае могла решить, что я просто веселый парень. Мои меры по спасению?

— И лебедь, житель долгих лет, умрет, - добавил я непонятно зачем, а затем еще: — Это сказал Теннисон, — интонацией сатириков прежних лет. Я засмеялся, словно это было нашей приватной шуткой. Она смотрела на меня не мигая.

— Прости, я вечно несу чушь, когда волнуюсь.

— Почему ты волнуешься?

— По той же причине, по которой ты не волнуешься.

— И по какой же?

У меня не было не малейшего желания столь сильно заострять внимание на этой таинственной фразе.

— Да ради Христа, откуда ж мне знать?! — Ради Христа? Стоило ли так говорить, учитывая, что она наполовину еврейка и все такое? Я поднял руку, призывая ее к молчанию, чтобы получить передышку. — Почему бы нам не поговорить о чем- нибудь, что интересует тебя? Косметика… одежда… дети… О том, что тебе нравится. Давай я принесу выпить.

— Почему ты решил, что меня это интересует?

— Ты девушка.

— Ну и что?

— Тебя это интересует. Все девушки любят говорить на эти темы, и ты это знаешь. Они только об этом и говорят. Магазины… наволочки… расчески.

— Ну нельзя же так обобщать…

— Почему не…

— …Потому что есть очень много исключений.

— Дану?

Она вздохнула.

— Я исключение.

— Значит, ты исключение, которое лишь подтверждает правило.

Чудовищно, я согласен; тем не менее, книжные подростки зачастую ведут себя именно так.

«Коста Брава» начинала заполняться. Птицеподобные личности с безумными глазами сновали взад и вперед; стойка для пальто была завалена костылями и белыми тросточками; мутант, сидящий неподалеку, с подозрением осматривал меня на предмет дефектов. Но меня это почему- то не трогало.

Справа от меня какой-то старик, щелкая, как кастаньетами, вставной челюстью, вгрызался в хот-дог со скоростью гигантского насекомого. Сидящий прямо передо мной стареющий рокер зевнул и высморкался. Слева от меня… Бешеная Милли собственной персоной! Домом ей служил снятый с колес «бедфорд» 1943 года выпуска. В данный момент она устало бормотала угрозы в адрес оконного стекла. Я случайно встретился с ней взглядом. Она кашлянула в меня быстротечной радугой из микробов, сопроводив ее своим наблюдением: «Ты наимерзейшее создание на всей Луне». Ответ можно было прочесть у меня на лице: «Похоже, ты прямиком оттуда». Сгусток блестящей мокроты желто-зеленым слизняком сползал у нее по подбородку. Она утерла его недоеденной булочкой от гамбургера и торжественно отправила в рот.

Зайдя в «Смите» напротив, я не мог не вспомнить об экзаменах. Эта подготовительная школа была просто убогим фарсом: тупая директриса, никаких удобств, явная нехватка учителей (судя по тому, что мне придется самому связываться с учителем английского). Впрочем, я не слишком переживал по этому поводу. Еще год назад, учась в подобной школе, я бы чувствовал себя довольно глупо, но теперь это казалось лишь частностью в моей жизни, а не ее основой. Интересно. Похоже, я становлюсь старше.

В прихожей я столкнулся с Дженни. Она как раз выходила, чтобы пойти обедать с подругой. Я не знал, что в наши дни у девушек принято так себя развлекать, и сказал ей об этом. Дженни рассмеялась, но я заметил, что ей неловко. Норман был дома, и в холодильнике оставалось яйцо по- шотландски. которое мы могли съесть. Я сказал ей, чтобы не беспокоилась, и пожелал весело провести время.

Уже в своей комнате я извлек блокнот, посвященный Рейчел, чтобы подготовиться к звонку. Я листал его, делая пометки, подчеркивая особенно удачные фразы, рисуя рожицы. Но сосредоточиться было трудно. За окном Вина, одна из двух полосатых кошек Дженни, кралась в сторону мусорных баков. Я дошел до единственного сохранившегося до наших дней экземпляра рукописи, живописующей первое свидание с Рейчел. Я ощущал подавленность и уныние.

Вскоре она, наконец, позволила принести ей выпить. Когда я вернулся из кухни, она уже ушла. Нет, не ушла. Она обнималась с каким-то очень высоким типом в белом костюме. Я стоял, держа стаканы, как негр-официант в ресторане «Родезия» (Нэшвилл, штат Теннеси). Через пару минут начнется следующая песня. Что она станет делать?

Я хотел найти хозяина и спросить, нет ли здесь какого-нибудь чулана или неработающего туалета, куда я мог бы забиться, пока не кончится вечеринка.

Один из стаканов исчез. Прямо перед собой я увидел Джеффри.

— Что случилось с твоей? — спросил он.

— Решила меня обломать. А твоя где?

— Пошла посрать или вроде того, — он пожал плечами, — но она вернется. А твоя вернется?

— Непонятно. Твоя — какая она?

— Супер. Огро-омные сиськи.

— Это я и сам видел. Но какая она?

— Я не знаю. Просто любит танцевать и выпивать. Мы с ней почти не говорили. — Потом он спросил: — Чего это ты заладил: «Какая она»?

— Да, прости. Она пойдет с тобой трахаться, как думаешь?

Прикрыв глаза, он кивнул.

Песня закончилась. Я не смел обернуться.

— Эй, — сказал Джеффри, — твоя целуется с этим парнем.

— Да?

— Да, но… они прощаются. Он сваливает.

Я посмотрел. Белый костюм удалялся. Рейчел развернулась на каблуках и направилась к нам.

— Она идет сюда, — прошептал я, — не подведи. Скажем, мы музыканты или вроде того.

Джеффри был в ударе. Он отлично выглядел и был уверен в себе. Представляя каждого из нас, он интригующе понижал голос. Он подыгрывал мне, как ассистент в комической паре. Он притворился, что впервые слышит оба моих самых смешных (как говорят некоторые) анекдота. Он стащил на кухне целую бутылку вина. И, как выяснилось, Рейчел была немного знакома с сестрой Джеффри. Пока мы болтали, с лица Рейчел не сходила улыбка. У нее были полные коричневые губы и не вполне ровные зубы: два верхних передних слегка перекрывали друг друга, образуя заостренный выступ — знак удачи, как мне всегда казалось. Все было чудесно, пока не вернулась девчонка Джеффри. Ее звали Анна, и она оказалась шведкой, что прозвучало для Джеффри как гром среди ясного неба.

С ее появлением общий настрой компании резко понизился. И дело вовсе не в Анне, которая была совершенно очаровательна. Просто с точки зрения Рейчел все выглядело так, будто я со своим «кадром» и Джеффри со своим «кадром» собрались вместе и планируем скорее переместиться в чей-нибудь дом, или квартиру, или комнату, чтобы там литрами пить слабый растворимый кофе, слушать пластинки и неумело домогаться… В общем, именно это и было у нас с Джеффри на уме. Ведь вечеринка стремительно близилась к завершению. Кроме нас оставались еще только две пьяные парочки, несколько кретинов с масляными рожами и весьма странная, одинокая (и, похоже, изрядно удолбанная) девушка.

— Послушайте, я должна помочь прибраться, — сказала Рейчел.

— Фигня, — хмыкнул я, — не делай этого. Предоставь это тем, кто был достаточно тщеславен и легкомыслен, чтобы устроить такую вечеринку.

Джеффри был согласен со мной на все сто.

— На хрен это все, — предложил он, — лучше поехали к нам.

Он погладил Анну по плечу. Анна заулыбалась.

— Нет, я все-таки приберусь.

— За каким чертом? — спросил я.

— Потому что это моя вечеринка. Я живу здесь. Понятно? Надеюсь, вы хорошо провели время.

Мы смотрели ей вслед.

— Охренеть, как смешно, — пробормотал Джеффри. — Чарльз, ну ты и влип.

Сверху раздался крик Нормана:

— Эй, Чарльз, ты здесь?

— Да, — заорал я, вставая. Норман издал нечленораздельный звук. — Сейчас я поднимусь.

Он был на кухне и сражался с картонной коробкой.

— Что в ней?

— Сидр. — Норман часто дышал.

Наконец он утрамбовал веревки и бумагу в

плотный ком и запихал его в печь. Норман перемешал угли палкой от швабры, отчего ком вспыхнул с веселым треском.

— Где ты его взял?

— Упал с грузовика.

— Боже, — сказал я. — Удивляюсь, как все не разбилось. Ты…

— Нет, блядь. — Норман сгорбился над бочонком, чтобы наполнить два пол-литровых стакана, вроде тех, что подают в барах. — Ворованное. Взял у приятеля за два фунта. В магазине — четыре тридцать пять.

Я закашлялся и снял очки.

— От него сильно косеешь?

Норман вручил мне стакан, залпом осушил свой и снова нагнулся, чтобы его наполнить.

— Куда ушла Дженни? — спросил я.

— По магазинам, с какой-то иностранной блядью из Бристоля.

— А когда вернется, не знаешь?

— Меня не спрашивай.

Я смотрел на своего зятя: нос в нескольких сантиметрах над краником, глаза блестят от пред- вкушения. Норман был одет как обычно: блекло- синий деловой костюм, пестрая рубашка с расстегнутым воротом, кончик красного, с отливом, галстука свисал из бокового кармана; брюки, обтягивающие его ноги ниже колен, как кожа питона, заканчивались на порядочном расстоянии от крайне нелепых меховых туфель. Поразительно. Я бы и шагу не сделал в таком наряде. Норман выпрямился, бросил враждебный взгляд на мой стакан и прошел в соседнюю комнату.

— Да, от него сильно косеешь. Он плюхнулся на диван у окна. — Один мой друг, — продолжил он безо всякого выражения, — выпил три кружки, вывалился из окна своей спальни и раскроил себе башку о перила.

Я тоже сел.

— Боже. — Последовала пауза. Я сказал: — Через пару минут пойду звонить одной девушке, так что слегка окосеть не помешает.

— Че так? — спросил Норман тоном, приглашающим к разговору.

— Сам не знаю. Она меня пугает.

— Трахал ее?

— Нет. И близко не было.

— Ну и не удивительно.

Не удивительно, что я напуган, поскольку мы еще не трахались, или не удивительно, что мы не трахались, раз я такой пугливый?

— Она вообще-то трахается? Сколько ей? — спросил Норман, нахмурившись.

— Моего возраста, лет девятнадцать, наверное. Я не знаю. Видел Джеффри, моего друга? Короче, его сестра с ней знакома. Говорит, та трахалась с каким-то парнем из Америки, но, очевидно, он был у нее первым.

— Ага. И где он теперь, все еще с ней?

— Не знаю. Она ходила со мной в кино в прошлом месяце, так что, думаю, она более или менее свободна.

Норман рыгнул.

— Подкатывался к ней?

— Нет.

Он разглядывал меня с несчастным видом. Смущенный, я допил сидр и поднялся за новой порцией. Но Норман меня опередил. На ходу осушив свой стакан, он закашлялся.

— Убойная дрянь, — сказал он, поглаживая пластмассовый краник.

Гедонистический мальчик просто любил играть с игрушками. Он наполнил свой стакан и стал жадно пить. Глаза Нормана выпучились; сидр стекал по подбородку. Интересно, ходит ли он когда- нибудь на работу? Есть ли у него еще женщины?

Я уже задумывался об их жизни с моей сестрой. Мать, которая регулярно переписывалась с Дженни, всегда изображала его царем свиней — грязный, невежественный, вечно пьяный, порочный, — но это было обыкновенной женской солидарностью. Оба моих родителя, говоря о Нормане, привычно и без зазрения совести называли его ублюдком, но, опять же, в этом контексте «ублюдок» попросту означает человека, который перестал обожествлять свою жену. Норман не был, однако, тем, что называется «совершенным» или «настоящим» ублюдком, по той простой причине, что он зарабатывал деньги; настоящий ублюдок — это ублюдок с пустыми карманами. Если не считать свадьбы и того чаепития, я впервые видел их вместе. Вчера вечером было похоже, что у них все в порядке.

И все же у Дженни, к примеру, за плечами было более пяти лет высшего образования, тогда как Норман, скорее всего, не понял бы ни единого слова из «Дейли мейл». И не стоит даже пытаться делать вид, что классовых различий не существует, — по крайней мере, когда речь идет о женатой паре. Дженни теперь практически не имела возможности видеться со своими друзьями; она наверняка ныла по этому поводу. И, как и во всякой классовой битве, низший по социальному положению склонен ощущать себя участником крестового похода и поэтому считает, что имеет право вести себя сколь угодно по-скотски.

— Щас я тебе объясню, — начал Норман, протягивая мне мой второй стакан и отхлебывая из своего четвертого. — Представь, что она — это ты, да? А ты — она. Скажем, эта блядь тебе звонит. А у тебя таких блядей до хрена, так что ты не особо паришься. Что бы она сказала, чтобы тебя заинтересовать, чтобы ты послал всех других блядей и занялся ею? Если она хочет, чтобы ты завелся, она ведь не скажет: «О, Чарльз, выеби меня», она ведь скажет «Чарльз, выеби себя, и вообще отъебись», — так ведь? Так ведь — чтобы ты завелся?

Я был озадачен.

— Что, позвонить Рейчел, и сказать, чтобы отъебалась? — спросил я, честно стараясь понять.

Норман посмотрел на меня с подозрением, как бы собираясь спросить: «Ну что, дать тебе в морду?» На самом деле он сказал:

— Нет же. Просто не суетись. От этих… — он совершил несколько движений рукой вверх-вниз, подбирая слова, — от этих пидрил, с членом наизготовку, лезущих вон из кожи, меня просто тошнит. Девчонки их тоже не любят. Не суетись — действуй, как будто ты не собираешься ее трахать, и она… будет… умолять об этом.

Он закончил зевок, вскочил на ноги, потянулся и посмотрел на часы (с массой циферблатов, вроде тех, что носят ныряльщики с аквалангом, раллисты и т. д.).

— Съезжу в Чок-Фарм.

— Сказать Джен?

— Как хочешь.

— Ладно, пока. Когда ты вернешься?

— Без понятия.

Я собирался позвонить Рейчел, как только Норман уйдет, но теперь это уже не казалось мне таким простым. Я вздохнул. Может, сделать кое-какие записи? Или выпить кофе, чтобы привести мысли в порядок? Мой взгляд блуждал по комнате. Как и весь дом, она была набита старой мебелью Нормана. Было видно, что Дженни пыталась потеснить чудовищный протертый диван и набор гериатрических кресел в пользу вещей более высокого сословия: стилизованного буфета из неотделанного дерева, миниатюрных бархатных кресел, всяких я-купила-это-на-распродаже и мне-отдали- это-друзья — стильных и всегда уместных. В углу, справа от раздвижной двери, дедовские часы — которые, разумеется, когда-то принадлежали моему деду-пробили час. (Я говорю «разумеется», потому что так вот оно со мной всегда. В моем мире сдержанные итальянцы, гетеросексуальные парикмахеры, худо без добра, неблагородные дикари, жестокосердные проститутки, слабый попутный ветер, трезвые ирландцы и так далее не имеют права на существование. И я не могу с этим ничего поделать.)

В другой раз я видел Нормана на свадьбе — первой в моей жизни свадьбе, между прочим. Торжества приняли форму «вечеринки с шампанским» в отеле и последующего обеда в узком кругу у Нормана дома (где Дженни к тому времени уже прочно обосновалась); мой отец взял всю организацию на себя. Я очень рано и очень сильно напился, так что не слишком хорошо запомнил тот вечер. А случилось то, что мой отец и старший брат «оскорбили» Нормана. По словам невесты, произошло следующее: Гордон и Марк Хайвэи подошли к Норману. Мой отец спросил:

— Норман, не сочтите за труд прояснить для нас кое-что: сообщите нам с Марком девичью фамилию вашей матери.

— Леви, — честно ответил тот.

Чуть отойдя в сторону, отец сказал моему брату:

— Похоже, я должен тебе пятерку.

Что бы именно там ни произошло, но Норман воспринял это всерьез. Когда «вечеринка с шампанским» подходила к концу, под давлением со стороны Дженни я пригласил Нормана в гостиничный бар. Полагаю, замысел сестры заключался в том, чтобы успокоить его, но я никогда не видел Нормана таким собранным, как в тот вечер. Помню, он рассказал мне, как накануне шотландка, заведующая его демонстрационным залом подержанных холодильников, отсасывала у него прямо в этом самом зале. Было очевидно, однако, что он упомянул этот случай исключительно с целью поддержать непринужденную беседу; это не было ни пустым бахвальством, ни панихидой по собственной добродетели. Он добавил, что не решился ее трахнуть, боясь подцепить триппер. Она болеет им так давно и так часто, что антибиотики на нее уже ни хрена не действуют.

Как только мы оказались у него дома, Норман начал входить в раж. Именитые друзья моих родителей пытались вести себя так, будто считали Нормана пьяным; тот факт, что Норман столь очевидно не был пьян, являлся основой всего представления. Он спрашивал престарелого доходягу- философа, как складывается его половая жизнь; он похлопывал плоскогрудую второсортную поэтессу по спине, что-то злостно шепча ей в ухо под перезвон сережек. За обедом он воздерживался от тщательно отобранного столового вина, раздобыв себе пол-литровую пивную кружку, которую наполнял чистым «Бенедиктином». Его голос перекрывал остальные звуки, как голос уличного торговца-кокни. Он заложил сервиетку (да-да, это называется сервиеткой) за воротник рубашки. Он опускал лицо в тарелку и всасывал суп, вытянув губы. Он рвал мясо голыми руками. Он опустошал целые тарелки маринованных огурчиков и орешков кешью, опрокидывая их в рот. Он пил кипящий кофе прямо из кофеварки, не моргнув глазом.

После обеда я погрузился во вращающуюся пустоту. И все-таки, лежа в туалете на полу, нежно сжимая унитаз в своих объятиях, я слышал устрашающие звуки голоса Нормана, пронзительные завывания, доносящиеся снизу. Думаете, это было что-нибудь особо непристойное, да? Между тем это было примерно следующее (я не мог разобрать слов, пока Норман не дошел до последнего, как мне показалось, куплета):

Жил нечестивый принц Баран В овечьем королевстве…

Постепенно замедляя:

Овечку трам… пара… рарам… Лишил… овечьей… чести.

Я мог расслышать звуки неуверенных аплодисментов. Но это был еще не конец. Норман продолжил:

Ноооооооооооо тут

Явился вдруг мясник

И уволок с собою

Овечку с принцем на шашлык.

Икая с перепою.

Эту строфу из девяти строк он повторил пять раз. Затем раздалось шарканье и хлопанье дверей. Когда полчаса спустя я вышел, Норман был на площадке, терпеливо дожидаясь, пока освободится туалет. Он шагнул вперед и положил руки мне на плечи, будто хотел придать мне устойчивость.

— Твой отец уехал, так что я постелил тебе на диване.

Он вгляделся мне в лицо и вдруг, откинув голову, зашелся жутким, демоническим смехом.

«773-44-17».

— Алло, доброе утро. То есть я хотел сказать: добрый день. Могу я поговорить с Рейчел Ноес?

Тишина.

— Алло, Рейчел? Меня зовут Чарльз Хайвэй. Может, ты помнишь, мы встретились на вечеринке, которую ты давала в прошлом месяце. Потом, через несколько дней, мы…

— Да, я помню.

Я дал ей время, чтобы она смогла издать радостный вопль и сказать: «И хочу, чтобы ты знал, что я чертовски рада слышать твой голос».

— Отлично, — сказал я. — Чем сейчас занимаешься?

Как будто отвечая престарелому родственнику, она сообщила:

— Готовлюсь к экзамену.

— Какое фантастическое совпадение! Я готовлюсь в Оксфорд. Ты где?

— Бэйсуотер-роуд.

— НЕТ! Я тоже! А где именно?

— Со стороны Холланд-парк.

— О, ха, это правая сторона Бэйсуотер-роуд.

— Нет, она слева.

— Нет, нет, — я неловко фыркнул. — Я хотел сказать: правильная сторона. Верная сторона.

— Что?

Бросить трубку?

Нет. Не суетись.

— Э-э, послушай, не стоит об этом. Скажи, ты будешь там завтра? Отлично, тогда почему бы мне не подойти туда, когда вы закончите, то есть когда? В полпятого?… В четыре? Встретимся и, может, сходим куда-нибудь выпить чаю? — Последовала пауза. Под мышками у меня защипало. — Что ты на это скажешь?

В обычном случае я бы придумал какую-нибудь оговорку, чтобы облегчить ей отказ, что-нибудь вроде «если ты, конечно, не работаешь». Или назначил бы встречу на более удаленный день, чтобы она могла дать уклончивый ответ, сославшись на неопределенность планов. Но сейчас я хотел бить наверняка, ведь я столько над этим работал. И тогда она заговорила.

— Хорошо… Почему бы нет.

Почему бы нет. Она, наверное, захочет, чтобы я заплатил за ее чай.

— Понятия не имею, почему нет. Так ты будешь там в четыре?

— Да, и…

— Хорошо. Тогда до встречи. — Я швырнул трубку и остался стоять на месте, так и застыв в скрюченном положении. Интересно, как ей понравилась моя резкость? Если применить Закон Нормана, что бы я сам почувствовал после этого? Скорее всего, поставил бы неотесанного придурка на место.

Вторник, полдень. Я неподвижно лежу в ванне, как старый грязный аллигатор, — не моюсь, лишь отмокаю и строю планы.

Что я надену? Черные ботинки? Голубой в полоску костюм или черный вельветовый с такими трогательными кожаными заплатками на локтях? Какой образ я выберу? За те два раза, что я с ней виделся, я подверг себя нескольким глобальным личностным преобразованиям, оказавшись, наконец, где-то между немногословным и непроницаемым страдальцем и хитрым, словоохотливым, демоническим, насмешливо-циничным и ищущим смерти нигилистом. Остановиться на этом или попытаться создать новый образ?

Почему Рейчел не даст понять, что она сама за человек? Я теряюсь в догадках. Если б она была хиппи, я бы говорил с ней о наркотическом опыте, знаках зодиака, картах таро. Если бы она придерживалась левых взглядов, я бы делал несчастный вид, ненавидел Грецию и ел консервированную фасоль прямо из банки. Если б она была спортсменкой, я бы играл с ней… в шахматы и в нарды. Только не говорите, что она именно та девушка, которая должна показать мне, какая эгоистичная глупость — делить людей таким вот образом; не говорите мне, что она намерена, приняв вызов, разложить меня по полочкам, распознать мою сущность и выставить ее в комическом свете. Я этого не переживу.

Я начал мыться, вычищая свои отверстия; если не содержать их в порядке, все пойдет вразнос. Куча работы — от выскабливания ноздрей до намыливания пупка. Конечно, жизнерадостно думал я, мне точно известно, что моя обеспокоенность тем, что это тело может сыграть в ящик, — просто внутренние страхи (об этом, кстати, стоит поразмыслить), но знание того, что это лишь страхи, совсем эти страхи не облегчает.

Используя расческу и пальцы, я причесал лобковые волосы. Это было правильно — привести себя в полный порядок перед встречей в Рейчел, ведь никогда не знаешь, какие сюрпризы тебе может преподнести жизнь. Однажды вечером в прошлом июле: в 10.05 на станции метро «Белсайз- парк» девушка велела мне убираться, пока она не позвала полицию; в 10.17 я лежал на полу — между нетронутыми чашками еще горячего чая, — помогая ей стащить свои грязные трусы. Надо признать, что девушка была весьма уродлива, а раздевшись, пахла гнойными язвами и разрытыми могилами, но все равно — надо быть готовым ко всему. У Джеффри была теория, что симпатичные девчонки любят секс больше, чем страшные. Возьмите хотя бы Глорию, с которой я виделся только вчера. Да, я отлично проводил время в Лондоне! Казалось, Оксфорд остался далеко-далеко, где-то в детстве.

Я обмотался полотенцем, на носках добежал до своей комнаты и, весь дрожа, скорчился у огня (все то, чего доктор Миллер советовал мне избегать). Рядом с моей комнатой тоже была уборная, на данный момент слишком грязная, чтобы ею пользоваться. Я мог бы вылизать ее, думаю, на следующей неделе, что будет, кстати, неплохим способом отблагодарить Джен и Норма.

Я вытерся, обсыпал себя с ног до головы тальком и влез в свои самые нескромные трусы. Опустив глаза, я оглядел впалую грудь, небольшой аккуратный животик, выступающие бедра, абсолютно безволосые ноги — совсем неплохо, хочу вам сказать. Одеваясь, я думал о том, какие доработки необходимо произвести в комнате. Я не мог быть столь же небрежен, как в случае с Глорией. Сто к одному; что мне не удастся заманить ее хотя бы в дом, не говоря уже о спальне, но по-любому все должно быть… как надо. Я собрал разбросанные блокноты и папки, почесал подбородок.

Не зная ее музыкальных вкусов, я решил не рисковать; все пластинки я сложил в две стопки; наверх первой положил «2001: Космическая Одиссея» (беспроигрышно); наверх другой (после недолгого раздумья) — подборку стихов Дилана Томаса в исполнении автора. Влажные салфетки — подальше от кровати: оставить их на стуле у кровати все равно что повесить плакат: «Я дрочу столько, сколько вам и не снилось». На кофейном столике были представлены пара текстов Шекспира и журнал «Тайм-аут»- интригующая дихотомия, возможно, но боюсь, что… нет, это не пойдет. Тексты были замусоленными и покоробленными после целого года таскания их с собой в школу. Я заменил их книгой Блейка издательства «Темз энд Хадсон» (опять же, беспроигрышно) и «Поэзией медитации», которая на самом деле была научным трудом по метафизике, хотя, если судить по обложке, могла бы оказаться и сборником стихов битников: пусть Рейчел интерпретирует это, как ей больше нравится. К сожалению, на обложке «Тайм-аута» красовалась стройная девушка с черными сосками. Тогда что вместо? Хватит ли у меня времени, чтобы выскочить и купить «Нью стейтсмен»? Пожалуй, нет. Я оглядел комнату. Что-нибудь неуместное, цепляющее взгляд? По истечении четверти часа я решил положить рядом с подушкой книгу Джейн Остин — сдержанное «Убеждение», — лицом вниз, открытую ближе к концу. «Так легкое касание / Изменит мироздание».

В три тридцать я стоял перед зеркалом одетый. Прищурив глаза, я исследовал лицо на предмет прыщей. Все чисто. Обычно меня не столько достают обыкновенные прыщи, сколько появляющиеся время от времени подкожные «громилы», те самые, которым нужно два дня, чтобы вырасти, и две недели — чтобы исчезнуть. Моим любимцем было Яйцо Циклопа, которое регулярно возникало у меня между бровей, придавая мне вид серийного убийцы. Но сегодня «громилы» отдыхали.

Я надел, затем снял, затем снова надел красный шарф в белую крапинку. В конце концов я все же убрал его на место: это было бы уже чересчур. Теперь, мечтательно глядя на себя в зеркало… Рейчел должна быть не в своем уме, чтобы упустить такой шанс: средней длины шелковистые, густые темные волосы, открытый взгляд карих глаз, тонкий рот, и эта линия подбородка — ее плавность и прямоугольность, ее мужественная китсианская симметрия. Я стиснул зубы, чтобы она яснее обрисовалась… Приветик. У меня все отлично, любовничек, а как у тебя?

Я отправился наверх выпить чаю, но тут зазвонил телефон. Это был Джеффри.

— Привет, — сказал я обрадовано, — я собирался звонить тебе вечером.

— Э-э-э… — последовала пятисекундная пауза. — Меня может не быть.

— Ты в порядке?

Опять пауза.

— Я хочу зайти. Я удолбался. Мне не дойти до дома.

Обхавался наркоты и взывает о помощи?

— Где ты сейчас, Джеффри?

— Э-э, погоди, щас посмотрю… да, метро «Южный Кен». Только пока я не хочу приходить. У меня… глюки, я хочу… собраться, но меня… ваще… глючит…

— Что за хрень ты городишь? Смотри, ты можешь прийти сейчас и подождать здесь, пока я вернусь. Или, если хочешь, подваливай позже. Скажем, около семи?

— Лучше, — сказал он, все еще настороженно.

— Или еще позже. Около восьми. Или в девять?

— Лучше.

— Послушай, почему бы тебе не подвалить когда захочешь?

Молчание, затем невнятное «да», снова молчание, щелчок.

Он позвонил через пять минут, чтобы сообщить, что с ним еще пара девчонок.

Я на секунду задумался.

— Отлично. Тащи их сюда, и я попробую выебать ту, которая не твоя. У тебя с собой какая-нибудь немыслимая наркота?

— Есть кое-что.

— Тащи ее тоже. Мне надо бежать. Я, наверное, буду после семи, или кто-нибудь еще здесь будет. Только послушай: если дверь в мою спальню заперта, не пытайся ломиться, ладно?

— Сунь-вынь?

— Может быть.

У меня оставалось только восемь минут, чтобы успеть добежать. Придерживая прическу руками, я выскочил из дома и понесся по улице. Джеффри приведет девчонок. То, как пройдет свидание, уже не казалось особенно важным.

Рейчел была одна на кухне и вытряхивала пепельницы в помойное ведро цвета детских какашек. Я сказал механическим голосом:

— Ради бога, мне очень жаль, что я не знал, что это твоя вечеринка, и может быть, ты позволишь мне загладить вину, и может, ты сходишь со мной в кино в следующую среду? Черт, мне, правда, очень жаль, честное слово.

— Не беспокойся на этот счет.

Я ждал, но она больше ничего не говорила.

— Можно мне хотя бы позвонить? Или… нет?

Рейчел улыбнулась.

— В любом случае одно из двух. Ладно. 773- 44–17. Сможешь запомнить?

— Давай я тебе помогу, — полилось из меня, — тут довольно много…

— Нет, правда, я справлюсь.

Рейчел подошла к столу, на котором я полусидел, и принялась укладывать неиспользованные фужеры в картонную коробку. И тут у меня появилось это знакомое ощущение — ощущение, что либо пан, либо пропал, ощущение, что не столько я должен делать ставку, сколько ставка должна быть сделана, ощущение, что не столько я должен действовать, сколько действие само взывает ко мне, — или невероятный клубок из всего этого, — что заставило меня встать и, словно в трансе, потянуться к ней.

— Та-ак, ну-ка прекрати, — сказала она.

Пятясь, я вышел в коридор.

— 373-14-17! Классная вечеринка! До встречи!

Четверть часа поисков по справочным службам, и я позвонил ей в следующий вторник. Рядом со мной были: отпечатанный сценарий, пустая четвертинка джина и Джеффри. Джеффри, наглотавшись каких-то колес, на протяжении всей моей беседы непрерывно кивал.

Два дня спустя мы смотрели фильм о радостях и невзгодах исландских фермеров. Конечно же, накануне я посетил кинотеатр и придумал и отрепетировал прикольные комментарии, которые смог бы шептать Рейчел в темноте. Но обстановка не располагала, так что я весь фильм сидел тихо.

Я обналичил свой предпоследний дорожный чек и не скупился на такси, а в кино взял лучшие места. Проводив Рейчел до дома, я даже не пытался поцеловать ее на прощание и почти рассмеялся, когда она предложила зайти к ней выпить кофе. «В другой раз», — сказал я с усмешкой. (Тем более что дома были ее родители.) Вечер обошелся в шесть фунтов. В любом случае, к концу недели я был уже в Оксфорде.

Подготовительная школа Рейчел располагалась в одном из унылых зданий в стиле ампир, распространенных в этой части Лондона. Повернувшись спиной к двум колоннам из папье-маше, стоящим по бокам от входной двери, я отрабатывал улыбки и приветствия. Я не чувствовал себя особо взволнованным — следовало, наверное, перед выходом сунуть в штаны бутылку из-под молока. Хоть последних полторы сотни метров я и плелся, словно был специалистом по мостовым и как раз изучал одну из них, но все равно пришел на три минуты раньше срока.

Справа от двери был тускло освещенный класс без занавесок; в нем сидели одни парни. Они тоскливо пялились в окна. Я знал этих пидрил, что учатся в подобных заведениях. Отбросы привилегированных школ, выгнанные за то, что они чересчур жирные, ходят с длинными волосами и в грязных ботинках, склоняют новичков к педерастии и слишком часто попадаются с непозволительным количеством хоккейных клюшек в жопе. Как бы они сейчас не выскочили оттуда с криками вроде: «Научим этого пизденыша хорошим манерам!» — и не вломили мне. Я бродил под окнами туда-сюда, словно нищий. Один из парней спал, подложив под голову газету. Вдруг я увидел, что в классе возникло какое-то движение; в поле зрения возник бородатый человек с суровым лицом. Он подошел сзади к своему ученику, навис над ним и вдруг сильно стукнул по затылку чем-то вроде футляра для очков. Это породило цепную реакцию конвульсивного хохота. Юноша очнулся, поднял опухшее лицо и удивленно заморгал.

Я мог слышать громогласные упреки учителя и видеть, как беззвучно оправдывается ученик. Проучи это никчемное дерьмо, за то что он такой богатый и ленивый и за то что он так обожрался за обедом. Проучи этого жирного, безмозглого…

Двери открылись. Высокий рыжеволосый парень в зеленом твидовом костюме стал грациозно спускаться по лестнице. Он посмотрел на меня, как если бы я был бандой скинхедов: не со страхом (ведь с этими ребятами всегда можно договориться), а, скорее, с неодобрением. За ним выскочили две девушки с впалыми щеками, выкрикивая: «Джимми!.. Джимми!» Не теряя достоинства, Джимми обернулся.

— Анжелика, я не иду гулять на набережную. Придется вам поехать с Грегори.

— Но Грегори в Шотландии, — сказала одна из девушек.

— Ничем не могу помочь. — Рыжий парень исчез в старомодной спортивной машине.

Теперь уже студенты выходили из школы сплошным потоком. Каждый считал своим долгом что- нибудь проорать. «Каспер, да, Ормандские Ворота, не могу, супер, Фредди, к пяти, пожалуй, чай? потом, я догоню, сука! у Освальда». Припаркованные в два ряда «альфа-ромео», «морганы» и «MG» газовали, тесня друг друга. Те, у кого не было машин, направлялись пешком в сторону Ноттинг- хилл. Где же Рейчел? Стесняется подходить ко мне на виду у всей этой «золотой» молодежи? Может, я вообще не там стою? Кроме того сонливого парня, которого, к моему удовольствию, задержали после уроков, внутри, похоже, никого не осталось.

Рейчел опять появилась в компании троих с ней были двое парней и одна девушка. Ну, с богом, подумал я, глядя, как они спускаются по ступенькам, болтая наперебой. Один из парней и другая девушка отделились, Рейчел и второй парень подошли ко мне. Я узнал его. Хотя сейчас он был в пиджаке и шерстяных брюках, я понял — это тот самый тип в белом костюме на вечеринке. Рейчел улыбалась. Она сказала:

— Дефорест, это Чарльз… Байвэй? — Она засмеялась. — Извини, я…

— Хайвэй, если можно. — Я тоже засмеялся.

— Хайвэй. Чарльз, это Дефорест Хенигер.

— Рад познакомиться с тобой, Чарльз, — улыбнулся Дефорест. Он был американцем. Это не вызывало сомнений — как и любой американец в возрасте от восьми до двадцати пяти, он походил на спортивного обозревателя средних лет: веснушчатое простоватое лицо, коротко остриженные волосы.

Американец? Несомненно.

— Как поживаешь? — сказал я, тряся ему руку.

— Мы думали пойти выпить чаю в Чайном Центре, — сказала Рейчел.

Я оживленно закивал, выражая согласие со столь оригинальным планом. Мы выступили в таком порядке: долговязый Дефорест шел посередине, Рейчел по левую руку, а я семенил по обочине, на ходу уклоняясь от деревьев, одной ногой в водосточной канаве.

Другая пара остановилась в нескольких метрах перед нами, дабы совершить ритуал взаимного обласкивания. Парень — у него была косая челка и вытянутое рябое лицо — отобрал у девушки какой-то предмет — книгу или письмо, — который ей не терпелось вернуть. Он стоял к ней лицом, держа то, что там у него было, двумя руками у себя за спиной; она игриво колошматила его по локтям.

— Эй, вы, двое, — сказал Дефорест, — время вечернего чая.

Он сошел на проезжую часть и повернулся лицом ко всей нашей компании, неуверенно сгрудившейся на тротуаре. Затем Дефорест открыл дверцу огромного красного «ягуара» и сел в него.

— О боже, — прошептал я.

Рейчел сделала шаг вперед и оглянулась на меня. Я улыбнулся с видом обалдевшего школьника и, когда она села, захлопнул за ней дверь. Двое других сели сзади, и у меня появилось желание захлопнуть дверь и за ними. Я влез последним, и они потеснились, словно бы я был чемоданом.

— Все на местах? — спросил Дефорест.

Машина тронулась.

Как я позволил себе попасть в такую ситуацию? Рейчел сидела прямо передо мной, ее блестящие волосы источали аромат, невыносимый для моих обостренных чувств.

— Нет, я просто без ума от этих английских машин, — сказал Дефорест, обращаясь к Рейчел. Та кивнула-было ясно, что она тоже от них без ума.

Неужели Рейчел все это спланировала? Наверное, мне следовало в тот раз дать ей договорить. Был ли Дефорест в курсе? Боже. «Дефорест, дорогой, тут один нудный молокосос все время мне названивает, и он, наконец, вынудил меня согласиться выпить с ним чаю. Я подумала, не случится ничего страшного, если мы разок возьмем этого несчастного придурка…»

Чайный Центр являл собой претенциозную забегаловку для рабочих, выполненную в стиле американских тридцатых: круглые столики, окруженные невысокими стульями, похожими на грибки; у стены — несколько кабинок. Мы направились в дальний угол. Я замыкал шествие. Девушки сели первыми, кавалеры последовали за ними. В кабинке было только четыре места. Я огляделся: эти гребаные лилипутские стулья были привинчены к полу, и других стульев в заведении я не видел.

Для меня вообще не было места. Рейчел и Де- форест оживленно болтали, другая парочка сплелась так, словно собиралась исполнить «номер шестьдесят девять». Моя голова была как электроодеяло. Я даже не мог видеть Рейчел, поскольку чертова колючая башка этого долбаного Дефореста мне ее заслоняла. С безразличием в голосе я произнес:

— Выйду позвоню.

Никто не отреагировал. Занятые собой, они просто не услышали.

Выйдя наружу, я пошел в сторону телефонных будок напротив входа в метро. Я остановился у какой-то витрины. Почему я просто не попросил их подвинуться? Это все из-за моей нерешительности. Они все хотели, чтобы я остался. Нет, там не было для меня места, мне оставалось только уйти. Уйти. Я двинулся в сторону дома.

— Чарльз! Постой.

Я обернулся. Рейчел остановилась на островке безопасности в центре дороги. Она ждала, глядя на меня, и поток машин двигался между нами.

Зажегся зеленый. Она помедлила; она шла ко мне, руки в карманах, голова немного наклонена. Она достигла тротуара и остановилась в метре от меня.

— Чарльз, вернись.

— Я не вернусь.

Она сделала два шага вперед и встала, держа ноги вместе.

— Извини. Ты в порядке?

— Все отлично.

— Мне надо возвращаться.

— Не сомневаюсь.

— Тебе холодно? — спросила она.

Она угадала. Я был слишком самонадеянным, чтобы надевать пальто. Я дрожал.

— Немного.

Она закусила губу. Она приблизилась еще и взяла мою руку.

— Ты мне позвонишь?

— Еще бы.

— Тогда пока.

— Пока.

В доме на Кампден-хилл-сквер полным ходом шло еще одно чаепитие. Там был Джеффри, две весьма странно одетые девушки: маленькая, замотанная в цветастую занавеску, и большая, с кобурами, наряженная ковбоем, — и Дженни. Норма не было. Я чувствовал себя слегка очумевшим и, хотя на кухне было кому меня согреть, продолжал мерзнуть. Более того, я еще вибрировал после острейшего приступа Осознанности Бытия — прогулка пешком оказалась крайне плодотворной в духовном плане.

В какой-то момент я поднялся наверх, чтобы прокашляться. На обратном пути меня перехватил Джеффри; мы укрылись в гостиной.

— Какую ты хочешь?

— Не знаю, не думал еще.

— Понравилась Анастасия?

— Анастасия? — Такого не могло быть. — У нее есть нормальное имя?

— Джин.

— А-а. Мелкая? Да, она ничего. Дурацкий прикид.

— Ага. Зато фигура хорошая.

— Ты ее трахал?

— Вроде того. Она хуже, чем Сью.

— Ты трахал Сью?

— Вроде того. У нее сиськи лучше.

— Что это значит — «вроде того»?

— Мы занимались любовью втроем.

— Нет. Черт, как это клево! И как оно было?

— Они еще и лесбиянки. Было ничего, только у меня плохо стоял. Слишком удолбался. Но было ничего.

— Ну почему со мной такого никогда не случается?

Джеффри покачнулся.

— Потому, что ты — деревенский пентюх, а я — столичный франт.

Мы поговорили о наркотиках. Джеффри уже закинулся двумя таблетками «мандракса»; был еще гашиш, но он не представлял интереса для вашего рассказчика, страдающего бронхитом. Я взял у него одно колесо, чтобы закинуться позже. Что-то подсказывало мне, что сегодня спать не придется.

Этим вечером мистер и миссис Энтвистл устроили скандал. Началось все довольно скромно. Мы с Джеффри были снова на кухне и помогали убираться. Со всей силы хлопнула дверь, послышались тяжелые шаги, и голова Нормана с размаху всунулась в комнату. Его взгляд уперся в Дженни. Мы застыли, как в телерекламе. Затем голова убралась, и Дженни, схватив сигареты и зажигалку, устремилась за мужем.

— Круто, — пробормотал Джеффри.

Мой сценический дизайн все же не пропал даром. У меня в комнате Анастасия, благоговейно прошептав «вау», набросилась на Блейка, а Сью, придерживая свои пистолеты, опустилась на колени и открыла «Поэзию Медитации». Я заглянул ей через плечо; она читала эссе о Герберте, довольно-таки неплохое, несмотря на то что оно называлось «Плато уверенности»; «Кто такой этот Герберт?» — наверное хотелось ей спросить. Джеффри, облизав сигаретную бумажку, распорядился, чтобы я включил проигрыватель. Девчонки были явными хиппи, так что я выбрал наиболее агрессивный и немелодичный из всех моих американских дисков: «Велвет Андеграунд», альбом «Героин». Незамедлительные результаты? Анастасия начала раскачиваться на стуле и притопывать ногой, обутой в сандалию; Сью тоже оживилась и принялась выделывать шеей восьмерки. Вот так-то.

Джеффри раскурил косяк.

— Устроим сегодня оргию до упаду, или как?

Никто не ответил. Он пожал плечами, отдал косяк Сью, и, попятившись, свалился на кровать.

Наступила тишина.

Косяк дошел до меня; я затянулся, больше глотая, нежели вдыхая дым. Я умел затягиваться стильно, по-хипповски, словно это была обыкновенная сигарета (нарочитые и/или шумные затяжки считались вульгарными). Я повторил это еще несколько раз и стал ждать. Мои руки были осыпаны Золотым Дождем сигаретного пепла, это верно, и я чувствовал, что могу выблевать все свои внутренности на ковер. Кроме этого — ничего. И ведь нельзя сказать, что наркотики на меня не действуют; летом Джеффри угощал меня моим первым пурпурным сердцем: два дня я стоял на рогах, на третий с меня сошло семь потов, а на четвертый я, наконец, восстал из ада. Несомненно, мой метаболизм — такой же легковерный флюгер, как и мое мышление. Этот гашиш не действовал; видно, Джеффри впарили кусок грязи с подошвы ботинка или, если подразумевалось, что это травка, коробок измельченного табака вперемешку с розмарином и аспирином.

Я протянул косяк Джеффри, но он поднял руку, и я, увидев застывшую улыбку, понял, что ему вдруг стало нехорошо. Трудно было удержаться, чтобы про себя не позлорадствовать, глядя на его лицо, искаженное глубоким раскаянием; характерный триумвират: перламутровый цвет лица, рубиновые зубы, изумрудный язык. Его щеки раздулись, словно бы для того, чтобы вместить побольше изысканных рвотных масс.

— Я могу чем-то помочь?

— Воды.

— От этого бывает обезвоживание, — объяснила Анастасия.

Когда я выходил из комнаты, Сьюзен словно бы подтолкнула меня в спину, возмущенно пробубнив:

— Терпеть не могу, когда эти типы не желают отпускать свою крышу в структурально-дидактический полет, ведь именно зависания и измены делают трип таким… всеобъемлющим.

Скандал между Дженни и Норманом достиг второй фазы. Звуки проникали сквозь стены.

Находясь на кухне, я постепенно осознал, что сверху доносятся вопли. Я на цыпочках поднялся на площадку возле туалета. Дверь в гостиную была открыта и свет выключен. Дикий крик, который я услышал, шел из спальни:

— Ты убийца. Ты слышишь, что тебе говорят? Ты УБИЙЦА!

За этим последовал невероятно громкий вопль.

Все это меня не слишком напугало. По тону Дженни было понятно, что обвинение носило эмоциональный, а не реалистический характер, и, возможно, принесено на гребне волны проклятий. И подобный вопль тоже не был порожден страхом или злостью, а явился результатом глубокого вдоха и мысли: «Сейчас я закричу так громко, как только смогу, и посмотрим, как это повлияет на ситуацию».

— Ты ублюдок, — резюмировала Дженни, — но тебе все равно, потому что ты убийца.

Затем Норман:

— Дженифер, ты попала в ситуацию, так выйди же из нее, черт бы тебя подрал. Ты ведь знаешь, что тебе все равно придется это сделать. Вдолби это в свою чертову башку…

Я не хотел больше слушать.

В туалете я дернул за шнурок выключателя и присел на крышку унитаза. Как интересно. Сколь щедр на эмоции оказался для всех сегодняшний день. «Ты убийца»… Возможно, по роду работы Норман был вынужден совершить убийство. Может быть, он кокнул кого-нибудь во время обеденного перерыва. Может, размазал по асфальту компанию школьников на своей «кортине», соблазнил малолетку, украл фамильные драгоценности умирающего еврея? Может, он пырнул ножом революционно настроенного студента (ведь Норман — фанатичный правый)? Или топтал ногами завывающего пакистанца (Норман — ужасный ксенофоб, черномазых на дух не переносит)? Возможно — зевок — она просто имела в виду, что он «убивает» ее любовь к нему.

Сверху донесся шлепок, похожий на звук оплеухи, и затем глухой удар, как от тела, слишком стремительно соприкоснувшегося с полом.

Я высморкался в кусок туалетной бумаги и крепко задумался о Рейчел. Лучше бы Джеффри наблевал уже мне на кровать, и тогда Сью и Анастасия смогли бы его забрать, и я бы остался один. Может, стащить у Нормана из гостиной бутылку шерри бренди? Нет: она может понадобиться Норману, чтобы привести Дженни в чувство, а затем снова избить до потери сознания. Вместо этого я решительно харкнул в раковину и пошел относить воду Джеффри. Наверху теперь все было тихо.

Джеффри и вправду наблевал, но не на кровать, а на пол, стены, раковину, вешалку для полотенец и унитаз в уборной рядом с моей комнатой. Еще там была Анастасия, обхватившая его за талию. Джеффри застенчиво повернулся ко мне, когда я присоединился к Большой Сью в дверном проеме.

— Прости, паря. — Он откинул голову, прополоскал горло и выплюнул воду в ванну.

— Ладно, ничего. Но, Джеффри?..

— Че?

— Запомни: я — деревенский франт, а ты — столичный пентюх. Договорились?

— Точно.

Совместными усилиями мы втроем отмыли Джеффри и дали ему, по порядку, яблоко, немного воды и сигарету. В ответ на наш вопрос он сказал, что чувствует себя нормально. Я вспомнил о такси, но выяснилось-удивительно, на мой взгляд, для девушки ее возраста, — что у Сью есть машина. Мы погрузили в нее Джеффри, и они уехали. Я даже не спросил номер телефона и не пытался поцеловать ни одну из девушек.

Я проследил, как они отъезжают, тряхнул пару раз головой, чтобы привести мысли в порядок, и пошел назад в дом. На сумрачной кухне, с помощью нескольких стаканов воды, я протолкнул в себя таблетку «мандракса» размером с пуговицу от рубашки. Луна уже сияла вовсю, и я некоторое время таращился в окно на темно-синее небо. Непрошенное чувство слабой надежды зарождалось во мне. Да и почему бы нет? Был кто-то, о ком я мог думать, хотя бы и с болью: было лицо, заглядывающее мне через плечо, и не имело значения, насколько надменно и подозрительно его выражение. По крайней мере, это лицо не было моим.

Кроме неба, любоваться на улице было почти нечем, разве что высокой гладкой стеной, на верху которой блестели тысячи бутылочных осколков, вделанных туда для того, чтобы отпугивать грабителей выше четырех метров ростом, которые поленятся воспользоваться задней калиткой в саду. Впрочем, они и не выглядели слишком пугающе.

Повернувшись, я увидел Дженни. Она сидела на диване в соседней комнате, подобрав под себя ноги, и устало курила. Я шагнул в ее сторону, но как только я это сделал, она совершила едва уловимое движение — пожала плечом или, может, шевельнула рукой, — и я сразу же понял, что она хочет остаться одна. Я закрыл за собой дверь и пошел спать.