– Бред какой! – прошептала Лала.

– Это событие, которое остается в памяти, богиня, – сказала Сарита.

Она немного приободрилась, после того как исчезло видение аварии. В то же время странно вдруг было очутиться на стуле в маленькой комнатке с зеркалами по стенам. Сначала она не понимала, почему попала сюда, но потом вспомнила разговор с Мигелем в первую встречу с ним – когда он в больничном халате сидел на ветке древа жизни и грыз яблоко. Он говорил тогда о звездах и космосе, о том, что весь мир материи – это отражение бесконечной жизни. Тогда мир, в сущности, и есть зеркальная комната. Здесь это было ей очевидно. Ее сын понял это – сделал свое открытие о зеркалах – во время ученичества. Позже он стал заниматься самостоятельно, погружаясь в видение по нескольку часов кряду в комнате с зеркалами. Он регулярно практиковал этот вид медитации до тех пор, пока не перестал нуждаться в напоминании… то есть пока не пережил на опыте, что он и все вокруг – это отражение истины.

Сарита смотрела на все эти отражающие поверхности, и ее не оставляло какое-то странное чувство.

– А почему это тебя в зеркалах нет? – спросила она Лалу.

Хотя ее спутница сидела рядом, прижавшись к ней в тесноте, Сарита нигде не видела ее отражения.

– Тебе лучше знать. Это же твое видение.

– Это видение моего сына.

– Гм. – Лала нахмурилась. – Откуда же тогда столько лиц матери Сариты?

Старая женщина и сама была бы не прочь получить ответ на этот вопрос. Ее озадачило такое количество собственных отражений – они множились, разбегались, создавая вселенную, у которой, по-видимому, не было пределов. Со всех сторон, куда ни кинь взгляд, на нее смотрел собственный образ. В каждом зеркале сидела сгорбленная, усталая, отяжелевшая старуха. Она всегда гордилась тем, что следит за собой: и волосы у нее всегда были причесаны как следует, и одевалась она хорошо, но в этих отражениях она представала неряхой. На нее глядели толпы растрепанных старушенций в поношенных шалях, с унылыми лицами. Тогда она бодро улыбнулась, надеясь поправить картину, в ответ ей улыбнулись тысячи лиц, и в комнатке стало веселее. Так-то оно лучше, подумала она, проводя дрожащей рукой по седым волосам и чуть выпрямляясь.

Помещение было совсем маленькое – что-то вроде чулана или гардеробной. На стенах висело восемь зеркал в рамах. Ни одежды, ни чего-то другого здесь, однако, не было – одни зеркала, да кто-то положил коврик на пол и поставил на белых блюдцах свечи, которые были таинственным образом зажжены. От их мерцания все отражения казались живыми. Лала еще плотнее прижалась к ней, почти положив свою ногу ей на ногу и уперевшись острым локтем ей в ребра, так что Сарите очень захотелось оказаться на каком-нибудь удобном диване. Разве иллюзиям позволительно вызывать боль?

– Ты правильно отметила, – сказала Сарита, и ее голос эхом отразился от стекол. – Пока сам Мигель тут не появится, это не его видение.

– Сестра, но еще один человек тут уже не поместится, – откликнулась Лала. – А что, если еще и отец твой присоединится к нам или, не дай бог, этот призрак по имени Эсикио?

Она побарабанила по зеркалу, в которое смотрела, как будто этот стук мог помочь ей увидеть себя. Она постучала еще, и вдруг что-то резко изменилось в комнатке. Все отражения Сариты исчезли, а на их местах появились освещенные свечами бессчетные лица Мигеля Руиса.

Лала испуганно подтянула под себя ноги. Мигель сидел рядом, прижавшись к ней теплым боком. Его присутствие поставило под угрозу само ее существование. Казалось, к ним пришел сам смотрящий, а не только воспоминание о нем. Кем бы он ни был сейчас – отчаявшимся телом, цепляющимся за жизнь, или сознанием, переписывающим свою историю, – реальность его невозможно было отрицать. Одним лишь своим присутствием он вдыхал в видение жизнь. Зеркала теперь стали бесконечной вселенной возможностей, по сравнению с которой знания казались чем-то ничтожным, не имеющим никакого значения.

– Интересно, – услышала его голос Лала.

Это он с ней говорит? Она смотрела на ставшего моложе Мигеля: он всматривался в калейдоскоп отражений. Улыбнувшись, он закрыл глаза, как бы желая удержать ощущения еще на несколько драгоценных секунд. Вот где она навсегда потеряла его – в такой же комнатке с зеркалами. Да, места тут было явно маловато. Ей стало трудно дышать, и не потому, что они сидели в тесном чулане, а потому, что, по крайней мере сейчас, ничто не способно было спасти знания от уничтожения.

– Чрезвычайно интересно, – сказал он, открывая глаза. – Разве нет?

Он обращался к ней, но она ничего не ответила.

– Ты здесь, – произнес он, – и в то же время тебя здесь нет.

Она посмотрела в зеркала и не нашлась, что на это сказать.

– Ты существуешь – и в то же время не существуешь. – Он помолчал. – Я чувствую, что ты рядом. Я слышу твои слова: они эхом отдаются у меня в голове, как чьи-то воспоминания, но я тебя совсем не вижу.

– Поверь мне, – непривычно робко сказала она. – Я настоящая.

– Это так – и не так. Ты думаешь, что ты настоящая, и я так когда-то думал. Но это не так.

– Все подчиняется моему повелению. – В ее голосе зазвучали воинственные нотки. – Люди действуют и реагируют лишь потому, что я им велю.

– Однако ты не человек. Смотри. – Мигель разглядывал множество своих отражений, но ее не мог отыскать. – В этой комнате только один человек.

– Я – человеческий ум, – надменно сказала она. – Попробуйте-ка обойтись без него.

– Ты – плод ума. Это так – и не так. Ты – человеческий гений. И это так, да не так.

– Знания навечно возвысили дух человека.

– Ах, никогда еще голос знаний не звучал столь разумно! – Мигель улыбнулся и добавил: – Ты права – и не права. Знания могут возвысить дух, а могут и подорвать его силу. Они – причина всех трудностей человечества, и они же – их преодоление.

Лале хотелось сказать что-нибудь в свою защиту, но она колебалась, вдруг почувствовав неуверенность. Он что, пытается запутать ее? Она следила за лицом Мигеля, находящегося в видении, которое ему показывали бесчисленные зеркала, и размышляла. Людьми руководят мысли, убеждения, общие мнения. Убеждения естественным образом отражают друг друга. Одна мысль имитирует другую, как отражения в этой несчастной комнатушке, создавая столько разных миров, что их не сосчитать. Истории множатся, воспроизводя друг друга при каждом пересказе. Что в этом плохого?

– Любовь моя, истина обитает не в этой комнате, – сказал Мигель. – Здесь, как и в мире человеческого мышления, есть только эхо и отражения.

– Слушай, ты говоришь совсем как тот старый шут! – воскликнула она, свирепея при воспоминании о его прадеде. – Никакое я не эхо – и смотри, у меня ведь нет отражения, как ты и говоришь!

Мигель закрыл глаза, словно для того, чтобы представить ее себе такой, какая она есть.

– Из реального в этой комнате – только этот человек, – вздохнул он. – Знания, любовь моя, – это голос, непрекращающийся рассказ, история. Да, он меняет человеческую действительность к лучшему – но и к худшему тоже.

– Твоя история – это единственное, что останется после тебя, а я покровительница историй.

– Ты рассказчица, это правда. И искательница истины. Ты лгунья, ниспровергательница – но также ни то и ни другое.

Она придвинулась совсем близко к нему и прошептала на ухо:

– Я – это ты. Да, я – это ты! Признай это. Я – это ты, и я реальная.

– Признаю, ты хочешь быть реальной. Но я признаю и то, что ты не реальная. И это тело свидетель тому.

Она увидела, как в зеркале бессчетные отражения Мигеля прикладывают красивую руку к сердцу. Ее обжег огонь ярости.

– Тебе нужна истина? Ты ищешь то, что невозможно найти, – а тем временем вот она я! Я полна желания, бери меня. Все это время я шепчу тебе, маню тебя!

Пытаясь найти удобную позу в этой тесноте, она скрючилась прямо перед Мигелем. «Ну и пусть, – подумала она. – Пусть посмотрит на свое собственное лицо».

– Где я – там уверенность, там ясность, – убежденно сказала она. – Со мной всегда победишь, без расплаты!

– Расплата бывает огромна, – возразил он. – Люди платят непомерную цену за свои верования.

– Чем была бы жизнь человека без убеждений? – спросила она.

– Сколько помню, ты все время мне это нашептываешь, – устало сказал он. Взгляд его устремился туда, где она должна была бы отражаться. – Есть только жизнь, любовь моя, – прошептал он, – и бесконечное число точек зрения. Видишь?

Он кивнул на отражения в отражениях, окружавшие их.

– Меня увидь, – с силой сказала она, вдруг забеспокоившись.

– Я тебя вижу, – заверил ее он.

– Признай меня.

– Признаю.

– Скажи, что ты мой!

– Это ты моя, – сказал он. – А теперь уходи.

Не успела она и слова сказать, как видение закончилось, зеркала исчезли – и она была изгнана из разума Мигеля Руиса.

* * *

Оглядываясь в прошлое, я ясно осознаю, что работа с зеркалами стала важной частью моего обучения, которая помогла мне понять природу света и его отражений. Материя и все, что связано с материей, – это отражение истины. Материя отражает свет, поэтому сам мозг – это зеркало, которое посылает информацию света всему телу. С этой точки зрения можно сказать, что ум – который так важен и сложен – тоже лишь одно из многочисленных отражений.

Когда подошло к концу мое ученичество у Сариты, мне пришла в голову мысль создать для себя дома небольшое пространство в одной из кладовок в коридоре, повесить там зеркала и заняться практикой видения. Там я погружался в видения о материи и человеческом уме. В видении я не размышлял, не полагался на знания, как раньше. Так я практиковал видения каждый день в течение многих месяцев, и память о прозрениях, посетивших меня в то время, драгоценна для меня. Это важные воспоминания: вместе с другими знаменательными событиями они способны дать форму новому видению.

Я начал понимать, что знания – главное действующее лицо в истории любого человека; это отражение истины. Для того чтобы поставить знания на положенное им место, нужна перемена в сознании. Ум должен отнестись к себе скептически. Он должен начать все подвергать сомнению. Конечно, он и дальше будет, как ему и положено, рассказывать истории, но теперь это будет происходить на сто процентов осознанно. Без осознанности мы подчиняемся правилам, создаваемым знаниями, и живем на их условиях. Общие знания, коллективные знания, принятые на веру знания определяют путь, по которому мы движемся в человеческом видении, это они принимают за нас самые важные решения. Лучшие из наших убеждений, как и наши истории, можно изложить по-разному, с различных точек зрения. Но мы в любое время можем отбросить их. Мы можем посмеяться над историей, которую сами же рассказали. Любое убеждение можно отложить в сторону. Если мы решим, что какое-либо из них и есть абсолютная истина, то как же нам двигаться к следующему прозрению? Как сможем мы быть художниками, рассказывающими новые истории, преображающие действительность?

После катастрофы мне понадобилось несколько лет, чтобы отвести правильное место моим знаниям и с готовностью открыть разум новому. Я не находил никаких научных объяснений тому, что пережил, поэтому и вернулся к моей семье и к шаманству. Теперь я был дальше от непреложных постулатов, чем когда начинал работать врачом. Мои родители, бабушки, дедушки и вековая традиция вели меня путями, которыми наука не ходит. А еще у меня был брат Хайме – тот, который задирал меня в детстве, но которому очень нравилось, что я так люблю придумывать новые игры и умею по-новому взглянуть на жизнь, по-новому действовать.

Я рад, что мать, решив вернуть меня к жизни, обратилась за поддержкой к Хайме. Мой брат и я были близки в детстве, но школа, девушки, разные друзья и разность интересов отдалили нас друг от друга. После того как мы женились, семьей для нас стали уже не родители, братья и сестры, а жены, дети и свойственники. Потом наши браки распались, дети выросли. Со временем моя жизнь изменилась до неузнаваемости, и мы с Хайме уже и признать-то друг друга могли с трудом. Понадобились годы, чтобы это наконец изменилось. Изменения начались, когда мы оба учились у Сариты, помогали ей исцелять людей и каждое воскресенье вместе с ее учениками практиковались в видении.

Воскресные занятия по видению представляли собой то, что и предполагает их название. Целый год каждое воскресенье по утрам группа из двадцати одного ученика собиралась в доме моих родителей, чтобы погрузиться в видение. Под видением подразумевалось многое. Нужно было долгие часы сидеть в неподвижности. Ум необходимо было успокоить, так чтобы мозг воспринимал все самостоятельно. Это было необычное обучение, часто оно проходило в состоянии транса, и тогда с каждым разом становилось все понятнее, что действительность – это видение.

В отличие от реальности бодрствования, в ночном сновидении нет никакой упорядоченности. Транс – это во многом то же самое; там нет никакого порядка, он не подчиняется никаким законам. Наши воскресные сеансы видения в то далекое время обычно длились довольно долго – так, что можно было войти в транс. Путешествие могло быть коротким, но могло занять и целый день. Моя мать тонко чувствовала потребности каждого ученика и подходила ко всем индивидуально. В один из таких дней, при ее заботливом наблюдении, я провалился в видение, длившееся, казалось, целую вечность…

Как только мой ум перестал сопротивляться, я обнаружил, что вместо гостиной моей матери стою в длинном коридоре, который заканчивается нишей с факелами, отбрасывающими на все колеблющийся свет. На стенах из красного гранита были высечены подробные изображения людей, животных и еще каких-то фигур – они были плохо освещены, и трудно было понять, что там. Бесчисленные символы, четко нанесенные строчками и столбиками, походили на какие-то священные тексты. Рисунки не были похожи на те, что оставляли мои ацтекские предки. Похоже, они принадлежали цивилизации, существовавшей в другом месте, видению, породившему тысячи других видений. Я решил, что попал в тайные катакомбы, спрятанные под одной из древнеегипетских пирамид. От залежей минералов в толще камня по моему телу побежало электричество, экзотические пряные ароматы будоражили мои чувства, вызывая образы забытого человечеством видения.

Несмотря на состояние транса, я был очень взволнован. Не важно, как я оказался в этом месте, оно сулило огромные возможности. Мое любопытство усилилось, когда появился высокий человек в белых одеяниях. Он был лысым, его гладкая голова блестела в свете факелов, придавая ему вид какого-то божественного существа. Некоторое время он разглядывал меня, потом заговорил голосом, исполненным бесконечного терпения.

– Знаешь ли ты, кто я?

Я не задумываясь ответил:

– Вы – верховный жрец.

– А знаешь ли ты, где находишься?

На этот вопрос ответить было не так легко.

– Я… наверное, здесь учат.

– Верно, – улыбаясь, сказал он. – Это место для обучения. Символы, которые ты видишь, послания, так тщательно вырезанные в камне, предназначены для тех, кто видит. Готов ли ты видеть и учиться?

Я был весь внимание. Это видение не имело ничего общего с той реальностью, в которой я жил, однако происходящее представилось мне более чем реальным.

– Да, я хочу учиться.

– Тогда ты останешься, – повелел его низкий голос. – Ты сосредоточишь все внимание на этих стенах с высеченными знаками и не уйдешь отсюда, пока не разберешь, что там написано.

Когда он произносил эти слова, у меня возникло множество вопросов, но не успел я и рта раскрыть, как он исчез. Я огляделся, не зная, с чего начать, и пошел по помещению, проводя пальцами по начертанным символам и пристально разглядывая стены. Я был очень взволнован, но и напуган не меньше. А что, если мне не удастся прочесть эти письмена? Что будет, если я не смогу их расшифровать? Если у меня не хватит ума, как смогу я когда-либо выбраться из этого бездыханного пространства?

Коридор был узкий, но очень длинный, стены поднимались метра на три с половиной. Они были сплошь покрыты иероглифами. Некоторые рисунки казались знакомыми, некоторые наводили на интересные мысли, но извлечь из них хоть какой-нибудь смысл мне не удавалось. Я направил все свои умственные усилия на то, чтобы разгадать знаки этого языка и узнать, что за послание они скрывают, но чем больше я старался, тем труднее мне становилось. Время от времени я начинал распознавать некоторую закономерность, но все мои попытки истолковать надпись оказывались нелепыми и приводили к бессмыслице. Я пробовал применить знакомую логику к незнакомым рядам символов – получалась абракадабра. Извлекая смысл каждого отдельного рисунка, я не видел, как они связаны между собой. Вот так же ребенком на кухне у Сариты я слушал с десяток разговоров, происходивших одновременно, не понимая ни одного из них. Для маленьких детей разговор взрослых – это просто шум, но он может по-своему успокаивать. Он говорит ребенку, что люди рядом, что в любую секунду к тебе придут на помощь и что, как бы громко они ни галдели, ты в безопасности. Гвалт в моих древних катакомбах нарастал, но безопасностью здесь и не пахло. Стены что-то кричали мне. Символы восклицали, спорили, противоречили друг другу. Их значения пересекались и сталкивались друг с другом. Знания кичились и чванились, и конца не было видно их радостному бахвальству.

Нет, в этом галдеже никакой помощи ждать не приходилось, и я ясно увидел: да это ведь тот самый ад, что царит в человеческом видении. Я начал смутно сознавать, что нахожусь во сне, в трансе, а тело мое лежит где-то в настоящей комнате. Я сознавал, что кто-то, должно быть, ждет, когда я пробужусь, но мое видение от этого никак не менялось. Возможно, я пребывал в нем несколько минут или часов, но у меня было четкое ощущение, что прошли уже века, а может быть, и миллиарды лет. Каждое мгновение тянулось медленно, казалось бесконечным – время шло, а я не продвинулся ни на шаг. Поставленная передо мной задача теперь представлялась мне непосильной. Этот вызов был мне не по зубам. Меня начала охватывать паника, но от нарастающего страха я только еще больше запутывался. Когда я наконец понял, что вернуться в бодрствующее состояние у меня нет ни малейшей возможности, страх стал отступать. Теперь я знал – из моих судорожных стараний ухватить мудрость, запечатленную на этих стенах, ничего не выйдет, мне суждено остаться здесь навеки. И тогда шум стал стихать.

Сдавшись, я рухнул на землю. И вдруг наступила полная тишина. Воцарился покой. Меня оставило назойливое чувство, что нужно непременно что-то делать, я потерял ощущение времени. Как будто бы я сам стал временем: я безмятежно покоился здесь, а бессчетные космические события двигались внутри и вокруг меня, словно неугомонные молекулы. Никакие потрясения не способны были поколебать мою вечную природу.

Наконец я осмелился поднять взгляд на возвышавшиеся надо мною стены. Теперь я смотрел на них совсем другими глазами. Их послания достигли самой сердцевины моего естества, как будто их сущность вдруг оказалась той же самой, что и моя. Как мог я быть таким слепым? Передо мной было древнее знание, неподвластное времени и такое знакомое – как само человечество. Это была история человеческих знаний, уходящая к самым ранним египетским текстам, иногда называемым «Книгой Тота». Мудрость, записанная египетскими провидцами, заключала в себе все существовавшие к тому времени знания и стала фундаментом всех будущих знаний. Вот что увидел я.

Освободившись от навязчивого желания понимать, я смог наконец постичь все. Я видел лишь символы – и мне ясно было, что за намерение стоит за ними. Я смотрел сквозь них и видел то, что было в умах людей, которые их создали, чтобы выразить истину. Эта мудрость существовала в каждой традиции и каждой культуре и хранилась в тайне немногими посвященными. Символы изменяются, претерпевают многие превращения, из них вырастают теории, выраженные словами. Подобно священным картам Таро, авторитет которых был подорван суевериями и бесконечными салонными играми, священное знание постоянно вытеснялось знаниями расхожими. Слова и символы искажают нечто реальное. Я понял все это, и больше, чем это. Я был изумлен, восхищен, мне хотелось, чтобы этот высокий человек вернулся. Мне хотелось рассказать ему о том, что я увидел и понял, мне хотелось его одобрения.

И он предстал передо мной. Он стоял в нише, и под факелами его белые одежды отсвечивали золотом. Он долго смотрел на меня. Невозможно было понять, что выражает его лицо. Он заговорил прежде, чем я успел собраться с мыслями.

– Теперь ты можешь идти.

Идти? И это все? Я почувствовал горькое разочарование. Мне хотелось закричать: «Но я знаю истину!» Мне так хотелось все объяснить, но я вдруг понял, что ждал одобрения от самого себя. Объяснять себе то, что я уже знаю, не имело смысла. Тогда я постиг, что стоит только произнести слова, как истина теряется. Можно высечь в граните символы, запечатлеть их на века, но истина всегда будет оставаться за пределами слов, вне досягаемости для чудесных художников, что вырезали эти рисунки в камне, она останется неподвластной многочисленным истолкованиям.

В следующее мгновение я уже бодрствовал. Из кухни моей матери до меня долетали запахи готовящегося ужина, доносилась веселая болтовня. Мой мир был точно таким же, каким я его оставил, но сам я, похоже, никогда уже не буду прежним.