– Постой же, – перебила его Дхара. – Чего мы все-таки хотим в конечном счете добиться?

Они с Мигелем шли к руинам великолепного Теотиуакана. Это было в 1992 году – их первая поездка с учениками; некоторые из них рвались в бой, других мучил страх неизведанного. Они готовились к предстоящему дню, Дхара говорила, сомневалась, задавала вопросы, но почти не умолкала, чтобы выслушать ответ.

– Обожаю это место, его историю, – продолжала она, – эти пирамиды! Господи, какая красота! – Она в восторге раскинула руки, охватывая взглядом эту удивительную панораму, а Мигель молча слушал ее. – Это место силы, несомненно. Я вот стою тут с тобой и чувствую это. Значит, мы создадим ритуалы, и… и что дальше?

– В каком смысле «что дальше»? – спросил он, глядя, как она удаляется.

– На что им надеяться, что они могут получить от всего этого? – пояснила она.

– «Надеяться» не нужно. Гораздо лучше оставить всякую надежду.

Она сделала еще одну попытку уточнить свой вопрос:

– Что ученики извлекут для себя из этих поездок, Мигель?

– Осознанность.

Он взял ее за руку и повел к ступеням на площади Ада, которая олицетворяет большой базар митоте. На ярмарке человечества каждый что-то продает и каждый что-то покупает. Все говорят, и никто не слушает. «Как вот это может стать началом чего бы то ни было, не говоря уж о пути на небеса?» – думала она. Мигель посмотрел вдаль через площадь – за ней стояла небольшая пирамида, посвященная богу Кецалькоатлю. Вот откуда надо будет начинать, говорил он. Ученики должны будут оставить за спиной свой личный ад и совершить прыжок в непостижимое. Они должны будут отбросить свои убеждения и обрести осознанность.

– Осознанность, – повторила Дхара. – Да, но как?

– Они перестанут верить себе.

– Ну, может быть… – с растущим беспокойством сказала Дхара. – Но мы должны дать им что-то. Им нужно во что-то верить.

– Ты так считаешь? – спросил он.

Он все смотрел через площадь, видя то, что увидеть нельзя, и думая о том, что принесет этот день, – с ними приехало шестнадцать учеников, и некоторые из них были настроены весьма решительно. Было раннее утро, но осталось уже меньше часа до того, как ученики начнут собираться здесь.

– Без веры, без убеждений… – начала было она, но слова ее растворились в гнетущей тишине. – Мигель, ради бога! Скажи, что они будут здесь делать? – пыталась она добиться от него ответа.

– Они увидят, в чем обманывают себя, и отбросят свои ложные верования.

– Отбросят? Как? Мы… мы что, расскажем им, что Санта-Клауса не существует?

– Мы расскажем им, что не существует их самих. Они узнают, что их сфабриковали.

– Сегодня? Вот так сразу?

Мигель рассмеялся и обнял ее, чтобы подбодрить.

– Сегодня, – сказал он. – Мы начнем с ада. Отправной точкой будет митоте – видение человечества. У них будет возможность признать, что они находятся в аду, и решить, хотят ли они из него выйти.

– Так… И как же они будут из него выходить?

– Для этого им нужно понять, что их там держит.

Находясь здесь, он мог представить себе путь, который за все эти столетия прошли многочисленные ученики под руководством безупречных мастеров. Недавно посвященные сталкивались здесь лицом к лицу со своими демонами – страхами и худшими из своих суждений.

– Что же держит нас в аду? – спросила Дхара.

– Обычно приводится много отговорок, но ни одна не оправдывает такого положения вещей, – ответил он. – Человечество предрасположено к страданию, и есть тысяча оправданий этому.

По хмурому взгляду Дхары видно было, что она не очень ему верит.

– Предрасположено? Значит, ты хочешь, чтобы они покончили с этим и увидели свои отговорки. Ты предлагаешь им перестать лгать самим себе.

– Вот именно.

Она намеренно вдохнула и выдохнула, не зная, что делать дальше.

– Мне можно начинать?

– Конечно! Давай! – воодушевленно сказал Мигель.

Оставив ее одну, он отошел к дальнему краю лестницы и сел там.

Дхара нашла себе место, где можно было почувствовать некоторое уединение, и предалась медитации. Она просматривала свою жизнь. Через несколько минут она взглянула на Мигеля. Лицо ее начинало мрачнеть.

– Это что-то вроде исповеди? – спросила она.

– В некотором роде. Ты исповедуешься самой себе. – Некоторое время он смотрел на нее, думая о чем-то, потом предложил: – Найди себе какой-нибудь камешек или еще что-нибудь, пусть он будет твоим ритуальным предметом. Пусть он символизирует твою связь с адом – может быть, твою ненависть, или страх, или чувство вины. А может быть, гордыню, – с усмешкой добавил он.

Поискав у себя под ногами, она нашла пластмассовую пробку от бутылки.

– О’кей, – сказала она, с почтением подержав ее. – Я осуждаю людей. Ничего не могу с собой поделать. И чувствую, что меня тоже все время судят. Мне нужно все это тебе рассказывать?

– Рассказывай это себе, Дхара. Что заставляет тебя раздавать оценки? Посмотри, как осуждение причиняет боль тебе и тем, кого ты любишь.

Дхара отвернулась от него и закрыла глаза, держа пробку от бутылки, как священный предмет, в который она изливала весь яд, накопившийся за целую жизнь в страхе. Вскоре она тихо заплакала, но Мигель не подошел к ней. Нечто, начавшееся как игра, в которую ее вовлекло любопытство, должно превратиться в акт преображения. Он не будет вмешиваться. Время шло, она плакала, вздыхала.

Успокоившись, Дхара вновь обрела дар речи.

– И что теперь? – спокойно спросила она.

– Теперь прости себя, – негромко сказал он, – ведь ты не знала, что делала с человеком в себе.

– Не знала – до сегодняшнего дня.

– Теперь ты поняла это. Теперь ты чувствуешь ответственность перед этим человеком. Единственный грех – идти против себя. Причиняя боль кому-то, ты вредишь себе. – Он посмотрел на нее и продолжал: – Это можно назвать покаянием. Таинства создавались как важный инструмент пробуждения осознанности в человеке, но они во многом утратили свою силу и смысл. Верни им силу для самой себя.

На ступеньках выше собирались ученики. Они молча садились и ждали, наблюдая то, что происходит у них на глазах. Дхара снова заплакала, на этот раз ее рыдания были громче. Мигель встал, подошел к ней и тоже стал ждать. Через некоторое время она успокоилась.

– А теперь, – мягко сказал он, – подумай, как ты можешь возместить ущерб. Можно проявить к кому-нибудь сострадание, вместо того чтобы обвинять. На смену осуждению может прийти великодушие. И быть может, ты начнешь принимать саму себя такой, какая ты есть. А когда будешь готова, похорони ритуальный предмет. Расстанься со всем этим.

– Мне очень больно, – сквозь слезы проговорила она, как будто переживая агонию. – Мне кажется, это убивает меня.

– Это убивает твою ложь, – сказал он, глядя, как она встает и спускается по последним ступенькам.

Она нашла палочку и выкопала в сухой земле ямку. Потом положила туда свою пробку и засыпала, пробормотав молитву благодарности. Что она предала земле? Маленькую ложь, которая повторялась изо дня в день? Или это она Дхару похоронила? Как бы то ни было, пришло облегчение. Она подняла на Мигеля вопросительный взгляд.

– Продолжай. Найди еще что-нибудь, – сказал он, показывая на открытое пространство площади. – Ты еще не выбралась из ада.

Это было не то, чего она ожидала.

– Нет, я не могу опять пройти через это, – с мольбой сказала она. – Не могу.

Мигель кивнул на увеличивавшуюся группу учеников.

– Им придется пройти через это много раз, прежде чем они смогут хотя бы увидеть врата из ада, – сказал он так, чтобы было слышно всем. – И тебе тоже придется проделать это еще много раз. Пора разрушить человеческую форму – бросить вызов всей твоей системе убеждений.

– Позволь мне сейчас помогать им.

– Им помогу я, – сказал Мигель. – А ты не останавливайся. Ты правильно живешь, но день и ночь несешь в себе ад. Как и все, ты заставляешь себя тысячу раз расплачиваться за то, что совершила давным-давно. Ты и других заставляешь платить – за твой страх, за твои знания. – Он поколебался и сказал, пристально посмотрев на нее: – Или потом придется заплатить нашей любовью?

Ее глаза на миг полыхнули гневом.

– Я хочу видеть то, что видишь ты, – сказала она.

– Тогда продолжай, любимая.

Он смотрел, как она идет на площадь – и в тот ад, который своими силами создавала в своей душе всю жизнь. Это первый шаг. Он знал: ей предстоит сделать еще много шагов. Выбрав жизнь в Царствии Небесном, там, где правит уважение, где счастье приходит к человеку без всяких усилий, она должна будет совершить еще много открытий. Она обнаружит, что выйти из ада означает также отбросить свои любимые истории. Даже небеса кажутся людям уже не такими желанными, как только они понимают, что под угрозой оказались их убеждения. Они готовы подвергнуть сомнению свою истинную природу, но только не свои знания.

То, что этот путь начала Дхара, было правильно. Это она разыскала Мигеля, явилась перед ним наяву из его видений. Вместе с этой женщиной он мог идти по жизни. Она была его женщиной, и на карту было поставлено счастье всей ее жизни.

Мигель велел ученикам последовать примеру Дхары. Затем он неторопливо пошел по площади, к пирамиде Кецалькоатля, уменьшенной версии двух пирамид, высившихся дальше по дороге. Он встал на возвышение напротив пирамиды. Между двумя сооружениями было углубленное пространство. Мигель представил себе, чем оно было в давние времена: заполненным водой глубоким рвом между площадью и священным храмом. В безлунные ночи ученики должны были, идя навстречу смерти, прыгнуть в мрачную пропасть.

Он знал: чтобы возродиться, нужно умереть. Как и многие из учеников, Дхара должна сегодня расстаться с жизнью. Завтра она умрет немного больше, чем сегодня. Каждый раз, уступая смерти, она будет умирать по отношению к известной ей реальности. Мигель знал: из нее выйдет хороший воин. Но он не знал, сколько времени ей понадобится и сколько она потребует внимания. Со временем она познает то, что когда-то постигли древние мастера. В тот миг, когда мы принимаем молекулярную форму, мы перестаем понимать, что мы бесконечны. Испуская последнее дыхание, мы умираем для конечного и временного. В видении между рождением и смертью есть только осознанность.

В древнем Теотиуакане ученики обретали осознанность с каждым умиранием, начиная с прыжка во тьму. Изъявляя готовность умереть физически, они вступали на путь, который будет продолжаться всю оставшуюся жизнь. На ученичество уходили годы и десятилетия. Они совершали прыжок. Потом его приходилось совершать снова. Даже когда не было черного рва с водой, они постоянно сталкивались лицом к лицу со страхом. Постепенно страх становился демоном все более изворотливым. Больше всего люди боятся тайны, которая заключена в них самих. Чаще всего куда легче пережить опасность физической смерти. Гораздо проще броситься с карниза в непроглядную тьму.

Великие духовные воины глубоко заглядывают в бездну души и, сталкиваясь с худшими из своих страхов, вновь и вновь обретают осознанность и окончательный покой. Мигель снова посмотрел на пирамиду и представил себе храм, который когда-то венчал это великолепное сооружение, – с сотней каменных змеев и морских созданий, которые защищали его от сил зла. Совершая путь здесь, можно чувствовать себя в безопасности, подумал он. Он возобновит древнюю традицию. Ученики найдут его. Все больше искателей будет приезжать сюда – тех, кто жаждет жизни в Царствии Небесном и готов, отправившись в путешествие, перестать знать себя. В древние времена ученику для преобразования требовались годы, а иногда и целая жизнь.

По его расчетам, путь должен был занять четыре дня.

* * *

Видение о Дхаре напоминает мне о понятии «духовный воин». Воин – это тот, кто участвует в сражениях. Он (или она) – солдат, боец. Каждый воин с кем-то воюет. Человечество знает войну как насилие, нападение на других людей. Одна группа восстает против другой, страна идет против страны – предполагается, что война решит конфликт, но она, конечно же, лишь становится самым страшным из всех конфликтов. Убийство ведет к новым убийствам. Поражение провоцирует ответный удар и жажду мести. Война, как мы ее знаем, в конечном итоге мало что решает, но есть другая война – та, что меняет поведение человека. Если бы мужчины и женщины испытывали тягу к такой войне, в которой не проливается ни капли крови и никто не умирает, то странам незачем было бы нападать друг на друга. Для этого необходимо другое сознание: оно должно заглядывать внутрь себя и понимать, что битву нужно вести со своими собственными закоснелыми убеждениями и суждениями. Это редкий вид сознания: оно смотрит, видит и затем решает начать эту войну – последнюю на земле.

Духовный воин – совершенно особый человек. Для любого сражения нужно оружие, и ни для кого не секрет, как мы наносим поражение самим себе – а потом и другим – оружием, называемым «слова». Слова могут обладать разрушительным действием, даже если их не произносят. Достаточно уже одной мысли. Из слов складываются войска мнений, которые самодовольно вышагивают по окольным путям нашего сознания, сея сомнения и ссоры. Мнения сплачиваются вокруг общего дела – какого-нибудь убеждения. Убеждения, разделяемые сообществом, возводятся в ранг истины. Если нет осознанности, то война идей превращается в войну против людей, но война идей может идти и внутри каждого из нас, и в ней может быть свой победитель.

Идеи и творческое мышление людей могут творить чудеса, но, когда идеи начинают воевать друг с другом, под угрозой оказываются лучшие из умов. Представьте себе, что человечество поголовно заболело, ну, скажем, тяжелой формой сыпи, симптомы которой очевидны. Если бы у каждого, кто ходит по земле, по всему телу, на каждом сантиметре кожи, были видны незаживающие, кровоточащие язвы, мы могли бы с полным основанием сказать, что человечество больно. Раны, из-за которых гноится человеческое мышление, скрыты от взгляда, но они настолько реальны и многочисленны, что можно с полным основанием утверждать: да, человечество больно. Детские травмы и разочарования продолжают калечить взрослых людей, здоровых во всем остальном. Чувства вины, стыда и неустанные обвинения превращают людей в жертв. Постоянная привычка судить превращает их в злобных существ, а мысли о несправедливости не дают остыть вечному гневу.

Все войны в политике и культуре начинаются в сознании одного человека – а это сознание нуждается в обществе. Нам нужны единомышленники. Волны враждебности чаще всего возникают в мирной домашней обстановке: зарождается какая-нибудь мысль, она дает искру для разговора, а потом превращается в боевой клич. Душевные раны одного человека заражают другого, а потом и многих других. Но раненый ум не такой уж раненый, как ему хочется думать.

Нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым. Не знаю, верил ли Шекспир в то, что писал, но он мог бы развить эту мысль. На самом деле ничто не является ни хорошим, ни плохим, ни правильным, ни неправильным. Наши родители и учителя втолковывали нам свои собственные представления о добре и зле, и эти правила продолжают связывать нас во взрослом возрасте. Освободившись от этих ограничений, мы обретаем способность узнавать все по собственному опыту, начинаем видеть сами. Отбросив навязанные нам мнения, мы можем без фальши откликаться на то, с чем встречаемся в жизни. Хорошо что-то или плохо, прав кто-то или нет – не имеет значения. Это есть. Они есть.

Все есть. Жизнь есть. Вы есть. Я есть. Мы можем согласиться стать частью чьего-то видения или отказаться от этого, но нет никакой причины, заставляющей нас судить кого-то или что-то. Однажды я задал себе вопрос: кто я? Ответа на него я не знаю – и не узнаю никогда. У меня нет мнения о самом себе, хотя, разумеется, у каждого из тех, кто меня окружает, оно есть. Мнения и суждения людей о Мигеле не имеют ни малейшего отношения к нему или его видению. Тем не менее я существую в их воображении. Люди полагают, что они понимают мотивы, движущие умами других людей, и чувства, наполняющие сердца других. Их видения населены воображаемыми друзьями и врагами, но есть лишь одно действующее лицо, которое можно понять и преобразовать, – это главный герой их собственной истории. Каждый человек способен видеть и слышать себя, изменяя то, что он видит, – и не потому, что видит он несовершенство, а потому, что взгляду его предстают бесконечные возможности.

Мои первые паломничества в Теотиуакан позволили мне с большей ясностью осознать многочисленные последствия приручения – того воспитания, которое мы получаем в раннем возрасте от родителей и общества. Каждый из моих последователей пережил детство и справляется со своими задачами, став взрослым. Все они умны, у них здоровый мозг и тело. Однако они убедили себя в том, что они больны или пережили в детстве травму. Мне казалось очевидным, что необходим другой вид приручения. Им не нужна была еще одна история, но истории запускают процесс изменений, поэтому я предлагал им историю получше. Я давал им чудесные мифы – некоторые из них (но не все) восходят к тольтекской древности. Я рассказывал им об этапах становления человеческой осознанности, которые соответствуют меняющейся интенсивности солнечного излучения. Согласно воззрениям тольтекских мастеров, Первое Солнце появилось на заре человечества. За многие тысячелетия с Солнцем происходили изменения, и в видении человечества можно различить пять отчетливых ступеней развития. Недавно мы вступили в эпоху Шестого Солнца, и нас ждут важные прорывы в постижении реальности и новая осознанность. По мере того как каждый человек будет изменять свой собственный мир и личный уровень осознанности, произойдет сдвиг в коллективном человеческом видении.

Я рассказывал ученикам о тольтеках, стремившихся стать художниками жизни. Я рассказывал им истории, вдохновлявшие их любить друг друга и уважать видения других людей. Каждому хочется, чтобы кто-то его полюбил, даже если он сам себя ненавидит. Человек ждет, что вдруг ударит молния, зазвонит телефон, прискачет рыцарь в сверкающих доспехах. Разочаровываясь в любви, люди думают, что они ее недостойны. Они чувствуют, что их лишили любви, они вечно жаждут ее. Эта жажда заставляет их отчаянно искать любых проявлений любви и внимания, отчего они легко становятся жертвами дурного обращения.

Чтобы помочь ученикам полюбить себя, я рассказывал им о «волшебной кухне». Если бы каждый из нас жил в доме с волшебной кухней, где в шкафу всегда полно припасов, полки холодильника ломятся от еды и весь этот провиант неисчерпаем, нас бы, конечно, не мучили ни голод, ни жажда. Мы не боялись бы, что когда-нибудь станем голодать, нам не нужно было бы молиться, чтобы кто-нибудь принес нам еды. С любовью – то же самое. Если бы каждый из нас смог полюбить самого себя так, как мы хотели бы, чтобы нас любили другие, мы не позволили бы нашему голоду по любви принимать решения за нас. Когда мы не в отчаянии, мы можем противостоять соблазнам – даже тем, что являются в блестящих доспехах с аппетитной пиццей в руках!

С годами я стал менять истории, вместо полюбившихся мифов предлагать новые. Старые убеждения сталкивались с новыми вызовами. Отбрасывались и вновь обретенные убеждения. Моим ученикам приходилось отказываться от какой-нибудь истории, к которой они успели эмоционально привязаться. Они должны были двигаться дальше, оставляя свои убеждения позади. Они привязывались. Потом освобождались. Снова привязывались. И опять освобождались. Начинали во что-то верить. Потом расставались со своими верованиями. Все это повторялось многократно, снова и снова. Ученикам предлагалось заново рассказать историю своей жизни, потом еще раз, и еще – до тех пор, пока эта история не лишалась своего эмоционального заряда и не начинала звучать как любая другая история – знакомая, но уже не подчиняющая человека себе.

Я часто предоставлял ученикам возможность посомневаться. «Не верьте мне», – всегда напоминал я им. «Не верьте и себе, – добавлял я, – и вообще никому – но слушайте!» Как бы ни изменялись мифы и как бы ни развивались мои истории, это наставление оставалось неизменным. На нем зиждется вся мудрость. Когда перестаешь верить себе, легко не верить другим. Каждый ум создает реальность на основе своего неповторимого запаса знаний. Реальность, построенная им, – это личное видение такого ума. Слушая человека, мы слышим, как говорит всего лишь его видение. Слушая, мы можем распознать убеждения, породившие это видение. Лишь одно видение мы способны изменить – наше собственное.

Но помимо наставлений и мифов, я показывал своим ученикам, что рассказывать истории можно по-другому. Я был человеком, взявшим на себя ответственность за свою собственную историю. Я был тем, кто способен противостоять гипнозу знаний, даже своих собственных. Я был хозяином волшебной кухни, я не просил о любви, как о подаянии, и не страдал ради нее, я счастлив был поделиться безграничной любовью с любым, кто в ней нуждался. Двери моей кухни были распахнуты для всех, и там они находили поддержку, которая помогала им полюбить самих себя.

* * *

Дхара начала видеть мир таким, какой он есть. Долгий путь от площади Ада выматывал эмоционально и физически. Было много ритуалов, подобных тому, который Мигель придумал для нее тем утром, – они открывали умы и сердца. Было много слез, откровений и радостных минут. Когда группы приезжих стали удаляться по Дороге Мертвых, она отпустила учеников. День удался, но ей еще многое нужно было сделать, и сделать это она должна была сама. Она чувствовала, что Мигель где-то рядом, что он поддерживает ее видение, но его не было видно уже несколько часов, хотя день близился к вечеру. Люди спускались по ступенькам пирамиды Луны, гуляя, возвращались в близлежащую деревню. Несколько учеников, все еще шедших за нею, оставили ее и смешались с общей толпой. Дхара легла лицом к небу на площадку у основания пирамиды. Нагретый камень обжигал, но давал отдых телу. Чего она хочет – и от какой силы? Почему в ней не ослабевает эта неотступная потребность что-то завершить, найти окончательный фрагмент этой головоломки без названия? Разве ей когда-нибудь хотелось большего, чем любовь Бога, и разве она когда-нибудь сомневалась в этой любви? Что ж, может быть, и сомневалась – и даже немного боялась, но она рвалась в бой и была готова к победе. Она глубоко вдохнула и громко выдохнула. Сердце ее было открыто для неба. Она опустошила ум и стала ждать.

Внезапно все, что происходило до этого дня, перестало иметь какое бы то ни было значение. Ее рождение, жизнь, стремление что-то понять – все куда-то отхлынуло, как тихая илистая река. Дхару наполнила ясность, сквозь нее шел мощный, нарастающий поток жизненной силы, а привычное течение воспоминаний куда-то исчезло. Она почувствовала себя хрупкой, невесомой. Сейчас она была не там, где видела себя несколько минут назад, когда легла на площадку у пирамиды. Под ней уже не было теплой поверхности, ее не ограничивал даже небесный свод. Она была нигде – и всюду. Стало легко дышать, – казалось, ее дыхание заполняет собой все свободное пространство Вселенной. На ее губах заиграла улыбка, но радость отразилась не только на ее лице, но и на всем, что она знала. Восторг охватил вещи, людей, места. Она не могла бы назвать что-то конкретное или осмыслить, но было очевидно – все это было ею. Счастье переполняло ее, наконец-то все ее чувства улеглись, обрели завершенность. Но это ощущение легкости, пришедшее так быстро, столь же стремительно было у нее отнято.

В одно мгновение на нее обрушилась вся тяжесть ее убеждений и верований. Шум в голове оглушил ее. Митоте – эта война слов внутри человеческого сознания, то, что Мигель превратил в знакомые мифы, – внезапно стало реальностью. Казалось, каждый человек на планете громко кричит на нее или на кого-то еще. Все орали, ругались, спорили с истиной, и гвалт этот был невыносим. За всем этим шумом стояли гнев и голый страх – их сила потрясала. Еще больше потрясло ее открытие, что все эти голоса принадлежат ей самой. Все доводы, предположения и заключения были частью ее собственного мыслительного процесса, каждое суждение исходило от нее. Каждая жалоба и противоречие были ее отражением. Это она сама – хаос, оглушительный шум в собственной голове. Она и есть лгунья, безумная рассказчица. Она воображала себя ангелом жизни, но сейчас к ней, притупляя ее чувства, подступала смерть. До нее доходило лишь то, что твердил страх. Ужас жег ее мозг, пока, внезапно выпущенный на волю, не прокатился громом по руинам Теотиуакана.

Казалось, вся она превратилась в страх и ведет безжалостное сражение с хрупким телом, в котором обитает. Это было невыносимое, жуткое чувство. Как удар кинжала, к ней пришло понимание, что она сама дает прибежище страху, что она и есть легко узнаваемый голос знаний. Она – тиран, вселившийся в это человеческое существо, но она же – и путь к спасению.

Дхара вскрикнула, а умолкнув, закричала снова. Каждый камень и каждое дерево усиливали ее страх, и крики возвращались к ней, становясь громче. Ничего не замечая вокруг себя, она снова издала вопль, полный муки. Она позволила невыносимому горю подняться внутри себя и почувствовала, как сердце ее разбивается. Убийственная боль продолжалась, пока не исчерпала себя, и тогда страх стал ослаблять свою хватку. Было ли это последнее надругательство над истиной? Последнее осуждение, конец верований? Ее жизнь строилась на бесконечном обмане, который все эти годы разрастался и превращался в клубящийся туман заблуждений и искажений. Она просила о понимании и теперь знала, каково получить ответ – своему тирану, своей лжи.

Истина не знает жалости, говорил Мигель. Он предупреждал, что это случится, но она представить себе не могла, что будет так больно. Узнает ли она саму себя после этого? Что она будет теперь делать, все видя и ничему не веря? Вопросы возникали один за другим, пока и они не иссякли. Ее рыдания утихали, она стала дышать медленнее и через некоторое время открыла глаза.

Над ней стояла красивая женщина, ее прекрасные черты были искажены скорбью. Женщина была высокой и изящной. Казалось, ей повинуется ветер – ее рыжие волосы развевались, летели, как листья в осеннее ненастье. Дхаре показалось, что она видит себя, но, моргнув и стряхнув с ресниц слезы, она увидела сквозь женщину пирамиду. Этой женщины нет здесь, но гнев ее ощутим. Самой ее нет, но слышны ее жалобы.

«Я – это ты, – говорило видение. – А ты – это я». Дхара снова моргнула. Призрак растворялся в воздухе. Когда он исчез, заходящее солнце осветило пирамиду Луны, воздавая должное всем отражениям жизни. «Не покидай меня! Не покидай!» – Дхара услышала, как это она сама кричит голосом, который больше не узнавала. А потом стало тихо. У нее больше не оставалось слез, муки закончились. Она снова легла на остывающий камень и позволила сну омыть ее тело – тело, которое поддерживало ее в воинском подвиге.