– Дедушка! Ну и напугал же ты меня!

Сарита сидела на низкой стене у основания пирамиды Луны в Теотиуакане. Предвечернее солнце должно было вот-вот опуститься за дальние холмы. Хорошо оказаться здесь снова, думала она. Может быть, для жизни ее сына это было не самое важное событие, но это правильно – быть здесь, даже при всех этих обстоятельствах.

– Я сам себя пугаю, – весело отозвался дон Эсикио, стирая грязь с кожаных штанов.

Перед этим он запрыгнул на стену к Сарите и теперь рассматривал окружавшую их панораму. Его черные глаза щурились под широкополым сомбреро.

– А где же все? Где действующие лица этой причудливой пьесы? – спросил он.

– Они приходят и уходят без объяснений, – ответила она. – Как будто я вижу сон.

– Ты уверена, что его видишь ты, m’ija?

Она не обратила внимания на вопрос.

– Такое ощущение, что я здесь уже целую вечность сижу и наблюдаю за моей дорогой Дхарой. Видишь ее вон там?

Им видно было, как Дхара лицом к небу лежит на площадке и тихо всхлипывает. Так ребенок оплакивает потерянную игрушку, подумала Сарита.

– Почему эта женщина плачет? – спросил Эсикио.

– Она плачет от облегчения, дедушка. У нее прошла боль.

– Боль?

– Ей было очень тяжело, она была на грани. Мигель сказал бы, что так и должно быть после…

– После встречи с истиной, – договорил старик.

– Она вела себя храбро, встретилась с собой и…

– И крепость дала трещину! – Полный интереса, он уселся рядом с внучкой. – Люблю вот эту часть – когда ум сдается.

– Дедушка! – возмутилась Сарита. – Она же была раздавлена!

– И поделом!

– Ей нужно помочь.

– Это твоему мальчику нужно помочь, не забыла? Его сердце должно снова начать биться само.

Сарита в недоумении смотрела на старика.

– А чем мы, по-твоему, занимаемся? Мы разыскиваем эти воспоминания и…

– Нас интересует сердце, девочка моя! Нужно дойти до самого сердца!

Эсикио спрыгнул с маленькой стены на землю и легко потрусил к Дхаре: у него был припасен для нее любимый трюк. Сарита хотела было остановить его, но лишь вздохнула, дивясь, как резво он бежит, – давно умершие не часто могут похвастаться такой живостью. Действительно, Дхара когда-то владела ключом к сердцу ее сына, подумала Сарита. Сердце Мигеля… Может быть, у ее деда на уме не только глупые фокусы.

Глядя, как он мчится к каменной площадке, она снова задумалась о том, как тяжело приходится Дхаре. Возможно, сын заставил ее зайти слишком далеко. Слишком рано бросил ей этот вызов. Каждый хороший воин жаждет начать сражение, но редко бывает к нему готов. В этом мире ценятся знания, как всякий раз норовила напомнить ей Лала. Мигель вел учеников в мир незнания – там знать невозможно вообще. Этот другой мир требует, чтобы человек сдался, иначе там нельзя. Каждый должен сначала пережить новое горе, лишь потом там можно обрести покой.

Размышляя обо всем этом, Сарита почувствовала, что рядом есть кто-то еще. Она повернулась и увидела Мигеля, своего сына, о котором думала, – он сидел рядом с ней. Это был тот Мигель, которого она в последний раз видела в реальном мире, мире знаний. На нем был все тот же нелепый больничный халат, забрызганный кровью по краю.

– Ангел мой! – задыхаясь, воскликнула его мать. – Как ты? Ты вернулся к нам?

– Теперь я с тобой, Сарита. А остальное – кому известно? – Он посмотрел в сторону каменной площадки и одинокого силуэта Дхары. – Я помню это, – сказал он.

– Сынок, как ты безжалостно с ней…

– Но она не просила жалости.

– Разве ты не мог поддержать ее?

– В тот день ей не нужна была поддержка, – сказал он. – Конечно, она ее все равно получила. Ее ум не сломался, madre. То, что ты видишь, – это страх того, что он может сломаться.

– И все же больно на это смотреть.

– Ей нужно будет пролить еще немного слез, полностью сдаться, и Вселенная откроется ей. Осознанность просто бросится ей в объятия, готовая, чтобы ее приняли.

– Но… Нужно ли для этого так смирять ум?

– Нужно ли заставить лжеца замолчать? – спросил Мигель. – Нужно ли свергнуть тирана?

– Мигель, за это наше путешествие как раз ум надо благодарить, – медленно, взвешивая слова, сказала Сарита. – Без воспоминаний – твоих и моих – не было бы вот этого.

Она нарисовала руками в воздухе большой круг, который должен был обозначать весь Теотиуакан и то мгновение, в котором оба они находились. Сын кивнул, с интересом глядя на нее.

– В тот день Дхара была лучшим воином, – сказал он. – А вот ты все избегаешь настоящего столкновения.

– Ох, как же это?

– Я вижу, как ты стараешься уступить знаниям, этой соблазнительнице. Я слышу это в твоих словах и вижу в твоих действиях. Ты все лелеешь надежду, а она не дает тебе идти дальше. И самое главное – ты пытаешься отсрочить неизбежное.

– И в чем оно?

Он пристально смотрел ей в глаза, пока она не отвернулась.

– Madre, ты должна отпустить Мигеля.

Сарита нахмурилась, придвинула к себе сумку. Она прошла длинный путь с тех пор, как нашла его на вечном древе. Она собрала уже почти все воспоминания, которые нужны были ей, чтобы заново собрать личность. Слишком близка она была к этому и не могла взять и рискнуть всем.

– Ничего я не должна. И ничего я не отсрочиваю. Не говори со мной, как с мамашей, которая беспокоится, что ты где-то допоздна загулялся. Я не мать! – Внезапно ее глаза загорелись красным светом, а голос загромыхал. – Я не игрушка! Если надо, я буду драться с самими стихиями, пока мир Сариты снова не будет целым!

Вместе со вспыхнувшей яростью поднялся ветер, и от каменных стен снова донеслось эхо далеких криков Дхары, словно вобравших в себя весь человеческий гнев. Не встретив отпора, ярость постепенно улеглась. Все успокоилось, огонь в глазах старой женщины сменился тлеющей, неотступной печалью. На сына она старалась не смотреть. Ветер утих, но над багровым горизонтом гремел гром. Беспокойно щебеча, разлетались птицы, кружили и усаживались на кустарники в низинах.

И вдруг наступил покой, как будто ничего не случилось. Мать и сын сидели в тишине. Где-то на задворках сознания Сариты всплыл вопрос: что же будет дальше? Она больше не была уверена в своих действиях. Где дон Эсикио и что еще может сделать ее семья?

* * *

Вдалеке, среди руин, слышались тихие всхлипывания Дхары, которые возносились в сумеречное небо. Она боролась и никак не могла сдаться – и снова проигрывала сражение. Но вот солнце уютно угнездилось среди западных холмов, и боль растворилась в тихой осознанности…

* * *

День подошел к концу. Дхара заснула и видела сон. До нее доносились лай собак из дальней деревни и крики летящего ястреба, но ей казалось, что она покинула это священное место на высоком мексиканском плато. Она перенеслась куда-то и стала другим человеком. Под ней вздымались и с шумом разбивались о скалу волны океана, обжигая холодными брызгами ее босые ступни. Чувствуя свое тело, нагое и мокрое, она висела на краю отвесной скалы, вцепившись окровавленными пальцами в щели и трещины. Море жаждало поглотить ее целиком, и некому было спасти ее.

Она пыталась выкрикнуть предупреждение всем душам, которым грозит опасность, но не могла издать ни звука. Она пыталась думать, но ничего не получалось. Она хватала ртом воздух, но не могла дышать. Силы покидали ее, воля к борьбе иссякла. Тело ее пожирало пламя ужаса, от ее отваги ничего не осталось. Казалось, океан вот-вот заберет ее, и ничто не могло быть страшнее. Уж лучше все муки человеческого существования, вся эта боль и безумие, чем отдаться воле морской бездны.

– Да неужто? – спросил дон Эсикио, наблюдавший сверху со своего насеста на скалах. – Я предоставляю ей такой хороший случай совершить прыжок, а она говорит, что предпочитает этому любые человеческие страдания.

У Дхары от этих слов перехватило дыхание. Она собрала все свои силы, и ревущие волны перестали хватать ее снизу, их рокот утих.

– Кто вы? – задыхаясь, проговорила она.

– А разве от этого что-то может измениться? – ответил он.

– Вы Бог?

– Если тебе так угодно.

– Что мне делать? – хрипло спросила она. – Разжать пальцы? Или продолжать бороться?

– Ты о ком сейчас?

– Простите… Не понимаю.

– Ты говоришь о той, что висит сейчас, вцепившись в утес, или о той, что цепляется за себя? Ты о той, что глупа, или о той, что хочет счастья? О которой из них?

Дхара жадно хватала воздух. Ей казалось, что она уже тонет.

– Не понимаю, – повторила она.

– Ты счастливая или глупая? – бросил ей вызов старик.

– Как тут можно выбирать!

– Точно нельзя? Уверена?

– Нельзя, конечно нельзя, – задыхаясь от страха, проговорила она.

– Только из этого и можно выбирать! – рявкнул он и, оттолкнувшись обутыми в сапоги ногами от скалы, пролетел мимо ее головы.

Одним ликующим прыжком Эсикио скрылся из глаз и исчез в морской пучине.

– Боже! – выдохнула Дхара, очнувшись. – Господи!

Она лежала в одиночестве на шершавых камнях Теотиуакана. Сколько она уже тут пролежала? Небо успело потемнеть. Даже в летние месяцы вечерами на высоких равнинах становилось холодно. Озябнув и дрожа от холода, она медленно поднялась. Руины Теотиуакана превратились в сборище припавших к земле теней, и никто больше не бродил по дороге, погрузившейся в темноту.

Она вспомнила сон об океане, вспомнила старика. Не так она себе представляла встречу с Богом. Бог должен был выглядеть как индийский духовный учитель Саи Баба и вещать голосом штормовых ветров, летящих среди цветков лотоса. С детства она была убеждена, что у Бога есть для нее миссия – нести весть человечеству, делиться мудростью с миром. Когда она висела на утесе и жизнь ее была на волоске, она ждала Его Божественного вмешательства. Он должен был спасти ее от верной смерти, направить к истинной цели. И что же? Он лишь поглумился над ней, оставил ее с видением какого-то бесенка, бесстрашно бросившегося в безбрежный океан. Он покинул ее.

Где-то залаяла собака. К ней присоединилось еще несколько, их лай напоминал крики старух. Жизнь, наверное, смеется над ней. Что ж, наверное, поделом. Она, когда-то столь уверенная во многом, теперь перестала понимать хоть что-нибудь. Она, разгневавшаяся на учителя, сражавшаяся с собственными убеждениями, осталась перед выбором, который нельзя сделать… Перестать цепляться и провалиться в тайну? Тайна. Эта простая мысль, казалось, рассеяла ее страх. Она осмелилась сделать глубокий вдох – и перестала дрожать. Ей вдруг стало лучше. Удивительно, но наступил покой. Ей ничего не было нужно. Факты, в которые она до сих пор непреложно верила, потеряли свою соблазняющую силу. Пусть человечество верит во что угодно, она свободна от всего этого. На мгновение она вышла из густого тумана, разбила тысячу тяжких цепей и ощутила счастье, какого не знала никогда.

* * *

– Что ты натворил? – обвиняющим тоном спросила Сарита. – Знаешь, дон Эсикио, это уже слишком! Нет, правда, это уже чересчур!

Она и ее дед смотрели, как Дхара устало идет по дороге, направляясь туда, где можно поужинать и переночевать. Надвигалась ночь, в небе светил лишь ущербный месяц, плывший над ними, как чаша для подаяний.

– Вовсе нет. Это обычное дело, – сказал Эсикио. – Каждый раз так бывает. Все они говорят: «Мне не нужна жалость!» – а потом умоляют о ней. Лететь их не заставишь. Стонут, плачут, жалуются, обвиняют, а иногда у них не выдерживает сердце. У меня такое один раз было, когда я учил. Дело было в Соноре, у меня было три ученика, так один из них свалился прямо…

– Нехорошую шутку ты с Дхарой сыграл!

– Шутку! – защищаясь, воскликнул он. – Мои так называемые шутки совершают переворот в душе человека. Мигель ими, между прочим, тоже пользуется. Ты подумай: мой внук пошутил с этой женщиной или спас ее от тупости в последней стадии? А сейчас – посмотри-ка на нее! Исполнена покоя, несет в себе мудрость, которой ей не дали бы все мудрецы мира!

– Все же меняться очень тяжело.

– Но она сама хотела измениться, девочка моя. Она умоляла об этом, и теперь все случилось. Все прекрасно на земле, Сарита, ибо Дхара учится сама себя спасать.

– Она решительно настроена, – согласилась Сарита.

– Она рьяно за дело взялась – у многих так происходит. Как и всех, ее было не остановить: она искала, добивалась ответов на вопросы, вскрывала свое сердце, чтобы узнать, что там. А с истиной приходит боль, рыдания, освобождение – как и в блаженной агонии плотской любви.

– Спору нет, она полностью себя отдавала, – кивнула Сарита.

– Да, и ее рвение привело ее… в Индию?

– Да, в Индию! – подтвердила Сарита, вспоминая. – Мы и сами все в Индию ездили. Я встречалась там с ним – Шри Саи Бабой, божественным существом, которое с великим смирением ходило по нашей планете. Он был… Ну, он был…

– Богом, – подсказал ей старик, подмигивая. – Ты ведь это хотела сказать? Что он был богом?

Сарита пожала плечами.

– Мы везде ищем Бога, – смущенно сказала она. – Это же естественно.

– Есть одно место, где глупые люди никогда не ищут.

Взмахом костлявых рук дон Эсикио показал на свое тело, от макушки до пальцев ног, чтобы она увидела человека, каким он был – сейчас или когда-то. Покачав головой, он глубоко вдохнул ночной воздух и позволил звукам летнего вечера наполнить тишину.

– Ум ведь паникер, – заметил он, – совсем как лодка с прохудившимся дном: отчаянно старается удержаться на поверхности океана спокойствия и отказывается погрузиться в него.

Его внучка молчала. Она думала о чудесах, о таинственных силах жизни, которым нужны верные союзники. Как и все, Дхара хотела быть таким союзником и, как все, боялась, что за это придется слишком дорого заплатить. Сарита тоже очень часто привязывалась к удобным историям и привычным путям, боялась, колебалась. Она, как и все, предпочитала знать, кто она и куда идет. Кто захочет поменять надежную гавань привычных знаний на ужас забвения?

– Разве можно предать забвению бесконечную жизнь? – спросил дед, следуя за ее мыслями. – Кто мы – жизнь, этот океан, что вечно расширяется, или маленькие разбитые лодчонки?

Разбитые лодчонки или полные решимости пловцы, мы боремся за выживание – уж как умеем, думала Сарита. Зачем Мигель требует от людей такого мужества? Он думает, сдаться легко? Разве ему самому не приходилось стоять над океаном, таким глубоким и страшным, и делать свой выбор? Конечно приходилось. Он тоже расставался с ложью. Он умирал при жизни, и умирал в одиночку. Так что он знал, как это трудно.

– Да, знал, – отозвался Эсикио, – и тоже упорствовал. Даже тебе, учителю, было не вытолкнуть его из лодки.

– Но помни: я еще и его мать, как и Мигель был не только мудрым мастером, но и мужем Дхары.

Ну, не совсем мужем, поправилась она про себя, но из-за того, что они близкие люди, сдаться было не легче, а еще труднее. Эта женщина искала отца и целителя, избавителя и спасителя. Вместо этого ее реальность разрушена, уничтожена. Это не кажется ей спасением, это как упасть, соскользнуть – но куда? И что там ждет?

– Полная осознанность. – Старик засмеялся и добавил: – Невыносимая участь, правда?

– Осознанность не заменит маленьких радостей жизни, не согреет и не приютит, как наши убеждения, – возразила Сарита, понимая, что это слабый довод.

– В мое время подняться выше своих убеждений считалось для воина величайшим вызовом, – сказал Эсикио. – А сегодня на это смотрят как на бесцеремонное покушение на собственную личность. В наше время мы гнали гнев до самых границ, прорубаясь сквозь колючки и сорняки, пока не находили путь к открытым полям осознанности.

Сарита ничего не сказала, вспоминая свой собственный путь. Старик, пытаясь отдышаться, плюхнулся на большой камень, утопавший в земле. Потом снял шляпу, отер лоб тыльной стороной ладони, положил шляпу на колени и провел дрожащим пальцем по ее полям.

– Сарита, я пришел помочь тебе в твоих поисках, – продолжал он. – Чтобы довести их до конца, мы должны найти в себе смелость посмотреть в самое сердце всего и помочь истине победить ложь. – Он помолчал. – Ты ведь видишь ложь?

– Самая большая ложь – в том, что внутри нас якобы есть что-то, чего надо бояться.

Сарита с состраданием смотрела вниз, на женщину, что сидела там, на площадке.

– Это надобно запомнить, – заметил старик, – если ты хочешь стать мудрой старой женщиной.

– Не смешно, дорогой ты мой.

– Очень даже смешно, – сказал он, улыбаясь, встал и исполнил короткий энергичный танец.

Они оба рассмеялись, и их смех выплеснулся океанскими волнами в вечерний воздух.

– Все ведь очень забавно, мой маленький ангел, если бы только живые могли это видеть. В мое время…

– Ну хватит уже! – досадуя, воскликнула она, но тут же снова засмеялась вместе с дедом.

Усталые и счастливые, они смотрели, как силуэт Дхары достиг конца древней дороги и исчез в темноте.

– В один прекрасный день даже она будет смеяться, – сказал старик. – У живых есть простой выбор. Они могут дорого расплачиваться за то, что верят в свою ложь – а это полнейшая глупость! – или смеяться над собой и быть счастливыми. Я свой выбор сделал столетие назад – с тех пор и смеюсь… И да – я буду смеяться вечно.

Сарита, улыбаясь, кивнула. Слава богу, это воспоминание подходит к концу, думала она. Вздохнув, она подняла руку, чтобы по-дружески похлопать дона Эсикио по плечу, но его уже не было рядом.

На его месте стояла женщина, называвшая себя La Diosa, призрачное воплощение знаний. Она молчала и не смотрела на Сариту. Взгляд ее был устремлен в ту сторону, куда ушла Дхара, а на лице ее постепенно появилось выражение, которое бывает у охотника, рассчитывающего расстояние до цели и оценивающего направление ветра. «Чего она хочет? За кем сейчас охотится?» – думала Сарита, глядя на нее. По глазам этого существа ничего нельзя было понять. С каким-то неестественным спокойствием Ла Диоса просто смотрела на горизонт, по-видимому подсчитывая, сколько оттенков у полосы закатного неба на западе.

* * *

Ум легко описать, ведь у него есть характерные потребности. Как и живое существо, в котором он обитает, он охотится, чтобы добыть себе еду. Способы охоты входят в привычку: животное учится рыскать в поисках одной и той же добычи, используя одни и те же приемы. Пусть ум – это воображаемое существо, но он вырабатывает похожие способы нахождения пищи. Он определяет себя на основании всей имеющейся информации, а потом постепенно разрабатывает стратегию выживания. Выживание в этом случае означает ощущение себя как чего-то реального – такого же реального, как материя, в которой он живет. Формирование отдельной личности, или главного действующего лица истории, которую создает ум, – это начало. Но это искреннее ощущение себя «реальным существом», в жилах которого течет горячая кровь, усиливается взаимодействием ума с человеческими эмоциями. Ум ребенка довольно быстро начинает понимать, как слово, этот мельчайший носитель знаний, может вызывать эмоциональный отклик. Вскоре слова становятся инструментами охоты, а способы нахождения эмоциональной пищи быстро усваиваются.

Знания – главное действующее лицо моей истории, как и истории любого человека. Размышляя о Лале, охотнице, слепой к своей собственной природе, я чувствую только сострадание. Давным-давно она придумала историю Мигеля, и ее единственное желание – продолжать рассказывать ее. Давно прошли те времена, когда мне важно было быть мною. Сейчас даже и не вспомнить, когда это было. Полностью освободившись от влияния знаний, я могу как угодно представить себе главное действующее лицо этой меняющейся истории. На протяжении всей жизни я понимал, что у каждого свое представление о Мигеле, но сейчас, с более отстраненной точки зрения, я вижу, что Мигель – это просто знания, точнее, мои знания. Я накапливал их все эти годы своим, ни на чей не похожим способом, пожиная убеждения, произросшие из семян мнений. По представлению большинства, голос знаний изматывает тело. Однажды услышав его, распознав свой собственный голос, я почувствовал, что должен исследовать его. Поняв, что я – это он, я должен был изменить привычки и потребности своего мышления. Мне захотелось выработать в себе вкус к истине. Мне стало ясно, что истина может освободить этого человека.

Обрести личную свободу – значит избавиться от дани, которую мы вынуждены платить знаниям. Стоит изменить что-нибудь одно – какую-нибудь идею, привычку, – и границы откроются. Свобода – излюбленная идея в человеческом видении, идея, не понятая до конца. Свобода начинается, когда каждый отдельный ум осмеливается вырваться из тюрьмы, которую сам же и построил. Мы становимся свободными, когда заканчивается война в наших головах. Мы родились аутентичными, то есть подлинными, и непосредственно откликались на все, что предлагает нам жизнь, но на поле битвы идей мы утратили нашу подлинность. Конечно, мы снова можем стать подлинными. Мы можем стать неуязвимыми для того воздействия, которое на нас оказывают знания. Мы больше не обязаны верить себе, но можем очень многое узнать, слушая – слушая собственные мысли, чужие мнения и отказываясь платить эмоциональную дань, которую они с нас требуют. Мы можем видеть, не строя домыслов. Измените одну идею, заключите новое соглашение – и тюремная решетка начнет поддаваться.

Человеческие знания доказали свою ценность и возможности. Знания дают уму ландшафт, воображаемое пространство, в котором он может пользоваться словами для исследования и игры. Слова могут населять наше воображение объектами, и тогда этот ландшафт насыщается новыми представлениями и возможностями. Знания – это фон всего видения человечества. Их предназначение – быть союзником осознанности. Если принять эту точку зрения, то мы увидим, что знания могут быть ангелом, освобождающим нас, – или же бесом, вселяющимся в нас. Признавая это, мы обретаем возможность управлять своими историями так, чтобы они лучше отражали истину. Управление историей – наш первый, пробный прыжок к свободе.

Нетрудно понять, что для каждого человека свобода означает готовность ума менять старые привычки. Но в первую очередь ум должен услышать себя и изменить свою речь. Поэтому я и просил своих последователей заключить с самими собой некоторые новые «соглашения». Подспудно они долгие годы совершали выбор, который шел вразрез с состоянием их сознания. Так, мои ученики, как и большинство людей, когда-то заключили с собой договор, гласящий, что жизнь несправедлива или что они неудачники, то есть сами назначили себя жертвами. Согласившись на эти неписаные условия, они чувствовали себя обязанными жить в соответствии с ними и годами ломали себя, лишь бы угодить обществу. Страх заразен – если мы с этим согласимся. Осуждение неизбежно, чувствовать себя жертвой – нормально, если мы поверим, что это действительно так. Общепринято сплетничать, всем так и хочется знать, что за несчастье постигло знакомого, всех захватывают драматические события, происходящие с другими. Но это становится нормой, только если мы так решим.

Однако мы можем сделать другой выбор. Чтобы помочь этому, я предложил людям принять некоторые новые соглашения (позже я назову их «Четырьмя соглашениями»), с помощью которых можно изменить старые, привычные модели поведения. Я призывал людей ничего не принимать на свой счет и перестать заниматься домыслами. Я просил их быть честными в своих словах, когда они пользуются чудесным даром языка: словами, которые они произносят, и словами, в которые облечены их самые сокровенные мысли. Я просил их делать все в полную силу. Это и есть четыре простых соглашения. Кроме того, я не уставал напоминать ученикам: не верьте, но слушайте. Если начать выполнять эти новые соглашения, произойдет сдвиг в нынешнем положении вещей и реальность человека изменится.

В конечном счете я просил моих учеников сдаться – не мне, не какому-то другому человеку и не по какой-либо причине, – а просто сдаться. Ум придумывает слова, дает им значения, и для большинства людей слово «сдаться» означает что-то малоприятное. Оно означает капитулировать, признать поражение. Ум не способен постичь преимущества тотальной сдачи, но человеческое существо понимает их. Когда ум не создает помех, человек стремится сдаться, как запертый в клетку зверь стремится к свободе. Он умеет уступить требованиям голода или отдаться любовной страсти, умеет провалиться в сон и влюбиться. Когда удовлетворяются эти физические потребности, тело обновляется, становится сильнее. Сдаться жизни – это действие силы. Расставание со старыми историями – это знак благодарности от ума верному телу.

Я уже давно сдался. Моя война со знаниями окончена. Я больше не думаю. Я вижу, слушаю, отвечаю. Слова – не самое неотразимое, что может быть в жизни, это касается и меня, и всех остальных. Гораздо притягательнее сила любви. И все же немногие понимают, сколь много старых соглашений нужно разорвать, чтобы эта сила возобладала.

После того как у меня случился инфаркт, я снова должен сдаться, оставив все ожидания и предположения. Я должен препоручить свое тело жизни и сказать «да» всем ее дарам и ударам.

Если мое тело выживет, я начну все снова и буду со смехом встречать каждый день… И да – я буду смеяться вечно.